П. Придиус, Поэт-невидимка и др. рассказы
Post date: Oct 24, 2012 1:27:24 PM
Архив
К 65-летию Краснодарской писательской организации
Поэт-невидимка
На мой звонок в Новороссийск поэту Сеитумеру Эминову ответила его супруга Диляра: «А он у вас в Краснодаре, в военном госпитале... Да уже с неделю... Мы тут волнуемся...»В госпитале у сестринского поста девушки удивились: «Поэт из Новороссийска, говорите? Никаких поэтов у нас, извините, нету». Стали листать книгу записей. - Есть вот грузчик из Новороссийска, тоже, кстати, Эминов. Вас это устраивает?.. Тогда пройдите прямо по коридору, слева 409-я палата».Аксакал Сейтумер, с которым мы дружим уже лет двадцать пять, был крайне удивлен: «Откуда узнали, что я здесь? Я же наказал своим: не говорить никому...»В свои 80 с «хвостиком» он никогда не жаловался, а тут, премного смущаясь, признался: «Да все ничего, все нормально. Только вот сердечко что-то пошаливает, легкие хрипят, да голова чего-то кружится... А так все хорошо!..»Хм, «хорошо»... Из палаты мы вышли на балкон, чтоб не мешать соседям, спрашиваю: «А почему «грузчик», а не поэт?..» - «А так, знаете, я больше вижу и слышу. Чтоб не выделяться. Меня и в Новороссийске многие знают как рабочего...»По национальности крымский татарин, Сеитумер Гафарович Эминов с лихвой хлебнул горя, выпавшего на долю его народа. В тельняшке морского десантника он защищал Севастополь, храбро сражался на Малой Земле, освобождал Тамань, Керчь и опять же Севастополь. Его отмечали в приказах, награждали, пока однажды не пришли за ним особисты с секретным предписанием. Храбрый воин, коммунист, орденоносец прямо с фронта под охраной проследовал теплушкой в Узбекистан, куда уже были сосланы все его соплеменники. А после реабилитации крымских татар Эминов поселился на жительство в Новороссийске. Своими руками построил (из камня и на камне) двухэтажный дом-теремок, вместе с обаятельной Дилярой воспитал двух красавиц дочерей - Бингуль («Тысяча роз») и Витану («Родина»), написал два десятка поэтических книг, отмеченных светлым талантом. Эминов на сегодня редкий поэт, в творчестве которого органично сочетаются любовная лирика, гражданский пафос и извечная философия. Его книги не залеживаются, их читают, передавая из рук в руки.
Бывают забавные случаи. В какой-нибудь бригаде заходит речь о книге Эминова - хвалят, цитируют, радуются, не подозревая при этом, что их плотник (был и сторожем, и грузчиком, и бетонщиком...) и есть тот самый поэт Эминов. Был и совсем смешной курьез. Однажды новый сосед, с которым переговаривались через штакетник, согласился дать Сейтумеру (всего на одну ночь!) интересную книгу. Мотнулся в дом и вот, нате вам, читайте!.. Эминов еле сдержался: в его руках был сборник его собственных стихов «Опаленные волны». Наутро, как и условились, вернул книгу соседу. «Ну как, увлекла?» - поинтересовался тот. «Ничего, читать можно...» - с напускным равнодушием ответил Эминов. «Эх, ничего ты, соседушка, видно, не петришь в поэзии!..» - покачал головой сосед. «Да куда нам, кочегарам да плотникам...» - рассмеялся поэт-«невидимка».
Вот такой он был по жизни, мой старый друг Сейтумер Эминов, член Союза писателей СССР с 1969 года.
Феномен партизанского «батьки»
На Кубани этот маленький сухонький человек слыл легендой. И несмотря на то что в какие-то годы его однофамилец, тоже довольно именитый, был первым секретарем крайкома партии, при слове «Игнатов» многие невольно смекали: это, конечно, он, Петр Карпович, партизанский «батька», писатель...
