Справедливость

СПРАВЕДЛИВОСТЬ

Меня интересует не счастье для всех людей, а счастье для каждого.

Борис Виан

Если сила соединится со справедливостью, то что может быть сильнее этого союза?

Эсхил

Краматорск — город достаточно большой. С одной стороны. С другой же он просто до неприличия маленький — смотря с чем сравнивать. С одной стороны тысяч триста жителей, а с другой все друг друга знают. Алик вполне мог ежедневно в одно и то же время встречать какого-то человека в одном и том же месте, здороваться с ним каждый раз и ничуть не удивляться таким совпадениям. Да так и бывало постоянно. До столиц этому городу, конечно же, далеко, но именно поэтому любое мало-мальски серьёзное происшествие сразу становится достоянием всех.

В самом конце июня, за неделю до отступления, такое не просто серьёзное, а из ряда вон выходящее происшествие и всколыхнуло город — ополченец убил мирного. Город загудел. Буквально на каждом углу повторяли одно и то же: как, мол, так, мало того, что украинская армия, будь она неладна, стреляет в нас ежедневно, мы к этому уж привыкли, так тут ещё и свои же ополченцы отстрел мирных начинают. Было много возмущения, было много недовольства, а ещё больше возникло нехороших шепотков.

Местная газета обязана была отреагировать, на то она и газета, и она не преминула отозваться на это событие следующей заметкой:

Убийство на шиномонтажке^[1]

В посёлке Новый Свет, в гараже на шиномонтажке, 27 июня несколькими выстрелами убит молодой человек, 1981 года рождения.

Новость об убийстве активно распространяется в городе. Многие считают, что причиной убийства послужил отказ молодого человека отдать свою машину ополченцам ДНР.

Ситуацию прокомментировал военный комендант города.

«Этим вечером наш ополченец при попытке задержать нетрезвого водителя подвергся нападению. Водитель нанес ополченцу телесное повреждение, а боец, защищая свою жизнь, применил табельное оружие. На это он имел право. Таковы предварительные выводы, которые сделаны Городским отделом внутренних дел. Следствие продолжается», — сказал он корреспонденту.

В Краматорске действует распоряжение военного коменданта, согласно которому нетрезвые водители лишаются своих транспортных средств.

Да, всё так и было. Водитель, кстати, неплохо известный в криминальных кругах, кинулся на ополченца из военной полиции с монтировкой. С пьяных глаз мог и убить. Но тут же сам получил пулю. В порядке необходимой обороны. Боец же незамедлительно явился к коменданту, доложил ему о произошедшем и был отправлен под арест. До выяснения.

Штаб тоже гудел с самого утра. Весть об убийстве — пусть случайном, но убийстве — разлетелась мгновенно. Люди ходили слегка пришибленные этакой новостью, и общее мнение можно было сформулировать приблизительно так: да, человек оборонялся, но всё-таки нехорошо вышло. Мы же не укропы, чтоб мирных убивать. Что было с этим делать, никто себе не представлял. В одном из домов появился гроб, и появился при помощи ополченца. При его непосредственном участии. И это было нехорошо.

А вскоре в штаб пожаловали гости — начальник городского отдела милиции и прокурор города. При форме и полном параде. Когда они подъехали к штабу, Алик курил на подворье и заметил их мгновенно. «Не было печали, — подумал он со вздохом. — Всё время их не было ни видно, ни слышно, а тут сразу прискакали. Как шакалы на падаль. Козлы».

К милиции Алик всегда относился без особой приязни, хотя в штабе ему довелось увидеть приличных милиционеров, оставивших горотдел и пришедших работать в ополчение. Как правило, они шли в отдел военной полиции и выполняли там свою привычную милицейскую работу, причём выполняли на совесть. Милицейское начальство при этом самоустранилось от всего, так что вся военная и гражданская власть сосредоточилась здесь, в штабе. И наверное, это было правильно. В условиях войны и блокады по-другому никак было нельзя. Власть должна быть сосредоточена в одних руках, только тогда может получиться что-то толковое. И получалось. Впрочем, об этом уже было сказано выше.

