15. Модернизация в Восточной Азии, 1945 – 2010

1. Модернизация в странах Юго-Восточной Азии

Вторая половина XX века на Востоке ознаменовалась ломкой отношений, и становлением новых, капиталистических отношений. В это время начала формироваться индустриальная цивилизация, которая строится на принципиально иных основах, чем предшествовавшая ей традиционная. Разрушение устоев традиционной цивилизации получило название модернизации.

Модернизация - это сложный, довольно длительный процесс, который охватывает все области жизни общества. Она включает в себя:

1. урбанизацию - небывалый рост городов; город впервые в истории получает экономическое преобладание, оттесняя на второй план деревню;

2. индустриализацию - постоянно нарастающее использование машин в производстве, начало которому положил промышленный переворот в Англии во второй половине XVIII века;

3. демократизацию политических структур.

Все эти процессы, неразрывно связанные друг с другом, меняли облик человека, его систему ценностей и прежде всего представления о своем месте и роли в жизни. Человек традиционной цивилизации был уверен в стабильности окружавшей его природы и общества, в котором он жил. И то, и другое воспринималось как нечто неизменное, существующее согласно изначально данным Божественным законам.

Специфика цивилизационного фундамента и нейтралистской политики региона, особенно самой Индии, заметно уменьшают роль Южной Азии в мировом балансе сил. Коммунистический лагерь никогда всерьез на успехи в этом регионе не рассчитывал, капиталистические страны не боялись его утратить и легко смирялись с нейтральным его статусом, видя в нем резонно залог некоей стабильности. За Индию никто и никогда не вел и не ведет борьбу, как за Ближний Восток или Африку, ибо здесь все было до предела ясным. Можно даже сказать, что здесь никогда не было того вакуума власти, которым отличались многие другие страны Востока. И вовсе не потому, что государства Южной Азии традиционно сильны, - как раз напротив, они традиционно слабы, и об этом уже шла речь. Все дело в том, что государства с их стабильным политическим курсом устойчиво и надежно всегда опирались на привычные нормы существования и отвечали в своей политике этим нормам. И коль скоро о вакууме силы и власти говорить не приходится, то отсюда вытекает, что в этом обширном регионе практически не было сколько-нибудь значительных полей напряжения, ни коммунистического, ни капиталистического. Просто тех зерен, что посеяли в свое время колонизаторы-англичане, оказалось достаточно, чтобы в Южной Азии проросли капиталистические всходы.

2. Южная Корея, Тайвань, Гонконг, Сингапур.

Данные страны достаточно разные. Две наиболее крупные из них, Южная Корея (43 млн. жителей) и Тайвань (20 млн.), принадлежали на протяжении ряда десятилетий, вплоть до конца 80-х годов, к числу политически весьма жестких, авторитарных структур. Военные правители Кореи или десятилетиями бессменно находившийся у власти сын Чан Кай-ши Цзян Цзин-го являются олицетворением такого рода режима. Однако в обеих странах сильное и жестко осуществлявшее свою власть государство, опиравшееся на однопартийную систему с ограниченными прерогативами парламента и с президентским правлением, не менее энергично и активно, чем государство в Японии, поддерживало частное предпринимательство и иные соответствующие еврокапиталистическому стандарту условия развития экономики, опирающейся на свободный рынок с конкурентной борьбой.

Этот отчетливо фиксированный курс в сфере экономической политики сыграл свою роль и способствовал развитию в обеих странах капитализма, приобщению к нормам капиталистической экономики основной массы населения как в городе, так и в деревне. По мере развития и убыстрения темпов капиталистического развития в обеих странах осваивались, как и в Японии, передовые наукоемкие отрасли современного производства, что способствовало включению творческого потенциала населения, уровень образованности которого год от года рос. Традиционная культура труда, проявленная и в учении, и в работе на предприятиях, приносила, как и в Японии, свои плоды. И хотя не все фирмы на Тайване или в Южной Корее формировались по японскому патерналистскому стандарту, значительная часть их была именно такой — сказалась общая для рассматриваемой группы стран конфуцианская традиция. Это обстоятельство способствовало стабилизации экономических успехов и наращиванию научно-технического потенциала.

Различна политическая ситуация в обеих странах. На Тайване она отличается покорностью населения властям и весьма незаметной ролью социального протеста населения. Только в самые последние годы в связи со смертью Цзян Цзин-го на передний план стали выходить оппозиционные настроения и соответствующие политические тенденции, что постепенно ведет к сложению на острове новой внутриполитической ситуации, включая не формальную, а политически реальную многопартийную структуру. В частности, создается весьма влиятельная политическая сила сепаратистов, готовых к отказу от претензий на единство с КНР, ассоциирующихся с годами правления гоминьдановцев. И хотя власть гоминьдановцев пока не поколеблена, что было подтверждено выборами на многопартийной основе в конце 1991 г., сепаратистские тенденции все же усиливаются. Не вполне ясным остается и статус острова: КНР не только не отказывается от прав на него, но и весьма твердо дает понять, что никогда от них не откажется. Будущее острова в свете сложностей его статуса неясно. Но одно несомненно: Тайвань за десятилетия параллельного с КНР существования в качестве части великого Китая, активно развивающейся по капиталистическому пути, убедительно доказал преимущества этого пути (ныне доход на душу населения здесь минимум в 10 раз выше, чем в КНР, при примерно равной исходной позиции в .1949 г). К слову, это сопоставление играет не последнюю роль в выборе того направления, по которому ныне следует Китай.

Южная Корея являет собой нечто иное. Сильная авторитарная власть здесь вот уже несколько лет назад была ослаблена в результате энергичного протеста населения, особенно бунтующего студенчества. Это сыграло определенную роль в вынужденном отказе властей от авторитарных форм правления. Признание роли оппозиции и введение многопартийной системы способствовали заметному изменению в политической структуре, сближению этой структуры с привычной еврокапиталистической. Но если оставить в стороне пути и способы достижения нового качества (в Корее это студенческое движение, на Тайване — оживление оппозиции после смерти президента Цзяна), то суть дела обнажится более отчетливо. Она сводится к тому, что на определенном витке развития по капиталистическому пути авторитарный; режим, до того вынужденно необходимый в странах с неподготовленными к новому стандарту жизни массами местного населения, уступает свое место более демократическим формам правления в новых условиях. Примерно такой же путь продемонстрировало в свое время и японское государство. Более быстрыми темпами развитие по этому же пути, уже изведанному, демонстрируют Тайвань и Южная Корея.

Что касается Гонконга и Сингапура, то здесь несколько иная ситуация. Разница в том, что оба мелких политических образования (формально остающийся еще колонией Британской империи Гонконг с его 6 млн. жителей и сравнительно недавно, в 1965 г., ставший независимым Сингапур с его 3-миллионным населением) обязаны своим процветанием выгодному стратегическому положению. Это торговые форпосты на важных морских путях. Впрочем, геополитическое положение было лишь стартовой основой, не более того. Последующее развитие обеих территорий во многом связано со все теми же цивилизационными особенностями этих населенных в основном китайцами районов Азии. Здесь не было жестких авторитарных режимов, но не было и сжатых исторических сроков для важных внутренних преобразований. Гонконг и Сингапур с прошлого века были колониями Англии, которая здесь, как и в других своих колониях, вела курс на сближение местных условий с евро-капиталистическим стандартом. Этот курс на протяжении более чем века не мог не дать определенных результатов, так что последние десятилетия развития (в том числе в Сваагавуре уже в условиях независимости) были лишь заключительным аккордом: импульсы колонизационной политики и цивилизационный потенциал местного населения совпали по вектору, что и обусловило результат.

Если попытаться сопоставить между собой все четыре страны, о которых идет речь, то на первое место, пожалуй, выйдет Южная Корея — и по темпам развития, и по его результатам. Ныне южнокорейская экономика уже наступает на пятки японской, а крупнейшие ее фирмы занимают почетное место в ряду первых десятков богатейших корпораций мира. Считается, что по уровню и темпам развития корейская экономика отстает от японской лишь на десять — пятнадцать лет, причем разрыв этот имеет тенденцию к сокращению (речь не об отсталости промышленности; но лишь об общем стандарте экономики). Тайвань, в еще большей степени Сингапур и тем более Гонконг несколько отстают, хотя каждая из этих стран стремится взять свое. Что касается Гонконга, то его производство и торговая марка по сравнению с японской, южнокорейской и тайваньской считаются стоящими ниже: аналогичные изделия и стоят дешевле, и ценятся меньше. Не вполне способствует устойчивости и репутации торговой марки гонконгских предприятий статус территории: в конце XX в. Гонконг станет частью КНР. И хотя Китай заинтересован в том, чтобы Гонконг еще долго оставался тем форпостом капитализма в Китае, каким он сейчас является, ситуация тем не менее является более чем сомнительной

Иное положение в Сингапуре, расположенном на крошечном острове, который усилиями трудолюбивого своего населения превращен если и не в рай, то во всяком случае в весьма ухоженное место для жизни. По-прежнему извлекая огромные доходы из своего выгодного расположения, остров вместе с тем форсирует наращивание производства в тех отраслях экономики, которые наиболее соответствуют его положению, его возможностям.

