А. Филатова, Ветер качает травы

Post date: Oct 24, 2012 9:03:42 AM

Дебют

Бабушка говорит: это тысячелистник. Я не могу проверить, не могу сосчитать. Мне четыре. Может быть, пять.

Это тысячелистник, говорит бабушка. Смотри, у него тысяча цветков, и все они – по очереди – расцветают за тысячу лет. Интересно, думаю я, почему тогда зимой – я проверяла! – он исчезает со всеми его цветами, корнями, стеблями? Однажды весной я сплела из трав наблюдателя, чтобы он пролежал осень, зиму, а другой весной я бы пришла на то самое место, нашла свою травяную куклу и узнала все: как цветет тысячелистник, куда исчезают анютины глазки, в общем, все. Но наблюдатель исчез, как, впрочем, и тысячелистник. Тогда мне показалось, что я стала свидетелем чего-то неправильного, а дедушка сказал, что ничего не исчезает куда попало, а мама сказала, что мне переживать не стоит.

У тысячелистника есть волшебные свойства: он излечивает огонь в животе, помогает появиться на свет детям, которые вроде как и не должны родиться, он залечивает дырки в желудке – так говорила Люся, моя прабабушка.

Мне было это совсем не понятно, в моей голове она, Люся, сама была тысячелистник. Сходство начиналось с ее извечной прически - кудри, кудри, кудри. Еще она всегда была старой – сколько ее помню. Тысячелетней. Когда я выросла, это стало уже абсолютным символом.

Тысячелистник умирает, набитый цветками, он становится коричневый – и если не успеть сварить отвар до того, как его цветы потемнеют – пиши пропало – он уже ничем не поможет.

Так случилось и с ней. Она родилась, потом пришла война, потом она вышла замуж, потом родился и умер сын, потом умерли родители, потом родились дочь, дочь, потом еще две дочери, потом две внучки, потом умер муж, потом родились еще внучки, потом правнучки, потом умерла она. Она плодила цветки, не понимая, ничего не чувствуя, она плодила, она стала коричневой, так и не успев сделать самого важного в своей жизни. Она говорила мне, что всегда была несчастна. Была только бессмысленность, с которой она проживала свое тысячелетие, распускалась цветками – один за другим. Даже когда росли дочери. Даже когда муж умирал. Ей ничего не было интересно, важно, сильно. Она росла в глухой степи, цвела ни для кого.

Тысячелистник выбрасывает десятки цветков. Запах разносится на километры. Так произошло и с ней. Она размножила себя в десятках людей – и эти люди, сами того не ведая, носят ее с собой, разбрасывают ее семена и помнят ее сына, ее дочерей, и цветы распускаются вновь и вновь, пока венчик не становится коричневым – тогда ее дочери умирают от рака, умирают от смерти своих детей, умирают без детей. И мне кажется, что пока семена моей прабабушки не истлеют, все носители продолжат множить ту пустоту, в которой она жила, будут разносить по земле безысходность. Мне тридцать, я одна из них.

***

Мне шесть лет, я спрашиваю у мамы, кто я. Она отвечает – ты Машенька. А кто еще? Ты мое голубоглазое солнце, мой василек. Я же знаю, что мама так шутит, но мне приятно. Я люблю васильки, они красивые. Мама читает мне книжку «Мифы Древней Греции», там кентавра кусает чудовище, но васильки его спасают от яда. Мне становится приятно, я горжусь собой, прошу маму почитать про васильки – она берет какую-то огромную книгу, начинает водить пальцами по странице. Я с удивлением слушаю – василек это и сорняк, и не сорняк! Разве так бывает? Из него делают лекарства, приправы, крем. Но он портит пшеницу и рожь. Мама говорит, что почти любое растение имеет хорошие и плохие качества. Василек, если посадить его на клумбе, будет приносить только пользу. Но стоит ему попасть в поле, как он превращается в злодея. Но даже тогда пчелы будут его любить. Тогда, выходит, в мире нет ничего действительно плохого? А фашисты? Неужели их тоже кто-то любил? И я понимаю, что да, у них тоже были мамы, папы, дети. И эта мысль захватывает меня – когда нет ничего простого, когда даже самые красивые цветы могут и радовать, и печалить. И я тоже вырасту такой, и все вырастут такими.

