Талия

— Мама, а наша кошка — тоже еврей?

Лев Кассиль, «Кондуит и Швамбрания»

— Скажи, папа, а дядя Дато — тоже грузин?

— Нет, сынок. Дядя Дато — «новый русский».

Из анекдота

Гиви Иванович Осиашвили, коренной грузинский еврей из «новых русских», весьма удачливый бизнесмен, весельчак, жуир, красавец и, в общем, жгучий брюнет, проснулся поздним утром, которое, по-хорошему, уже и утром-то назвать было бы затруднительно, не припомнив при этом бессмертных строк великого поэта о том, что «уже часов четырнадцать утра». Проснулся он на втором этаже своей загородной виллы после бурно проведённого вечера с бессчётным количеством возлияний, плавно до незаметности перешедшего в не менее бурную ночь. Проснулся он весь во фраке, изрядно помятом, и почему-то в ярком китайском шёлковом халате, щедро разрисованном экзотическими цветами, павлинами и драконами, выполненными в традиционных восточных расцветках, режущих непривычный глаз, надетом прямо поверх фрака. И проснувшись, упёрся он тупым и похмельным взглядом прямиком в висящее на стене напротив импрессионистское полотно под названием «Карл Маркс, полоскающий собственную бороду в биде на Финляндском вокзале», выполненное специально для него маститым мэтром, изрядно набившим руку на изображении исторических персонажей. Встретившись взглядом с налитыми кровью глазами навеки раскоряченного в крайне неудобной позе над общественным биде Карла Маркса, Гиви Иванович тяжело вздохнул и, подавая первичные признаки жизни, сочувственно пробормотал, не разлепляя ссохшегося рта: «Что, Карлуша, и тебе нелегко?..» Зрачки Маркса расширились до предела и в них возник столь выразительный немой укор, что Гиви Иванович, не выдерживая этого страдальческого взгляда, натужно, со скрипом в шейных позвонках, повернул голову в другую сторону, одновременно пытаясь припомнить и осознать вчерашние события.

«Господи... Что же вчера было-то? Ой... Ну, с утра, помню, в офис заехал, с управляющим поговорил, да... Потом... с бухгалтером... о новых налогах всё, будь они неладны... Потом... позвонил кто-то... Давидик, кажется... да, точно, Давидик позвонил... День рождения был у Давидика... ой... Спросил, буду ли я вечером в клубе... Я и поехал... А там... — и, припоминая в подробностях, что же было «там», Гиви Иванович невольно ужаснулся. — Нет... Нельзя так пить... Или можно, только не так часто... Иначе что же я за мужчина, если с друзьями и коллегами в клубе пить перестану? Весь Кутаиси надо мной смеяться будет!.. Ох...»

Своими успехами на коммерческом поприще Гиви Иванович во многом был обязан своему национальному, точнее, многонациональному темпераменту, в котором напористость и предприимчивость грузина причудливо сочетались с многовековой еврейской бережливостью, осторожностью и хитростью. Это последнее качество приходилось очень кстати при общении Гиви Ивановича с налоговой инспекцией и благодаря ему Гиви Иванович довольно удачно выбирался невредимым и, как правило, с минимальными потерями из многочисленных финансовых клещей, после чего пресловутые еврейские качества его характера отступали на задний план, а на передний выходили истинно кавказские широта и удаль, и Гиви Иванович вновь чувствовал себя на коне, когда на вороном, а когда и на бледном, в зависимости от настроения.

Но сейчас Гиви Ивановичу было отнюдь не до коней, да и какие тут могут быть кони, когда сам себя ощущаешь старым и дряхлым паршивым ишаком, который не в силах даже поднять голову, придавленную к земле тяжестью собственных ушей! Чувство сие было настолько отчётливым, что Гиви Иванович свершил слабую попытку ощупать свои уши руками, но, уронив бессильные непослушные руки на колени, мысленно обозвал себя царём Мидасом, прибавив к этому несколько уж совершенно нелестных эпитетов, после чего, с трудом расклеивая губы, приоткрыл рот — и, спустя бесконечное мгновение отчаянного немого вопля, инфразвук, издаваемый Гиви Ивановичем, перешёл в жалобный крик, хрип, клёкот, скрежет, сквозь которые с трудом пробилось осмысленное:

— Кла-ара! Кла-а-роч-ка!..

