Савелия не стало 13 января. За несколько минут до 11 часов утра. Может, следовало начать с даты, не с события. Даты, годы, дни, часы, минуты всегда были значимы для него:

13 января 2003 года умер поэт Савелий Гринберг. Родился 31 января 1914 года в Екатеринославе. В ушах голос Савелия: «Неважно, что в Екатеринославе. Я его и не помню совсем. В два года меня увезли в Москву. Так что я вообще-то москвич». В 1914 году в революционной Мексике пропал без вести любимый Савелием американский писатель Амброз Бирс.

И знобит (грипп). Вспоминаем.

Впервые мы познакомились (впоследствии нам предстояло еще не раз напоминать Савелию об этом, так что смело можно говорить по крайней мере о пяти-шести случаях нашего с ним знакомства) в Бейт-Шмуэле, в 1988 году, на встрече непредставимого теперь литературного кружка. Присутствовали: Светлана Шенбрунн, Надежда Краинская, Юрий Колкер, Рина Левинзон, Владимир Френкель, Савелий и мы. Колкер наскакивал на Савелия, объявляя Хлебникова и Маяковского несостоявшимися поэтами. «Ну что вы...» — с ироническим изумлением отвечал ему Савелий. Потом рассказал анекдот — «До чего большевики лошадь довели». Кто не верблюд, пусть первым бросит в него камень. Говорил: «Надо бы нам встречаться почаще». Встречались часто — в ночном супермаркете на улице Агрон. Савелий не узнавал или узнавал, но не помнил, т. е. узнавал, но не помнил, кого именно, в зависимости от того, решались мы с ним раскланяться или, опасаясь очередной необходимости самопредставления, воздерживались, издалека наблюдая, как он кокетничал с кассиршами. Одна из них, должно быть новенькая, спросила его несколько лет спустя, когда нужда в наших самопредставлениях отпала и мы стояли в очереди уже вместе: «А вы давно тут аборигенствуете?» — «Это вы хорошо сказали — «аборигенствуете», — восхитился Савелий, — как это вы говорите, «аборигенствуете»? Ему вообще было свойственно ухватиться за какое-нибудь слово, фразу — «Как вы говорите? Вы знаете, а ведь это, пожалуй, очень интересная мысль!» — и при следующей встрече озадачить: «Как это вы в прошлый раз сказали?» Верно, и кассирше той он не раз напоминал ее на рабочем месте родившийся неологизм.

Аборигенствовал он с 1973 года. Поговаривали, что он бывал здесь и раньше — в 30-е, делали выразительные глаза. Мы его как-то спросили об этом. «Да, — сказал он не без вызова, — говорят тут всякое... А у меня ведь и в книжке об этом есть, вы же знаете, переводили. Я тут бывал по семейным обстоятельствам, по семейным обстоятельствам и уехал». Семейные обстоятельства не обсуждались никогда, да мы и не спрашивали. В последний год обмолвился, что в Москве есть внук — поэт, пишет под псевдонимом Дельфин. Иногда приезжал погостить сын, и тогда Савелий делался недосягаем. О прежних годах мы слышали только одну историю, да и то не от него, а от общей знакомой, чей отец был дружен с Савелием. Соседка передавала: «Вас дома не было, а тут приходил молодой человек, ну просто до неприличия красивый!»

История радовала своей непосредственностью, но не изумляла — неприлично красив он был до самого конца. Когда мы упоминали в разговоре с кем-то из не говорящих по-русски иерусалимских наших друзей кого-нибудь из «русских поэтов», какую бы фамилию мы ни называли, все отзывались одинаково: «А, это тот красивый, седой!» Так что можно без особого преувеличения сказать, что Савелий был одной из не столь многочисленных красот нашей древней столицы. Встретив Савелия в обществе его подруги Рут Кастнер, бывало «неможно глаз отвесть» от этой камеи, хочется написать — сердоликовой, но, возможно, и ониксовой — два невероятно схожих тонких лика разной степени бледности в ореоле седых волос.

О его биографии мы узнавали из стихов: Москва, бригада Маяковского, Крым, Москва, война, Малая Земля (прежде ассоциировавшаяся совсем с другим поэтом), Москва, музей Маяковского, Иерусалим. Утверждение «я, вообще-то, москвич» оставалось точным и здесь. Назвав вышедшую в 1979 году книгу «Московские дневниковинки», он решительно заявил о своей геопоэтической позиции в самый разгар сионистских страстей, которых, кстати говоря, не чуждался и сам, и разговоров о русскоязычной израильской литературе, по всей видимости, его не захвативших. Между прочим, в книгу вошли дневниковинки не только московские, но и крымские и малоземельные, и даже то самое, до недавнего времени единственное его израильское стихотворение «Из тетради 1948 года», написанное еще в Москве:

Иврит Савелия был еще габимовским, с несмягченным «ламедом», с «о» круглее, чем у нынешних израильтян, и с ашкеназским «цейре». Вернувшись с этим ивритом в 1973 году, он начал искать Давида Авидана. «Я даже не слышал про Авидана, но я знал, что такой поэт должен быть. Я считал, что новое ощущение жизни, глобальные перевороты, которые здесь произошли, возникновение государства, а главное — возрождение иврита должны привести к появлению модернистской поэзии. И я искал этого Авидана, зная, что такой есть, не может не быть. И я его нашел» («Будущее лучше». Беседа с поэтом Савелием Гринбергом. «Двоеточие», 2002, № 3-4(9-10)). Савелий нашел здесь не только Авидана. Он переводил Йону Волах и Меира Визельтира, Натана Заха и Зельду, Далию Равикович и Аарона Шабтая. Так появились две книги переводов — ставший теперь библиографической редкостью сборник Авидана «Криптограммы с борта разведспутника» и антология новейшей израильской поэзии «Шира Хадиша», куда, казалось бы, неожиданно, так по-савельевски, вторгся Шломо Ибн Габироль.

