Клио

ИГРУШЕЧКИ

КЛИО

Незадачливым и зачастую бездарным

попыткам создания иных миров

в подража­ние покойному профессору

Толкиену — с печалью непонимания.

Я вообще боюсь не столько бисера (бисер — вещь вполне безобидная), сколько его от­ражения в мозгу свиней.

Марк Алданов

1. ЯВЛЕНИЕ

Обидно смотреть, как человек цепляется за соломинку, особенно если эта соломинка — он сам.

Ромен Гари

Если, блуждая по лабиринту, ты зашёл в тупик, то вовсе не обязательно геро­ически пытаться пробить стену головой — достаточно повернуть назад и дойти до ближайшей развилки.

Семён был весьма неглупым человеком, достаточно образованным и имеющим ана­литический склад ума, так что он прекрасно помнил этот закон, всячески старался его соблюдать и повсюду, где устно, где письменно, заявлял он, что всё это — ис­тина, но, увы, при этом он не всегда помнил о том, что жизнь богаче любой, даже самой изощрённой фантазии и способна поставить человека в такие условия, в кото­рых самое справедливое правило может не сработать и утерять свой смысл. Вот по­тому-то сегодняшним утром он и пребывал в полной растерянности — ситуация, в ко­торую его угораздило вляпаться непонятно как, оказалась похлеще любого лабиринта и он не только не понимал, где находится и куда ему следует идти, вперёд или на­зад, но и вообще не представлял себе, где следует искать перёд, а где зад. Впро­чем, должно заметить, что его собственный зад был, как и полагается, на своём месте, но это ничего не проясняло, скорей наоборот.

Ценою неимоверных умственных усилий Семён сумел припомнить, что всего два дня тому назад он упаковал свой рюкзачок, взял билет на поезд и отправился в дальнюю командировку — в Магадан. Его мама, мудрая женщина, несколько дней подряд до са­мого отъезда неустанно твердила ему: «Сынок, ты можешь делать всё, что угодно, но я только об одном тебя прошу — не пей в дороге. Дорога дальняя, мало ли что может случиться, поэтому лучше не пей. Доедешь до места — тогда можешь пьянство­вать сколько захочешь, а в пути не надо». Матерям свойственно предчувствовать, но чтобы до такой степени... Как в воду смотрела. Но Семён её не послушал, что тоже не мудрено — покажите мне того человека, который неукоснительно следует всем материнским советам — и я немедленно изваяю ему памятник нерукотворный. Тем более, мать твердила об этом, как уже было сказано, неустанно, а многократное повторение... Всё закончилось тем, что Семён назло всему на ближайшей остановке, прямо не отходя от вагона, купил бутылку водки — алкогольный сервис у нас всегда был на мази — затем, после первого же стакана, купил ещё, чтобы мало не показа­лось, но мало всё равно показалось и, придя в себя и ужаснувшись, Семён никак не мог припомнить точное количество выпитого, помнил только, что это количество можно определить понятием «до хрена»; говоря иными словами... ну очень много.

Но ужаснулся Семён вовсе не от этого.

Его потрясло до дрожи в затылке то, что он, воспрянув ото сна, обнаружил себя лежащим в лучах солнышка на зелёной травке. Вся реальность последних двух дней — вагон с его покачиванием и монотонным перестуком, замкнутое пространство купе, насквозь пропитанное винными парами, расплывчатая фигура соседа-попутчика, невнятно приговаривающая: «Эх, брат, как ты мне душу растревожил... Сеня, да ты вообще, в натуре, мужик...» — всё кануло непонятно куда, а невесть откуда воз­никшая лесная полянка, на которой и обнаружил себя Семён, вызвала у него вполне объяснимую душевную дрожь. Навязчивая сырость земли высосала из Семёна последние остатки алкоголя, и в его организме возникло привычное похмельное недомогание в сочетании с вселенскою печалью.

— Где я? — растерянно произнёс Семён, неизвестно к кому обращаясь.

Ответа ниоткуда не последовало, что вовсе не удивительно — вокруг не было ни одной живой души, не считая птиц и насекомых, так что Семён, судя по всему, пытался заговорить с умным человеком, то бишь с самим собой.

— Куда я попал? — задал Семён риторический вопрос умному человеку, припод­нявшись с земли и недоумённо озираясь по сторонам — и вновь ничего не услышал.

— Мать твою... — подвёл он результат своим раздумьям, обречённо вздохнув. — Что ж делать-то? Ни тебе поезда, ни тебе вещей, ни тебе этого... Магадана, ни тебе ни хрена вообще. Интересно всё ж таки знать, куда я попал и куда мне теперь податься... У кого бы спросить...

Все эти реплики Семён бормотал вслух и довольно громко, так как он был нас­только шокирован произошедшим, что был способен попросту впасть в безумие, и по­тому-то его подсознание выбрасывало мысли наружу и намеренно высказывало их во всеуслышание, ибо организм человеческий куда мудрее своего хозяина и гораздо лучше него знает свой запас прочности; в данном случае бессвязное бормотание спасало Семёна от невольного сумасшествия, хотя он сам этого не понимал, и толь­ко каким-то задним числом удивлялся тому, что он ни с того ни с сего вдруг заго­ворил сам с собой, ибо это ему, в общем-то, было не свойственно и, пожалуй, рав­носильно... скажем, тому, что он вдруг начал бы изъясняться на каком-нибудь ста­рогишпанском языке. Впрочем, чего удивляться — никто из нас не ведает ресурсов разума своего, равно как и организма, потому-то Семён инстинктивно цеплялся за соломинку своего сознания, своих совсем ещё свежих воспоминаний, собственных вслух произносимых слов, не подозревая о том, что эта соломинка — самая ненадёж­ная опора из всех возможных.

Одному Богу ведомо, сколько времени Семён смог бы так просидеть на земле, будучи не в силах подняться на ноги и поразмыслить более конструктивно, но новый резкий приступ похмельной головной боли заставил его активнее зашевелиться и принять более-менее вертикальное положение. Съестные, а уж в особенности питей­ные способности homo sapiens значительно превосходят умственные, и нет ничего удивительного в том, что Семёну представилось, будто он сумеет что-либо осознать и принять необходимые решения только опохмелившись, а поскольку под сидячую зад­ницу коньяк не течёт, то Семён представил себе, с каким удовольствием он бы сей­час принял двести грамм в ближайшей забегаловке и под впечатлением этого видения произвёл первое разумное действие: встал и огляделся по сторонам. Естественно, ни одного, даже самого захудалого, питейного заведения перед его взором не предстало.

Разочарованный Семён чуть было не поддался низменному желанию рухнуть на землю, зажмурить глаза и пассивно дожидаться либо смерти либо воскрешения, но в этот момент сквозь птичий щебет до его слуха донёсся отдалённый странный звук — ритмичный треск вперемешку с азартными криками. Встрепенувшийся Семён ещё раз поспешно огляделся по сторонам, но опять ничего не увидел.

— Мираж... — вздохнул Семён, разочарованно махнув рукой. — Или белочка.

К счастью, прежде чем он успел до конца уверовать в собственную, ещё не су­ществующую, белую горячку, взбудоражившие его звуки усилились и как бы приблизи­лись, перестав походить на галлюцинацию, и под их воздействием Семён собрался с силами, поднатужился, напрягся и свершил достойную уважения победу над собой — сделал первый шаг в пространство, навстречу звукам. За первым, ещё неуверенным шагом последовал второй, за ним — последующие, и вскоре Семён, когда ногами, а когда и на четвереньках продравшись сквозь густой подлесок, выбрался на другую полянку.

Он увидел там... Он и сам не сумел бы толком объяснить, что же такое он там увидел, но представшее перед ним зрелище потрясло его настолько, что поначалу он пришёл на копчик и оцепенел в этом положении и лишь спустя некоторое время обрёл способность мыслить. Он увидел несколько человек, одетых кто во что горазд, но так, как, в представлении Семёна, нормальный человек не оденется никогда, даже под угрозой расстрела: на одном была надета кольчуга, сплетённая, судя по её ми­шурному виду и изрядной помятости, из фольги, грудь и спину другого украшали куски железа, явно вырезанные из кузова разбитого автомобиля, с облупившейся эмалью и пятнами ржавчины под ней, остальные таскали на себе не менее колоритные украшения, разнообразные по исполнению, но одинаково нелепые, позвякивающие и погромыхивающие при каждом движении. Для полного комплекта в этом обществе не хватало только двух санитаров со смирительными рубашками наизготовку. В доверше­ние всего, вся честная компания увлечённо гонялась по полянке друг за другом, размахивая оструганными палками. Время от времени то одни, то другие принимались этими палками фехтовать; очевидно, они искренне принимали их за мечи.

