Хохлов Сергей Никанорович

* * *

Синяя вода криниц,

На холмах роса рассвета,

Трепет солнца и ресниц,

Хлебом пахнущее лето.

Мягкая трава, как нить, –

Льна и солнца невидимка.

Я к ручью прилег попить,

Всколыхнул прозрачность снимка.

Страстные глаза во мгле

Глянули неумолимо.

Сколько разбудил во мне

Мыслей странный этот снимок!

Сердце не боится чар.

Новое в крови волненье...

Светлая моя печаль,

Светлые мои виденья.

* * *

Ночь в поле трепетная, летняя,

Вдали низины скрыла тьма.

Играет музыка последняя

И сводит таинством с ума.

Нет, мне не страшно одиночество

И да минет меня печаль.

Мне ничего уже не хочется,

Мне просто хочется молчать.

И слушать музыку последнюю,

Последний слушать скрип колес,

И ночь задумчивую летнюю,

И хруст в полынь упавших звезд.

* * *

Какие в небе облака

При лунном свете!

Клянусь, во век ничья рука

Таких не слепит.

Как бы под инеем листва,

Как бы монетки.

И льются звуки торжества

С небесной ветки.

И ощущаю страх в крови

Перед великим –

Никем не познанной любви

И вечным ликом.

* * *

Нет, не со страхом я гляжу

На море пенистое в полночь,

Когда бегут толпами волны

На берег, – нет, я не дрожу.

Морским лавинам дан предел,

Они предела не нарушат.

Куда страшнее «волны суши» –

Ты их не сразу обнаружишь –

Тьмы, не имеющие тел.

От них душе не в радость свет.

А море страшно только в море.

Оно лишь в бурю с сушей в споре..

А злу людей предела нет.

Я озарен вечерним кленом,

Листом звенящим, как ледок.

Вдали на стынущее лоно

Опять туманец сизый лег.

Опять струя струи хрустальней,

Светлее травка от воды,

И белизны первоначальной

Полны небесные плоты.

Добро к живой душе приникло,

Дымок невидимый земной.

И в небе спряденная нитка

Дождя повисла надо мной.

И вновь возы с капустой хрусткой.

Хрустит здоровьем лист о лист.

Так много в белой той капусте

Улыбок чисто детских лиц.

* * *

Мы ехали с матерью и отцом

На дребезжащей телеге.

Телега подпрыгивала на бугорках,

Деревья подпрыгивали за канавой.

Пахло увядшей травою и липами.

Так пахнет листом

Перед самою жатвой...

Господи, как хорошо было ехать!

Неважно, куда и зачем –

просто ехать

С матерью и отцом.

Вдали – как в тумане –

в березовом царстве

Купол светился – не храма,

церквушки

Чистенькой-чистенькой –

как Богородица...

Я помню, как робко шагнул я

в обитель,

И свет ее кровью воспринял.

* * *

Федору Ивановичу

Ворожбитову

Всю ночь по каменистым тропам шли.

А на заре – в глаза – разлив ромашек.

О белизна фарфоровых их чашек!

Мы рухнули на них, а не легли.

Казалось, день всходил из этих чаш.

Они всплеснулись в небо – и росины

Горячих нас, как ливень, оросили...

А в трех шагах

Вставал прибой, искрясь...

И рушился на камни, страшно злясь,

На линии– и спорной и бесспорной,

Которую столетья тщится море

Отвоевать –

Взревет и катится назад...

Зари потоп и волн зеленых склень.

И мы. Нас было пятеро, я помню.

Я помню моря гневные наклоны...

А по холмам носилась птицы тень...

* * *

Я себе самый строгий судья...

Так порой я себя ненавижу!

И когда ненавижу себя –

Все грехи свои смертные вижу.

Святость светится только в святом,

В нем, посты соблюдающем строго...

Впрочем, каяться буду потом

Перед ним – перед Господом Богом.

В искушенье входил и в соблазн,

Я рожден на земле искушений.

Вырвал бы соблазняющий глаз –

Только что это в мире изменит?

С вожделеньем на женщин глядел –

Весь мой норов открылся бесстыжий.

Так порой я себя ненавижу!

Вот ей-богу, в глаза б не глядел!

* * *

Весь век бранился он со старой.

И люди думали, что им

– Что там двора! – земного шара,

Земного шара мало им!

