Дом 39

Гаврюшкин О.П. "По старой Греческой"

УЛИЦА ГРЕЧЕСКАЯ, 19 (НЫНЕ 39). КВАРТАЛ, 176

С конца 1860-х годов владелицей дома стала Аделаида Трофимовна, супруга статского советника Александра Яковлевича Ласкина. При таганрогском градоначальнике он являлся членом корпуса инженеров путей сообщения и членом Высочайше утвержденной комиссии по устройству таганрогского порта.

Имел на тот период времени звание подполковника и в 1840-х годах осуществлял надзор за строительством Митрофаниевской церкви. В городе появился в июле 1833 года, когда по распоряжению графа Воронцова в Таганрог был направлен строительный отряд прапорщика Ласкина для составления на месте плана и сметы по устройству гавани и набережной. Александр Яковлевич скончался от продолжительной болезни 17 августа 1888 года в чине тайного советника в возрасте 70 лет и похоронен на таганрогском кладбище. На месте захоронения над его могилой установили памятник в виде мраморной, 4-х гранной колонны, который сохранился до наших дней.

После его смерти дом по наследству перешел к его сыну Гавриилу Александровичу, а в начале 1900-х годах его приобрел есаул, войсковой старшина Николай Андреевич Кузнецов. С 1916 по 1925 год последним владельцем дома стала семья Федора Степановича Гирсанова. Сам он был из крестьянского сословия и в качестве практиканта участвовал в строительстве таганрогского порта. В 1894 году в возрасте 21 года в Троицкой церкви обручился с 18-летней мещанкой Евдокией Ефимовной Глушковой. В 1909 году он уже прапорщик запаса и техник путей сообщения. Квартиры в его доме сдавались в наем портовым надзирателям и надворному советнику, товарищу прокурора Владимиру Васильевичу Колпенскому. По этому же адресу указана и пивная лавка Павла Крисоненко.

Улица Греческая, дом 39. Фотография Н. Сапожникова. 1970-е годы

В 1927 году в непосредственной близости к остаткам бывшей крепости во дворе вырыли яму для извести. От тяжести воды дно ямы неожиданно провалилось и на глубине пяти метров показалось подземелье высотой 1,5 метра и шириной 1,75. В нем можно было свободно ходить вдвоем слегка нагнувши голову. Ход был вырыт без скрепок и мощения. Длина его оказалась свыше 20 метров и тянулся он в северо-восточном направлении под углом в 30 градусов.

Энциклопедия Таганрога: Ласкина дом (Греческая, 39/Некрасовский, 11). Угловой дом на высоком цоколе со скругленным углом является образцом фоновой застройки 3-й четверти XIX в. По главному и боковому фасадам расположены 6 пилястр (по две с обеих сторон крайних окон и две на скругленном углу), выделяются большое окно и два узких: Окна прямоугольные, со слегка округленным верхом, над ними дугообразные сандрики на кронштейнах (наличники почти утрачены). Под окнами прямоугольные ниши. Над сандриками, опираясь на пилястры, проходят общая тяга, оформленная маленькими квадратными нишами между стойками. Согласно сообщению «Таг. вестника» за 1911, «в доме по ул. Греческой, 39 доктор В.Г. Кошевский принимает с нервными, душевными болезнями (алкоголизм). Прием от 4 до 7 часов вечера». Сейчас это жилой дом.

Дом 39 по ул. Греческой (Некрасовский 11) 2010 год.

Игорь Пащенко "Были-небыли Таганрога":

ДОМ ЛАСКИНА

Наискосок через дорогу от Дворца Александра Первого на улице Греческой стоит изящный дом постройки середины XIX века. Полукруглый фасад, восходящая планировка не дают этому дому «потерять лицо» даже по соседству с заметными особняками улицы Греческой и окрестных переулков.

