ВОЕННОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ В ПРИМИУСЬЕ

Из книги Богомаз П.Д. "Миусская старина":

ВОЕННОЕ ЛИХОЛЕТЬЕ В ПРИМИУСЬЕ

Ряженое - одно из немногих сёл, где во время Великой Отечественной войны дважды в течение весьма длительного времени на улицах полыхал огонь, рвались снаряды, гибли солдаты и мирные жители: первый раз (советская оборона) - в течение 229 дней, второй раз (немецкая оборона) - в течение 194 дней. В общей сложности - это почти третья часть всей войны. По многим семьям, в том числе и по нашей, война прокатилась безжалостным катком. Она унесла мою мать, трёх братьев и двух сестёр. Мне удалось остаться живым. Когда началась война, мне шёл четырнадцатый год...

Во время фронта я ничего не записывал, да и не мог записывать - хотя бы остаться живым! Но каждый раз, когда происходило что-то особенное с моей точки зрения, я думал: "Если останусь живым, буду об этом рассказывать, надо всё запомнить". Но запомнить всё, естественно, не удалось. После ухода фронта из нашего Ряженого кое-что я сразу записал, кое-что мне помогли вспомнить соседи и родственники, записи приобрели форму дневника, хотя, подчёркиваю ещё раз, во время фронта я ничего не записывал, не вёл никакого дневника.

Скорее всего - это некоторые эпизоды моей жизни, непосредственно связанные с периодом военных действий в родных местах.

Июнь 1941 года.

Как-то вечером мы с мальчишками и девчонками играли за огородами в "третьего лишнего". В небе, прямо над Матвеевым Курганом, появилось красное зарево. Оно начало медленно вытягиваться в полосу и перемещаться на юг, через всё небо. Мы сначала шутили: "Бог в своей колеснице катается по небу". Но становилось страшновато, и кое-кто из ребят начал уходить. Страх постепенно охватил всех; девчонки сбились в кучу и просили проводить их домой, но мы - мальчишки - по-прежнему пытались смеяться и шутить.

Вдруг из-за горы (в довершение ко всему) появились силуэты двух кривоногих фигур. Фигуры шагали в нашем направлении сначала медленно, затем быстрей и быстрей, а когда побежали прямо на нас, почти вся компания, уже без смеха и шуток, ринулась через огороды, напрямик в улицу, ломая кусты и ветхие заборы.

Потом оказалось, что это наши товарищи, не помню, кто именно, решили нас попугать, а их шутка совпала с появлением на небе кометы, о которой тогда мы не имели никакого представления.

Дома в тот же вечер, перед сном, я услышал разговор отца с матерью. Отец говорил, что их (активистов) собирали в правлении колхоза и предупреждали, что готовиться к уборке урожая надо очень крепко, так как обстановка международная весьма обострилась, и, может, мужчинам придётся защищать страну. Он говорил, что прямо намекали на войну с Германией. Мать подхватила: "Точно будет война: видишь, на небе что делается - предзнаменование Божье. Перед той войной тоже комета была, война обязательно будет."

Ночью мне снился сон. На небе над горизонтом, с запада, появились танки (я их видел в кино), а навстречу им - красноармейцы на конях с саблями и в буденовках. Впереди красноармейцев был "комиссар" в фуражке с красным околышем и тоже с саблей. Они встретили танки, сразились, много красноармейцев погибло, остальные и "комиссар" повернули на восток и ускакали. Танки запрудили всё небо, я проснулся и услыхал раскаты грома; увидел в окнах дома вспышки молнии.

...Уже несколько дней вся деревня говорит о комете и о войне. Вечером на завалинке я не утерпел и похвалился: мол, точно знаю, что скоро, на днях, начнётся война. Я не сказал, откуда это мне известно, но сам был в этом убеждён и горячо убеждал всю компанию.

Сегодня верховой промчался по улице, громко приглашая всех на митинг на конный двор. Когда я прибежал туда с другими мальчишками, увидел, что среди косилок, сеялок и другого инвентаря стояла бричка, и на ней громоздились люди. Народу было много, я протискался вперёд и увидел, что на бричке стоит наш Андрей (мой старший брат, бывший в то время бригадиром). Он протянул руку вперёд, и до моих ушей донеслось: "...и я, как и все другие, возьму винтовку этой мозолистой рукой и буду защищать Родину до последней капли крови. Смерть фашистам!"

Потом говорили ещё и ещё люди, а я уже, лазая среди толпы, отыскивая товарищей - то Ивана Скачко, то Ивана Андриенко, то Ивана Новака, - говорил всем подряд: "А я знал, что будет война. Я ж говорил, что будет война". Но на меня никто не обращал внимания. Народ гудел, народ волновался: "Война, война, война".

24 июня провожали Андрея в военкомат, на войну. Многих провожали в те дни, много баб и детей голосили. Ещё никто не представлял, что такое надвигающаяся война, но она уже наводила ужас на старых и малых.

Возвратясь из Кургана, где был военкомат, отец сказал: "Кадровой армии не хватает, мобилизуют запас, но, возможно, будет, как в Финскую - пока Сеня (мой другой брат) доехал из Ростова в часть, война закончилась. Так может быть и с Андреем".

Но вскоре принесли телеграмму из Ростова: жена Сени сообщала, что он уехал в действующую армию. Мать рыдала, отец успокаивал. Уже двое из семьи на войне.

Июль 1941 года.

Началась уборка. Мужчин уже почти никого не было в деревне. Работали подростки, наш возраст, и старики. Бригадиром был дед Микита (Никита Матвеевич Андриенко), он нас гонял за проказы и всегда приговаривал: "Ды, ды, гитируе. Ах ты ж супостат!" - и добро улыбался в свои пышные усы.

Мы с мальчишками работали на волоках у молотилки, "гоняли" арбы. Отец (ему шёл тогда уже 57 год) был весовщиком на току, и когда принесли первое письмо от Андрея, так обрадовался, что я впервые увидел на его глазах слёзы. Он читал письмо сначала сам, затем по просьбе женщин вслух. Я понял, что Андрей ранен под Смоленском и сейчас в Воронеже находится в госпитале. Ранение лёгкое: в бедро, ногу и руку, но мелкими осколками мины. Я не знал, какие они мины и какие осколки, но думал, что всё равно это очень больно и страшно. Наташа, его жена, рыдала.

Работа на току на некоторое время приостановилась. Я слышал, как отец говорил: "Как же так, под Смоленском немцы? Это же и до Москвы недалеко!"

