Рони Сомек

Рай для риса

Моя бабка запрещала оставлять рис на тарелке.

Вместо историй о голоде в Индии и о детях

с раздутыми животами - уж они-то разинули бы рты ради рисового зёрнышка -

она со скрежетом вилки сгребала остатки

на середину тарелки и, рассказывала,

чуть не плача, как несъеденный рис восстанет

и станет жалиться Богу.

А теперь она умерла, и я представляю себе радость встречи

между её вставной челюстью и стражами с пламенными обращающимися мечами

у врат Рисового райского сада.

Они расстелют перед ней ковёр красного риса.

Солнце жёлтого риса стегнёт по белизне

райских гурий.

Бабушка умастит их елеем, и одна за другой они скользнут

в космические котлы Божьей кухни.

Бабушка, - мне хочется сказать, - рисинка - это сжавшаяся ракушка,

и ты точно так же ускользнула

из моря моей жизни.

леопард и хрустальный башмачок

Леопарда нельзя и вообразить без какого-то уголка

Иудейской пустыни.

У заброшенной мельницы в Вади Кельт

он - принц, примеряющий горной пяте

хрустальный башмачок.

Прежде водяные колеса заменяли удары сердца,

на широколиственных кустах висели содомские яблоки,

и пустынная Золушка опоясывалась шалью,

чтоб стекать босиком

с потоком Прат.

Я хотел ей сказать, что лицо её вытесано из скалы,

что ее треплющиеся волосы - доказательство ветра,

но повязка стыда сдержала

эти аптечные речи во рту. 

пиратская любовная песня

Если вырежешь ножницами морские волны,

найдешь только воду

и останки финикийского корабля,

на котором я некогда был бесчисленными рабами,

у плети, хлеставшей мои спины,

была форма твоих рук,

а твой голос, повелевавший: «Греби! Греби!»,

был остер, как топор,

рубивший весла.

Я тогда хотел, чтоб любовь реяла, как череп на черном флаге,

как на пиратском флоте.

Что-то похищенное,

что-то оторванное от плоти.

первый закон джунглей. пропавшее без вести стихотворение

Первый закон джунглей заключается том, что нет законов,

и в слоновьей долине смерти штопор ветра

царапает твое тело, стиснутое консервной банкой.

Мы не были знакомы, но первые слова, которые папа принес с урока иврита

были: «место захоронения неизвестно», и он рассыпал их, как беглый огонь

на протяжении твоей и своей жизни.

Кто-то рассказал, что тебя видели, но смутно,

на метеостанции в Бейт-Дагане,

а ночью вернулся с твоим именем,

будто с мешком картошки.

Нож, который должен был срезать кожуру тоски и сожалений,

лежал в ящике,

отточенный фантазиями, в которых я спасал тебя от двух львов.

Мне было четыре года, и даже у языков пламени в керосинке

была драконья пасть.

проколы истории в долине Иосафата

Англичане называли долину Иосафата - Джозафат,

арабы сократили до Вади Джоз,

евреи переложили на свой лад – поток Эгоз*.

От избытка имен впиталась вода в чрево земли,

будто благовония, которыми несметные любовники орошали

тело женщины.

А тем временем она отдыхает, как запасное колесо

в багажнике,

дожидаясь, пока очередной исторический прокол

напомнит о ее существовании.

алый каталог слова закат

Французский поэт видит зардевшееся солнце

и выжимает цвет вина из гроздей облаков.

Английский поэт сравнивает его с розой,

а израильский – с кровью.

О, страна моя, страна, впивающаяся каннибальскими устами

в девственную шею заката,

весла страха пришиты к моим рукам,

и в ковчеге своей жизни,

я гребу, как Ной

к Арарату.

китайский ковер

Мужчину звали Пинг,

женщину – Понг,

и между их телами

любовь выбивают, как ковер.

Нити основы ее наготы сплетаясь

с нитями утка, ткут золотого дракона

у него между ног.

любовная песня с подвесным вентилятором

Мы – стальные лопасти старого вентилятора.

Шуруп, подвесивший нас к потолку, помнит

язычок отвертки, закрутившей его головку,

и стон бетона в момент проникновения.

В углу комнаты включено радио и по нотным станам лезут вверх

слова, как строительные рабочие с напруженными мышцами.

Кто-то поет: «Если любить тебя – ошибка,

я не хочу быть прав».

рукоять мотыги

Она хотела ухватить любовь, как рукоять мотыги,

пальцами, вырывавшими пырей.

Девственная почва существует только в стихах

или на седьмом этаже на подоконнике, с которого она

спрыгнула.

работа

Это не всегда чернота под ногтями,

синий воротничок,

отвертка,

шуруп.

О, голые девочки,

которых можно повесить на облупившуюся штукатурку,

и пальцы хозяйки буфета, привыкшей размешивать «две ложки сахара и каплю молока».

Нет, романтики нет ни в платежной ведомости, ни в инфляционной надбавке,

ни в бутылке коньяка к празднику.