Долгое время, с конца 60-х годов и почти до начала века XX-го им владела семья Ласкиных, при этом дом числился за Аделаидой Трофимовной Ласкиной. Надо сказать, что глава семьи, инженер путей сообщения Александр Яковлевич Ласкин (1813–1885), был личностью весьма примечательной и сыграл заметную достойную роль в жизни Таганрога. Состоял он при таганрогском градоначальнике членом Высочайше утвержденной комиссии по устройству таганрогского порта, занимал посты в корпусе инженеров путей сообщения. А началось его карьера в 1833 году, когда его, молодого прапорщика, по приказу генерал-губернатора Новороссии М.С. Воронцова отправили во главе строительного отряда из Одессы благоустраивать Таганрог. Именно его стараниями и была возведена Воронцовская набережная – любимая таганрожцами многих поколений, а также конная дорога, соединившая порт с купеческой биржей, укреплялись гавань и порт. На работах этих широко использовался труд 90 арестантов из арестантской полуроты (об этом рассказ «Арестант и мичманова дочка»), а также мещан, отрабатывающих «хлебную ссуду» и неуплату казенных податей и недоимок. Также Александр Ласкин много лет осуществлял надзор за строительством церкви во имя святого Митрофания, на фундаменте которой сейчас стоит павильон «Молоко» на Центральном рынке Таганрога. Скончался Александр Яковлевич Ласкин в чине тайного советника и был похоронен на старом таганрогском кладбище, где на его могиле стоит четырехгранная мраморная колонна.

А.Я. Ласкин

Дом наследовал его сын Гавриил Александрович (1863-1902), член-сотрудник Общества археологии, истории и этнографии при Казанском университете, снискавший известность совсем на ином поприще – он стал специалистом по истории Византии, автором многих исторических трудов. В последнее десятилетие XIX века дом приобрел есаул, восковой старшина Н.А. Кузнецов, а с 1916 по 1925 год его последним владельцем стал Ф.С. Гирсанов, один из строителей таганрогского порта. Квартиры в доме он сдавал в наем. Нынче же это обычный жилой дом.

ул. Греческая, 39

ПЬЯНЫЙ БОГ ИНЖЕНЕРА ЛАСКИНА

Gaudeamus igitur, Juvenes dum sumus! (лат. Итак, будем веселиться, Пока мы молоды!)

Пятеро молодых мужчин, выпускников Харьковского императорского университета, сняв сюртуки и оседлав стулья, истово размахивали бокалами вина, пытаясь вытянуть в лад любимую песню недавних студенческих лет.

Post jugundam juventutem,

Post molestam senectutem

Nos habebit humus (После веселой молодости, После горестной старости, Нас возьмет земля).

Нестройный хор в который раз спотыкался, вино плескалось, что волны Азовского моря в семибалльный шторм, и все вновь тонуло в общем хохоте, пока кто-то не затягивал бессмертный гимн сызнова. Званый обед Гавриила Александровича Ласкина в честь выхода в Харьковском издательстве первой его книги по истории Византийского государства («Ираклий. Византийское государство в первой половине седьмого века») еще только-

только вползал в зенит. Что, впрочем, не помешало компании бывших однокашников уже изрядно распотрошить обильную закуску на монументальном столе эпохи Николая Первого и вычерпать за малым не досуха винные запасы друга юности.

– Гаврила! Ты что, слова запамятовал? – Крушеницкий задиристо хохотнул и погрозил пальцем хозяину дома. – Не манкируй, экс-студиозус, заветы альма-матер! Подхватывай!

Гаврила Александрович, немного фальшивя, протянул «Vivant professores! Vivat membrum quodlibet» (Да здравствует Академия! Да здравствуют профессора!), да и нырнул в приоткрытую дверь столовой, пытаясь сквозь латинские фразы распорядиться прислуге отыскать еще полдюжины бутылок лафита. В доме Ласкиных такого отродясь не водилось, чтобы вина вдруг да не хватило. При батюшке, упокой Господь его душу, Александре Яковлевиче, и не такие возлияния проистекали и то без убыли да перебоя. Неужто он нынче ударит лицом в грязь?

– Гаврила! Гаврила! – в этот раз Ласкина звали наперебой уже несколько охрипших голосов. – Покажи своего «Пьяного бога»! Дай хоть глазком взглянуть! Все годы в университете нам уши прожужжал про древнегреческую чашу, а сам прячешь. Тащи!

