З.Гиппиус

Зинаида ГИППИУС

Веселье

Блевотина войны - октябрьское веселье!

От этого зловонного вина

Как было омерзительно твое похмелье,

О бедная, о грешная страна!

Какому дьяволу, какому псу в угоду,

Каким кошмарным обуянный сном,

Народ, безумствуя, убил свою свободу,

И даже не убил - засек кнутом?

Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой,

Смеются пушки, разевая рты...

И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,

Народ, не уважающий святынь! (1917)

Трагизм революции. Стихотворение З. Гиппиус "Веселье" гневное, резкое по своей интонации. Эмоции выплескиваются с большой силой. Для поэта Октябрьское событие нечто ужасное, грязное, трагичное.

Выражением резкого неприятия революции служат экспрессивно-эмоциональные образы: "Блевотина войны (метафора) - октябрьское веселье! (ирония)", "от этого зловонного вина"(иносказание), "Как было омерзительно (эпитет) твоё похмелье ..."

Образы у Гиппиус выражают сильное чувство омерзения, отвращения, некоторые из них воспринимаются даже как ругательства. "Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой". "Дьяволы и псы" становятся частью картины адского пира, веселья. Возникает апокалипсический мотив веселья рабов. Ужас бездны, открываемый революцией, кружил голову, ослеплял, будил инстинкты, возносил, чтобы потом растоптать. За весельем следует похмелье, тяжелое пробуждение, наказание. ("И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой".)

"Бесчисленные тела белых негров (рабов)" - вот завоевания большевиков, которые провоцировали, по мнению поэта, народ на бунт, бессмысленный и тупой. "Они нащупывают инстинкты, чтобы использовать в интересах - своих или германских, только не в интересах русского народа", - писала Гиппиус в своих дневниках.

Народ тоже виноват. Для Гиппиус он - раб, чернь. Самый большой грех народа - это рабство добровольное. "Народ, безумствуя, убил свою свободу". По мнению поэта, "народ, не уважающий святынь", достоин кары.

Гиппиус занимает позицию судьи. Эмоциональная, гневно осуждающая - ведущая интонация стихотворения. Она выше народа, она судит его, не ощущая своей доли вины. Ноты сожаления, сопереживания звучат только в одной строке, которая выделяется на фоне общей резкой интонации: "О бедная, о грешная страна!". Революция резко изменила жизнь людей.

Гиппиус, стихотворения которой отличались строгостью, холодностью, отвлеченностью, сдержанностью, пишет стихотворение "Веселье", неровное, полное страстных переживаний. Поэтесса до конца своих дней сохранила негативное отношение к Октябрю. Хотя, как и большинство русских писателей-эмигрантов, верила в воскрешение России, но социальной и кровавой революции она противопоставляла революцию духовную.

Гиппиус смотрит на человека с точки зрения духовного и эстетического совершенствования, пути познания себя и мира.

Эмиграцию она воспринимала как посланничество, служения. В 1927 году она писала: «Многие из нас покинули Россию не для спасения своей жизни (уехать было опаснее), а как раз для того, чтобы свидетельствовать о правде, говорить, кричать о ней. Громадная работа лежит перед эмиграцией. И работа патриотическая. Мы никогда не увидим Россию? В чужую землю нас зароют? Пускай, но пока не зарыли, будем делать наше дело, то, которое нам предназначено, которое именно мы и только мы можем делать сейчас, ибо только у нас, лишенных земли — есть свобода. И не для себя будем стараться преумножить ценности родной земли, - а для нее».

…

Гиппиус стала одним из немногих истинных летописцев событий 1917—1919 годов.

Из записок Гиппиус 1917 года — стиль телеграфно отрывистый, подчас сумбурный, противоречивый — передает атмосферу тех дней.

28 октября Гиппиус записывает:

«Только четвертый день мы под "властью тьмы", а точно годы проходят».

«Лишь утром большевики решили, что довольно этой комедии. Матрос Железняков (он знаменит тем, что на митингах требовал непременно «миллиона» голов буржуазии) объявил, что утомился, и закрыл Собрание. Сколько ни было дальше выстрелов, убийств, смертей — все равно. Дальше — падение, то медленное, то быстрое, агония революции, ее смерть».

«О, какие противные, черные, страшные и стыдные дни!»

Гиппиус пишет 9 ноября 1917 года стихи о судьбе русской интеллигенции:

Лежим, заплеваны и связаны,

По всем углам.

Плевки матросские размазаны

У нас по лбам.