«Это всё... — неожиданно спокойно подумал Семён. — Не иначе, я в дурдом по­пал. Наверное, я таки в поезде до белочки допился, вот меня и сняли. А эти... мудаки с палками... неужели психи? Тогда где же санитары? Или здесь не больница, а резервация? А может, это просто бред? Или...»

Бедного, похмельного, ошалевшего от всего увиденного Семёна посещали пред­положения одно нелепее другого. Разум его уже готов был выпустить из своих рук последнюю соломинку здравого смысла, и уйти куда-нибудь далеко, в зазеркалье подсознания, откуда, как правило, уже не возвращаются, но тут один из бегающих по поляне мудаков с палками заметил сидящего в оцепенении Семёна и издал нечле­нораздельный вопль, очевидно, предупреждающий об опасности. Все остановились, мгновенно прекратив своё побоище, и молча уставились на Семёна, как на нечто запредельное. И Семён и явившиеся перед ним непонятные существа смотрели друг на друга с одинаковым изумлением.

Галлюцинация страшна до тех пор, покуда ты не вступишь с ней в контакт.

При этой мысли Семён вздохнул и слабо зашевелился.

— Ты... кто? — спросил его один из психов.

— Пить… — слабо простонал Семён вместо ответа.

— У нас нет воды, — ответил псих и, заметив зачарованный взгляд Семёна, направленный на висящую на его поясе флягу, пояснил: — Это не вода.

— Давай, — выдохнул Семён вместо ответа.

Псих молча отстегнул флягу и подал её Семёну. Свинтив крышку одним отрабо­танным движением ладони, Семён жадно припал к фляге и единым духом высосал доб­рую половину. Псих потряс почти опустевшей флягой возле своего уха и, озадаченно вздохнув, допил остаток. Контакт состоялся.

— Ты кто? — повторил псих.

— А вы? — ответил Семён вопросом на вопрос. — Что это вы здесь делаете?

— Играем.

«Точно психи, — изумлённо подумал Семён. — Только странные какие-то... В детстве в войну не наигрались... С палками бегают... Водку жрут... Санитаров на них нет... Расконвоированные, что ли…»

Психов как таковых Семён не боялся — он прекрасно знал, что психи подобны животным и хорошо чувствуют чужой страх перед ними, но никогда не тронут того, у кого этого страха нет. Поэтому он довольно свободно (выпитая водка принесла об­легчение) поднялся во весь рост и уверенно произнёс:

— Слушайте, вы, мудаки с палками. Кто из вас скажет мне, где мы находимся, тому ничего не будет.

— В Иглодоре, — хором ответили мудаки с палками.

— А где это? — спросил Семён с недоумением.

— Посреди Средиземья, — последовал столь же нелепый и непонятный ответ.

— Так-так... — задумчиво поскрёб Семён в затылке. — Ну а где это ваше Сре­диземье... нет, так от вас толку не добьёшься... Короче, далеко ли до Магадана?

— До... чего?

— До Магадана. Вы знаете Магадан?

— Маг... какой?

— Магадан, вашу мать! Город такой. Не знаете?

Мудаки с палками недоумённо пожали плечами.

— Ну, хорошо... А где железная дорога?

Ответом ему были только непонимающие взгляды.

— Идиоты... Кретины... — в сердцах пробормотал Семён и тут же, заметив, как один из психов взял свою палку наперевес, свирепо рявкнул на него: — А ну, брось свою палку, пока дюлей от меня не получил!

— Это не палка, — робко возразил псих. — Это меч.

— Это для тебя меч, а для меня — палка, — презрительно сказал Семён. — Ду­маешь, меня таким мечом убьёшь? Ни хрена, скорее я тебя голыми руками задавлю...

Выпитая на голодный желудок водка придала Семёну агрессивности, что при об­щении с психами было только на пользу, ибо в некоторых случаях агрессия довольно успешно заменяет взаимопонимание. Он картинно, не спеша подошёл вплотную к пси­ху, поспешно опустившему свою палку к земле, и угрожающим тоном спросил:

— Короче, здесь есть где-нибудь нормальные люди?

— Вот оно что, — произнёс кто-то вполголоса. — Ему люди нужны, а он заблу­дился и к нам попал... Смотри — видишь тропинку?

— Ну, вижу.

— Вот по ней и иди. Выйдешь на дорогу, а там и людей встретишь.

— Точно?

— Да, где-то там люди живут...

— Смотри, обманешь — я тебя найду и без всяких мечей заколю. Понял?

И Семён, не дожидаясь ответа, развернулся и пошёл через поляну к чуть при­метной тропке. За спиной у него раздался еле слышный шёпот:

— Видали — меч его не берёт... Колдун, наверное…

2. ОСОЗНАНИЕ

Нельзя знать наверняка и то, что ничего нельзя знать наверняка.

Джозеф Хеллер

Дорога — если только вас не везут на казнь — рассеивает уныние.

Эта, в общем-то, справедливая мысль мало утешала уныло бредущего по лесной тропинке Семёна. За весь день он не повстречал ни одного нормального, здравого человека, зато психов, точно таких же, как те, утренние, мудаки с палками, обна­ружилось сколько угодно, и из-за этого порой Семёну начинало казаться, что весь окружающий мир состоит из одних лишь этих мудаков. Впрочем, возможно, что в дан­ном случае так оно и было. Несложно догадаться, что причин для уныния у Семёна возникало хоть отбавляй и — чем глубже вдаль, тем дальше вглубь — с каждым шагом их не становилось меньше, так что уныние дорога рассеять никак не могла. Да и о каком, собственно, рассеянии могла бы идти речь, если в этом заколдованном лесу Семён не видел ни выхода ни просвета, и при том чуть ли не на каждом шагу ему попадались исключительно психи — один хлеще другого. Если Семён замечал впереди между деревьями более-менее удобную и симпатичную полянку — можно было не сомне­ваться в том, что там обязательно стояли палатки, под завязку забитые психами, а ближе к полудню психи заполонили весь лес и увлечённо, с какой-то прямо-таки не­иссякаемой энергией гонялись друг за другом, размахивая своими палками и испус­кая пронзительные боевые вопли.

Впрочем, нужно признать, что в каком-то определённом гостеприимстве отказать этим психам было нельзя. Хоть они и представляли из себя, по данному Семёном определению, мудаков с палками, но, тем не менее, на каждом стойбище Семёна достаточно приветливо встречали, интересовались у него, кто он такой и откуда здесь взялся, спрашивали, почему он ходит без меча и сокрушались по этому поводу — как же ты, мол, так, да разве ж можно в наше время без оружия (в чём, бесспорно, была какая-то доля истины), и, что самое отрадное, везде и всюду его щедро угощали водкой, так что ближе к середине дня Семён уже успел слегка отяжелеть, но, при всём при том, он упорно продолжал передвигаться по лесу, присматриваясь к этим психам и не теряя надежды выяснить, как же ему, в конце концов, добраться до заветного Магадана, где его всё-таки ждали и о чём он, к чести его будь ска­зано, не забывал, несмотря ни на что.

Но, как назло, ни один из присутствующих, ни одна живая душа, совершенно никто не мог объяснить Семёну, где он находится и как попасть хоть куда-нибудь поближе к цивилизованному миру, поэтому чем дальше Семён забирался в этот лес, тем более был он близок к отчаянию и тем менее оставалось у него надежды выб­раться отсюда хоть когда-нибудь.

Между тем день близился к концу. «Вечереет... — отвлечённо думал Семён. — Дрожь в конях... Стужа злее на ночь... Мать... Какие кони? Хотя — сейчас бы сесть на белого коня и ускакать куда-нибудь, чтоб глаза мои этот дурдом не виде­ли! Некрасов, понимаешь... Бред какой-то... Стужа злее на ночь... А ведь дейс­твительно становится прохладно... Я ж тут замёрзну за ночь. Надо что-то... А что тут поделаешь? Не проситься же к психам на ночлег, мало ли, что им ночью в голо­ву взбредёт, зарубить палками меня, конечно, не зарубят, но примут за какого-ни­будь вражеского шпиона — тоже мало приятного... Ещё покусают, чего доброго... А что, я похож на шпиона? Может, и похож... Но идти к ним придётся. Не мёрзнуть же на земле под деревом. А вдруг у кого-нибудь под вечер прояснение рассудка слу­чится? Вдруг удастся чего-нибудь выяснить? Тем более, идти к ним надо».