В целом же, несмотря на заметные различия, все четыре страны обычно ныне рассматриваются и оцениваются в рамках единого блока, что вполне справедливо, ибо все они развиваются по единой общей японской модели на сходной цивилизационной основе. Это не значит, однако, что иная цивилизационная основа обязательно меняет дело кардинальным образом. Здесь многое зависит от обстоятельств. При благоприятных обстоятельствах даже сравнительно слабый импульс со стороны конфуцианской цивилизации - имеются в виду хуацяо - может сыграть решающую роль в развитии по японской модели, как то продемонстрировали некоторые страны Юго-Восточной Азии.

3. Таиланд, Малайзия, Индонезия, Филиппины.

Данные государства представляют собой нечто вроде второго эшелона стран, активно развивающихся по капиталистическому пути - с ориентацией на японскую модель - и добивающихся при этом заметных результатов. У всех этих стран немало общего: парламентский демократический многопартийный режим (при президентском либо конституционно-монархическом правлении), курс на развитие частнособственнического предпринимательства и свободного рынка, опора на поддержку со стороны развитых стран и открытость для внешних инвестиций. Но самым основным для всех них общим фактором, сыгравшим решающую роль в процессе развития, следует считать определенное место хуацяо в экономике.

Таиланд (ок. 55 млн. населения) - единственная из стран региона, не бывшая колонией, - после второй мировой войны открыл свои рынки для иностранного капитала, особенно американского, что принесло свои результаты и способствовало ускоренному промышленному развитию. К этому ухе в 50-х годах была добавлена американская экономическая и военная помощь, масштабы которой были весьма существенны хотя бы потому, что территория страны служила плацдармом для противостояния США странам Индокитая, избравшим марксистскую модель развития. Вплоть до 70-х годов внутриполитическое положение страны было неустойчивым, что нашло свое отражение в спорадических военных переворотах. Государственный сектор в экономике был весьма значительным, а злоупотребления в этой сфере со стороны военно-бюрократических верхов были столь велики, что время от времени вызывали грандиозные скандалы. Естественно, это не вело к быстрому и эффективному экономическому развитию. Ситуация заметно изменилась в конце 70-х годов, конца очередной государственный переворот привел к принятию новой конституции, восстановившей принципы конституционной монархии (заложенные еще в 1932 г.), в том числе многопартийную систему и парламентскую демократию. Попытки поколебать эту систему, предпринятые было военными в 1991 г., потерпели крах в 1992 г.

Последние годы характеризуются уверенной поступью страны по пути промышленного развития и стремлением ее правительства наладить добрососедские отношения с окружающими ее странами, в первую очередь с Лаосом и Камбоджей. Как известно, остатки войск красных кхмеров вплоть до 1992 г. пребывали в пограничных с Таиландом районах Камбоджи, так что от позиции этого государства зависело достаточно многое. Тенденция к урегулированию конфликта в Камбодже проявилась на рубеже 80 - 90-х годов, в частности, в том, что Таиланд продемонстрировал добрую волю и внес свой вклад в решение камбоджийской проблемы.

Для современного развития Таиланда характерно не только наращивание производства и экспорта сельскохозяйственной продукции (риса и каучука), но также и энергичный акцент в сторону развития ряда новых отраслей промышленности, в том числе современных и наукоемких, таких, как электротехника, электроника, нефтехимия. Центр тяжести перенесен на частные инвестиции - здесь стоит напомнить о солидных позициях китайской общины, хуацяо, - а правительство взяло на себя обеспечение экономического развития необходимыми элементами инфраструктуры. Кроме того, Таиланд взял курс на создание отраслей производства, ориентированных на экспорт (готовое платье, драгоценности, текстиль, электроника). Все эти усилия содействуют росту темпов развития страны (с 1960 по 1980 г. ежегодный объем дохода на душу населения удвоился, еще более быстрыми темпами увеличивался он в 80-х годах).

Малайзия (ок, 17 млн. населения), т. е. Малайя и соединенные с ней в рамках единого государства территории Северного Калимантана, Саравак и Сабах, являет собой конституционную монархию, хотя монарх здесь больше напоминает президента: из 13 штатов Малайзии 9 являются султанатами и именно из числа 9 наследственных монархов-султанов избирается сроком на пять лет правитель Малайзии. Двухпалатный парламент на многопартийной основе и назначенный монархом, но ответственный перед парламентом кабинет управляют страной. Нефть, олово и каучук — национальные богатства страны, в немалой степени обеспечивающие ее успехи в развитии: по темпам роста среди стран АСЕАН Малайзия вышла на второе место (после Сингапура).

В 80-х годах произошла приватизация заметной доли государственного сектора в экономике страны, что еще больше способствовало увеличению темпов роста. Как и в Таиланде, здесь еще в 70-х годах был взят курс на производство трудоемкой экспортной продукции. Системой льгот и поощрений правительство стимулирует частное предпринимательство в промышленности. Заботится оно и о создании необходимой инфраструктуры. Специально принятая в 70-е годы так называемая новая экономическая политика поставила своей целью усилить социальную защищенность основной, наиболее отсталой и бедной части населения страны - самих малайцев. Речь идет о предоставлении малайцам большей части рабочих мест в городах, еще до того преобладали китайцы-хуацяо и индийцы. Дело в том, что мигрировавшие из деревни в город коренные жители Малайзии с трудом адаптировались к городской жизни. Следствием этого стали национально-социальная напряженность в городах и связанные с этим конфликты. Целью новой политики было посредством льгот, кредитов и специальной помощи помочь малайцам адаптироваться, найти им рабочие места (не менее 50%) и даже довести долю малайского капитала в современных отраслях промышленности к 1990 г. до 30% (1970—2%). Независимо от того, сколь успешно реализуется этот курс, направленность его вполне определенна: Малайзия хочет и в экономическом отношении быть главным образом малайской, что осуществляется за счет некоторого уменьшения влияния в городской промышленной экономике китайцев-хуацяо,— стоит напомнить, что китайская община здесь многочисленна, едва ли не треть населения страны. При все том экономическая политика Малайзии проводится осторожно и взвешенно, дабы не породить встречное недовольство и обострение национальной розни. Пока ничего подобного не наблюдается. Напротив, важнейшие национальные партии - Всекитайская ассоциация Малайзии и Индийский конгресс Малайзии - входят вместе с Объединенной малайской национальной партией в единый Национальный фронт (Союзная партия Малайзии), которому в 1988 г. принадлежало 148 мандатов из 177 в палате представителей (сенат из 58 членов частично представлен сенаторами из штатов, по два от каждого, частично лицами, назначенными по воле монарха).

Индонезия с ее свыше чем 170 млн. населения после деколонизации и обретения независимости напряженно искала свой путь развития. 40 — 50-е годы здесь прошли под знаком острого соперничества между правыми и левыми силами, в качестве верховного арбитра по отношению к которым выступал президент Сукарно, сформулировавший в конце 50-х годов свою концепцию направляемой демократии, сводившейся к укреплению его личной власти. На рубеже 50 - 60-х годов президент опубликовал программу, получившую наименование Политического манифеста и включившую в себя ряд теоретических позиций — индонезийский социализм, направляемая экономика, самобытность страны и др. Последовавшие за тем реформы привели к разбуханию государственного сектора в экономике и злоупотреблениям управлявшей этим сектором бюрократии. Пожалуй, в рамках «направляемой демократии» по Сукарно едва ли не с наибольшей отчетливостью проявилась неэффективность государственной экономики, особенно в условиях политической нестабильности, обострявшихся противоречий между национально-религиозными партиями и компартией. Провалы в экономике ощущались на каждом шагу. Инфляция за 6 - 7 лет к 1964 г. привела к росту цен на товары первой необходимости в 20 раз. Производственные мощности использовались едва наполовину. И в этой тяжелой внутренней обстановке был выдвинут политический лозунг противостояния Малайзии — Сукарно не хотел, чтобы части федерации, Саравак и Сабах, граничили на островах Индонезии с индонезийскими землями.

Однако антималайзийский лозунг, хотя он сплотил националистические силы, не сыграл той роли, которую должен был сыграть (явно имелось в виду ослабить значимость экономических кризисных явлений в условиях роста патриотического накала страстей). Напротив, он внушил угрозу левым силам во главе с компартией, что и послужило одной из причин заговора этих сил с последующим их разгромом армией, которая и взяла после этого в 1965 г. власть в свои руки. Президентом страны в 1968 г. стал генерал Сухарто, а компартия была исключена из политической жизни страны, что привело к восстановлению политической устойчивости и к перемене курса в направлении развития. Рамки государственной экономики стали сокращаться в пользу частнопредпринимательской. Рынок страны широко открылся для иностранных инвеститоров. Основой же развития и даже расцвета экономики Индонезии стала нефть (добыча в 1985 г. - 65 млн. т). Страна обеспечивает свои потребности в продовольствии.

