Поречская деревня в середине XIX века.
Общая информация.
Незадолго до отмены крепостного права по состоянию на 1859 год в Поречском уезде имелось 26 сел, 184 сельца, 1037 деревень и 4 фольварка.
По числу дворохозяйств населенные места имели следующий состав. 116 поселений имели по одному двору, 166 поселений по 2 двора, 175 поселений по 3 двора, 173 поселения по 4 двора, 133 поселения по 5 дворов, 332 поселения имело в своем составе от 6 до 10 дворов, 94 населенных пункта состояло из 11 – 15 дворов, 36 поселений от 16 до 20 дворов, 18 поселений имели 21 – 25 дворов и лишь 11 населенных мест состояло из 26 – 50 дворохозяйств. Среднее число на один населенный пункт по уезду составляло 6.11 дворов. По данному показателю уезд находился на предпоследнем месте. Меньше было только в Бельском уезде – 6.09. В среднем на каждый двор падало 9.30 душ обоего пола. Что касается плотности населения, то наш уезд имел один населенный пункт на 3.95 кв. версты.
В этническом отношении Поречский уезд, в статистических справочниках, относился к белорусской группе. Великороссов здесь проживало лишь 2 202 человека. Белорусского населения – 68 995 человек. Наибольшее количество белорусов губернии проживало именно в Поречском уезде. Смесь великороссов и белорусов 11 713 душ. Хотя, что такое смесь? Таким образом, можно уверенно утверждать о принадлежности населения уезда к белорусскому этносу.
Лиц других национальностей, в основном поляков и евреев, 306 душ. Поляки, как правило, являлись помещиками, евреи – торговцами и ремесленниками.
Длительное польско-литовское обладание Смоленской землей не могло не наложить свой отпечаток на обычаи и культуру Смоленщины. Впрочем, данное определение относится к иным сословиям кроме крестьян. Ополячивались и окатоличивались, как правило, знатные слои общества. Крестьяне на протяжении всего времени социально-политических потрясений истории Смоленской земли, а также непродолжительного периода мира сохраняли культуру и обычаи присущие племенам населявшим здешние места.
После присоединения Смоленщины к России (Московии) русские цари сделали все возможное, чтобы избавиться от польского влияния. Несмотря на то, что прежние привилегии шляхетству сохранялись, тем не менее делались шаги по уменьшению воздействия польской культуры и обычаев. Так, например, если жены шляхтичей убитых на войне выходили замуж за русских служилых людей, то земли их первых мужей оставались в их владении. Беспоместным шляхтичам, отцы которых после сдачи Смоленска выехали в Польшу, объявлялось, что они лишаются своих имений и должны выехать за пределы губернии. Изъявившие желание служить русскому царю принимались на военную службу. Выморочные шляхетские имения не отдавались наследникам, а поступали в казну. Крестьяне причислялись к дворцовым волостям. Даже название «маетности», при Петре I заменено на общеупотребительное «вотчины» т.е. помещичьи имения. Таким же путем среди поляков насаждалось православие. Под воздействием крутого нрава Петра к концу его правления католичество оказалось вытесненным. Исчезли и католические костелы. К 1728 году Смоленские шляхтичи считались православными. Впоследствии будут послабления, но католическая конфессия так и не станет доминирующей даже среди знати.
-------------------
Физические данные крестьян уезда и состояние их здоровья оставляли желать лучшего. Пушной хлеб (смесь муки с мякиной из неотвеянного зерна) или хлеб из смеси муки с лебедой (огородный сорняк), приварок из ботвы свеклы или свеклы, каша из крупы некачественно помолотого зерна не способствовали развитию здорового организма. Сорта капусты в те времена были таковы, что листья не образовывали хороший кочан.
Тесные курные избы, в которых в зимнюю пору содержался домашний скот и одновременно проживали люди могут дополнить описание быта крестьян того времени. Быт казенных крестьян не на много отличался от быта крепостных.
------------------------
Климат Смоленщины не так плох для проживания. Но крестьяне северной части уезда проживали в лесисто-болотистой полосе. Ядовитые испарения болот вызывали многие заболевания. Из хронических болезней у крестьян весьма часто встречались грыжа и золотуха. Как отмечалось в одном из статистических исследований того времени, в Лоинской волости, где проживали предки автора настоящих строк, распространенной наследственной болезнью являлась «парша» - злокачественная накожная сыпь. Отсутствие качественной пищи вызывали различные расстройства пищеварительного тракта. Дети заболевали тифом, корью и скарлатиной, отчего была высокой детская смертность. Инфекционные болезни часто приносили мужики уходившие на заработки. У сельского жителя тех времен иммунная система была слабой и организм, зачастую, не мог противиться заболеваниям. В 1831 и 1848 годах разразились эпидемии холеры. В результате почти половина заболевших жителей умерли. Люди лечились травами или же молитвами. На всю губернию приходилось всего 26 врачей.
Тяжелые условия жизни значительно влияли на среднюю продолжительность жизни. Так, в предреформенные годы продолжительность жизни в губернии в среднем составляла 20.12 лет. Учитывая высокую детскую смертность, и делая корректировку на смертность крестьянских детей до 10 лет, статистические справочники приводят данные о средней продолжительности жизни в 48.24 лет.
Что касается рекрутских наборов, то в среднем по губернии 96 человек призывного возраста выставляли 6 рекрутов.
В источниках исследующих народную нравственность отмечается набожность населения уезда. Правда, верование сводилось к неукоснительному следованию религиозных обрядов, в том числе постов. В сущность нравственных заповедей христианской религии мужик особенно не вдумывался. Однако если посмотреть на проблему более внимательно то окажется, что посты мера скорее вынужденная. Даже если бы селянин и не захотел соблюдать пост, то мясное блюдо в доме вряд ли смог приготовить. Не случайно вероятно, посты приходились на зимние месяцы и весну, когда мало работы и можно поголодать.
Особенно широкое распространение имели предрассудки и суеверия. Верили в домовых, в порчу от сглаза, исцеление болезней посредством заговоров знахарок, в колдовство, сны. Что касается снов, то автор настоящих строк, кажется свободный от предрассудков, тоже верит в них. И к этому имеются основания. Неоднократно сны в аллегорической форме, конечно, так или иначе, сбывались наяву. Не знаю чем это и объяснить. Вероятно, данные о нашем будущем каким то образом записаны в информационном пространстве земли.
Крестьяне настолько были близки к природе, что у многих появлялся дар считывать информацию о будущем. Чувствуют ведь ящерицы, черепахи приближение землетрясения, тогда как самые чуткие сейсмические приборы колебания земли не улавливают, ласточки чувствуют приближение дождя и т.д. Крестьяне по различным природным приметам могли почти безошибочно предсказать многие явления. Чтобы не быть голословным и заставить читателя задуматься, но не посмеяться над нелепыми с его точки зрения верованиями могу отослать к «Письмам из деревни» А. Энгельгардта – помещика Дорогобужского уезда. Будучи тоже материалистом, а в прошлом профессором Санкт-Петербургского университета, в своей работе без иронии, с приведением конкретных фактов он повествует о сбывавшихся суеверных приметах селян.
Практически поголовная неграмотность населения деревни находила свое отражение в своеобразном объяснении многих явлений природы. Согласно представлениям наших предков мир есть борьба Доброго Верховного Существа со Злым началом. Доброе Существо везде и во всем желает делать благие дела, но ему постоянно препятствует Зло. Доброе Существо хотело везде создать черноземные почвы, но Зло примешало в чернозем глину и песок. Доброе Существо хотело создать плодородные равнины, Злое начало избороздило равнины оврагами и набросало на равнины горы. И так во всем. Замечательно, но в детстве, а это уже середина XX века, взрослые объясняли нам явление грома во время грозы катанием Бога по небу. Мороз и ветер были одушевленными существами. Дождь – слезы небожителей. Особенным уважением пользовался огонь. Если крестьянин переселялся в новую избу, то обязательно переносил в новую печь огонь из старого очага. В крайнем случае, например при переезде в другую местность, брал с собой хотя бы кочергу от печки. В детстве бабушка и мать уверяли нас в существовании водяных и леших. Да даже деревенские мужики, кажется, сами верили в них. Неоднократно приходилось слышать, как какой либо мужик рассказывал о том, что, например, вчера его подвыпившего, леший водил по кустарнику и он долго не мог выйти к деревне. Тоже и о домовых. Если домовой не полюбит хозяина дома, то житья ему не даст, будет по ночам душить. Какие физические явления скрываются за всем этим? Дыма без огня ведь не бывает.
Еще, колдуны и ведьмы – злые существа, деды и бабки или знахари и знахарки добрые люди. Колдуны и ведьмы наводят порчу, сглаз и их следует опасаться. Читатель будет смеяться, но автор данных строк верит в дурной сглаз, результаты действия которого ему неоднократно приходилось наблюдать. Крестьяне особенно боялись колдунов и ведьм во время свадеб они могли испортить жизнь молодым.
Насколько белорусские крестьяне нашего уезда боялись колдунов и ведьм настолько любили и уважали дедов и бабок знахарей. Бабка могла «заговорить» воду или «нашептать» и исцелить от болезни. Также они могли снять порчу наведенную колдунами и ведьмами. Людей с дурным глазом деревня знала и избегала их.