Размышляя таким образом, Семён свернул с уже едва различимой в надвигающих­ся сумерках тропки в сторону доносящегося из-за деревьев шума и виднеющихся отб­лесков огня. На поляне, чуть в стороне от палаток, горел костёр, вокруг которого сидели на удивление мирные, очевидно, притомившиеся за день, психи. Со стороны они представляли из себя почти идиллическое зрелище: кто-то колдовал над котел­ком, откуда доносились довольно вкусные, особенно для изрядно проголодавшегося Семёна, запахи, кто-то тащил из лесу охапку хвороста, кто-то просто молча курил, подперев голову рукой. На какой-то миг Семён даже залюбовался этой поэтической картиной, но миг сей был, увы, кратким, ибо очередной псих, подошедший к костру, уселся на самое видное место, жестом призвал всех ко вниманию — и Семён вздрог­нул от резких, диссонирующих звуков гитарных струн, после чего этот так называе­мый гитарист голосом сильным, но достаточно противным призывно затянул песню, до одури похожую на те боевые вопли, которые звучали в этом лесу целый день. По ле­су прокатилось эхо. Испуганно вскрикнула разбуженная ворона. Семён поневоле прислушался к словам и вздрогнул от омерзения.

Поражённый прямо в сердце

Светлый рыцарь пал на землю

И ударился о камень

Своей гордой головой —

И из камня вышла дева,

Вышла светлая царевна

И, потупив свои очи,

Прошептала: «Ты живой?..»

Далее следовал длиннющий, строк на шестьдесят, совершенно бессмысленный, если попросту не идиотский, монолог девы, за которым прозвучал ещё более длинный и кретинический ответ светлого рыцаря, после чего он наконец-то скончался в кор­чах и судорогах, к великому всеобщему удовлетворению.

«Господи, — вздохнул Семён. — Ну и песенки у них... дебилки... Оскоплённый прямо в сердце... По самое сердце... Поубивал бы... Впрочем, я в этом не вино­ват. И вообще — зачем корить себя за недостатки чьей-то культуры и пробелы в чу­жом образовании? Просто жаль самого себя — судя по всему, придётся мне до утра сидеть, не спать и слушать всю эту шелуху. А что делать? Не знаю. Ничего я не знаю и, по-моему, скоро сойду с ума и не буду знать наверняка даже собственного имени. Впрочем — а что вообще можно знать наверняка?»

С этой философской мыслью примирённый с неизбежным Семён подошёл к костру и тихонечко присел у огня. Тут же кто-то молча толкнул его в бок и подал кружку водки. Обречённо вздохнув, Семён привычно осушил её единым духом, обернулся, чтобы вер­нуть её обратно — и наткнулся на чей-то вопросительный взгляд.

Есть лица, на пожизненное знакомство с которыми мы буквально обречены.

Именно такое лицо и смотрело сейчас на Семёна — самое, пожалуй, обычное лицо, простое, чуть порочное, с большими наивными глазами, заинтересованно приотк­рытым ртом, вздёрнутым носом, слегка выщипанными бровями, немного глуповатое, но, вместе с тем, в какой-то мере не лишённое приятности. Принадлежало оно худо­щавой, вертлявой, по виду взбалмошной, довольно юной рыжеволосой девице.

— Ты кто? — спросила его девица с неподдельным любопытством.

— Семён.

— Надо же, — хихикнула девица. — Что, просто Семён — и всё?

— А что, этого мало?

— Не знаю... А я — Фродочка. Хоббитушечка. Вот.

— Это ты-то хоббитушечка? Ну-ну... — иронически хмыкнул Семён и, припомнив всех известных ему сказочных персонажей, произнёс: — Если ты хоббитушечка, то я... эльфийская дева Нитроэмаль.

— Кто-кто? — ошарашенно переспросила девица.

— Нитроэмаль. Ты что, не знаешь, что всем эльфийским девам даются такие странные имена? Нитроэмаль, Теплоцентраль, Электродрель... или, на худой конец, скажем, Пантагрюэль. Эльфийская дева Пантагрюэль. Чем плохо?

— А, да-да... Пантагрюэль — это я где-то слышала...

— Ну вот, а ты говоришь...

— Нет, в этом есть какая-то загадка... Подожди... Семён — это, наверное, от слова «семя»... Может быть, ты — великий маг-осеменитель?

— Может быть... — заинтересованно произнёс Семён, которому эта идея понача­лу чем-то даже понравилась. Во всяком случае, было в этом что-то заманчивое.

— Вот видишь, как быстро я догадалась. Так может быть...

«Вот только этого мне и не хватало, — неожиданно трезво подумал Семён. — Как можно осеменять такую дуру... Это же надо было такое предположить... От неё же будет психически неполноценное потомство... Ну уж нет, нужно от неё поскорее отвязаться».

Вслух же он произнёс:

— Не торопись. Великий маг-осеменитель не имеет права просто так с кем по­пало расходовать своё магическое семя, поэтому я ещё должен решить, достойна ли ты моего осеменения. Я сообщу тебе о своём решении немного погодя.

— Хорошо, я подожду, — ответила девица и придвинулась поближе к Семёну с явным намерением ждать до победного конца.

Семён безнадежно вздохнул.

«Влип... Теперь не отвяжется. Да... Но, однако, каковы женщины у этих пси­хов! Весь день бегать и махать палками, а ночью ещё и на амурно-осеменительные приключения напрашиваться! Мне бы такую энергию... Да, впрочем, психи — они и есть психи... Вот и всё».

И тут Семён почувствовал, что выпитая в течение дня водка наконец-то удари­ла ему в голову. В ушах его возник лёгкий комариный звон, по телу пробежала ще­котливая расслабляющая волна, мысли смешались, как в доме Облонских, а затем, через какое-то время обрели безнадежную отчётливость:

«Вот и всё. Отныне судьба моя — жить в этом лесу, пить с психами водку и осеменять ихних психических женщин. Ужас какой... Со временем, конечно, возможно и в этом обрести свою прелесть... За неимением хозяйки имеют дворника... Но удо­вольствия не будет никакого. Хоббитушечка... Убил бы. Господи, за что мне такая страсть? И куда же я всё-таки попал? Похоже, этого вообще никто не знает, и ник­то никогда не сумеет подсказать мне, как всё-таки добраться до Магадана... Такое ощущение, что здесь никто и не слыхал этого названия. Как будто здесь Магадана не существует... Как же так? Магадана — и вдруг не существует? Но этого не может быть! А вдруг Магадан куда-нибудь исчез? Стёрся с лица земли? А вдруг...»

И тут Семёна бросило в дрожь от внезапной догадки. То, о чём он подумал, было настолько нереальным, что разум отказывался воспринимать подобные предполо­жения, но мысль возникла и настойчиво зудела в мозгу. Семён попытался воспроти­виться возникшей мысли, отогнать её от себя, но это у него никак не получалось.

— Ну, ты решил что-нибудь? — послышался сбоку настойчивый шёпот девицы.

3. ОТКРОВЕНИЕ

Любая фантазия становится реальностью для того, кто в неё верит.

Адольфо Бьой Касарес

Загадку мироздания, возможно, разгадают круглые невежды, не способные даже понять, откуда берется дождь.

Семён никогда не считал себя круглым невеждой, да и подобными мыслями он как-то не задавался, но речь в данном случае идёт вовсе не об этом. Речь идёт всего лишь о том, что в какой-то момент растерянный, убитый всем происходящим, захмелевший, и от этого ещё более несчастный Семён внезапно постиг тайну мироз­дания. Разгадка, пришедшая ему в голову, была настолько простой, логичной и вместе с тем ошеломляющей, что он, внутренне ахнув, молча отмахнулся от обиженно засопевшей юной девицы и, обхватив голову руками, мучительно задумался, всячески пытаясь осознать и осмыслить суть посетившего его откровения:

«Так... Значит, что у нас получается? Если подумать логически, то я попал туда, где никто не знает, что такое Магадан и где он находится. Но такого не бы­вает, наш мир немыслим без Магадана, уж больно это известное место, и название его на слуху у каждого. Мой друг уехал в Магадан, снимите шляпу... А здесь его никто не знает... следовательно... Следовательно, я угодил куда-то туда, непо­нятно куда, где нет Магадана. Но, поскольку наш мир без Магадана немыслим, зна­чит... Что же это получается?.. По-другому никак не выходит... Значит, я на том свете? Значит, я умер? Не может быть!»

Семён окинул себя ощупывающим взглядом с ног до головы, точнее, до плеч, поскольку собственную голову рассмотреть всё-таки невозможно, попытался ущипнуть своё бедро, ощутил боль, растерянно огляделся по сторонам, не увидел вокруг ни­чего утешающего и волей-неволей продолжил свои размышления:

«Ну что ж... Значит, я таки умер. От водки. С перепоя. Права была мама... И теперь тело моё, дохлое и холодное, лежит где-нибудь на промежуточной станции. На полу в морге. А душа моя угодила на тот свет и обрела там новое, точно такое же, тело. И вот теперь я здесь, а ноги мои там... интересно, это рай или ад?.. и пребывать мне здесь отныне до скончания света, общаться с психами, работать осе­менителем местного значения, и ни в какой Магадан уже не стоит торопиться. Мало того, можно даже не искать выход из этого леса, вполне возможно, что тот свет, точнее, уже этот свет весь состоит из леса, Бог его знает. Однако... как только я Бога упомянул, тут же ко мне эти мысли и пришли... Значит, действительно... Значит, не бред. Ну, ладно... Значит, со мной всё ясно. Ну а эти мудаки с палками — кто же они такие?»