На току много незнакомых людей. Женщины говорят, что это беженцы из Украины, мужчины называют их эвакуированными. Среди них много евреев. Как это так, люди убежали из дома? Раньше у нас только Петро "Ванюшин" (Акименко) убежал из дому, так он же с жуликами связался, а это, вроде, люди хорошие, а из дому пришлось убегать.

Один из эвакуированных поехал со мной на быках за скошенной пшеницей к молотилке. Его звали Яша Гитнер (чуть ли не Гитлер - вот это да!). Он всю дорогу пел песенку: "Чай пил, закусил...", повторяя одно и то же. Весёлый и хороший был Яша, но через два-три дня беженцы все уехали.

Говорят, что это не к добру, наверное, немцы где-нибудь недалеко? Эшелоны с солдатами, пушками и танками идут и идут по железной дороге на запад. Значит, немцы - там.

Август 1941 года.

Среди дня над Ряженым появились самолёты. Они выскочили из-за туч (кажется, 4 штуки), резко пошли вниз, и не успели мы что-либо сообразить, как увидели один за другим 4 или 5 огромных облака дыма у самого поезда, стоявшего на "блочке". Затем самолёты взмыли вверх, и воздух сотрясло так же один за другим несколькими взрывами. Говорят, бомбили поезд, но он тронулся и ушёл. Видно, бомбы не попали в него. Вот это да! Уже добрались до нашего района. Видно, война - настоящая.

Мы с мальчишками шушукаемся и ждём - скоро что-то будет. Ночью что-то грохнуло, мы всей семьёй (отец, мать, брат Ваня, я и сестра Галя) вскочили и увидели, что ветер гуляет по комнате через выбитые стёкла. Теперь уже точно, это бомба упала недалеко от школы - метров двести от нашего дома.

Мы с Иваном Скачко (это мой двоюродный брат, сын материной сестры тёти Оли) бегали смотреть воронку возле школы. Она была в колено глубиной и чуть ли не метр шириной. Взрослые говорят, осколочная. Мы долго считали осколки, засевшие в стене сарая, их было очень много. Наконец-то мы увидели настоящие осколки и даже повыковыривали их себе на память.

Сентябрь 1941 года.

Пришли в школу. Теперь мы - старшие, семиклассники, но многих ребят (кто 1926 года рождения) нету. Говорят, что их "погнали" на окопы. Почему "погнали" и на какие окопы? Да, там за хутором Добрицыным копают окопы, противотанковые рвы.

Нам тоже хотелось туда попасть, но кому не было пятнадцати - не разрешали. Ваня, мой третий брат, уже несколько дней тоже на окопах. Отец говорит, что работа там очень тяжёлая: надо выкопать ров семь метров шириной вверху, один метр внизу и три метра глубиной. Это для того, чтобы не прошли немецкие танки. Тракторы пашут землю, а люди её выбрасывают лопатами. Сколько земли надо выбросить, уйму!

В колхозной бригаде делается что-то неладное. Хлеб ещё не убран, в степи - копны, на току - зерно, а весь скот: коров, быков, свиней угоняют куда-то. Люди собираются в дорогу и всё прощаются, прощаются с теми, кто остаётся. На запад эшелонов идёт всё меньше, а на восток - один за другим. Поезда, гружённые разными машинами.

От Андрея пришло очередное письмо. Пишет, что опять на фронте, адрес - какая-то полевая почта. Отец почему-то говорит, что Андрей защищает Москву. Неужели её уже надо защищать? Ведь от границы до Москвы далеко, а, впрочем, уже месяц назад Андрей под Смоленском был ранен: около четырёх километров полз оврагами из окружения и попал к своим. Значит, наши всё время отступают. А эшелоны идут через Курган и идут, в основном, на восток, с эвакуированными, как теперь говорят. От Сени ничего нет. Володя - самый старший брат - по инвалидности пока живёт в Кургане, не на фронте.

Октябрь 1941 года.

Сегодня в школе объявили, что занятия временно отменяются. Все ученики должны быть при родителях. Как же так? Учебный год, а занятий нет? Временно отменяются! Временно. Интересно, на сколько? А из колхоза угоняют тракторы, автомашины увозят всякое имущество. Муж Моти, моей старшей сестры, Степан Степанович - бывший бригадир тракторной бригады, тоже на фронте. На фронте и Николай, муж второй сестры. Отец с матерью шепчутся, а больше молчат.

Прибегал Иван Скачко, спрашивал: "Что будет?" А я знаю, что будет?! Я среди сверстников всегда знал всё и всем объяснял, - меня учили Сеня и Данька Прокопенко. Данька, сосед, старше меня на 6 лет, всё знает, но его сейчас нет дома. Я тоже ничего не знаю и не понимаю.

В Матвеевом Кургане горит элеватор, горит пшеница и на токах. Люди, кто не уехал, разбирают колхозное имущество по домам. Председателя нет, правления нет, а люди тащат домой всё подряд. Пшеницу с токов тоже берут, кто сколько захочет. Отец, как всегда, ворчит: "Пускай тащат, пускай берут, может, наберутся".

На луках (так называется у нас луг) полно всякого чужого скота: свиней, коров, овец. Это, говорят, всё из Украины. Люди и скот берут, пригоняют и режут, как свой.

Утром через деревню прошли красноармейцы. Оборванные, усталые, едва тащили ноги. Человек тридцать. Даже пулемёт волокли. Прошли мост и на ту сторону Миуса. Отец говорит, что прошли на Ростов последние наши части. Неужели это такие части? Всего человек тридцать, пешком, не так как в кино - красная конница.

В деревне стало тихо-тихо, никто по улице не ходит. Мы с Иваном Андриенко (по прозвищу "Мазай") залезли в наш огород и гадаем, что же будет? Вдруг сюда немцы придут.

За огородами раздался рёв моторов, и на бугре показалась какая-то машина на гусеничном ходу (после мы узнали, что это танкетка). Что? Немцы? Не может быть! Вдруг что-то рвануло воздух, и я увидел, как крыша нашего дома и часть стены разлетелись по двору. Я вскочил в открытую дверь погреба и услышал, как отец сказал: "Хаты нету. Это наши с той стороны бьют по танкетке. Не вылазьте из погреба".Раздалось ещё несколько взрывов и затихло. Рёва танкетки тоже не было слышно.

Обед того же дня. Прибежал Васька Косяченко, по прозвищу "Комарь", и говорит, что видел сейчас, как наш солдат (он почему-то так сказал - "солдат" - вместо "красноармеец") зарыл в овраге винтовку, а сам ушёл, оглядываясь кругом. Мы побежали, нашли винтовку, патронташ, звёздочки с обрывками одежды и перепрятали в другое место. Ему не нужно, а нам пригодится. Видно, он хотел сдаться в плен. Отец говорит, что не все наши красноармейцы хорошо воюют, некоторые спасают свою шкуру.