За спиной Гиви Ивановича бесшумно распахнулась дверь и на пороге возникла Кларочка — юное легкомысленное существо женского пола, подвизавшееся в загородном доме Гиви Ивановича в качестве домработницы и незаметно прижившееся там настолько, что уже начинало казаться неотъемлемой частью этого дома. Жилось ей там, по всей видимости, неплохо — на всём готовом и без особых проблем. Обязанности её были несложными — прибрать да приготовить, и с ними она успешно управлялась. Иной раз Гиви Иванович использовал её и для любовных утех, что не вызывало со стороны Кларочки ни малейшего возражения; в этом случае Гиви Иванович действовал по принципу мудрой народной пословицы «за неимением хозяйки имеют кухарку, а за неимением кухарки — имеют дворника». Друзья и коллеги Гиви Ивановича частенько подшучивали над ним с долей белой зависти: надо же, мол, как хорошо Гиви устроился — и бытовые услуги и сексуальная «Скорая помощь» всегда под рукой в едином лице, на что Гиви Иванович отвечал с лёгкой самодовольной ухмылкой: «А ты приезжай сюда в моё отсутствие да попроси хорошенько, она и тебе не откажет», — и был при этом совершенно уверен в том, что в его отсутствие сюда никто не явится — зачем, спрашивается, портить отношения с хозяином? Кларочка же ни на что не претендовала, всегда была весела и легкомысленна и со всеми своими задачами безупречно управлялась. Сегодняшние обязанности ей также были хорошо известны. Навскидку, с первого взгляда оценив состояние Гиви Ивановича, Кларочка налила большую рюмку водки, подошла с ней к Гиви Ивановичу, взяла его за лоб и подбородок, отодвинула вниз нижнюю челюсть и выплеснула содержимое рюмки в широко распахнувшийся рот. Организм Гиви Ивановича судорожно дёрнулся в попытке взбунтоваться против такого произвола и не пропустить в себя вчерашнюю отраву, желудок сжался до объёма грецкого ореха, пищевод судорожно завибрировал, стремясь вытолкнуть столь печально знакомую ему жидкость наружу. Вся сущность Гиви Ивановича отчаянно сопротивлялась варварскому методу вышибания клина клином, но Кларочка хорошо знала своё дело. Ничтоже сумняшеся она взяла своей маленькой хрупкой ручкой Гиви Ивановича за глотку и стиснула на ней пальчики с неженской силой, препятствуя движению живительной влаги задним ходом наружу. Гиви Иванович импульсивно дёрнулся, засипел, захрипел, глаза его начали заволакиваться предсмертной поволокой, но Кларочка не обращала на всё это ни малейшего внимания, и чем сильнее сотрясалось в спазмах тело Гиви Ивановича, тем сильнее сжимались Кларочкины пальцы на его горле. Сторонний наблюдатель мог бы предположить, что здесь свершается хладнокровнейшее убийство с элементами садизма, но ему вскоре пришлось бы убедиться в собственной неправоте, ибо в конце концов законы физики сделали своё дело и, когда Гиви Иванович уже забился в предсмертной агонии, водка наконец-то просочилась в его желудок под действием собственной силы тяжести и как только она добралась до места назначения, в глазах Гиви Ивановича промелькнуло какое-то на редкость осмысленное выражение и Кларочка, заметив это, тут же разжала пальцы. Среди старых и опытнейших алкашей-патриархов с многолетним стажем этот жестокий способ опохмелки называется «Отелло». И на сей раз он вновь полностью оправдал себя.

Разжав пальцы, Кларочка окинула Гиви Ивановича критическим взглядом и произнесла, усмехнувшись с лёгкой ехидцей:

— Что, ожил, голубок?

Гиви Иванович был не в силах вымолвить ни слова. Он был очень занят. Он лихорадочно поглощал такой вкусный и, главное, вновь доступный для него кислород. Высунув язык и покачиваясь взад-вперёд, как истый мусульманин во время совершения намаза, он дышал изо всех сил, часто и тяжело, словно загнанный пёс. Впрочем, вышколенная Кларочка не дожидалась ответа на свой риторический вопрос; она повернулась и вышла за дверь, прекрасно зная, что в случае нужды её позовут.

Гиви Иванович остался наедине с собой, точнее, наедине с висящим на стене напротив Карлом Марксом. Приведя в норму собственное дыхание, он сделал попытку встряхнуться, что со стороны выглядело достаточно жалко, после чего посмотрел Карлу Марксу в глаза орлиным и молодецким, по его мнению, взором. Карл Маркс, по-прежнему застывший в не слишком пристойной согбенной позе над амбразурой вокзального биде волею Гиви Ивановича как заказчика и маститого художника как исполнителя, встретил взор Гиви Ивановича ненавидящим испепеляющим взглядом, но Гиви Иванович нисколько не смутился, ибо начал активно оживать. Дотянувшись до стола, он сумел самостоятельно налить себе вторую рюмку, и его измочаленный и ещё не пришедший в себя до конца организм впитал её, словно губка. На мгновение Гиви Ивановича замутило, но только на мгновение, после чего он несколько раз шумно вдохнул и выдохнул воздух, встряхнулся ещё раз, отрыгнул, передёрнувшись при этом от омерзения, пробормотал себе под нос: «Вах, не за то отец сына бил, что пил, а за то, что похмелялся», — и вдруг с чувством смутной радости ощутил намёк на возвращение способности мыслить, чем и попытался немедленно воспользоваться.

«Так... Ну и что же вчера было-то?.. Ну, понятное дело, напились мы с Давидиком... день рождения у него был... святое дело... грешно было не напиться... Но мы-то сначала вроде бы и пили в меру... и буянили в меру... и ничего особенного не разбили... а вот потом... Потом мой коммерческий директор прибежал... Да... Уникальный человек... Это же надо было таким уродиться — предприимчив, как грузин и вместе с тем умён, как еврей! А сам при этом русский... Нет, хохол... Ну да неважно... Его вот только перехваливать нельзя... Будешь почаще ругать — будет прекрасно работать. Такие люди — ой какая большая редкость! Ой... Ну ладно, значит, он прибежал и что-то такое важное мне сообщил... А что сообщил... не помню... то ли про налоги новую гадость, то ли про закон новый какой... не помню... А после этого я и надрался... Но... что же это было?..»

