Мельпомена

ЛЕБЕДИНОЕ ОЗЕРО

МЕЛЬПОМЕНА

И между ними происходит следующий разговор...

Кнут Гамсун

*

Пётр Ильич, мужчина видный, средних лет, весьма солидный; впрочем, не был он ни особо весел и ни особо речист, об остальном умолчим, ибо Пётр Ильич никоим образом ни внешне, ни внутренне, ни по образу жизни, ни по образу мышления, ни по каким-либо другим признакам не отличался от подавляющего большинства окружающих его соседей, друзей, сослуживцев и просто обычных добропорядочных граждан, ныне именуемых, с лёгкой руки нашего правительства, россиянами. Жил он тихо и скромно, с женой и двумя детьми-школьниками, в одном из провинциальных областных центров, в трёхкомнатной квартире добротного дома сталинской постройки, на четвёртом этаже без лифта, что помогало ему сохранять хорошую физическую форму. Всегда и во всём он старался быть или, по крайней мере, казаться не хуже других, и это у него, кажется, довольно успешно получалось. Квартира у него была хоть и не шикарной, без евроремонта, железных дверей, сияющего паркета и со старенькой мебелью, зато своей, приватизированной; машина у него была также не из дорогих и супермодных, обыкновенные старенькие «Жигули», но в очень хорошем состоянии, и каждые выходные Пётр Ильич со всем своим семейством гордо садился в машину и выезжал отдохнуть на дачу. Да и дача у него была такой же — скромненький, простенький деревянный домик, но выстроенный добротно и со вкусом. В общем, всё как у людей. Да и сам Пётр Ильич выглядел под стать своей движимости и недвижимости, просто и непритязательно, настолько не выделяясь из массы окружающих граждан, что любой из нас, увидев его на улице, не то, что не обернулся бы вслед — глаз бы на него не поднял. Одевался Пётр Ильич в неброские и не приметные одежды, ходил по улицам со скоростью среднестатистического пешехода, не бегом и не вразвалочку, переходил проезжую часть только на зелёный свет, не садился в такси, не прихлёбывал на ходу пиво из горлышка, в общем, казался обычным серым и скучным типом из тех, каких в нашем так называемом обществе двенадцать на дюжину, и это его вполне устраивало.

Каждое утро, в одно и то же время, Пётр Ильич выходил из дома и не спеша, прогуливающимся шагом, следовал в сторону ближайшей трамвайной остановки, садился в трамвай и спокойно ехал на работу. И каждое утро вокруг него были люди, множество людей, таких же, как он, и не совсем таких, торопящихся куда-то по своим делам и, наоборот, никуда не спешащих, местных и приезжих, старых и молодых, и никто из них не обращал на Петра Ильича ни малейшего внимания. Однако, если бы кто-нибудь, да вот хотя бы Вы, любезный мой читатель, случайно заинтересовались этим неприметным тихоней, сошли бы следом за ним из трамвая и невидимой бесплотной тенью проследовали за ним по стопам прямиком к его рабочему месту, то в конце пути Вы непременно бы воскликнули: «Ого! Вот тебе и Пётр Ильич! На вид плевка твоего не стоит, а работа у него...» — и после этих слов каждый из вас, пожалуй, приумолк бы, не в силах сразу, с налёта дать ёмкое определение этой работе. Через некоторое время у какого-нибудь особо меркантильного читателя мог бы возникнуть вопрос: а сколько же ему за это платят? Но никто, пожалуй, не пожелал бы выяснить это опытным путём, что, впрочем, вовсе не удивительно — работа у него такая.

Пётр Ильич работал палачом.

*

Да-да, любезный читатель, я сказал именно то, что сказал. Пётр Ильич работал палачом. Точнее, исполнителем смертных приговоров. Есть в нашей стране и такая работа.

А что ж вы думали — ничего удивительного в этом нет. Судите сами — уж если в нашем законе не отменена смертная казнь, уж если кого-то приговаривают к расстрелу, то должны же существовать и люди, приводящие эти приговоры в исполнение, и без этого никак нельзя. Ну и как же, по-вашему, таких людей можно назвать? Уж не знаю, что им записывают в трудовую книжку... впрочем, скорее всего, ничего, поскольку такая работа наверняка каким-то боком относится к воинской службе, а уж специальность, записываемая в военный билет, это такая эфемерная штука... туда можно записать всё, что угодно, и ни одному кадровику в мире не придёт в голову проверить подобную запись. Да и не получилось бы её проверить. А по сути — как ни называй исполнителя смертных приговоров, какие эпитеты ему ни придумывай, всё равно — палач он и есть палач, и добавить к этому нечего. Престижная высокооплачиваемая работа... Государственная должность... Вашу мать...

Нельзя сказать, что Пётр Ильич с раннего детства имел призвание к вышеупомянутой профессии. Он никогда не мучил животных, не вешал котов, не проявлял никаких садистских наклонностей в играх со сверстниками, а рос таким же, как и все, не хуже других, ничем особенным ни с какой стороны не выделяясь и даже не подозревал о том, какая экзотическая работа выпадет на его долю. Он закончил обычную школу, обычный институт, получил обычный диплом инженера и имел бы все шансы просидеть до самой пенсии за одним и тем же столом в самом обычном КБ, выполняя одни и те же чертежи с незначительными вариациями и повторяя изо дня в день обычную шуточку о том, что Кульман и Ватман — две обычные еврейские фамилии, если бы не подкузьмил хозрасчёт.

Да... Ох уж, этот хозрасчёт... Наступили иные времена, и КБ, в котором Пётр Ильич успел к тому времени проработать с добрый десяток лет, закрылся по причине нерентабельности, и вот тут-то наш дипломированный специалист впервые в жизни ощутил неуверенность в завтрашнем дне, что само по себе неприятно. За две недели беготни по всеразличным конторам и предприятиям Пётр Ильич убедился в том, что его опыт и знания оказались, как ни странно, никому не нужными, и ему стало ещё более неприятно. Впервые в жизни перед ним всерьёз возникла проблема безденежья, он даже начал было подумывать о работе грузчика, и одному Богу известно, до чего бы он мог дойти, если бы однажды не обнаружил в утренней газете объявление о конкурсном наборе на высокооплачиваемую вакантную должность. Подробностей в газете не сообщалось, но волшебное слово «высокооплачиваемая» решило всё, и Пётр Ильич поспешил на собеседование, не задумываясь над тем, чем ему предстоит заниматься и опасаясь только одного — чтобы его не опередили.