И Семён, встряхнувшись, посмотрел на окружавших его мудаков с палками уже совершенно другими глазами. Они же, не обращая на него ни малейшего внимания, по-прежнему сидели вокруг костра и молча внимали очередному бреду, посвящённому очередному светлому то ли рыцарю, то ли магу, который под неистовый гитарный грохот нёс очередную откровенную галиматью и при этом, невзирая на все усилия очередного так называемого певца или, как здесь выражались, менестреля, всё ни­как не мог скончаться.

«Ну хорошо, — продолжал размышлять Семён, — со мной, похоже, действительно всё ясно. А эти мудаки с палками, если рассуждать логически... Получается, что они — тоже умершие люди. Дорогие покойнички, мать его... Где-то там, в нашем ми­ре, стоят себе их могилки, скорбящие родственники туда цветочки приносят, поми­нают, молятся за упокой, а они в это время здесь палками машут. Весело получает­ся... Воистину мудаки... Впрочем... а почему они все такие молодые? Что же это выходит — существует отдельный тот свет для стариков и отдельный для молодых? А может они умерли старыми, а здесь, вместо того, чтобы стареть, наоборот, молоде­ют? Может эта... хоббитушка или как её там... на самом деле какая-нибудь моя прабабка и, сама не зная того, откровенно напрашивается на инцест? Мерзость ка­кая... А дальше они дойдут до младенческого возраста и возродятся в нашем мире? В принципе, логично... Но всё-таки непонятно. Непонятно, почему же они все, как один, машут палками и ничего не помнят про Магадан. А интересно, они вообще хоть что-нибудь помнят?»

Семён окинул сидящих вокруг огня сомневающимся взглядом, затем открыл было рот, чтобы самому спросить дорогих покойничков, помнят ли они хотя бы что-ни­будь, но вопрос так и остался незаданным. Может быть, Семён был прав в этом, а может и нет — кто знает, что ещё странное и невразумительное он мог бы услышать. Поэтому Семён всё-таки счёл за благо молча углубиться в дальнейшие размышления, руководствуясь чистой логикой и не задавая никому ни единого вопроса, способного хоть как-то прояснить ситуацию, что и привело впоследствии к совершенно неожи­данным, динамичным и драматическим, событиям. Но тогда ни Семён, ни привалившая­ся к его боку в надежде на приятное приключение юная девица, ни кто-либо иной не подозревали о том, что день грядущий им готовит, а до дня грядущего оставалось совсем уж немного времени.

«Да нет, — продолжал размышлять Семён, — ничего они, скорее всего, не пом­нят, иначе бы они палками тут не махали. Но — как-то странно получается — они не помнят, а я помню. Интересно, почему бы это... Скорее всего, неспроста. Да не скорее всего, а точно неспроста! Я же умер отчего? От перепоя. А Бог пьяниц любит. Вон, здесь тоже все водку пьют... Значит... Значит, из какой-то там особой любви ко мне как к запойному пьянице Бог сохранил мою память о прошлой жизни? Но для чего? Бог — мужик умный, он просто так ничего не сделает. Значит... Значит, я Им для чего-то избран... Вот бы угадать, для чего... Хотя — чего там гадать? Раз я знаю что-то, чего больше не знает никто, то нужно рассказать об этом всем остальным... дорогим покойничкам. Конечно — они ведь даже не помнят от том, что они люди! Называют себя Бог знает как... Хоббитушечка... Понял! Мне нужно раск­рыть им глаза и обратить их обратно в людей. Наверное, Бог избрал меня здешним Мессией, и предназначил именно для этой цели. Ну что ж... Раз избрал, значит, нужно мессианствовать, никуда тут не денешься. И приступать к этому, скорей все­го, придётся прямо сейчас. Раз уж так Богу угодно...»

И с этой мыслью Семён решительно поднялся, отодвинул от себя потянувшуюся было за ним юную девицу-хоббитушечку, подошёл к орущему из последних сил менест­релю и решительно положил руку на струны. На какой-то миг вокруг воцарилась пронзительная тишина, но уже буквально через мгновение так называемый менестрель ухватился за свою гитару и возмущённо завопил:

— Эй, мужик, ты чего — охренел, что ли?..

4. ПРОПОВЕДЬ

Есть родство меж людьми, которые хоть раз сидели подле угасающего огня и мери­ли по нему свою жизнь.

Уильям Голдинг

Не позволяйте мыслям бежать впереди языка.

Тем более, нельзя позволять поступкам бежать впереди мыслей.

Семён не стал принимать этого в расчёт. Он, не задумываясь, с силой оттолк­нул от огня этого... так сказать, менестреля в сторону и уселся на его место — наиболее тёплое, освещённое и близкое к свету. Окружающие посмотрели на него од­нозначно — кто косо, кто недоумевающе, но все одинаково агрессивно.

— Эй... — раздался чей-то голос. — Ты зачем нашего менестреля обидел?

— И вообще, — подхватил подголосок. — Ты кто такой?

— Это Семён, — прозвучал голос юной девицы-хоббитушечки, и она, бесцеремон­но растолкав всех присутствующих, подошла и уселась рядом с Семёном. — Вы что, не знаете? Это Семён, великий маг-осеменитель.

— Правда? — послышались со всех сторон заинтересованные женские голоса. — Ну и как он?..

«Вот дура, — подумал Семён. — Мало того, что придумала такую хреновину, так ещё и сомнительную рекламу мне устраивает... Кто её просил?»

Вслух же он произнёс:

— Нет, люди, вы её не совсем правильно поняли...

— Ты что, мужик, — тут же перебил его чей-то голос из полутьмы. — Какие мы тебе люди? Ты нас оскорбить хочешь? Мы что, похожи на людей?

— Похожи, — ответил ему Семён. — Очень похожи. Только вы и сами об этом не знаете. Точнее, вы об этом забыли. А я хочу вам напомнить...

В этот миг Семён заметил, как кто-то из сидящих неподалёку от огня потянул­ся за своей оструганной палкой.

Противник — это всякий, кто желает тебе смерти, независимо от того, на чьей он стороне воюет.

Семён никогда не слышал этого определения, но подсознательно твёрдо об этом знал, и потому сейчас, воочию узрев пред собой человека, желающего, уж если не убить, то, по крайней мере, больно ударить его, он инстинктивно взъярился:

— А ну, положи на место! Положи палку, я сказал, козлиная твоя морда!

Потянувшийся за палкой поднялся во весь рост, угрожающе громыхнув навешанными на него со всех сторон железяками. Семён также вскочил на ноги.

— Я тебе не козлиная морда. Я — великий воин Арагорн.

— Мудило ты грешное, а не великий воин Арагорн, — презрительно ответил Се­мён, глядя противнику в глаза. — Он тут, видите ли, великий воин... Видали мы таких... А ты знаешь, кто я такой?

— Осеменитель...

— Да! — яростно воскликнул Семён. — Да, я — осеменитель! Да, я призван осе­менять людей! Всех — независимо от пола и возраста. Но осеменять, мать твою, не тем, о чём ты, дурак, подумал. Я осеменю вас забытыми знаниями, подарю вам забы­тую родину, расскажу вам о мире, где мы все когда-то жили, но вы потом забыли об этом. Понимаешь? Да что ты можешь понимать... Воин хренов. Сядь на место! Сядь — и слушай. Ты этого нигде больше не услышишь. Сядь!

«Великий воин», ошарашенный столь яростным нападением, немного помялся и присел на корточки поближе к Семёну, выражая всем своим видом оскорблённое дос­тоинство. Остальные, явно впечатлившись смелостью Семёна, голыми руками остано­вившего великого воина, известного своей силой и необузданной яростью, молча ус­тавились на него, словно на чудо, воочию явленное, и приумолкли.

— Так вот, люди, — неуверенно произнёс Семён.