Взгляд Карла Маркса приобрёл ехиднейшее выражение: ага, мол, не помнишь, давай-ка теперь понапрягай свою похмельную голову, так тебе и надо, пить меньше будешь. Бедный Гиви Иванович отвёл глаза от этого взгляда, пробормотав при этом: «Сам мудак», — а затем, после тщательных раздумий и проверки многократной убедившись в том, что на сей раз память подвела его бесповоротно, повёл себя, на посторонний взгляд, несколько странно: он принялся, поначалу тихо и неуверенно, а затем всё сильнее и яростнее охлопывать обеими руками сначала свои карманы, затем всё своё тело, каждую мельчайшую складочку халата и фрака, в чём-то уподобляясь профессиональному танцору-чечёточнику; при этом он ни на миг не отрывал глаз от Карла Маркса и, слегка задыхаясь от резких движений, не вяжущихся с медлительностью и разбитостью обычного похмельного состояния и даже противопоказанных при этом, свистящим полубредовым шёпотом приговаривал сквозь зубы: «Молчи... сука... молчи...» Судорожные движения его рук всё более и более напоминали пляску святого Витта, и окажись здесь волею случая любой, даже самый неквалифицированный врач-психиатр, быть бы Гиви Ивановичу в смирительной рубашке, но после такого, вполне, впрочем, логичного исхода более говорить было бы не о чем, и повествование сие пришлось бы прервать на полуслове, поэтому в бесшумно раскрывшейся двери появился не ожидаемый психиатр, а всё та же Кларочка, которая вновь оценила состояние Гиви Ивановича с первого взгляда, более того, правильно и безошибочно поняла его причину и молча положила перед ним трубку сотового телефона, найденную ею вчерашним вечером в луже у калитки, после чего так же молча исчезла из комнаты. Увидев перед собой вожделенный телефон, столь тщательно им разыскиваемый, Гиви Иванович схватил трубку обеими руками, поспешно нажал на кнопку включения, ткнул несколько раз пальцами в клавиши и замер, прислушиваясь.

— Алё!.. Алё!.. Алё, говорю, да? Меня слышно? Слышно? Игоря Николаевича мне позовите! Да-да, Игоря Николаевича хочу! Что, нету? Есть? Так давайте, да?

«О Боже мой! Или связь такая, что не слышно ничего, или там на телефоне какая-то дура сидит, или я сам дурак? — злобно подумал Гиви Иванович, а затем, пораскинув мозгами, задал сам себе риторический вопрос: — А может, все мы дураки?»

— Да, слушаю, — донеслось из трубки.

— Да-да, — обессиленно произнёс Гиви Иванович. — Гоша, ты? Это Гоша, да? Что, не узнаёшь, да? Ну конечно, это я, а ты что думал? Что-что? Как моё здоровье? Ну... Ты более идиотского вопроса не мог придумать? Ну что «Гиви»? Ты меня вчера вечером видел, да? Хорошо видел? Так вот такое у меня и здоровье... Кретин... И за что я тебе кислый в неделю плачу, не понимаю...

Гиви Иванович почувствовал, что головная боль и сухость во организме начинают понемножечку проходить, а тремор и раскоординация движений тоже вроде бы уже унимаются. Это случалось каждый раз, когда Гиви Иванович с похмелья начинал распекать кого-либо из своих подчинённых, потому он ничуть не удивился происходящему и даже почти не обрадовался, а, желая закрепить достигнутый эффект, продолжал с удвоенной энергией:

— Мало того, когда я вчера поздравлял с днём рождения своего земляка и друга детства Давидика и хотел забыть обо всех делах, этот идиот зачем-то припёрся в клуб и нёс мне там какую-то ахинею! Ты что, не мог найти другого места и другого времени, да? Ну что «Гиви»? Ну что «святая правда»? Ну что «мамой клянусь»? Запомни, идиот: только грузин имеет право сказать «мамой клянусь», а русский человек не понимает, что это за клятва, русский человек по матери только ругается, так что я от тебя такой клятвы больше слышать не хочу, ты понял, да? Понял? А теперь повтори мне ещё раз, кретин, что такое ты пытался мне вчера сообщить, какие такие важные новости. Говори, я слушаю. Что? Какой ещё указ правительства? Какой?! Как... Да ты, слушай, с ума не сошёл? Умишко свой последний не пропил? Нет, ну это же надо такое соврать, за что я только ему кислый в неделю... К-как так в газетах?.. Как... с сегодняшнего дня?.. Что, действительно правда?.. Ну...

И Гиви Иванович ошарашенно положил трубку. Услышанная информация была для него равнозначна удару чем-то тупым и тяжёлым, потому в его голове повисла звенящая тишина, что было для него совершенно несвойственно. В обыденной жизни Гиви Иванович отличался особенным, нестандартным образом мышления, своего рода раздвоением личности, чему безусловно был обязан своей смешанной национальности; смеси, колоритнее которой сложно что-либо представить. В голове у него протекали два параллельных мысленных потока, иными словами, в сознании Гиви Ивановича звучали, независимо друг от друга, два внутренних голоса: одним из них говорила его грузинская кровь, другим, соответственно, еврейская. От такой взрывоопасной смеси немудрено было бы и сойти с ума, но Гиви Иванович обладал довольно устойчивой психикой, потому он давно привык к своему внутреннему разногласию и зачастую его выгодно использовал, отдавая предпочтение, в зависимости от ситуации, то бесшабашному грузину, то скрупулёзному еврею, за что и пользовался неимоверным авторитетом в кругу коллег-бизнесменов, даже не подозревавших, с каким феноменом они имеют дело. И до сего момента Гиви Иванович еще ни разу в жизни не попадал в такую ситуацию, из которой его внутренние голоса не сумели бы подсказать ему нужный и достойный выход. Но сегодня... Информация, свалившаяся на голову Гиви Ивановича, была настолько нелепой, неожиданной и ошеломляющей, что оба голоса, охренев в буквальном смысле слова до полного онемения, растерянно замолчали, и звенящая тишина в голове Гиви Ивановича всё усиливалась и усиливалась, становясь с каждым мгновением всё более и более нестерпимой.