Весь следующий день доносился грохот со стороны Покровского, немцы рвались на Ростов. Кто-то из соседей рассказал, что у станции Волновахи был тяжёлый бой, и много наших и немцев остались убитыми.

Перед вечером по нашей "Верхней" улице проехали несколько немцев на лошадях. Двое остановились у колодца наших соседей, Прокопенковых. Лошади, разгорячённые, храпели и топтались на месте. Первым к ним подошёл Степан Баранчик, затем подошли и мы, мальчишки. Степан, хлопая по морде лошадь, сказал: "Пан, она васир хочет". Немец, очевидно, ничего не понял и сказал что-то в сторону другого, упоминая пистолет. Мы шарахнулись в стороны. Немцы уехали, - видно, разведка.

Немцы уже в Ряженом. Те, которых мы увидели, были как будто нестрашными. Но уже на следующий день к нам в полуразрушенный дом зашли два немца. Первый - длинный (даже в нашей высокой хате наклонялся, когда проходил в дверь), в каске, на груди автомат, на поясе граната; второй - пониже, тоже в каске, в руках винтовка и вещмешок. Первый сразу увидел настенные старинные часы, недавно отремонтированные Ваней, снял их с гвоздя и вместе с двумя гирями запихнул в мешок, второй перевернул всё в сундуке (старинная бабушкина "скрыня"), набрал барахла, связав узлом; потоптались ещё по комнате, полопотали что-то по-своему и, оскалившись "го-го-го", ушли. Мать от страха не проронила ни слова, отец был во дворе и ничего не видел. Они с Ваней за домом жгли книги моих старших братьев, боясь, что немцы найдут у нас советскую литературу.

Сегодня снова пришли в дом немцы, забрали сметану в бидончике. Мать, считая, что они не понимают по-русски, крикнула: "Пей, чтоб ты подавился!" Но немец вдруг злорадно рассмеялся и проговорил: "Матка, найн подавился, давай ещё". Мать скрылась в погребе, а я увидел, как другой немец по лестнице полез на полуразрушенный чердак и оттуда вернулся с сумкой, в которой мать спрятала немного сала.

Ноябрь 1941 года.

Воскресенье, начало ноября. Где-то под Ростовом гудит земля, идут и идут туда немецкие бомбардировщики. Мы с мальчишками теперь различаем их по звуку. Считаем - 3, 6, 18, много... Что там делается под Ростовом? Наблюдаем, как одна группа самолётов, нарушая стройный ряд, разворачивается. Очевидно, встретились с нашими истребителями.

Над Колесниково один самолёт задымился и пошёл на плавное снижение в сторону Страшной балки. Мы видели, как он врезался в кукурузное поле, но взрыва не было. Пока немцы приехали на машине, мы с самолёта посдирали всякую амуницию.

Конец ноября. Стало холодно. Изрезанная машинами во время дождей земля замёрзла. Рытвины, ухабы. Немцы запрудили всю деревню. Во всех дворах стоят машины, во всех домах - солдаты. Не слышно русской речи, повсюду шум и гам на непонятном языке. У нас во дворе тоже полно машин, мы живём в погребе, на улицу стараемся не показываться. Налетели наши истребители, прострочили по нескольку раз из пулемётов. Немцы бегут к нам в погреб, прячутся. Затем гул самолётов стихает, слышна брань немцев, гул машин. Они поспешно уезжают со двора. Сначала одна, а затем вторая машины горят, горит скирда соломы, сарай. Немцы одни уезжают, другие приезжают, все на нашу западную сторону Миуса. Они отступили от Ростова. Снова линия фронта в Ряженом.

Декабрь 1941 года.

Наши женщины постирали бельё, воспользовавшись тем, что одни немцы уехали со двора, другие не заехали. Бельё стирали всю ночь, а под утро развесили на деревьях в огороде. С рассветом начался обстрел деревни из-за Миуса, куда подошли наши войска. Когда затихло, отец сказал, что снаряды рвались в огороде, и бельё всё переколошматило. Видимо, бельё было принято за фигуры солдат (бельё, в основном, тёмное).

Днём осколком снаряда был убит Петька Прокопенко, Данькин младший брат, прямо на своём крыльце. Ему почти совсем перерезало живот. Следующую ночь мы насыпали перед погребом бруствер, от прямого попадания осколков. Затем на погреб наложили целый стог соломы, от снарядов и бомб.

В погребе с нами живут несколько семей - все родственники. Молодёжь, в основном, спит в нашей недоразрушенной - в отличие от многих других - хате, кто постарше - всё время в погребе. Во время обстрела в погреб убегают все, только я остаюсь в хате, боюсь, что в погребе придушит, завалит.

Немцы заняли оборону по нижней улице, живут в окопах и домах. У Моти, чей дом - на нижней улице с краю, во дворе стоит пушка, стволом через каменный тын, рядом - пулемётное "гнездо". В перерывах между обстрелами мы с Мотей ходим в их двор за продуктами. Тётя Оля - материна сестра - беспокоится о дочерях, которые накануне пошли к родственникам на ту сторону Миуса и оказались отрезанными от нас линией фронта.

Январь 1942 года.

Ясный, морозный день. Земля покрыта снегом. Тихо, ни с одной стороны не стреляют. Мы выглядываем из сарая в окно на низ. Видим, по нейтральному полю, напрямик с "кутка", к нам, т. е. с той стороны, где находятся наши войска, движутся три фигуры. Они приближаются к немецким окопам, мы следим за ними. И вот уже можем разглядеть, что это Нина, Тася и Маруся - дочери тёти Оли, тем временем они проходят проволочные заграждения. Тётя Оля рада, а их отца, дяди Афанасия, нет: он воюет где-то в других краях.

Сегодня пурга, ничего не видно. Снаряды рвутся по всем дворам, свистят пули. В промежутках между порывами ветра со снегом видно у самых проволочных заграждений, поставленных немцами, много бегущих и ползущих наших солдат в белых маскхалатах. Немцы строчат по ним из пулемётов из-за домов и каменных заборов. Они тоже в белых маскхалатах и перебегают из одного двора в другой. Ещё долго продолжались попытки наших бойцов развить наступление, затем всё затихло, прорвать оборону немцев не удалось.

На следующий день мы с Мотей, когда утихла стрельба, и не стало видно наших наступающих бойцов, пришли к ней во двор. В их доме ещё находился 76-летний дед Степан, Мотин свёкор (мы пришли за ним). Он рассказал, как во время вчерашнего наступления наших бойцов у немца возле стенки его дома, очевидно, кончились патроны, и он не мог ни стрелять, ни оставлять пулемёт, а со страха "обмочился" и весь обмёрз. Дед Степан похлопал его по брюкам и пробурчал: "Что, пан, досталось?"