По большому счёту, он ещё не был готов к серьёзному разговору, тем более, к публичному выступлению, но после всего произошедшего ему нужно было говорить. От него ждали каких-то слов, какого-то откровения, и если бы он сейчас отмолчался и свёл разговор на нет, то впоследствии его никто не стал бы слушать и он оказался бы не достойным возложенной на него миссии, в которую сам искренне уверовал. Для того, чтобы хоть как-то собраться с мыслями, Семён достал из кармана сигареты, закурил, откашлялся — и тут же кто-то тронул его за плечо и вставил ему в руку кружку водки. Поблагодарив кивком понимающего человека, Семён залпом осушил кружку, жадно затянулся и уже увереннее заговорил:

— Да... И не вздумайте мне возражать, вы — люди. Человеки. Это здесь вы на­зываете себя всякими нечеловеческими прозвищами, а когда-то — вспомните — вы жи­ли совсем по-другому. Вы жили другой жизнью. Вы жили в другом мире. Неужели вы никогда об этом не знали? Неужели вам никто никогда этого не рассказывал? Ну что ж, значит, я буду первым человеком, сообщившим вам эту весть. Благую весть. На одном из языков того мира, в котором мы когда-то жили, «благая весть» звучит как «евангелие». Вот и слушайте Евангелие. Евангелие от Семёна.

На какой-то момент у Семёна перехватило дыхание от неожиданности собствен­ных слов. Он даже внутренне усомнился в том, правильно ли он поступает, всё-таки хлестать водку кружками и при этом объявлять себя евангелистом... это может выглядеть... скажем так, по меньшей мере, странно. Но слово было сказано и отступать было некуда — раз назвался груздем, так кузовом и придавит. Семёну оставалось только одно — продолжать.

— Итак, я повторяю — вы люди. И раньше, до своего появления здесь, вы тоже были людьми. А жили вы в совершенно другом мире, где никому не нужно было бегать с палками... или с мечами, если вам угодно, и убивать или делать вид, что убива­ешь других людей. Правда, маленькие дети в том мире тоже любят играть в войну, но, как только они вырастают, у них это проходит. Ведь жизнь интереснее войны, и дети с возрастом понимают это и начинают жить. Жить своей взрослой, полноценной, интересной жизнью.

— А как они начинают жить? — послышался вопрос из полутьмы.

— Ну как... — задумчиво ответил Семён. — Они понимают, что дружить и любить друг друга лучше, чем воевать. А это и есть жизнь... И все вы жили точно так же. Кто-то из вас прожил долгую жизнь, кто-то короткую, кто-то был доволен жизнью, а кто-то не очень, дело такое... Но вы все так жили. Без размахивания палками. Без битв и поединков. В любви и согласии. И вам это нравилось.

Семён понимал, что его речь походит на утопию, но ничего поделать с этим не мог — не стоило рассказывать здешним людям о том, что в том мире тоже частенько воюют, причём не палками, а кое-чем пострашнее, и уж тем более язык не поворачи­вался говорить о том, что далеко не всегда в мире ином царит всеобщая вселенская любовь. Впервые в жизни Семёну стало стыдно за свой мир и он, всеми силами ста­раясь не показывать этого, рассказывал окружавшим его людям красивую сказку в надежде на то, что они захотят жить так же, как живут люди в его вымысле. В кон­це концов, Семён и сам начал верить в возможность такой жизни как на земле, так и здесь, и речь его зазвучала всё более и более убедительно — ведь, по большому счёту, не тот прав, кто знает истину, а тот, кто свою ложь считает за правду.

— Вот таким образом мы там и жили, — продолжал Семён, — но, к сожалению, земная жизнь не вечна и поэтому все рано или поздно умирают. Умерли и мы. Но это не повод для огорчения, потому что мы обрели новую жизнь в этом мире, а в том мире, на земле, люди помнят и любят каждого из нас. От того, что человек умер, его нельзя перестать любить, особенно, если для кого-то он был лучше всех живых. Вот вы играете в смерть и не знаете о том, что каждый из вас уже умирал, но не помнит, что такое смерть. Я тоже не помню, но истинно говорю вам — если бы вы знали, что это такое, то никогда не стали бы играть в смерть, а деревянные мечи свои сожгли бы вот в этом костре. Вот я и спрашиваю вас — может быть, и вправду стоит сжечь эти ваши мечи и начать любить друг друга? Я сегодня за весь день не услышал ни единого слова любви. Одни кричат: мы светлые, побежали бить тёмных, другие кричат: мы тёмные, побежали бить светлых... Правильно? А теперь вспомни­те, только хорошенько вспомните — вам говорят о чём-нибудь такие слова, как... любовь, семья, надежда, радость, счастье? Вспомните — вас когда-нибудь учили любить ближнего своего? Любить, как самого себя?

Семён внутренне содрогался от смущения, сознавая, что говорит евангельскими терминами. Ему было крайне неудобно повторять священные слова, но они возникали сами собой, словно кто-то другой, неизвестно кто, произносил их его языком, ему самому не приходило в голову ни единой собственной мысли. Люди же слушали его с таким вниманием, что он просто не мог позволить себе остановиться, сменить тему, заговорить в ином стиле, и он словно поневоле продолжал говорить о любви к ближ­нему, мысленно поражаясь вниманию слушателей, которые молча, с широко распахну­тыми глазами внимали каждому его слову.

— Вот и я вам говорю: любить себя несложно. Это под силу каждому. А вы поп­робуйте полюбить другого человека так же, как себя. Любого. Допустим, вот этого «великого воина». Может быть, он внушает не любовь, а страх. А вы попробуйте не бояться его, а полюбить. Или, скажем, вот эту... хоббитушечку, как она мне сама себя обозвала. Попробуйте — а вдруг получится. И не думайте, что это выдумки, в конце концов, сам Бог завещал нам любить всех своих ближних, всех людей.

— А кто такой Бог?

Когда мы находим в супе волос, то вслед за тем вылавливаем и скальп.

Семён ожидал всего, чего угодно, но только не этого. Он даже и представить себе не мог того, что в этом мире не знают, кто такой Бог. Ему стало неуютно при мысли о том, что теперь волей-неволей придётся пересказывать Священное Писание. На всякий случай он всё-таки переспросил:

— А вы этого не знаете?

— Нет.

— Что ж... — обречённо вздохнул Семён. — Значит, нужно об этом рассказать. Ну, слушайте — в начале Бог сотворил небо и землю.

— Ты ничего не путаешь? — перебил Семёна великий воин. — Какой Бог? Небо и землю сотворил Эру, а не какой-то Бог, это всем известно.

— Как? — опешил Семён. — Но почему же вы не любите друг друга, если ваш мир сотворил Эрос?

— Не Эрос, а Эру, — поправил Семёна великий воин. — Эру создал небо и землю и всех людей на земле и научил их воевать.

— Нет, — ответил ему Семён. — Никто ничего не перепутал. Значит, у вас Бога называют Эру. Всё понятно. Это бывает. Известно, что Бога можно называть по-раз­ному, и от этого Его сущность не изменяется. В ином мире Бога тоже называют несколькими именами, но Он всё равно един. Да, правильно, Бог создал людей и научил их воевать, а затем пришёл Сын Божий и научил их любить. Вы об этом слышали? Нет? Так послушайте.

И Семён, стараясь выражаться как можно более доходчиво, пересказал своими словами историю Христа. Нельзя сказать, что он хорошо знал Евангелие, потому он местами слегка путался, потому он пропустил какие-то эпизоды, другим же, наобо­рот, придал чересчур большое значение, потому все события были изложены отнюдь не в хронологическом порядке, потому весь его рассказ, по большому счёту, заслу­живает самой строгой критики, но на главной идее — призыве к любви — Семён скон­центрировал всё внимание. Трудно сказать, хорошо ли это у него получилось, но когда он закончил, над угасающим костром повисла тишина. Люди сидели молча и никто не решался даже подбросить хвороста на угли костра, чтобы не зашуметь не­нароком. И каждый думал...

Наконец, спустя некоторое время, кто-то робко, словно боясь спугнуть тиши­ну, произнёс:

— Светает...

— Да, — ответил Семён. — Скоро утро. Подремать бы хоть немного...

— В крайней палатке есть свободное место, — послышался чей-то голос. — Ло­жись там, отдыхай.

Семён поднялся на ноги, и тут же вслед за ним вскочил с земли великий воин.

— Ну и что ты нам хочешь сказать? — спросил он Семёна, встав перед ним в живописной воинственной позе. — Чтобы мы сожгли свои мечи и любили друг друга? А потом придёт неприятель и всех нас разобьёт? Я тебе не верю!

С этими словами он развернулся и пошёл в сторону палаток, громыхая своими железными веригами.

— Каждому своё... — вздохнул Семён, пожав плечами, и сделал шаг в сторону указанной ему палатки, но тут же почувствовал, как кто-то тихо прикоснулся к его плечу. Обернувшись, он увидел перед собой всё ту же юную девицу.

— Послушай... — сказала она ему. — У этого вашего... сына Эру... была ведь своя Мария Магдалина? Так может быть и я...

