Дом 87

Объекты культурного наследия регионального значения Реш-е № 301 от 18.11.92 г.

Игорь Пащенко "Были-небыли Таганрога":

ДОМ ПОЧТМЕЙСТЕРА

Полутораэтажный дом на пять окон по адресу: Греческая, 87 был построен в 60-х годах XIX века и практически все время, с 70-х годов вплоть до национализации в 1925 года принадлежал семье таганрогского почтмейстера Михаила Петровича Томашевского (1804-1893) г. Почтмейстер был человеком деятельным, , публичным, известным в городе благотворительными делами, членом попечительского совета Николаевского приюта, завсегдатаем клуба Общественного собрания.

В его бытность в 1884 году почтовая и телеграфная службы были объединены в одно «Главное управление почт и телеграфов», вошедшее в состав Министерства внутренних дел. Интересно, что тогда почтовую корреспонденцию по домам еще не разносили, а выдавали на руки только в почтовой конторе до двух часов дня во всякий день недели.

Другой непосредственный участник описанных ниже событий, художник и скульптор Леонид Егорович Егоров (1848-1890), оставил о себе память как человек талантливый, но крайне неорганизованный. Недолго проучившись в Московском Строгановском училище на скульптурном отделении, он вернулся в Таганрог, где стал выполнять различные заказы – лепить медальоны, барельефы и орнаменты для украшения домов таганрогских богачей (например, по некоторым сведеньям, для Дома Рафаиловича, ул. Фрунзе, 20). Хотя были у него и значительные работы – бюсты М.Н. Комнено-Варваци и Екатерины II, коллекция статуэток, среди которых – «Пожили» (или «Промотавшийся помещик»), «Иудушка» и др.

И, конечно же, мы должны быть благодарны, Ахиллесу Алфераки, Константину Фоти, Якову Полякову и другим состоятельным горожанам, что они не оставили художника бедствовать, заказывая у него свои бюсты.

История же сия, к началу которой мы неуклонно приближаемся, была подробно описана в одном из писем, коими общительные таганрожцы щедро делились, благодаря и успехам самого господина Томашевского на почтовом поприще. Но только письмо ли не дошло до адресата, то ли случилась какая иная оказия, но только дождалось оно нас, так и не распечатанным все эти годы…

МАСКА

Господин почтмейстер стоял у раскрытого окна кабинета в Таганрогском почтовом отделении и с наслаждением отхлебывал остывший чай из стакана в затейливом серебряном подстаканнике. Мундир его был расстегнут по случаю обеденного времени и теплой, еще не угомонившейся таганрогской осени.

– Михаил Петрович, звали-с?

В приоткрытую дверь заглянул Анохин, заместитель почтмейстера.

– Заходи, Алексей Петрович, сделай милость. Присаживайся.

Анохин послушно устроился на краешке стула подле громоздкого стола о двух тумбах и принялся удрученно разглаживать невидимые морщинки на его зеленом сукне. Михаил Петрович же притворил окно и прошелся пару раз по кабинету, тщательно минуя заместителя. Наконец, пряча глаза в стакане с чаем, спросил:

– Была?

– Так точно-с. И двух часов не минуло, как навестила.

Михаил Петрович шумно вздохнул. О, Боже, за что только эти муки? Отлучился на минутку-другую в присутствие к городскому голове, ну, в клуб заехал да по делам разным, а тут…

– Кричала?

– А как же!

– Етить… – почтмейстер, звякнув ложкой, поставил стакан на стол.

– И бить изволила-с, – не унимался заместитель. – Пребольно-с.

– Так уж и бить, Алексей Петрович?

– Оплеух без счета навешала, Михаил Петрович, да тумаков. Что уж тут говорить.

Михаил Петрович подошел к небольшому английскому буфету и извлек из секретного отделения початый графин с золотистой жидкостью. Там же нашлись и две маленькие хрустальные рюмочки с посеребренной окантовкой.

– Так мы анисовой зараз и поврачуем тело да душу.

Анохин немного привстал, осторожно принимая наполненную до краев рюмку.

– Благодарствуйте-с, Михаил Петрович!

– Ну, с Богом, Алексей Петрович!

Они помолчали, осмысливая принятую анисовку.

– Ума не приложу, как с этой скаженной бабой сладить. А ведь вместе третий десяток разменяли. Две дочки растут. Эх…

Почтмейстер озолотил рюмки повторно.

– Редчайшего ты терпения человек, Алексей Петрович! Так, говоришь, и тумаками сыпала?

– И презнатными-с.

