С.Я. Маршак Старуха, дверь закрой

Под праздник, под воскресный день,

Пред тем, как на ночь лечь,

Хозяйка жарить принялась,

Варить, тушить и печь.

Стояла осень на дворе,

И ветер дул сырой.

Старик старухе говорит:

— Старуха, дверь закрой!

— Мне только дверь и закрывать.

Другого дела нет.

По мне — пускай она стоит

Открытой сотню лет!

Так без конца между собой

Вели супруги спор,

Пока супруг не предложил

Супруге уговор:

— Давай, старуха, помолчим.

А кто откроет рот

И первый вымолвит словцо,

Тот двери и запрёт! —

Проходит час, а ним другой.

Хозяева молчат.

Давно в печи погас огонь.

В углу часы стучат.

Вот бьют часы двенадцать раз,

А дверь не заперта.

Два незнакомца входят в дом,

А в доме темнота.

— А ну-ка, — гости говорят, —

Кто в домике живет? —

Молчат старуха и старик,

Воды набрали в рот.

Ночные гости из печи

Берут по пирогу,

И потроха, и петуха, —

Хозяйка — ни гугу.

Нашли табак у старика.

— Хороший табачок! —

Из бочки выпили пивка.

Хозяева — молчок.

Всё взяли гости, что могли,

И вышли за порог.

Идут двором и говорят:

— Сырой у них пирог!

А им вослед старуха: — Нет!

Пирог мой не сырой! —

Ей из угла старик в ответ:

— Старуха, дверь закрой!

Эдуард Асадов Стихи о рыжей дворняге

Хозяин погладил рукою

Лохматую рыжую спину:

— Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою,

Но все же тебя я покину.

Швырнул под скамейку ошейник

И скрылся под гулким навесом,

Где пестрый людской муравейник

Вливался в вагоны экспресса.

Собака не взвыла ни разу.

И лишь за знакомой спиною

Следили два карие глаза

С почти человечьей тоскою.

Старик у вокзального входа

Сказал: — Что? Оставлен, бедняга?

Эх, будь ты хорошей породы…

А то ведь простая дворняга!

Огонь над трубой заметался,

Взревел паровоз что есть мочи,

На месте, как бык, потоптался

И ринулся в непогодь ночи.

В вагонах, забыв передряги,

Курили, смеялись, дремали…

Тут, видно, о рыжей дворняге

Не думали, не вспоминали.

Не ведал хозяин, что где-то

По шпалам, из сил выбиваясь,

За красным мелькающим светом

Собака бежит задыхаясь!

Споткнувшись, кидается снова,

В кровь лапы о камни разбиты,

Что выпрыгнуть сердце готово

Наружу из пасти раскрытой!

Не ведал хозяин, что силы

Вдруг разом оставили тело,

И, стукнувшись лбом о перила,

Собака под мост полетела…

Труп волны снесли под коряги…

Старик! Ты не знаешь природы:

Ведь может быть тело дворняги,

А сердце — чистейшей породы!

Эдуард Асадов Медвежонок

Беспощадный выстрел был и меткий.

Мать осела, зарычав негромко,

Боль, веревки, скрип телеги, клетка...

Все как страшный сон для медвежонка...

Город суетливый, непонятный,

Зоопарк - зеленая тюрьма,

Публика снует туда-обратно,

За оградой высятся дома...

Солнца блеск, смеющиеся губы,

Возгласы, катанье на лошадке,

Сбросить бы свою медвежью шубу

И бежать в тайгу во все лопатки!

Вспомнил мать и сладкий мед пчелы,

И заныло сердце медвежонка,

Носом, словно мокрая клеенка,

Он, сопя, обнюхивал углы.

Если в клетку из тайги попасть,

Как тесна и как противна клетка!

Медвежонок грыз стальную сетку

И до крови расцарапал пасть.

Боль, обида - все смешалось в сердце.

Он, рыча, корябал доски пола,

Бил с размаху лапой в стены, дверцу

Под нестройный гул толпы веселой.

Кто-то произнес: - Глядите в оба!

Надо стать подальше, полукругом.

Невелик еще, а сколько злобы!

Ишь, какая лютая зверюга!

Силищи да ярости в нем сколько,

Попадись-ка в лапы - разорвет! -

А "зверюге" надо было только

С плачем ткнуться матери в живот.

Исай Григорьевич Тобольский Калач

Зимою, под открытым небом,

А был морозище – хоть плачь,

Я простоял всю ночь за хлебом,

Давали к празднику калач.

И, разжимая кулачки,

Я, как репей, прилип к соседке

И все мечтал: вернется мама,

Все пересчитывал монетки –

Двугривенные, пятачки.