Докурив, Алик поднялся и направился к себе в кабинет. Никаких срочных дел на тот момент у него не было, но он всегда находил себе какое-то занятие, скучать в любом случае было некогда. Ни времени не было для скуки, ни желания. Путь в кабинет лежал мимо дверей коменданта, и едва Алик поравнялся с ними, как дверь открылась, и оттуда вышли милицейские чины в сопровождении Якута, который на ходу говорил им, очевидно, завершая разговор:

— Нет, меня ваши предложения совершенно не устраивают. Я не желаю закрывать глаза на этот случай. Я категорически против того, чтоб вы прекращали расследование за недоказанностью или недостатком улик. И не кивайте мне на военное время. Это всё демагогия. Мы должны быть чистыми в глазах людей. И поэтому вы проведёте следствие. По всей форме. Мой боец находится под арестом, бегать и разыскивать его не нужно. Но вам я его не отдам. Будете работать здесь. Иначе начнёте тянуть, знаю я ваши манеры. У меня кутузка не хуже вашего КПЗ. Выделю вам отдельный кабинет, и работайте. Нужно допрашивать — допрашивайте. Нужно проводить следственные эксперименты — проводите. Но здесь, а не у себя. Нужны люди — выделю вам в помощь профессионалов. Думаете, у меня их нет? У меня в отделе военной полиции половина вашего ГОВД работает. Так что проводите следствие. Быстро, но тщательно. И заключение положите мне на стол. В любое время суток. Напишете заключение ночью — везите прямо ко мне домой, будите меня и вручайте. И даю вам честное слово: если вы докажете виновность — ни на какие заслуги не посмотрю, лично расстреляю. Именно потому, что у нас война. Поступлю по законам военного времени. И буду не первым. В Славянске мародёров из ополчения тоже расстреливали. Вы меня знаете, так и будет. Я всё сказал. Работайте.

И вернулся обратно в кабинет.

Милицейские чины развернулись и, не глядя друг на друга, направились к выходу.

И Алик понял, что на его глазах творится справедливость. Ему повезло — он это увидел.

Справедливость, конечно же, понятие относительное. Каждый, кого ни спроси, будет бить себя в грудь всеми конечностями и утверждать, что он за справедливость, но при этом за свою справедливость, такую, какой он её понимает. А она у каждого индивидуальна. Начиная с восстаний илотов, все бунты в мировой истории, даже самые кровавые, творились с именем справедливости на устах. Подавляющее большинство войн, не говоря уж о революциях, преследовало ту же самую цель — справедливость. Такую, какой её понимали воюющие. Свою на каждой стороне. А в итоге получалось совсем не то, чего люди ожидали. Можно утверждать, что справедливость — редкое явление в нашей жизни, и мало кто имел счастье хотя бы раз увидеть её во всей красе, мало кто имеет право утверждать, что точно знает, что это такое.

Не будем далеко ходить за примерами — киевский майдан тоже созывался под знамёна справедливости. Огромная толпа народа во имя справедливости скакала, буянила, грабила, била витрины, жгла дома, машины и даже людей, и тут же со стоявшей рядом сцены во всю глотку кричали о справедливости. Справедливости для всех. Потом — о справедливости для одной отдельно взятой нации. И в это время Донбасс над ними смеялся. Люди пытались представить, что было бы, если бы сто лет назад на Дворцовой площади разбили палатки, поставили сцену и жгли костры вместо того, чтобы штурмовать Зимний. Для прекращения всего этого безобразия потребовалась бы одна-единственная казачья сотня. С нагайками. И это действительно так. Но в Киеве не нашлось такой казачьей сотни, а может, нагаек на складе не оказалось, и тогда стало ясно, что власть дала слабину. До сих пор жаль, что фамилия тогдашнего президента, бесславно сбежавшего из страны, была не Лукашенко. Тот бы не сбежал. И вот тут-то ораторов, вещавших со сцены о справедливости для одной отдельно взятой нации, сменили представители этой самой одной отдельно взятой нации. С факелами и оружием в руках. И это уже было не смешно. Это уже было страшно. И о справедливости речи больше не поднималось. Она начала твориться только для каких-то отдельно взятых людей, и нам хорошо известно, для каких именно. А все крики о всеобщей справедливости сыграли свою роль и отошли на задний план. О них забыли. Кто сгоряча, а кто и намеренно. И в очередной раз все слова о справедливости обернулись большой кровью и гражданской войной.