Анохин вдруг понизил голос и зачастил пугающим шепотом:

– Михаил Петрович, отец родной, сыскал я, сыскал способ утихомирить вашу драгоценнейшую супругу. Вот вам крест!

– Да говори ты яснее, не шипи аки змей. Что придумал-то? Гляди только, не вводи в грех членовредительства. Мы с Марией Мануйловной, дай Бог ей крепкого здоровья, живем… – Михаил Петрович хотел было добавить еще и неизменное «душа в душу», но вовремя остановился – не тот нынче случай. – Выкладывай, не томи.

– Заговоренная она. Надо ее, стало быть, отговорить. Или оговорить? Перезаговорить? Запамятовал я немного, но дело верное. Главное, человек имеется на примете особый, способностей исключительных в этой инфернальной области. Мне тетка, Еврипида Ахиллесовна, наверное сказывала.

Михаил Петрович одарил золотом рюмки в третий раз.

– Кто?

– Некая бабка Махора.

Почтмейстер ухнул и, отставив рюмку, закашлялся анисовкой.

– Тебя часом Мария Мануйловна не по голове твоей пустой колотила?

– Ваше высокородие! Я в этом деле с первостатейным интересом! Имейте же жалость! Мочи нет терпеть побои и оскорбления личности от супруги вашей! Почтальоны, шкуры дубовые, и те прятаться стали, как только заслышат ее голос.

Михаил Петрович неспешно вытер платком выступившие слезы, затем оправил пышные скобелевские усы с бакенбардами. Аккуратно запечатал графин с анисовкой. Что ж, может, дело того и стоит. Хватит уж Таганрогу потешаться над ним, фигурой заметной и на благотворительном поприще, и в делах служебных. Статский советник Томашевский – это имя! А тут брань да побои. Стыдно-с.

– Бабка Махора, говоришь? Ну-ка, ну-ка…

– А поступим мы, Михаил Петрович, таким образом…

На следующий день с утра Михаил Петрович, сопровождаемый Анохиным, отправился на извозчике по выведанному верным заместителем адресу. Ехали они недолго, да и куда, скажите, можно в Таганроге ехать более пятнадцати минут да еще на коляске с хорошим рысаком и на мягком резиновом ходу?

У небольшого дома на окраине города почтмейстер с заместителем спешились и, не отпуская извозчика, спустились в небольшую мастерскую в полуподвале.

– Егоров? Леонид Егорович? – Анохин осмотрелся и, не найдя никого более достойного, обратился к стоящему посреди практически пустой комнаты высокому молодому человеку с живописной шевелюрой и такого же безобразного состояния бородой. Тот же, так и не откликнувшись, насмешливо разглядывал господ, протирая руки куском холстины.

– Уж не полицмейстера Егора Антоновича покойного сынок? Что ж, знавал вашего батюшку, – вмешался Михаил Петрович. – Вы ведь берете частные заказы? Мне нужен медальон с портретом. Это вам под силу?

– Если модель меня увлечет, - наконец заговорил молодой человек и бросил тряпицу на стоящий у стены верстак. – Внучку желаете увековечить? Или тайную страсть?

Анохин было прыснул, но смешался и сделал вид, что закашлялся.

– Тут такое дело… Сегодня в полдень я буду неспешно проезжать мимо вашей мастерской в коляске с некой дамой. Сумеете ли вы зарисовать ее черты, не открывшись? А затем исполнить изображение в натуре?

– Вроде карандаш и стек держать не разучился.

– Так, стало быть, по рукам? Вот вам и задаток, – Михаил Петрович протянул несколько свернутых ассигнаций. – Не подведите, Леонид Егорович, озолочу.

По прошествии восьми долгих дней, за кои случилось немало драматичных экзекуций, устраиваемых легкой на скандал Марией Мануйловной над почтальонами Таганрогского почтового отделения, в кабинет Томашевского вошел сияющий Анохин.

– Три дня в меланхолии пребывать скульптор изволили-с, но вот ожил и сотворил так сотворил! - он положил на стол сверток. – Залюбуетесь своей супругой, Михаил Петрович!

Когда последняя холстина с маски была откинута, Михаил Петрович зачем-то встал и застегнул на все пуговицы мундир. На него глянуло гипсовое знакомое широкое лицо Марии Мануйловны в самом умиротворенном своем состоянии. Вот чудо так чудо!

– Красота! И как тонко подмечена душевная доброта госпожи почтмейстерши! – кудахтал Анохин.

– Нынче же вечером надо бы и закончить начатое.

Вечером, нахлобучив старую шинель и сказавшись занятым в Коммерческом собрании, Михаил Петрович выскользнул в октябрьские сумерки и, непрестанно оглядываясь, зашагал к коляске, в которой его ждал за углом Анохин.