Собеседование его поначалу слегка огорошило. Некий чин в полковничьих погонах доверительно рассказал Петру Ильичу о том, что хозрасчет, как это ни странно, больно ударил и по их всесильной организации. Пётр Ильич, ожидавший всего, чего угодно, но только не встречи с полковником внутренних войск, поначалу был озадачен настолько, что не сразу понял, о чём вообще идёт речь, лишь спустя какое-то время до него стало доходить, чего от него хотят.

А речь шла о том, что в местной областной тюрьме находится какое-то количество человек, приговорённых к расстрелу. Но при этом в местной тюрьме не расстреливают, так как, оказывается, расстреливают вообще далеко не везде, ибо для этого нужно иметь специально оборудованные помещения, получить особый расстрельный статус... да и мало ли чего ещё, полковник не растекался мыслию по древу, а излагал самую суть. Ну а сама суть состояла в том, что раньше, в блаженные былые времена, смертников отвозили в ближайшую расстрельную тюрьму, передавали по списку с рук на руки и свои руки умывали, теперь же, в результате недавних внутриполитических событий, расстрельная тюрьма, в которую не один десяток лет отвозили здешних смертников, оказалась на территории другого суверенного государства и в отлаженном расстрельном процессе произошёл сбой, который невозможно было решить даже на международном уровне, ибо граждане одного государства не могут быть казнены на территории другого государства, невзирая ни на какие смертные приговоры. Конечно, можно было бы попытаться создать прецедент и, заручившись согласием высочайших инстанций, заключить между двумя тюрьмами международный договор о сотрудничестве, но ведь за такие услуги нужно будет платить валютой, кроме того, наверняка возникли бы сложности с таможней и множество других нелепых и непредвиденных накладок, и поэтому, после несложного расчёта, в областном УВД было принято решение расстреливать своих преступников своими силами. Получить соответствующий статус для своей тюрьмы, оборудовать необходимые помещения и принять человека на вновь образованную штатную единицу оказывалось рентабельнее. Конечно, можно было бы пригласить, вернее сказать, переманить к себе квалифицированного специалиста из иногородних коллег, но — телушка полушка, да рубль перевоз — его нужно будет обеспечить жильём, вакантными рабочими местами для членов семьи, тратить средства на его переезд, что опять же получится непозволительно дорого. Поэтому было принято решение... — и полковник предложил Петру Ильичу занять вакантную должность палача. Предложил запросто, словно выпить по кружке пива, как нечто само собой разумеющееся.

От такого предложения Пётр Ильич, к чести его будь сказано, мягко говоря, озадачился, а затем призадумался надолго и всерьёз. Но как только он услышал сумму оклада и премиальных за каждую казнь, все его сомнения иссякли и он немедленно ответил согласием и, не сходя с места, написал заявление о приёме и дал подписку о сотрудничестве и неразглашении.

*

А спустя несколько дней состоялось у Петра Ильича и «боевое крещение». Утро того дня началось как обычно, как и во все прошлые дни — с построения, инструктажа и последующего безделья на рабочем месте, нарушаемого только ради обязательной двухчасовой тренировки в тире. Все прошлые дни Пётр Ильич только и делал, не считая тренировки, что читал газеты да слушал радио, и уже начинал подозревать о том, что его новая работа оказывается на поверку синекурой в полном смысле этого слова и задавался вопросом, заплатят ли ему хоть что-нибудь за вынужденной безделье. Но в тот день он даже не успел прочесть газетную передовицу. Едва лишь он устроился поудобнее за своим столом, как распахнулась дверь и в его рабочую комнату вошёл тот самый полковник с собеседования, оказавшийся, кстати сказать, комендантом тюрьмы, и без излишних предисловий сказал:

— Готовься, Пётр Ильич, будет тебе сегодня работёнка.Во рту у Петра Ильича мгновенно пересохло.

— Да я... вроде как... всегда готов... — неуверенно попробовал он пошутить, пытаясь при этом улыбнуться и произнести эту фразу как можно бодрее.

— Вот и хорошо, — ответил комендант и, очевидно, оценив состояние Петра Ильича, произнёс отеческим тоном: — Я понимаю, в первый раз это всегда страшно, но ничего, ты не робей, привыкнешь. А чтобы тебе было легче, запомни: то животное, которое ты сегодня будешь лишать жизни по приговору суда, порубило топором троих детей, и этим вполне заслужило смерть. Оставлять его в живых было бы преступлением. Таких тварей нужно только уничтожать. Помни об этом, Пётр Ильич, и я уверен, что рука твоя не дрогнет. Всё. Иди.

И с этими словами комендант вручил Петру Ильичу малокалиберный спортивный пистолет.

— Стреляй прямо в середину затылка.

— А... а почему он такой маленький? — растерянно спросил Пётр Ильич, робко взяв пистолет в руки.

— Так удобнее. Если стрелять из боевого — полголовы снесёт, а потом ещё и кровь с мозгами от стен отскребать придётся, а от такого оружия только маленькая дырочка в голове останется, и всё.

Петра Ильича слегка замутило и он, изо всех сил стараясь не выказать этого, резко развернулся, вышел из своей комнатушки и с разгона влетел в расстрельную камеру, отгороженную от всего мира белой толстой звуконепроницаемой дверью.

Напротив двери, лицом к стене, стоял человек, прикованный наручниками к торчащей из стены трубе. Услышав за спиной звук шагов приближающегося Петра Ильича, он тихонечко заскулил и задрожал по-щенячьи, жалко и судорожно, сжавшись от страха настолько, словно он сделался меньше не только ростом, но и объёмом. На арестантских штанах в районе промежности появилось быстро расплывающееся влажное пятно, в камере остро запахло. Пётр Ильич поначалу непроизвольно передёрнулся от ужаса и омерзения, а затем, неожиданно для самого себя, отвлечённо подумал:

«Обосрался... Мерзко-то как... — и вдруг, непонятно почему, его мысли приняли совершенно другое направление: — Что, сука, страшно? А детей топором рубить — не страшно было? Тогда — не обсирался?! П-падла... противная!..» — и, стремясь поскорее избавиться от этого зрелища, Пётр Ильич поднял перед собой пистолет и палец его непроизвольно, словно сам по себе, нажал на спуск.

У приговорённого подкосились ноги и он, даже не ахнув, обвис на наручниках. В открывшуюся за спиной Петра Ильича дверь вошёл врач. Даже не взглянув в сторону не успевшего опомниться Петра Ильича, он деловито подошёл к казнённому, приподнял веко на его глазу, поднёс к его рту зеркальце, после чего нарочито грубовато произнёс:

— Готов. Пошли отсюда, — и вышел в коридор.

Пётр Ильич повернулся к двери, недоумённо глядя на свои руки.

«Готов... Это что же? Это я его... убил? — думал он на удивление спокойно, словно о чём-то постороннем. — Так просто... Раз — и готов. И нет человека. Был человек — и нет. И я его убил...»

