Хохлов Сергей Никанорович
* * *
Синяя вода криниц,
На холмах роса рассвета,
Трепет солнца и ресниц,
Хлебом пахнущее лето.
Мягкая трава, как нить, –
Льна и солнца невидимка.
Я к ручью прилег попить,
Всколыхнул прозрачность снимка.
Страстные глаза во мгле
Глянули неумолимо.
Сколько разбудил во мне
Мыслей странный этот снимок!
Сердце не боится чар.
Новое в крови волненье...
Светлая моя печаль,
Светлые мои виденья.
* * *
Ночь в поле трепетная, летняя,
Вдали низины скрыла тьма.
Играет музыка последняя
И сводит таинством с ума.
Нет, мне не страшно одиночество
И да минет меня печаль.
Мне ничего уже не хочется,
Мне просто хочется молчать.
И слушать музыку последнюю,
Последний слушать скрип колес,
И ночь задумчивую летнюю,
И хруст в полынь упавших звезд.
* * *
Какие в небе облака
При лунном свете!
Клянусь, во век ничья рука
Таких не слепит.
Как бы под инеем листва,
Как бы монетки.
И льются звуки торжества
С небесной ветки.
И ощущаю страх в крови
Перед великим –
Никем не познанной любви
И вечным ликом.
* * *
Нет, не со страхом я гляжу
На море пенистое в полночь,
Когда бегут толпами волны
На берег, – нет, я не дрожу.
Морским лавинам дан предел,
Они предела не нарушат.
Куда страшнее «волны суши» –
Ты их не сразу обнаружишь –
Тьмы, не имеющие тел.
От них душе не в радость свет.
А море страшно только в море.
Оно лишь в бурю с сушей в споре..
А злу людей предела нет.
Я озарен вечерним кленом,
Листом звенящим, как ледок.
Вдали на стынущее лоно
Опять туманец сизый лег.
Опять струя струи хрустальней,
Светлее травка от воды,
И белизны первоначальной
Полны небесные плоты.
Добро к живой душе приникло,
Дымок невидимый земной.
И в небе спряденная нитка
Дождя повисла надо мной.
И вновь возы с капустой хрусткой.
Хрустит здоровьем лист о лист.
Так много в белой той капусте
Улыбок чисто детских лиц.
* * *
Мы ехали с матерью и отцом
На дребезжащей телеге.
Телега подпрыгивала на бугорках,
Деревья подпрыгивали за канавой.
Пахло увядшей травою и липами.
Так пахнет листом
Перед самою жатвой...
Господи, как хорошо было ехать!
Неважно, куда и зачем –
просто ехать
С матерью и отцом.
Вдали – как в тумане –
в березовом царстве
Купол светился – не храма,
церквушки
Чистенькой-чистенькой –
как Богородица...
Я помню, как робко шагнул я
в обитель,
И свет ее кровью воспринял.
* * *
Федору Ивановичу
Ворожбитову
Всю ночь по каменистым тропам шли.
А на заре – в глаза – разлив ромашек.
О белизна фарфоровых их чашек!
Мы рухнули на них, а не легли.
Казалось, день всходил из этих чаш.
Они всплеснулись в небо – и росины
Горячих нас, как ливень, оросили...
А в трех шагах
Вставал прибой, искрясь...
И рушился на камни, страшно злясь,
На линии– и спорной и бесспорной,
Которую столетья тщится море
Отвоевать –
Взревет и катится назад...
Зари потоп и волн зеленых склень.
И мы. Нас было пятеро, я помню.
Я помню моря гневные наклоны...
А по холмам носилась птицы тень...
* * *
Я себе самый строгий судья...
Так порой я себя ненавижу!
И когда ненавижу себя –
Все грехи свои смертные вижу.
Святость светится только в святом,
В нем, посты соблюдающем строго...
Впрочем, каяться буду потом
Перед ним – перед Господом Богом.
В искушенье входил и в соблазн,
Я рожден на земле искушений.
Вырвал бы соблазняющий глаз –
Только что это в мире изменит?
С вожделеньем на женщин глядел –
Весь мой норов открылся бесстыжий.
Так порой я себя ненавижу!
Вот ей-богу, в глаза б не глядел!
* * *
Весь век бранился он со старой.
И люди думали, что им
– Что там двора! – земного шара,
Земного шара мало им!