Встреча человека несущим полные ведра воды служила признаком удачи в делах, если попадался человек с пустыми ведрами – жди неудачи. Встреча со священником не предвещала ничего доброго, но если крестьянин бросал что-либо ему вслед, то неудачи можно было избежать. Если заяц или лисица перебегали дорогу, то данное обстоятельство служило предзнаменованием несчастья, если встречался волк или еврей, то это к удаче. Если ворон каркал во дворе или сидя на избе, значит жителю селения следовало ожидать покойника в доме. Сорока, затрещавшая во дворе или упавшая со стола ложка – к приходу гостей. Если кто-либо рассыпал на столе соль - это плохой признак. Не следовало давать посторонним лицам соль – будет с этим человеком ссора. Пение петуха весной предвещало теплую погоду, в другое время года – изменение погоды. «Весной ночуй, переехавши речку», говорил белорусский крестьянин, а «осенью не переезжая ее». Девушки, услышав первый гром, бегали к реке умывались и обтирались чем нибудь красным, что бы быть богатыми и красивыми. Гром осенью служил признаком урожая в будущем году. Если курица летом вертит хвостом – непременно будет дождь. Дым, стелющийся по земле служил признаком наступления ненастья. Если лучина, освещавшая избу ярко вспыхивала и трещала – к снежной метели и ветру, но если обгоревшая ее часть не отваливалась, а свертывалась, ожидали морозов.
Не помывши рук белорус никогда не садился за стол. Нарушившему данное правило говорили: «Помой руки, а то ты и так на стол взопрешься». В деревне почитались ласточки, убийство их считалось большим грехом.
В Рождество Христово 25 декабря (старый стиль) и 1 января, праздник Нового года, крестьяне ездили в церковь на молодых необъезженных лошадях. Под новый год варили кутью, а сам день 1 января называли – днем Василля (св. Василия). В день Богоявления (6 января) до освящения воды в церкви ничего не ели. Если в ночь перед Крещением не видно на небе звезд, то считалось, будто не будет урожая лесных грибов. Эта же примета распространялась на новогоднюю ночь.
7 января праздновался день Собора Иоанна Предтечи. (Иван Хрисцитель). Если 18 января, в день св. Афанасия случалась вьюга то это являлось признаком продолжительной весны, плохая примета, поскольку затяжная весна требовала много корма для скота вплоть до сдергивания с крыш жилых хат соломы, так как нечем было кормить животных.
2 февраля, в день Сретенья Господня «зима встречается с летом и солнце начинает греть по - летнему». В этот день нельзя было начинать никакой работы.
11 февраля церковью празднуется память св. Власия (Властя). Почитающие указанный праздник могли быть уверены, что скот у них болеть не будет. Святой Власий считается покровителем животных. Женщины в этот день не работали.
Если 1 марта, в день св. Евдокии бывало тепло и с крыш капала вода, значит, предполагалась теплая весна.
Праздник 40 мучеников, 9 марта, назывался Сороки. Считалось предзнаменованием скорого прилета жаворонков. Хозяйки пекли изготовленных из теста птичек. В указанный день дети изготавливали качели и катались на них. Жаворонок считается первой весенней птицей. После 40 мучеников ожидалось обычно 40 заморозков.
Как замечали крестьяне, кукушка начинала куковать за один день до св. Георгия (23 апреля). Если она начинала куковать когда деревья еще не распустились, то это предвещало неурожай, падеж скота и т.д. Нужно было слушать кукушку имея при себе деньги, чтобы они не переводились в течение года. Отсюда родилась поговорка: «денег нет, берегу только для кукушки». Праздник Егория (св. Георгия) имел особое значение для распределения хозяйственных работ. Если овцы не были острижены, то их стригли уже после Николина дня (9 мая). Крестьяне говорили: «Егорьева роса выкормит скотину лучше всякого овса». В это день держа в руках освященную вербу обязательно выгоняли домашних животных в поле.
День Благовещенья Святой Богородицы (25 марта) крестьяне считали днем прихода весны.
Пасхе предшествует шестинедельный пост. День Воскресения Христа наиболее почитаемый праздник наших мест. Через неделю, во вторник родительский день (радоница), кстати, почитаемый до сего времени. Все идут на кладбище поминать усопших родственников.
День св. Николая чудотворца (Миколин день) праздновался 9 мая. В четверг на шестой неделе после Пасхи праздновали день св. Вознесения, называемый Умесце. Наиболее богомольные крестьяне ходили на литургическую службу в Смоленск. Собираясь в путь говорили: «идзем в к Умесцью».
24 июня праздновалось Рождество Иоанна Предтечи. Известен этот день под названием Ивана Купалы. Нечистая сила в ночь накануне могла пугать крестьян.
На восьмой неделе после Пасхи – Духов день. Земля в этот день должна отдыхать. С 20 июля начинались сватанья и свадьбы.
8 июля (день Казанской Божьей матери) – начало сенокосов. День Успенья Пресвятой Богородицы, празднуемый 15 августа называется Большой, а Рождество Богородицы, празднуемое 8 сентября Малою Пречистою.
10 августа (28 июля по старому стилю) Русская православная церковь отмечает праздник в честь одной из главных своих святынь – Смоленской иконы Божией Матери, именуемой также "Одигитрией", что в переводе означает "Путеводительница". Крестьяне называли его Егитрие. Он являлся наиболее почитаемым в деревнях Зарубинского духовного прихода.
Имелось множество других праздников и знаковых дней, не перечисленных выше, и все они связаны с различными поверьями. Праздники неукоснительно соблюдались. Часто празднование сопровождалось употреблением спиртного.
Исследователи отмечают не очень высокий уровень положительного отношения крестьян к честности при ведении дел. Кражи в своей среде, конечно, осуждались и наказывались очень строго, вместе с тем общественное мнение не видело ничего предосудительного в воровстве леса на помещичьих землях, краже господских семян во время сева. Не считалось преступлением или грехом уклонение от платежа податей.
Крестьяне.
Казенные крестьяне. К 1861 году государственные крестьяне проживали в 480 деревнях и селах. Крепостные (владельческие) более чем в 770 поселениях. Известно, что в Поречском уезде и городе находилось 8 504 дворохозяйства в которых проживало 36 368 душ мужского пола и 39 174 душ женского пола. Всего в уезде и уездном центре проживало 75 542 человека.
Лоинская волость, и, после образования в 1861 году Иньковская, были населены в основном государственными крестьянами.
История государственных крестьян в уезде такова: По реформе Киселева в 1839 году в Смоленской губернии открыта палата государственных имуществ. Распоряжением палаты крестьяне с различным социальным статусом причислялись к государственным. До объединения их крестьяне подразделялись на «удельных», «экономических», «ямщиков», «однодворцев и их крестьян», а также «свободных хлебопашцев». Главная часть казенных селений Поречского уезда состояла из удельных крестьян. До 1797 года данная категория носила название «дворцовых». Почти вся Касплинская волость тогда состояла из дворцовых крестьян. В одном из очерков настоящей работы рассказано, каким образом Касплинская волость стала дворцовой. Можно в нескольких словах напомнить, как это случилось. После войны 1654 – 1667 годов между Речью Посполитой и Российским государством царь Алексей Михайлович Касплинскую волость учредил как дворцовую, другие цари сделали дворцовой Лоинскую волость.
С причислением удельных крестьян в казенное ведомство порядок их управления остался прежним. Губернская удельная контора получила название палаты государственных имуществ. Смоленская губерния оказалась разделенной на 4 округа, делившихся на 22 волости которые в свою очередь состояли из 83 обществ. Поречский уезд относился к Смоленскому округу. Всего к округу причислено 33 010 душ крестьян. На тот момент в Поречском уезде к категории государственных причислено до 20 тысяч душ крестьян мужского пола проживавших на казенных землях. Деревни, откуда родом предки автора данных строк относились к Лоинской волости состоявшей из 4-х обществ, входивших в них 151 селения, где проживало 4 314 душ крестьян.
Смоленским округом руководило окружное правление во главе с окружным начальником. Волость управлялась волостным правлением во главе с волостным головой, общество сельским правлением возглавлявшимся сельским старшиной.
По маловажным судебным делам волостное и сельское правления выступали в роли волостной и сельской расправ. Волостные головы, заседатели волостных правлений, сельские старшины добросовестные в волостных и сельских расправах и некоторые другие должностные лица выбирались самими крестьянами, с утверждением вышестоящими инстанциями. Общественные дела решались мирским сходом сельского общества, о чем составлялись приговоры, поступавшие на утверждение палаты государственных имуществ. Некоторые дела решались сходами отдельных селений. Такие как раскладка податей, другие дела решались мирским сходом всей волости. Рекрутские обязанности, например, решались по жеребьевке.
Казенные крестьяне несли денежные и натуральные повинности. К денежным государственным податям относились подушная подать: по 95 копеек с души и оброчная – 2 рубля 58 копеек. Повинности: общественный сбор на содержание палаты государственных имуществ – 58 ¾ копейки, земские повинности 40 ¼ копейки и на капитал продовольствия – 6 копеек. Всего ежегодный сбор составлял 4 рубля 58 копеек с души. Кроме того, все без исключения крестьяне обязывались уплачивать страховые платежи по обязательному страхованию жилищ. Общая сумма податей к чистому доходу крестьянина составляла примерно 26 %.