Февральская революция была радость, как «вспыхнувшая зарница». Октябрьская — «тьма, грохот, кровь и — последнее молчание... Время остановилось. И мы стали "мертвыми костями, на которые идет снег"».

О трагическом пути от Февраля к Октябрю и далее повествует в своей «Записной книжке» Мережковский: «Как благоуханны наши Февраль и Март, солнечно-снежные, вьюжные, голубые, как бы неземные, горние! В эти первые дни или только часы, миги, какая красота в лицах человеческих! Где она сейчас? Вглядитесь в толпы октябрьские: на них лица нет. Да, не уродство, а отсутствие лица, вот что в них всего ужаснее»6.

Гиппиус описывает наступивший в Петрограде голод. Мережковские продали все, что могли: платье, мебель, посуду, книги — и предвидели, что скоро продавать будет нечего. «Когда фунт хлеба — 300 рублей, а фунт мяса — 3000 — никаких денег не хватит, и голодная смерть глядит в глаза. Великий русский писатель Василий Васильевич Розанов умер от страха голода. Перед смертью подбирал окурки папирос на улицах».

В «Черной книжке» Гиппиус запечатлены многие факты и картины русской жизни послереволюционного времени, о которых у нас широко известно стало лишь в последние годы. Особенно запоминаются описания массовых расстрелов интеллигенции, дворян, офицеров. Близкий Мережковским человек, арестованный по доносу домового комитета, но через три недели выпущенный, рассказывал: «Расстреливают офицеров, сидящих с женами вместе, человек 10—11 в день. Выводят на двор, комендант, с папироской в зубах, считает, — уводят... Этот комендант (коменданты все из последних низов), проходя мимо тут же стоящих, помертвевших жен, шутил: "Вот, вы теперь молодая вдовушка. Да не жалейте, ваш муж мерзавец был. В красной армии служить не хотел"».Ожидание чуда, неистовый призыв к Богу, молитва о России запечатлены в стихотворении "Я от дверей не отойду":

Не отступлю, не отступлю,

Стучу, зову Тебя без страха:

Отдай мне ту, которую люблю,

Восстанови её из праха!

Верни её под Отчий кров,

Пускай виновна - отпусти ей!

Твой очистительный покров

Простри над грешною Россией.

Осенью. (Сгон на революцию)

На баррикады! На баррикады!

Сгоняй из дальних, из ближних мест...

Замкни облавой, сгруди, как стадо

Кто удирает — тому арест.

Строжайший отдан приказ народу,

Такой, чтоб пикнуть никто не смел.

Все за лопаты! Все за свободу!

А кто упрется — тому расстрел.

И все: старуха, дитя, рабочий —

Чтоб пели Интер — национал.

Чтоб пели роя, а кто не хочет

И роет молча — того в канал!

Нет революции краснее нашей:

На фронт — иль к стенке, одно из двух.

Поддай им сзаду! Клади им взашей

Вгоняй поленом мятежный дух.

З. Гиппиус «взорвала мосты» между собой и своими литературными друзьями, перешедшими на сторону большевиков. В январе 1918 года она приводит в «Черной тетради» перечень «интеллигентов-перебежчиков», а летом 1919 года высказывается пространнее: «Валерий Брюсов — один из наших "больших талантов". Поэт "конца века" — их когда-то называли "декадентами". Мы с ним были всю жизнь очень хороши, хотя дружить так, как я дружила с Блоком и А. Белым, с ним было трудно. Не больно ли, что как раз эти двое последних, лучшие, кажется, из поэтов и личные мои, долголетние, друзья — чуть не первыми перешли к большевикам? Впрочем, какой большевик — Блок! Он и вертится где-то около, в левых эсерах. Он и А. Белый — это просто "потерянные дети", ничего не понимающие, аполитичные отныне и довеки. Блок и сам как-то соглашался, что он "потерянное дитя", не больше... Все-таки самый замечательный русский поэт и писатель, — Сологуб, — остался "человеком". Не пошел к большевикам. И не пойдет. Не весело ему зато живется».

...

Стиль и смысл записок Гиппиус 1917 года — телеграфно отрывистый, подчас сумбурный, противоречивый — передает атмосферу тех дней. Критерием истины и справедливости для Гиппиус является не та или иная партия, борющаяся за свои «классовые интересы», а Россия с ее муками и страданиями в революции. Именно эту мысль хорошо выразил друг Гиппиус В. В. Розанов в письме к первому переводчику «Капитала» К. Маркса в России Г. А. Лопатину: «Только мне ужасно жаль бедную Россию, которая решительно валится набок. А с той и другой стороны так самодовольно "стреляют"»⁵.