Только зубчатые колеса станков, рычащих, как львица,

когда джунгли давным-давно отплясали на ее свадьбе.

вечерний зной

Вечерний зной – это честное слово улицы.

Та красота лета, что не приносит трофеев,

красота, по сравненью с которой даже ответ бога Иову

был только ветром, дувшим в загривок зверю.

Что будет с тем, кто сидит в кафе, как на пограничной заставе,

с сердцами девочек, которые не могут выбрать страну, город, ночь,

и с тем, кто перелистывает сердца, будто забытую коллекцию рисованных открыток.

по дороге в Арад

Белые овцы по дороге в Арад,

как молочные зубы пустыни.

Война продолжается,

а волк, что возляжет с ними, еще не родился.

панковская песня, начинающаяся двумя строками Чехова

Тот, кто вешает револьвер в первом акте,

выстрелит из него в третьем.

Из дула вырвутся пряжки куртки, стальная цепочка

и ножи шагов той, под которой расколется

 асфальт улицы Йегуды А-Леви.

А пока что, она подкрашивает красным пряди волос на затылке,

как бедуин, метящий овцу.

Кто знает, может быть, пастушья свирель – конец ее сна.

гепард

Фарфоровый гепард лежит передо мной в комнате.

Ноги поджаты к брюху.

В нарисованных глазах  видно стадо,

которое он пожрет в вечных лесах своей мечты.

Я тоже умел прятать когти*,

смешиваться с коньяком диких зверей.

Как-то я встретил смуглянку, каждый разговор с которой был

восхождением в Киншасу-столицу.

У нее была комнатка там, где улицы Царя Соломона и Фришмана сходятся,

как два колдуна племени.

Меч был заточен о глаза ее, стрела вонзилась в ее волосы,

но в этом городе записывают телефоны на спичечных коробках,

и если мир – это узкий мост,

то здесь все мосты сожжены.

* Гепард – единственный вид семейства кошачих, у которого когти не втягиваются (прим. переводчика)

как гепард. песня природы

Как гепард он ее поджидал.

Хотел сказать: эти джунгли внизу живота ее.

О, ночь, вырытая у нее подмышкой, как охотничья ловушка,

изгиб плеча

и сияние светлячков, именуемое сосцами.

вот Россия раздвигает ноги, циркулем тела прима-балерины

Вот Россия раздвигает ноги циркулем прима-балерины,

расстегивает пуговицу на солдатской шинели неподалеку от железнодорожной станции

и разливается, как суп в алюминиевую миску, в столовой,

где Раскольников спутал скорбный хлебушек

с утробой девушек.

Ночь, и в гостинице «Урал» на переезде в Сибирь

я вешаю лицо своей любимой на портрет Ленина на стене.

Ее губы подкрашены помадой революции

и ездовой пес прорезает в снегу ее тела

тысячи километров санного пути, отделяющих ее

от той руки, что пишет эти строчки

чернилами водки.

*  *  *

Издали надгробия кажутся ансамблем аистов

или стаей голубей, обученной одним йеменитом к церемонии

открытия Маккабиады, пятой или шестой.

Ночью, когда голуби полетели домой, Н. запустил

в них камнем и сбил двух или трех.

Небеса были чисты, и не было звезд. Звали их

Леннон, Джоплин или Хендрикс, исполнявший тогда «Along the Watchtower».

На юге Тель-Авива умирал друг Н., джазовый пианист. На патефоне

Билли Холидэй укоротила юбчонку на пять сантиметров.

Она была очень фотогенична на одной из улиц рядом с ул. Левински.

Между прочим, как перевести на иврит слово «джанк»?

Зачем я связываю вопрос с кладбищем?

Можно было спросить его и о чем-то другом, поживее.

Нет. Смерть на войне перевозит большую память амбулансом.

Носилки и сирены. Если будет тревога,

послышатся подымающиеся и опускающиеся сигналы.

Сестра Н. приходила сюда восьмой уже раз все в том же

платье. Черном, из шелка, фасон, подчеркивающий ключицы.

Если уж понадобился серебряный поднос, на котором подается страна,

так поднесли бы на нем, пожалуйста, водки.

Чтобы было что выпить в память о листе бумаги, который завел он себе

в четырнадцать лет, с именами девчонок, начавших носить лифчик.

Я был единственным, кто знал об этом.

Теперь я единственный, кто может об этом вспомнить.

Жасмин

Стихотворение на наждачной бумаге

Файруз протягивает губы к небу,

чтоб пролилось жасминовым дождем

на тех, кто встретились однажды,

не ведая, что влюблены.

Я слушаю ее в «фиате» Мухаммада

в полдень улицы Ибн-Габироль.

Ливанская певица поет в итальянской машине

арабского поэта из Бакья Аль-Гарбийа

на улице еврейского поэта, жившего в Испании.

А жасмин?

Если падет он с небес конца света,

на минутку

зажжется зеленый

на следующем перекрестке.

Перевела с иврита Гали-Дана Зингер