...В юности Петру Игнатову не довелось шибко овладеть грамотой, но к началу войны он обитал уже в среде ученых, являясь заместителем директора института по... хозчасти. Смекалка, энергия, преданность делу рабочего класса всегда отличали Игнатова, и не случайно партия доверяла ему самые ответственные участки.
С наступлением фашистов на Кубань в августе 1943 года Петру Карповичу Игнатову было поручено сформировать партизанский отряд и укрыться в ближайших горах, что он мастерски и осуществил. В отряд ушла и его семья - жена и оба сына: 27-летний Евгений, обещавший стать большим ученым, и 17-летний отчаянный комсомолец Гений. Отряд Игнатовапостоянно держал в напряжении оккупантов, наносил им ощутимый урон. К сожалению, в момент одной диверсионной операции погибли оба сына Петра Карповича. Вскоре после освобождения Кубани братьям Игнатовым, Евгению и Гению, было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
Теряя в ходе войны своих родных и близких, кубанцы все же с особым чувством сострадания относились к непоправимому горю Игнатовых. Но жизнь продолжалась. Петр Карпович был избран депутатом Верховного Совета СССР, он входил в состав городских и краевых партийных органов. Трогательно и волнующе проходили встречи с партизанским «батькой» в трудовых коллективах, школах, студенческих аудиториях.
Ошеломляющим событием в крае стал выход из печати «Записок партизана» Игнатова. Эти «Записки» тут же были переизданы в Москве, Киеве, Минске, Ташкенте, в ряде зарубежных стран. Они покоряли читателя своей неподдельной простотой, доверительностью, органичной готовностью советских людей к подвигу, а если потребуется, и к самопожертвованию.
Между тем за первой книгой у Петра Карповича выходит вторая, третья, четвертая... В том числе весьма объемная автобиографическая повесть «Жизнь простого человека».
Партизанский «батька» становится писателем. Он, кстати, был в числе тех четверых, которые полвека назад учреждали на Кубани писательскую организацию. Можно предположить, что его имидж, конечно же, весьма содействовал этому мероприятию.
Сам по себе незлобивый, общительный, с виду доверчивый, даже простоватый, Петр Карпович воспринимался коллегами с искренним уважением и одновременно с доброжелательной иронией. На писательских собраниях он якобы всегда просил слова первым после докладчика и неизменно задавал один и тот же сакраментальный вопрос: ну почему у нас никто не пишет белым стихом? По свидетельству близко знавших его, Петр Карпович был великолепный рассказчик, отменный говорун-выдумщик, но откровенно презирал чистый лист бумаги и ручку с пером. Написать фразу, а тем более две-три было для него сущей мукой. Но «профессия» обязывала!
Впервые Петра Карповича я увидел в клубе на Стромынке в Москве, когда он рассказывал нам, студентам, о своих сыновьях и о встрече с Михаилом Ивановичем Калининым. Помнится, не без гордости сообщил я тогда своим друзьям, что мы с Петром Карповичем земляки-кубанцы, более того, мне довелось голосовать за него на выборах в Верховный Совет. Выглядел в тот вечер Петр Карпович орлом. Не великим, не могучим, но все-таки орлом - зорким, немножко «петушистым»...
В ту пору мне и в голову не приходило, что настанет время, когда я буду почти каждодневно общаться с этим легендарным человеком, видеть не только его триумф, но и постепенное угасание.
Жил Петр Карпович в самом центре Краснодара, в двух шагах от крайкома партии. Было ему уже под девяносто. Ослабевший, видно, не только телом, он по утрам нес свою «вахту» у парадного крыльца крайкома, перехватывая выходящих из машин важных персон: «Иван Иванович, здравствуйте! Можно к вам?». Несведущие поначалу приглашали: «Можно, конечно, можно, дорогой Петр Карпович!» Он шоркал следом мелкими шажками в кабинет, усаживался в кожаное кресло и мог сидеть у ответработника целыми часами.