Но меня это не устраивает. Только не так. Это что же, все никакие? И я принимаю решение быть хорошей. Мне двенадцать, я выписываю в столбик полезные и вредные свойства васильков. И каждому свойству присваиваю очки. Я считаю так: если у чего-то плюсов больше, чем минусов, это еще ни о чем не говорит. Например, взять Лиду Демину. Она самая-самая девочка в классе, с ней все дружат. Она быстро бегает, громко смеется. Но я ее ненавижу – потому что она злая, мерзкая, глупая. Она обижает Лену Бутко, издевается над первоклашками. Вроде бы у нее плюсов больше, чем минусов, но она все равно плохая. Мне двенадцать, я идеалист, я хочу раскрасить свой мир в чистые цвета.

Мне тридцать, и ничего не изменилось. Я люблю васильки, и с ненавистью вспоминаю Демину. Мне очень трудно уложить в голове полутона, я хочу, чтобы я была красивой и доброй, и чтобы весна наступала одновременно внутри и снаружи, и чтобы не было бездомных котят.

Но пока я моделирую в голове свой мир, этот, в котором агрономы очищают пшеницу от семян васильков, постепенно наполняется людьми, которые меня не любят, теми, кому я причинила боль, теми, к кому была равнодушна. И я понимаю, что я василек. Или душица. Что-то среднее. Не хорошее и не плохое.

***

Это повилика, говорит дедушка, это плохо, очень плохо. Смотри, вот эта, желтая трава, как клубок желтых ниток. Ее нужно уничтожать, иначе в повилике сгорят все остальные растения. Это - правда, даже вездесущая амброзия не может с ней сравниться. Своими тонкими побегами повилика окутывает стебли, и поначалу это даже красиво. Но очень скоро желтое с зеленым начинает бледнеть, нити толстеют, остальные травы становятся бурыми, а потом погибают. Повилика – абсолютный паразит, у нее нет корней и листьев, но, как любой паразит, она прочно сцепляется со своим кормильцем. Очень редко можно уничтожить желтый клубок, не погубив растение. Дедушка говорит, что все надо делать быстро и безжалостно, иначе скоро появятся цветки, и тогда повилику уже не остановить – разве что придется перепахать землю.

Мне пятнадцать, у меня есть такие подруги. А у таких подруг есть такие мамы. Слабые девочки с влажными глазами, от которых мне неловко, но которые всем нравятся. Я еще не могу понять, что нравится мне – но я точно не хочу быть изгоем. Одна всегда притворяется, что не может делать уроки, потому что надо сидеть с маленькой сестрой. Я знаю, что она врет, но регулярно даю списать. Другая лезвиями вырезает на ногах и руках «Вадим» - получается неглубоко, но эффектно. Приходит ко мне, показывает новые порезы, посмеивается. Потом показывает ему. Он старше, ему странно, он старается ее утешить и успокоить. Она получает дозу радости и уходит – чтобы написать «Вадим» где-нибудь еще. Он не может от нее избавиться уже два года. Она счастлива, что может быть в его жизни хотя бы так. Повзрослев, она трансформировала метод с лезвиями. Девятнадцать лет, знакомство с красивым армянином из соседнего города. Трое детей за пять лет. У парня не было шанса. А она все так же плачет, все так же пестует свою слабость. Ее улыбка полна света. У нее пальчики. Маечки. Про таких говорят «она еще нас всех переживет». Так случилось с женой дяди Саши – она всех пережила, пережила мужа, семью, все. Тихий голос, вся нежная. Внутри – жернова, смоловшие 15 лет жизни, высушившие так много чувств и людей. Это когда позволяешь повилике выбросить цветки – еще раз, и еще раз. Потом уже не остается ничего. Жалость к тоненьким побегам фатальна. Когда дяди Саши не стало, тетя Надя, как и любой паразит, впала в шок, она поняла, что ее кормушка – в том числе, ментальная – опустела. И она стала искать. И она нашла. Это произошло еще до того, как в моих ушах смолк гул поездов. Дядя Саша работал железнодорожником. Когда такие люди умирают, в дни похорон на местных вокзалах одновременно начинают кричать поезда. Этот гул разносится так далеко – и еще дальше, и еще. В тот день мама сказала, что поезда плачут о нем, как будто они живые, эти поезда – и люди, сами того не ведая, несут этот крик, он отталкивается от рук, ног, сумок и несется дальше, и значит, все люди в городе знают, чувствуют, помнят дядю Сашу. И когда тело опустили в землю, тетя Надя прожила свою жизнь, прожила своего мужа, дала главный цвет и пустила новые побеги.

