Будни

БУДНИ

Все было так, как было, потому что оно было так.

Салман Рушди

Война, пришедшая в твой дом — это очень страшно. Но когда война в твоём доме становится обыденностью — это гораздо страшнее. Может быть, это и прописная истина. Но справедливость этого Алик ощутил на собственной шкуре.

К тому времени, когда Алик это понял, состоялось уже две попытки штурма города. И обе для атакующих успехом не увенчались. И это, если вдуматься, даже не удивительно: бравые укровояки вполне способны быть карателями и мародёрами, но открытого боя они боятся. Боятся панически. Жидковаты они в открытом бою. Наверное, это у них в крови. Били их в своё время и турки, и поляки, да и не только они, и если бы русский царь не откликнулся на прошение Богдана Хмельницкого, говорила бы вся Украина по-польски. В лучшем случае. А в последнем столетии это свойство проявилось особенно ярко. В гражданскую войну украинских войск фактически не существовало, лишь мотались по степям одинокие отряды удельных «батек отаманов», грабили местных крестьян, и были этим довольны. Я уж ничего не говорю о Великой Отечественной. Товарищи националисты с помпой создали целую дивизию СС, шумно этим гордились, счастья было выше крыши, да вот только в первом же бою эта хвалёная дивизия попала в окружение, и всё на этом кончилось. Кто не сдался, был уничтожен. И сейчас, глядя на эту войну, понимаешь, что попадание в котлы стало украинской военной традицией. После чего они громко кричат: «А нас за що?» — и бегут кто сдаваться, кто переговариваться, и всячески оттягивать свой конец всеми возможными способами. А ведь было же сказано, что с бандеровцами не переговариваются, бандеровцев вешают. Неужели сейчас эта непреложная истина подзабыта?

Впрочем, я отвлекаюсь от темы. Итак, не справившись с ополчением в бою, каратели выбрали иную тактику. И тут им повезло: с самого начала им удалось захватить две стратегически важные точки — гору Карачун и краматорский аэропорт. Карачун — высшая точка во всей окрестности, находится она между Славянском и Краматорском. В мирное время на ней стояла телевышка, но её разбили в самые первые дни. Эта гора была идеальной позицией для артиллерии — и весь Славянск, и изрядная часть Краматорска с неё видны как на ладони. Сразу же на ней поставили гаубицы, а немного позже туда же прибыли реактивные установки «град». И стреляли по двум городам, не жалея снарядов. А поскольку боезапас имеет свойство кончаться, то как специально, под рукой был и краматорский аэропорт. Он находился не просто в пределах досягаемости — с Карачуна он был виден невооружённым глазом. Туда-то и поставлялись боеприпасы. И за эти две точки — Карачун и аэропорт — укровояки держались как пьяный за плетень. А у ополченцев просто не хватало сил, чтобы выбить их из этих точек. Не хватало ни людей, ни оружия. Всех любителей покричать о российской агрессии, о российских войсках на Донбассе, я бы с удовольствием пригласил туда, посмотреть на эту «агрессию». Будь тогда в наличии хоть один нормально вооружённый полк «агрессоров», каратели не продержались бы там и дня. И война могла бы закончиться, фактически даже не начавшись. Но война с каждым днём набирала обороты. Каждый день на два мирных города летели снаряды, а великие укры упивались своей безнаказанностью. Вот такая невесёлая сложилась диспозиция.

Однажды Алик шёл по улице, когда внезапно заорала сирена. И Алик с удивлением заметил, что никто из прохожих не ускорил шаг, не стал оглядываться по сторонам в поисках укрытия, никто даже не вздрогнул. Люди спокойно продолжали идти по своим делам, и все, даже молодые мамы с колясками, были внешне спокойны. В самом деле, что такое сирена? Если бы начали свистеть и рваться снаряды, все как минимум попадали бы на землю, это да. Ну а сирена… Больно напоминает учения по гражданской обороне. Ничего страшного. И такое отношение к опасности Алика поразило. Он понял, что война действительно сделалась обыденностью.