При моем появлении Петр Карпович обычно восклицал: «О-о, сынок, а я тебя как раз ищу. Пойдем ко мне домой. Пойдем, милок!»
Дома мы усаживались за журнальный столик, и пока племянница выставляла водку, коньяк, закуски, Петр Карпович всякий раз подсовывал мне списки 50-60 стран, где издавались его партизанские книги, и без умолку тараторил: «На-а, полюбуйся, как меня весь мир издает и читает».
Пил Петр Карпович рюмочкой-наперсточком, пил мало, да много ли ему, старику, надо было. Но когда я нетерпеливо поглядывал на часы, - рабочий-то день в самом разгаре! - Петр Карпович заученно повторял слова, слышанные мною много-много лет назад еще на Стромынке: «Ты что, спешишь? Но я же еще не говорил...»
Как делили Малую землю
Однажды в конце дня или, точнее, в начале ночи, уже «под занавес», позвонил наш идеолог и непривычно резким голосом скомандовал: «Зайдите!» Подумалось - опять обрадует «домашним заданием» на ночь, спросит, щуря выпуклый глаз: «Ничего с утра на ночь не планировал?.. Ну, тогда запиши, есть идея, надо ее хорошенько за ночь обдумать, а потом вместе решим, как действовать дальше...»
В кабинете секретаря крайкома я застал совершенно необычную, даже, можно сказать, странную сцену. Секретарь и писатель Георгий Соколов стояли друг против друга нахохлившимися петухами, лица у обоих красные - такими выскакивают из парной, оба изъяснялись громко, одновременно, как это бывает у прилавка. «Вам с Брежневым все можно, - негодовал писатель. - Средь бела дня грабите, ге-ро-и... Пороху не нюхали, а мемуары издаете, да еще на мелованной бумаге...» Секретарь пытался внушить ему простую истину: «Леонид Ильич - Генеральный секретарь, а ты кто? Неужели не понимаешь разницы?» - «Да пошли вы со своей разницей, временщики...» - выкрикнул Соколов и решительно направился к выходу, рассыпая как дробь уж совсем не писательские выражения.
Идеолог тоже не мог прийти в себя, возмущался, негодовал: «Вот тебе и Жора, романист-малоземелец... Ишь чего захотел - дай ему, хоть выроди, мелованной бумаги на книгу, как и Леониду Ильичу, а на газетной он, видишь ли, не желает печататься. Обнаглели, распустились,.. Тоже мне гении...»
Писателя Соколова я знал постольку поскольку, знал, что он малоземелец, что издал несколько книг о сражениях за Новороссийск, слышал, что остряк и добряк, легко сносит шутки над собой... В окололитературных кругах его называли не иначе как Жора, Жорж, Жора Соколов, а братья писатели, те возвели капитана второго ранга в адмиралы, но в какие? «Фальшиво-геленджикский адмирал», - незлобиво говорили прямо в глаза, имея в виду сразу два обстоятельства: и тихую бухту Фальшивый Геленджик - в противовес героической Цемесской, и морские сказы и байки кавторанга.
Не знал я только главного - героическую и трагическую эпопею Малой Земли первым в нашей литературе открыл непосредственный ее участник, командир разведки морских пехотинцев Георгий Соколов. Его книга так и называлась - «Малая Земля», она неоднократно переиздавалась, всякий раз пополняясь новыми событиями и именами. Не превознося достоинств этой повести, можно с определенностью признать: она нашла своего читателя, каждый ее тираж расходился целиком. И, когда готовилось очередное переиздание, нежданно-негаданно для автора, как, впрочем, и для миллионов читателей, вышли мемуары Леонида Ильича Брежнева. Родилась новая «Малая Земля»! А как быть с той, прежней «Малой Землей», изданной и многократно переизданной? Для нормальных людей это был вопрос... «Никаких вопросов! - успокоили сомневающихся чиновники от литературы. - Настоящая «Малая Земля» только эта, написанная нашим дорогим и горячо любимым...»