Развитие промышленности и особенно современных ее отраслей вдет в Индонезии много медленней, чем в Таиланде или Малайзии, которые активно, как о том говорилось, работают на экспорт. В Индонезии намного больше и внутренних проблем, связанных как с огромным населением страны, так и с исходно низким уровнем подавляющего его большинства, индонезийской деревни, для развития которой серия аграрных реформ пока что предоставила лишь потенциальные возможности. Словом, Индонезия по развитию стоит заметно ниже Таиланда, Малайзии и даже Филиппин. Однако важно заметить, что взятый в 1965 г. курс развития за четверть века дал немалые позитивные результаты и привел страну к заметному развитию капитализма, а активности индонезийских хуацяо этому во многом способствовала. Новым условиям экономической жизни соответствуют и конституционные преобразования: страна объявлена унитарной республикой с президентским правлением. Существует многопартийная система (деятельность компартии запрещена). Страна играет активную роль в мировых делах, способствует урегулированию разногласий в регионе, в частности решению камбоджийской проблемы.

Послевоенная ситуация на Филиппинах (ок. 60 млн. жителей) Чем-то напоминает индонезийскую. Как и в Индонезии, на Филиппинском архипелаге большую роль играла компартия с весьма радикальной установкой на вооруженные методы решения проблем. Борьба с коммунистами на Филиппинах привела в начале 50-х годов к успеху правительственных войск, а последовавшая за тем серия реформ закрепила этот успех. В эти же годы на передний план вышел курс на филиппинизацию экономики страны, что способствовало развитию по капиталистическому пути. Такое развитие было также активно поддержано США, которые вели дело к ликвидации остатков колониального феодализма времен испанского господства и содействовали преобразованиям в соответствующем духе. Хотя влияние США на ход дел на Филиппинах было косвенным, от этого оно не было незначительным, ибо тесные связи с США здесь долго сохранялись. Словом, на Филиппинах все послевоенное время осуществлялся последовательный курс на развитие капитализма, причем существенную роль в его реализации играла община китайцев-хуацяо. В деревне усилиями правительства и зарубежных инвеститоров создавалась необходимая для реализации принципов «зеленой революции» инфраструктура (дорожная сеть, ирригация, система снабженческих, сбытовых пунктов и т. п.). Велась работа по созданию перерабатывающей сельскохозяйственные продукты местной промышленности, по организации экспорта. И хотя эта программа пока еще не дала значительных результатов и даже вызвала побочные негативные явления (рост нищеты вытесненных из деревни маргинальных слоев населения), она тем не менее имеет будущее, которое выражается в постоянном увеличении сельскохозяйственного экспорта и доходов от него, в развитии первоклассного плантационного хозяйства.

Филиппины не имеют нефти и вынуждены ее импортировать. Акцент в капиталистическом развитии страны делается на трудоемкие отрасли хозяйства, прежде всего сельского. Однако с конца 70-х годов был взят курс на создание современной промышленности, причем практически целиком за счет усилий частного капитала, включая и иностранный. Правда, заметных успехов пока нет.

Политический баланс в целом соответствует уровню развития и состоянию экономики в стране. При президенте Ф. Маркосе этот баланс сохранялся с помощью силы, в том числе и поддержки военных. После поражения и изгнания Маркоса в 1986 г., когда на выборах была избрана президентом К.Акино, сохранять баланс сил стало еще сложнее, ибо курс на демократизацию стал вызывать сопротивление не только справа, со стороны военных и прежних сторонников Маркоса, но и слева, со стороны компартии маоистской ориентации, ведущей в стране вооруженную борьбу. Несколько мятежных выступлений против правительства Акино на рубеже 80 - 90-х годов - свидетельство неустойчивости баланса сил в стране. Стоит в этой связи напомнить о национально-религиозных проблемах: действующая на юге группировка мусульманских националистов-моро активно продолжает борьбу за автономию южных провинций. И все же при всех сложностях экономического развития и политической ситуации Филиппины не только выбираются из кризисного состояния, но и делают заметные успехи в развитии по капиталистическому пути.

Сравнивая все четыре государства, можно заметить разницу между ними и даже вытянуть их в некую линию на шкале развития. Можно легко заметить, что всем им, особенно Индонезии и Филиппинам, весьма далеко до развитой японской модели и даже до тех стран дальневосточной конфуцианской культуры, которые вплотную подошли к реализации такой модели. Видимо, здесь сыграли свою роль многие причины и не в последнюю очередь исходный уровень развития и цивилизационный фактор. Совершенно очевидно, что рассматриваемым четырем странам, особенно последним двум из них, предстоит еще большой путь и что большинство населения в этих странах долго еще не достигнет приемлемого стандарта жизни. Но одно несомненно: с избранного пути эти страны уже не сойдут. Более того, альтернативные пути развития, представляемые экстремистскими группировками, явно в этих странах не имеют будущего, тогда как развитие по еврокапиталистическому пути набирает темпы.

http://magref.ru/yuzhnaya-aziya-ekonomicheskaya-modernizatsiya/

Вопросы и задания

1. Какие страны можно отнести к региону Юго-Восточной Азии?

2. В каком году строился Пхоханский металлургический комбинат на территории Южной Кореи?

3. Когда на Тайване и в Корее развернулось движение за демократизацию?

4. Назовите основные проблемы стран Юго-Восточной Азии?

Вопросы: Толстова К.

Лекция Андрея Ланькова

Мы публикуем полную расшифровку лекции выдающегося корееведа, Associated Professor университета Кукмин (Сеул) Андрея Ланькова, прочитанной 4 февраля 2010 года в Политехническом музее в рамках проекта «Публичные лекции Полит.ру».

Андрей Николаевич Ланьков в 1986 г. окончил восточный факультет ЛГУ, а в 1989 г. – аспирантуру при нем. В 1989-1992 гг. преподавал корейский язык и историю Кореи в ЛГУ, в 1992-1996 гг. работал в Южной Корее. Жил в КНДР, время о времени бывает там и сейчас. Преподавал в Австралии корейский язык и историю в Австралийском Национальном Университете, в Канберре. Сферы интересов: история Дальнего Востока и в особенности история Кореи. В частности – история КНДР в 1945-1965 гг. и история повседневной жизни корейского города. Андрей Ланьков – автор многочисленных публикаций по проблемам современной истории КНДР и Республики Корея.

Текст лекции

Итак, тема сегодняшнего разговора – это модернизация в Восточной Азии, после 1945 года.

Наверное, разговор этот надо начать с одного вопроса: ”А что такое Восточная Азия?” Ну, в России, например, существует довольно странное отношение к этому термину. Корейцы всегда искренне удивляются, когда узнают, что с точки зрения русских их страна находится в Юго-Восточной Азии. Это географическое открытие вызывает у них ухмылки, потому, что это примерно как сказать русскому, что «Россия – это страна в Северной Азии». Сами-то корейцы считают, что их страна находится в Северо-Восточной Азии, а Юго-Восточная Азия это где-то далеко от них, это пять часов на самолете. Это Вьетнам, Таиланд и т. д.

Но термин “Восточная Азия”, который я здесь употребляю, не столько географический, сколько культурный. Восточная Азия – это те страны, в которых на протяжении двух тысяч лет, с начала нашей эры и до конца XIX века, государственным языком, языком администрации и высокой культуры являлся древнекитайский. То есть ни в Корее, ни во Вьетнаме, ни в Японии (хотя в Японии это правило менее строго выдерживалось) не была возможна такая ситуация: чиновник составляет официальный документ, скажем, для императора, короля на родном языке, например, на корейском. Это примерно так, как сейчас отправить Медведеву докладную с матерными выражениями. То есть, в принципе, он её поймёт, но это, видимо, будет последняя докладная, написанная данным чиновником. Весь или почти весь документооборот в этих странах был, естественно, на древнекитайском. Школы там были реально предназначены не для изучения собственной словесности. Родной язык обычно игнорировался до конца XIX века (в Японии не совсем так, правда – но и там государственная документация была в основном на китайском). Главное в школах – это изучение древнекитайского языка, а также древнекитайского литературного и философского канона. Для региона было характерно гигантское китайское влияние на все области жизни. Государственный аппарат, общественные институты строились по китайскому образцу или, по меньшей мере, под такой образец внешне подгонялись. Важное обстоятельство – огромное количество китайских заимствований в языках региона. Достаточно сказать, что слова древнекитайского происхождения составляют примерно 70-80 % текста в современном вьетнамском, корейском или японском газетном тексте.

1945 год сегодня взят здесь как стартовая точка, но попытки модернизировать эту территорию, эти страны начались существенно раньше. Первым и очень успешным примером модернизации стала Япония. Однако о Японии мы будем говорить сегодня мало, потому что к 1945 году Япония очень обособилась от Восточной Азии, она во многом вышла из этого ареала. Кроме того, к 1945 г. в Японии ответ на основные вопросы был найден, страна выбрала свой путь и с тех пор идет по нему достаточно последовательно. Так что все проблемы, о которых мы будем говорить, относятся к остальным государствам региона. Этих государств три – Китай, Корея и Вьетнам. Показательно, что они все без исключения испытали политический раскол по очень похожему сценарию. Все три страны разделились, в основном, из-за вопроса, как проводить модернизацию – по-социалистически или по-капиталистически. Именно из-за этого вопроса они воевали внутри себя, вели долгие и очень жестокие гражданские войны. Главный вопрос, повторяю, стоял так: как строить современное государство, как проводить модернизацию.