До этого дня Алик уже попадал в различные переделки. Самое страшное было тогда, когда он ехал по городу в маршрутке, и в другую маршрутку, идущую впереди, угодил снаряд. Прямым попаданием. Как ни печально об этом говорить, но впоследствии, спустя совсем немногое время, таким случаям уже никто не удивлялся. Снаряд и снаряд, дело житейское… Но тогда всё было впервые. Алику повезло, он не получил ни царапины, но он видел своими глазами разорванных в клочья людей. Мирных. Подчёркиваю — мирных. В маршрутке не было ни одного военного. И забыть этого он не смог ни сразу же, ни через годы. Точно так же, как не забыл и невесть откуда возникших людей с видеокамерой, которые начали с увлечением всё это снимать. Алика передёрнуло от этого. Да, подобные съёмки — это обвинительный документ, но снимать вот так, демонстративно ахая и восклицая что-то невнятное на камеру… Это уже моральное мародёрство. Впрочем, это могла быть и понятная в такой ситуации несдержанность эмоций. Впоследствии он увидел в интернете эти кадры, сопровождавшиеся недвусмысленными комментариями в адрес укрокарателей.

Прежде он совершенно искренне считал, что после увиденного им раньше, в прошлой жизни, как он выражался, он не боится ничего. Но тут ему стало страшно. На какое-то время. А потом — как отрезало. Всё. Там, на обломках сгоревшей маршрутки, среди разорванных тел, он отбоялся последнее. Страха больше не было. Остались злость и недоумение. И если после этого он слышал от кого-то речи о том, что Донбасс мог бы вернуться в состав Украины, он резко прекращал разговоры на эту тему. Даже не доказывая обратное. Как можно объяснить слепому, что такое белый цвет? Для него вопрос с Украиной был решён однозначно — такая страна не достойна существования. Как и царская Россия после Кровавого воскресенья.

Днём чаще было тихо. Видимо, вояки отсыпались. Зато как только начинало темнеть, люди уже ждали — и с первым же выстрелом кто-нибудь обязательно произносил: «Ага… Вот и они. А мы уж тут заждались». И снаряды рвались сначала в пригороде, на посёлках, потом всё ближе и ближе к центру. Обстреливались исключительно заводы и жилые кварталы. За всю блокаду не пострадал ни один военный объект. На заводах тоже изготовлялась вполне мирная продукция. Хотя мастеров, умеющих делать всё, на заводах было достаточно, но из воздуха ничего не сделаешь. Не было комплектующих, не было нужных материалов, не было практически ничего.

И вслед за обстрелами поднималась волна лжи. Лжи и клеветы, не менее опасной, чем снаряды. Выдумка о том, что штаб ополчения якобы располагался на первом этаже детского дома, на этих страницах уже озвучивалась, не будем о ней вспоминать, хотя именно она разлетелась чуть ли не по всему миру. Бывали и другие не менее интересные инсинуации. Многие из них Алик проверял лично. Это тоже входило в его обязанности. И что же? Было смешно до слёз. Скажем, где-нибудь в интернете он видит сообщение — мол, спасите ни в чём не повинных людей. На крышу нашего дома номер такой-то по улице такой-то нехорошие ополченцы затащили миномёт и ведут оттуда огонь. А мы, несчастные мирные жители, сидим в квартирах и трясёмся от ужаса, потому что если прилетит ответка (а она обязательно прилетит), то останемся мы без крыши над головой и будем жить в подвалах. Остановите этот беспредел… ну и так далее. Известно, что не стоит сильно доверять высказываниям, которые губители вкладывают в уста своих жертв. Но Алик не ленился. Он выезжал по указанным адресам — и не обнаруживал на крышах ничего, даже отдалённо похожего на устройства, из которых можно стрелять. Чаще всего он натыкался на ржавые замки при входе на чердак. Ругнувшись матерно в очередной раз, он составлял опровержения и размещал их на той страничке, где находились эти слёзные вопли, сопровождая материал снимками пустых крыш, огромных замков на чердачных дверях и прочего. Заодно напоминал о том, сколько весит миномёт и каково его затаскивать на крышу девятиэтажного здания. По лестнице. Это вам даже не рояль. Если хорошо вдуматься в смысл происходящего, то это была тупая и бестолковая работа. Но кому-то нужно было и этим заниматься.