Что касается натуральных повинностей, то в среднем своим трудом один крестьянин в течение года занимался ими 5 ½ дня. При выполнении работ на лошади, выходило работать в течение 2-х дней. Если крестьянин по какой либо причине не мог сам нести трудовую повинность то обязывался выплатить с каждой души в казну 26 ¾ копейки. Имелись и другие виды сборов и повинностей. Средний размер их по уезду составлял 5 рублей 44 копейки.
В 1834 году в губернии учреждены специальные сельские магазины, где должен был храниться неприкосновенный запас зерна, которое разрешалось потреблять лишь в неурожайные годы. Кроме того, дополнительно, установлен особый денежный сбор. Для государственных крестьян в 1842 году принято особое положение, когда неприкосновенный запас создавался в размере на душу 1 четверти ржи и ½ четверти ярового. Кроме хлебного сбора казенные крестьяне вносили в специальный фонд ежегодно по 6 копеек с души до тех пор, пока сумма не достигала 48 копеек на душу, а затем ежегодно по 3 копейки.
Несмотря на все страховые фонды, зерна крестьянам катастрофически не хватало не только в неурожайные годы. Ежегодно сельский мужик мучительно искал, где достать зерна хотя бы на пушной хлеб. Тут на сцену выступали разного рода заемщики, в том числе и свои местные богатеи – кулаки. Эти ссужали зерно как под большие денежные проценты, так давали зерно в счет отработки заимодавцу определенного количества дней на него в страдную пору. В некоторых уездах местные власти создавали своеобразные кассы взаимопомощи.
Особой больной темой для казенных крестьян являлись недоимки. Так по состоянию на 1851 год средний размер недоимки по Поречскоу уезду составлял на душу 4 рубля 53 ¼ копейки, самый низкий по губернии.
В сельском хозяйстве уезда преобладала трехпольная система землепользования. Несмотря на то, что она недостаточно эффективна, при том дефиците земли, который существовал крестьяне не могли позволить себе вводить многополье.
Земледельческим орудием для вспашки земли служила соха с двумя лемехами. Боронование производилось легкими боронами, изготовленными из дерева. Как правило, крестьянин бороновал поле дважды, один раз вдоль поля, второй раз поперек.
Высевались ячмень, рожь, яровая пшеница, гречиха, лен, конопля, для корма скоту сеяли клевер. В качестве огородных культур крестьяне выращивали картофель, капусту, свеклу. Урожаи огородных и садовых культур в уезде не очень высокие в виду низкосортности культур, малоплодородности земли и недостаточности удобрения В качестве удобрения использовался навоз домашнего скота.
По количеству обрабатываемой земли на душу Поречский уезд занимал третье место в губернии с 2.8 десятинами. Десятина, это приблизительно один гектар земли.
Крепостные (владельческие) крестьяне. Закрепощать крестьян на Смоленщине начали с конца XVI века, во времена Бориса Годунова. В период правления Федора Иоановича как и по всей Руси на Смоленской земле крепостным запретили свободно переходить от одного помещика к другому. Положение крестьян наших мест мало поменялось и во времена Польского владения Западом Смоленщины, разве что короли даровали право иметь крепостных не только Смоленским дворянам, купцам, духовенству, но и мещанам.
При Петре I на вотчинных, помещичьих крестьян и холопов наложена подушная подать. Таким образом, все три категории уравнялись в правах, вернее в обязанностях. Одновременно Петр принял некоторые меры по ограничению власти помещика над крестьянами. Он позволил молодым парням поступать на военную службу без согласия господина. Крестьяне, занимавшиеся торговлей и получавшие определенный доход могли записываться в посады вопреки воле барина. При этом помещик не мог брать с данной категории крестьян больший оброк, чем с остальных. В том случае если помещики разоряли своих крепостных непосильными поборами, то над владельцем могла быть установлена опека. Более того, помещик обязывался заботиться о благосостоянии крестьян в неурожайные годы с тем, чтобы не допускать их нищенствования. Вместе с тем разрешалось покупать крестьян для отдачи их в рекруты. Наконец, Петр запретил помещикам принуждать крепостных к браку помимо их желания; запрещено также учинять над крестьянами правеж за господские долги. Преследуя беглых, дал негласное распоряжение оставлять их на заводах и фабриках имея целью данной мерой способствовать развитию промышленности государства.
После смерти Петра Великого крепостное право продолжало усиливаться. В 1727 году императрица Елизавета отменило указ Петра о поступлении крепостного на военную службу вопреки воле помещика, более того установила суровое наказание для крепостных самовольно подавших прошение о поступлении на военную службу. Тогда же Елизавета в целях колонизации Сибири в 1760 году разрешила отправлять туда неугодных помещику крестьян на поселение. При направлении крестьянина в Сибирь сосланный засчитывался помещику как рекрут. На поселение могли направлять крестьян не старше 45 лет и годных по состоянию здоровья к работе. Женатых следовало отправлять с женами, но детей помещик мог оставить у себя, то есть разлучить с родителями. Если же отправлял и детей то за детей до 15 лет получал определенное вознаграждение, старше 15 лет – получал рекрутскую квитанцию. В период царствования Петра III, в 1762 году отменен указ Петра Великого о приписке торговых крестьян к купечеству без согласия помещика. Особенно большое значение в развитии крепостничества послужил указ Петра III об отмене законоположения об обязательной службе дворянства.
Особенного расцвета крепостничество достигло в период царствования императрицы Екатерины II. Просвещенная матушка Екатерина, имевшая переписку с французским философом Вольтером и любившей порассуждать в письмах о пользе гуманизма, низвела своих подданных крестьян до положения говорящих орудий. Правительница России предоставила право помещикам не только переселять крепостных из одной вотчины в другую, но и продавать их как с землей, так и без земли. Помещики могли продать крестьянина как товар поштучно, разлучив мужа с женой, детей с родителями. Бывало также, что крестьян покупали на вывоз для переселения в другие имения. Мужчины продавались и покупались для отдачи в рекруты. К концу правления Екатерины размах продаж крестьян без земли достиг таких размеров, что данный вид товара привозили на продажу в Петербург целыми барками.
Что касается Смоленской губернии в общем и Поречского уезда в частности то к данному периоду времени положение крепостных смягчилось незначительно. Исследователи делят владельческих крестьян на три вида: оброчных, издольных и месячников. Отмечается, что оброчных крестьян в нашем белорусском уезде незначительное число. Считалось, будто белорусы по недостатку заработка не могли вынести оброчные повинности. Если отпускались на оброк то наиболее зажиточные. Плата с тягла составляла от 15 до 20 рублей в год серебром.
На месячном управлении, как правило, были дворовые люди или крестьяне не умевшие эффективно вести хозяйство. Почти во всех имениях дворовым позволялось на господском корме содержать 1 или 2 коровы на семью и кур для яиц. В некоторых имениях дозволялось содержать овец, свиней, уток или другую живность. Предоставлялся земельный участок для овощеводства. Также крестьяне и члены их семей получали муку и крупы для поддержания минимального жизненного уровня.
Из всего сказанного видно, что большая часть помещичьих крестьян издольщики, но вероятно будет более точным определение их статуса как барщинные, поскольку издольщик, строго говоря, это мелкий арендатор.
Поскольку дворянство уезда являлось в основном мелкопоместным, то они сами и управляли своим хозяйством.
Каждая деревня, имевшая не менее 10 дворов, выбирала старшину для руководства текущими делами. Там где деревня состояла из меньшего числа дворов, один старшина избирался на две деревни и выбирался он самими крестьянами. В обязанности старшины входило следить за нравственностью в деревне, разбирать мелкие житейские споры, отмечать явку на работу тягловых крестьян, следить, что бы без его ведома, никто не отлучался из деревни и не принимал в своих домах посторонних лиц.
Если вотчина значительна по размеру, то выбирался главный старшина. В его обязанности входило собирать с крестьян казенные подати и вносить их в казначейство.
Помещики также следили за обоснованностью разделов хозяйств. И не одно дворохозяйство без ведома помещика не могло разделиться. Дробление экономически очень невыгодно землевладельцу. Допускались разделы лишь в тех случаях если в образовавшихся дворах будет не менее трех или в крайнем случае двух работников. Одиноких крестьян помещики старались усилить посредством присоединения к ним других работников, возможно родственников. Чем больше крестьянин держал лошадей, тем выгоднее это было помещику. Плохим работником считался тот, который имел менее двух лошадей. В таких случаях крестьянина отправляли на заработки и после на полученные деньги покупали ему лошадь.
Лес для постройки новой избы предоставлял помещик и жилище строили, как правило, всем миром. В противопожарных целях избы предписывалось строить на удалении друг от друга и засаживать промежуток деревьями. Особо требовательный помещик не разрешал мужикам курить трубки близко от избы.
Трудовой возраст крестьянина наступал очень рано. В 14 лет, фактически еще дети, приобретали статус подростков. В данном возрасте они могли работать возчиками при скирдовании сена, возке снопов жнивья, подвозке дров и т.д. Кроме того подростков определяли в помощь пастухам, в период сенокосов ставили сгребать сено.
В 18 лет, а девушки в 17 лет становились тягловыми работниками и оставались в таковых мужчины до 55 лет, женщины до 50 лет. После 55 лет и до 60 мужчины переводились на более умеренные работы, такие как исполнение обязанностей лесников, сотских, десятских. После 60 лет мужчины и 55 лет женщины вообще освобождались от работы на барина.