С тех пор известная повесть прозаика Георгия Соколова стала именоваться «Мы - с Малой Земли». Лишь много позже открылся мне смысл в гневе брошенных им слов: «Средь бела дня грабите, временщики...»
Будучи, по свидетельству коллег, простовато-хитроватым, Жора Соколов не стал бить горшки, как в тот раз в кабинете секретаря крайкома. Понервничал-понервничал и смирился, загадочно повторяя в ответ на сочувствие доброжелателей фразу: ничего, нас ждет Севастополь...
Так, слово в слово, он назовет впоследствии свой роман, плод десятилетнего труда, который выйдет в Москве пятью годами позже брежневской «Малой Земли» в издательстве «Советский писатель».
Не забыть той его радости и ребячьего восторга, когда, вручая дарственный экземпляр романа «Нас ждет Севастополь», Георгий Владимирович торопил меня: «Ты вот что, автограф потом, дома прочитаешь, ты на выходные данные глянь. Ну, глянь...»
На последней странице торопливо разбираю набранное нонпарелью: печатных листов - 41, тираж -100 тыс., печать - высокая, бумага - тип. № 1. «Н-да, - говорю, - удача, поздравляю». Он: «Ты про бумагу усек? Помнишь скандал у секретаря, что б ему...»
Приближалось семидесятилетие прозаика Георгия Соколова. По заведенной традиции намечался торжественный вечер - с похвальным словом воину и летописцу, товарищу и другу. Уже вовсю действовал юбилейный комитет, друзья (и недруги!) готовили приветственные речи, как вдруг в самый канун торжества юбиляр безапелляционно заявил: «Отставить! Никаких вечеров и речей! Наслушался на чужих, хватит лицемерия».
И с обычной хитрецой в голосе добавил: «Заготовленные тексты приберегите, пожалуйста, до моих похорон, там я все стерплю...»
Мрачноватый получился юмор, что тут скажешь, да Жора, видно, знал, что говорил.
Затаившийся в нем недуг проявлял себя все явственнее. Он ждал вызова от врачей из Москвы, а они медлили, он тем временем таял, как весенняя сосулька под стрехой, у всех на глазах. От семи пудов веса осталась едва половина - кожа да кости. Даже знакомые перестали узнавать, а он все не сдавался. Почти ежедневно добирался трамваем в Союз, заглядывал во все кабинеты, потешался над самим собой.
Одним весенним днем наговорил мне Георгий Соколов всяких шуток-прибауток, а уходя, огорошил: «Давай попрощаемся, больше не приду...» Я онемел. «Да-¬да, - бодро добавил он, - полундра трепаться не любит, на этой неделе помру».
Это было ужасно.
Соколов вызвал из Союза душеприказчика, попросил принять и опечатать рукописи: вот, дескать, что от меня осталось, - никому и ничего не должен... И через два дня скончался.
Всякая смерть некстати, эта - тем более, под День-то Победы...
Леонид Ильич - писатель?...
В те дни вся страна пела величальную дорогому Леониду Ильичу Брежневу за его «Малую Землю». Пела, конечно, устами своих лучших представителей-руководителей. Какими высочайшими эпитетами только не награждался талантливый, гениальный автор крохотной, но героической эпопеи! Все газеты, радио, телевидение с утра до ночи взахлеб рассказывали о «Малой Земле», о тех сражениях под Новороссийском, которые якобы и определили судьбоносный поворот в ходе всей войны. Масса разных инициатив рождалась на той крутой
литературно-общественной волне. Об одной такой инициативе, краешком коснувшейся лично меня, не могу не рассказать.
Как-то пожаловал в крайком партии писатель Василий Попов и прямо с порога пророкотал: «Я с ценной идеей...» Но прежде - о нем самом...