На какое-то время это помогало. Но затем поменялись методички, и в интернет полезла информация, которую проверить было просто невозможно. Или затруднительно. Мол, в наш двор въехала грузовая машина с миномётом в кузове. Они остановились посреди двора, сделали три залпа и уехали. А мы в ужасе ждём, когда во двор ответка прилетит.

Действительно, такая тактика применялась. Но гораздо позже. И не ополченцами, а укровояками. В Песках и Авдеевке. Видно, те же сочинители лжи им подсказали, что такие штучки действительно можно применить. Они не учли того, что республиканские армии не стреляют по мирным. Хотя карателей судьба мирного населения совершенно не беспокоила. Сепаратисты, что с них взять…

Впоследствии эта мерзость была названа информационной войной. Ещё один неологизм, понимать который здравый смысл отказывается. Представьте себе два войска, выстроившиеся на поле битвы. И представьте, что эти два войска вместо того, чтобы начать драться, как полагалось во все времена, начинают громко клеветать друг на друга — кто кого перекричит. Как бы вы назвали таких воинов? Конечно же, в военной истории человечества украинские каратели и их западные кураторы не были первооткрывателями этого безобразия, но от этого чувство омерзения не уменьшается.

Поняв, что новый поток клеветы опровергнуть трудно или почти невозможно, Алик обратился за советом к коменданту. А тот, выслушав его, ответил только одно:

— Штатский… Дорогой ты мой человечище… Забудь об этом и не морочь себе голову. На все эти выдумки может быть только один ответ: у нас нет миномётов. Если бы они были, их позиция на Карачуне и дня бы не простояла. Лично бы позаботился.

Семён Семёныч… В этой вечной суматохе Алик совсем забыл о том, что Якут — профессиональный военный, что он ещё в советское время заканчивал артиллерийское училище и его узкая специализация именно миномётчик.

— И что, об этом можно писать? — уточнил он на всякий случай.

— А что, для хохлов это большой секрет? — получил он ответ.

А ведь действительно…

А жизнь в осаждённом городе продолжалась. Под вечер улицы пугающе пустели, но по утрам, по дороге в штаб, Алик замечал, что множество людей, так же, как и он, спешат на работу, что открыты магазины, кафе, всё, что угодно, вплоть до парикмахерских и всего остального. Кто-то пораньше закрывался, чтобы успеть домой до вечернего обстрела, уж не без того, но в основном люди очень стойко переносили войну. В магазинах был хлеб — значит, продолжал работать хлебозавод. В магазинах был алкоголь — значит, и пивкомбинат не простаивал. В магазинах была еда — значит, не все пути поставок были перекрыты и находились героические водители, которые везли продукты в обход всех возможных блокпостов. И базар не опустел — значит, что-то выращивалось и выносилось на продажу.

Но не всё было так хорошо, как хотелось бы. Будучи не в силах полностью перекрыть снабжение города едой, укровояки решили перекрыть воду. А водоснабжение оказалось очень уязвимым местом. Оба города снабжались питьевой водой из канала, и каратели сосредоточили огонь на водозаборе и водоводе. И разбивали их вдребезги с завидным постоянством. И на разбитую линию немедленно выходили коммунальщики и под огнём делали всё восстанавливали. И пускали воду. И водоводы снова разбивали. И опять неизвестные герои выходили и ремонтировали. И так без конца и края.