Тут существует одна очень важная особенность: дело в том, что в Восточной Азии с конца 1940-х не было особых разногласий относительно конечной цели, хотя были серьёзнейшие разногласия относительно методов её достижения. И политические, и интеллектуальные элиты Восточной Азии конца сороковых отлично знали, что им нужно. Им нужно было современное индустриальное общество. Когда они думали о том Китае, той Корее, том Вьетнаме, которые хотели увидеть в будущем, то они думали о железных дорогах, по котором несутся скоростные паровозы, об исполинских металлургических комбинатах, трубы которых извергают в небеса клубы дыма (с каким восторгом они тогда писали о клубах дыма, тогда об экологии ведь еще никто не думал!).

Любопытная особенность региона – практически полное отсутствие фундаментализма. Если мы посмотрим на Ближний Восток, на Средний Восток, фундаментализм оставался и поныне остается там влиятельным. Это такое направление общественной мысли, которое на вопрос «как сделать идеальное общество?» отвечает примерно так: «Надо взять древние каноны и жить по заветам старины, так, как прадеды наших прадедов жили, максимально точно это прошлое восстановить, и будет нам всем счастье». Такие мысли существовали и в Китае, но только в XIX веке, а последние их носители, последние «конфуцианские традиционалисты-фундаменталисты» были сметены с политической сцены к 1920-м годам. К 1945-му году уже никто не думал, что решение всех проблем региона может быть достигнуто тщательным штудированием Конфуция и Мэн-цзы и возвращением к некоей идеализированной конфуцианской старине. К тому времени все соглашались, что надо строить индустриальное общество, которое будет более или менее таким же, как на Западе, а может быть, и лучше. Споры шли о методах построения такого общества, а не о том, нужно ли строить его вообще.

Однако, «конфуцианский ареал», Восточная Азия в середине 1940-х годов представляла собой печальное зрелище. В начале 1960-х годов Южная Корея по доходу на душу населения уступала Папуа-Новой Гвинее и Нигерии, а Вьетнаму было тогда очень далеко до Шри-Ланки. Можете посмотреть таблицу ВВП на душу населения, на основании известных таблиц Мэдисона, данные в долларах 1990-го года. Видно, что Тайвань и Корея, которые были японскими колониями, находились в несколько лучшем – но все равно сложном – положении, а вот во Вьетнаме и в Китае вообще сохранялся уровень ВВП, характерный для доиндустриального общества, который Мэдисон оценивает в 400-450 долларов.

ВВП на душу населения в странах Восточной Азии

Выбор стоял между двумя альтернативными проектами модернизации, причем изначально оба были сориентированы на иностранные образцы. Один – это, условно говоря, коммунистический проект, хотя в своем конкретном исполнении он оказался далек от коммунизма в советском или восточноевропейском варианте. Другой – это, условно говоря, западнический рыночно-либерально-демократический проект, в котором, однако и с либерализмом, и с демократией на практике было крайне плохо вплоть до конца 1980-х годов. То есть попытки импортировать эти проекты на восточноазиатскую почву привели к тому, что в действительности там выросло нечто, весьма и весьма не похожее на изначальные иностранные прототипы. Но всё это произошло позже, а в конце 1940-х годов сторонники, скажем, построения «государства как в СССР», отчаянно боролись со сторонниками построения, условно говоря, «государства как в США». Именно эти две страны служили образцами, с которых, в общем, во многом копировались и политические, и экономические институты, – хотя когда их скопировали, они сразу же начали меняться.

Таким образом, в конце 1940-х годов произошел первый раскол. В результате мы можем сейчас, рассматривая историю модернизации Восточной Азии, говорить о двух волнах модернизации. Во-первых – это «диктатуры развития» первой волны, то есть страны, которые изначально выбрали вот этот якобы либеральный и якобы демократический, но на деле рыночно-капиталистический путь развития (впрочем, надо помнить, что это был отнюдь не чистый рыночный капитализм, там хватало дирижизма). Эти страны, конечно, – Тайвань и Южная Корея. Отчасти туда относится и Южный Вьетнам, но у Южного Вьетнама ничего не вышло, там всё пошло комом. В это же самое время континентальный Китай, Северный Вьетнам и Северная Корея пошли по советскому пути и попытались построить социалистическое общество по ленинско-сталинским рецептам, хотя и там тоже стало получаться совсем не так, как хотелось.

Первая волна – это авторитарные диктатуры, это режимы, которые можно называть «диктатурами развития». Тайвань и Южная Корея. Их экономический рост начинается на рубеже пятидесятых и шестидесятых, а к середине 1960-х они входят в период совершенно бешеного экономического роста. Тогда они лидируют в мире по темпам экономического роста. К концу 1980-х они достигают уровня среднеразвитых стран, и тогда там происходят политические реформы, меняется политическая структура. Авторитарные режимы в Сеуле и Тайбэе свергаются, после чего эти страны превращаются в политические демократии. Происходит это около 1990 г.

Таким образом, можно сказать, что в модернизации Восточной Азии было два этапа, две волны, которые перекрещиваются, накладываются друг на друга: первая волна примерно с 1950 по 1990 г., а вторая примерно с 1980-го и по 2010-й, и так я думаю, еще не одно десятилетие может быть впереди.

Начнем разговор с первой волны авторитарных модернизаторов. И Южная Корея, и Тайвань – страны, по меркам региона, маленькие. Сейчас численность населения Южной Кореи 50 миллионов человек – ничто по сравнению с Китаем, где население примерно 1 миллиард 350 миллионов. Население Тайваня тоже чуть больше 20 млн человек. Это небольшие страны, и достаточно бедные на момент провозглашения независимости. То есть тогда это были страны более успешные, чем Китай, но всё равно очень бедные по меркам развитого мира. Для людей, которые оказались там у власти в пятидесятые и шестидесятые годы, задача стояла примерно так: нам надо всё устроить из ничего. Дело в том, что у этих стран практически не было природных ресурсов. В Южной Корее, например, есть небольшое количество некачественного угля, молибден, который исчерпали перед началом экономического рывка, – и это, в общем, всё. На Тайване дела обстоят примерно также. Каким образом добиться стабильного экономического роста в условиях страны, начисто лишённой природных ресурсов, крайне бедной, не имеющей достаточного количества образованных людей? Там было очень неплохо с начальным образованием, так как японцы активно вкладывались в начальное образование и в Корее, и на Тайване, но вот людей с высшим образованием – инженеров, врачей, технических специалистов – катастрофически не хватало. В этих условиях было принято единственно возможное решение, которое потом скопировали и Вьетнам, и континентальный Китай – ставка была сделана на дешёвую и качественную рабочую силу.

Логика тайваньского и корейского руководства в 1950-70-е годы была примерно такова: «Поскольку в стране нашей ничего нет, давайте из страны сделаем огромную фабрику. Ведь у нас в стране есть один ресурс – рабочие руки, и давайте добьемся максимума, используя именно этот единственный наш ресурс». Из-за границы ввозилось сырьё и технологии. Сырьё перерабатывались, из него делали готовую продукцию по иностранным технологиям, а потом готовая продукция отправлялась на экспорт. Основой экономического рывка стала экспортоориентированная экономика.

Немалую роль сыграла и американская поддержка. В условиях Холодной войны стабильность этого региона была для Вашингтона очень важна, так что денег давали довольно много, и в порядке подарков-грантов, и в долг.

На этом этапе развития у диктатур развития было одно очень важное преимущество: традиционно высокая трудовая культура, которая существует в Восточной Азии. Конечно, это не генетика, а культура, которая формировалась тысячелетиями, она является результатом особенностей традиционного сельского хозяйства этого региона.

С экономической точки зрения конфуцианская цивилизация – это цивилизация сельскохозяйственная, цивилизация риса. Китай – это империя рисовых полей. При этом следует учесть, что рис – культура специфическая. В России, стране ржи и пшеницы, традиционная крестьянская семья являлась самодостаточной единицей, требовались гигантские усилия, авральный труд в страду, но в остальное время можно было расслабиться. На Дальнем Востоке, в условиях рисового земледелия, одна семья не могла вообще ничего. Для того чтобы обеспечить стабильные урожаи, необходимо было сначала создать ирригационную систему. Для выращивания заливного риса необходимо тщательно выровненное поле, водохранилище, в которое нужно вовремя подать воду, а потом в идеальные агротехнические сроки нужно открыть заслонки, пустить воду на огромную систему полей, связанных друг с другом сложным образом, сообщающихся через каналы. Всё это надо было организовать: договориться о том, как эту воду подать в водохранилище, как и когда воду спускать. Вдобавок, всё это нужно делать быстро и четко. Как минимум, в масштабе деревни, но часто такая система охватывала и куда большие пространства. Высадка риса – это не восточноевропейский сеятель, который идет себе по полю и разбрасывает зерно, это высадка рассады. Можно рис сеять и зерном, но при высадке рассадой заметно больше урожайность. Работа идёт по колено в болотной жиже, температура воздуха 25-30 градусов, при этом нужно максимально быстро высадить маленькие кустики руками. Пытаются сейчас это делать машиной, но машина толком это делать не умеет, сотня крестьян делает это лучше. Важный фактор – высокая плотность населения, которая там существовала последние полторы тысячи лет. Эту плотность можно поддерживать только в том случае, если выращивать рис, потому что по отдаче калорий с гектара рис является самой эффективной сельскохозяйственной зерновой культурой. То есть выбора нет. Чтобы на побережье Тихого Океана иметь население в 300 или 400 млн. человек, а столько людей там примерно жило к концу традиционной эпохи, кормить их надо рисом. Ничто другое их не прокормит. Кстати сказать, мясо в Восточной Азии простые люди вообще не ели или ели очень редко. Свинину – по большим праздникам, а говядину – только богачи, и то не везде. Скот труден в выращивании, он дефицитен, за ним много ухода, он ест траву, вместо которой можно что-нибудь более калорийное выращивать. Поэтому скот был там тягловой силой, его резать – это как вполне исправный трактор отправлять на металлолом.