Гаврила Александрович недоуменно обернулся на гостей. Да и то верно, как я мог позабыть в такой-то день! Прощальный отцовский подарок – «Пьяный бог» – была обожженная и покрытая черной эмалью небольшая глиняная чаша с красной в переливах мужской фигуркой при бороде и в хитоне, сидящей в свободной позе на ажурном кресле с кубком вина в поднятой руке. Фигурку еще в давние годы отцовой молодости признали за греческого бога Дионисия, покровителя виноделия, что придавало винопитию из чаши особый шик и торжественность.

Ласкин-старший ни на минуту в застолье не расставался с чашею и в чужие руки отдавал неохотно. «Пьяный бог» наполнялся им и опустошался, и вновь наполнялся любимым красным сухим вином, Дионис, гордо задрав бородатое лицо, призывно тянул руку с кубком вверх и только вверх – и не было за столом никого счастливее Александра Яковлевича. Даже сыну чашей воспользоваться так и не довелось. То мал был, то учеба, то все недосуг… Потом отец умер. Прошли времена… Гаврила Александрович тоскливо огляделся. Он вошел в небольшой кабинет, немного захламленный по прошествии четырех лет после кончины Ласкина-старшего. Тяжелый, обросший паутиной, спертый воздух лениво заворочался, отползая с дороги случайного сквозняка, привязавшегося из шумной столовой.

И где теперь прикажете искать чертог господина Дионисия? Как же бестолково Гаврила отнеся к подарку! Давно пора было уже испить вина из чаши в память отца. Эх ты, гореписатель, олух царя небесного!

Гаврила Александрович сделал пару шагов. Отцовские чертежи, папки с бесчисленными бумагами, сметами, отчетами, реляциями – все, что составляло жизнь инженера Ласкина, лежало нынче в увесистых пачках, перевязанных пеньковой бечевой.

Надо бы разобрать документы, навести порядок, но все дела да дела – вон уже и новая книга про Византию зреет, когда еще руки дойдут до сиих залежей… Вспомнилось, как отец радовался его увлечению историей. Сам Александр Яковлевич, человек даровитый, сделавший успешную карьеру умом и старанием, весьма ценил людей знающих, талантливых. Гордился своим знакомством с великим Пушкиным. Даже перевод свой из Одессы по распоряжению графа Воронцова в 1833 году на строительство таганрогской гавани и набережной в чине прапорщика расценивал как перст Божий. И прав ведь оказался – вон как детищу Петрову по душе пришелся. Строил гавань, укреплял берег, набережную камнем мостил, церковь Митрофаньевскую возводил, порт расширял. До тайного советника вырос трудами и заботами в Таганроге.

Гаврила Александрович оглядел густо заставленные книжные полки, проверил небольшое бюро у окна. Чаши нигде не было. Что за напасть? Вроде и не прятал он ее, просто убрал пока с глаз долой…

– Варвара! – кликнул он. – Варварушка, поди сюда!

Девчушка, тринадцатилетняя дочка поварихи, взятая в услужение более для пользы ее, дабы не обленилась без дела, чем для реальной помощи, ждать себя не заставила. Вообще-то Гавриилу Александровичу сразу померещилось, что она все это время за ним подглядывала, изредка высовывая остроглазую мордашку из-за дверного косяка. Что ж, хоть в этом прок – долго звать не придется.

– Варварушка, ты чашку из глины черную такую тут не видала? На ней еще человек в одеянии странном и с бородой нарисован. У отца моего она всегда в кабинете и в столовой под рукой была.

– Шо с пьяным дядькою? Да, бачила, а як же!

Гаврила Александрович внимательно оглядел прислужницу.

– А ну-ка, давай рассказывай, что знаешь.

– Так барин покойный завсегда мне веселки устраивал с тим глечиком. Зараз покажу.

Варвара обежала стол, ловко пошурудила в небольшом сундуке, что притаился за камином, и вскоре протянула Гавриле Александровичу чашу «Пьяного бога», доверху набитую клубками ниток, какими-то тряпочками, лоскутками, бисером и прочей девчачьей дребеденью. Только на черном лаковом боку ее на месте вальяжного Диониса Гаврила Александрович вдруг увидел сухонького старичка, свернувшегося калачиком под хитоном у подножия кресла.