Что касается отработки барщины то, как правило, половину недели крестьянин работал на помещика, другую половину на себя.
В уезде, как и по всей Смоленщине, преобладала трехпольная система земледелия. Учитывая разную степень плодородности участков, с целью более справедливого раздела решением общины между дворохозяйствами производился раздел земли полосками по душам. В помещичьих хозяйствах, число полосок составляло не менее пяти, а всего в поле не менее пятнадцати. Частота переделов происходила в зависимости от увеличения или уменьшения тягловых душ у помещика.
Повинности лежавшие на помещичьих крестьянах делились на казенные, натуральные и господские. Казенные повинности состояли из подушной подати в размере 95 копеек и земских сборов по 46 ¾ копейки. Всего 1 рубль 41 ¾ копейки с души.
Размер натуральных повинностей составлял примерно такую же величину, как и крестьян казенных. Про отработку барщины уже сказано выше. Чтобы слово барщина не резало слух, составители статистических справочников заменяли их на заграничное слово издольщина. Хотя это не совсем верно. Издольщик есть мелкий арендатор земли. А какой же арендатор крепостной крестьянин, когда его могли продать как вместе с землей, так и без нее? Выражаясь более изящным языком, авторам сборников хотелось скрыть сущность земельных отношений в поместьях.
Кроме общих работ на барина могла вводиться обязанность крестьян поставлять на барский стол кур, яйца, масло, рыбу и т.д.
Ежегодные церковные требы: крестины, венчание, отпевание умерших, молебны в среднем по уезду составляли 1 рубль 50 копеек серебром.
Если учитывать все расходы, исключая содержание домашнего скота, уплаты податей и несение повинностей то, как сейчас бы сказали, потребительская корзина крестьянина составляла в нашем уезде 135 рублей в год.
---------------------
Урожаи зерновых культур на Смоленщине, и в частности в Поречском уезде, ввиду малоплодородных почв были низкие. Отсюда перед крестьянами как государственными, так и помещичьими сразу после уборки урожаев возникал вопрос: как прокормить семью хлебом до следующего урожая. Если мужик имел малолетних детей, то ближе к весне с холщевыми сумками через плечо они ходили по деревням «по кусочки». Ходили и взрослые когда в доме не оставалось и крошки хлеба. Помещичьи крестьяне чаще всего прибегали к помощи своих владельцев – помещиков, тем самым еще больше попадая в кабалу. А поскольку больше чем они находились на тот момент закабалить их не могли, то вопрос отдачи взятого в заем перед ними остро не стоял. Помещик, чтобы не вымерло село, волей неволей должен был предоставлять своим рабам продовольственное содержание. В противном случае сталкивался с массовым неповиновением или же побегами. Граница с Польшей проходила не очень далеко, поэтому крестьяне бежали очень часто туда. Наиболее решительные и физически здоровые уходили за Урал.
Полная опека помещика над крестьянином сослужила плохую службу им после проведением правительством Александра II земельной реформы. Рабское состояние порождало иждивенчество. И вот когда крестьяне получили личную свободу, то многие из них не знали, как ею распорядиться. Пройдет много времени пока люди почувствуют ее вкус, научатся вести хозяйство на свой страх и риск.
Хочется сказать несколько слов по поводу браков между крепостными крестьянами. Было скорее исключением, чем правилом, когда молодые соединяли свои судьбы по взаимной любви. Тех владельцев имений кто изменял данной традиции и разрешал устраивать свадьбы на основе добровольных союзов, общественное мнение помещичьей среды резко осуждало. Крепостники были глубоко убеждены, что свобода брачных союзов вредна для самих же крепостных, так как они не что иное, как глупые, неразумные дети, и что помещики, будучи их истинными отцами и благожелателями, лучше их знают, кто кому из них наиболее подходит для брачного союза. Свобода выбора виделась многим помещикам как покушение на традиции крепостничества. Другой больной проблемой того времени являлся рекрутский набор. Всеобщей воинской повинности тогда не существовало. Разверстка рекрутов, начиная с 1822 года, делалась по числу населения (душ). От рекрутского набора освобождались дворяне, а также семьи церковнослужителей и купечества. Законом допускалась замена рекрута другим лицом, что давало возможность богатым нанимать за себя бедняков.
Когда объявляли новый набор, помещики должны были доставить в рекрутское присутствие известное количество рекрутов. Тот из крестьян, на кого падал жребий, отбывал солдатчину продолжительностью 25 лет, а в случае какой-либо провинности и всю жизнь, следовательно, его надолго, а то и навсегда отрывали от своего гнезда и хозяйства, от своей деревни, от жены, матери и детей, от всех привычек, с которыми он сроднился, и бросали в среду еще более жестокую, чем крепостничество.
Не менее ужасно было и положение жены рекрута: когда мужа уводили "на чужедальную сторонушку", как об этом говорилось в народных песнях, его жене некуда было деться, и она волей-неволей оставалась в его семье. "Солдатка", как тотчас начинали называть ее, слезами и кровью омывала каждый кусок хлеба изнемогая под бременем непосильного труда (на нее наваливали в семье самую тяжелую работу), изнывая от брани и упреков золовок, поедом евших ее, страдая от побоев свекрови и свекра, а нередко и от позорных преследований последнего, она бежала развлекаться на сторону, часто становилась пьяницей и вконец развращалась. Вот почему ужас охватывал как того, кого сдавали в солдаты, так и его жену и близких. Вот почему тот, на которого падал тяжкий жребий быть солдатом, "удирал в беги", а случалось -- и лишал себя жизни. Как тех, у кого укрывались беглецы, так и самих их жестоко карали. Вследствие этого редко находились охотники, решавшиеся прятать у себя беглецов, а потому последние чаще всего скрывались в лесах, канавах и в полуразвалившихся, заброшенных, постройках. Когда наступало время рекрутского набора, не только женщины, но и мужчины, как господа, так и крепостные, не решались ходить в лес в одиночку.
Помещики. Мелкопоместные дворяне.
Кавалергарда, век недолог
И потому так сладок он.
Труба трубит, откинут полог
И где-то слышен сабель звон.
Еще рокочет голос струнный,
Но командир уже в седле.
Не обещайте деве юной
Любови вечной на земле....
Слова из песни к кинофильмуВ данном разделе очерка будет изложено не совсем то, вернее совсем не то, что воспето в восторженно - романтических тонах различного рода произведений, в искусстве об образе жизни, нравственном облике данного сословия, оказавшегося волею судьбы в привилегированном положении по отношении к основной массе населения Российской империи.
Помещичий уклад жизни поречской деревни имел характерные черты общероссийского, но имелись и свои особенности, вызванные историческими условиями и удаленностью имений от культурных центров.
На протяжении всей истории существования государственности, как польские короли, так и российские цари неоднократно дарили крестьян Поречского уезда приближенным к ним лицам. Так, царь Алексей Михайлович (Тишайший) подарил боярину Ордыну-Нащекину
"...в Порецкой волости 885 дворов, да пашни во 6 лавочничествах, да во 106 деревнях 129 служб, да перелог...". Император Павел I подарил своим людям 5 тысяч душ крестьян в Касплинской волости.
В 1799 году Павел I подарил часть села Каспли немецкому барону Гейке. Сам барон в селе не проживал. Управлялось оно его доверенным лицом. В середине шестидесятых годов XIX века мещанин из города Суража купил правобережную часть села. Данная часть Каспли находилась во владении вплоть до Октябрьского 1917 года переворота.
В конечном счете, к середине XIX века в Поречском уезде числилось 430 помещиков, владевших 15 147 душами крестьян и 1609 дворовых людей. Итого по уезду значилось 16 757 душ крепостных. Среди дворян преобладали мелкопоместные. Остальные немногочисленные помещики владели от 100 до 500 и более крестьян. Если брать в среднем, то один помещик Поречского уезда имел 37 душ крестьян. Однако, были и такие которые вообще не имели во владении крепостных. Эти дворяне практически ничем не отличались от обыкновенных крестьян. Основная же часть, как отмечалось ранее, имело 3 - 4 дворохозяйства. Во времена польского правления короли Польши раздавали шляхтичам вероятно полноценные имения с достаточно большим числом душ. С тех пор много что изменилось. Шляхта беднела по разным причинам. Кто не мог экономно вести хозяйство, когда расходы превышают доходы; кто прожигал жизнь в веселье и беззаботно – результат тот же. Было много разделов земли вместе с крестьянами между родственниками, после чего наделы бесконечно дробились. Так, безземельных и имевших менее 21 души в уезде по данным статистического справочника губернии за 1855 год числилось 286 владельцев. Имевших от 21 до 100 душ значилось 127 помещиков.
Очень интересно наблюдение писательницы Водовозовой, в девичестве Цевловской, проведшей детство в деревне на севере Поречского уезда. Она пишет о том, что большинство помещиков состояли в родстве между собой. Если встречались два незнакомых помещика, то первым делом во время разговора начинали искать общих знакомых. В конце концов, чаще всего, находили, что состоят пусть и в отдаленном, но родстве.
Случалось так, что крестьяне одной деревни принадлежали нескольким помещикам. Несколько дворохозяйств принадлежало одному дворянину, другая часть могла делиться также среди нескольких господ.