Результатом стала высочайшая интенсивность труда, при этом труда организованного и группового, ведь тысячелетиями люди в Восточной Азии вынуждены работать в коллективах. Кроме того, в Восточной Азии сформировалось особое отношение к государству. Для русского и, шире, европейского, крестьянина государство – это все-таки паразит: приезжают, налоги требуют, а что взамен дают – непонятно. Русский крестьянин хоть защитника от кочевых набегов в государстве видел, а у крестьянина западноевропейского и такого утешения не было. Отношение восточноазиатское – другое, там есть восприятие государства, во-первых, как социальной ценности, силы, которая обеспечивает стабильность в стране, и, во-вторых, восприятие государства как организатора экономической жизни. Опыт тысячелетий показал, что чиновник иногда ворует, иногда говорит глупости, кто бы спорил, но нужно всё равно делать так, как сказал чиновник, потому что именно государство могло обеспечивать стабильность, без которых работа этих ирригационных систем невозможна, и именно государство выступало в качестве организатора необходимых для этой экономики проектов. Отсюда проистекает и не всегда понятная для нас идеализация чиновника в странах Восточной Азии, в культуре этих стран чиновник – это обычно позитивная фигура.

Известно, что в Европе и Америке на ранних этапах развития капитализма требовалось немало усилий для того, чтобы переучить вчерашних крестьян, чтобы научить их работать в соответствии с новыми для них требованиями индустриального производства, работать от звонка до звонка, четко соблюдая дисциплину, группами. В Восточной Азии вопроса переделки крестьянства не стояло, вопрос этот был там решён эдак полторы тысячи лет назад. Именно на это была сделана ставка: сначала в Корее и на Тайване, позже – по всему региону.

Не надо думать, что тайваньская и корейская стратегия были идентичны. У них были определённые различия, но объединяли их опора на трудовые ресурсы, и ставка на развитие экспортоориентированной промышленности. Важно, что эти страны в тот момент оставались преимущественно крестьянскими, с тремя четвертями населения, которое ещё жило на земле. И вот этот резерв рабочей силы, малоквалифицированной, но социально готовой к работе в новых условиях, сыграл большую, решающую роль и в Корее, и на Тайване.

Как уже говорилось, были определенные различия: тайваньский подход более классический рыночный, а в Южной Корее у власти оказался бывший японский офицер Пан Чжон Хи. Свои уроки политграмоты он усвоил в 1930-е годы, в годы службы в японской армии. Ему импонировала экономическая модель Японской империи того времени – с дирижизмом, с сильным государственным вмешательством, с крупными концернами. Если на Тайване давали большую свободу рынку, то в Южной Корее людей назначали олигархами, а государство прямо и косвенно вкладывалось в якобы «частные» национальные проекты. Сейчас в Южной Корее есть мощнейшее автомобилестроение, судостроение, сейчас страна занимает первое-второе место в мире по тоннажу кораблей, спускаемых на воду (а по машинам – пятое-шестое место в мире Южная Корея). Ничего подобного на Тайване нет. Эти отрасли, где требуются огромные начальные инвестиции, очень трудно было бы запустить в относительно маленькой стране без прямой государственной помощи и поддержки. Такая поддержка была в Корее, но не на Тайване.

И в Южной Корее, и на Тайване на первом этапе, то есть в шестидесятые, ставка была сделана в основном на лёгкую промышленность: одежда, ткани; костюмы шили, парики, мягкую игрушку. Это отрасли, где можно использовать неквалифицированную рабочую силу: девушки из деревни приходили и работали 14 часов за три миски риса. Для нас (и для их внучек) это звучит страшно, но девушки-то были довольны в своём большинстве (не все, конечно, далеко не все): они имели три полных миски настоящего вкусного белого риса, при этом работали в закрытом помещении, с отоплением. Их подруги, оставшиеся в селе, им завидовали. Хотя не надо идеализировать картину, были у этого и чёрные стороны, но об этом чуть позже.

В 1965 году, например, 40% всего корейского экспорта составляли одежда и текстильные изделия. Такая же картина и на Тайване. В 1970-е годы происходит сдвиг, появляется капитал, опыт, инфраструктура, и, соответственно, возможность заниматься тяжелой промышленностью.

Если говорить о Южной Корее, в начале шестидесятых президент Пак слетал в Западную Германию и увидел там, во-первых, автобаны, а во-вторых, что горы в Германии зелёные. Кто был в Южной Корее, тот знает, что это страна, где все покрыто лесом. Где люди не живут, и где они землю не пашут – там стоит лес. Мало кто знает, однако, что так было не всегда, что лес этот новый, его высадили в шестидесятые-семидесятые, а раньше там не было леса, были там голые горы, как и сейчас в Северной Корее. Так вот, в начале шестидесятых Пак Чжон Хи приехал и сказал, что, мол, давайте высаживать деревья и, конечно же, строить у нас автобаны – в качестве транспортной инфраструктуры для будущей индустриальной Кореи.

А режим тогда в Южной Корее был, конечно, диктаторский, но мягкий, оппозиция слегка пищит, может марш провести в столице иногда, газета там какая-нибудь выходит ехидно-антиправительственая, ну, радиостанция, может быть, даже, но не телевидение. Вот оппозиция и начала тогда говорить, что, мол, рехнулось наше правительство, тратит народные деньги, в нашей стране 30 тыс. машин в столице, 100 тысяч по стране. Ну зачем нам строить скоростные дороги, кто на них будет ездить, воловьи упряжки? Теперь стало ясно, что правительство оказалось право.

Тогда же начинается строительство новой инфрастуктуры, за государственный счёт. В конце 1960-х годов строится Пхоханский металлургический комбинат, один из крупнейших в Азии, на который Всемирный Банк денег не дал, заявив, что строительство металлургического комбината в безнадежно отсталой Южной Корее – это безумие и авантюра. Сейчас один из мировых лидеров в черной металлургии. Не было бы Пхоханского комбината, не было бы ни автомобилестроения, ни судостроения корейского.

Вот такая хорошая картинка, благостная. Но это не так, на деле всё было весьма сложно. И лидеры оппозиции падали случайно с небольших пригорков почему-то насмерть, и забастовки давили там со страшной силой, и с правами человека плохо было. Это были диктатуры. По сравнению с их соседями, по сравнению с тем, что устраивали Мао и Ким Ир Сен в эти самые годы, это было воплощением мягкости и гуманизма. Но по нормальным меркам это была диктатура. Более того, сама идея использования дешёвой рабочей силы предусматривала весьма бесцеремонное подавление рабочего движения. То есть создавались проправительственные профсоюзы, которые, как в советские времена вполне справедливо сказали бы у нас, «отвлекали внимание рабочего класса от его насущных задач», и велась беспощадная борьба с любыми попытками рабочих создать реальные профсоюзы и защищать свои интересы. Там был подход вполне по Сергею Михалкову: «В сердцах сожмешь кулак, // Прибавку требовать пойдёшь, // Поднимешь красный флаг, // Жандармы схватят, изобьют, // Узнаешь, где острог». То есть это тоже часть авторитарно-модернизаторского пакета.

И сейчас, когда на Тайване и особенно в Корее думают об этом своём недавнем прошлом, заметно противоречие между нами и ними, между наблюдателями внутренними и наблюдателями внешними. Мы-то смотрим снаружи, и нам кажется, как у них было здорово. А с другой стороны, у самих корейцев или тайваньцев отношение к своему недавнему прошлому куда как амбивалентнее. Любопытно бывает мне наблюдать взаимодействие между русскими и южнокорейскими интеллигентами. Сидят южнокорейские интеллигенты, которые в молодости ходили в подпольные кружки, штудировали Маркса (а то и Ким Ир Сена), которые нелегально читали роман М. Горького “Мать” (это был такой хит подполья, его нелегально издавали в 80-е, активно читали), учили наизусть запрещённого Маяковского. А напротив – русские, которые в это время восхищались экономической статистикой Южной Кореи, темпами роста «азиатских тигров» – ну, и Софью Власьевну ругали, Солженицына читали, «голоса» слушали. И обе стороны удивляются при контактах. Южнокорейцы с удивлением видят, что ни малейшего восторга перед романом “Мать” у русских интеллигентов не наблюдается, что никаких симпатий к героическим забастовщикам у них тоже нет, а русские интеллигенты удивляются, когда видят, как кривятся при упоминании имени Пак Чжон Хи их корейские собеседники. Потому что для значительной части южнокорейского населения, в первую очередь – для интеллигенции младшего и среднего возраста, Пак Чжон Хи не столько спаситель страны и отец экономического чуда, сколько палач демократии и человек, который надолго отсрочил наступление прекрасных, новых свободных дней.