С этой мыслью Пётр Ильич шагнул за порог и столкнулся с поджидавшим его там комендантом. Тот молча взял его за руку и повёл по коридору. Пётр Ильич даже не поинтересовался, куда они идут, ему это было совершенно безразлично, и он ничуть не удивился, обнаружив себя спустя несколько минут сидящим в кабинете коменданта со стаканом спирта в руке; комендант сосредоточенно нарезал на свободном краешке стола колбасу и хлеб.

— Держи закуску, Пётр Ильич. А теперь пей залпом. Пей, заслужил.

Неразбавленный спирт обжёг рот и горло и свернул язык в трубочку.

— Молодец, — произнёс комендант, увидев в глазах у Петра Ильича первые проблески сознания. — Молодец. Хорошо держался. Почти без нервов и соплей. Молодцом, Пётр Ильич. Мы с тобой сработаемся. А насчёт этого... не расстраивайся, повторяю, привыкнешь. Человек ко всему привыкает. И помни: ты не убиваешь, ты казнишь. Ты уничтожаешь преступников. Это — работа. Нервная, тяжёлая, неблагодарная, но всё же — работа. И её нужно выполнять.

И действительно, Пётр Ильич довольно быстро привык к своим новым обязанностям и уже через каких-то пару месяцев исполнял их совершенно автоматически, не суетясь, легко и свободно, без излишних переживаний, тягостных раздумий и угрызений совести. Да и о чём тут было печалиться? Надо — значит, надо. Стрелять — так стрелять. Работа как работа. Не хуже других.

*

Действительно, со временем Пётр Ильич настолько привык к своей новой работе и даже сроднился с ней, словно никогда в жизни ничем другим и не занимался. Единственное, что задевало его профессиональное самолюбие — это, пожалуй, невозможность поделиться своими впечатлениями и производственными проблемами с родными и знакомыми. Мало того, в связи с данной подпиской о неразглашении служебных секретов, он был вынужден скрывать своё место работы и, по совету коменданта, на все расспросы отвечать, что устроился... ну, скажем, бухгалтером в кооператив. Во всем остальном новая работа его полностью удовлетворяла, и он был бы готов и способен отдавать все свои силы на уничтожение опасных преступников до самой пенсии, нисколько не сомневаясь в пользе и целесообразности своей нелёгкой деятельности на этой стезе.

Но как-то раз, в один прекрасный день, Пётр Ильич, как всегда, пришёл на работу, прослушал краткий общий инструктаж, после чего уселся за стол у себя в кабинете, закурил сигарету, раскрыл свежий журнал — и, обернувшись на стук в приоткрытую дверь, приветливо улыбнулся вошедшему коменданту.

— Что хорошего скажешь, Кузьмич?

— Да работёнка для тебя, Пётр Ильич, подвалила. Ты готов?

— Всегда готов, — шутливо поднял руку в пионерском салюте Пётр Ильич, после чего задал обычный вопрос: — И с кем сегодня работаем?

Комендант всегда сообщал Петру Ильичу, за что приговорена к казни очередная жертва, в чём, кстати говоря, был совершенно прав: Петру Ильичу было гораздо легче расстреливать человека, зная, за что он его расстреливает. На сей раз он также не нарушил уже сложившуюся традицию:

— С чеченским террористом. Подложил бомбу в автобус. Люди погибли.

— Помню, слышал, — ответил Пётр Ильич. — Он готов?

— Минут через двадцать можешь приступать.

— Ну, тогда мы ещё и кофе выпить успеем, — резюмировал Пётр Ильич и поставил на плитку чайник.

Не спеша выпив чашечку кофе и выкурив сигаретку, Пётр Ильич поднялся, бросил мимолётный взгляд в зеркало, поправил причёску, открыл сейф и извлёк оттуда личное оружие — малокалиберный пистолет.

— Ну, я пошёл?

— Иди. Я буду у себя.

Войдя в белую дверь, Пётр Ильич на секунду застыл на пороге от смутного ощущения необычности происходящего. Что-то было сегодня не так, что-то выбивалось из привычной схемы, но что — Пётр Ильич не мог понять. Лишь тогда, когда он подошёл поближе к смертнику, до него вдруг дошло — от приговорённого не шёл уже ставший привычным атрибутом каждой казни острый запах испражнений. Кроме того, смертник максимально, насколько ему позволяли наручники, развернулся к Петру Ильичу и смотрел ему прямо в глаза. Привыкший к стрельбе в затылок, Пётр Ильич слегка растерялся и впервые за весь свой рабочий стаж почувствовал дрожь в руках. Стрелять в лицо, в смотрящие на тебя глаза... это было как-то боязно да и вообще чрезвычайно неудобно.

— Отвернись, — произнёс Пётр Ильич осипшим неуверенным голосом.

Смертник молча покачал головой.

— Слышишь, отвернись, — нервозно повторил Пётр Ильич.

Смертник ухмыльнулся со злобным ехидством.

— Я кому сказал, падла!.. — попытался было взъяриться Пётр Ильич.

И тут в ответ на эти жалкие потуги смертник спокойно и презрительно произнёс:

— Лоб стрэляй, сука... палач.

Пётр Ильич беззвучно ахнул от этого беспощадного хлёсткого словечка, словно от удара в поддых, и растерянно отступил на шаг. Затем, поняв, что этот человек не отвернётся, а расстреливать его всё равно нужно, Пётр Ильич зажмурился, натужно поднял враз обессилевшую руку, открыл глаза и с трудом надавил на спуск онемевшим, словно не своим, пальцем. Звук выстрела неожиданно хлестнул по ушам. Голова закружилась. В глазах поплыло. Пётр Ильич, пересиливая накатившую дурноту, осторожно повернулся к двери плавным, чуть ли не балетным движением и, не дожидаясь, покуда врач констатирует смерть, направился к порогу.

Добравшись до своей комнаты, Пётр Ильич плюхнулся на стул, пошарил по карманам в поисках сигарет, крутнул колёсико зажигалки и, закуривая, обратил внимание на непрекращающуюся дрожь в руках. «Что со мной творится? — мелькнуло у него в голове. — Даже с похмелья никогда руки не дрожали, а тут... Из-за этого чечена... Ну, если после каждого террориста так переживать... Нет, хватит, нужно немедленно успокоиться. А ну-ка, включу-ка я радио...» — и, глубоко затянувшись, Пётр Ильич протянул руку к радиоприёмнику.