Но вот совсем стало тихо. В нашем наполовину разрушенном доме, на диване лежит дед Степан, возле печки возятся женщины с обедом. Я подкладываю в огонь дрова. Вдруг свист разрезает воздух, и перед домом разрывается снаряд. Комья мёрзлой земли летят вместе с камышом в дом. Все шарахаются из дома в погреб, остались мы с дедом Степаном вдвоём.

Снаряды рвутся так часто, что я не успеваю следить за взрывами: они ухают во дворе, за домом, перед домом, на погребе, где находятся все наши жильцы. Дед приходит ко мне к печке, и мы жмёмся к стенке. На стуле рядом со мной, прижавшись, сидит кошка...

И вдруг на нас обрушивается потолок, а стены, как в замедленной съёмке, на моих глазах разлетаются в стороны. Пыль, дым, что-то давит на плечи и голову, над нами вместо потолка - грязное небо, кошка перерезана пополам. С трудом выбираемся из-под развалин и ползём в погреб. Земля продолжает взлетать вверх, но я уже ничего не слышу. Оглушило. Вваливаемся в погреб, на нас никто не обращает внимания.

Оказывается, снаряд, разорвавшийся на доме, ранил Мотю и тётю Олю (осколки прошли в выход погреба поверх заградительного бруствера). Тётя Оля была без сознания - пробит череп.

Потом, на следующий день, мы увидели всю страшную картину: весь двор, огород, дом, всё в воронках и грудах земли. Отец насчитал 14 воронок, вокруг валялись закрученные в барашки остатки снарядов. Огневой залп "Катюши", как сказали потом немцы, пришёлся на наш двор. Ещё немцы кричали "Русь, адская машина".

Через несколько дней тётю Олю похоронили. Поправили воронку в огороде и туда её положили. Земля мёрзлая, копать яму трудно.

Февраль 1942 года.

Повторяется наступление наших войск, на лугу много трупов, немцы ожесточённо обороняются. И снова нашим не удаётся прорвать оборону противника. Ночью немцы выгоняют жителей из спасительных погребов и занимают их сами.

Отец говорит, что придётся уходить в тыл. Укладываем вещи на саночки - берём самое необходимое и ждём темноты. Выбираемся за околицу, ракеты одна за другой вспыхивают в небе, и мы каждый раз падаем на снег и замираем, пока они погаснут. Так передвигаемся, пока не скрываемся за бугром. Там стрельба уже не так страшна, но метель и мороз почти не позволяют двигаться дальше.

К утру добираемся до хутора Добрицы. Передыхаем, но немцы гонят отсюда буквально в шею: здесь у них вторая линия обороны. И мы снова в степи. У нас с Митей Наташиным уже сил нет тянуть саночки. Наташа несёт грудного Лёню и ведёт за руку четырёхлетнего Витю; Вера едва идёт сама - она очень больна, - ей помогает нести полуторагодовалого Вову отец. Ваня несёт вещи и ведёт за руку шестилетнюю Марусю. Мать ведёт Галю. Пурга моментально заметает следы. Один раз Наташа положила на снег Лёню, а Виктора взяла на руки и понесла вперёд. Когда же вернулась за Лёней, его засыпало снегом, и мы все долго его искали. Мотя с детьми осталась на Добрицах, чтобы потом добираться к Стёпиной сестре на хутор Едуш.

К вечеру добрели до хутора Палий, но там тоже всё запружено немцами, ни в один двор не пускают. Отец решается идти к немецкому коменданту, потому как нам приходит погибель. К счастью, комендант оказался насколько некрасивый, рыжий, весь в оспинах, настолько добрый, - оказал нам помощь. Он поручил своему помощнику распределить нас на ночь по одному человеку в каждый дом и сказал, что утром в Латоново будет идти обоз за грузами, и нас всех туда отвезут. Выдал отцу пропуск в тыл, в котором были мы все переписаны, также в нём содержалась просьба к немецким властям не препятствовать эвакуированным с фронта. Впоследствии этот пропуск нам часто помогал, спасибо рыжему коменданту.

Утром отец собрал нас всех по хатам и привёл к обозу, с которым мы и добрались до Латоново. Там мы попали в полуразрушенную школу, где уже находились другие наши эвакуированные: Максим Кузьмич Красуля с семьёй, дядя Митя (старший брат отца) и Прокопенки ("Гайдари") с семьями и другие. Мы расположились вдоль стены, т. к. все углы были уже заняты. Мы с Ваней и Митей натаскали соломы, камыша и сделали постель. Началась тыловая жизнь; хотя каждую ночь наши бомбардировщики бомбили Латоново, и взрывы сотрясали толстые кирпичные стены, но это уже не сам фронт, и нам было не так страшно.

К концу февраля бомбёжки усилились. Говорят, что с земли нашим самолётам подают сигналы. Немцы неистовствуют, ищут партизан. С наступлением темноты хождение по улицам запрещено, на ночь берут по десять заложников. В их число попал как-то и наш дядя Митя. Заложников запирали в колхозный амбар и грозили, что если повторится сигнал с земли, заложники будут расстреляны. К нашему счастью никого не расстреляли, т. к. сигналов не было.

Март 1942 года.

Восьмое марта. Гул канонады, доносившийся с линии фронта из Ряженого, усилился; вокруг "нашего" дома столпилось много немцев и мирных людей, бежавших с фронта. Оказывается, наши предприняли большое наступление в районе Матвеева Кургана - тремя морскими бригадами. Одна из бригад наступала по льду, что покрыл всю пойму - пространство от Колесниково до западной части Ряженого. Она прорвала немецкую оборону и встретила ожесточённое сопротивление немцев, сосредоточившихся в Паровой балке.

Три дня шёл бой, немцы подтянули свежие силы и принудили наших отступить на прежние позиции, на восточный берег Миуса. Весь снег на заливном лугу чернел от крови и бушлатов моряков.

После наступления немцы выгнали всех эвакуированных из Латоново. Нашу колонну сопровождали два немца на лошадях. Снова мы в пути, но теперь метели нет, зато воды кругом полно, и мы бредём в изодранной обуви по снеговой кашице и грязи. Конвоиры торопят, у нас нет сил идти. Добираемся до первого хутора (Иванченко), но остановиться немцы не позволяют. Идём до Екатериновки, мокрые и голодные останавливаемся в сарае. Тамошние немцы кричат на наших конвоиров и гонят дальше.