Господи, опять те же самые грабли…

Вообще, когда речь заходит о подобных абстрактных понятиях, мне часто вспоминается старый добрый анекдот о том, как дочь старой проститутки спросила у матери:

— Мама, что такое любовь?

А та ответила:

— Не спрашивай, дочка, не говори и не думай об этом. Это всё нищие выдумали, чтоб денег не платить.

Не стоит подозревать меня в кощунственном отношении к святому. Конечно же, любовь существует, я это знаю и утверждаю. Но она случается не всегда и не везде. Справедливость же встречается ещё реже. Хотя бы потому, или именно потому, что она у каждого своя.

Но она должна быть. Должна быть обязательно. И каждый должен хотя бы иногда ощущать её прикосновение. А иначе для чего всё затевалось? Для чего возникло сопротивление? Для чего создавалось ополчение? Во имя чего льётся столько крови? Не даёт ответа…

Вот такие мысли бродили у Алика в голове, и ему было не с кем их обсудить, даже поделиться ими было не с кем. Друг Васюня, с которым было столько переговорено, где-то там, под Белгородом, занимается ландшафтным дизайном, любимым делом, и дай ему Бог всего хорошего. А здесь… Здесь остались мама и кот. Но с мамой Алик редко говорил на какие-то глобальные темы. Да и не то время наступило. Какие могли быть разговоры? У мамы, понятное дело, голова болела только за Алика, за то, чтоб он остался в этой катавасии живым и по мере возможности здоровым. Не думаю, чтобы её сильно интересовали иные, тем более отвлечённые вопросы. А кот — он, конечно, всем котам кот. И Алика он прекрасно понимал, да только свою точку зрения выразить никак не мог, хотя временами и пытался. А ещё здесь на окраинах города и в районе аэродрома шли ежедневные вялотекущие бои. Вялотекущие, как шизофрения. Так что и в штабе, и на подворье было пусто. Я бы даже сказал, непривычно, пугающе пусто. Время от времени подъезжали машины военной полиции, кого-то сгружали, оформляли, сдавали Алику на хранение вещи и документы, и снова уезжали. У них не только в эти дни, у них постоянно было работы невпроворот. Шериф, деливший с Аликом на двоих кабинет, как капитан милиции был откомандирован в помощь следствию. Изредка он забегал в кабинет, чтобы покурить в открытое окно и хоть немного привести мысли в порядок. На все вопросы он отвечал односложно:

— Нормально. Работаем. Конечно, мутят прокурорские, зря им Якут карт-бланш выдал, дело-то ясное. Но ничего, закроем с полным основанием.

— Кого закроем?