Копая землю в огороде,
Старик публично намекал:
Допустим, он не самородок,
Но и она не капитал!
Допустим, он брехун беспутный.
А хлеб она какой печет?
А сам рассаживал капусту
И брал коренья на учет.
И у колхозного амбара
Умел старухе досадить:
– Ну что с тебя возьмешь, со старой?
Борща не можешь посолить...
Но вот старуха, больно морщась,
Прижалась к яблоне спиной: –
Живи... – глаза шепнули молча.
Живи... она пришла за мной.
И там, где вырос холмик свежий,
Где очень тихие места,
Старик, большие руки свесив,
Стоит часами у креста.
* * *
Настолько весь день палило,
Что листья совсем сомлели.
Скворчонок сидел на ветке
С желтым раскрытым ртом.
Лениво бродила кошка,
Скворчонка не замечая,
Только, как порох, синим,
Вспыхивали глаза.
А дед на рядне под грушей
Лежал, прогоняя муху.
Нога его деревянная
Торчала под головой.
Думал старик о многом:
О пенсии, о капусте.
О том, что его деревяшка
Становится тяжелей.
«Жизнь, брат, такая штука...»
Думал он, дым пуская
И глядя, как кошка, жмурясь,
Взбирается по стволу.
Вчера он сидел у доктора.
Господи, – он у доктора!
С самого сорок пятого
Не был у докторов.
Ворот косоворотки
Был широко распахнут,
И от дыханья волосы
Топорщились на груди.
А кошка ползла по ветке,
И только ходило ухо,
И только в поджатой лапе
Поблескивали коготки...
ГРУСТНОЕ И РАДОСТНОЕ ВРЕМЯ
Памяти отца моего –
Никанора Ивановича
По тропинке, влажной после ночи,
Я иду. Здесь, добывая хлеб,
Мой отец земелюшку ворочал
Сошкой с лошаденкой много лет.
Все хрустел, хрустел железный лемех,
И бороздка пела под сохой...
Грустное и радостное время...
Господи, их души упокой.
И светила радостная ржица
Васильками влажными в глаза...
Часто сердцу это поле снится,
И по горлу катится слеза.
Не рожала ржица наша густо...
Все перед ним я, кажется, в долгу.
И никак отделаться от хруста
Сошки на распашке не могу.
ДЕВУШКА С КУВШИНОМ
Мне кажется, когда уснут все в доме,
Она тихонько покидает раму.
И еще тише сходит на паркет.
И слышу я шаги ее босые
По комнате, когда уснут все в доме.
Мне кажется, что Гойя – полубог.
А, может, Бог. Он сотворил испанку,
Бездонной тьмой глаза ее наполнил
И пронизал таинственным сияньем.
Они меня нащупали во тьме,
Как будто тихо-тихо прикоснулись.
И вздрогнул я – она у стенки дальней
Посвечивала глиняным кувшином.
Казалось мне: в глазах ее – усмешка.
А может, грусть, а может, удивленье,
Что на плече жены моей усталой
Моя ладонь тяжелая лежала.
Я утром снова у знакомой рамы.
Загадочная девушка с кувшином
Глядит в меня – и по спине мурашки
Ползут...
Нет, кто он этот Гойя?
Несемся с визгом по спирали,
Чтоб там, «вверху», себя найти.
Как наши вены распирали
Потоки крови в том пути!
Мы сжились с мыслею наивной,
Что угль нам в грудь вложил пророк.
Мы так ничтожно примитивны,
Как пыль, как прах из-под сапог,
Прошедших прежде...
Как тяжелы тщеславья цепи!
Брат брата рвем, как воронье...
«Народ меня потом оценит...»
За что тебя народ оценит?
За пустословье, за вранье?
Господь свое рассеял семя:
Одним – взрасти, сопреть - другим.
Не многих держит он на племя,
Но полной мерой мерит им.
ОДИНОКИЙ ХУДОЖНИК
О ком грустит он в тишине
Ночами в доме тесном?
О друге, детях, о жене?
Их просто нет. Звезда в окне,
Нечеткий профиль на стене
Марии неизвестной.
В стекло ударит ветка – звон...
Он вздрогнет, побледнеет...
На целый свет влияет он.
Лишь на нее – все дело в том –
Влиянья не имеет...