Правда, с этими «диктатурами развития» произошла интересная история. Дело в том, что любая по-настоящему успешная «диктатура развития» совершает медленное политическое самоубийство (если, конечно, она успешна и достигает своей главной цели – этого самого развития). Потому что по мере экономического развития неизбежно формируется средний класс. Неизбежно растёт уровень образования. Рано или поздно в обществе формируются силы, которые вовсе не готовы согласиться с авторитарным стилем управления; появляются люди, которые хотят участия в политической жизни, которых раздражает примитивная и лживая официальная пропаганда, и люди, которые не помнят того хаоса и нищеты, которые существовали за несколько десятилетий до этого. И на Тайване, и в Южной Корее это произошло практически синхронно, в восьмидесятые. Условно говоря, люди двадцатых и тридцатых годов рождения принимали диктатуру Пака в Корее, диктатуру Чан Кай-ши и его сына-преемника Цзян Цзянь-го на Тайване (любопытно, что отец тайваньского экономического чуда был председателем подмосковного колхоза, а потом многотиражкой на «Уралмаше» руководил, и жена у него была русской, не так давно умерла, вот такая была у Цзян Цзянь-го интересная биография). Так вот, люди, родившиеся в двадцатые и тридцатые, принимали эти режимы, отлично видя и их фальшь, и их ложь. Потому что они помнили, что такое настоящий голод, и что такое настоящий хаос. А вот люди, родившиеся в пятидесятые и особенно в шестидесятые, принять эти авторитарные режимы уже не могли. Рассказы о вкусе варенной в голодуху сосновой коры, рассказы о северокорейских танках, которые ездят по улицам южнокорейских городов, рассказы о панической эвакуации через тайваньский пролив были для них папиными историями какими-то, уже поднадоевшими. И они, выросшие в годы бурного роста, воспринимают уже вот эту новую жизнь, жизнь с определенным уровнем дохода, комфорта, как нечто нормальное. Рекордный экономический рост им казался естественным состоянием. Им было недостаточно одного только порядка на улицах и чашки риса с мясом. Они хотели большего, в том числе гражданских свобод и политических прав. И честной прессы. И много чего ещё.

Поэтому в 80-е годы и на Тайване и в Корее развертывается движение за демократизацию. Основа движения – новый средний класс, его молодая часть, и студенчество, то есть как раз те люди, о которых я только что сказал. К концу восьмидесятых оно побеждает, и там проходят политические реформы. Авторитарные режимы уходят из власти, эти страны превращаются в такие классические либеральные демократии. Ну вот, казалось бы, полная победа, полный успех. Всё хорошо, всё замечательно. И в это время эти два песика, две маленькие таксы Восточной Азии видят, что в действие вступили новые силы, что начали у нас уже бегать слоны с бегемотами, то есть Китай и Вьетнам.

О том, что происходило в Китае между 1949 и 1976 гг., я особо рассказывать не буду, за недостатком времени. Похожие вещи происходили тогда и в Северной Корее и во Вьетнаме, которые у нас обычно как-то исключают из этого списка, а зря – Северный Вьетнам из себя представлял режим, весьма похожий по многим параметрам на диктатуру Мао в Китае. Они там начали строить то, что им казалось советской моделью, начали активно использовать вроде бы советские образцы, но быстро от этих образцов отошли, в том числе и потому, что даже товарищ Сталин им показался недостаточно радикальным. На это тоже были причины, связанные с местными идеологическими особенностями. Для системы, которую я описывал, свойственно некое обожествление государства – с одной стороны, и довольны сильные уравнительные эгалитарные тенденции – с другой. В результате, например, коллективизация в Корее и в Северном Вьетнаме сводилось не только к коллективизации основных полей, но и к почти полному изведению приусадебных участков. В Китае, например, в ходе создания «народных коммун» в конце 50-х годов из крестьянских домов изъяли даже кухонную посуду, решив, что крестьяне не могут, не должны дома готовить, что им необходимо обязательно питаться в общественных столовых. Все сдавалось в общественный фонд, и потом оттуда выдавалась кормёжка какая-то. Ну, дальше всё вообще кончилось «культурной революцией» и хунвэйбиновским безумием. Все эти события сами по себе интересны, очень интересны, я сам ими, в основном, и занимаюсь, но сейчас рассказывать о них просто нет времени. С исторической точки зрения, это оказалось тупиковым вариантом. Важно, что к концу 1970-х годов ситуация там меняется. Конечно, поворотом там стала смерть Мао Цзэдуна в 1976 году, хотя некоторые тенденции набирали силу и раньше.

Когда мы говорили о коммунистах Восточной Азии, надо было упомянуть об одной их очень интересной особенности. Коммунизм в Восточной Азии начал распространяться только около 1920 г. и с самого начала был во многом учением националистическим. В последние годы своей жизни Ким Ир Сен сказал о себе, что я, мол, не только коммунист, но и националист. Никакой великой тайны он таким образом не открыл. Это было все и всем хорошо известно (в том числе и в Москве, на Старой Площади). Коммунизм восточноазиатский, действительно, сильно отличался от европейского – в том числе и по вот по какому параметру. На Западе, в Европе или в России люди вступали в коммунистическую партию в первую очередь потому, что их беспокоили социальные проблемы, они думали о социальном неравенстве. Думал, условно говоря, французский коммунист образца 1925 года: «Вот мы изведём заводчиков, и прочих рантье и освободим страдающий рабочий класс». Ну, примерно так же думал и российский социал-демократ где-нибудь в 1910 году. То есть главная мотивация – это мотивация социальная. А в Восточной Азии в двадцатые и тридцатые годы ситуация была, во многом, другой: коммунизм там воспринимался как способ решения национально-государственных проблем, как ещё одна стратегия модернизации, как способ построения эффективного и мощного национального государства. В компартию люди шли не только потому, что они видели внутренние проблемы общества и социальные противоречия, но и потому, что они считали: коммунизм в его советском варианте – это путь к ускоренному решению проблем их нации и их государства. «Сталинские пятилетки», ускоренная индустриализация СССР – всё это производило впечатление. Кроме того, классическая либеральная модель была в те времена скомпрометирована своей связью с империализмом, колониализмом, в крайней своей форме – даже с социал-дарвинизмом. А тут коммунизм с его мощным антиимпериалистическим пафосом, с обещаниями скорейшей модернизацией в кратчайшие сроки, с обещаниями превращения в суперсовременное государство.

Так вот, и Хо Ши Мин, и Ким Ир Сен, и Мао Цзэдун, и сотни тысяч иных людей стали коммунистами не только для того, чтобы дать землю крестьянину, а ещё и потому, что верили: коммунизм – это путь к решению национальных проблем Китая или Вьетнама. Молодым китайским коммунистам двадцатых не столько нужен был «мир без Китаев и Латвий», сколько «мир, в котором существует сильный Китай с рациональной, могучей и модернизированной экономикой». Этот подход к коммунистической идеологии лучше всего выразил Дэн Сяопин, отец китайской диктатуры развития. Он, как известно, сказал: «Неважно, какого цвета кошка, а важно, как она ловит мышей». Сказал он это давно, в самом начале шестидесятых. А для тех, кто не любит таких метафор, он говорил, цитируя известный марксистский тезис, что «практика – это главный критерий истины». Вот такой прагматический подход.

Поэтому когда в семидесятые этим людям стало окончательно ясно, что – вопреки их первоначальным ожиданиям – старая, сталинско-маоистская, модель не работает, или, точнее, работает плохо, от неё отказались везде (кроме Северной Кореи), причём отказались без особых терзаний. Сначала Китай, позже Вьетнам обнаружили, что они всё заметнее отстают от тех своих соседей, которые изначально сделали капиталистический выбор. При этом не надо думать, что ситуация была совсем уж катастрофическая. В своё время антимаодзедуновская пропаганда в Советском Союзе во многом повлияла на наш образ Китая. В действительности при Мао в Китае существовал заметный экономический рост. Да, были сбросы, был огромный сброс в начале 60-х годов, в период катастрофического «большого скачка», были заметные падения ВВП во время «культурной революции», но в целом это был период роста экономики. Вдобавок, и массовое образование подтянули, и здравоохранение, и ядерное оружие создали. Однако рост этот был недостаточен, особенно если его измерять в душевых показателях. То есть экономика росла, но она росла медленней, чем экономика Тайваня и Южной Кореи. И это осознали в китайском руководстве.

В конце семидесятых, когда смерть Мао Цзе-дуна и удаление его ближайшего окружения расчистили политическую сцену для реформ, китайское руководство начинает эти самые реформы.