Мы ночуем в сарае и снова в путь. Как хочется уснуть и никуда уже не идти! Но отец уговаривает, тащит по очереди всех, мать идёт совсем босая (сапоги развалились). Прошли Гречкино, немцы не позволили остаться, идём дальше. Доходим до балки, называемой "Горькой". Вода большим потоком ревёт и несёт обломки деревьев, камыша, кустарников. Лошади конвоиров не хотят идти в воду, и немцы гонят туда нас. Отец и Максим Красуля длинными жердями меряют, где помельче, а мы, держась друг за друга, идём следом. Вода - до пояса, валит с ног. Перебрались через балку, немцы остались на той стороне и куда-то исчезли.

Мы прибываем в хутор "Фасоли" и располагаемся опять в школе. Это - приличный дом зажиточного крестьянина Фасоли, но хозяина нет, он давно был выслан. Здесь тихо, фронт далеко, стрельбы и бомбёжек не слышно. Можно жить. Но голод гонит нас на поиски пищи. Когда мы ещё шли в хутор, видели небольшой пруд, - там, наверное, есть рыба. Поэтому сразу же после отдыха мы с Василием Максимовичем и Шуркой Ивана Ивановича бежим к пруду. Видим такую картину: вода прорвала дамбу и ушла по балке вниз, а рыбка - совсем маленькая - прыгает по траве. Мы собираем её в сумки и тащим домой. Сколько было радости!

Наши женщины ходят по окрестным хуторам просить милостыню, но подавать почти не подают, - у людей у самих нечего есть. Мужчины что-то мастерят и предлагают жителям на обмен, но дела идут тоже плохо. Мы, мальчишки - Васька, Шурка и я тоже шныряем по хуторам. Где выпросим, где подберём что-нибудь возле немецких кухонь. Пропуск, выданный рыжим комендантом на "Палиях", нам всё время помогает.

Сегодня мы пробрались до самой Новоспасовки, где, по рассказам, находится бойня скота для немцев. На свалке мы набрали мешки костей и принесли в хутор. А вот на следующий день нам повезло меньше. Один немец зазвал нас в сарай, где было много заплесневевшего хлеба, и запер. Мы ели хлеб, набирали в сумки, но выйти из сарая не могли. Просидели почти сутки. Потом немец открыл дверь, натолкал нас носом в навоз, вытряхнул хлеб и пинком проводил подальше. Что ж, и то хорошо, что поели гнилого хлеба.

Апрель 1942 года.

Где-то в конце апреля наши мужики засобирались в дорогу, поближе к линии фронта - своим краям. Шли целый день, ночевали в Мало-Кирсановой, затем пришли на Толмачёв хутор. От этого хутора когда-то оставался один колодец, не было и признаков строений. Но теперь там уже было много эвакуированных, которые повырыли себе землянки и продолжали прибывать. Отец, Ваня и я тоже вырыли себе землянку и поселились в ней с Верой, Вовой, Галей и матерью. Наташа с детьми осталась на Фасолях. Образовалась целая деревня из землянок. Немцы даже повесили указатель - "Келлердорф" - деревня из погребов. Народ стал называть упрощённо: "Кела".

Май - июнь 1942 года.

Первого мая возле Чёрного хутора под открытым небом немцы устроили празднование "Дня весны". На лужайке они образовали большой круг (сидели прямо на земле), а внутри круга выступали их артисты. Немцы громко смеялись, пели и танцевали. А за кругом было много наших мальчишек и девчонок - интересно же смотреть и слушать немецкий концерт. Наши "ястребки" летали над импровизированным театром очень низко, но не стреляли, очевидно, потому, что вокруг было много наших людей.

Я тоже с товарищами стоял буквально за спиной у немцев и пытался кое-что переводить им с чужого языка. (Я учил немецкий в школе и помнил кое-какие слова.) Вдруг один немец, не поворачиваясь ко мне, резко, наотмашь, ударил меня в лицо (очевидно, я мешал ему слушать), кровь хлынула из зубов. Я чуть не упал, затем сразу ушёл на "Кела". Долго я потом пытался достать оружие и убить немца, но сделать этого не смог.

По ночам многие уходят на "фронт", в Ряженое, в свои дворы, в поисках чего-нибудь съестного. Мы с Мотей тоже ходим. Как стемнеет, уходим из "Келлердорфа", пробираемся в слободу (немцы привыкли к этому и пропускают нас), там шарим в развалинах своих хат, сараев, погребов. Что-нибудь насобираем (кукурузы, пшеницы, бураков и т. д.) под обломками и к утру уходим с передовой в тыл.

Ходить на передовую, т. е. домой в слободу, стали часто. Я умудрялся пробраться даже днём. Маленький ростом, я выбирал всякие канавки, чтобы возвышаться над землёй ещё меньше, и шёл прямо на передовую, всё время опасаясь, что вот застрочит пулемёт - либо ближайший немецкий, либо дальний наш, т. к. всё пространство, которое мне приходилось преодолевать, простреливалось с двух сторон. Но удавалось пройти и достать ещё чего-нибудь поесть.

Июль 1942 года.

В середине июля на передовой затихло. Ночью не видно полос трассирующих пуль. Немцы переполошились. Оказывается, наши войска скрытно покинули Ряженое, Курган и занимают оборону где-то под Ростовом и Новочеркасском. Мы возвращаемся домой - на теперь уже бывшую "передовую". Трудно привыкнуть, что не стреляют. Днём нам ходить страшней, чем ночью. Снова живём в своём погребе, ремонтируем остатки хаты. Жить как-то надо. Восстанавливаем на старом фундаменте четвёртую часть дома. В ход идёт всё: спинки и сетки кроватей, принесённых из немецких окопов, куда раньше их перетаскали немцы; ветки уцелевших деревьев, камыш, скошенный в Степановой балке, и даже бетонные плиты из блиндажей. Люди строятся, спешат приготовиться к зиме.

Случались и курьёзы. Так, однажды мы всей семьёй были во дворе, а мать в хате разжигала огонь на кое-как оборудованной печке. Вдруг слышим автоматную очередь, и мать вылетает из хаты. "Там кто-то стреляет!" - кричит она. Оказывается, это рвутся патроны в немецком автоматном "рожке", который мать использовала в качестве колосника. Мы вдоволь насмеялись.

Вера, вторая старшая сестра, болеет, ей всё хуже и хуже, есть нечего. Вскоре мы её похоронили. Перехоронили на кладбище и тётю Олю. Мы с Иваном Скачко ходим на луг и собираем автоматы наших погибших бойцов - моряков. Их теперь называют "битые". А автоматы нам нужны - из прикладов делаем деревянные гвозди для сапожничества.