– Ну, с Богом, Михаил Петрович!

Богудония, где обитала бабка Махора, рыбацкое поселение на берегу старой таганрогской гавани, встретила появление двух господ на коляске неприветливой тишиной. В непроглядной тьме лишь перебрехивались собаки.

Замирая от страха и обливаясь потом, почтмейстер с заместителем шагнули в мрачный лабиринт лачуг.

– Тут недалече, выше высокородие, тут недалече, – от испуга перейдя на высокий стиль, забормотал Анохин и крепче сжал в кармане шинели шершавую рукоятку револьвера.

Хибара бабки Махоры и вправду стояла недалече – поплутав всего-то час с небольшим, почтмейстер с Анохиным вышли на нее, когда уже вконец устав отбиваться от назойливых псов, решили постучаться в первое попавшееся незатворенное оконце.

Оно-то, по счастливой случайности, и оказалось бабкино. Согнувшись в три погибели, гости протиснулись в утопленную в землю хижину. В просторной комнате в полумраке на огромной турецкой софе у стены, завешенной пестрым ковром, сидела старуха в шароварах и линялом халате. Попыхивая трубкой с тонким изогнутым чубуком, она, равнодушно кивнув, спросила:

– Все устроили, как велела?

– Все в точности, Махора… э… простите, запамятовал, как вас по батюшке величать, – пролепетал Анохин. – И вот вам за труды…

На софу легла золотая монета. Старуха на нее даже не глянула.

– Завтра заберешь свою мамзель и отдашь мастеру, что образ ваял. И в храме свечу поставь во здравие.

– Ваше? – едва набрался духу спросить Михаил Петрович.

Но Махора затянулась трубкой и молча откинулась на софе. Гости еще потоптались, потоптались да двинулись гуськом к выходу.

Скульптор Егоров с удивлением смотрел на позднего гостя.

– Леонид Егорович, не обессудьте, но вам велено передать, – Анохин протянул ему гипсовую маску Марии Мануйловны.

– Что с ней? – скульптор даже отступил немного.

И было с чего – маска изображала все ту же женщину, но, видит Бог, какие разительные перемены произошли с ее чертами! Гнев, высокомерие, злость – все читалось в вытаращенных глазах, обвислых щеках, распахнутом в окрике рте. Да его ли это работа?

– А что? А ничего такого-с. Деформации естественного свойства. И только-с.

Оплаты назад мы не требуем, лишь просим принять ваш труд на хранение-с. Дело-то житейское. Уж не обессудьте…

Анохин еще что-то говорил и говорил, а сам пятился, пока не выскочил вон из мастерской.

Уф, пронесло! Он нахлобучил форменную фуражку и весело, почти вприпрыжку, зашагал по улице, пытаясь даже насвистывать незатейливый мотивчик из новомодной оперетки. А ведь помогла бабка Махора, помогла ведьма бусурманская, сбылось ее заклятие – вся злоба в маске-то так и застыла. Пусть теперь вдали от дома пылится. И не хватать более тебе, Алексей Петрович, оплеух от почтмейстерши. Видит Бог – натерпелся! Не вкушать ее тумаки.

Тут он мечтательно улыбнулся, вдруг что-то вспомнив…

А Мария Мануйловна, дай ей Бог здоровьечка, еще себе вполне дама – и рука у нее сильная, и душа добрейшая…

Гаврюшкин О.П. "По старой Греческой"

УЛИЦА ГРЕЧЕСКАЯ, 61 (НЫНЕ 87). КВАРТАЛ, 138

В конце 1860-х годов полутораэтажный дом на пять окон, украшенный по карнизу зубчиками, принадлежал купчихе Кончатовой, фамилии малоизвестной и нигде более не встречавшейся. В конце 1870-х годов ее дом перешел в собственность семьи Томашевских и записан был на Марию Мануйловну, жену статского советника Михаила Томашевского, почтмейстера нашего города, завсегдатая клуба Общественного собрания. Являлся также членом попечительного совета Николаевского детского приюта. Михаил Петрович, добрейший человек, побаивался своей супруги, женщины властной и объемной.

Она фактически вела дела мужа в почтовой конторе, била почтальонов и ее злое энергичное лицо изобразил местный скульптор Леонид Егоров, барельеф которой хранится в Краеведческом музее. В семье родились две дочери: Надежда (1851) и Елизавета, владевшие домом с 1910-х годов. Михаил Петрович скончался от старости 16 января 1893 года в возрасте 89 лет, дочь Елизавета от паралича 18 октября 1916 года.