***

Это дубки, говорит мама. Мы посадим их вокруг дома, и у нас до поздней осени будет красиво.

Мне восемь, мне не нравится возиться в земле, сегодня прохладно. Что в них красивого? У них резкий запах, стебли высыхают быстро. Вокруг них вечно вьется какая-то мошка – стоит только принести букет в дом. Я в плохом настроении, а тут еще эти дубки.

Почему дубки, - продолжает мама, - не скажу, не знаю. Вообще-то это хризантемы, вроде даже корейские. Очень яркие и стойкие.

Ну и что. Эти мелкие цветки означают не очень приятные вещи. Осень, школа, слякоть на заднем дворе. Что мне ваши дубки. А все тащат их учителям. Хотя растут они чуть ли не в каждом дворе. Мне восемь, и я больше люблю нормальные цветы – нарциссы, тюльпаны.

Странно, говорит мама. Какая холодная в этом году осень. Наступило первое декабря, а снег лежит уже неделю. Дубки пожухли, все стало белым, коричневым, черным.

Мне четырнадцать, уже можно гулять допоздна – до одиннадцати. Мама не переживает, я почти год дружу с двумя тихими девочками, они живут в соседнем переулке. Мы только и делаем, что обсуждаем тайного парня Лейлы, старшей сестры. Если дядя Физули узнает, он ее убьет. Еще мы иногда обсуждаем Пашу. Я познакомилась с ним месяц назад – странно вышло, решили подшутить над одноклассниками Лейлы, а он единственный оказался дома и подошел к телефону. Впервые в жизни я ощутила острый, бесконтрольный интерес к человеку. Хотя я даже не знала, как он выглядит. Я знала только, что в его голосе заключена та самая магия, что-то чистое и правильное. Ты просто знаешь, что все на своих местах. Не выбивается ни одна нитка, все собаки гладко причесаны, ни одна ветка на деревьях не сломана, а колеса машин разбрызгивают лужи строго на юг. Школа, одноклассники, учителя вдруг стали идеальными. Неидеальной во всем этом была только я. Я, которая осознала, что рано или поздно он узнает, кто я. Что увидит странную девочку без светлой улыбки и доброй истории. Что узнает, кто я. Почему я – это я. Почему я не могу спать по ночам. Волна ужаса накрыла меня, я перестала звонить, перестала думать, перестала смотреть. Но он узнал меня – просто случайно услышал на перемене мой голос. Остановился. Посмотрел. Улыбнулся. Так началась история, у которой, как я узнаю спустя семь лет, так никогда и не будет никакого конца. Но у которой была кульминация.

Четвертое декабря. Все укрыто снегом, снег вверху и внизу. Мы отмечаем день рождения Лейлы. Дядя Физули достает бутылку домашнего белого вина – ничего вкуснее я никогда не пробовала.

Мы смеемся, выходим под снег, идем, идем, идем. Он с друзьями, он с нами, он со мной, мне страшно, мне так страшно, я не хочу с тобой говорить. Он исчезает. Он возвращается с букетом холодных, присыпанных снегом дубков. Красных и оранжевых. Я поставила их в воду и смотрела на них много дней, потом засушила и спрятала в какую-то книгу. Я видела, точно видела – в тот день уже нигде не было цветов, даже дубков. Я полюбила другого человека, как потом оказалось - надолго, и приняла его в свою жизнь – как я думаю сейчас - навсегда.