– Вы погодьте, я маленько напою сердешного.

Не успел Гаврила Александрович толком что понять, как Варвара высыпала свое богатство на письменный стол и унеслась вглубь дома. Освобожденная чаша, повибрировав, застыла на краю столешницы.

Вдруг в чертах ее мелькнуло легкое движение, пронеслись неуловимые блики…Что за наваждение!…

– Вот, барин, у маменьки вашей в буфете сховала, – шустрая Варвара наклонила над чашей небольшой штоф, отливающий красной темнотой сквозь рифленое стекло, и вниз посыпались тяжелые капли ароматной жидкости. – Ой, вин такий скаженный, такий скаженный зараз стане!

И тут Гаврила Александрович, наконец, увидел: хитон зашевелился, из-под края его вынырнула рука с зажатым кубком и устремилась вверх. Капли из штофа все падали и падали в изголодавшееся дно чаши, и в такт им оживал пьяный бог Дионисий. Когда чаша заполнилась на треть, Варвара остановилась:

– Пейте, барин, пейте! Он за вас и порадуется!

Гаврила Александрович зачарованно протянул руки и взял потяжелевшую чашу. Медленно приподнял ко рту и пригубил. Густая, пряная жидкость наполнила его рот, обволакивая мириадами вкусов небо и язык. Сладкое? Да, там была вся сладость, какую только можно придумать. Острое? Да! Кисло? Да, да! Обжигающе? Да, да, да! Это была невыразимая завораживающая симфония вкусов… Пил бы и пил… Отпив изрядно, Гаврила Александрович отвел чашу в сторону и глянул на сияющего Дионисия. Тот вновь сидел на своем законном месте и, топорща бороду вверх, скалил свой божественный лик.

– Как при барине покойном веселки!

Выхватив штоф у Варвары и прижав чашу к груди, Гаврила Александрович ринулся в столовую. – Друзья мои, вот он, «Пьяный бог» моего отца! Внимание! На, Крушеницкий, тебе глоток, – Гаврила плеснул густого вина в чашу. – Пей!

– Господа, да что за чаша такая, объяснитесь же толком. Что за мода скрывать самое важное от товарищей – сидевший на диване красавец Ханжогло откинул с лица длинную прядь и требовательно протянул руку. – И позвольте уж мне, как самому непосвященному в ваши ритуалы, попробовать первым.

– Хорошо, – Гаврила повертел чашу, словно примериваясь, отдавать или приберечь самому, погладил ее крутой бок. – Тогда сперва послушайте, – и сделал большой шумный глоток.

– Отец мой, как всем известно, служил по инженерной части и в Таганрог направлен был на благоустройство городской набережной и старой гавани. Лишь в 1849 году, после почти пятнадцати лет злоключений и интриг, была завершена им Пушкинская набережная на участке от Каменной лестницы до порта. С ней-то и связана история с чашей. В конце октября 1843 года, когда ветер нагнал воду в залив, по набережной пошла неожиданная осадка на протяжении 80 сажен. Поднялся большой шум, начальство набежало. Строительная команда отца несколько дней спешно укрепляла уходящую в промоины набережную. И вот в одном месте, что как раз напротив замка с башнею, где квартирует нынче господин Чайковский, случилась особо крупная промоина. Целый воз с брусчаткой туда ухнул, только его и видели. Три дня вода не спадала, а когда ветер сменился, и промоина оголилась, в оплывшем грунте за застрявшей повозкой виднелось черное отверстие подземного хода.

Отец, взяв пару унтер-офицеров, полез на разведку. Как он потом неоднократно рассказывал, ход тянулся в сторону склона мыса сажен на двадцать-двадцать пять. Своды его были укреплены камнем, лишь кое-где в кладке зияли дыры. Пробирались они гуськом, друг за другом, отец полз первым, освещая дорогу факелом. Что уж там случилось, то ли кто из унтеров камень какой задел, то ли время уже всей кладке пришло, но только стал свод дрожать и прогибаться, теряя камни, как больной цингой матрос свои гнилые зубы. Унтеры сразу ломанулись обратно, а отец еще немного вперед пролез. Упрямый был. И не зря. Там-то он и попал в небольшой зал, словно в пещеру Али-Бабы какого.