Особую неприязнь Гиппиус вызывали разрушители России большевики.

«Главные вожаки большевизма — к России никакого отношения не имеют и о ней меньше всего заботятся. Они ее не знают, — откуда? В громадном большинстве не русские, а русские — давние эмигранты. Но они нащупывают инстинкты, чтобы их использовать в интересах... право не знаю точно, своих или германских, только не в интересах русского народа».

А потом наступил конец. 28 октября Гиппиус записывает:

«Только четвертый день мы под "властью тьмы", а точно годы проходят». Последней точкой борьбы стало Учредительное собрание в Таврическом дворце. «И последний вечер — последняя ночь, единственная ночь жизни Учредительного собрания, когда я подымала портьеры и вглядывалась в белую мглу сада, стараясь различить круглый купол Дворца... "Они там... Они все еще сидят там... Что — там?"»

Лишь утром большевики решили, что довольно этой комедии. Матрос Железняков (он знаменит тем, что на митингах требовал непременно «миллиона» голов буржуазии) объявил, что утомился, и закрыл Собрание. Сколько ни было дальше выстрелов, убийств, смертей — все равно. Дальше — падение, то медленное, то быстрое, агония революции, ее смерть». «О, какие противные, черные, страшные и стыдные дни!» — восклицает Гиппиус и пишет 9 ноября 1917 года стихи о судьбе русской интеллигенции в страшные годы революции:

Лежим, заплеваны и связаны,

По всем углам.

Плевки матросские размазаны

У нас по лбам.

Этим образом из розановской книги «Опавшие листья» Гиппиус как бы отмечает различие в понимании России и революции. Для монархиста Розанова «омертвение» страны началось с Февральской революции, в которой он видел начало конца России и писал о «Распавшемся царстве». Для «дамы с лорнетом» (как позднее назвал ее Есенин) гибель России ассоциировалась с падением Временного правительства и разгоном Учредительного собрания.

«Между революцией и тем, что "сейчас происходит", — говорила Гиппиус, — такая же разница, как между сияющим тогдашним небом весны и сегодняшними грязными, темно-серыми, склизкими тучами». Государственный переворот 25 октября произвел на всю интеллигенцию, за редкими исключениями, тягчайшее впечатление: «Расстрелянная Москва покорилась большевикам. Столицы взяты вражескими — и варварскими — войсками. Бежать некуда. Родины нет».

В стране наступило, по словам Мережковского, «царство Антихриста». В Царском Селе убили священника за молебен о прекращении бойни (на глазах его детей), сообщает 3 ноября Гиппиус. Теперь она ополчилась на своих бывших друзей — Блока, Брюсова, Андрея Белого, ставших сотрудничать с новыми властями, которые для нее были воплощением «царства Дьявола». В феврале 1918 года она создает панихидную песнь России:

Если гаснет свет — я ничего не вижу.

Если человек зверь — я его ненавижу.

Если человек хуже зверя — я его убиваю.

Если кончена моя Россия — я умираю.

Но несмотря ни на что Гиппиус любит свою Россию и отказывается признать ее гибель навсегда. В декабре 1918 года рождаются строки, исполненные подлинной боли за грядущие судьбы Родины:

Она не погибнет, — знайте!

Она не погибнет, Россия.

Они всколосятся, — верьте!

Поля ее золотые.

И мы не погибнем, — верьте!

Но что нам наше спасенье:

Россия спасется, — знайте!

И близко ее воскресенье.

Гиппиус стала одним из немногих истинных летописцев событий 1917—1919 годов. Ее сведения нередко основывались на «слухах» — характерная черта массового сознания того времени. Однако она всегда стремилась отделить «слухи» от того, что ей сообщали лица осведомленные, в частности из Временного правительства.

По городу ходили слухи, что на рынках под видом телятины продавали мясо расстрелянных. Один из сотрудников Института экспериментальной медицины рассказывал Мережковским, что бульон для разведения бацилл изготовляется из пропускаемой сквозь мясорубку человеческой печени. А в Европе в это время рассуждали, возможна или невозможна эволюция русского коммунизма к свободе, равенству и братству.