Но мне четырнадцать, мой страх, как повилика, обвил все остальные чувства и высушил, уничтожил все то чистое и правильное, что было, могло быть в моей жизни. От четвертого декабря к четвертому декабря я перетаскивала за собой чувство страха и вины, чувство страшной потери, пока не осознала, что все это уже не имеет никакого значения. Снег, дубки, коричневая замша – все это останется таким же важным, как тогда, много лет назад. Уже навсегда. Мне тридцать. Я никогда это не потеряю, не перечувствую. Дубки - это хризантемы, вроде даже корейские, говорит мама. Очень маленькие, но яркие и стойкие.

***

Это базилик, говорит Нино Игоревна. Сама выращиваю, сама ем и тебе советую. Я часто его использую, но не сегодня. Сегодня мне укроп, помидоры. Эээй, что ж такое, уже пять, а у меня столько пучков осталось. Завтра приходи, да?

Паста «Карбонара». Бекон, пармезан, песто. Песто делаем обязательно с базиликом. Большие белые тарелки, как в ресторане. Правильно сковорода. Пасту отвариваю аль денте, то есть чтоб были немного твердые. Марина, моя соседка, говорит – это чтоб можно было жевать и думать одновременно. Я стою на балконе, подо мной 15 этажей. Мне двадцать девять. Дом стоит на самой окраине города, я могу наблюдать, как ветер качает травы в поле – серебристый, зеленый, серебристый, зеленый. Но я не чувствую никаких запахов, только бекон и базилик. Просто базилик, пахучая трава, которую можно добавлять куда угодно. Что это за привкус? – спрашивает Марина. Да ничего особенного.

Нино Игоревна говорит, что сейчас все спрашивают: «Почем базилик?» Еще тимьян спрашивают, розмарин – но уж их вырастить – ээээй, и так хорошо, берите что дают. Помешались все на этих как его прованские травы.

Мне двадцать девять, а Нино Игоревна говорит - чемипатара* (Прим. по-грузински "моя маленькая) пришла. И говорит, что базилик еще называют «душистые васильки».

Я смотрю внимательнее – правда, похоже. Но потом я вспоминаю грязные пятки, пальцы в земле, гул акаций, синие точки в полях – нет, не похоже.

Базилик – это как если бы василек в конце концов определился – стал простым и почти совсем хорошим. Читаю статьи в энциклопедиях, мысленно составляю список вредных и полезных качеств. Вредных почти нет. Разве только вдруг диабет или инфаркт – от базилика лучше держаться подальше. Как, впрочем, вообще от большинства приятных вещей.

Но базилик капризен. Чтобы выжить, ему нужно очень многое: правильные почва, свет, влажность, температура, чуть ли не направление ветра. Быть почти во всем хорошим тяжело, для этого нужны условия.

Нино Игоревна говорит, что все это ерунда, растет себе и растет – надо только поливать, следить, как он поживает.

Это приятно, когда кто-то следит, как ты поживаешь. Мне тридцать, и мое мышление с каждым годом становится все проще. Я могу описать состояние счастья примитивными словами. Приятно, когда кто-то следит, как ты поживаешь. Мне больше не нужны яркие сравнения. Когда я читаю книгу, мне становится неловко за фразу «ноги впитали холод пола, и спина покрылась песчинками озноба». Я обнаруживаю, что в семь, в десять, в тринадцать лет мыслила витиевато, сравнивала васильковое поле со звездным небом, сравнивала маму с крейсером «Аврора», представляла бабушку ивой. У каждого человека, места и явления была своя атмосфера, свои символы. В зеленых полях – колдовство и духи древних воинов, захороненных в курганах. В желтых полях – призраки лошадей, ощущение быстрого, невыносимо быстрого бега. В овраге, где паслись коровы – опасность, чужестранность. Меня окружал мир, в котором утопленники, окутанные водорослями, скользили туда-сюда под самой поверхностью воды, а в птичниках жили злобные старухи, пожиравшие маленьких детей. И вокруг были люди-травы, люди-цветы, люди-деревья.

