Предисловие, или Рассказ об удивительной истории, предшествовавшей написанию этой книги

Видеть, как рождается на свет человек — всё равно, что участвовать в великом таинстве, даже если ты не родитель и не врач. Наблюдать, как рождается книга — не менее уникальный опыт, придающий значительности каждому моменту. Здесь всё: и муки, и страх, и отчаянье, и невероятная радость, и чувство сопричастности к величайшей загадке природы — силе разума и интеллекта. Рождение человека, рождение идеи, рождение книги — практически явления одного порядка. Мне выпало счастье наблюдать за актом творения этой книги, а вам предстоит счастье её прочтения. Это тем более невероятно, что первые её главы были написаны так давно, что ни меня, ни вас ещё не было на свете...

Страшная рождественская сказка, бриллиант английской классической литературы, загадка, которая казалась неразрешимой — вот что такое «Тайна Эдвина Друда». Для многих она — памятник гению, последний, незавершённый роман Чарльза Диккенса. Для кого-то же — захватывающая логическая головоломка. Как вышло, что тайна, вынесенная автором в заглавие романа, более ста пятидесяти лет не получала достойного объяснения, несмотря на бесчисленные попытки? Почему великий романист, словно в насмешку, оставил литературоведам в наследство этот «крепкий орешек», о который обломало зубы несколько поколений писателей-профессионалов и просто рядовых любителей детективов?

Предпоследний роман Чарльза Диккенса «Наш общий друг» был опубликован осенью 1865 года. Публика приняла его с прохладцей, критика же не оставила и камня на камне. Но Диккенс знал, что равных ему нет. На тот момент он был самым известным и самым читаемым автором. Однако имя Уилки Коллинза звучало всё громче, успех «Лунного камня» и «Женщины в белом» был оглушительным. Разве Диккенс мог допустить, чтобы его ученик превзошёл своего учителя?

Так и появился на свет роман «Тайна Эдвина Друда», так и были написаны первые строки, которые вы увидите, открыв книгу. Но смерть внесла свои коррективы. Восьмого июня 1870 года великий писатель скончался за рабочим столом, успев написать примерно половину романа. С этого момента и начались мучения тех, кто пытался (и до сих пор пытается) найти решение захватывающей головоломки: каков был в точности авторский замысел? Выжил главный герой или умер? Можно ли собрать улики и подсказки, которые, кажется, не ведут читателя к счастливому финалу, а хаотично разбросаны по тексту? Бесполезно строить умозаключения на основе прежних книг писателя. Обиженный на публику и критику, оскорблённый успехом Коллинза, Диккенс задумал максимально «закрутить» сюжет, построить его так оригинально, чтобы никто не мог упрекнуть его во вто-ричности. Диккенс жаждал реванша. «Тайна Эдвина Друда» должна была стать его триумфом, но инсульт оборвал жизнь автора, оставив потомкам возможность и право самим расшифровать эту тайну и дописать недостающие строки.

Все нити сюжета повисли в воздухе. Главных персонажей трое: исчезнувший юноша Эдвин Друд, баловень судьбы, ожидающий наследства и предвкушающий близкую свадьбу; его скрытный и двуличный дядюшка Джон Джаспер, пристрастившийся к опиуму церковный регент; пылкий душою и нетерпимый к любой несправедливости Невил Ландлесс, иммигрант-полукровка с острова Цейлон. Что объединяет этих людей? Какая тайна, какое преступление? Кто из них умрёт, кто будет осуждён? Последние написанные Диккенсом главы только нагнали ещё больше туману. Появление таинственного Дика Дэчери — сыщика? мстителя? — окончательно поставило читателей в тупик. В тот момент, когда пружина сюжета закрутилась до упора, и они были вправе рассчитывать на первые признаки раскрытия тайны, смерть Диккенса перечеркнула все их надежды. После первого чувства отчаянья, вызванного пониманием того, что теперь им никогда не узнать все подробности авторского замысла, диккенсоведы и дик-кенсолюбы со всего света заточили перья и бросились в атаку. Самостоятельное решение «Тайны Эдвина Друда» стало для них делом чести. Ими двигала решимость доказать себе и читающей публике, что найти ответ на загадку последнего романа Диккенса возможно.

Количество журнальных статей, газетных публикаций, книг и монографий, в которых авторы пытаются расшифровать «Тайну Эдвина Друда», невероятно: на конец двадцатого века их насчитывалось более тысячи восьмисот, и библиограф Дон Ричард Кокс особо оговорился, что не смог перечислить их все — а ведь речь шла только об англоязычной литературе! [Русскоязычные исследования и некоторые переводы по теме вошли в сборник «Тайна Чарльза Диккенса», выпущенный в 1990 году в издательстве «Книжная палата». — С.К.]

Для многих попытка объяснить тайну превратилась в манию. Американские спиритуалисты пытались даже установить контакт с духом Диккенса и попросить великого писателя из-за гробовой доски надиктовать медиуму текст последних глав романа. Знаменитая Елена Блаватская присутствовала при этом уникальном эксперименте и выполнила перевод «медиумного продолжения романа» на русский язык — её записки были обнаружены и изданы лишь несколько лет назад. Не прошло и пары лет после смерти Диккенса, как в Нью-Йорке был опубликован ещё один вариант окончания романа, написанный якобы Уилки Коллинзом и снабжённый иллюстрациями, явно скопированными с оригинального английского издания. Надо ли говорить, что друг и ученик Диккенса не имел к этому «пиратской» публикации ни малейшего отношения? Лишь в 1905 году удалось установить имя истинного виновника этого литературного безобразия — им оказался малоизвестный газетный репортёр Генри Морфорд, ничем более не прославившийся.