Стремясь избавиться от назойливого комариного звона в голове, Гиви Иванович ухватился за телефонную трубку и с жадностью вслушался в гудок. Затем: печально вздохнув, он попытался воздвигнуть очи горе, мысленно вопрошая Бога о том, как правильно он всё понял и не ослышался ли, и тут же наткнулся на такой же вопросительный и недоумевающий взгляд Карла Маркса, который, очевидно, тоже либо не сумел расслышать, либо не мог поверить в услышанное.

— Ох, Карлуша... — жалобно промычал Гиви Иванович и, изнемогая от щемящего звона, вновь принялся тыкать пальцем в телефонные кнопки.

— Алё... Игоря Николаевича мне... Алё! Гоша! Да, это я... А теперь повтори мне ещё раз всю свою информацию в подробностях с начала и до конца, слышишь, да? Ну, давай же, говори, — и Гиви Иванович застыл с трубкой у уха в позе роденовского мыслителя. По мере поступления информации Гиви Иванович всё больше и больше окаменевал и лицо его с каждой подробностью всё более и более бледнело и вытягивалось. Выслушав всё до конца, Гиви Иванович спросил неуверенным голосом: — Так это точно, да? Ну и... что же теперь делать?.. Мать... Такого я от них не ожидал... С ума посходили, кретины... Ну, ладно... Я ещё позвоню, жди. Ну как это «что мне делать»? Что, неясно, да? Работать! За что я тебе, идиоту, кислый в неделю плачу — за безделье?! — и швырнул трубку на стол.

Взгляд Карла Маркса наполнился саркастическим ехидством. Он всё услышал. И мало того — он принял это за должное и откровенно злорадствовал. С каждым моментом взгляд его становился всё веселее и язвительнее, а в каждом его зрачке огромными буквами было написано: «Что, сука, допрыгался?» Казалось, ещё чуть-чуть — и он выпрямится, раскроет рот и издевательски захохочет, и этого позора Гиви Иванович уже не пережил бы. Но в тот момент, когда Маркс, казалось, уже шевельнул головой, колокольная тишина в мозгу Гиви Ивановича лопнула, послышался щелчок, как от включения радиоприемника, и один из внутренних голосов — голос грузинской крови — заговорил, заговорил хрипло, сбивчиво, задыхаясь от бессильной злобы, отплёвываясь, отхаркиваясь, глотая грузинские и русские ругательства — заговорил:

«Вах... Скоты... Вах, какие скоты! Довели страну... Это же надо было до такого додуматься! Позор... Демократы... я их мамочку имел! Давить... Стрелять... Иосипа на них нету! Уж он бы такого не допустил! Это же надо... так унизить всех людей! Весь народ! Это что же... я теперь на трамвае ездить должен?! Да я же умру от стыда в том трамвае! Да надо мной весь Кутаиси смеяться будет, дети детей сегодняшних кутаисцев надо мной будут смеяться!.. Нет, я так больше не могу! Имел я такую страну! Хватит! Завтра же покупаю билет, делаю визу — и уеду куда угодно, хоть в Америку, хоть в Израиль, хоть... в развивающиеся африканские страны! Имел я такую демократию! Имел я такое правительство! Имел я...»

«Тише, Гиви, ша! — вкрадчиво произнёс на ухо Гиви Ивановичу второй голос, голос еврейского начала, удачно вклинившись в невольно возникшую паузу, пока необузданный грузин лихорадочно обдумывал, кого и куда еще он имел. — Успокойся, мой золотой, и не бренчи понапрасну нервами. Тоже мне, орёл, — расшумелся, раскричался — того имел, сего имел, уеду, уеду... Ну и уедешь. Дурное дело нехитрое. Ну и что? Для этого большого ума не нужно, но ты сначала подумай хорошенько — и с чем же ты уедешь? Предприятие продашь? Ну и кому ты там будешь нужен со своим жалким миллионом долларов в обороте? Здесь — да, здесь это деньги, а там — тьфу, и ничего больше. Что еще? Квартиру продашь? Машину? Так это ж такие ничтожные копейки, что Боже ты мой, я и говорить ничего об этом не желаю! И не поднимешься ты с этими деньгами никуда выше владельца какой-нибудь занюханной бензоколонки с грошовым доходом, на которой и будет совсем загублена твоя молодая жизнь! И ни один приличный человек тебя в гости не пригласит! Ты этого хочешь, да? Нет: дорогой, рановато тебе уезжать, не готов ты к этому, нос не дорос. Так что лучше посиди и хорошенечко подумай, поищи выход, ты же умный человек, Гиви, так неужели ты не найдёшь никакой лазейки? Ведь тогда твоя еврейская мама поседеет от горя и вся кутаисская родня головы пеплом посыпет! Думай, Гиви, думай...»