А перед ней, как в сказке прямо,

Придет голодная с ночной,

Калач… Калач, добытый мной!

И вдруг меня втолкнули в двери.

Я ждал. Я верил и не верил.

Не думал больше ни о чем…

Невольно лезут к калачу.

И вытолкнули… С калачом!

«Нет, это маме. Это маме!» –

А пальцы сами, пальцы сами

Не то шепчу, не то кричу.

Сжимаю судорожно руки,

Хотя немало их видал,

Но душит сладкая слюна.

И вдруг я обмер… От краюхи

Осталась корочка одна.

Я никогда не плакал в драках,

И, плача, корку доедал…

А вот тогда я шел и плакал

Роберт Рождественский — Баллада о крыльях

Мужичонка-лиходей, рожа варежкой,

Дня двадцатого апреля, года давнего,

Закричал вовсю в Москве, на Ивановской,

Дескать, дело у него. Государево!

Кто такой?

Почто вопит?

Во что верует?

Отчего в глаза стрельцов глядит без робости?

Вор — не вор, однако, кто ж его ведает?

А за крик держи ответ по всей строгости!

Мужичка того недремлющая стража взяла.

На расспросе объявил этот странный тать,

Что клянётся смастерить два великих крыла

И на оных, аки птица, будет в небе летать.

Подземелье, стол дубовый и стена на три крюка.

По стене плывут, качаясь, тени страшные…

Сам боярин Троекуров у смутьяна мужика,

Бородой тряся, грозно спрашивает:

— Что творишь, холоп?

— Не худое творю!

— Значит, хочешь взлететь?

— Даже очень хочу!

— Аки птица говоришь?

— Аки птица, говорю!

— Ну, а как не взлетишь?

— Непременно взлечу!

Был расспрашиван холоп строгим способом.

Шли от засветла расспросы и до затемна.

Дыбой гнули мужика, а он упорствовал:

«Обязательно взлечу!.. Обязательно!..»

— Вдруг и вправду полетит, мозгля крамольная?

Вдруг понравится царю потеха знатная?

Призадумались бояре и промолвили:

«Ладно. Что тебе, холоп, к работе надобно?»

Дали всё, что просил, для крылатых дел:

Два куска холста, драгоценной слюды,

Прутьев ивовых, на неделю еды,

И подъячного, чтоб смотрел-глядел.

Необычное мужичок мастерил:

Вострым ножиком он холст кромсал,

Из белужьих жабр хитрый клей варил,

Прутья ивовые в три ряда вязал.

От рассветной зари до тёмных небес

Он работал и не печалился.

Он старался — чёрт! Он смеялся — бес!

«Получается!.. Ой… получается!!!»

Слух прошёл по Москве:

— Лихие дела!

— Мужичонка?

— Чтоб мне с места не встать!

— Завтра в полдень, слышь?

— Два великих крыла…

— На Ивановской!

— Аки птица, летать?

— Что? Творишь, холоп?

— Не худое творю…

— Значит, хочешь взлететь?

— Даже очень хочу!

— Аки птица, говоришь?

— Аки птица, говорю!

— Ну, а как не взлетишь?!

— Непременно взлечу!

Мужичонка-лиходей, рожа варежкой,

Появившись из ворот, скособоченный,

Дня тридцатого апреля, на Ивановскую

Вышел — вынес два крыла перепончатых.

Отливали эти крылья сверкающие

Толи кровушкою, толи пожарами.

Сам боярин Троекуров, со товарищами,

Поглазеть на это чудо пожаловали.

Крыльев радужных таких земля не видела.

И надел их мужик, слегка важничая.

Вся Ивановская площадь шеи вытянула…

Приготовилася ахнуть вся Ивановская!

Вот он крыльями взмахнул,

Сделал первый шаг…

Вот он чаще замахал,

От усердья взмок…

Вот на цыпочки привстал…

Да не взлеталось никак.

Вот он щёки надул,

Да взлететь не смог!

Он и плакал, и молился, и два раза вздыхал,

Закатив глаза, подпрыгивал по-заячьи.

Он поохивал, присвистывал и крыльями махал,

И ногами семенил, как в присядочку…

По земле стучали крылья,

Крест мотался на груди,

Обдавала пыль вельможного боярина.

Мужичку уже кричали:

«Ну чего же ты?! Лети!!!

Обещался, так взлетай, окаянина!!!»

И тогда он завопил:

«Да где ж ты?!! Господи!!!»

И купца задел крылом, пробегаючи.

Вся Ивановская площадь взвыла в хохоте,

Так, что брызнули с крестов стаи галочьи.