Возможно, бездумные и бездушные звуки какого-нибудь шлягера смогли бы успокоить Петра Ильича, но — не тут-то было! — вместо торжествующих воплей «милый мой, я с тобой» или, скажем, «девочка моя, я хочу тебя» из приёмника зазвучало нечто странно удивительное, не слыханное Петром Ильичом ранее и вместе с тем до одури ему знакомое, зазвучало сложнейшее переплетение звуков, сливающихся в запредельно простую мелодию, нет, не хватающую за горло, но берущую спокойно и властно и вбирающую в себя всё вокруг, включая изумлённых слушателей, мелодию, восходящую до неземной, лабораторно-стерильной чистоты, мелодию, вырвавшую Петра Ильича из окружающей реальности, погасившую свет в его глазах и поставившую пред его внутренним взором другой взгляд, памятный взгляд — взгляд расстрелянного им сегодня человека.

«Вот оно что! — пронзило Петра Ильича внезапное озарение. — Так это я... Так это же я сегодня человека убил! Не подонка какого, не тварь, которую не жалко, не какую-то там трусливую мразь — че-ло-ве-ка убил! Мужика настоящего! Да ведь таких мужиков... единицы остались, их же культивировать надо, а я его... убил!.. А он же не испугался, не дрогнул, не обгадился, даже не отвернулся! Таким мужикам цены нет! А я его... — и, впервые в жизни, ему горько подумалось: — Господи, да что же это за работа такая проклятая?!»

Очнулся Пётр Ильич от грубого тычка в плечо.

— Вы прослушали интродукцию из балета-сюиты Петра Ильича Чайковского «Лебединое озеро» — произнёс голос из радиоприёмника.

— Меломан... — произнёс склонившийся над ним комендант. — Я его, понимаешь, жду у себя в кабинете, стакан налил, закуску приготовил, а он тут сидит себе и классическую музыку слушает. Вставай, пойдём, пока не выдохлось.

Пётр Ильич сомнамбулически, словно во сне, поднялся со стула.

— Ты чего это? — подозрительно спросил комендант. — уж не заболел ли?

— Да вроде нет...

*

В тот же день Пётр Ильич напился до положения риз, к вящему изумлению всех своих родственников и знакомых. Никто не ожидал узреть спокойного, положительного и уравновешенного Петра Ильича, всегда слывшего примером для подражания и отличным семьянином, в таком богомерзком состоянии. Да что там знакомые, что родственники — родная жена — и та поначалу его не узнала и даже задалась вопросом: а точно ли перед ней её муж, а не какой-то его мифический и до сих пор ей не известный брат-близнец? Но это был не близнец...

Да уж, ничего не скажешь, все окружающие были потрясены явлением Петра Ильича, но мы-то с Вами, любезный читатель, ничуть не удивимся этому, не так ли? Конечно, приступы угрызений совести у палача — явление редкостное, даже, можно сказать, уникальное и само по себе заслуживающее всяческого удивления, и если уж оно наступает, то это настолько серьёзно, что одним-двумя днями запоя здесь можно и не обойтись, очень часто в подобных случаях требуются гораздо более кардинальные меры, но какие — никто в мире, ни один врач, ни один психолог не сможет подсказать; в каждом отдельном случае каждый отдельно взятый палач вынужден искать только одно, отдельно взятое, годное только для него, лекарство от этого состояния. Как правило, рано или поздно такое индивидуальное средство находится, но на поиски его может уйти чрезмерно много времени, а сколько — кто знает. Кроме того, многое зависит и от конечных целей самого больного, от того, в чём, по его понятиям, должно заключаться выздоровление. Лекарство от совести, как ни крути, штука тонкая, и оно может просто заглушить голос совести, а может и вовсе ампутировать её к такой-то матери, и это тоже нужно учитывать, а то как бы не получилось лечения головной боли путём гильотинирования. Пётр Ильич, нужно воздать ему должное, правильно оценил своё состояние, поставил себе точный диагноз, а когда, наконец, понял, что самому ему справиться с собственной совестью будет достаточно затруднительно, принял безусловно мудрое и, пожалуй, единственно правильное решение — откровенно поговорить и посоветоваться со старшим по опыту, званию и должности товарищем, которому он может всецело довериться. И с кем же, как вы думаете? Естественно, с комендантом.

Комендант встретил Петра Ильича приветливо.

— Здорово, Пётр Ильич, заходи, присаживайся. Как здоровье-то? Ты ко мне по делу или просто так? Впрочем, какая разница, заходи, поговорим. Да... А ты меня, прямо скажем, удивил на днях-то... Я его, понимаешь, жду в кабинете, стакан приготовил, закуску нарезал, а он сидит и сам с собой меломанствует, классику слушает... Знаешь, я потом специально в энциклопедию заглянул и выяснил, что твоего любимого Чайковского тоже, как и тебя, Петром Ильичом звали. Полные тёзки, значит... Постой, ты чего это перекосился весь? Я с ним, понимаешь ли, о прекрасном разговор завожу, о музыке там, об искусстве, а он сидит с таким видом, как будто я ему соли на член насыпал... Ну-ка рассказывай — случилось чего?

— Случилось.

И Петр Ильич откровенно, как на духу, поведал коменданту обо всех событиях последних дней, обо всех своих сомнениях и терзаниях, ну и, конечно же, о музыке Чайковского в связи со всем произошедшим.

— И вот представляешь себе, Егор Кузьмич, эта проклятая музыка днями и ночами напролёт в голове звучит, по ночам сниться начала, а перед глазами этот чеченский террорист всю дорогу стоит, как нарисованный, хрен сотрёшь, и слова его всё время в ушах... Белая горячка какая-то... Запить пробовал — не помогает, а что с этим делать — просто ума не приложу. А главное — на работе руки не слушаются, на глазах квалификацию теряю. Подскажи, Кузьмич, как быть со всем этим?

Кузьмич надолго задумался.