Голоса умолкли. Гиви Иванович сделал было робкую попытку призадуматься, но от этого ему сделалось так скверно, что из уст его вырвался протяжный стон, а вслед за ним — невнятный, но явно угрожающий рык, заслышав который, появившаяся было на пороге Кларочка тут же поспешно закрыла дверь с той стороны, ибо такой рык был явно не к добру. Гиви Иванович не хотел видеть совершенно никого, поскольку в таком состоянии он мог даже добродушную улыбку Кларочки принять за изощренную издёвку. Оставшись один, он снова, из последних сил, сделал попытку призадуматься, но, убедившись в ее тщетности, лихорадочно схватил телефонную трубку и вновь принялся барабанить по кнопкам, словно пьяный тапёр, выколачивающий из своего инструмента токкату Баха.

— Алё!.. Гоша! Да, это я, опять не узнал, что ли? Ничего не спрашивай, лучше скажи мне: ты уверен в достоверности или нет? Может, ты сам вчера пьян был, а? Ты сам сколько вчера выпил? Меньше чем я, говоришь, да? Ну, конечно, куда тебе грузина перепить... Так может... Уверен, говоришь? Информация прямо оттуда? Ну, ладно... А то смотри, кислый в неделю... Давай, я перезвоню.

Недоумение Гиви Ивановича достигло предела. Да и было от чего: коммерческий директор Гоша сообщил ему о том, что с завтрашнего дня вступает в действие свежепринятый указ о... запрещении езды на автомобилях. Гиви Иванович же, как истинный кавказский джигит, души в них не чаял и никак не мог представить себе, как это он будет вынужден ходить пешком или, того пуще, пользоваться общественным транспортом, ведь какой Гиви Иванович не любит быстрой езды, ведь как же можно, выйдя из дома, пробежать мимо собственной машины к автобусной остановке вместо того, чтобы поудобнее усесться за руль, повернуть ключ в замке зажигания, восхищённо качнуть головой, прислушиваясь к почти бесшумной работе идеально отлаженного двигателя, мягко тронуться с места, чуть прижав педаль акселератора и, вливаясь в уличный поток транспорта, гордо и снисходительно посмотреть на многочисленных пешеходов, лишенных такого удовольствия. Для Гиви Ивановича это было столь унизительно, что при одной лишь мысли об этом он панически вздрагивал и остервенело пытался придумать хоть какой-нибудь выход из этой безвыходной ситуации.

«Нет! — отчаянно вопило, хрипя, захлебываясь и брызжа слюной, грузинское начало Гиви Ивановича. — Как можно, да, так издеваться над человеком! Да я их... Да я им... Да они же доведут меня до того, что я застрелю кого-нибудь в знак протеста и сам при этом погибну, как безымянный герой! Ну не могу же я пешком ходить!.. Что же мне теперь, на такси ездить? Так эти обнаглевшие таксисты будут сажать в машину только по знакомству, либо за такие деньги, что и подумать страшно! Это перед каждым таксистом унижаться придётся... Ну нет! Что же я за мужчина, если на своей машине ездить не буду?! Да я скорее утоплюсь от неслыханного позора, чем....»

«Тише, Гиви, тише, — возражал ему голос еврейской крови. — Ну зачем, спрашивается, топиться, если у человека есть голова? Вспомни старую истину: закон — это столб, его нельзя перепрыгнуть, но можно легко обойти. Вспомнил, да? А вот теперь давай-ка хорошенечко поразмыслим, как можно обойти этот закон: раз не бывает правил без исключений, то и здесь наверняка без исключений не обошлось, их нужно только вычислить, а потом...»

«Да не буду я ничего вычислять! — взвился разобиженный грузин. — Я мужчина, у меня есть деньги, я всех куплю! Я и закон куплю! У меня свой закон будет, вот! И по своему закону я спокойно буду ездить на машине...»

«И ходить с голой жопой, — логически завершил мысль рассудительный еврей. — Нет, дорогой, деньги тебе пригодятся для более важных дел. Ты лучше подумай о том, что кому-то этот закон ездить на машинах всё равно не запретит. А вот интересно, кому? А ты не хотел бы вычислить этих избранных и попасть в их ряды? А вот тут уже и деньги пригодятся... Ну-ка, подумай...»

— Есть! — хриплым шепотом вскричал поймавший истину за хвост Гиви Иванович.

На этот возглас в дверях немедленно возникла Кларочка. При виде столь возбужденного состояния Гиви Ивановича она молча поставила перед ним рюмку водки, поднесла на вилочке солёный грибочек и так же молча удалилась. Выпив рюмку единым глотком, Гиви Иванович вновь почувствовал прилив бодрости, схватил ручку и клочок бумаги и напряжённо задумался. Карл Маркс, иронически ухмыляясь, косился на Гиви Ивановича ехидным глазом, явно пытаясь убедить его в тщетности подобных размышлений, но Гиви Иванович походя отмахнулся от его взгляда и лишь пробормотал про себя: «Стой, как стоишь, и не мешай — мужчина думает». Ему сейчас было не до Карла Маркса. У него были мысли поважнее.