Мне тридцать, и я не ем суп с душистыми васильками, я ем минестроне с базиликом.

Мне снятся кошмары про обочины, поля и лесополосы. Как будто я совсем одна, а вокруг – только ветер качает травы и деревья, больше ничего. Я просыпаюсь, качаю головой – передо мной окно, просто окно с небом. Я пью чай. Я чувствую запах чая, мои ноги ступают по деревянному полу, я иду на работу по асфальту, я чувствую кожзаменитель, мои губы сохнут от кондиционера, я выхожу на улицу, я иду по асфальту. Я вижу газоны, иногда вижу подорожник, одуванчик, сурепку, клевер, репейник, чистотел, мяту. Иногда дубки. Дубки реже всего.

И я каждый день иду на рынок, здороваюсь с Толиком и Нино Игоревной. Толик – молоко, сыр, двое детей, сорок лет. Нино Игоревна – огурцы, помидоры, травы, трое детей, два внука, 56 лет.

Вокруг все кажется простым, волшебство исчезло, его нет ни в панельных домах, ни в трамваях, ни в памятниках, ни в ухоженных клумбах.

Мне десять. Дедушка сидит на перевернутом ведре, и отправляет в молотилку початки кукурузы. В солнечном свете видно, что он сидит в облаке из желтой крупы, она оседает на его руках, ногах, рубашке. Он утирает пот со лба, он говорит – поедем сегодня косить люцерну. Мы проезжаем мимо кладбища, где лежат почти все, кого он знал в молодости.

Дедушка говорит – поедем собирать хмель. Мы едем через поля, где когда-то стоял большой хутор, от него осталась только старая водонапорная башня. Там жили все, кого знал в молодости мой дедушка.

Дедушка говорит – все уже было. Здесь жил Колька Тарапина. А здесь был самый большой двор, здесь жила семья Сулим. Все уже было.

Дедушка, тебе грустно сюда возвращаться? Дедушка, почему ты говоришь, что все уже было? Дедушка говорит, что ему было тридцать, когда все стало разрушаться. Что он переехал в ближнее село, онопобольше, там были трактора, работа. Что ему, как и прежде, видится акация во дворе родительского дома. Хотя на том месте уже давно ничего нет – только трава.

Мне тридцать. Я чувствую, как разрушается мой прежний мир, как увядают травы в степи, как увядает моя семья, как сама я покрываюсь ростками базилика и асфальтом.

Бабушка часто приговаривала - чтобы что-то выросло, нужно что-то посадить.

Я открываю глаза. Я чувствую запах пластика. Я составляю список запахов, которые меня окружают. Мне тридцать, я составляю список людей, которые меня окружают. Я стою на балконе и вижу, как ветер качает травы – серебристый, зеленый, серебристый, зеленый.

Я хочу ехать через поле – быстро-быстро. Я хочу вспахать асфальт вокруг себя. Я хочу посадить что-то новое. Я хочу наделить воспоминаниями о себе новых людей. Я хочу чувствовать как растут мои волосы, как растут когти на лапах моей собаки, как растет любовь одного человека к другому, как растет моя нежность к моему человеку, как растет вероятность узнать моего человека, как растет мой живот, как растут мои дети, как растет стопка фотографий, как растет стопка отглаженных рубашек, как растет нежность, как растет уважение одного человека к другому. Как увядает все бледное, пропитанное никотином, скукой, тревогой. Как исчезают ненужные вещи, журналы, психологические тесты, крики, плохая еда, пустая музыка. Чтобы что-то выросло, нужно снять туфли. Одеть крепкие башмаки. Выйти на улицу. Взять лопату, грабли, семена. Разрыхлить почву, удалить корни и черенки. Укрыть семя землей, полить водой. Потом беречь росток. Окучивать росток. Присматривать, как он поживает.

Анна Филатова,

Краснодар.