* * *
Как бы там ни было, что бы там ни было,
А в городе этом планида мне выпала.
Планида – тростинка над водами быстрыми,
Качнулась и в небе рассыпалась искрами:
Рассыпалась – яркими – желтыми, синими,
Тростинка с прекрасным волнующем именем,
С такими – как солнце весною – веснушками!
Она – и река, ее взгляд стерегущая...
Прошел я над городом жестким и ветряным, –
Качая леса, как мосты межпланетные.
Скопились в душе и крови впечатления
Глагола и мысли не знающих тления.
И, как бы там ни было, что бы там ни было,
А в сердце не убыло света, а прибыло.
* * *
Вот досказаны смутные тосты.
Я ушел – и не пьян и не трезв.
Пахнут снегом вечерние сосны,
В этом что-то священное есть.
Хорошо, что молчат их вершины, –
Вековая стихия молчит.
Это только оценит мужчина,
Ибо кровь в нем веками кричит.
Здесь не надо ни женщин, ни песен...
Только вечность и мыслей поток.
Если сосны молчат в поднебесье –
Вопли грешников слушает Бог.
Кровью жизни могу поручиться
О присутствии мышцы его.
Если что-нибудь с миром случится –
Мир, наверно, достоин того.
* * *
Цветы не знали, что они – цветы,
И молча выходили из-под снега.
И, как птенцы, и ежась, и дрожа,
На мир глядели жадными глазами.
Им всем казалось, что и в небе солнце
Родилось тоже только что.
И скоро
На их полянке, теплой, как лошадка,
Оно приляжет и уснет до завтра.
И приходили дети на полянку,
Шумели и подснежники срывали.
Они совсем-совсем еще не знали,
Что их людьми назначила природа.
* * *
Сквозь сосновый штакет,
Сквозь дощечки смоленые
Вижу черные ягоды
Черной смородины.
Вижу в ломкой траве,
За смородиной черной,
Некрасивую девушку
С книжкой ученой.
Загорелая вся.
Только белые линии
Чуть повыше локтей
Прячет платьице синее.
Некрасивых таких
В мире сотни и тысячи.
Мне смородины лист
В руку жаркую тычется.
Я гляжу сквозь штакет,
Сквозь дощечки смоленые.
В грустных пальцах верчу
Лист смородины...
* * *
Девушка черешни продает.
– Не черешни, – говорит, – а мед!
И, смеясь, бросает на ладошке
Крашенные зорями сережки.
– Сок у них особенный под кожей.
А на выбор, паренек, дороже.
Покупатель смотрит на черешни:
– Верно, удивительны!., но внешне.
Сам глазком на девушку косит.
– Ты попробуй, парень, раскуси!
Глянь на солнце – косточка видна.
Красота! И сходная цена.
Молча парень ягоду берет:
– Я уверен – это новый сорт!
И, с девчонки взора не спуская,
Говорит: – И выросла ж такая!
* * *
Я в степь тишиною и звездами взят.
Земли все сильней притяжение ныне.
Степь, голубые росинки сквозят
На золотистой от месяца ниве.
Пыль поостыла. Приятно ступать.
Боже! Гнездо...
Носик к носику – дети! –
Перепелята пушистые спят.
Как они в сне все прекрасны на свете!
А перепелка – мать все-таки мать –
Так в своем гневе была безыскусна,
Билась!
И я в освещении тусклом
Боялся комочек рассерженный смять.
* * *
На опушке лошади пасутся,
Терпкие съедая щавеля.
И покуда люди не проснутся,
Ждут,
Ушами тихо шевеля.
Ждут, устало вскидывая челки,
Мокрые от выпавшей росы.
Что-то люди не приходят...
Что-то
Лошади повесили носы.
Почему не кованы копыта,
На колеса не набито шин?
Лошадям не нравится у жита
Наглое урчание машин.
И стоят, и глаз в траву не прячут,
Очень умных, очень добрых глаз.
Лошади, наверно, тихо плачут,
Думая по-своему о нас.
* * *
Уж если нет надежды больше,
И душ, открытых слову, нет,
Пойду один с котомкой тощей
По жнивам через белый свет.
Все здесь закончено, тем более!
И все распродано, что есть.
Никто бродяге не позволит
На край родной земли присесть.