Однажды в редкий, чуть ли не в единственный свой выходной Алик вышел на улицу, заглянул в соседний магазин и чуть не оцепенел, увидев там множество шестилитровых бутылей с питьевой водой. Не раздумывая, он купил что-то порядка пятидесяти литров — лишней не будет. Вытащил баклажки на улицу и понял, что до дома ему их не донести. Больно тяжело.

Он тут же подбежал к стоявшему неподалёку такси и сказал водителю:

— Мужик, мне совсем рядом, вот мой дом стоит — видишь, в пятидесяти метрах. Но вот это счастье я пешком просто не дотащу. Довези до подъезда, будь добр.

До войны так близко никто бы Алика не повёз — в самом деле, чего понапрасну бензин жечь? Но сейчас, что ни говори, люди стали заметно другими, на первом месте у каждого стояла взаимовыручка, а на всё остальное можно было закрыть глаза. Так что таксист молча сел за руль, подъехал к выстроенным на асфальте бутылям и сказал:

— Загружаем.

Алик моментально закидал всё добро в машину и плюхнулся на сиденье.

Через пять минут они подъехали к подъезду. Алик вынул из кармана двадцать гривен, и водитель сказал ему:

— Браток, у меня с двадцатки сдачи нету.

Алик не задумался ни на секунду.

— А зачем мне твоя сдача? — спросил он в ответ. — Помоги мне поднять это счастье на третий этаж, у дверям, и забудь о сдаче навсегда.

Без лишних слов таксист подхватил сразу шесть бутылей и пошёл с ними в подъезд.

«Здоровый мужик», — подумал Алик с невольной доброй завистью, и взял в руки остальное.

У дверей Алик пожал таксисту руку и сказал одно:

— Спасибо, брат.

— Да не за что, — услышал он в ответ. — Будет надо, обращайся.

— Добро.

И Алик позвонил в дверь.

Открывшая мама тихо ахнула и спросила:

— Сынок, да куда же нам столько?

— Мама, — мудро ответил Алик. — Лучше иметь и не нуждаться, чем нуждаться и не иметь.

И добавил:

— Кота поить будем.

И смею всех заверить, эта вода ой как пригодилась.

А в основном Алик занимался всё той же уже описанной рутиной — утренние сводки, приём заявлений от мирных, учёт арестованных… изо дня в день одно и то же. С нечастыми перекурами на штабном подворье, где помимо всего стояла палатка, в которой всем желающим наливали чай или кофе. Алик брал стаканчик чая, присаживался на скамеечку и вёл неспешные беседы с курящими рядышком ополченцами. И беседы эти были вовсе не о войне. Война была просто общим фоном ко всему происходящему. Каждый прекрасно понимал, что всё могло быть как-то по-другому, что все присутствующие здесь люди могли бы находиться в других местах и заниматься совсем другими делами, если бы не война. Только из-за неё они все собрались вместе, причём собрались добровольно. Но о б этом не говорили вслух, и никто на это не сетовал. Рутина…

Там же, на подворье, в уголке стояла добротно сколоченная собачья будка, в которой прибившаяся ко двору собака выкармливала четверых щенят. В этой же будке в дождь укрывался от непогоды всеобщий любимец, кот по прозвищу Сепаратист, которого все кормили, ласкали и гладили — все нуждаются в ласке, а уж коты тем более. Такие вполне себе идиллические картины на фоне непрекращающейся войны. Но о войне, повторюсь, говорили только в кабинетах, но уж никак не на подворье. Как ни жаль, к ней привыкли, если вообще к этому можно привыкнуть.

Впрочем, привыкать к войне как к повседневности — нехорошая привычка, опасная привычка. Даже в постоянной штабной рутине расслабляться нельзя. И однажды Алик в этом убедился лично.

Предыдущим вечером Алика подвозили до дома ребята из разведотдела, и впопыхах он оставил в разведотделе телефон. Поэтому утром, прибыв в штаб, составив на скорую руку утреннюю сводку и вручив её коменданту, он вышел на подворье, перекурил и отправился в разведотдел его забрать. Дверь отдела была закрыта, но не заперта, и Алик ничтоже сумняшеся открыл дверь и вошёл в отдел. Тут же в его сторону резко обернулись три человека, стоявшие у повешенной на стену крупномасштабной карты — комендант и два командира.