В те жестокие времена, бедных так открыто презирали, что каждый бедняк старался казаться богатым или, по крайней мере, не столь обездоленным, каким он был в действительности. Каждый давал почувствовать другому свое превосходство, подчеркивая свое дворянство. Труд для дворянина считался позором и был уделом только рабов.
Помещики бывая в гостях друг у друга ввиду отсутствия как образования, так и общей культуры не в состоянии были вести интеллектуальные беседы и культурно проводить время. Чуть ли не единственной темой являлись рассказы как Никифор Сидорович подкузьмил своего приятеля при продаже ему коня, либо как помещик именитого рода, знатный своими связями и богатыми маетностями (имением), растлевает своих крепостных девок, либо как некий почтенный муж, отец многочисленного семейства, дабы отнять пойменный лужок, во всех присутственных местах позорит родную сестру, возводя одну клевету срамнее другой. И уже во всех гостиных непрестанно раздавались россказни о том, как такой-то помещик за проступок одного крестьянина выдрал всех мужиков и баб своего фольварка от старика до его пятилетней внучки. Гости внимали рассказу не с омерзением, а с веселием детской души, точно им повествовали о подвигах древних героев.
Чтобы охарактеризовать повседневную жизнь мелкопоместных дворян, в дореформенный период, вероятно к большому неудовольствию читателей имеющих дворянские корни в Поречском уезде, придется процитировать довольно большой кусок из работы Е. Водовозовой. Невозможно передать содержание ее воспоминаний своими словами:
«...Домишки этих мелкопоместных дворян стояли в близком расстоянии друг от друга, разделенные между собою огородами, а то и чем-то вроде мусорного пространства, на котором пышно произрастал бурьян, стояли кое-какие хозяйственные постройки и возвышалось иногда несколько деревьев. Впоследствии пожары, а более всего продажа после крестьянской реформы многими мелкопоместными дворянами своей земельной собственности, изменили внешний вид Коровина, а вместе с этим жизнь, отчасти и обычаи его обитателей, но в то время, которое я описываю, оно представляло деревню, на значительное пространство растянувшуюся в длину. Перед жалкими домишками мелкопоместных дворян (небольшие пространства луговой и пахотной земли находились обыкновенно позади их жилищ) тянулась длинная грязная улица с топкими, вонючими лужами, по которой всегда бегало бесконечное множество собак (которыми более всего славилась эта деревня), разгуливали свиньи, проходил с поля домашний скот. Только во время сильных морозов, когда все отбросы, выкидываемые на улицу, покрывались снегом, она принимала более приличный вид и не душила своим смрадом.
Большая часть жилищ мелкопоместных дворян была построена в то время почти по одному образцу -- в две комнаты, разделенные между собой сенями, оканчивавшимися кухнею против входной двери. Таким образом, домик, в котором было всего две комнаты, представлял две половины, но каждая из них была, в свою очередь, поделена перегородкою, а то и двумя. Домики были разной величины, но большая часть их -- маленькие, ветхие и полуразвалившиеся. По правую руку от входа из сеней жили "господа", с левой стороны -- их "крепостные". Лишь у немногих мелкопоместных помещиков были отстроены особые избы для крестьян, -- у остальных они ютились в одном и том же доме с "панами", но на другой его половине, называемой "людскою", в свою очередь обыкновенно разделенной перегородкой на две части. Иной раз первая комната людской была больше, иной раз -- вторая.
Я перечислю только главные вещи, которые можно было найти в каждой людской: кросны для тканья, занимавшие большую часть комнаты, ручной жернов, на котором мололи муку, два-три стола, ушаты, ведра и сундуки, лавки по всем свободным стенам, а под ними корзины с птицею на яйцах или с выводками.
В каждом загончике или клетушке людской были "зыбки" для детей и полати для спанья взрослых,-- но спали на всех лавках, на печи и на полу: нужно помнить, что там, где было четыре-пять взрослых крепостных, население людской, если считать не только жен и сестер, но и детей, простиралось до двенадцати -- пятнадцати душ. Здесь и там в этих клетушках грудами навалены были лучины, бросался в глаза и высокий светец; {В то время вместо керосина крестьяне по вечерам жгли лучину, защемленную в светец. Он представлял собою высокую толстую деревянную палку с широкой подножкой; на верху ее была прикреплена железная полоса, раздвоенная в концах. В раздвоенную часть железной полосы всовывали зажженную лучину. Палка светца была очень высока, а потому горящая лучина освещала всю избу. Это опоэтизированное многими освещение с его треском и внезапным блеском в действительности было отвратительно и легко могло причинить пожар: лучина трещала, отбрасывала на деревянный пол горящие искры, быстро сгорала, и ее то и дело приходилось заменять новою. (Прим. Е. Н. Водовозовой.)}
По избе бегали куры, собаки; кошки, песцы {Эти прелестные, грациозные зверьки из породы грызунов с огненными глазами напоминали в одно и то же время и зайца и кролика. В зоологии песцами называют животных из породы лисиц, но маленькие зверьки, о которых я говорю, ничего общего не имели с лисицами. Очень возможно, что их называли совершенно неправильно в научном отношении, но этих зверьков в то время держали в очень многих помещичьих усадьбах то под печкою в людской, то в какой-нибудь полуразвалившейся постройке. Содержание их ничего не стоило: им бросали капустные листья, стручки гороха и бобов, дети рвали для них траву. Между тем из их прелестного легкого мягкого пуха помещицы вязали себе тамбурною иглой и вязальными спицами красивые платки, косынки, одеяла, перчатки, кофточки и т. п. (Прим. Е. Н. Водовозовой.)} и другие животные.
"Господская" половина, называемая "панскими хоромами", отличалась в домах мелкопоместных дворян от людской только тем, что в ней не бегали ни куры, ни телята, ни песцы, но и здесь было много кошек и собак. Вместо лавок по стенам, ведер и лоханок в панских хоромах стояли диваны, столы, стулья, но мебель была допотопная, убогая, с оборванной обивкой, с изломанными спинками и ножками. Отсутствием чистоплотности и скученностью "господская" половина немногим разве уступала "людской". Как в домах более или. менее состоятельных помещиков всегда ютились родственники и приживалки, так и у мелкопоместных дворян: кроме членов собственной семьи, во многих из них можно было встретить незамужних племянниц, престарелую сестру хозяина или хозяйки или дядюшку -- отставного корнета, промотавшего свое состояние. Таким образом, у этих бедных дворян, обыкновенно терпевших большую нужду, на их иждивении и в их тесных помещениях жили и другие дворяне, их родственники, но еще более их обездоленные, которым уже совсем негде было преклонить свою голову.
Как и все тогдашние помещики, мелкопоместные дворяне ничего не делали, не занимались никакою работою. Этому мешала барская спесь, которая была еще более характерною чертою их, как и более зажиточных дворян. Они стыдились выполнять даже самые легкие работы в своих комнатах. Книг в их домах, кроме сонника и иногда календаря, не существовало, чтением никто не занимался, и свое безделье они разнообразили сплетнями, игрою в "дурачки" и "мельники" и поедом ели друг друга. Хозяева попрекали своих сожителей за свою жалкую хлеб-соль, а те, в свою очередь, -- какими-то благодеяниями, оказанными им их отцами и дедами. Эти грубые, а часто и совершенно безграмотные люди постоянно повторяли фразы вроде следующих: "Я -- столбовой дворянин!", "Это не позволяет мне мое дворянское достоинство!.." Однако это дворянское достоинство не мешало им браниться самым площадным образом.
Там, где мелкопоместные жили в близком соседстве один от другого, они вечно ссорились между собой, взводили друг на друга ужасающие обвинения, подавали друг на друга жалобы властям. Когда бы вы ни проходили по грязной улице, застроенной их домами, всегда раздавались их крики, угрозы друг другу, брань, слезы. К вечной, никогда не прекращавшейся грызне между соседями более всего поводов подавали потравы. При близком соседстве одного мелкопоместного с другим чуть не ежедневно случалось, что корова, лошадь или свинья заходила в чужое поле, луг или огород. Животных, осмелившихся посягнуть на чужое добро, били, калечили и загоняли в хлева. При этом немедленно загоралась перебранка, очень часто кончавшаяся потасовкой, а затем и тяжбою.
Много дрязг происходило и из-за собак: в каждом семействе держали собаку, а были и такие, у которых их было по нескольку; их плохо кормили, и голодные собаки то и дело таскали что-нибудь в чужом дворе, кусали детей. Впрочем, ссорились из-за всякого пустяка. Нередко среди улицы происходили жесточайшие драки: я сама была свидетельницей одной из них в 1855 году.
Две соседки, особенно сильно враждовавшие между собой из-за детей, ошпарили кипятком одна другую. Обе они кричали так, что все соседи начали выбегать на улицу и ну бросать друг в друга камнями, обрубками, а затем сцепились и начали давать друг другу пинки, таскать за волосы, царапать лицо. Ужасающий крик, вопли, брань дерущихся и все усиливающийся лай собак привлекали на улицу все более народа. К двум враждовавшим сторонам прибежали их дети, Родственники и крепостные, уже вооруженные дубинами, ухватами, сковородами. Драка сразу приняла свирепый характер, -- это уже были два враждебных отряда; они бросились молотить один другого дубинами, ухватами, сковородами; некоторые, сцепившись, таскали один другого за волосы, кусали. И вдруг вся эта дерущаяся масса людей стала представлять какой-то живой ворошившийся клубок. Здесь и там валялись клоки вырванных волос, разорванные платки, упавшие без чувств женщины, мелькали лужи крови. Это побоище окончилось бы очень печально, если бы двое стариков из дворян не поторопили своих крепостных натаскать из колодца воды и не начали обливать ею сражающихся.