Очень часто сейчас в России говорят о необходимости изучать восточноазиатский опыт, часто говорят, что, мол, жаль, что Горбачев не последовал китайскому примеру. Думаю, что по целому ряду причин он последовать этому примеру не мог. Вот одна из причин. Если мы посмотрим на то, как разворачивались реформы в Китае и во Вьетнаме, то увидим, что они начинались с сельского хозяйства, с роспуска народных коммун, таких гиперколхозов («гипер» не в том смысле, что они были большие, а в том, что уровень обобществления и уровень госконтроля там был совершенно немыслимый по меркам валдайской возвышенности). В конце семидесятых, начале восьмидесятых годов вводится система семейного подряда, то есть крестьянским семьям даётся возможность налаживать собственное сельскохозяйственное производство. Фактически к середине восьмидесятых китайские народные коммуны были распущены. Начался стремительный рост сельскохозяйственного производства. В 1980 году в среднем в Китае производилось на душу населения 289 кг зерновых и 4 кг мяса в год. В 1999 году производство зерновых составило 406 кг, производство мяса – 47,5 кг.

Начиналось с аграрных реформ, которые были возможны и потому, что большинство населения составляли крестьяне, и потому, что эти крестьяне провели в народных коммунах всего лишь пару десятилетий и помнили, что такое индивидуальное хозяйство. После этого на протяжении 1980-х годов начинается ползучая приватизация китайской экономики: разрешают создание мелких частных предприятий, потом снимают ограничения на их размеры, потом потихонечку убирают роль государственных цен, причём долго действует система двойных цен на очень многие виды товаров. Есть официальные цены, а есть рыночные цены. Постепенно список товаров, к которым применяются и те, и другие цены, сокращается, и к началу девяностых происходит полный переход на свободное рыночное ценообразование, причем примерно тогда начинаются и эксперименты с акционированием. Эта тенденция продолжается, и сейчас частные предприятия дают, по разным оценкам, от 50% до 75% ВВП Китая.

При этом из соображений сохранения политической стабильности официальная идеология формально сохраняется прежней. Посмотрите на таблицы, вы увидите, как увеличивались с 1990- го года, после начала реформ, ВВП в Китае и Вьетнаме. Сравните это с западноевропейским или общемировым уровнем.

А что «диктатуры развития» первой волны, которые в конце восьмидесятых становятся не диктатурами, а среднеразвитыми государствами с рыночной экономикой и демократической политической системой? У них темпы роста заметно снижаются, но всё равно остаются очень приличными и по общемировым меркам, и по меркам стран похожего уровня экономического развития.

Итак, власть в Китае решает, что в целях сохранения политической стабильности необходимо оставить более или менее неизменным тот старый идеолого-политический антураж, который сформировался в сороковые и пятидесятые. В итоге в Китае мы получаем парадоксальную ситуацию, когда рыночную капиталистическую экономику строят под руководством коммунистической партии, причём коммунистическая партия порою использует идеологические клише в стиле газеты «Правда» 1925 года. С другой стороны, реальная государственная идеология, поскольку она вообще существует, постепенно сдвигается к национализму. Сейчас использование умеренного (по меркам Восточной Азии) государственнического национализма – это важная часть идеологической линии и в Китае, и во Вьетнаме.

Несмотря на формальное использование коммунистических лозунгов, в этих странах, особенно в Китае, мы видим высокий уровень имущественного неравенства. Куда более высокий, чем тот, который существовал некогда на Тайване и в Южной Корее. Например, коэффициент Джини, если его считать по доходам, в Китае составляет 45. Это очень высокий уровень. Для сравнения: если коэффициент Джини ниже 30, это весьма высокий уровень социального равенства, это страны типа Норвегии, Чехословакии. Если от 30 до 40, то это заметное неравенство. Уровень выше 40 – это уже крайнее неравенство, Индонезия или Африка. Так вот в Китае коэффициент Джини сейчас составляет 45, а в Южной Корее во времена «экономического чуда» коэффициент Джини составлял где-то 27-29, сейчас поднялся до 31.

Во многом это относительное равенство было результатом вполне сознательной политики «диктатуры развития» первой волны, потому что их лидеры испытали коммунистическую революцию и отлично понимали, что случилась она вовсе не из-за московских коминтерновских агитаторов. Они отлично понимали, что социальное неравенство взрывоопасно, они его контролировали и ограничивали. А в Китае такого опасения сейчас не наблюдается. В результате мы и имеем очень высокий уровень социального неравенства.

Важно, что страны региона сильно влияли друг на друга. В своей стратегии развития Китай копировал Тайвань и Южную Корею, и делал это сознательно. В конце семидесятых в Пекине проходили многочисленные совещания. На них активно изучались закрытые материалы по тайваньскому и южнокорейскому экономическому опыту, то есть высшее китайское чиновничество очень внимательно читало не предназначенные для широкого распространения, но весьма восторженные сообщения о том, что происходило в это время на Тайване и в Южной Корее. То есть влияние опыта этих стран было однозначно.

Во Вьетнаме ситуация была немножко другая. Вьетнам с середины 1970-х годов имел плохие отношения с Китаем и во многом ориентировался на Советский Союз. Однако с 1985 года в Советском Союзе начались известные перемены. И это, с одной стороны, развязало руки вьетнамским реформаторам, а с другой стороны, во Вьетнаме стали размышлять о том, что же делать, если советская помощь вдруг перестанет поступать в прежнем объёме.

Надо сказать, что в те времена, когда советская помощь поступала в большом объёме, положение Вьетнама оставалось весьма тяжёлым. Вполне официально признается, что в середине восьмидесятых в стране был голод со смертельными исходами. Тут недавно в Ханое я побывал на совершенно замечательной выставке. Называется выставка «Вьетнам во времена карточной системы». А выставка интереснейшая. Потому что там рассказываются совершенно замечательные истории, там показываются пайковые нормы, показывается стол заказов, сандалии «вьетнамки», карточки на запчасти к велосипедам. К одним таким сандалиям полагается рассказ их владельца, следака полицейского. Ему по карточкам полагались сандалии. Ему они нужны не были, но как не взять, когда дают? Он взял, и решил их продать – но как? Партийность и статус не позволяет. Тогда он взял их с собой, когда поехал в командировку из Ханоя в Хюэ (а это довольно далеко, семьсот километров). В Хюэ он сандалии пластиковые продал и на вырученные деньги купил билет на самолёт до Ханоя!

В Китае, кстати, такая выставка была бы невозможна. Вообще говоря, о Вьетнаме можно так сказать: ни разу в жизни не видел такой свободной диктатуры. Вот в Китае ты чувствуешь: там полиции много, в центре Пекина люди в штатском вообще смотрят друг на друга и на небо через каждые десять метров. А вот во Вьетнаме ничего подобного нет. Во Вьетнаме могут нести власть по косточкам в разговоре с иностранцем, которого в первый раз встретили, всё там очень расслабленно. Но это понятно. У вьетнамских властей есть очень мощный идеологический и психологический ресурс, которого нет у властей китайских. Это ресурс национальной гордости. Они же победители! Они ж надавали по морде почти всем великим державам за последнее столетие! И у власти стоят генералы, которые были лейтенантами при Дьеньбьенфу и подполковниками во времена наступления Тэт. Ну, может, уже не у власти, но это, скажем, недавно ушедшие в отставку генералы и министры. То есть люди помнят победы над французами, американцами, китайцами. Поэтому власти могут себе позволить себе проводить в музее такие выставки, совершенно немыслимые в Китае.

Для Вьетнама толчком к реформам послужило не столько влияние Тайваня и Южной Кореи, сколько изменения в Советском Союзе и, что еще более важно, новости из Китая. Потому что к 1985 году стало ясно, что в Китае дело пошло. Вот вы на таблице видите. И, ознакомившись с этими цифрами, вьетнамское руководство решило начать свои реформы, которые очень походили на китайские, с той только разницей, что в чем-то в политической области они были чуть-чуть более свободными, а с другой стороны, они развертывались в экономической области чуть-чуть помедленнее. Например, приватизация промышленности во Вьетнаме (через акционирование) начинается только около 2000 года. Но схема использовалась точно такая, как в у первой волны «диктатур развития»: используя изобильную рабочую силу, сначала создать лёгкую промышленность; потом, используя лёгкую промышленность, создавать технологические производства в тяжелой промышленности, в перспективе двигаться в машиностроение, в электронику и т. д. Вот такую же схему мы видим во Вьетнаме и Китае. С той только разницей, что параллельно с созданием экспортоориентированной лёгкой промышленности они, конечно, проводили аграрные реформы, которые позволили накормить страну.

Можно сказать, что сейчас Китай впервые в своей истории, впервые за три тысячи лет, не знает голода. То же самое относится и к Вьетнаму.

Сейчас мы, конечно, видим, что существует весьма заметная разница между ушедшим вперед Китаем и двинувшимся с примерно десятилетним отставанием за ним Вьетнамом. Китай сейчас во многом находится примерно на том же уровне, на каком находилась Южная Корея где-то около 1975 года. Причем, речь идет не только о формальных цифрах статистики. Статистика – штука полезная, но верить ей абсолютно не следует. Так вот, если посмотреть сейчас на то, что происходит в современном Китае, это Южная Корея примерно 1975-80 годов. То есть, например, начинает развёртываться автомобилестроение, быстро растёт судостроение, но пока китайские автомашины вызывают усмешку у потребителей. Это известно. Но, с другой стороны, точно такую же усмешку в 1980 году вызывали южнокорейские автомобили. И в то же время это период бешеного экономического роста.