— Штатский, — произнёс комендант после короткой паузы. — Разве ты не видишь, что у нас совещание?

— Прошу прощения, — моментально ответил Алик, и тут же вышел из комнаты, попутно прихватив с собой телефон, лежавший на столе.

Час спустя Якут заглянул к нему в кабинет.

— Алик, — сказал он (наедине они на правах школьных друзей называли друг друга просто по имени, без позывных), — ты, конечно, человек штатский, но сегодня у тебя была реальная возможность получить пулю от любого из присутствовавших. Спасибо, попались тебе сдержанные люди. Ты понимаешь, что зашёл во время закрытого совещания? Такое могло бы и не сойти тебе с рук. Что бы я тогда твоей маме сказал?

Алик хмыкнул.

— Ты, конечно, командир, я понимаю, тебе виднее, но по-моему, в таких случаях было бы не лишним поставить у дверей часового, который не пускал бы посторонних. Или хотя бы повесить плакатик «Не входить, идёт совещание». И не было бы подобных казусов.

— Ты, конечно, прав, — ответил Якут. — Но где я тебе часового возьму? Все люди при деле.

— Давай я тебе на будущее плакатик сделаю. Напишу красивым шрифтом и на принтере распечатаю. Чего проще.

— Давай, — согласился комендант, и вопрос был закрыт.

Конечно, штаб ополчения — далеко не курорт, и там было вполне возможно, скажем так, если не получить пулю, то по крайней мере угодить на подвал и с недельку порыть окопы. Легко и просто. В военных организациях не существует демократии, да и никогда не существовало. Там есть только Его Величество Приказ. Не выполнил — будешь наказан. Сядешь на подвал. И как сказано в Уставе, приказ обжаловать можно, но только после его исполнения. И это закон. И люди так живут. Впоследствии Алик немало размышлял об этом, особенно после того, как гораздо позже, уже после отступления, получил по интернету записку от одного знакомого ополченца, который помимо всего прочего писал и о том, что тебе, мол, повезло, ты друг коменданта, а мне там пришлось и на подвале посидеть… Алика этот упрёк несколько озадачил, но по размышлении он ответил: «Прежде всего, я никогда эту дружбу не афишировал и всегда соблюдал субординацию. Ну а уж если тебя принимали на подвал, то я полагаю, что за дело. Ты же сам знаешь, что людей не хватало катастрофически, поэтому держать тебя на подвале просто так никто не стал бы». Записка Алика осталась без ответа, и это убедило его в собственной правоте. Впрочем, не об этом речь.

А тогда… В своё время Алик отслужил в стройбате, где не пахло ни военным делом, ни дисциплиной, ни армией вообще. И сейчас, спустя много лет, он даже не заново, а с нуля обучался и дисциплине, и разумной осторожности, и прочему, без чего выжить на войне невозможно. Может быть, потому и выжил…

Так, однажды, Алик, выходя на подворье, задержался в дверях, прикуривая на ходу. Его тут же тронули за плечо, и чей-то незнакомый голос сказал:

— Никогда не останавливайся в дверях и на проходах. Не дай Бог, объявят тревогу, люди будут выбегать и затопчут тебя на ходу, даже не заметив.

Алик это запомнил, и с тех пор, выходя из дверей, всегда делал шаг в сторону, и только потом прикуривал.

А спустя короткое время он воочию убедился в правоте данного ему совета. В тот день он как обычно вышел на подворье, прикурил, подошёл к палатке за чаем, но даже не успел поздороваться с разливающими чай женщинами, как услышал громкий крик:

— По машинам! Боевая тревога!