«Так... Значит, на машинах ездить запрещают. Ну хорошо... Но сами-то правители пешком ходить не станут? Не станут. И в автобус их палкой не загонишь. Значит, для себя исключение они сделают. А для кого ещё? Ну, понятно, милиция, «Скорая помощь», пожарные... Но это всё не то: не буду же я ставить себе на крышу мигалку и красить машину в красный цвет. Хорош будет Гиви Осиашвили на красном «БМВ»! Как дурак... Еще и с мигалкой... Весь Кутаиси смеяться будет... Грузовики и аварийные машины тоже не годятся. Не ездить же мне в клуб на КАМАЗе. Ну а кому же ещё они не могут запретить? Разве что... вот... ветеранам войны, пенсионерам и инвалидам... Так... На ветерана войны я не похож, на пенсионера тоже, на инвалида... А вот это идея! А чем я не похож на инвалида? Значит, нужно купить себе пенсионное удостоверение, где будет записана инвалидность, и спокойно с ним ездить. И кто докажет, что я не инвалид? Вон: помню: был у нас в Кутаиси один инвалид — ишака на плечах носил и кирпичи ломал кулаками, а что-то у него болело... не помню, что... ну да неважно. А если какой-то гаишник мне не поверит, то я в права такую купюру положу, что он тут же поймёт, что у меня ни рук, ни ног нету, а руль я кручу... понятно чем. Вот так и сделаем! Только... на такой машине, как у меня, ни один инвалид ездить не может, на неё ни одной пенсии не хватит. Значит, нужно срочно купить другую машину. Попроще. Ну, это мы устроим. Нет проблем!»

Окрылённый этой мыслью, Гиви Иванович схватил телефонную трубку и отстучал по кнопкам бравурный марш.

— Алё! Гоша! Ну что ты меня спрашиваешь об одном и том же, что, совсем узнавать перестал, да? Слушай меня внимательно, есть важное поручение. Срочно, слышишь, срочно достань мне машину. Да не «Мерседес»: идиот, подумай сам, зачем мне «Мерседес» после такого дурацкого указа? Знаешь машины для инвалидов? Вот такую мне и достань. Ну как зачем? Ты что, совсем ничего не понимаешь, да? Так за что же я тебе, идиоту, кислый в неделю плачу в таком случае? Достань такую машину и сделай мне пенсионное удостоверение по инвалидности. За любые деньги, понял, да? Ну наконец-то понял!.. Тогда приступай, потом позвонишь, доложишь. Всё, — и, положив на стол трубку, Гиви Иванович надменно вскинул голову и посмотрел в округлившиеся от изумления глаза Карла Маркса.

— Ну что, мудило? Выкрест поганый. Старый поц, но все же зрячий... Молчишь? Вот и молчи. Ты всю жизнь сочинял свои дурацкие законы, писал манифесты, капиталы, считался умным человеком, а так и не понял, что всё в этом мире делают деньги. Тот самый капитал. Да ты и не мог этого понять, ведь у тебя никогда своей копейки за душой не водилось, ты всю жизнь жил за счет своего друга, капиталиста Энгельса, а он тебе давал денег ровно столько, что пожрать ты мог, но заплатить шлюхе в каком-нибудь Баден-Бадене был уже не в состоянии; так и жил — без шлюх и удовольствий, вот потому-то тебе и хотелось устроить так, чтоб ни у кого не было денег, чтоб никто не мог заплатить шлюхе, чтобы все страдали спермотоксикозом мозга, как ты, шлимазл, а все потому, что ты дико завидовал богатым людям. Ну и что теперь? Кончилось твое время, а деньги как были силой, так и остались, и вот теперь я, Гиви Осиашвили, плюю на все идиотские законы, потому что у меня есть для этого деньги, а тебя я поставил раком, и ты стоишь, и будешь стоять и мыть свою бороду там, где все нормальные люди задницу моют. И ты будешь так стоять вечно, потому что я так хочу! А я в это время буду сам для себя сочинять свои законы и сам за них платить! А ты...

Резкий телефонный звонок прервал разглагольствования Гиви Ивановича на самом интересном месте. Матерно ругнувшись в душе, Гиви Иванович схватил трубку и нетерпеливо крикнул:

— Алё! Да, слушаю. Кто-кто? Гоша? Что скажешь, Гоша? Так-так... Пенсионное сделал, говоришь? Уже у тебя в кармане? Молодец! А машина? Достал? Что- что? Совсем не на ходу? А что... Нет, слушай: покупай машину, заказывай грузовик, вези её сюда, найми автослесаря, если мало одного, найми бригаду, но чтобы к завтрашнему утру машина на ходу стояла у моих ворот, понял, да? Ну что «деньги»? Если не хватит наличных — возьми из оборота, я разрешаю, но чтобы завтра я сел в эту машину и поехал! Ясно? И за что я тебе, идиоту, кислый в неделю плачу, спрашивается, если ты по таким мелочам меня беспокоишь? Я тебе что — нянька? Нет? Вот и действуй самостоятельно. Ну что «нет проблем»? Это у меня нет проблем, а у тебя, если к утру с задачей не справишься, проблемы возникнут. Понял? Хорошо запомнил? Всё, давай, действуй.

И, положив трубку на стол, Гиви Иванович, свято уверенный в том, что все его указания будут безоговорочно выполнены и потому беспредельно довольный собой, торжественно налил себе рюмку водки, не спеша опорожнил ее и, больше не говоря ни слова, гордо показал Карлу Марксу язык.

На следующее утро ворота загородного особняка Гиви Ивановича широко распахнулись и из них, к вящему изумлению случайных прохожих, выехал... выехала... — Господи, это что за большевик забрался на броневик? — выехало некое чудом дожившее до наших дней ископаемое начала эры автомобилестроения, маленькое, тяжёлое и неуклюжее, наводящее своим грохотом на мысль о броневике и революции, на скорую руку очищенное от ржавчины и выкрашенное в какой-то невразумительный цвет, с дверцами, норовящими гостеприимно распахнуться в самый неожиданный и неуместный для этого момент, с капотом, приклеенным к кузову скотчем и багажником, подвязанным бинтами, дымящее, рычащее и трясущееся, приводящее всех встречных собак в предынфарктное состояние — выехало и, дребезжа всеми своими составляющими и немилосердно крича, рыча и отфыркиваясь, покатило. За рулем этого чудовища, согнувшись в три погибели и время от времени ударяясь головой о низкий потолок, восседал Гиви Иванович.