Иной раз со злорадством, сдобренным восхищением, а иногда — со смесью священного ужаса и смущения рассказывали, как Савелий накинулся на Генделева с гневными упреками в «краже образ ной системы» при переводе Ибн Габироля. Позднее, когда мы лучше узнали Савелия, яснее стала природа такого фантасмагорического взрыва — причина его крылась в особой ревности, не в той, что ревнива, но в той, что ревностна, в той, что позволяла сказать: «Странный он, этот ваш Генделев, а все-таки, конечно, поэт»; что заставляла его болезненно реагировать на нападки на Маяковского, с которыми он столкнулся в последний (и единственный с 1973 года) свой приезд в Москву, где в 1997 году вышла его вторая книга стихов «Осения»; что побуждала его пристально вглядываться в каждый новый текст, вглядываться в каждое новое имя, появлявшееся на страницах «И. О.» и «Двоеточия» («А что, Олег Шмаков ведь интересно пишет...» или «Да, эта ваша Берта Доризо — открытие!»), и придирчиво рассматривать свои фотографии и портреты, охраняя свой образ от неуместно шутливых искажений: «Вы же, Некод, прекрасный художник. Но тут, я вам должен сказать, у вас получилась просто какая-то старушка. Ну что это?» И после долгой паузы: «Да и непохоже совсем». Не убоявшись этого слова, можно сказать, что то была ревность поэтическая, а Савелий был поэтом-ревнителем. Немудрено, что вспышки его ревности оставляли случайных зрителей в замешательстве. А тогда, в самом начале 90-х, не убоявшись страшных историй и зачитываясь «Дневниковинками» и «Криптограммами», мы все больше тянулись к Савелию.

Эпоха пяти-шести знакомств осталась далеко позади, Савелий охотно появлялся на вечерах в книжном магазине Изи Малера и в нашей мастерской, участвовал в разговорах, рассказывал анекдоты, цитировал Зощенко, Пушкина, Маяковского, легкомысленно восклицал при упоминании популярных имен: «Да! Это ведь Деррида!» или «Вестимо! Это де Миссима!» — и снова переводил разговор на Зощенко.

Порой делился воспоминаниями, раскрываясь скорее в умолчаниях, нежели в рассказах. «Полускрытая жесткая правда! Светозарно палящая истина». И еще: «Загадка жизнь, головоломка». Он любил Амброза Бирса, может, даже не столько писателя, сколько его судьбу, любил «Тайну Эдвина Друда» — незаконченный роман Диккенса. Такой, вероятно, он видел и свою жизнь — и после смерти сохраняющей открытую форму.

От похорон он не был избавлен. Или все-таки был? «Мы ведь там, где нас нету». Хочется цитировать без конца:

Савелий щедро давал свои стихи для «И. О.», выходившего тиражом 50 экземпляров, ревностно вычитывал гранки, с 1995 года столь же щедро давал стихи для «Двоеточия» и по обыкновению щедро вычитывал гранки.

На презентации первого номера двуязычного «Двоеточия» в 2001 году Савелию была вручена премия «И. О.», а для нового номера он дал нам интервью. На вопрос об отсутствии в его поэзии образов непосредственно окружающего его пейзажа он неожиданно ответил: «Как же. Вот у меня тут есть стихотворение, которое, может быть, можно даже напечатать, называется «Израиландия». Я вам могу его дать. Есть целый цикл «Кипарисы», и это — израильские кипарисы».

Стихи были напечатаны, номер вышел в самом конце 2002 года. Савелий позвонил 12 января поблагодарить за журнал: «Я еще не все успел прочитать. Но я еще почитаю». — «Как вы себя чувствуете, Савелий?» — «Ничего. Следовало бы получше». Он никогда не жаловался. «Как вы себя чувствуете, Савелий?» — «Я в последнее время только и делаю, что прихожу в себя. Знаете, это у Канта, «вещь в себе»? Вот так и я, все время прихожу в себя». Днем 13-го позвонила Рут, сказала, что Савелий умер. Ждали сына из Москвы. Похороны были поздно вечером. Краткие прощальные слова. Стихи памяти Давида Авидана. Савелий долго колебался, хотел назвать просто «Памяти», под конец решил: «Поставьте инициалы Д. А.».

Спасибо, Савелий, за дружбу и за стихи. Сын читает «Рифмоуловитель на выставке Пабло Пикассо», «Прости, папа, что читал без выражения». Дождь. Тьма. Где-то впереди маячат фонари служащих погребального братства. Черные кипарисы.

книги стихов | переводы | интервью | и прочее