5. ПРИЗНАНИЕ

Он возвратился из заоблачной выси и сразу же снова обосновался в заоблачной выси.

Роберт Музиль

Нет лучше способа возвеличить Господа, чем от души посмеяться над его мел­кими шутками, в особенности над плоскими.

Божья мелкая шуточка настолько удалась, что наутро Семёну оказалось далеко не до смеха. Проснувшись, он некоторое время пролежал неподвижно, не ощущая ни­чего, кроме очередных «тягостных ощущений вследствие неумеренного употребления алкоголя». О вчерашнем думать не хотелось. От всех событий у него остались довольно смутные воспоминания — мол, потом с броневичка такую чушь порол... — точ­нее говоря, он припомнил, к каким, мягко говоря, необычным умозаключениям при­шёл, не иначе, как спьяну, вчерашней ночью и как пытался изложить их толпе наро­да у костра. Затем его, кажется, опять напоили водкой — и на этом все воспомина­ния обрывались. Похмелье суть состояние деликатное и философское; оно вызвало у Семёна прилив печально-иронического скепсиса в сочетании с задумчивостью, нере­шительностью и даже какой-то внутренней беззащитностью, поэтому он уже не мог столь отчётливо, как вчера, выстроить в уме схему окружающего мира и, мало того, первым готов был в ней усомниться. В таком вот смутном состоянии Семён выбрался из палатки, погружённый в грустные размышления об опохмелке, и тут же услышал крики, шум и бурные приветствия от дожидавшейся его толпы людей. Он даже не по­нял, что проснулся знаменитым, и это его, признаться, слегка огорошило.

Опомниться и трезво осознать произошедшее ему не дали. Он выполз на четве­реньках из низкой палатки и даже не успел встать на две конечности — его тут же подхватили на руки.

«Сейчас будут бить», — подумал Семён, внезапно протрезвев. От такой безра­достной перспективы у него исчезла абстинентная головная боль и возник неприят­ный зуд ожидания в затылке. Очевидно, он интуитивно предположил, что первый удар придётся именно по голове. Но он ошибся. Ударов не последовало. Толпа людей с невнятным, но одобрительным гулом пронесла его на руках вокруг поляны, после че­го Семён был доставлен к большому пеньку в центре и аккуратно водружён на него.

Итак, он возвышался посреди поляны, словно памятник себе, и растерянно без­молвствовал. А вокруг стояли люди, молча задрав головы и разглядывая его со всех сторон, как в музее. Или в цирке.

Молчание затягивалось.

— Это он! Прервал тишину громкий, на грани истерического, вопль вчерашней юной девицы, именовавшей себя хоббитушкой. — Это великий пророк Семён! Я первая… Я первая его открыла!

Толпа взорвалась криками.

«Открыла... — отвлечённо, словно со стороны, подумал Семён. — Хотел бы я знать, что она под этим подразумевает...»

— Говори! — кричали тем временем в толпе. — Говори, пророк!

От этого шума Семён вновь ощутил резкий толчок головной боли, поднял руку и поднёс её ко лбу. Толпа мгновенно притихла.

— Люди! — произнёс Семён только потому, что нужно было хоть что-нибудь ска­зать. — Люди, дорогие мои! Ну что вы ещё хотите от меня услышать? Вчера я сказал вам всё, и добавить мне к этому нечего. Ничего нового я вам уже не произнесу. А если не все из вас вчера услышали меня, так пусть те, кто слышал, расскажут тем, кто не слышал. Вы что думаете — легко мне речи говорить? Тем более с утра... Ох... Лучше бы вы мне опохмелиться дали, что ли... Да и пойду я, наверное...

— Возьми! — услышал Семён и, обернувшись, узрел всё ту же девицу, пробиваю­щуюся сквозь толпу к Семёну с кружкой водки в руках. — Возьми! Будет мало — ещё нальём! А потом иди в другие лагеря, к тем, кто о тебе ещё не знает! И я с тобой пойду! — с этими словами она вскарабкалась на пенёк, сунула в руку Семёну кружку и громко объявила: — И знайте все — с сегодняшнего дня я не хоббитушка. Отныне я называю себя Магдалиной и иду вместе с Семёном пророчествовать.

«Вот дура, — подумал Семён, чуть было не поперхнувшись водкой. — Мало того, ещё и экзальтированная дура. Нашлась Магдалина на мою голову... Хотя... с ней не так скучно будет, да и в постели она неплоха».

С этой не совсем уместной, но вполне обоснованной мыслью допивший водку Се­мён, понимая, что деваться в этой ситуации уже некуда, протянул новоявленной Магдалине руку и сказал:

— Идём.

И спрыгнул с пенька. Тут же к нему сквозь толпу протолкался «великий воин». Он положил свою руку Семёну на плечо и сказал:

— Я не верю в твои идеи, но хочу посмотреть, что из этого получится. Поэто­му я тоже иду с тобой.

— А вот и первый апостол, — с мрачной иронией хмыкнул Семён, приходя в себя после выпитой на похмелье кружки. — Нарекаю тебя Петром... Или нет, лучше Фомой, за неверие твоё... Да ладно уж, хрен с тобой, будь Петром.

— Слыхали?! — громогласно возопил новоявленный апостол, потрясая палкой.

Толпа зашумела с новой силой.

«А сейчас начнётся всеобщее народное ликование...» — отвлечённо, как бы со стороны, подумал Семён. Возможно, так бы оно и вышло, но кто-то из присутствую­щих вдруг громогласно вскричал:

— Смотрите!..

Толпа обернулась на крик и все, как один, схватились за свои палки.

— Враги пришли!.. — взвился голос над поляной.

Из леса на поляну вышло несколько человек. Возглавляющий шествие увидел поднятые в боевую позицию палки и воскликнул, подняв руку:

— Стойте! Мы пришли не воевать! Мы пришли с миром!

Вот тут-то все и охренели.

Толпа оцепенела от изумления.

— Мы узнали о том, что у вас появился новый пророк, и хотим его послушать.

«Откуда они успели узнать?» — недоумённо подумал Семён. Он обречённо приго­товился чего-то говорить, но новоявленная Магдалина заслонила его своей широкой спиной и заявила во всеуслышание:

— Нет уж, подождите. Байки слушать вы все горазды. Вас тут много, а пророк один. И прежде, чем он начнёт говорить с вами, я должна его накормить, напоить и опохмелить, а вы пока между собой потолкуйте.

С этими словами она взяла Семёна за руку и потащила его в свою палатку.

Час спустя Семён, накормленный, напоенный и слегка ублажённый, выбрался из палатки на свежий воздух и увидел, что народа на поляне поприбавилось. Слух о пророке Семёне-осеменителе разнёсся по всей округе со скоростью тюремного телег­рафа и отовсюду, со всех концов этого света на поляну валом повалили люди, как именующие себя таковыми, так и не называющие себя людьми. Шли интересующиеся и просто любопытствующие. Шли послушать и поглазеть. Шли для того, чтобы воспри­нять новые идеи и для того, чтобы просто самого себя лишний раз показать, не за­даваясь при этом вопросом — а интересно ли будет кому-то на них лишний раз смот­реть. Как бы то ни было, люди шли. Шли, обвешавшись со всех сторон железяками, наточив и начистив свои боевые палки, шли во всей красе, с песенками, шуточками и смехом, словно на первомайский парад.

Когда Семён рассмотрел это жалкое, пародийное, но в чём-то всё же грозное воинство, ему вновь сделалось слегка не по себе. Но он к этому времени всё-таки уже успел хорошо опохмелиться и вновь уверовать в своё предназначение. В придачу ко всему рядом с ним стояла новоявленная Магдалина, глядя на него обожающими глазами, и под этим взглядом Семёну уже невозможно было отказаться от взятой на себя миссии, ибо, что ни говори, нежные слова, взгляды и поступки женщин очень много значат в жизни мужчин. Так что деваться ему было некуда: он вновь взгромоздился на всё тот же пенёк и начал говорить.

Думать наперекор своей эпохе — героизм. Но говорить это вслух — безумие.

Может быть, насчёт эпохи в данном случае сказано слишком громко, но в том, что Семён думал и рассуждал наперекор общепринятым нравам, не приходится сомне­ваться. Конечно же, безумцем его назвать, на первый взгляд, было бы сложно, но он был вынужден высказывать свои мысли вслух, даже не надеясь на какую-то пози­тивную реакцию со стороны слушателей. Он говорил. А стоящие вокруг люди... Да, они слушали его, но все более и более невнимательно, они даже иногда соглашались и говорили, что, мол, да, мужик дело говорит, любить друг друга, наверное, очень интересно и замечательно, если кто-нибудь желает попробовать, я не буду возра­жать, но при этом никто, ни один человек не бросил свою боевую палку в костёр, ни одна живая душа не перешла от слов к делу, все начинали всё больше обращать внимание друг на друга, нежели на говорящего для них Семёна, при этом все призывали друг друга улучшиться, и каждый ждал, что первым это сделает сосед.