Мысль, что работа -- позор для дворянина, удел только рабов, составляла единственный принцип, который непоколебимо проходил через всю жизнь мелкопоместных и передавался из поколения в поколение. Прямым последствием этого принципа было их убеждение, что крепостные слишком мало работают; они всем жаловались на это, находили, что сделать их более трудолюбивыми может только плеть и розга. Мелкопоместные завидовали своим более счастливым собратьям, и не только потому, что те независимы и материально обеспечены, но и потому, что последние всласть могли драть своих крепостных. "Какой вы счастливый, Михаил Петрович, -- говорил однажды мелкопоместный богатому помещику, который рассказал о том, как он только что велел выпороть поголовно всех крестьян одной своей деревеньки, -- выпорете этих идолов, -- хоть душу отведете. А ведь у меня один уже "в бегах", осталось всего четверо, и пороть-то боюсь, чтобы все не разбежались..."
Громадное большинство зажиточных помещиков презрительно относилось к мелкопоместным. Это презрение вызывалось, конечно, прежде всего тем, что мелкопоместные были бедняки. В те времена богатство, хотя бы открыто нажитое взятками, ловким мошенничеством, вымогательством, вызывало всеобщее уважение и трепет перед богачом, как перед человеком сильным, с которым каждый должен- считаться.
Презирали мелкопоместных и за то, что внешность их была крайне жалкая, что они не могли и не умели импонировать кому бы то ни было. Мелкопоместные были еще менее образованны, чем остальные помещики, не умели они ни держать себя в гостиной, ни разговаривать в обществе, отличались дикими, грубыми, а подчас и комичными манерами, одеты были в какие-то допотопные кафтаны. Иной богатый дворянин принимал у себя мелкопоместного лишь тогда, когда его одолевала тоска одиночества. Мелкопоместный входил в кабинет, садился на кончик стула, с которого вскакивал, когда являлся гость позначительнее его. Если же он этого не делал, хозяин совершенно просто замечал ему: "Что же ты, братец, точно гость расселся!.."
Когда бедные дворянчики в именины и другие торжественные дни приходили поздравлять своих более счастливых соседей, те в большинстве случаев не сажали их за общий стол, а приказывали им дать поесть в какой-нибудь боковушке или детской; посадить же обедать такого дворянина в людской никто не решался, да и сам он не позволил бы унизить себя до такой степени. А между тем даже фамилиями мелкопоместных богатые помещики пользовались, чтобы напомнить им об их ничтожестве, выразить свое полное презрение. Их жен звали только по батюшке: Марью Петровну -- Петровной, Анну Ивановну -- Ивановной, а фамилии их мужей давали повод для пошлых шуток, острот и зубоскальства. Мелкопоместного дворянина по фамилии Чижова все называли "Чижом", и, когда он входил, ему кричали: "А, Чиж, здравствуй!.. Садись! Ну, чижик, чижик, где ты был?" Мелкопоместного Стрекалова, занимавшегося за ничтожную мзду писанием прошений, жалоб и хлопотами в суде, прозвали "Стрикулистом". Его встречали в таком роде: "Ну, что, Стрикулист,-- много рыбы выудил в мутной воде?" Решетовскому дали кличку "Решето": "Да что с тобой разговаривать!.. Ведь недаром ты Решетом прозываешься! Разве в твоей голове задержится что-нибудь?" Мелкопоместные всю жизнь ходили с этими прозвищами и кличками, и многие из зажиточных помещиков думали, что это их настоящие фамилии.
Конечно, и между мелкопоместными попадались люди, которые, несмотря на свою бедность, никому не позволяли вышучивать себя, но такие не посещали богатых помещиков. В то время редко кто из них отличался благородным самолюбием. У большинства хотя и были наготове слова о чести и достоинстве столбового дворянина, но их жизнь и поступки не соответствовали этому. Громадное большинство их объезжало богатых соседей, выпрашивая "сенца и овсеца", стремилось попасть к ним в торжественные дни именин и рождений, когда наезжало много гостей. Хотя мелкопоместные прекрасно знали, что в такие дни они не попадут за общий стол, что после обеда им придется сидеть где-нибудь в уголку гостиной, но соблазн приехать в такой день к богатым людям был для них очень велик. Мелкопоместные дворяне круглый год жили в тесных каморках с своими семьями. Коротая весь свой век в медвежьих уголках, куда не проникало никакое движение мысли, общаясь только с такими же умственно и нравственно убогими людьми, как они сами, разнообразия свое безделье лишь драками, ссорами и картами, они стремились хотя изредка посмотреть на других людей, узнать, что делается на белом свете, взглянуть на туалеты, отведать более вкусного кушанья, чем дома.
Богатые дворяне если и сажали иногда за общий стол мелкопоместных, то в большинстве случаев лишь тех из них, которые могли и умели играть роль шутов. Мало того, тот, кто хорошо выполнял эту роль, мог рассчитывать при "объезде" получить от помещика лишний четверик ржи и овса. К такому хозяин обращался так, как вожаки к ученому медведю. Когда за обедом не хватало материала для разговора (каждый хозяин мечтал, чтобы его гости долго вспоминали о том, как его именины прошли весело и шумно), он говорил мелкопоместному: "А ну-ка, Селезень (так звали мелкопоместного Селезнева), расскажи-ка нам, как ты с царем селедку ел..."
-- А вот, ей-богу же, ел! -- начинал свое повествование Селезнев. -- И как все это чудно случилось! Живу это я в Питере по делу, прохожу как-то мимо дворца, смотрю, а в вель-этаже (раздается всеобщий хохот гостей) у открытого окна стоит какой-то господин. Глянул я это на него, а у меня и ноги подкосились... Царь, да и только, -- с полностью, как его на портретах изображают. Еще раз глянул, а он-то, царь-батюшка, меня ручкой манит. Что же мне было делать? Повернул к его подъезду... Везде солдаты стоят... "Так и так, мол, сам батюшка царь изволил ручкой поманить... Быть-то мне теперь как же?" -- "Самым что ни на есть важным генералам все досконально доложить об этом надо...-- отвечают мне. -- А пока что входите в переднюю..." Вошел, да как глянул!.. И боже мой -- ничего, что передняя, а вся в зеркалах. Ну, хорошо... Стою это я ни жив ни мертв... Вдруг камельдинер (опять хохот) следующую дверь отворяет, а ко мне-то видимо-невидимо генералов в звездах приближается. А один из них, значит, самый наибольший, говорит мне: "Видно, вы из самой что ни на есть глухой провинции? Разве можно так просто видеть государя императора? Всякий бы так захотел! Прежде, говорит, нужно испросить..." Вот уж тут запамятовал, какое-то мудреное слово обронил -- не то "конференция", не то "аудиенция". Я ему почтительно поклонился. Слов нет, очень почтительно, но знаете, этак, с достоинством, как подобает русскому столбовому дворянину, значит, не очень-то низко; "Ваше высокое превосходительство! Знать ничего не знаю и ведать ничего не ведаю! Но ежели сам царь-батюшка изволили поманить меня собственной ручкой, как же должен я в таком случае поступить?" Завертелись мои генералы... зашушукались... Один-то и говорит: "Идите!" Пошел: впереди-то меня, позади, по бокам -- все генералы. Грудь-то у каждого из них звездами и орденами увешана. Ну, а насчет покоев, по которым проходили, так, боже мой, что там только такое: одна комната вся утыкана бриллиантами, другая вся в золоте... да у меня-то и в голове все замутилось, -- под конец-то я уж и разобрать ничего не мог. Пришли. А царь-то встал с кресла да так грозно окрикнул: "Какой такой человек будешь, откуда и зачем?" -- "Так и так, говорю, ваше императорское величество... Селезнев! С<мо-ленс>кий столбовой дворянин..." -- "А, это дело другое!-- сказал царь. -- Ну, садись... гостем будешь... завтракать вместе будем". И, господи боже мой, что тут только было! Ну, а уж селедка лучше всяких бламанжеев, так во рту и таяла.
Этот рассказ Селезнева я не раз слышала в детстве, а когда возвратилась домой через семь лет, уже после освобождения крестьян, опять услыхала его на именинах у одного помещика.