Приходил полицейский, искал фураж для немецких лошадей. Где он у нас, этот фураж? "А если на чердаке найду?" - кричал он на отца и стрелял в потолок. "Собака, а не человек, - возмущался отец, - а ещё наш, ряженский". Мать дрожала от страха, она была очень худая, постоянно бледная, переживала за всех нас, - не только оставшихся здесь, но и за старших, воевавших где-то, сыновей: Андрея, Володю, Сеню, зятьёв Стёпу и Николая.

Декабрь 1942 года.

В деревню стали прибывать немцы. Ходят слухи, что где-то под Сталинградом наши их здорово трепанули, что они снова хотят укрепиться на Миусе, по своим старым позициям. Слухи не напрасны. Старосты гоняют людей чистить старые блиндажи, переводчики угрожают: "Несите в окопы брёвна, кто что взял, а то будет худо".

Снова приближается фронт. Всё чаще появляются исчезнувшие надолго наши самолёты, немцев в Ряженом - всё больше и больше.

Февраль 1943 года.

Рано начало таять. Снова люди покидают деревню и устремляются на заброшенный было "Келлердорф". Мы тоже - отец, Ваня, я и Мотя - уезжаем на своём пойманном ранее мерине к своей землянке. Чистим её, обустраиваем. Мать, Галя (самая младшая сестра - ей тринадцатый год) и Вова, сынишка умершей Веры (ему третий год) остаются пока в погребе в деревне.

Фронт приближается, уже слышны гул и уханье пушек. Надо спешить забрать мать, Галю и Вову. Отец поручает это мне, так как они с Ваней, как взрослые, могут попасться немцам в руки и будут задержаны, а я - ещё подросток.

Я еду снова на линию фронта, навстречу отступающим немцам. Конь едва передвигается, я хлещу его со всей силой. Поток немцев запрудил всю гору: машины, подводы, пешие... Один немец с голой окровавленной ногой лежит на детских саночках и погоняет тощую, прыгающую на трёх ногах, но молодую клячу. Увидел он моего большого мерина, остановился и приказал поменяться. Я перевернул его на мои санки, отдал свои вожжи и взял его клячу с саночками. Въехал в улицу и хотел погрузить мать и Галю, но мать попросила отвезти кое-какие вещи сначала, а за ней приехать к другой ночи.

Какая была ошибка, что я согласился! Когда приехал на "Кела", отец сразу же погнал в деревню ещё раз. Засветло я добрался лошадкой и саночками, на которых сидела и бабка "Коржиха" (отец попросил отвезти её к своим в деревню), до горы, откуда должен спускаться прямо в улицу.

Но наши войска уже были на той стороне Миуса и вели такой плотный огонь по бегущим навстречу мне немцам, что мины и снаряды рвались буквально вокруг меня. Лошадка прыгала из стороны в сторону, я еле держался на саночках, и возле меня бабка. Вот лошадь ранило ещё раз, в ногу, уже ничего не видно от дыма рвущихся мин и снарядов. Я не выдерживаю и поворачиваю лошадь на гору, гоню её сколько есть мочи, пока не скрываюсь в Паровой балке.

Наступили сумерки, артобстрел немного утих, и я снова рвусь в деревню. На сей раз не обращая внимания на редкие взрывы. Влетаю в улицу, затем в свой двор, оставляю у стены разрушенного сарая лошадь, а сам - в погреб, к матери. Готовлюсь к утру выбраться с "передовой" за гору, к отцу и Ване. С нами в погребе маленький Вова. Как поместимся на детских саночках?

Выбраться из погреба до утра не удалось, артобстрел продолжался всю ночь. Когда рассвело, я выглянул из погреба и увидел на улице танки с красными звёздами. Я машинально спрятался за дверь, но один из танкистов заметил меня и с пистолетом кинулся к погребу. "Выходи", - приказал он. Я открыл дверь. "Фрицы есть?" "Нет, а вот в том доме есть", - указал я на дом Горбатко. Этот дом был мало разрушен, и в нём находился уже тяжело больной дед Степан, которого я ночью проведывал. Тогда я и видел там много немцев.

Танкист с пистолетом и я вошли в комнату. Из кучи соломы торчали ботинки, шинели, пилотки немцев. В углу валялись винтовки. Танкист толкнул одного-другого и скомандовал: "Хенде хох!" Немцы молча, без сопротивления, поднимались , вылезали из соломы и становились в ряд с поднятыми руками. Их было более десятка, а перед ними - мы вдвоём с танкистом, вооружённым одним пистолетом.

Вывели немцев на улицу, там их была уже целая колонна. Так мы с матерью, Галей и Вовой оказались за линией фронта, у своих. Где остальные и что с ними, мы не знали. Только слышно было, что стрельба совсем близко, на горе.

Целую неделю немцы пытаются вернуть нашу улицу и атакуют подоспевшими танками. Но у них ничего не получается. Теперь более выгодное положение занимают наши. В нашей маленькой хатке расположилась разведгруппа. Бойцы, вернувшись из ночной разведки, рассказывают, что за горой в землянках скопилось много наших людей (это - пресловутый "Келлердорф"). Немцы окапываются по самой горе.

Оказывается, они утеряли прежние, прошлогодние позиции на узком участке фронта (наша улица), а везде, в других местах, удержались (со стороны Рясного, Паровой балки и Грунтовского хутора), почти окружение. Но мост через Миус у наших, плацдарм на западном берегу прочно удерживается.

В очередной раз наведываюсь к Горбатко - покормить кое-чем деда Степана, но уже не застаю его живым. Мать, совершенно неподвижная от тифа, просит похоронить деда в нашем огороде. Я прошу бойцов помочь, и мы перетаскиваем деда в свой огород. Однако похоронить не удаётся: немцы не прекращают обстрел ни днём ни ночью. Дед лежит под скирдой. Мать бредит в беспамятстве. Мы с Галей ничего не можем сделать. Вова беспрерывно просит: "Каши".

Март 1943 года.

16 марта мать умерла, Галя тоже слегла от тифа. Мы с Верой Скачко похоронили мать и деда Степана в одной могиле, я сделал даже крестик. А через несколько дней нашу хатку потрясло от мощного взрыва. Оказывается, бомба больших размеров разнесла вдребезги хатку тёти Афанасихи. В этой хатке в одной комнатке находились солдаты, в другой - женщины: тётка Афанасиха, её дочь Вера, Вера Скачко и санитарка, кажется, Тая. В живых остались только Вера Скачко и хозяйская дочь. Но я их уже не видел. Их увезли в госпиталь сильно израненных.