— Не кого, а что. Дело закроем. Тут чистейшая самооборона, и ничего больше. Да и покойничек, как выясняется, ещё тот гусь был…

— Ну дай Бог…

Собственно, на этом месте тема и закрывалась. Всё-таки Шериф был ментом и прекрасно знал, что такое тайна следствия. А иных собеседников у Алика не находилось, так что он volens nolens так и оставался наедине с беспокоящими его мыслями. Конечно, можно было поговорить и с комендантом, он как штатский мог себе это позволить, но Якут был до того уставшим и измотанным, что Алик предпочитал лишний раз к нему не подходить. Да и каким может быть человек, ежедневно уезжающий из штаба ближе к полуночи, а в девять утра уже принимающий рапорт у дежурного? Нет, конечно же, внешне он был красавчиком, свежим и бодрым, но Алик-то знал его много лет…

Как-то раз в один из вечеров Алик допоздна задержался в штабе и комендант, заглянув к нему на огонёк, предложил:

— Собирайся, Алик. Я домой еду, заодно и тебя подвезу.

Они жили неподалёку друг от друга, для Якута подвезти Алика было не затруднительно, и тот с радостью согласился.

Они медленно ехали по тёмным улицам. Алик молча смотрел на дорогу, не испытывая ни малейшего желания отвлекать командира. А Якут внезапно заговорил.

— Знаешь, когда всё это началось, я вовсе не был в первых рядах. И сюда пришёл не сразу. Для начала я хотел разобраться в том, что происходит. Разобраться хотя бы для себя. Нет, понятное дело, майдан — это не моё. Но вот что ему противопоставляется — это вопрос серьёзный. Идеи Новороссии мне очень близки, я принял их как родное, но не торопился. И вот тогда, когда у нас всё уже вовсю закрутилось, я случайно увидел по ящику выступление Стрелка. Тогда ещё вышку на Карачуне не разбили… А может, по кабельному, не помню. Да и не суть. А суть в том, что Стрелок говорил: мужики, на Донбассе живёт очень много отставных военных. Настоящих офицеров, знающих своё дело. Где они? Почему не с нами? И мне, ты знаешь, стало стыдно. Настолько стыдно, что следующим же утром я поднялся и пришёл в штаб. С послужным списком. И был назначен начальником штаба. Комендантом стал чуть позже. И с тех пор жду не дождусь, когда наконец всё уладится, прогоним укропов, наступит мир, и я сдам все свои полномочия нормальной гражданской власти, а сам займусь своим прежним мирным делом. Я же не только военный, я ещё и психолог.

— Военным психологи тоже нужны, — заметил Алик.

— Нужны, — согласился Якут. — Очень нужны. Но хорошие артиллеристы здесь и сейчас нужны ещё больше. Так что выбора у меня на сегодня нет. Нужно воевать, нужно держать в городе порядок и законность. И если украинские законы нас не устраивают, нужно обращаться к старым испытанным советским законам. А иначе никак. Иначе анархия. Иначе на моих бойцов всякая урла будет с монтировками кидаться.

— Тебе же предлагали дело закрыть, — удивился Алик.

— Предлагать-то предлагали, — ехидно усмехнулся Якут. — Но я прекрасно понимаю цену этого предложения.

— Объясни, — попросил Алик.

— Легко. Понимаешь, когда в город пришла наша власть вместе с ополчением, они нас не поддержали. Нет, они не выступили против, но и не поддержали ни единым словом, не говоря о делах. Значит, они не с нами. Значит, они против. Значит, это пятая колонна. Они молчат и улыбаются, но держат камень за пазухой. Думаешь, почему они предложили мне закрыть это дело без всякого следствия? Да потому что они сами прекрасно понимают, что боец прав. Но если они закроют дело, то тут же по городу пойдёт слушок, и все поганые языки его подхватят: мол, новая власть своих покрывает и отмазывает, а хорошего парня убили ни за что и ни про что. И мы будем дискредитированы в глазах населения.

И после паузы с какой-то злостью добавил:

— И я им этого не позволю! И бойца не отдам! Они сами, своими руками закроют дело, и выдадут мне такую бумагу, чтоб её могли признать в любом суде — хоть здесь, хоть в Киеве, хоть в Гааге! И не иначе! Только так мы сможем остаться чистыми в глазах у всех. И я это сделаю. Я в состоянии их заставить поступить по закону и по совести. Сегодня у меня сила — а у них?