«Вот это да, — думал он. — Хороши, однако, у нас в стране машины для инвалидов... В такой машине поездишь — точно инвалидом станешь. Особенно с непривычки. Ну да ничего, может еще и привыкну. Зато такую машину никто никогда не остановит, и ни один указ с такой машиной мне не страшен, и это хорошо».

Действительно, никто даже не пытался остановить машину Гиви Ивановича, ибо все встречные гаишники при виде этого страшилища попросту остолбеневали, широко раскрывали изумлённые глаза и рты, провожали машину долгим ошалевшим взглядом, после чего судорожно вздрагивали, словно от наваждения; естественно, ни у одного из них не смогла подняться рука остановить такое; в данный момент это было только на руку Гиви Ивановичу, который, вопреки своему обыкновению, не пыжился, не посматривал по сторонам с гордым и независимым видом, а, искренне страдая от неудобства, исподлобья смотрел на дорогу и мечтал только об одном — как можно скорее добраться до клуба, выпить чашечку кофе и посмотреть, какой фурор произведет он своим появлением.

И действительность превзошла все его предположения. Едва он пересёк черту города, как на него тут же стали обращать усиленное внимание все и вся. Все встречные и попутные водители при одном лишь виде машины Гиви Ивановича бросали руль, забывали про дорогу, высовывались в окна и двери своих автомобилей, а затем, чудом избежав столкновения с кем-нибудь, громко и задушевно матерились, давили на газ и исчезали. Гиви Иванович, в свою очередь, тоже пришёл в немалое изумление от того, что машин на улицах отнюдь не поубавилось, несмотря на вступление в действие пресловутого указа.

— Вах, мама родная! — шептал себе под нос Гиви Иванович. — Указ вышел, а им всем хоть бы что! Это же представить только — какой блат люди имеют! — и, глядя на беззаботно разъезжающих автовладельцев, он начинал болезненно осознавать свое собственное ничтожество.

Наконец, в недоумевающем и слегка обескураженном состоянии, Гиви Иванович подъехал к клубу — небольшому ресторанчику в центре города с банкетным залом и бильярдными столами, в котором собирался строго определенный круг людей; от присутствия там посторонних этот круг был надежно защищен такими высокими расценками, какие даже иному нуворишу были не по карману. Потому-то там и собирались только свои, потому-то сей ресторанчик и назывался клубом.

Подъехав к клубу, Гиви Иванович со всё более и более возрастающим изумлением обвёл взглядом два ряда роскошных машин, припаркованных на платной стоянке, и впервые за всё время в его многострадальной голове возникла мысль о том, что что-то здесь не так. Повинуясь инстинктивному порыву, он хотел было развернуться и поскорее уехать восвояси, но было поздно — на грохот приближающегося к клубу железного бронтозавра из дверей выбежал швейцар, а из окон высунулись люди; таким образом Гиви Иванович был увиден и опознан, и ему уже ничего не оставалось кроме того, как заехать на стоянку и заглушить двигатель.

«Вах», — обескураженно вздохнул грузин в голове Гиви Ивановича.

«Вей», — робко дрогнувшим эхом прошептал еврей.

Из дверей тут же высыпала огромная толпа — друзья, знакомые и коллеги Гиви Ивановича. Они молча обступили машину со всех сторон и с безмолвным сладострастием наблюдали за тем, как Гиви Иванович, кряхтя и стеная, вылезает из машины и разминает затекшие члены. Когда члены были размяты, Гиви Иванович окинул всех взглядом, открыл было рот и... не произнес ни слова. Всё вокруг застыло, как в классической немой сцене. В конце концов, затянувшуюся паузу прервал чей-то робкий вопрос:

— Э-э... Скажи, Гиви, а почему у тебя такая машина?

Гиви Иванович пожал плечами и искренне ответил:

— Другой не достал.

И вдруг... Гиви Иванович даже не понял, что произошло. Вся толпа издала восторженный крик, Гиви Ивановича подхватили на руки, три раза подкинули, столько же раз поймали — и понесли на руках прямиком в банкетный зал, где уже, как по мановению волшебной палочки, накрывались столы. Далее — Гиви Иванович продолжал ничего не понимать — он обнаружил себя сидящим во главе стола, на месте виновника торжества, перед ним стоял бокал, до краёв наполненный божественным «Ахашени», все смотрели на него, как на первого лорда Британского Адмиралтейства, а напротив, с бокалом в руке, стоял его земляк и старинный друг Давидик и, судя по всему, произносил тост. Гиви Иванович с невольным интересом прислушался.

— Итак, — говорил Давидик, — этот маленький бокал прекрасного грузинского вина я пью за виновника нашего неожиданного торжества, за друга моего детства Гиви Осиашвили и за то, что он, первый из нас, достиг таких космических высот. Гиви, дорогой! Я желаю тебе прожить столько лет, сколько капель вина находится в этом бокале, и пусть в твоей жизни будет столько неприятностей, сколько капель останется в нём после того, как я выпью это вино. Ты всегда был и остаёшься умным и достойным человеком, и поэтому я желаю тебе высокого полета, потому что такому орлу, как ты, Гиви, не пристало порхать низко над землей. Будь, Гиви, всегда здоров всем нам на радость и никогда, как бы высоко ты ни заносился, не забывай своих друзей и земляков. Счастья тебе, Гиви! А сейчас позволь, я поцелую тебя по-братски, на большую и светлую зависть всех присутствующих!