Копая землю в огороде,

Старик публично намекал:

Допустим, он не самородок,

Но и она не капитал!

Допустим, он брехун беспутный.

А хлеб она какой печет?

А сам рассаживал капусту

И брал коренья на учет.

И у колхозного амбара

Умел старухе досадить:

– Ну что с тебя возьмешь, со старой?

Борща не можешь посолить...

Но вот старуха, больно морщась,

Прижалась к яблоне спиной: –

Живи... – глаза шепнули молча.

Живи... она пришла за мной.

И там, где вырос холмик свежий,

Где очень тихие места,

Старик, большие руки свесив,

Стоит часами у креста.

* * *

Настолько весь день палило,

Что листья совсем сомлели.

Скворчонок сидел на ветке

С желтым раскрытым ртом.

Лениво бродила кошка,

Скворчонка не замечая,

Только, как порох, синим,

Вспыхивали глаза.

А дед на рядне под грушей

Лежал, прогоняя муху.

Нога его деревянная

Торчала под головой.

Думал старик о многом:

О пенсии, о капусте.

О том, что его деревяшка

Становится тяжелей.

«Жизнь, брат, такая штука...»

Думал он, дым пуская

И глядя, как кошка, жмурясь,

Взбирается по стволу.

Вчера он сидел у доктора.

Господи, – он у доктора!

С самого сорок пятого

Не был у докторов.

Ворот косоворотки

Был широко распахнут,

И от дыханья волосы

Топорщились на груди.

А кошка ползла по ветке,

И только ходило ухо,

И только в поджатой лапе

Поблескивали коготки...

ГРУСТНОЕ И РАДОСТНОЕ ВРЕМЯ

Памяти отца моего –

Никанора Ивановича

По тропинке, влажной после ночи,

Я иду. Здесь, добывая хлеб,

Мой отец земелюшку ворочал

Сошкой с лошаденкой много лет.

Все хрустел, хрустел железный лемех,

И бороздка пела под сохой...

Грустное и радостное время...

Господи, их души упокой.

И светила радостная ржица

Васильками влажными в глаза...

Часто сердцу это поле снится,

И по горлу катится слеза.

Не рожала ржица наша густо...

Все перед ним я, кажется, в долгу.

И никак отделаться от хруста

Сошки на распашке не могу.

ДЕВУШКА С КУВШИНОМ

Мне кажется, когда уснут все в доме,

Она тихонько покидает раму.

И еще тише сходит на паркет.

И слышу я шаги ее босые

По комнате, когда уснут все в доме.

Мне кажется, что Гойя – полубог.

А, может, Бог. Он сотворил испанку,

Бездонной тьмой глаза ее наполнил

И пронизал таинственным сияньем.

Они меня нащупали во тьме,

Как будто тихо-тихо прикоснулись.

И вздрогнул я – она у стенки дальней

Посвечивала глиняным кувшином.

Казалось мне: в глазах ее – усмешка.

А может, грусть, а может, удивленье,

Что на плече жены моей усталой

Моя ладонь тяжелая лежала.

Я утром снова у знакомой рамы.

Загадочная девушка с кувшином

Глядит в меня – и по спине мурашки

Ползут...

Нет, кто он этот Гойя?

Несемся с визгом по спирали,

Чтоб там, «вверху», себя найти.

Как наши вены распирали

Потоки крови в том пути!

Мы сжились с мыслею наивной,

Что угль нам в грудь вложил пророк.

Мы так ничтожно примитивны,

Как пыль, как прах из-под сапог,

Прошедших прежде...

Как тяжелы тщеславья цепи!

Брат брата рвем, как воронье...

«Народ меня потом оценит...»

За что тебя народ оценит?

За пустословье, за вранье?

Господь свое рассеял семя:

Одним – взрасти, сопреть - другим.

Не многих держит он на племя,

Но полной мерой мерит им.

ОДИНОКИЙ ХУДОЖНИК

О ком грустит он в тишине

Ночами в доме тесном?

О друге, детях, о жене?

Их просто нет. Звезда в окне,

Нечеткий профиль на стене

Марии неизвестной.

В стекло ударит ветка – звон...

Он вздрогнет, побледнеет...

На целый свет влияет он.

Лишь на нее – все дело в том –

Влиянья не имеет...