— А у них — полное отсутствие совести, — предположил Алик.

— Наверное, ты прав. Но совесть есть у меня. И этого достаточно.

— Революции в белых перчатках не делаются, — напомнил Алик.

— Не делаются, — согласился командир. — Но хотя бы попытаться можно?

И Алик в кои-то веки посмотрел на командира совершенно другими глазами.

За этим разговором он совсем не смотрел на дорогу, но Якут ещё чуть ли не со школьной поры прекрасно помнил, где Алик живёт. Он притормозил и сказал:

— Алька, приехали. Ты дома.

— Спасибо, командир, — отозвался Алик, и тут же предложил: — А может, ко мне заглянем? Там мама поесть приготовила. Чайку попьём, поговорим ещё, посидим…

— Да нет, брат… — вздохнул командир с явным сожалением. — Если я у тебя поем и напьюсь чая, меня тут же в сон потянет. А мне домой ещё ехать.

— Так я тебя и у себя уложу…

— Нельзя. Меня, как и тебя, дома каждый вечер ждут. И волнуются.

— Понимаю…

Придя домой, Алик обнял маму, потискал кота, что-то поел, и прилёг было спать. Но ему не спалось. Разговор с командиром никак не выходил из головы, и Алик, при всём его богатом воображении, попытался представить себе, что творится в душе у командира. Представил — и ужаснулся. Да и не мудрено.

Уж так случилось, что впервые в жизни, чуть ли не на старости лет Алик угодил в такие события, что его система ценностей не рухнула, не развалилась, но дала трещину. И даже не то, чтобы серьёзную, но всё же. Он, конечно, и раньше знал, что такое война, он это видел, но видел со стороны и всячески декларировал своё неучастие в этом. Он был ярым противником насилия и искренне считал себя пацифистом, но таким пацифистом, который за мир во всём мире кому угодно голову оторвёт. Отпацифиздит, одним словом. Конечно же, это была шутка, но в каждой шутке есть доля шутки. Ему довелось увидеть войны на Кавказе, услышать своими ушами стрельбу в Литве, он переживал по этому поводу, но сам ни во что не вмешивался. Впоследствии ему пришлось наблюдать и расстрел парламента в Москве, и бандитские перестрелки в русских столицах, и много чего ещё, но он всегда оставался в отстранённой позиции — это были не его войны и не его перестрелки. И даже когда война пришла в его дом, он поначалу просто внимательно к ней присматривался — до тех пор, пока кровь его друзей и земляков не полилась обильным потоком. Лишь тогда он пришёл в ополчение, но при этом не взял в руки оружие и не надел на себя форму — увы и ах, он был уже не настолько молод и не настолько здоров, как хотелось бы. Он предложил свои руки, голову и знания, и слава Богу, они понадобились.

Вот тогда-то он и столкнулся с командиром — человеком, многое в нём перевернувшем.

Мало сказать, что ещё в школьные годы командир не был чужд романтики — свой романтизм он сохранил на всю оставшуюся жизнь, и расхожая фраза «последний романтик» вполне его определяет. Сначала убедиться в справедливости идеи, а потом пойти воевать за неё — это Алику сказало о многом. И может быть именно поэтому… да нет, не поэтому, тут уже дело не в идее, а в чисто человеческих качествах её носителя… но получалось так: за справедливую идею и бороться нужно справедливыми методами. Чистыми методами. Чистыми руками. А это не каждому дано. Но уж если дано, то у человека болит голова не только за саму идею, но и за каждого из своих соратников, воюющих за эту идею рядом с ним. Отсюда вытекает и способность ударить и отправить под арест пьяного бойца, и тут же накинуть свою куртку на плечи замёрзшему. И то, и другое — проявление заботы о людях. И способность отстаивать каждого из них до последнего своей командирской властью. Если убеждён, что твой соратник, твой подчинённый поступает правильно. А если нет… значит, фраза «если виноват, лично расстреляю» была сказана явно не для красного словца. Человек, взявший в руки оружие и на душу ответственность, по-другому поступать и не должен. Не имеет права. Он отвечает за всё не перед Богом и не перед людьми, хотя и перед ними тоже, в первую очередь он отвечает перед собой, перед своей совестью. А совесть и есть глас Божий в душе человеческой.