— Ну что сказать тебе, Пётр Ильич, — выговорил он наконец. — Тяжело тебе, я понимаю. Да и чего тут не понять — работа у тебя нелёгкая, нервная, на ней какие хочешь стрессы могут приключиться. Да... А ты трудишься на совесть, скажу больше, на износ, вот и сорвался. Ну что ж, сорвался так сорвался, с каждым из нас может случиться, не беда. Чем так переживать по этому поводу, давай-ка лучше мы с тобой на пару попробуем во всём как следует разобраться. И начнём мы с самого начала — отчего ты, Пётр Ильич, засбоил? Из-за того, что тот чечен назвал тебя палачом? А вот прав ли он в этом? Разве ты палач? Как ты сам считаешь, Пётр Ильич, палач ты или нет? Не знаешь? Да ты на себя в зеркало посмотри — разве ты похож на палача? Палачи казнили людей, руководствуясь своими убеждениями, сугубо добровольно, получали за это долю из имущества казнённых и имели от этого своё удовольствие. А ты выполняешь работу. Трудную работу, специфическую, но, увы, необходимую. И, как мне кажется, здесь всё зависит от того, с какими чувствами ты эту работу исполняешь. Вспомни пословицу — не тот палач, что бьёт, а тот, что бьёт да куражится. Разве ты похож на того палача, который куражится? А если нет — какой же ты палач? Ты — исполнитель смертных приговоров. Это — государственная должность. Если наше государство выносит смертные приговоры, значит, кому-то нужно приводить их в исполнение. Ну и почему не тебе? И что в этом зазорного? В конце концов, вспомни слова Горького о том, что при правильном подходе к делу любую, даже самую грязную работу можно возвысить до уровня творчества. Вот и попробуй возвысить свою работу. Попробуй, если можно так выразиться, стать идеальным палачом. С моей личной точки зрения идеальный палач — тот, кто выполняет свою работу в силу осознанной необходимости и выполняет её так, чтобы приговорённый к смерти как можно меньше мучился. Он ведь тоже человек и грешно заставлять его излишне страдать. Исполнитель высшей квалификации приводит приговор в исполнение так, что человек не успевает даже ахнуть — а он уже покойник. Раз — и душа отлетела. Отлетела легко, быстро и, не побоюсь этого слова, с благодарностью. Да-да, после скорой и милосердной казни душа покойного сама на сороковой день перед Господом за своего палача доброе словечко замолвит, и совершенно заслуженно. Что ты смотришь на меня с таким удивлением — думаешь, я в Бога не верую? Верую, Пётр Ильич, верую, в нашем деле без веры никак не возможно, так что не сочти мои слова кощунством, а подумай хорошенечко, как бы ты себе представил идеального палача и давай стремиться к этому совершенству, а я в этом помогу тебе, чем сумею. И тогда ни у кого язык не повернётся палачом тебя обозвать, и каждый честный человек пожмёт тебе руку. Это раньше, в средние века, никто палачу руки не подавал, никто с ним рядом селиться не хотел и все от него отворачивались, а сейчас времена не те, сейчас я первым перед кем угодно за твою честь и достоинство словечко замолвлю, и не я один, уж поверь мне, Пётр Ильич. А сомнения твои я понимаю и даже очень этому рад. Если человек сомневается, значит, он мыслит. Вот и подумай. Ну а отдохнуть тебе, конечно, надо бы... А давай-ка, Пётр Ильич, напиши заявление, возьми недельку отгулов за сверхурочные работы, да отдохни как следует. На дачу съезди, на рыбалку там, за грибами... А потом возвращайся — и с новыми силами приступай к дальнейшей работе. Да, чуть не забыл — музыка... Музыка, Пётр Ильич, это великое искусство, она нам, понимаешь, строить и жить помогает, так что как только ты разберёшься сам с собой и начнёшь стремиться к идеалу, хорошая музыка, тот же Чайковский, будет только придавать тебе новые силы. А об этом я, пожалуй, позабочусь... А вот позвоню-ка я в соседнее отделение милиции, да попрошу их устроить какой-нибудь внеплановый субботник и на деньги, отобранные у нарушителей, закупим тебе в кабинет хороший музыкальный центр и подборочку компакт-дисков. И Чайковского непременно закупим, у него, говорят, много хорошей музыки было. Вот так, Пётр Ильич, всё для твоего блага! Отдыхай, возвращайся, слушай на работе хорошую музыку, гармонично развивайся, лишь бы от тебя в деле отдача была, для этого ничего не жалко. Ну вот, пожалуй, и всё, Пётр Ильич. Пиши заявление и ступай отдыхать.

*

Легко сказать — иди отдыхать. Комендант, конечно же, поступил правильно, отдохнуть Петру Ильичу было необходимо, но — можно дать отдых телу, уставшим мышцам, перенапряжённым нервам, всему, чему угодно, а вот отключить голову и насильственно перевести её в режим отдыха нельзя, ибо мысли наши, к сожалению, не подвластны принудительному контролю. Вот и Пётр Ильич тщательно пытался переключить свои мысли, настроить их на иной лад, пытался думать о чём угодно другом, пытался вообще ни о чём не думать — и всё напрасно. По прежнему в его голове звучала музыка, по прежнему перед его глазами стоял взгляд убитого чеченца, и это препятствовало попыткам Петра Ильича поразмыслить и решить, что же такое идеальный палач и как он должен выглядеть.

Идеальный палач... Нетривиальное, мягко говоря, сочетание. Не знаю, как Вы, любезный читатель, а я не могу представить себе идеального специалиста, профессионально занимающегося уничтожением себе подобных, и уж тем более ума не приложу, каким образом можно достичь идеала в этой, с позволения сказать, профессии. На мой сугубо дилетантский взгляд, для этого нужно прежде всего полностью избавиться даже от намёков на угрызения совести, что в данном случае полностью противоречит человеческой природе. Для того, чтобы человек, избравший своей профессией смертную казнь, не был в разладе со своей совестью, необходимо либо полное отсутствие совести как таковой, либо... «Господи, прости им, ибо не ведают, что творят». Да, либо он должен не ведать, что творит. Но может ли палач не ведать, что творит, если он не безумен, конечно? Ну, если хорошо напрячь воображение, то можно попытаться представить себе... например... ну, хотя бы так: представьте себе, скажем, программиста, причём не заурядного кнопкодава, а специалиста высшего класса, до фанатизма влюблённого в своё дело. Представьте его сидящим денно и нощно за разработкой суперсложной программы, забывшего об отдыхе и еде и спящего по два-три часа в сутки лицом на клавиатуре. Представили? Хорошо, а теперь представьте, что где-нибудь в правом верхнем углу клавиатуры вмонтирована красная лампочка, и когда она загорается, программист совершенно бездумно, не ведая, для чего это нужно, нажимает какую-то определённую комбинацию клавиш, к примеру, Shift+Ctrl+Alt+D, и тут же напрочь забывает об этом, даже не подозревая, что в данном случае D — начальная буква слова «death» — «смерть», ему не до того, у него есть дела и поважнее; но после нажатия этой комбинации клавиш компьютер автоматически посылает направленный радиосигнал на строго определённой частоте, сигнал же приводит в действие, скажем, механизм гильотины, либо подачу напряжения на электрический стул, либо... да всё, что угодно, при современном уровне развития механизации можно автоматизировать любой из известных в мировой практике способов казни, вплоть до посажения на кол, четвертования или съедения заживо племенем голодных каннибалов. И это явилось бы наглядным показателем электрификации всей страны. А если к ней ещё прибавить и советскую власть...