И Алик увидел, как из дверей штаба выбежали даже не люди — тяжёлая монолитная масса, действительно способная всё растоптать и сокрушить на своём пути. Не задерживаясь ни на миг, они пронеслись через КПП и попрыгали во все машины, находящиеся под рукой — и в грузовые, и в легковые, и в микроавтобусы — во всё. Как во сне, ноги сами понесли Алика вместе с ними, но у дверцы микроавтобуса чья-то рука остановила его, и он услышал голос, удивительно спокойный по контрасту с быстротой происходившего:

— Отойди от машины. Без формы, без оружия… Куда?

Это было сказано таким привычно не терпящим возражения тоном, что Алика словно сдвинуло в сторону. Далее — не прошло и минуты, как все уехали, а Алик остался стоять у входа на подворье, за бортом происходящих событий.

— Что загрустил? — услышал Алик голос часового, пожилого мужика, стоящего с карабином возле входа на подворье, у импровизированного КПП, и пожал плечами в ответ.

— Да так… Уехали все, а я остался.

— И что, это повод для огорчения? — насмешливо поинтересовался часовой, после чего добавил уже серьёзным тоном: — Остался, и правильно. Значит, здесь ты нужнее. Присядь, покури.

Алик присел на скамеечку и вынул из кармана сигареты.

В это же время неподалёку остановились двое проходящих мимо мирных, изрядно пьяных. Один из них, очевидно, уже дошедший до нужной кондиции, произносил нечленораздельный монолог, в котором угадывались только отдельные слова. Второй, более вменяемый, сначала молча слушал его, затем начал отвечать, вклиниваясь между словами собеседника:

— Да ладно… Конечно… Возраст у него не тот… А так он всем хохлам показал бы… Только дайте автомат… Верю-верю… — и после паузы: — Смотри! Видишь, мужик с карабином на вахте стоит? Ведь он постарше тебя будет, а ты рассказываешь тут… Видишь? Вот он — показал! Всем! И тебе в том числе. А ты на что способен? Кто ты после таких речей?

— Козёл, — ответил чей-то голос у Алика за спиной. — И второй не лучше. Оба они козлы.

Обернувшись, Алик приветливо улыбнулся.

— Здравствуй, Дашенька!

— Здравствуй, Алик, — ответила Дашенька, довольно юная девочка-ополченка. — И не вздумай говорить мне, что я неправа. Совсем недавно вот такая же парочка сидела у магазина и один из них вякнул: смотри, мол, Коля, какая девочка идёт! И с пистолетом! Так я не выдержала и матерно ответила: а вы, мол, почему тут сидите и водку жрёте, когда я за вас воюю? Думаешь, они мне хоть что-то вразумительное ответили? Да ни хрена!

К сожалению, Дашенька была права. Таких орлов действительно было в избытке. Впоследствии Алик не раз вспоминал этот эпизод и сожалел о том, что в ополчение пришло катастрофически мало людей. Поначалу многих заворачивали, потому что их было нечем вооружить, а потом, когда после первых же боёв возникло трофейное оружие, многие потенциальные добровольцы успели уйти в запой и не вернуться.

Но это было потом. А тогда несколько часов прошли в полной неясности. Алик мрачно курил, пил чай вёдрами и литрами, и ждал возвращения людей. Когда на улицу вышел покурить комендант, Алик не выдержал и спросил у него:

— Якут, что случилось?

Может быть, вопрос был не совсем тактичным, у командиров такое спрашивать не принято, но Алик всё-таки был штатским, и некоторые субординационные вопросы на него не распространялись. По крайней мере, комендант ответил ему:

— Сообщили, что на город идёт танковая атака.

— Твою мать… — вздохнул Алик. — Отобьёмся?

— Должны.

Алик знал, что отдельно от основного расположения ополченцев стоял так называемый взвод быстрого реагирования. По всем тревогам, на все ЧП он выходил в первую очередь. И там были бойцы всех специальностей, в том числе и бронебойщики. Отбиться они, конечно же, могли. Но Алику стало очень тревожно. А уж каково было коменданту, лучше было даже не представлять. У него болела голова за каждого ополченца. Это только со стороны может показаться, что на войне не считают потерь, что главное — воевать, а победителей не судят. Глядя на коменданта, он понимал, что всё не так. Считают. И судят, если надо, даже победителей. И за каждого человека болят и голова, и душа. Всё болит. Больнее, чем за себя самого.