Слухами жил город, слухами жили в доме Мережковских. «Все теперь, все без исключения, — носители слухов, — писала Гиппиус. — Носят их соответственно своей психологии: оптимисты — оптимистические, пессимисты — пессимистические. Так что каждый день есть всякие слухи, и обыкновенно друг друга уничтожающие. Фактов же нет почти никаких. Газета — наш обрывок газеты — если факты имеет, то не сообщает, тоже несет слухи, лишь определенно подтасованные».

Дневники с ноября 1917 до июня 1919 года считались утерянными, о чем Гиппиус упоминает в послесловии к «Синей книжке». Однако они сохранились в Отделе рукописей Государственной Публичной библиотеки в С.-Петербурге (ныне РНБ, фонд 481). Дневник за февраль — май 1918 года (Вторая Черная тетрадь) опубликован в журнале «Наше наследие» (1990, № 6) и посвящен в основном Брестскому миру и его восприятию в России. Сводную рукопись «Черных тетрадей» с 7 ноября 1917 года по 12 января 1919 года напечатала М. М. Павлова в историческом альманахе «Звенья» (М.; СПб.: Феникс: Atheneum, 1992).

Более двух лет прожили Гиппиус и Мережковский в «Совдепии», как именовали в те годы новые условия жизни многие из тех, кто оказались в эмиграции сразу после Октябрьского переворота 1917 года. Сначала это была эмиграция «внутренняя», превратившаяся со временем в фактическую.

Гиппиус приводит рассказ о расстреле известного профессора римского права, преподавателя Училища правоведения, писателя Бориса Владимировича Никольского (1870—1919). Имущество и великолепная библиотека были конфискованы. Жена сошла с ума. Остались дочь 18 лет и сын 17 лет. «На днях сына потребовали во "Всевобуч" (всеобщее военное обучение). Он явился. Там ему сразу комиссар с хохотом объявил (шутники эти комиссары!): "А вы знаете, где тело вашего папашки? Мы его зверькам скормили". Зверей Зоологического сада, еще не подохших, кормят свежими трупами расстрелянных, благо Петропавловская крепость близко, — это всем известно. Но родственникам, кажется, не объявляли раньше. Объявление так подействовало на мальчика, что он четвертый день лежит в бреду. (Имя комиссара я знаю)». И что самое страшное — это не было исключительным, из ряда вон выходящим событием.

Характеризуя вождей революции, запустивших в действие эту «кровавую мясорубку», Мережковский отмечал в «Записной книжке»: «Среди русских коммунистов — не только злодеи, но и добрые, честные, чистые люди, почти "святые". Они-то — самые страшные. Больше, чем от злодеев, пахнет от них "китайским мясом"⁷. Так называлось мясо расстрелянных, будто бы продававшееся на рынке китайцами. Так начиналось истребление генофонда русского народа, русской культуры и интеллигенции.

Гиппиус и Мережковский надеялись на свержение большевистской власти. Узнав о поражении Колчака в Сибири и Деникина на Юге, они решили бежать из России. Американская исследовательница жизни и творчества Гиппиус Темира Пахмусс пишет по этому поводу: «Их роль в культурной жизни столицы и влияние на прогрессивную часть столичной интеллигенции были исчерпаны. Не желая приспосабливаться к большевистскому режиму, они решили искать в Европе ту свободу, которая была попрана на родине»⁸.

Мережковский подал заявление в Петроградский совет с просьбой разрешить «по болезни» выехать за границу. Ответ был категоричен: «Не выпускать ни в коем случае», — в связи с чем Мережковский заметил: «С безграничною властью над полуторастами миллионов рабов, люди эти боятся одного лишнего свободного голоса в Европе. Замучают, убьют, но не выпустят»⁹.

В начале декабря 1919 года Мережковскому предложили произнести речь в день годовщины восстания декабристов на торжественном празднике, устроенном в Белом зале Зимнего дворца. «Я должен был прославлять мучеников русской свободы пред лицом свободоубийц. Если бы те пять повешенных воскресли, — их повесили бы снова, при Ленине, так же как при Николае Первом»¹⁰. Отказа же от выступления ему никогда не простили бы. И в тишине холодных и бессонных петроградских ночей Мережковские взвешивали две одинаково страшные возможности: «Жизнь в России — умирание телесное и духовное, — растление, оподление; а побег — почти самоубийство — спуск из тюремного окна с головокружительной высоты на полотенцах связанных... Что лучше, погибать со всеми или спастись одному?»

Сначала хотели бежать через Финляндию, потом через Латвию и, наконец, через Польшу. Три раза уже все было готово и только в последнюю минуту срывалось.