Только времени оставалось все меньше, потолок вот-вот рухнет, и отец схватил первое, что подвернулось ему под руку. Или что на душу легло, тут можно и так сказать. Уж очень чаша сия просилась к отцу, всем видом своим умоляла. Вот он и дрогнул. А когда выбрался, ход следом и осел, словно его и не было. Ну, а затем работы начались, сам градоначальник торопил устранить все следы, дабы не смущать горожан. Так отец стал обладателем чаши. Он ее много кому показывал - и местным любителям старины, и даже в столицу возил, к господам археологам. Единственное, на чем все сошлись – чаша времен ранней Греции и посвящена она богу Дионису. Пытались ученые вроде получить разрешение на обследование места находки, но, господа, при нашей-то бюрократии как сие возможно? Да накладно и хлопотно для местной власти. Так и пребывают погребенными в склонах нашего мыса древние сокровища.

– Так что же с чашей не так? – Ханжогло по мере рассказа с нарастающим интересом смотрел на воспрявшего Диониса.

– Отец мне в юности пытался объяснить и показать, но, признаюсь, меня тогда винопитие мало увлекало. Вот про триста спартанцев и гоплитов Великих Афин мне узнавать было куда интереснее. Да и отец не торопился до конца поделиться сокровищем, берег чашу. Под старость просто уже никому в руки не давал. И теперь я его понимаю.

Гаврила вновь наполнил чашу.

– Вино из этой чаши никогда не напоит тебя допьяна, всегда словно первый глоток делаешь, так пытался объяснить мне отец. Пьешь вино – и душа поет в унисон с Дионисом. Помню одну историю. Однажды они с поэтом Николаем Щербиной, большим поклонником античности, на спор пропьянствовали всю ночь. Уж сколько вина из местных остерий было испито, один бог ведает! Но как бы ни крепок был поэт, отец с Дионисом перепили и его. Щербина потом долго жаловался, что волшебством его одолели. Что ж, видимо, он был прав. Бог винопития, словно понимая, что речь идет о нем, требовательно взмахнул кубком. Гаврила отпил густого вина.

– Я и историей стал увлекаться благодаря рассказам отца про находку этой чаши. Греция, Рим, потом вот Византия.

Гаврила оглядел друзей. Потом решительно наполнил чашу почти до краев и пустил ее по кругу.

– Пусть наше братство скрепит сам бог Дионисий! И отныне ежегодно 17 августа в день поминовения моего батюшки приглашаю под своды родительского дома испить сию чашу до дна! За инженера Ласкина!

– За инженера Ласкина! – отпил первый глоток Ханжогло.

– За твоего отца, светлая ему память!

– За нашу дружбу!

– За успех книги твоей, Гаврила! За историческую стезю!

Чаша прошла полный круг, потом еще один. Тут и Варвара, пыхтя, втащила долгожданное блюдо с запеченым судаком. Веселье продолжилось с новой силою.

…Утренний свет прыснул сквозь ставни и на цыпочках побрел по спящему еще дому. Обогнул спальню с похрапывающим Гаврилой, умаялся поди человек, зачем его тревожить. Погладил растрепавшиеся волосы дурехи Варварки, и эта пусть понежится. Мать ее уже колотится на кухне спозаранку, совсем уже скоро растолкает… А это кто? В неприбраной после вчерашней гулянки столовой, на широком подоконнике, распахнув ставни навстречу солнцу, сидел человек в странном, подзабытом одеянии. Чтото было знакомое в его облике, давно, очень давно утерянное…

Дионисий вертел в руках кубок, рассеянно отпивал тягучее вино. Солнце путалось в его бороде, скользило по хитону и сандалиям. Время от времени он тихонько напевал:

Vita nostra brevis est, Brevi finietur.

Venit mors velociter, Rapit nos atrociter, Nemini parcetur!

(Наша жизнь коротка, Конец ее близок;

Смерть приходит быстро, Уносит нас безжалостно, Никому не будет пощады!)