Василий Алексеевич отличался богатырским ростом и светлой, непорочной душой. Это был невероятный выдумщик и рассказчик, и что интересно - во всякой байке непосредственным участником был он сам. Одевался Попов несколько экстравагантно, говорил медленно, с расстановкой, размеренно покуривая трубку. «А что? - как бы удивлялся он сам себе. - Судьба меня изрядно побросала по странам и континентам. И вот, пожалуйста: этот берет у меня от Иосипа Броз Тито, китель с плеча Фиделя Кастро, трубка - от Хо Ши Мина, туфли — от самого Ататюрка...» Самое смешное, самое примечательное: Василий Алексеевич и сам по-детски верил в то, что говорил. Но его коллеги доподлинно знали лишь одно: сержант Попов в войну высаживался десантником в горах Югославии, так что Тито он, возможно, и видел, и даже допускали мысль, что берет действительно от него, то есть легендарный...
В силу своего общительного и уживчивого характера Попов являлся бессменным парторгом писателей. В этот раз он как раз и пожаловал в крайком как парторг, с ценной, по его словам, идеей. Но чтоб додуматься до такого...
«А знаете, зачем я пришел? - заинтриговал он меня. - Ни за что не догадаетесь...» В предвкушении чего-то необычного глаза его озорно сияли, рот озарился белыми зубами с двумя-тремя позолоченными фиксами.
«Ну что, не догадываетесь? - продолжал он испытывать мое терпение. - Эх вы, идеологи!.. Учитесь мыслить неординарно, творчески. Как мы, например...» Я взмолился: «Василий Алексеевич, дорогой, не томите душу...» «Вот что, - враз посерьезнел Попов. - Мы обсудили «Малую Землю» и решили принять Леонида Ильича в Союз писателей. Это моя идея, бюро поддерживает. Пришел посоветоваться. Боюсь, что нас могут опередить...» Я, признаться, от неожиданности онемел. Шутит он или серьезно? Может, надумал разыграть? На это он большой мастак. Я молчу, а он этак протяжно басит: «Ну-у-у?..»
Конечно, сейчас, десятилетия спустя, все это выглядит смешно, просто смешно, а тогда - извините... Согласиться с его «ценной идеей» было глупо, но и отвергнуть - риск, к тому же риск немалый... Пойдет трезвонить по всем кабинетам, а оттуда раздастся: «А подать-ка сюда Тяпкина-Ляпкина! Ты что ж это несешь отсебятину? А мнение крайкома...» и т. д. и т. п.
«Значит, говорите, принять в Союз? - наконец собрался я с духом. - И чтоб никто нас не опередил... Что ж, идея сама по себе хорошая, заслуживает внимания. Однако почему именно мы, кубанцы, должны воспользоваться этой привилегией? Ведь есть же еще Москва...» Попов будто ждал этого возражения. «Э-э-э, Москва, Москва... Малая Земля-то наша, кубанская. Значит, за нами и пальма первенства. Вы только подумайте, как поднимется престиж краевой писательской организации, если у нас на учете будет состоять Брежнев. По-ду-май-те!»
Пристально глядя в его лицо, замечаю в глазах нечто бесовское: нет, он все-таки не шутит, хотя истинную цену своей идее, возможно, и знает. Без тени иронии заявляю: «Конечно, вы можете принять Леонида Ильича в Союз, это ваше право, но подумали ли вы вот о чем: став членом вашей писательской организации, он, загруженный государственными, партийными, порой всемирными делами, вынужден будет систематически приезжать на ваши собрания. Этого ему еще не хватало!..»
Тут впору было нам обоим рассмеяться и по-хорошему разойтись: ну пошутили, отвели душу — и ладно, с кем не бывает. Нет же, мой гость продолжал упорно гнуть свое: «Подумаешь, невидаль какая -собрание! Да у нас сколько угодно таких, которые живут в Краснодаре, а на собрания годами не ходят. А потом: мы, в конце концов, можем и открепить, пусть становится на учет по месту жительства, в Москве, нам главное - не опоздать с приемом... - Василий Алексеевич, довольный, побарабанил пальцами по столешнице стола, за которым сидел, встал, одернул полы кителя с «плеча Фиделя Кастро» и по обычаю произнес: - Ладно, бувайте! Пойду «выше», может, там меня поймут...»