Декабрь морозит в небе розовом,

Нетопленый темнеет дом,

И мы, как Меншиков в Березове,

Читаем Библию и ждем...

Многие знали о предстоящем отъезде, по городу ходили слухи, и Мережковские жили под вечным страхом доноса. В конце концов путем унижений и обманов удалось получить бумажку на выезд из Петрограда — мандат на чтение просветительных лекций в красноармейских частях.

И вот в морозную ночь 24 декабря 1919 года чета Мережковских, их друг Д. В. Философов и Владимир Злобин, молодой секретарь Зинаиды Николаевны, покинули Петроград. Чувства Гиппиус при расставании с любимым городом выражены в стихотворении «Отъезд»:

До самой смерти... Кто бы мог думать?

(Санки у подъезда. Вечер. Снег.)

Никто не знал. Но как было думать,

Что это — совсем? Навсегда? Навек?

Как оказалось, уезжали навсегда. Мережковский вспоминал: «Мглисто-розовым декабрьским вечером, по вымершим улицам со снежными сугробами, на двух извозчичьих санях, нанятых за 2000 рублей, мы поехали на Царскосельский вокзал. На вокзале — последний митинг с речами коммунистов, с концертом оперных певичек и заунывным пением Интернационала». Вагон был завален сундуками и мешками. В купе для четырех было четырнадцать человек и такой воздух, что Гиппиус сделалось дурно.

Трое суток пути до Бобруйска были сплошным бредом: «Налеты чрезвычайки, допросы, обыски, аресты, пьянство, песни, ругань, споры, почти драки из-за мест, духота, тьма, вонь, ощущение ползающих по телу насекомых...»¹¹

После прифронтового города латышский возчик повез глухими лесными дорогами и целиной по снежному насту. Наконец польский легионер пропустил их через линию польского фронта, и беглецы переехали заповедную черту, отделявшую «тот мир от этого».

Литературная репутация Мережковских привлекла внимание и вызвала интерес русских эмигрантов и польской шляхты в Минске, куда они первоначально попали. Они читали лекции, писали политические статьи в газете «Минский курьер», а в середине февраля 1920 года в сопровождении тех же Философова и Злобина переехали в Варшаву. Теперь они полностью погрузились в активную политическую деятельность среди русских эмигрантов и польской шляхты. В своем скромном номере «Краковской гостиницы» они принимали польских графов и епископов, членов Русского комитета, послов и консулов, репортеров и журналистов. В Варшаве жизнь снова наполнилась для них смыслом существования, борьбой за свободу России.

С нетерпением ожидала Гиппиус прибытия из Парижа Б. В. Савинкова, который должен был возглавить организованное сопротивление большевизму Она вела работу в польских кругах, близких правительству, против возможного заключения мира между Польшей и советской Россией. Философов был избран председателем Русского комитета, Гиппиус — редактором литературного отдела газеты «Свобода», где она печатала свои политические стихи.

Наконец из Парижа приехал Савинков, чтобы совместно с Мережковскими и Философовым обсудить новую линию в борьбе против большевиков. Зинаиду Гиппиус и Бориса Савинкова связывали близкие отношения и долголетняя дружба. Они познакомились после поражения революции 1905 года, когда в ее стихах проявился особый интерес к теме «насилия». Во время поездки на юг Франции она сблизилась с русскими политическими эмигрантами. В 1908—1914 годах ее встречи с Савинковым и другими членами «Боевой организации» происходили обыкновенно в Париже и на Ривьере. Позднее Гиппиус вспоминала: «Нам прежде всего хотелось вытащить его <Савинкова> из террора»¹².

В результате этих встреч и бесед Савинков написал роман «Конь бледный», напечатанный в 1909 году под псевдонимом В. Ропшин. Гиппиус редактировала роман, придумала ему название, а затем привезла в Россию и напечатала в журнале «Русская мысль».

В 1917—1918 годах Мережковские часто встречались с Савинковым в Петрограде; Гиппиус возлагала большие надежды на Керенского и Савинкова как выразителей новых идей и стремлений русской интеллигенции после низвержения ненавистного для Мережковских самодержавия.

В Варшаве Гиппиус быстро разочаровалась в газете «Свобода», где ее, как она говорила, лишили какой бы то ни было свободы. Тогда она стала помогать Мережковскому в написании работы о Пилсудском, в котором они видели избранника Божьего для служения человечеству и для избавления всего мира от гибели, связанной с нашествием «безнравственного большевизма».