Засыпающего Алика понесло в дебри теологии. Глас Божий… Почему глас Божий? Может быть, совесть и есть синоним Бога? Или сам Бог и есть совесть? Если у него тысячи имён и он воспринимается в тысячах лиц, то почему нет? Если вдуматься — кто видел Бога во плоти? Если верить Писанию, то разве что только Адам. Моисею Бог посылал ангелов со своими полномочиями, Иаков боролся с непоименованным в Писании незнакомцем, все пророки в лучшем случае слышали голоса… Но никто не видел лика Божьего, и никому не известно его истинное имя, что бы по этому поводу ни говорили товарищи сектанты. И даже Христос есть только отражение Бога в образе Сына Человеческого. И не нужно считать это утверждение святотатством — почитайте внимательно Евангелие, там всё сказано.

Поэтому можно если не утверждать, то хотя бы предположить, что совесть — отражение Бога в человеческой душе, и её тихий, слышный только тебе самому голос есть истинный голос Бога. Да и действительно — зачем Богу громко кричать? Бог самодостаточен, и его голос слышит каждый, желает он того или нет. Поэтому если голос Бога, он же голос совести поднял Алика на ноги и привёл в штаб, значит, Алик поступил правильно и сейчас по мере своих сил борется за правое дело. Так нужно. Аминь.

Хотя нет, это ещё не аминь. А как же тогда украинские каратели? Чей голос их привёл сюда? По чьему побуждению они обстреливают мирные города? За какую справедливость они здесь воюют? Кто бы смог это объяснить? Вопрос, способный поставить в тупик многих. Сон с Алика словно рукой сняло, он поднялся, прошёл в кухню, сделал себе крепкого чая, а после чаепития ещё долго ворочался к неудовольствию пристроившегося у него под боком кота, который сначала пытался терпеть это неудобство, потом возмущённо ругнулся и ушёл в другую комнату, спать под бок к маме. Алик даже не попытался его погладить или как-то удержать, его голова была занята другим. Выходит так, что у них какой-то другой Бог. А может быть, тот же, но в иной ипостаси. Ведь сказано же, что у Бога тысячи лиц и тысячи имён. Так может, у него и тысячи сущностей? И люди только для облегчения собственного восприятия именуют его другие сущности другими именами? Все эти Люциферы, лукавые, нечистые, как ты их ни назови… Это его иные лица? Тоже нет, скорее, это полярные противоположности Бога. Ведь было же сказано великим русским поэтом, которого Алик имел честь знать лично:

Они позабыли: вот образ гармонии мира —

Великий покой напряжённых до звона весов[2].

Да. Это похоже на правду. Наш мир постоянно находится в равновесии. Красота уравновешивается уродством, скупость щедростью, пьянство трезвостью, богатство нищетой… ну и так далее. Поневоле вспоминается средневековый аноним, утверждавший: «Каждая вещь имеет две стороны, но видит их опытный и образованный, прочие же глядят как совы на солнце». И как бы ни было прискорбно это осознавать, но и война в одном уголке нашего мира уравновешивается миром в другом. Но при этом никто не хочет войны. А получается, что она неизбежна. Бардак какой-то… При таком раскладе и Бог должен уравновешиваться своей противоположностью, которую кто-то непременно должен именовать Богом. А иначе не получается. Иначе одна чаша весов перевесит — и что тогда? Хаос. Вселенский хаос. Не самое лучшее из того, что можно себе представить. Или хотя бы попытаться представить.