Пока Попов ходил по инстанциям, проталкивал свою «ценную идею», москвичи приняли Брежнева в Союз писателей СССР. Чего греха таить, мы, кубанцы, только облегченно вздохнули...
Как отвадили графомана
В наше время графомания, по-моему, уже сродни стихийному бедствию. Графоманы бродят косяками, объединяются в ассоциации, устраивают импровизированные похороны русской литературы. Избавиться от графомана порой почти невозможно: ты его в дверь, а он обратно через окно или дымоход: «А здоровэньки булы! Небось, не ждали?..» Особо опасен графоман, вооруженный дюжиной поэтических или прозаических сборников, выпущенных с помощью сердобольных меценатов.
И все-таки и графомана, оказывается, одолеть можно. На моей памяти в этом отношении довольно любопытный случай.
Некий прораб, могучий такой, напористый, буквально терроризировал редакции журналов и газет, местный Союз писателей, навязывал всем свои вирши. Жаловался этот «пиит» во все инстанции, включая ЦК, а поскольку наше гуманное государство ставило жалобу простого советского человека превыше всего на свете, то жалобщик наглел, ему все были обязаны... У нашего жалобщика-прораба логика была простая. «Почему, - спрашивал он, - Пушкина издают, а меня нет?» Или: «Стихи моей бездарной жены Варвары, рядовой письмоноски, все газеты публикуют, а вот мои назад возвращают. Почему? Где у нас справедливость?».
Обычно он переступал порог в позе победителя, надменный, самоуверенный. Откровенно говоря, его побаивались, избегали, даже прятались, чтобы не попасться на глаза. А он шел, как танк, напролом...
И вот однажды врывается ко мне уже совсем «другой» прораб-поэт - жалкий, растерянный, жестикулируя, надрывно кричит: «Кто посадил этого дурака в соседнем кабинете в качестве консультанта? Вы знаете, какой он допрос мне учинил? Ноги моей больше у вас не будет, так и знайте...» Налив ему стаканчик минералки из холодильника, я приоткрыл балконную дверь, как мог успокоил бедного сочинителя. Придя в себя, он стал рассказывать, что же произошло в соседнем кабинете. А произошло следующее (воспроизвожу диалог по магнитофонной записи).
- Я принес на отзыв свои стихи.
- Как ваша фамилия? А-а, помню-помню. Это ваша жена Варвара публикует свои стихи в газетах?
- Да, моя, а что?
- Хорошие стихи. Такую жену ценить и лелеять надо.
-А я не ценю, что ли?
- Конечно, нет.
- Как это?
- Да так. Если бы ценил, сам бросил бы писать.
- Почему это?
- Да потому, что жена пишет...
- Не понимаю: я?., она?., я?..
- Да что ж тут непонятного: нельзя, чтоб в одной семье два поэта было.
- Эт-т как же так?.. Где это записано, что двум поэтам в одной семье нельзя? Где записано?
- А вы, дорогой, сначала скажите, где записано, что можно?
- Не понимаю! Ничего не понимаю... Как же так?
- Тут и понимать нечего. Вы только вдумайтесь, сколько у нас в стране семей, где нет ни одного поэта. Вду-май-тесь!.. А вы хотите, чтоб было два...
- Два... Один... Что за чертовщина?
- Никакая не чертовщина, а стремление к социальной справедливости, ясно?
- Ничего не ясно.
- Нет, ясно! Два поэта в одной семье - это, в конце концов, роскошь, блажь, вызов окружающим, если хотите...
Схватив обеими руками пухлую папку со стихами, прораб пулей выскочил из кабинета.
Дежурил в тот день в Союзе писателей казачий поэт Иван Варавва. Талантливый. Мудрый. И слегка лукавый.