По мнению Мережковских, после катастрофы Октябрьского переворота в России Польша стала страной «потенциальной всеобщности», страной мессианства, которая может положить конец вражде разъединенных наций. Преодолев долголетнюю взаимную ненависть, Польша и Россия перед лицом общей опасности большевизма должны создать союз братских народов, объединенных любовью и дружбой ко всему человечеству.

Исходя из этих представлений, Гиппиус считала, что Пилсудский должен «снять маску» с русского отряда, составленного внутри польской армии из русских военнопленных разбитой под Варшавой армии Тухачевского. Она требовала от польского правительства открыто признать, что Польша воюет не против русского народа и России, а против большевизма.

Во всех польских газетах 5 июля появилось официальное сообщение правительства Пилсудского о том, что Польша борется не против России, а против ее правительства — большевиков. Это окрылило Гиппиус, которая считала, что большевики — враги не только польского народа и государства, но и всех других народов и государств. Немедленно после заявления правительства Пилсудского она, Мережковский и Философов написали воззвание к русской эмиграции и к русским в России по поводу войны в союзе с Польшей, призывающее присоединиться к этим силам.

Упованиям Мережковских на победу Пилсудского не суждено было сбыться: 12 октября 1920 года Польша и Россия подписали перемирие. После этого Гиппиус стала критически относиться к Пилсудскому и его правительству, которое вдруг официально объявило, что русским людям в Польше воспрещается критиковать власть большевиков, иначе они будут высланы из страны, а газеты закрыты.

Мир, заключенный Польшей с советской Россией, положил конец так называемому «Русскому делу» в Варшаве. Гиппиус обвинила правительство Пилсудского и другие европейские страны в том, что они «упустили момент» для выполнения своей великой миссии и не распознали той опасности для будущего, которую представляет собой большевистский строй. Через неделю, 20 октября 1920 года, Мережковские выехали из Польши в Париж, остановившись по дороге в Висбадене, а Философов остался с Савинковым и возглавил отдел пропаганды в Русском национальном комитете Польши.

История взаимоотношений Гиппиус — Философов — Савинков рассказана в дневнике Гиппиус «Коричневая тетрадь», являющимся своего рода эпилогом к трем более ранним дневникам: «Дневник любовных историй», «О Бывшем» и «Варшавский дневник». Темы и мотивы постоянно переплетаются в них, образуя прихотливый узор гиппиусовского повествования.

Эмигрантский период жизни и творчества З. Гиппиус привлекал главным образом внимание зарубежных критиков. Американский литературовед С. Карлинский назвал Гиппиус «Достоевским русской поэзии» и обратился к освещению сложных гомо- и гетерогенных отношений Сергея Дягилева и его двоюродного брата Дмитрия Философова, оставившего Дягилева и ставшего другом Гиппиус.

Темира Пахмусс подводит итог исканиям и разочарованиям писательницы после революции: «Безысходная тоска, сознание бесцельности существования без "Главного" ("нового религиозного сознанию" как "нового Иерусалима") и глубокая горечь звучат в каждой строке "Коричневой тетради", автор которой утратил все на свете: идеалы, дружбу, верность "Главному", любовь, смысл жизни. Потеря Философова, упреки ему в измене "Главному"; упреки Савинкову, "похитившему" Философова, в измене "Русскому делу" (освобождению России от большевиков); упреки Керенскому, предавшему Февральскую революцию и бросившему Россию на произвол большевиков и т. д. Конец всему, конец всего! — так формулирует с большой горечью свое заключение о событиях 1917—1925 годов Зинаида Гиппиус»¹³. Крушение судьбы и творчества писателя, обреченного на жизнь вне России, — постоянная тема поздней Гиппиус, до конца пытавшейся, однако, сохранить свое человеческое и литературное достоинство.

…

Главной темой русской зарубежной литературы Гиппиус считала правду изгнанничества. Сопоставляя эту литературу с советской, она предлагала конкретный исторический подход к этим двум явлениям. «Ведь когда мы просто литературу советскую критикуем, мы делаем не умное и, главное, не милосердное дело. Это все равно, как идти в концерт судить о пианисте: он играет, а сзади у него человек с наганом и громко делает указания: "Левым пальцем теперь! А теперь вот в это место ткни!" Хороши бы мы были, если б после этого стали обсуждать, талантлив музыкант или бездарен!»

http://gippius.com/about/nikoljukin_zinaida-gippius-i-ee-dnevniki.html