Ну ладно. Так что получается с карателями? Некий Бог, противоположный нашему Богу, привёл их сюда, и они творят убийства его именем. Но для них эта сущность — истинный Бог, как и наша Божья сущность истинна для нас. Где же правда? На чьей она стороне?

И тут ответ пришёл мгновенно. Ни один ополченец не убил ни ребёнка, ни женщину, ни старика. Не убил беззащитного. Да, люди не ангелы, и они способны на всё, но при этом убить человека в открытом бою и убивать людей, обстреливая из тяжёлых орудий жилые кварталы мирных городов — это не просто две большие разницы, это две колоссальные разницы. И никто, ни одна божеская сущность не способна поощрять убийства беззащитных. Вот она, правда. И наше дело правое. И вот теперь точно пора сказать аминь.

И придя к этим выводам, Алик успокоился и уснул. С чистой совестью.

А наутро он как всегда встречал коменданта на подворье со сводкой о происшествиях за ночь. Но комендант, прибывший весёлым и радостным, даже не взглянув ни на какие бумаги, выйдя из машины, немедленно распорядился:

— Дежурный, объяви немедленно общий сбор с построением. Здесь. И нашего арестанта приведите.

И когда все находившиеся в здании штаба с трудом разместились в подобие строя на тесном подворье, он объявил:

— Ополчение, смирно! Товарищи ополченцы! Сегодня утром ко мне домой доставили вот такую вот бумагу, — и показал всем бумагу, которую он держал в руке. — Я не буду зачитывать её целиком, но суть передам. Здесь сказано, что в происшествии на шиномонтажке наш боевой товарищ не виноват, что его действия не превышали пределов необходимой обороны. По этому поводу было произведено следствие, и уголовное дело было закрыто ввиду отсутствия состава преступления. Бумага официальная, заверена подписями начальника ГОВД и прокурора города, со всеми соответствующими печатями. Я позабочусь о том, чтобы сегодня же эта информация была опубликована в местной прессе. И каждый из вас, услышавший разговоры о том, что ополчение убивает мирных ни за что и ни про что, может… точнее, обязан, аргументированно возразить говорящему и обвинить его в клевете. Бить не нужно, но разъяснять необходимо. А сейчас мы можем поздравить нашего товарища с благополучным завершением этого неприятного инцидента и пожелать ему и впредь действовать в соответствии с законом.

— Ура! — дружно гаркнул строй.

Комендант продолжил:

— Товарищи караульные! Приказываю немедленно, при всех, освободить нашего соратника из-под стражи. Шериф, Штатский, идите с ним к себе, прямо сейчас. Штатский, верни ему вещи и документы. Шериф, верни ему оружие. У меня всё. Вольно! Разойдись!

И когда Алик проходил мимо него к дверям штаба, сказал ему вполголоса:

— Мы победили. Я же говорил…

— Поздравляю, командир, — ответил Алик и крепко пожал ему руку.

Так хорошо начавшийся день пролетел мгновенно, а вечером, возвращаясь домой, переполненный эмоциями Алик вдруг осознал, что в такой день не выпить — обидеть себя. И уверенно пройдя мимо своего дома, он дошёл до питейного заведения, где его радостно приветствовали и Света, и компания знакомых завсегдатаев.

Не отходя от стойки, Алик с удовольствием принял внутрь сто грамм, после чего окинул взглядом всех присутствующих, и с гордостью сказал:

— Ребятишки, не поверите — я сегодня видел справедливость! Настоящую! Неприкрытую! Справедливость с большой буквы «С»! Вы такого никогда не видели! А жаль…

— Где — у нас? Не может быть! — ответил Алику чей-то голос.