* * *

Как бы там ни было, что бы там ни было,

А в городе этом планида мне выпала.

Планида – тростинка над водами быстрыми,

Качнулась и в небе рассыпалась искрами:

Рассыпалась – яркими – желтыми, синими,

Тростинка с прекрасным волнующем именем,

С такими – как солнце весною – веснушками!

Она – и река, ее взгляд стерегущая...

Прошел я над городом жестким и ветряным, –

Качая леса, как мосты межпланетные.

Скопились в душе и крови впечатления

Глагола и мысли не знающих тления.

И, как бы там ни было, что бы там ни было,

А в сердце не убыло света, а прибыло.

* * *

Вот досказаны смутные тосты.

Я ушел – и не пьян и не трезв.

Пахнут снегом вечерние сосны,

В этом что-то священное есть.

Хорошо, что молчат их вершины, –

Вековая стихия молчит.

Это только оценит мужчина,

Ибо кровь в нем веками кричит.

Здесь не надо ни женщин, ни песен...

Только вечность и мыслей поток.

Если сосны молчат в поднебесье –

Вопли грешников слушает Бог.

Кровью жизни могу поручиться

О присутствии мышцы его.

Если что-нибудь с миром случится –

Мир, наверно, достоин того.

* * *

Цветы не знали, что они – цветы,

И молча выходили из-под снега.

И, как птенцы, и ежась, и дрожа,

На мир глядели жадными глазами.

Им всем казалось, что и в небе солнце

Родилось тоже только что.

И скоро

На их полянке, теплой, как лошадка,

Оно приляжет и уснет до завтра.

И приходили дети на полянку,

Шумели и подснежники срывали.

Они совсем-совсем еще не знали,

Что их людьми назначила природа.

* * *

Сквозь сосновый штакет,

Сквозь дощечки смоленые

Вижу черные ягоды

Черной смородины.

Вижу в ломкой траве,

За смородиной черной,

Некрасивую девушку

С книжкой ученой.

Загорелая вся.

Только белые линии

Чуть повыше локтей

Прячет платьице синее.

Некрасивых таких

В мире сотни и тысячи.

Мне смородины лист

В руку жаркую тычется.

Я гляжу сквозь штакет,

Сквозь дощечки смоленые.

В грустных пальцах верчу

Лист смородины...

* * *

Девушка черешни продает.

– Не черешни, – говорит, – а мед!

И, смеясь, бросает на ладошке

Крашенные зорями сережки.

– Сок у них особенный под кожей.

А на выбор, паренек, дороже.

Покупатель смотрит на черешни:

– Верно, удивительны!., но внешне.

Сам глазком на девушку косит.

– Ты попробуй, парень, раскуси!

Глянь на солнце – косточка видна.

Красота! И сходная цена.

Молча парень ягоду берет:

– Я уверен – это новый сорт!

И, с девчонки взора не спуская,

Говорит: – И выросла ж такая!

* * *

Я в степь тишиною и звездами взят.

Земли все сильней притяжение ныне.

Степь, голубые росинки сквозят

На золотистой от месяца ниве.

Пыль поостыла. Приятно ступать.

Боже! Гнездо...

Носик к носику – дети! –

Перепелята пушистые спят.

Как они в сне все прекрасны на свете!

А перепелка – мать все-таки мать –

Так в своем гневе была безыскусна,

Билась!

И я в освещении тусклом

Боялся комочек рассерженный смять.

* * *

На опушке лошади пасутся,

Терпкие съедая щавеля.

И покуда люди не проснутся,

Ждут,

Ушами тихо шевеля.

Ждут, устало вскидывая челки,

Мокрые от выпавшей росы.

Что-то люди не приходят...

Что-то

Лошади повесили носы.

Почему не кованы копыта,

На колеса не набито шин?

Лошадям не нравится у жита

Наглое урчание машин.

И стоят, и глаз в траву не прячут,

Очень умных, очень добрых глаз.

Лошади, наверно, тихо плачут,

Думая по-своему о нас.

* * *

Уж если нет надежды больше,

И душ, открытых слову, нет,

Пойду один с котомкой тощей

По жнивам через белый свет.

Все здесь закончено, тем более!

И все распродано, что есть.

Никто бродяге не позволит

На край родной земли присесть.