Итак, что же в результате произошло? Можно сказать, что Восточная Азия сейчас, за последние 60-70 лет, продемонстрировала самый удачный, а можно сказать, что и единственный удачный пример создания современного индустриального общества за пределами Европы и европейских поселенческих колоний типа США или Австралии (то есть, условно говоря, «филиалов Европы»). Экономическое значение региона растёт. Политическое значение тоже растёт. Уровень жизни растёт. Вот, казалось бы, успех, но на фоне этого успеха, конечно надо помнить, что всё не совсем вот так просто.

Существуют серьёзнейшие проблемы у стран Восточной Азии. Пожалуй, главная из них – это проблема политической модернизации. Дело в том, что «диктатуры развития» первой волны во многом симулировали демократию, скажем так, притворялись либеральными демократиями. Они ими, конечно же, не были. Но они изображали как-бы-выборы, была там как-бы-оппозиция (выборы были фальсифицированы, но они проводились). В результате, когда в середине и конце восьмидесятых ситуация изменилась, когда появились силы, реально требующие политических перемен, провести эти политические перемены оказалось относительно просто. Всего-навсего были проведены выборы без фальсификации. Оппозиции разрешили реально участвовать в выборах. Были уже известные оппозиционные политики, всё прошло достаточно гладко.

Вот и возникает вопрос: а что будет сейчас в Китае и во Вьетнаме? Ну, и Вьетнам далеко немаленькая страна – 90 миллионов человек населения. А вот Китай вообще с населением в 1 миллиард 350 миллионов. Даже куда больше и Тайваня, и любой из Корей. Так что именно их будущее определит судьбу региона.

В Китае существует такая непонятная ситуация. В отличие от диктатур развития первой волны, псевдокоммунистические диктатуры развития второй волны испытывают жесточайший дефицит легитимности. Вообще, любое правительство вынуждено отвечать на один вопрос, который ему постоянно задает народ. Вопрос этот простой: «А по какому праву именно вы правите нами?» То есть нужно постоянно доказывать своё право на управление страной, нужно говорить: «я – законно избранный президент; я – сын неба; я – генеральный секретарь партии, которая знает единственно правильное учение (то самое, что всесильно, потому что верно)». Это легитимность, и когда такая легитимность, признанное народом право власти управлять, существует, то пережить экономический кризис, в общем, можно. Ну да, ну, упал там ВВП, резко выросла безработица, это всё равно не повод устраивать революцию. «Ведь у власти же всенародно избранный президент или же настоящий сын неба, у которого и мандат неба есть. Значит, нам нужно немножко потерпеть, и всё придет в норму». Чаще всего так и происходит.

А вот особенность вот этих двух последних «диктатур развития», Китая и Вьетнама – это то, что они представляют из себя, я бы сказал, велосипед. То есть они политически устойчивы только постольку, поскольку они едут, поскольку удерживается высокий экономический рост. На вопрос «что вы там, у кормила власти, делаете?» нынешнее китайское руководство может ответить только одно (и, кстати, совершенно справедливо): «Мы не знаем, по какому праву мы здесь, у кормила, сидим, но мы тут оказались по историческим причинам, и сейчас у нас тут так всё хорошо получается!» Проблема в том, что современное китайское общество в весь этот декоративный марксизм-ленинизм не верит ни на грош. Но поскольку у власти всё получается невероятно хорошо, стабильность в стране существует.

Я уже говорил о неравенстве, о коэффициенте Джини. В Китае доля городского населения 45%, это 600 млн человек, четыре России или чуть побольше. А кроме того, там есть мигранты – китайские гастарбайтеры, 130 млн человек, они приехали искать работу в Шанхай, в Пекин, в прибрежные города (и в поселки тоже, но чаще – в города). Приехали из бедных деревень. Пока это не является социальной проблемой только по одной причине. Бешеные темпы экономического роста ведут к тому, что уровень жизни растёт у представителей всех социальных слоев. Он растёт по-разному, с разной скоростью, но растёт. Молодой финансист в Шанхае думает, что он будет себе покупать – «Порше» или всё-таки «Ягуар»? А тем временем бедный крестьянин в далёкой провинции осознает, впервые в жизни, что теперь он может позволить себе даже не велосипед с моторчиком, а настоящий мопед. И тот, и другой счастливы. То есть уровень жизни растёт практически у всех, хотя разрыв между слоями тоже возрастает. Но происходит это только, поскольку экономика работает, поскольку китайский велосипед стремительно несется вперед. Если велосипед затормозит (а он пока не тормозит!), то будут большие проблемы политического свойства.

Пока же велосипед несётся вперёд. Несколько дней назад опубликована официальная статистика по состоянию экономики Китая в прошлом году: кризис привел к сокращению экспорта на 13,7%, но при этом рост ВВП составил плюс 8,7%. Короче, китайцы опять вывернулись, как и в 1998-м году, во время азиатского кризиса. Однако проблема в том, что рано или поздно Акела может и промахнуться.

И вот тут-то могут начаться очень серьёзные проблемы, потому что в стране, несмотря на всё происходящее, на все успехи, существуют оппозиционные идеи, несколько оппозиционных идеологических комплексов. Если магия экономического успеха исчезнет, то сторонники этих идеологических пакетов могут заявить: «Мы знаем, как надо, наша идеология описывает ситуацию более адекватно, чем откровенно лицемерный как-бы-марксизм Дэн Сяопина». Кстати, почти всё, что я говорю о Китае, относится и ко Вьетнаму. Несмотря на высокую степень взаимной нелюбви, Вьетнам и Китай очень похожи.

Мы имеем три группы, которые могут бросить политический вызов современной китайской стабильности. Речь идет не об организованных политических группах, хотя и такие тоже есть, а о некоторых идеологических комплексах, которые достаточно широко распространены в стране. Во-первых, это эгалитарные настроения, массовый, народный эгалитаризм. Иногда он проявляется в форме причудливых сект, а иногда даже в форме неомарксизма, который в последнее время превращается в заметную, хотя и всё равно маргинальную силу в стране. Во-вторых, это либерально-демократическое движение. О нём известно лучше всего и больше всего, так как оно ориентируется на западные ценности, понятные западным СМИ, о нём много пишут, пиар ему делают. В-третьих, это национализм.

Сейчас все три группы довольны существующими тенденциями. Народ ворчит на неравенство и коррупцию, иногда напрямую выступает против властей, но в целом доволен ощутимым и непрерывным улучшением материальных условий жизни. Люди, которых беспокоит демократия, которым нужна демократия, могут вспоминать о Тянаньмэнь, но всё равно диктатура в Китае вялая и с каждым годом всё более либеральная, так что очень многое из того, за что могли при Мао просто убить, сейчас сходит с рук. Ну, и сторонники националистических идей (пожалуй, самый влиятельный из этих идейных комплексов) недовольны марксистской фразеологией, псевдо-интернационалистической, но они видят, что Китай, так сказать, «встаёт с колен», активно и агрессивно продавливает собственные державные интересы, и это им нравится. Но всё довольство, повторяю, может существовать только потому, что удается поддерживать высокий темп экономического роста. Так что пока ответа на вопрос, полностью ли преуспела Восточная Азия в модернизации, у нас нет. Хотя успехи впечатляют. Но всё равно будущее региона, будущее его главной страны, Китая, остаётся неопределенным.

Ну и последнее замечание. Часто спрашивают, можно ли приложить опыт Восточной Азии к России. Нет, нельзя. В своём успехе восточноазиатские авторитарные модернизаторы умело использовали специфические черты своих стран, своих обществ. Проблема в том, что таких черт в обществе российском нет вовсе. Во-первых, ставка была сделана на традиционное или полутрадиционное крестьянство, которое на начало рывка составляло примерно три четверти всего населения в этих странах и было при этом бедным, готовым работать буквально за три чашки риса и кусок рыбки в день. Такое крестьянство в России тоже было когда-то, но его давным-давно нет. Во-вторых, важную роль сыграла высокая трудовая культура, способность, получив соответствующее распоряжение, спокойно и систематически «копать от забора и до обеда». Рабочие, которые не просто готовы работать, но и добросовестно по инструкции. Сказано ему завернуть гайку на два с половиной оборота, вот он стоит и завёртывает гайку за гайкой, и каждую более или менее на два с половиной оборота. Где такая рабочая сила в России? По крайней мере, где она в массовом количестве? Я уж не говорю о минимальном доходе, за который человек в России в принципе согласиться работать. Я уж не говорю о коррупционных и прочих запросах чиновничества. В общем, модернизация Восточной Азии – эпизод интересный и поучительный в смысле общего образования, знать о нём надо, но вот скопировать его на просторах восточноевропейской равнины, полагаю, нельзя никак.

Источник http://www.polit.ru/lectures

Вопросы

1. Что такое модернизация? Какие элементы она в себя включает?

2. Что объединило страны НИС?

3. Расшифруйте аббревиатуру НИС

4. Грищенко Д.