«Великий воин», переименованный Семёном в апостола Петра, давно уже оставил Семёна наедине с полуравнодушной толпой, а сам где-то на поляне пил с кем-то водку и громогласно рассказывал о том, за какие такие подвиги новый пророк про­извёл его в апостолы, ударяя при этом кулаком в висящий на его груди стальной лист, словно в бубен. Грохот катился над поляной, подобно громовым раскатам. Он нашёл свою публику и был этим вполне удовлетворён. Одна лишь Магдалина стояла рядышком с Семёном и молча внимала каждому его слову — может быть, она и не от­личалась большим умом, но отказать ей в преданности было невозможно.

В конце концов Семёну надоело говорить, словно в подушку, людям, слушающим его вполуха и он, демонстративно прервав речь на полуслове, спрыгнул с пенька и сказал тут же подскочившей к нему Магдалине:

— Пойдём... пойдём отсюда.

— Куда? — услышал он в ответ.

— Не знаю. Куда угодно. Ты же видишь, что здесь мы стали никому не нужны. Может быть, где-то в другом месте...

— В любом другом месте будет не лучше.

— ...Эй, пророк! — выкрикнул кто-то из толпы. — Ты почему замолчал? Ты куда собрался?

— Куда угодно, — громко ответил Семён. — Здесь мне больше делать нечего.

— Почему это?

— Да потому, что из всех вас только один человек — вот она — услышал мои слова и воспринял их. Я пойду с ней в другое место, потом — в третье. Если в каждом вашем лагере я буду находить хотя бы по одному человеку...

— И когда же ты пойдёшь?

— Да хоть сейчас.

— Сейчас? Эй, ребята, пророк от нас уходит!

— Не торопись, пророк! — раздался чей-то громкий повелительный голос, и все присутствующие мгновенно расступились, образовав живой коридор, в конце которого находился Семён.

В другом конце живого коридора неподвижно, в нарочито величественной позе стоял одетый в белый плащ низкорослый прыщавый подросток лет тринадцати-четыр­надцати в сопровождении нескольких огромных, дюжих молодцев устрашающего вида, одетых, для контраста, во всё чёрное. В руках у них были грубо вырезанные из де­рева копья и алебарды.

— Кто?.. — тихо спросил подросток, ни на кого конкретно не глядя.

— Он, — так же односложно ответил возникший рядом с ним «великий воин», он же апостол Пётр, и указал на Семёна пальцем.

Не торопясь, медленным, размеренным шагом юнец в сопровождении не отстающей от него ни на шаг свиты прошёл сквозь расступающуюся перед ним мгновенно приу­молкшую толпу, подошёл к Семёну вплотную и, глядя на него снизу вверх, спросил ломким мальчишеским голоском, временами срывающимся на дискант:

— Так это ты — пророк Семён?

И, обернувшись к сопровождавшим его добрым молодцам, повелительно взмахнул рукой и приказал:

— Взять его!

6. ДОПРОС

Бегемот: <...> Я могу говорить от имени вас всех: я один вынашиваю все те ясные мысли, что каждый из вас по отдель­ности имеет при себе. Поэтому, если никто не возражает, я объявляю себя диктато­ром... Итак, я диктатор.

Гийом Аполлинер

Не желающие зла точно так же причиняют боль, как и желающие.

Действительно, может быть, здешние обитатели и не желали Семёну никакого зла, может быть, они в какой-то мере даже готовы были и возлюбить его, но люди, как правило, в общем-то, добродушны, но зачастую неразборчивы и именно поэтому они и способны ошибиться, выбирая мишень для своего гнева. Вот и сейчас эти лю­ди, которым Семён не сделал ничего плохого и которые сами ничего против него не имели, считая его в глубине души если не пророком, то, по крайней мере, блажен­ным, получили ясный и недвусмысленный приказ, который выполнили так, как и при­выкли — быстро, чётко и старательно. И в результате Семён, скрипя зубами от боли в вывернутых суставах, полустоял-полувисел, крепко привязанный к ближайшему де­реву, а мальчишка, зелёный юнец, распоряжавшийся всей этой процедурой, стоял, самодовольно и жестоко ухмыляясь, напротив него и, не отрывая взгляда, смотрел ему в глаза, явно желая отыскать в выражении лица Семёна следы страдания. Но Се­мён твёрдо решил не доставить ему такого удовольствия и молчал, сжав зубы и ста­раясь придать своему лицу непроницаемое выражение, что юнца явно бесило.

«Какая падла, — думал Семён, глядя в глаза мальчишке остановившимся взгля­дом. — Конечно, подростковый возраст — самый жестокий, но чтобы до такой степе­ни... Попробуй возлюби такого... Убил бы суку, и рука бы не дрогнула».

В конце концов мальчику надоело бездействие и он вновь махнул рукой, подзы­вая свою свиту.

— Развяжите, — кратко распорядился он и отошёл немного в сторону.

Семёна отвязали от дерева. Он уселся на землю там же, где и стоял, и при­нялся растирать онемевшие руки. Тут же к нему подбежала Магдалина и с ласковым шёпотом схватила его руки в свои.

— Уберите женщину, — распорядился юнец и добавил: — Мужчина говорить будет.

— Это ты-то мужчина? — язвительно спросил Семён.

— Кто я такой, тебе объяснят, — ответил подросток, — а пока что спрашивать буду я. Отвечай — так это ты пророк Семён, объявлявший себя сыном Эру?

— Ты сказал, — грустно усмехнулся Семён, вспомнив Священное Писание.

— Я сказал, — подтвердил юнец. — А теперь ты скажи, пророк Семён — откуда ты взялся? Зачем ты сюда пришёл? Её, что ли, осеменять? — взмах руки в сторону Магдалины. — Пророк Семён-осеменитель... Что тебе здесь нужно? Что ты искал?

— Магадан...

— Тебе был нужен Магадан? — переспросил подросток и ухмыльнулся. — Ты его нашёл. Это я — маг Адан.

Можно ли считать в своем уме человека, который представляется сумасшедшим?

Вряд ли. По крайней мере, реакция Семёна была однозначной. Он никак не выразил её внешне, но мысли его поскакали галопом совсем в другом направлении.

«А вот это — точно псих. Причём это опасный псих, потому что у него есть какая-то власть. Действительно, убил бы... Что ж делать-то с ним? Убить его мне не дадут, вон какие амбалы за его спиной стоят. Его-то его я и плевком перешибу, но... Ладно, придётся с ним говорить. Самого-то его никакими словами не проши­бёшь, но, может быть, хоть люди меня услышат...»

С этой мыслью Семён выжал на своё лицо презрительную ухмылку и громко, мо­жет быть, даже преувеличенно громко спросил:

— Это ты-то — маг? Ты ещё скажи — великий маг. Да ты на себя когда в зерка­ло последний раз смотрел? Разве ты похож на мага?

— Спрашивать буду я, — повторил подросток затверженную фразу. — Отвечай — так это ты объявлял себя сыном и посланником великого бога Эру?

Семён презрительно хмыкнул и промолчал.

— Молчишь... — с недобрым выражением произнёс юнец. — Хорошо, я спрошу других. Ну-ка, приведите ко мне этого... апостола.

Тут же перед юнцом предстал растерянный и растерявший весь свой грозный и самоуверенный вид «великий воин», он же — апостол Пётр. Два амбала в чёрном крепко держали его под руки, третий, стоя чуть в стороне, крутил в руках отоб­ранную у апостола боевую палку.

— Говори, — вопросил мальчик. — Это тот самый пророк Семён, который называл себя сыном и посланником бога Эру?

— Да, великий маг, это он, — ответил апостол с дрожью в голосе.

— И к чему призывал вас этот... пророк?

— Он рассказывал нам о другом мире, где мы, по его словам, якобы когда-то жили и призывал нас сжечь мечи, прекратить битвы и любить всех людей.

— И ты с ним согласился? — нахмурил брови подросток.

— Нет, великий маг, я ему не поверил.

— Но ты захотел с ним идти?

— Нет, великий маг, я этого не собирался... Я пошутил.

— Это действительно так?

— Да, великий...

— Ты в этом уверен?

— Да, уверен.

Кто-то из окружающих насмешливо пропел петухом.

— Хорошо... Отпустите его, он свободен, — сказал мальчик, обращаясь к сви­те, после чего повернулся к Семёну: — Ну а теперь что ты мне скажешь, пророк? Ты видишь — твой апостол у тебя на глазах трижды отрёкся и предал тебя.