И Алик, взяв ещё водочки, присел за столик и рассказал всем присутствующим о событиях этих последних дней. В подробностях. И правильно — из таких дел, касающихся чести и достоинства народного ополчения, ни в коем случае нельзя делать секрета. О таких вещах нужно знать. Тут командир был совершенно прав: бить не нужно, но разъяснять необходимо. И глядя в глаза всем присутствующим, Алик мысленно жалел только об одном: нет здесь друга Васюни, уехал Васюня и не может порадоваться вместе с Аликом. А в том, что Васюня искренне порадовался бы, Алик не сомневался. А ещё он заметил, что люди внимательно его слушали, не перебивая и не сомневаясь в правдивости его слов. И у каждого возник повод призадуматься.

А придя домой, Алик радостно вскричал с порога:

— Котик! Встречать меня вышел! Иди ко мне на ручки, маленький! Иди, я гладить тебя буду!

При виде счастливого лица Алика кот не стал возражать.

— Что это ты сегодня весёлый такой? — спросила мама с подозрением.

— Мама, я тебе сейчас всё расскажу, и ты тоже порадуешься, — отозвался Алик, и немедленно ей всё рассказал.

Мама, выслушав его рассказ, мудро заметила:

— Да, это справедливо. Это замечательно. Но ты думаешь, что все вот так вот возьмут и всему этому поверят? Безоговорочно? Или забыл, сколько вокруг злопыхателей? Да они своими погаными языками всё что угодно с ног на голову перевернут. И никакая бумага их не убедит. Скажут, купили бумагу. Скажут, что продажные менты при любой власти остаются продажными ментами, и верить им себе дороже. Мало ли чего скажут. И всем рот не закроешь.

Алик презрительно махнул рукой.

— Да и пусть не верят. Да и пусть говорят. Да и пошли бы они все… к Евгении Марковне. Зато я убедился в том, что справедливость существует. И это мне дороже.

А злопыхателей действительно было много. Может быть, даже больше, чем Алик мог себе представить. Впоследствии, когда пришло их время, они наперебой писали доносы в СБУ И хвастались этим на своих закрытых страницах в социальных сетях. Это хвастовство Алика крепко озадачивало, он думал: неужели они рассчитывают на безнаказанность? Так не бывает.

Где-то полгода спустя, в Петербурге, Алика спросили:

— Вот сейчас ты находишься в России, а у тебя дома праздник для стукачей. Пока у власти было ополчение, они молчали, а сейчас соревнуются друг с другом, кто больше кляуз накатает. Скажи нам честно: когда вы вернётесь, что с ними сделаете? Расстреляете?

Алик ответил, не задумываясь:

— Зачем? Много чести для доносчика быть расстрелянным. Значит, его боялись, и его доносы воспринимали всерьёз. Нет, стрелять их никто не будет. Лично я разложил бы всех этих доносчиков на площади перед штабом, пригласил бы взвод казаков с нагайками, и пусть бы они их всех от души перепороли. И пусть ходят всю жизнь с поротыми жопами. И был бы этим вполне удовлетворён. А тех, кто подвёл своим доносом кого-то под расстрел, по чьей вине погибли люди, отдал бы под суд и позаботился о том, чтобы в СИЗО их кинули в хату к ярым уголовникам, живущим по понятиям. Их бы там за стукачество мгновенно опустили. Они бы оттуда все петухами вышли, а это страшнее любого расстрела.

И никто на это не возразил. Некоторые аплодировали.

Но это было потом. А тогда Алик мог гордиться всю оставшуюся жизнь, и гордится по сегодняшний день тем, что он увидел, как в одном отдельно взятом городе свершился акт наивысшей человеческой справедливости. И свершили его не «украинские партнёры» — свершили его обычные ополченцы, те, кого «партнёры» называют бандитами, наркоманами и алкоголиками. «Вата» и «колорады». Люди с большой буквы.

К моему искреннему сожалению, этот акт справедливости был последним. Не прошло и недели, как в город вошли войска украинских карателей.

^[1] Текст заметки подлинный, имя коменданта опущено — прим. авт.

[2] Строчки Геннадия Жукова (прим. авт.)