Господи, когда же наконец мы сосчитаем все потери с обеих сторон и приведём к трибуналу всех виновных в этих потерях? Да так приведём, чтоб никого не забыть? Без подобного акта справедливости война не может быть окончена и не будет окончена, кто бы что по этому поводу не говорил.

Вот с такими мыслями Алик и ходил по подворью, не находя себе места. А когда наконец машины с бойцами подъехали и стали разгружаться, Алик первым выскочил им навстречу.

— Ну что?

— Понты, — ответили ему. — Голимые хохляцкие понты.

— А конкретнее?

Один из мужиков скинул с себя автомат и присел на скамеечку.

— А что конкретнее? — вздохнул он. — Прежде всего, это и не танки были, а БТРы. Да и вообще, они даже на расстояние выстрела к нам не подошли. Жидко нагадили под себя. Сделали издали пару выстрелов, и всё. А потом один БТР мы таки продырявили, тут-то они все и развернулись. Не бойцы.

— Таки продырявили?

— Кузнец постарался.

Кузнецом величали одного из первых добровольцев, прибывших в Краматорск с Украины. Ему, как самому физически здоровому, сразу, не задавая лишних вопросов, вручили противотанковое ружьё, он за день его довольно прилично освоил, и на следующее утро уже был с ним на позициях. Этот мог, Алик в нём не сомневался.

— И что? — спросил он напоследок. — И всё?

— Да я ж тебе говорю… Напрасно ездили.

У Алика отлегло от сердца.

— Вот так бы каждый раз, — мечтательно произнёс он.

— Да уж…

А вечером того же дня уставший и перенервничавший Алик доехал до дома, что-то наспех перекусил и прилёг отдохнуть. Но не успел он даже толком закрыть глаза, как его поднял сигнал вызова по скайпу. Звонил его старый друг и коллега из города Питера.

— Алька! — вскричал он бодрым голосом. — Ты там как? Жив?

— Дурацкий вопрос, — ответил Алик. — Жив, как видишь. И как слышишь.

— Так это же замечательно! А я тут чего подумал…

— Мыслитель… И чего ж ты подумал?

— Я подумал, что тебе на редкость повезло.

— Ага. Имел бы я маму такого везения. Давай меняться.

— Нет, ты не понял. Тебе повезло находиться там, где творится новейшая история.

— Да глаза б мои её не видели…

— Понимаю. Но раз уж так случилось, то ты просто обязан об этом написать.

— О как…

— А как ты хотел? Будешь Нестором.

— Вот сейчас всё брошу…

— Алик, я не шучу. Ты просто обязан обо всём происходящем написать. Я уверен, что кроме тебя в Краматорске это сделать некому. Кто ещё там у вас умеет писать так, как ты? Не отвечай, сам знаю, что никто. А кому-то об этом нужно будет написать обязательно. Всё, у тебя нет выбора. И я скажу больше: как только ты напишешь об этих событиях, я немедленно эту книгу издам. А ты знаешь, я умею.

— Вот мне здесь больше делать нечего…

— Ну я же не говорю, чтобы ты прямо сейчас всё бросал и за стол садился. Смотри, слушай, вникай, запоминай. А потом, по горячим следам, напиши. Ты же живой свидетель, каждое твоё слово будет на вес золота. Пока другие не оболгали всех вас, напиши правду. Именно то, что видишь каждый день своими глазами. Не нужно подвигов, о них и без тебя найдётся кому сказать. А вот ваша повседневность, ваша жизнь, ваш быт на фоне войны… Об этом никто кроме тебя не скажет. Подумай, Алик. И хорошо подумай. Я не жду от тебя немедленного ответа, но подумай.

И Алик призадумался.