— Ну и что? — ответил Семён. — Не он один...

— Понятно, — хмыкнул юнец. — С тобой мне всё понятно. Ты видишь очевидное и не отрицаешь его. И больше тебе сказать нечего. Вот и ладно. А теперь... — он старательно напустил на себя суровость, что Семёна вовсе не впечатлило. — Теперь буду говорить я.

Последовала театральная пауза. Семён безразлично пожал плечами.

— Слушай, Семён, — заговорил юнец, придвинувшись к нему вплотную и пытаясь нависнуть над ним, как чёрный ворон. — Ты откуда такой взялся? Ты хоть понима­ешь, куда ты попал? Неужели ты думаешь, что мы ничего не знаем о том мире, про который ты нам рассказываешь? Все мы о нём помним, но не желаем лишний раз это вспоминать, потому что мы от него отказались. И добровольно ушли оттуда. Да-да, ушли, поскольку мы там никому не были нужны. Здесь мы сами по себе, здесь мы, по крайней мере, нужны друг другу, поэтому никто из нас не хочет обратно, в твой мир. И мы знаем, что все твои рассказы про вселенскую любовь к людям — сплошной обман, мы знаем, что человек никогда не любил человека, что все люди в твоём ми­ре стремятся не возлюбить человека, а обойти его, обмануть, растоптать — или убить. А здесь нам хорошо. Да, мы не стремимся к всеобщей любви, да, мы друг с другом воюем, но это, по крайней мере, честно. И тут появляешься ты и рассказы­ваешь нам красивые небылицы о любви. А мои люди знают, что это ложь, но не каж­дый из них может на это возразить. Я — могу. Именно поэтому я и называюсь вели­ким магом, а они — простые воины. Ты понимаешь меня?

Семён молчал.

— Можешь молчать. Я-то знаю, ты всё понимаешь, только не хочешь признаться в этом. Ну и пожалуйста. Можешь оставаться при своём мнении сколько угодно, но с одним условием: ты немедленно уйдёшь от нас. Куда угодно. Живым и здоровым. Хо­чешь эту... свою... взять с собой? Отдадим. Ну?..

Невозможность ответа и есть сам ответ. Поэтому Семён по-прежнему молчал, только саркастическая ухмылка на его лице становилась всё шире и шире.

Юнец взъярился:

— Ну что ты молчишь? Что ты молчишь, как... как будто ты действительно пос­ланник и Мессия? Или ты хочешь сказать, что так оно и есть? Что все мы не правы, а ты один прав и знаешь истину? Ну хорошо, тогда я тебя испытаю. А ну-ка, ответь мне на тот самый библейский вопрос, которым испытывали твоего Божьего сына. Ну-ка, ответь мне — про-рок — что есть истина?

Истина — не кристалл, который можно сунуть в карман, а бесконечная жид­кость, в которую погружаешься целиком.

И тут Семён ощутил прикосновение истины. До него дошло, куда он попал и с кем имеет дело. Он внезапно догадался о том, что не был он Божьим избранником, и Мессия из него не получился. Он был скверным Мессией, Мессией поневоле, не спо­собным возлюбить врага своего, не сумевшим убедительно сыграть свою роль, а напротив него стоял такой же скверный и неубедительный великий маг. После этого он мог бы снова промолчать. Он мог молча уйти и забыть обо всём. Но он не смог. Не смог, потому что рядом, в каких-то двух шагах от него, сидела на земле свято уверовавшая в него Магдалина, потому что неподалёку стоял и прислушивался уни­женный и отрёкшийся апостол Пётр, потому что вокруг стояли люди и с разной сте­пенью заинтересованности слушали их разговор. И потому Семён с невольным наслаж­дением и каким-то нездоровым азартом окунул зарвавшегося юнца в холодную воду истины по самую макушку. Вопрос прозвучал как вызов, ответ был соответствующим.

— Истина в том, — веско, медленно, неспешно, подбирая на ходу самые хлёст­кие слова, произнёс Семён, — что я мог бы сейчас промолчать, развернуться и уй­ти, но я этого не сделаю, потому что ты, мудак, будешь торжествовать, а я этого не хочу, и это — истина. А ещё истина в том, что каждый человек, каждый из здесь присутствующих, вплоть до самого маленького, слабого и беззащитного — каждый достоин любви. Каждый. Кроме тебя. Потому что ты проповедуешь нелюбовь. Потому что ты строишь из себя идеолога. А на самом деле никакой ты не идеолог. На самом деле ты — выблядок, недоношенный урод, озлобленный на весь мир, потому что ты ростом не вышел, потому что весь прыщами покрыт, потому что... бабы тебе не да­ют. И ты, вместо того, чтобы как-то вырасти, подняться над собой и заслужить лю­бовь, ненавидишь всех и проповедуешь ненависть и при этом пользуешься репутацией великого мага. В стране слепых и кривой — король. Но ты понимаешь, что люди рано или поздно могут прозреть, и очень этого не хочешь. Потому я и встал тебе попе­рёк горла. Потому тебе нужно, чтоб я ушёл и ты даже готов ради этого откупиться от меня женщиной. И это — тоже истина.

Семён почувствовал, как при этих словах люди из свиты юнца, необъятные мужики с палками в виде алебард, крепко схватили его за руки, но ему было уже всё равно, он больше не ощущал себя пророком, ему очень хотелось высказаться до кон­ца, и он договорил — договорил, глядя во всё более бледневшее лицо, на котором застыло всё, кроме беззвучно шевелящихся губ:

— А ещё истина в том, что ты меня боишься, хотя и сам себе не хочешь в этом признаться. Боишься — иначе твои мальчики не держали бы меня за руки. Боишься, иначе бы ты не говорил со мной, а вызвал бы меня, как это у вас принято, на пое­динок или что там у вас... в общем, лично бы со мной разобрался. А ты стоишь пе­редо мной и жуёшь собственные сопли... маг хренов. И после этого ты пытаешься задавать мне вопросы и тебя удивляет моё молчание? А ты подумай — можно ли ска­зать нечто, когда перед тобой ничто? И это — тоже истина. А если я неправ — до­кажи обратное. Не мне, нет, докажи своим людям. Всем докажи. Пусть твои мальчики здесь постоят, а мы с тобой отойдём куда-нибудь, метров на двадцать. И можешь взять с собой любое оружие, любую палку, какую тебе угодно. Я не машу палками так, как ты, но тебя я голыми руками задавлю. Хочешь?..

Гнев переносить много легче, чем унижение. Поэтому через какое-то время бледность на лице «великого мага» сменилась краснотой. Он вновь принял картинную позу, почесал побелевший, готовый лопнуть прыщ на щеке, после чего подошёл к Се­мёну, которого в это время деловито связывали его телохранители, и негромко, но злобно прошипел:

— Ладно... пророк. Со временем всё изменится. И ростом я повыше стану, и прыщи у меня пройдут, и бабы мне давать будут. Но ты этого уже не увидишь.

7. ФИНАЛ

Они впервые совершили нечто из любви.

Патрик Зюскинд

Когда ничего не происходит, всё происходит очень быстро.

Финал этих событий мог быть необычным и оригинальным, но, увы, в любой ис­тории и развитие и завершение сюжета зависит только от действующих лиц и ни от кого более, а если они представляют из себя обыкновенных мудаков с палками, то о красивом финале и речи быть не может. Всё завершилось просто и банально.

Так называемый великий маг Адан, предводитель всех этих брачных игрищ, не смог простить Семёну истины, высказанной прямо в лицо, и слова его о том, что Семён не увидит того дня, когда бабы начнут ему давать, не были преувеличением. Нет, он сам не снизошёл до того, чтобы лично, своими руками, покарать Семёна, но по его распоряжению Семёна сначала долго избивали, а затем сожгли, после чего на месте ритуального пепелища было устроено празднество с песнями, бубнами и пляс­ками вокруг костра.

А наутро... Наутро всем участникам этой истории стало стыдно и страшно от осознания содеянного. Все слонялись по поляне, как неприкаянные, обходя позорное кострище стороной, людей начали мучить угрызения совести (некоторые из них впер­вые с удивлением и невольным страхом обнаружили у себя эти симптомы), и, в конце концов, скорее для самоуспокоения, нежели из-за признания, хоть и запоздалого, своей неправоты, Семёна поспешно, на скорую руку канонизировали. Мы всегда сожа­леем о том, что случается, но только потом.

Инициатором и непосредственным исполнителем обряда канонизации выступил всё тот же подросток — «великий маг» — за что и был прямо там же, на месте, удостоен титула Верховного мага со всеми вытекающими из этого последствиями и неограни­ченной властью.

Апостола Петра слегка пожурили.

Магдалине назначили пенсию.