К нам в дом часто хаживала одна мелкопоместная дворянка, Макрина Емельяновна Прокофьева. Она жила совершенно отдельно от остальных мелкопоместных и была самой ближайшей нашей соседкой, в версте от нашего дома. В то время, когда мы знавали её, ей было лет за сорок, но по виду ей можно было дать гораздо больше. Проживала она в своей деревеньке с единственной своей дочерью Женей -- девочкою лет четырнадцати -- пятнадцати. Земли у Прокофьевых было очень мало, но, несмотря на их малоземелье и тяжелое материальное положение, у них был фруктовый сад, в то время сильно запущенный, но по количеству и разнообразию фруктовых деревьев и ягодных кустов считавшийся лучшим в нашей местности. Был у Прокофьевой и огород, и скотный двор с несколькими головами домашнего скота, и домашняя птица, и две-три лошаденки. Ее дом в шесть-семь комнат был разделен на две половины: одна из них, вероятно более ранней стройки, в то время, когда мы бывали у нее, почти совсем развалилась, и в ней держали картофель и какой-то хлам, а в жилой половине была кухня и две комнаты, в которых и ютились мать с дочерью. В этом доме, видимо, прежде жили лучше и с большими удобствами: в спальне стояли две огромные деревянные двуспальные кровати; на каждой из них могло легко поместиться несколько человек как вдоль, так и поперек. Вместе с горою перин и подушек эти кровати представляли такое высокое ложе, что попасть на него можно было только с помощью табуретки. По всему видно было, что эти основательные кровати когда-то покоили две брачные пары, а теперь одна из них служила ложем для матери, другая -- для дочери. Они занимали всю комнату, кроме маленького уголка, в котором стояла скамейка с простым глиняным кувшином и чашкою для умывания. В другой комнате были стулья и диван из карельской березы, но мебель эта уже давным-давно пришла в совершенную ветхость: по углам она была скреплена оловянными планочками, забитыми простыми гвоздями. Посреди комнаты стоял некрашеный стол, такой же, как у крестьян. К одной из стен был придвинут музыкальный инструмент -- не то старинное фортепьяно, не то клавесины. Вероятно, в давнопрошедшие времена он был покрашен в темно-желтый цвет, так как весь был в бурых пятнах различных оттенков. Его оригинальность состояла в том, что, когда летом порывы ветра врывались в открытые окна, его струны дребезжали и издавали какой-то хриплый звук, а в зимние морозы иногда раздавался такой треск, что все сидящие в комнате невольно вздрагивали.
В хозяйстве Макрины (так за глаза ее называли все, а многие и в глаза) более всего чувствовался недостаток в рабочих руках. У нее всего-навсего было двое крепостных -- муж и жена, уже не молодые и бездетные: Терентий, которого звали Терешкой, и Евфимия -- Фишка.
Хотя Макрина отдавала исполу скосить лужок около усадьбы и обработать небольшую полоску своей земли, но все-таки на руках Терешки и Фишки оставалось еще много работы. Оба они трудились не покладая рук, помогая друг другу во всем. Хотя сад не поддерживался как следует, тем не менее он отнимал у них много времени. Работою в нем никак нельзя было пренебрегать: сена и зернового хлеба, получаемых Макриною за свою землю, недостаточно было для того, чтобы удовлетворить все нужды двух барынь, двух крепостных людей и домашних животных. Вишни, яблоки, груши, крыжовник, сливы и различные ягоды из своего сада Макрина продавала, но еще чаще выменивала у помещиков на рожь, ячмень, овес, сено и солому. Она снабжала их также ягодными кустами, за которыми к ней посылали иногда издалека. Но, кроме сада, Терешка и Фишка должны были управляться и с огородом, и с домашнею скотиною, и с птицею. Но если бы Макрина с дочерью делали все сами в доме, ее двое крепостных при их неутомимой деятельности могли бы еще справиться с хозяйством, но дело в том, что барыня обременяла их и домашними услугами. Терешка был в одно и то же время кучером, рассыльным, столяром, печником, скотником и садовником. Что касается Фишки, то ее обязанности были просто неисчислимы: кроме работы с мужем в саду, огороде и на скотном, она доила коров, вела молочное хозяйство, была прачкою, судомойкою, кухаркою, горничною, и при этом еще ее то и дело отрывали от ее занятий.
Будучи совсем необразованною, даже малограмотною, Макрина была преисполнена дворянскою спесью, барством и гонором, столь свойственными мелкопоместным дворянам. При каждом своем слове, при каждом поступке она думала только об одном: как бы не уронить своего дворянского достоинства, как бы ее двое крепостных не посмели сказать что-нибудь ей или ее Женечке такое, что могло бы оскорбить их, как столбовых дворянок. Но ее крепостные, зная свое значение, не обращали на это ни малейшего внимания и ежедневно наносили чувствительные уколы ее самолюбию и гордости.
Они совсем не боялись своей помещицы, ни в грош не ставили ее, за глаза называли ее "чертовой куклой", а при обращении с нею грубили ей на каждом шагу, иначе не разговаривая, как в грубовато-фамильярном тоне. Все это приводило в бешенство Макрину.
-- Фишка! -- раздавался ее крик из окна комнаты.-- Отыщи барышнин клубок!
-- Барышня! -- было ей ответом, -- ходи... ходи скорей коров доить, так я под твоим носом клубок тебе разыщу.
Этого Макрина не могла стерпеть и бежала на скотный, чтобы влепить пощечину грубиянке. Но та прекрасно знала все норовы, обычаи и подходы своей госпожи. Высокая, сильная и здоровая, она легко и спокойно отстраняла рукой свою помещицу, женщину толстенькую, кругленькую, крошечного роста, и говорила что-нибудь в таком роде: "Не... не... не трожь, зубы весь день сверлили, а ежели еще что, -- завалюсь и не встану, усю работу сама справляй: небось насидишься не емши не пимши". Но у Макрины сердце расходилось: она бегала кругом Фишки, продолжая кричать на нее и топать ногами, осыпала ее ругательствами, а та в это время преспокойно продолжала начатое дело. Но вот Фишка нагнулась, чтобы поднять споткнувшегося цыпленка; барыня быстро подбежала к ней сзади и ударила ее кулаком в спину.
-- Ну,, ладно... Сорвала сердце, и буде! -- говорила Фишка, точно не она получила пинка. -- Таперича, Христа ради, ходи ты у горницу... Чаво тут зря болтаешься, робить мешаешь?
Ее муж злил помещицу еще пуще. "Терешка! Иди сейчас в горницу, -- стол завалился, надо чинить!.." -- "Эва на! Конь взопрел... надо живой рукой отпрягать, а ты к ей за пустым делом сломя голову беги!.." И он не трогался с места, продолжая распрягать лошадь. "Как ты смеешь со мной рассуждать?" -- "Я же дело справляю... кончу, ну, значит, и приду с пустяками возиться..."
Если бы эти крепостные не стояли так твердо на своем, если бы, несмотря на ругань и угрозы, они не старались прежде всего покончить начатое дело по хозяйству, Макрина совсем погибла бы.
Членов моего семейства сильно интересовал вопрос, каким образом Терешка и Фишка, которых довольно часто становой драл на конюшне за их дерзости помещице, нисколько не боялись ее. О причине этого матушка как-то стала расспрашивать станового, с семейством которого она водила дружбу и который очень недолго занимал свою должность в нашей местности. Он сначала уклонялся от объяснения, говоря, что "эта тайна должна умереть вместе с ним", но наконец не выдержал и под величайшим секретом объяснил ей курьезную роль, которую он играл в делах Макрины.
Однажды Макрина стала просить станового, чтобы он, когда это ей было нужно, порол двух ее крепостных. Он наотрез отказался от этого, говоря, что подолгу службы и без того обременен подобными занятиями. Когда возникало какое-нибудь дело о сопротивлении помещичьей власти, наезжал земский суд или становой, и производилась экзекуция, в обыкновенных же случаях помещики устраивали ее собственными средствами, но Макрина находила для себя это невозможным. "У меня и Фишку выпороть сил не хватает, а как же справиться мне с Терешкой? Он не задумается выкинуть какую-нибудь гадость! Ведь я столбовая дворянка!"
Ввиду того что в нашей местности в ту пору только у одной Макрины можно было достать всевозможные ягодные кусты и пользоваться фруктами, он предложил ей такую сделку: за порку одного из ее крепостных он должен получать ягодный куст по выбору или известное количество слив, вишен и яблок; когда же приходилось зараз пороть мужа и жену, вознаграждение удваивалось.
Нарочно к ней за поркою становой не ездил, но когда по делам службы ему приходилось проезжать мимо ее усадьбы и он чувствовал потребность закусить, он останавливался у ее крыльца и кричал, чтобы Фишка скорее готовила ему яичницу, тащила творог и горлач (горшок) с молоком. Порке чаще всего подвергался Черешка, а если в то же время приходилось расправляться и с Фишкою, то становой приказывал ее мужу являться первым на экзекуцию: Фишка должна была раньше приготовить ему все, что требовалось для закуски. Затем он при Макрине, которая при этом стояла на крыльце, расположенном против сарая, вталкивал в него Терешку. "Служба моя была собачья, -- говорил становой, -- пороть мне приходилось часто, но это не доставляло мне ни малейшего удовольствия. С чего мне, думаю, пороть людей madame Макрины? Ведь если вместо них ей дать другую пару крепостных, она бы давно по миру пошла. Вот я толкну, бывало, Терешку в сарай, припру дверь, только небольшую щелку оставлю, сам-то растянусь на сене, а Терешка рожу свою к щелке приложит и кричит благим матом: "Ой... ой... ой... ой-ей-ешеньки... смертушка моя пришла!.." А я, лежа-то на сене, кричу на него да ругательски ругаю, как полагается при подобных случаях... Вот и вся порка!"
Такую же экзекуцию он производил и над Фишкой. Между прочим, становой признавался, что к этой оригинальной комедии он прибегал и потому, что как-никак, но ведь Терешка же должен был выкапывать ему кусты, которые полагались ему, как вознаграждение за его порку, -- он и боялся, что, если по-настоящему будет производить над ним экзекуцию, тот и преподнесет ему кусты с порванными корнями, которые не приживутся, а Фишка, пожалуй, гнилых фруктов наложит, а потом и разбирайся с ними!.. К тому же Фишка и закуску ему приготовляла, и частенько вместо горлача молока, которое она обязана была ему подавать, ставила перед ним сливки. Едва ли бы она это делала, если бы он ее порол по-настоящему.