Эти размышления довели Петра Ильича до полного морального изнурения. Отгулы его, как и всё на свете хорошее, быстро подходили к концу, а он так и не пришёл в согласие с самим собой. И потому за три дня до выхода на работу Пётр Ильич жестоко напился, напился вдребезги, так, как, пожалуй, не напивался ещё ни разу в жизни — наедине с собой, перед зеркалом. Жена его, не выдержав этакого зрелища, сбежала с детьми на дачу, и когда Пётр Ильич продрал наутро свои похмельные глаза, ему некому было даже подать воды, не говоря уже о любой другой более действенной помощи. Охая и проклиная всё на свете, Пётр Ильич кое-как доковылял до кухни, извлёк из холодильника предусмотрительно оставленную на утро бутылку пива, выхлебал её единым духом — и тут взгляд его упал на валявшуюся на столе рекламную газету. Поначалу Пётр Ильич не понял, откуда она взялась, потом сообразил, что вчера ему в неё закуску заворачивали. Но не о закуске речь ведётся, а о том, что взгляд его упал на набранный красивым вычурным шрифтом рекламный заголовок, гласящий: «Решу все ваши проблемы». Ниже помещалось разъяснение, из которого следовало, что непонятно откуда возникший, но уже, как ни странно, всемирно известный экстрасенс, белый маг, магистр всяческих оккультных наук и прочая и прочая, действительно берётся за разрешение любых, вплоть до самых сложных, проблем, мешающих его клиентам нормально жить. Если бы Пётр Ильич не маялся похмельем столь откровенно, он наверняка бы пропустил сие объявление мимо глаз и не обратил бы на него никакого внимания, в чём, между нами говоря, был бы совершенно прав, но похмелье, как известно, штука тонкая, а алгоритм абстинентного мышления настолько не изучен, что абсолютно не предсказуем, потому Пётр Ильич неожиданно для себя самого подумал: «А чем чёрт не шутит? А схожу-ка я к этому магу и волшебнику — а вдруг и вправду поможет».

И пошёл.

*

Экстрасенс оказался молодым парнем с очень короткой стрижкой, золотой цепью на шее и пристальным, цепким и ощупывающим, словно раздевающим, с лёгкой безуминкой, взглядом исподлобья. Оглядев Петра Ильича с головы до ног, он указал рукой на стул, после чего тихо спросил:

— Проблемы?.. На что жалуетесь?

И Пётр Ильич заговорил. Поначалу речь его была довольно путаной и сбивчивой, но затем, под внимательным взглядом экстрасенса, он постепенно разошёлся, заговорил более чётко, связно и вразумительно и понемногу выложил всё до конца. Экстрасенс слушал его внимательно, не перебивая, не уточняя деталей, и после того, как Пётр Ильич замолчал, он закатил глаза, откинулся на спинку кресла и полностью ушёл в себя. После довольно длительной паузы, когда Пётр Ильич уже начал было беспокоиться, он вздрогнул, встряхнулся и медленно произнёс:

— Вам повезло. Вам повезло вдвойне. Я обдумал ваш случай. Он достаточно сложен и притом весьма нетипичен. Выбивать из нормального состояния может всё, что угодно: звук работающего холодильника, шаги за стеной, журчание воды в унитазе — это просто, объяснимо и легко поддаётся лечению. Но если человеку не даёт нормально жить музыка Чайковского — это уникально, и я с таким феноменом встречаюсь впервые. Но я повторяю: вам повезло вдвойне. Прежде всего, вам повезло в том, что для того, чтобы снять с вас негативное влияние музыки Чайковского, необходимо провести с вами магический ритуал, вызвать с помощью четырёх стихий путём пассивного медиумирования дух самого композитора и вместе с ним разобраться с вашим лечением, даже просто заставить его самого исцелить вас от негативных последствий восприятия его музыки, то есть, просто, в натуре, предъявить ему претензию и пусть он сам, как хочет, исправляет последствия. Это реально сделать где-нибудь на третьем сакральном круге, и ему это будет вполне по силам. Да и заодно, раз уж он туда залезет, так пусть там же и карму вам заодно исправит, чтобы потом мне не понадобилось его ещё раз тревожить. Всё это можно сделать. Вам повезло. Но кроме того, вам повезло ещё и в том, что Чайковский скончался около ста лет тому назад, а уж с духами покойников я умею обращаться хорошо, меня этому много лет в Париже и Венеции учили. Так что вам повезло в том, что вы обратились именно ко мне, потому что никто, кроме меня, не сумел бы вам помочь. Я — сумею. Стоить это будет недорого. Приблизительно... — и, после короткой паузы, он назвал сумму — максимум, которым Пётр Ильич располагал.

«Вот паразит, — подумал Пётр Ильич. — Из молодых, да ранний. Это надо же было так безошибочно определить мою платежеспособность! Ну ничего, попробую написать заявление в профсоюз на выдачу ссуды на платное лечение. Кузьмич подпишет, авось хоть что-нибудь верну...»

— Вы готовы? — спросил экстрасенс изменившимся замогильным голосом.

— Ну что ж, — безнадежно вздохнул Пётр Ильич, доставая деньги. — Валяйте.

Экстрасенс медленно, нарочито медленно поднялся из кресла и раздвинул шторы за своей спиной. За шторами находилась дверь. Экстрасенс жестом пригласил Петра Ильича следовать за собой и вошёл в смежную комнату, где не было ничего, кроме толстого ковра на полу и круглого стола со свечой на нём, да ещё, разве что, двух стульев да часов с маятником на стене. Экстрасенс усадил Петра Ильича к столу, обошёл вокруг и уселся напротив, после чего зажёг свечу и нажал ногой на какую-то кнопку. Тут же на окнах автоматически закрылись жалюзи и комната погрузилась в полумрак. Петра Ильича нервно передёрнуло.

— Спокойно, — сказал экстрасенс. — Ничего не бойтесь. Раз вы пришли ко мне на приём — значит, вы мне доверились. Вот и доверяйтесь до конца. Забудьте обо всём. Расслабьтесь. Успокойтесь. Выбросьте из головы все свои проблемы. Я освобождаю ваше астральное тело и буду иметь дело только с ним. А все проблемы остаются там, на физическом уровне. Значит, сейчас у вас нет и быть не может никаких проблем, да и вы уже совсем не вы. Привыкайте к этому. Расслабьтесь. Никаких мыслей. Потом... Всё потом...