Мы с Галей и Вовой по-прежнему живём одни. Разведгруппа нас покинула из-за тифа. Галя стала подниматься, но слёг я. К нам иногда заскакивают бойцы, приносят хлеба, а на дворе уже весна. Солнце припекает. Я потихоньку начинаю подниматься.

Как-то раз пришёл какой-то командир и просит рассказать и показать ему местность вокруг деревни. Я ему рассказываю, где была дорога на Добрицы, как проходит балка Страшная, что находится за горой и как туда пройти. Осторожно выползаем за дверь, я рукой показываю в сторону балки, и в это время взвизгнули пули. Обе фуражки - моя и бойца, пробиты пулями.

Сегодня нас разыскала бабушка Вовы (по отцу) и забрала его к себе. Мы с Галей остались одни. А вскоре нас вместе с другими стариками и подростками погрузили на обоз и ночью повезли через мост подальше от передовой. Переезжаем через железную дорогу, хлещет неимоверный дождь, ракеты беспрерывно освещают то один участок, то другой. Немцы начеку. Они периодически строчат из пулемётов, и пули свистят невдалеке от нас. С нашей стороны тоже изредка постреливают пулемёты...

И вдруг всё ожило. Лошади шарахнулись. Брички, на которых мы сидели, дёрнулись из стороны в сторону, вокруг нас рванулось несколько мин, ракеты осветили проволочные заграждения, пулемёты совсем взбесились.

Оказывается, наш обоз забрал слишком вправо и напоролся на позиции немцев у Рясного. Некоторые подводы перевернулись, лошади ржут, кричат люди, льёт дождь. Мы с Галей жмёмся друг к другу, извозчик гонит лошадей во всю. Мины и пули до нас уже не достают, но теперь ухают пушки и рвутся снаряды. Постепенно мы удаляемся от передовой и с горем пополам прибываем в какое-то село. Это, оказывается, Политотдельское, - оно в 12 километрах от Ряженого. Нас сгружают и помещают в какой-то сарай - это полуразрушенный дом, как мы увидели днём. Кроме нас с Галей, там находятся баба Матрёна Брага со своей внучкой Галей, Богомазы бабка Марфа, дядя Митя - инвалид и их дети, дед Антон Баранчик и много других людей.

Позже нас разместили по квартирам - меня к Ковалёвым (мать Ирина, сын Николай, отец на фронте), Галю - к сестре Ирины. Так мы снова начали тыловую жизнь. Помогаем хозяевам по дому, они кое-чем нас кормят.

Апрель 1943 года.

Мы с хозяйкой ушли в поле сажать кукурузу. Другие люди ещё только идут на свои делянки. В небе показались немецкие бомбардировщики, идущие в сторону Ростова. Их встретили наши истребители, на наших глазах завязался бой. Бомбардировщики стали разворачиваться и уходить обратно, к передовой, беспорядочно сбрасывая бомбы. Взрывы были видны нам - некоторые у самого села.

Прибегает к нам мальчишка и кричит: "Вашу Гальку убило!" Мы с хозяйкой не знаем, чью Гальку, т. к. и мою сестру зовут Галей. Я бегу впереди всех в село и вижу: под забором, рядом с огромной воронкой, лежит моя сестра. Одна, возле неё никого нет, только поодаль солдаты копают яму и стаскивают убитых товарищей.

У Гали - окровавленный затылок, я поворачиваю ей голову и вижу, что левый глаз - пустой, осколок прошёл через голову навылет. Мелькнула мучившая меня ранее мысль - вот я и остался один, никого теперь у меня нет. Я попросил солдат и вместе с ними похоронил Галю в общей братской могиле.

Так фронт достал нас и в тылу, в двенадцати километрах от передовой.

Вскоре, готовясь к масштабному первомайскому наступлению, военные на автомашинах увезли всех граждан из Политотдельского в Нагорно-Тузловку - подальше от передовой.

Теперь я живу вместе с "Крючками" - это наши дальние родственники, тоже Богомазы - у местных людей, чью фамилию не помню. Располагаемся в сарае. Сначала мы сильно голодали, бабушка Марфа ходила просить милостыню, дядя Митя - инвалид на протезе - сапожничал и что-то зарабатывал. Мы с Зиной ходили на работу в колхоз полоть посевы и тоже кое-что получали за это.

Дальше стало намного лучше: Зина устроилась в столовую, где кормили лётчиков и лётчиц ночных бомбардировщиков, а я ей помогал. Там мы вдоволь ели каши, приносили домой остатки со столов. По утрам я прислуживал майору, который вместе с адъютантом располагался в доме нашей хозяйки. Он тоже меня кормил и даже одел в солдатскую одежду. Я стал почти "сыном полка": таскал дрова, котелки, чистил оружие. Солдатские брюки я заправлял в большие сапоги.

Август 1943 года.

Гул, доносившийся с передовой (она находилась в 15 - 20 километрах от Нагорно-Тузловки), заметно усилился. Лётчики говорят, что наши пытаются прорвать "Миус-фронт", штурмуют немецкую крепость "Саур-могила".

Нас вместе с другими мальчишками и девчонками посылают помогать раненым. Мы идём в поле, а навстречу бредут раненые солдаты, едут на бричках и машинах, кричат, ругаются. Целый поток.

Ближе к передовой - совсем страшная картина: в траве, на земле, насколько хватает глаз, лежат один возле другого тяжело раненые солдаты, не способные уйти в тыл. Стоят бочки с водой, мы набираем воду в вёдра, несём к раненым и поим их кружкой. Ведро быстро пустеет, а раненые умоляют: "Пить, спаси, голубчик, пить". Мы снова бежим к бочкам, раненые хватают нас за ноги: "Пить, воды, пить..." Как назло, стоит жара. Раненых сотни, и мы бегаем так целый день. Одних увозят, других выносят с передовой. Несколько дней в стороне "Саур-могилы" - грохот и дым, днём - как будто чёрная ночь.

Конвейер бомбардировщиков работает непрерывно: бомбят немецкие позиции; количество раненых уменьшилось. Нас уже не посылают за ними ухаживать. Лётчики говорят, что "Миус-фронт" во многих местах прорван. Уже освобождены некоторые сёла. Очевидно, скоро и из Ряженого уйдёт фронт.

Сентябрь 1943 года.

Наконец, известие - можно возвращаться домой. Первое число. Раньше в этот день мы торопились в школу, теперь же собираемся в дорогу, домой. Некоторые наши эвакуированные односельчане уже ушли, - кто посильней и помоложе. Мои спасители (баба Марфа, дядя Митя) не могут идти, а Зина должна быть при детях - она старшая из шести сирот. Мне выпадает идти домой с Галиной Брага.