При этом становой передавал множество потешных инцидентов. Когда он однажды заехал для экзекуции, Макрина стала умолять его, чтобы он после порки заставил Терешку поцеловать ей руку, поблагодарить ее за науку и чтобы он, Терешка, пообещал ей, что не будет больше грубить. Становой охотно согласился на это и, когда вошел с Терешкой в сарай для обычной экзекуции, то заявил ему о желании Макрины. "Не, барин, не пойду... Лучше отдери по-настоящему..." -- "Как, говорю, не пойдешь! Ах ты такой-сякой!.. Это я тебя избаловал! Ты, кажется, забыл, что крепостной и, как прочие, обязан целовать руку своей помещицы..." Он отвечал на это, что у настоящей барыни он не прочь поцеловать руку. "А Макрина разве настоящая? Дурашка какая-то. Своей пользы а нинишеньки не смыслит! Ежели нам с женкой слухать ейных распоряженьев, так ей с дочкой жрать нечего буде... да и мы с голоду подохнем. А ежели мы с женкой будем с ей, как с настоящей барыней, проклажаться, так она зачнет пуще дурить!.. Усе хозяйство на нет сведет!"
"Конечно, его за эти рассуждения по-тогдашнему следовало бы отодрать как Сидорову козу, но не было времени возиться мне с ним, и хотя мне часто приходилось производить экзекуции, но я как-то всегда этим расстраивал себе нервы. Вышли мы с ним из сарая, а Макрина, по обыкновению, на крылечке стоит. Я оборачиваюсь к Терешке и кричу на него: "Пошел барыню за науку благодарить! Сейчас руку целуй!" А он ни с места. "А, так-то? Ну, пошел опять в сарай!" Опять проделали ту же комедию... Возвращаемся... А тут, спасибо, выручила сама Макрина. "Что же это, говорит, видно, он ваших розог не боится?.. Должно быть, вы ему лёгоньких всыпаете?" -- "Что ж, говорю, извольте обревизовать! Ваша соседка после порки всегда ревизует спины крепостных!.. Правда, она не столбовая дворянка..." -- "Что вы, что вы! -- в ужас приходит Макрина,-- чтобы я да себя из-за хама так потеряла?"
Смертность среди дворянских детей была почти такой же, как и в крестьянских семьях. Лишь незначительная часть детей достигала совершеннолетия. Причиной данному явлению служили полная антисанитария жилища и отсутствие личной гигиены. Форточек даже в зажиточных помещичьих домах не было, и спертый воздух комнат очищался только топкой печей. Детям приходилось дышать испорченным воздухом большую часть года. Уклад помещичьей жизни не предполагал знание простых истин, что пребывание ребенка на чистом воздухе есть необходимое условие развития детского организма.
Под детские спальни даже в состоятельных семьях отводились наиболее темные и неблагоустроенные комнаты которым взрослые не находили иного применения. Спали дети на высоко взбитых перинах, никогда не проветриваемых и не просушиваемых. Духота в детских была ужасной: всех малышей старались поместить в одной-двух комнатах. Тут же на сундуках или просто на полу подложив под себя, что попало из хлама спали мамки, няньки, горничные.
Предрассудки и суеверия шли рука об руку с нечистоплотностью. Во многих семьях, где имелись барышни-невесты существовало поверье, что черные тараканы предвестники счастья и быстрого замужества. С целью получить то и другое многие помещики специально разводили данных насекомых, подкармливали их размещая корки хлеба и кусочки сахара под плинтусами. Не выводились и другие насекомые. Пауки, прусаки, блохи, клопы так искусывали детей, что казалось будто лица их покрыты сыпью.
Питание так же мало соответствовало требованиям детского организма: младенцу давали грудь при первом крике, даже и в том случае, если он только что сосал. Если ребенок не унимался и сам уже не брал груди, его до одурения качали в люльке или походя на руках. Качание еще более мешало детскому организму усвоить только что принятую пищу, и ребенок ее отрыгивал. Рвота и для взрослого сопровождается недомоганием, тем более тяжела она для неокрепшего организма ребенка. Вследствие всех этих причин покойный сон маленьких детей был редким явлением в помещичьих домах: обыкновенно всю ночь напролет раздавался их плач под аккомпанемент скрипа и визга люльки (зыбки) или колыбели.
Глубоко безнравственный помещичий обычай, при котором даже здоровая мать сама не кормила грудью своего ребенка, а поручала его кормилице из крепостных, тоже очень вредно отзывался на физическом развитии. Еще более своей барыни неаккуратная, грязная и невежественная мамка, чтобы спокойно спать, клала ребенка к себе на всю ночь. Она прекрасно знала, что в такое время ее не будут контролировать, к тому же для ребенка спать на одной кровати с мамкою, не выпуская груди, в то время не считалось вредным. Если младенец все же кричал, мамка давала ему соску из хлеба, иногда размоченного в водке, или прибавляла к нему тертый мак. Детей в большинстве случаев кормили грудью по два, а то и по три года. Женщину выбирали в кормилицы не потому, что она была молода, здорова и не страдала болезнями, опасными для ребенка, но вследствие различных домашних соображений: ревнивые помещицы избегали брать в кормилицы молодых и красивых женщин, чтобы не давать своим мужьям повода к соблазну.
Вредное влияние имел и общераспространенный обычай пеленать ребенка: крепко-накрепко забинтованный пеленками от шеи по самые пятки, несчастный младенец неподвижно лежал по несколько часов кряду, вытянутый в струнку, лежал до онемения всех членов. Такое положение мешало правильному кровообращению и пищеварению. К тому же постоянное трение пеленок о нежную кожу вызывало обильную испарину, которая провоцировала простуду, как только его распеленывали.
При подобном отсутствии каких бы то ни было здравых понятий ребенок переходил в последующую стадию своего развития. Подрастая, он более всего стремился попасть в людскую, в ней было веселее, чем в детской: тут горничные, лакеи, кучера, кухонные мужики, обедая, сообщали друг другу новости о только что слышанных происшествиях в семьях других помещиков, о романических приключениях его родителей. Притягивала ребенка к себе людская и потому, что она в то же время служила кухней для господ. Тут обыкновенно валялись остатки от брюквы, репы, а осенью множество кочерыжек, так как в это время года шинковали капусту, заготовляя ее на зиму в громадном количестве. Этой сырой снедью помещичьи дети объедались даже тогда, когда в окрестных деревнях свирепствовала дизентерия.
Главное педагогическое правило, которым руководились как в семьях высших классов общества, так и бедных дворянских, состояло в том, что на все лучшее в доме: на удобную комнату, на более спокойное место в экипаже, на более вкусный кусок могли претендовать лишь сильнейшие, то есть родители и старшие. Дети были такими же бесправными существами, как и крепостные. Отношение детей к родителям определялось традицией: они подходили к отцу с матерью поутру, когда те здоровались с ними; благодарили их за обед и ужин и прощались с ними перед сном. Задача каждой гувернантки, прежде всего заключалась в таком присмотре за детьми, чтобы те как можно менее докучали родителям. Во время общей трапезы дети в порядочных семействах не должны были вмешиваться в разговоры старших, которые не стесняясь, рассуждали при них о вещах, совсем не подходящих для детских ушей. Например, о необходимости "выдрать" тех или иных крепостных, которых они обзывали мерзавцами, негодяями и еще похуже, рассказывали самые скабрезные анекдоты о своих соседях. Детей, точно так же как и крепостных, наказывали за каждый проступок: давали подзатыльники, драли за волосы, за уши, толкали, стегали плеткой, секли розгами, в очень многих семьях секли и драли беспощадно".
Выше приведенная характеристика быта и нравственного облика помещиков Поречьского уезда могла бы вызвать сомнение, если бы описание их исходило от автора данных строк без ссылки на источники. Однако, поскольку цитировались строки из воспоминаний дворянки проведшей детство в помещичьей среде уезда, то читатель не должен усомниться в их подлинности.
Были примеры и иного рода. Правда, просвещенных помещиков проживавших в нашем уезде автор не знает. Что касается других мест Смоленщины, то из дворян следует отметить Марию Тенишеву внесшую большой вклад в развитие культуры края, помещика Александра Энгельгардта. Передовая часть дворянства любила постой народ, чем заслужила добрую память о себе.
Перечень литературы использованной в работе.
1. Я. Соловьев. Сельскохозяйственная статистика Смоленской губернии. Москва. 1855.
2. Список населенных мест Смоленской губернии по сведениям на 1859 год. С-Петербург. 1868.
3. В. Семевский. Крестьяне в царствование Екатерины II. Том I. С-Петербург. 1908.
4. В. Семевский. Крестьяне в царствование Екатерины II. Том II. С-Петербург. 1901.
5. А. Скребицкий. Крестьяне в царствование Александра II. Бонн. 1862.
6. Е. Водовозова. На заре жизни. Воспоминания. С-Петербург. 1911.
7. П. Архангельский. Очерки по истории земельного строя России. Казань. 1921.
8. М. Цебриков. Материалы для географии и статистики России. Смоленская губерния. С-Петербург. 1862.
9. Фотографии взяты из открытых источников.