А мужик упал на землю, как подрезанный,

И не слышал он ни хохота, ни карканья.

Сам боярин Троекуров не побрезговали —

Подошли к мужику и в личность харкнули.

И сказали так бояре:

«Будя! Досыта

Посмеялись! А теперь давай похмуримся:

Батогами его!

Да чтоб не дo смерти!

Чтоб денёчка два пожил, да помучился!»

Ой, взлетали батоги, посреди весны…

Вился каждый батожок в небе пташкою…

И оттудова — да поперёк спины!

Поперёк спины, да всё с оттяжкою!

Чтобы думал — знал!..

Чтобы впрок — для всех!..

Чтоб вокруг тебя стало красненько!..

Да с размахом — Ах!..

Чтоб до сердца — Эх!..

И ещё раз — Ох!..

И — полразика…

— В землю смотришь, холоп?

— В землю смотрю…

— Полетать хотел?

— И теперь хочу.

— Аки птица, говоришь?

— Аки птица, говорю…

— Ну, а дальше как?!

— Непременно взлечу!..

Мужичонка-лиходей, рожа варежкой…

Одичалых собак пугая стонами,

В ночь промозглую лежал на Ивановской,

Словно чёрный крест — руки в стороны.

Посредине государства, затаённого во мгле,

Посреди берёз и зарослей смородины,

На заплаканной, залатанной, загадочной земле

Хлеборобов,

Храбрецов

И юродивых.

Посреди иконных ликов и немыслимых личин,

Бормотанья и тоски неосознанной,

Посреди пиров и пыток, пьяных песен и лучин,

Человек лежал ничком, в крови собственной.

Он лежал один. И не было ни звёзд, ни облаков.

Он лежал, широко глаза открывши.

И спина его горела не от царских батогов,

Прорастали крылья в ней.

Крылья!..

Крылышки!..

Геннадий Жуков "Мне позвонил мой дед..."

Мне позвонил мой дед, погибший на войне,

И попросил: "Скажи оставшимся в стране,

Которую я спас, что весь мой полк скорбит,

Что от славянских пуль славянский сын убит".

Он мне сказал: "Смотрю отсюда я на вас

И сожалею, что мой рано пробил час.

Я, если б не погиб тогда за вас за всех,

Сказал бы вам сейчас, что самый страшный грех:

Друг друга убивать на собственной земле,

Тем веселя врага. Ведь братья же мы все.

Огромный Колизей отсюда вижу я.

Арена – вся в крови (моих отцов земля).

А зрители с трибун лишь стравливают вас.

За океаном ведь спокойнее сейчас.

Им нравится ваш бой, их ставки велики.

Чем меньше станет вас, тем слаще будет им.

Славянский мир могуч, и враг у нас один.

Как ваша слепота мне душу холодит!

Я в 43-м пал, но вас от рабства спас.

Солдатский мой совет послушайте сейчас:

Лишь дуло повернув на внешнего врага,

Душою ощутив, что Родина одна,

Лишь вспомнив свой исток и встав спиной к спине,

Вы победите их в священной той войне!"

- "Дед, трубку не клади. Я всё им передам.

Дед, ты еще звони. Ты очень нужен нам.

Твоя земля в огне. Тут четверть века бой!

За души и умы, за память нашу. Стой!

Хочу спросить: когда закончится война?"

"Когда поймете, что у вас ОДНА СТРАНА!"

Александра Воробей (Keep Silence)

Если хочешь о важном — давай о важном.

Хотя это понятие так двояко.

Одиночество — вовсе не так уж страшно.

Страшно в двадцать один умереть от рака.

Страшно ночью не спать от грызучей боли,

Что вползает под кожу и ест с корнями.

А ты роешь могилу от слов «уволен»,

Или «лучше остаться с тобой друзьями».

Говоришь, как пугающи предпосылки

Неизбежности рока, судьбы, удела?

Страшен выбор — идти собирать бутылки,

Или сразу идти на торговлю телом.

Говоришь, нет квартиры в многоэтажке,

Платежи коммунальные шею душат?

А когда-то хватало малины в чашке

И оладушек бабушкиных на ужин.

Говоришь, что вокруг — дураки и драмы,

Что в кошмарах — тупые пустые лица.

Страшно — в девять ребенку лишиться мамы.

Страшно — маме ребенку не дать родиться.

Страшно видеть, как мир в себе носит злобу,

Как друзья обменялись ножами в спину.

Если хочешь о важном — давай о добром.

Как быть добрым хотя бы наполовину?

Как найти в себе силу остаться честным,

Ощутить в себе волю, очистить душу?

Правда, хочешь о важном? Садись. Чудесно,

Это важно, что ты еще хочешь слушать.