Выходим из Нагорно-Тузловки рано утром, без вещей, идём быстрым шагом. Дорога запружена войсками - всё движется на запад. Нас обгоняют машины, мы просим подвезти, но нас не берут - машины забиты снарядами, а навстречу везут раненых в тыл. Мы шагаем почти без остановки целый день. Кое-где останавливаемся попить из колодцев.

К вечеру обессиленные прибываем в Миллерово. Какие-то люди сидят у костра, пекут картошку и угощают нас. Галина (ей 13 лет) мужественно переносит изнурительную дорогу. Остаёмся спать на соломе.

Рано утром снова уходим и снова почти целый день не евши идём по твёрдой дороге босиком. Ноги горят, но идти надо. Уже садится солнце, когда мы прибиваемся в Матвеев Курган. Я предлагаю остановиться на ночлег у Лизы (жены самого старшего брата Володи), ищем её дом, - он где-то у самого моста, - но всё разрушено, людей почти нет. Лизы - тоже. Галина хнычет, не может идти, но я решаю двигаться дальше, в Ряженое. Переходим по бревенчатому мосту Миус, дорога на "Широкую" балку проложена танками. Свернуть на косую дорогу к Ряженому невозможно, кругом таблички "Осторожно - мины!"

Идём дальше, уже совсем темно, лишь иногда из-за высоких облаков показывается луна. Я приседаю и приглядываюсь, есть ли таблички, но они по-прежнему предупреждают об опасности. Идём и идём, а свернуть к Ряженому нельзя. Вот уже траншеи бывшей передовой, проходим развороченные наши проволочные заграждения, идём по нейтральному полю до немецких заграждений, а за ними - сплошные "ход-сообщения".

Мы сворачиваем влево вдоль заграждений - по рыхлой земле брустверов босиком идти легче, мягче, но приходится всё время прыгать через ответвления "ход-сообщений". Сил нет. Галина плачет, я помогаю ей перепрыгивать через рвы. Вдруг из темноты раздаётся окрик: "Стой! Кто идёт?" Я ещё не отвык от немецкого "Хальт!" и быстро отвечаю: "Цивильные, гражданские." - Выходит из-за туч луна, и мы видим, - недалеко стоит автомашина-фургон, солдаты сматывают телефонный кабель.

- Куда идёте? - спрашивают.

- Домой, - отвечаем мы и движемся дальше. Очередной прыжок, и я сваливаюсь в траншею. Там затишек, я зову Галину и предлагаю заночевать здесь в блиндаже, т. к. сил уже нет снова прыгать и становится довольно зябко - глухая ночь. Но руки нащупывают какую-то тряпку, затем сапоги, каску и тело мёртвого немца (определил по форме каски). Выбираюсь из траншеи, и снова двигаемся вдоль проволочных заграждений.

Обошли "Страшную" балку, здесь идёт дорога на хутора. Проволока разворочена, траншеи засыпаны - прошли войска. Трава на дороге небольшая, и то вся примята. Луна хорошо светит, уже, наверное, полночь. Вот теперь наконец можно перейти передовую линию бывшего фронта и спуститься в свою улицу уже с "немецкой" стороны. Мы ускоряем шаги. Луна выхватывает из темноты столбики, к которым прикреплены минные проволочки. Я осторожно их нащупываю, переставляю ноги, слежу, как это делает Галина. Она уже не плачет: скоро наша улица, наши дворы. С горы ноги бегут сами, и мы уже бежим, не обращая внимания на обилие мин; нейтральное поле - позади.

Угадываем улицу. Она - заросшая высокой лебедой, нигде никого не слышно. Проходим мимо двора Галины. Я предлагаю добраться до нашего погреба и там пробыть до утра. Подходим ближе к нашему двору и слышим какой-то

гомон совсем рядом. Приближаемся ещё, раздвигая рослую как камыши лебеду. У тлеющего костра во дворе Скачко - соседнем с нашим - сидят люди и тихо разговаривают.

Мы встретились с уже прибывшими из скитаний - кто откуда - односельчанами. Здесь Нина и Вера Скачко, ещё люди - не помню, кто. Рассказываем друг другу о себе. Нина прибыла с "немецкой" стороны, из "Келлердорфа", Вера - после госпиталя с нашей стороны. Они уже знают, что нет в живых их тети Маруси – моей матери, - но, что нет и Гали – моей сестры – рассказал я. Они сообщили, что наш отец и Мотя с детьми живы и, наверное, придут завтра сюда, домой. Рассказали также, что Ваню – моего брата – призвал полевой военкомат. Не знаю, увижу его или нет. Коротаем время у костра. Спать не хочется, хотя усталость мертвецкая.

Утром я направляюсь на "Келлердорф" к отцу, иду по той дороге, где ночью сломя голову бежали с Галиной Брага с горы. Повсюду мины, колючая проволока, траншеи. Как нас пронесло среди тысячи смертей?! Ужас! Я спешу, навстречу идут и идут люди. Они тоже возвращаются в село. Идут знакомые, идут и незнакомые, возбужденно разговаривают.

Мы встречаемся с отцом, не сразу узнаём друг друга, затем бросаемся в объятия. Наконец, встретились! Отец уже знает, что матери нет, о Гале рассказываю я. Идем в слободу, а затем снова на "Кела". Надо как-то перебираться домой, как-то жить, что-то сооружать на месте разрушенной хаты.

На следующий день я по поручению отца отправился в Курган и разыскал Ваню на восстановлении железной дороги. Он - очень худой, длинный, - каким я его никогда не видел, ещё в своей гражданской потрёпанной одежде. Мы обнялись, заплакали, потом его куда-то услали. Больше мы с ним уже никогда не увиделись. Он ушёл с войсками на запад. Война грохотала ещё совсем недалеко. Нам, мирным людям, предстояло восстанавливать разрушенное хозяйство, налаживать новую жизнь.

Кончилась война, и мы подвели её печальный итог: умерла мать дома в погребе, погиб Андрей в конце 1941 года, защищая Москву, умер в плену в 1943 году Володя, умерла в 1942-м Вера, погиб, освобождая Латвию, в 1945 году Ваня, убита бомбой в 1943 году Галя.

Сеня провоевал всю войну, остался служить в армии и вышел в отставку в звании полковника.

Заключая своё повествование, отмечу ещё один любопытный факт. Мне всегда казалось, что никогда не погибну в смертной круговерти. И вообще, я могу остаться в живых один. Не знаю, быть может, это всего лишь детские фантазии...

С. Ряженое. Мемориал погибшим в Великой Отечественной войне