С этими словами он поднялся из-за стола, бесшумным движением поставил на него обычную спиральную электроплитку, положил на неё сверху стальной лист, извлёк откуда-то большое деревянное блюдо, полное какой-то сушёной травы, зачерпнул пригоршню и высыпал её на раскаляющийся стальной лист. Вскоре по комнате потянуло характерным приторным запахом. Экстрасенс извлёк откуда-то из кармана объёмистую трубку, набил её той же травой, сделал глубокую затяжку, дал затянуться Петру Ильичу, после чего вновь заговорил:

— Вы чувствуете своё астральное тело? Вы чувствуете, как оно медленно-медленно отделяется от вашей несовершенной физической оболочки? Вот — я вижу его. Я вижу, как оно поднимается вверх и зависает над потолком. Я вижу... Пусть оно пока там и повисит, осмотрится по сторонам, а я займусь вызовом другого астрального тела. Сейчас займусь... Сей-час зай-му-усь...

И, поднявшись на ноги, экстрасенс, якобы в экстазе, широко растопырил руки в разные стороны, запрокинул голову вверх и, глядя в потолок, начал медленно, с выражением, читать «Отче наш». Прочтя его трижды, он вдруг взмахнул руками, присвистнул, притопнул, прихлопнул и лихо прошёлся вокруг стола вприсядку. В конце этой нелепой скачки он попытался было исполнить один из танцевальных элементов гопака, но, запнувшись ногой за ногу, потерял равновесие, пришёл на копчик (вот где пригодился мягкий и толстый ковёр!) и, сделав вид, что так и было задумано, мгновенно принял позу лотоса и гнусаво затянул:

— Омммммммммммммммммммммммммммммммм...

Протянув это «м» настолько, насколько хватило дыхания, экстрасенс замолчал, но ненадолго: сделав глубокий вдох, он вновь загнусавил, истово взмыкивая на том же звуке «м»:

— Элоим... Элоиммммммм... Эл-лоиммммммммммммммммммм...

Петр Ильич, воспринимавший всё происходящее, словно в полусне, зябко вздрогнул. Экстрасенс же, не обращая на его реакцию ни малейшего внимания, задёргался и понёс какую-то, на первый взгляд, полнейшую тарабарщину:

— Сеу Транка э Можуба! Э Можуба! А Помба Жира э Можуба! Э-э... Бейделус, Демеймес, Адулекс, Метукгайн, Атин, Флекс, Укизуз, Гадикс, Соль — приди быстро со своими духами!

На Петра Ильича пахнуло дремучим средневековьем. Ему стало неуютно, он сделал было слабую попытку подняться и уйти, но аромат воскурений поневоле прижимал его к стулу и не давал подняться, да и ноги его сделались словно чужими. Экстрасенс же, всё более и более входя в раж, продолжал шаманить:

— Памерсиэль, Падиэль, Камуэль, Азелиэль, Бармиэль...

У Петра Ильича тоненько зазвенело в ушах. Он ещё раз глубоко вдохнул запах тлеющей травы и на его глаза упала лёгкая, невесомая пелена. Сквозь неё невнятно доносились очередные заклинания экстрасенса:

— Саддаи, Адонаи, Михаил, Гавриил, Рафаил, Анаил! Элоим Гибор, ретро Лилит! Чёрт... — Пётр Ильич подумал было, что ослышался, но экстрасенс зачастил скороговорочкой в каком-то плясовом ритме: — Чёрт Велес, чёрт Савул, чёрт Колдун — ну-ка, быстренько идите, кого надо, приведите, предо мной его поставьте, говорить его заставьте! — и, выдержав очередную паузу, помолчав, покурив трубочку и хорошенько отдышавшись, тихо позвал: — Пётр Ильич!

Пётр Ильич с усилием, словно против воли, шевельнул непослушными губами и странным, не своим голосом ответил:

— Я здесь.

— С прибытием вас, Пётр Ильич! — радостно приветствовал его экстрасенс. — Как добрались, благополучно? Это я вас вызывал.

Пётр Ильич испытал странное раздвоение чувств. С одной стороны, где-то в уголке его мозга билась здравая мысль о нереальности всего происходящего, с другой же стороны он поневоле произносил совсем не то, что ему хотелось бы высказать, и это несовпадение желаемого с действительным его сильно угнетало. Он понимал, что это не Дух Чайковского, а он сам несёт какую-то несусветную ахинею, но ничего другого выговорить или сделать он был не в состоянии. И в конце концов он обречённо подумал: «А бес его знает, вдруг этот, как его там, маг и колдун, действительно в моё тело дух Чайковского подселил? Кому рассказать — не поверят! И Кузьмич не поверит, и профсоюз мне такое лечение не оплатит... Пропали мои денежки… Эх, да ладно!»

Эта его внутренняя борьба так и осталась сугубо внутренней. Внешне же он совершенно спокойно сидел с полуприкрытыми глазами и хрипловатым механическим голосом вещал о том, как он добирался сюда и как он недоволен тем, что его потревожили и, скорее всего, по каким-то пустякам.

— Да нет, Пётр Ильич, тут не о пустяках речь, — жёстко и одновременно ехидно заявил экстрасенс. — Что ж вы — Наполеон какой-нибудь, что ли, чтобы вас по пустякам дёргать? Нет, у меня к вам конкретное дело.

— Ну-ну... — саркастически хмыкнул Пётр Ильич устами Петра Ильича.

— Вы видите этого молодого человека?

— Какого? — Пётр Ильич, не открывая глаз, покрутил головой по сторонам. — Вот этого, что ли? Ну и что? Молодой человек как молодой человек.

— Вот и я о том же говорю, Пётр Ильич. Но у этого человека, невзирая на его молодость, есть к вам конкретные претензии.

— Это какие же? — с недоумением спросил Пётр Ильич.

В голосе экстрасенса появились приблатнённые нотки:

— А вы, в натуре, за свою музыку отвечаете?

Пётр Ильич горделиво вскинул голову:

— Мальчишка! — произнёс он презрительно. — Ты с кем в таком тоне базаришь? Я, в натуре, отвечаю за каждую свою ноту! Я за это давно перед Богом ответил, а ты кто такой? Босяк!..

— Может быть, я и босяк, Пётр Ильич, — ответил экстрасенс смиренным тоном, — но здесь я представляю интересы этого молодого человека. Так вот, этот человек занимается весьма специфической работой и с недавних пор, как это ни прискорбно, ваша музыка не даёт ему спокойно жить и мешает спокойно работать, а это претензия серьёзная, и за это надо отвечать.

— Отвечать, отвечать... — неохотно пробурчал Пётр Ильич, криво усмехнувшись. — А может я ещё и за его работу отвечать должен, а? Я писал свою музыку не для тех, кто занимается подобной работой!

— Зря вы так, Пётр Ильич, — укоризненно ответил экстрасенс. — Сами знаете, что все профессии нужны и все профессии важны. И это такая же нормальная профессия, не хуже других. Так что, чем бурчать да грубить понапрасну, давайте-ка лучше подумаем, чем можно помочь этому симпатичному молодому человеку. И не отнекивайтесь, я прекрасно знаю, что это в ваших силах.