И, крепко обняв Гиви Ивановича, Давидик смачно расцеловал его в губы. Застолье взорвалось криками «Ура!» и в единый миг спонтанно образовалась длинная очередь из желающих последовать примеру Давидика. Гиви Иванович по-прежнему ничего не понимал; оба его внутренних голоса тоже растерянно молчали.

Кто-то, подойдя к Гиви Ивановичу со спины, положил ему руки на плечи и, дыша свежим перегаром, спросил с пьяной настойчивостью:

— Послушай, Гиви, я никому не скажу, но ответь мне честно, по-братски — ты сколько за это заплатил?

— За что — за это? — озадаченно переспросил Гиви Иванович.

— Вах! Гиви! Не притворяйся мальчиком, да! Он тут приехал на такой машине, и еще спрашивает, за что он заплатил!

В голове Гиви Ивановича шевельнулось нехорошее предчувствие.

— Ну так указ же... — тихо пробормотал он.

— Вай! Указ-муказ! Это всё мы уже знаем! А ты что думаешь, — да! — мы тоже газеты читаем. И этот твой указ уже в газетах есть. Что, не веришь, да? На, посмотри, — и в руках Гиви Ивановича оказалась свежая утренняя газета.

Невольно дрогнувшей рукою Гиви Иванович развернул газету — и прочел...

Действительно, в газете был напечатан указ. Но это был какой-то странный и не совсем понятный указ. Прежде всего в нём говорилось почему-то о том, что наше отечественное автомобилестроение достигло больших успехов и выпускает продукцию на уровне мировых стандартов. Далее в указе говорилось о том, что наше автомобилестроение для своего дальнейшего развития должно иметь обширный и стабильный рынок сбыта. И в связи с этим сей указ, делая основной упор на чувство патриотизма, запрещал всем членам правительства ездить на иномарках и вменял им в обязанность пользоваться как в служебных, так и в личных целях только машинами отечественного производства.

«Так вот оно что! — вздрогнул Гиви Иванович от догадки. — Так они решили, что я попал в правительство! Так они меня приняли за...»

И впервые за долгое время Гиви Иванович почувствовал, что краснеет. Ему казалось, что кровь, прилившая к лицу, вот-вот расколет его череп на мелкие части. Наверное, впервые в жизни он ощутил себя в шкуре знаменитого Ивана Александровича Хлестакова, и ему стало там очень неуютно, ведь он, Гиви Осиашвили, никогда не нуждался в том, чтобы его принимали не за того, кем он являлся на самом деле, ведь он обладал большими деньгами и авторитетом в своей среде, и для него этого было более чем достаточно, и он даже помыслить не мог о подобной ситуации. Но — она наступила. Наступила прямо на горло. И Гиви Ивановичу было стыдно.

«Боже мой! — хором, в унисон, в редкостном согласии сконфуженно произнесли оба его внутренних голоса. — Какой позор! Какой ужас! Меня, Гиви Осиашвили, приняли за кого-то другого! Нет, всё ещё хуже — это я, Гиви Осиашвили, случайно выдал себя за кого-то другого! И что самое страшное — все поверили! Что же теперь будет, Господи?! На меня же все пальцами начнут показывать! Весь Кутаиси будет надо мной смеяться, и ни один приличный человек меня в гости к себе не пригласит! Меня спасёт только одно — срочно баллотироваться в Государственную думу, но, во-первых, выборы еще не скоро, а во-вторых — выбрать-то меня выберут, я заплачу сколько надо и стану депутатом, но что я там делать-то буду? А работать здесь за меня кто будет?! Этот идиот Гоша? Убить его мало... Весь мой бизнес развалится, потому что мне некогда будет им заниматься! Ну да хрен с ней с этой Думой, но — как теперь людям в глаза смотреть?! Господи, как стыдно!»

Гиви Иванович отчётливо почувствовал, что сходит с ума. В последней попытке сохранить лицо он поднялся, намереваясь что-нибудь сказать, как-нибудь объяснить, что его неправильно поняли, что всё это шутка, анекдот, намереваясь вместе со всеми посмеяться над самим собой, столь глупо, нелепо и бездарно опростоволосившимся, он поднялся — и за столом воцарилась тишина, и когда в этой кромешной тишине Гиви Иванович открыл рот, то он не смог издать ни звука, не смог пробиться сквозь густую пелену тишины, не смог ничего. Он почувствовал резкое головокружение, перед его глазами возник торжествующий взгляд выпрямившегося во весь рост Карла Маркса и, в последней отчаянной попытке прорвать собственную немоту, Гиви Иванович окинул взглядом всех собравшихся за столом, всех, чествующих его за мнимые заслуги — и вдруг лицо его мгновенно перекосилось, а растерянность во взгляде сменилась необузданным гневом: на дальнем конце стола он увидел лицо своего злосчастного коммерческого директора Гоши. В застывшей наподобие студня, обволакивающей его со всех сторон тишине Гиви Иванович с усилием поднял руку, поманил Гошу к себе пальцем, всмотрелся тяжёлым, уничтожающим взглядом в приближающееся к нему жалкое, бледнеющее лицо и, прежде чем окончательно провалиться в спасительное безумие, сумел с усилием вытолкнуть из гортани единственную, последнюю разумную фразу:

— М-мудак! И за что я тебе кислый в неделю плачу?..