— Ну конечно... — недовольно проворчал Пётр Ильич. — Сейчас ты предложишь мне, словно мальчишке какому-то, лезть на третий уровень или как там это у тебя называется и разбираться с его кармой? А если я не захочу?

Экстрасенс задумался.

— А если вы не захотите, — выговорил он наконец, — то я попрошу вас о другой помощи: оставьте в этом молодом человеке частицу вашей бессмертной души. А сейчас, когда вы уже и так находитесь в его теле, сделать это проще простого. И когда ваша частица начнёт благоприятно резонировать с вашей же музыкой, внутренняя гармония моего клиента будет восстановлена.

Пётр Ильич высунул язык и похотливо ухмыльнулся.

— Ну и... каким же образом ты предлагаешь мне это сделать? Оставить в нём частицу своей души... Это же всё равно, что оставить частицу себя, так?

— Так.

Пётр Ильич ядовито захихикал.

— Так... неловко как-то получается... Вот был бы он женщиной...

— Бросьте ёрничать, Пётр Ильич, — устало вздохнул экстрасенс. — Не к лицу это вам, право слово. Мне прекрасно известны ваши сексуальные наклонности, хотя, поверьте, я люблю вас вовсе не за это.

— Н-ну ладно, смотри! — тяжело выдохнул дух.

Пётр Ильич почувствовал, как страшная неведомая сила одновременно сдавила его снаружи и распёрла изнутри, слабо вскрикнул и потерял сознание.

*

Когда он пришёл в себя, за окнами уже смеркалось.

«Ну вот... — возникла первая разумная мысль. — Целый день псу под хвост...»

— Как вы себя чувствуете? — заботливо спросил склонившийся над ним экстрасенс, и только после этих слов Пётр Ильич понял, что вновь обрёл способность хоть как-то себя чувствовать.

— Спасибо... — ответил он. — Вроде ничего. Только, кажется, в ногах какая-то слабость, да и вообще...

— Это пройдёт, — заверил его экстрасенс. — А вообще я могу вас поздравить: курс лечения прошёл вполне успешно и теперь музыка Чайковского не будет больше вас беспокоить, скорее, даже, наоборот, будет помогать вам и в жизни и в работе. Пётр Ильич оставил в вас частицу своей бессмертной души. Конечно, это вовсе не означает того, что вы начнёте, как и он, писать музыку, но, по крайней мере, воспринимать её вы будете совсем по-другому. А если что-то опять будет вас беспокоить, приходите ещё раз, повторный вызов духа — бесплатный, гарантия — в течение года. А на сегодня — всё. Теперь вам нужно добраться домой и хорошенько отдохнуть. Да и мне, честно говоря, отдых не повредил бы.

— Да-да, — спохватился Пётр Ильич. — Конечно же, надо отдохнуть. Ну тогда я пойду, да? Я вам точно больше не нужен?

— Нет-нет, всё в порядке. Ступайте, Пётр Ильич, и всего вам доброго. И заходите. Даже просто так заходите, на рюмку чая. Расскажете о своих новых ощущениях. Это мне будет интересно и очень нужно.

— Конечно зайду, — отозвался Пётр Ильич уже на пороге. — До свидания. Всего вам доброго.

— До свидания, — сказал экстрасенс в закрывшуюся дверь, после чего запер её изнутри на ключ, прилёг на диван и с наслаждением потянулся.

«Ну и экземпляр же мне попался, — лениво подумал он, расслабляясь. — Прямо с ума сойти: палач — и с такими наклонностями!.. Не каждый день имеешь такое... — и, уже сквозь надвигающийся сон, в его голове промелькнуло: — А тот узбек на сей раз такую хорошую травку принёс!..»

*

Весь следующий день, последний день своих отгулов, Пётр Ильич отлёживался дома, приводил себя в надлежащий вид и попутно прислушивался к своим мыслям и ощущениям. Не обнаружив в себе ставших за последнее время привычными гнетущих раздумий, он с невольным душевным трепетом поставил на себе эксперимент: попытался мысленно воспроизвести ту самую, лишившую его сна и покоя, мелодию из «Лебединого озера» — и, к вящей своей радости, отнёсся к ней совершенно спокойно. Он так и не понял, что сыграло в этом решающую роль: магическое искусство экстрасенса или его собственное самовнушение, но у него всё пришло в порядок, и в душе его, вместо прежнего разлада, зрело и крепло бесповоротное решение — стремиться к идеалу, и начать это прямо немедленно, точнее, с завтрашнего дня.

И назавтра он явился на работу весёлым, бодрым и свежим, с обаятельной радушной улыбкой. С этой же улыбкой час спустя он вошёл в расстрельную камеру, с этой же улыбкой разрядил свой пистолет в очередной безымянный затылок и радостно вышел, напевая «Танец маленьких лебедей». Затем он взял ручку и лист бумаги, сел за стол и начал размышлять о том, каким образом возможно рационализировать и усовершенствовать его нелёгкую работу.

И в тот же день он пришёл к коменданту с несколькими интересными рацпредложениями, которые тут же, в течение нескольких дней, были одобрены и внедрены в жизнь. И каждое из них дышало человеческой заботой о приговорённых к расстрелу. Например, Пётр Ильич заметил, что последний предсмертный животный страх возникает, как правило, от скрипа двери за спиной и звука его приближающихся шагов, и для того, чтобы избавить смертников от этого страха, он лично смазал дверные петли и стал заходить в расстрельную камеру исключительно в валенках. Конечно, это было неудобно, конечно, у него сильно прели и болели ноги, но — всё для блага человека, и ради этого блага он готов был вытерпеть и не такие неудобства. И это было далеко не всё — намётанный глаз Петра Ильича подметил достаточно много подобных мелочей и каждая, даже самая незначительная, мелочь была учтена и принята во внимание, ибо в таком тонком деле, как смертная казнь, мелочей быть не должно.

И усердие его, естественно, было замечено. И за это усердие Пётр Ильич неоднократно поощрялся благодарностями, премиями и всякими почётными званиями. Мало того, за это усердие он пользовался твёрдым авторитетом и незыблемой репутацией в среде своих сослуживцев. И каждый из них с уважением пожимал ему руку. И таким образом Пётр Ильич окончательно прижился на своей работе и совершенно искренне считал себя порядочным гражданином, исправным налогоплательщиком и приличным человеком, занимающим, к тому же, очень важный и нужный государственный пост, то бишь, весьма и весьма полезным и необходимым членом общества.

И — убивал.