Более серьёзной попыткой объяснить необъяснимое можно назвать книгу «Мертвец выслеживает», опубликованную в 1882 году Ричардом Проктором. В этой книге автор утверждал, что Эдвин Друд не был убит Джаспером, а остался жив и во второй половине книги, загримировавшись под старика Дика Дэчери, будет собирать улики против своего дядюшки-убийцы.

Размышления о том, что мог придумать Диккенс и как именно он собирался завершить роман, заводили исследователей очень далеко, и порой они так и не могли выбраться из тупиков, в которые сами же себя и загоняли. Тем ценнее были показания современников, чьи свидетельства давали реальную пищу для размышлений. Друг и биограф писателя Джон Форстер опубликовал отрывок из письма Диккенса, в котором писатель делился своими соображениями о новой и оригинальной идее романа. Согласно Форстеру Диккенс утверждал, что Джаспер таки убил своего племянника и в конце романа в мельчайших подробностях расскажет о совершённом убийстве, но сделает это так, как будто он описывает чужое преступление, а не своё. Со смертью заглавного героя был согласен и сын писателя, Чарли Диккенс. Он вспомнил, как однажды задал отцу прямой вопрос, был ли Эдвин Друд убит — на что получил однозначный ответ великого писателя: «Конечно же. А ты как думал?».

Но даже эти явные свидетельства не убеждали. Читателям было жалко на середине романа расставаться с хорошим парнем Эдвином Друдом, и они один за другим выдумывали такие варианты продолжения романа, в которых Эдвин оставался бы жив, а Джаспер невиновен.

И вот в 1905 году появился солидный труд Дж. К. Уолтерса «Ключи к Тайне Эдвина Друда». Это исследование давало ответы на три главных, «сакраментальных» вопроса романа:

• что на самом деле случилось с Эдвином?

• кем является хозяйка опиумного притона?

• для чего в городок приезжает таинственный Дик Дэчери?

Ответы Уолтерса были такими: Эдвин был убит, «опиумная женщина» — это мать Джаспера, а под маской старого Дика Дэчери скрывается юная Елена Ландлесс, собирающая улики против убийцы. Если с первым и вторым ответами ещё можно было согласиться, то третья догадка Уолтерса вызвала яростные споры. Их ареной стал журнал «The Dickensian», ежеквартальный вестник новообразованного «Диккенсовского сообщества». Среди его издателей и сотрудников были дети и внуки самого Диккенса, а также критики, литературоведы и даже такие известные писатели, как Честертон и Пристли. Дискуссионные статьи публиковались едва ли не ежедневно: если в специальных изданиях не хватало места, то перепалка продолжалась на страницах газет. Интерес к решению «Тайны Эдвина Друда» был огромен. «Жив он или умер?» звучало, как бы сейчас сказали, «из каждого утюга».

Масла в огонь подлили и иллюстраторы «Тайны Эдвина Друда». Художник Чарльз Коллинз, сделавший рисунок для обложки романа, рассказал, что писателю, несмотря на его твёрдое решение держать перипетии романа в тайне, всё-таки пришлось кое-что объяснить своим иллюстраторам. Эдвин должен был исчезнуть со страниц книги, а Джаспера планировалось изобразить в самых мрачных тонах, в точности как убийцу. Роза должна была выйти замуж за моряка Тартара, а Елена Ландлесс — за каноника Криспаркла. Бедному Невилу предстояло умереть, хотя было и неясно, как именно. Иллюстратор Люк Филдс, пришедший на смену заболевшему Коллинзу, признавался позднее, что Диккенс прямо просил его нарисовать Джасперу на шее «длинный чёрный шарф», поскольку именно он должен был послужить орудием убийства (удушения), а в финальных сценах романа Диккенс собирался отправить Джаспера в камеру смертников.

Сторонники теории «выжившего Эдвина» всполошились и стали язвительно интересоваться, почему же Филдс вспомнил эти слова Диккенса только через 35 лет после смерти писателя. Журнал «Кембридж Ревью» предоставил свои страницы для дебатов — они не утихали целый год, и противоборствующие стороны дошли едва ли не до взаимных оскорблений. Чтобы прекратить склоку, дочь Диккенса Кейт публично согласилась с Филдсом: её отец никогда бы не обманул своего друга Форстера. Это означало, что Эдвин действительно мёртв. Однако авторитет Кейт не помог: в начале 1908 года в Лондоне «Тайна Эдвина Друда» была поставлена на сцене театра, и в этой пьесе Эдвин выжил после нападения убийцы, женился на Розе и был счастлив, а преступник Джаспер умер в тюрьме.

Но через три года профессор Кембриджского университета Генри Джексон после тщательного прочтения романа снова выступил против теории «выжившего Эдвина». В полемику включился и Г. К. Честертон, после чего дебаты вспыхнули снова. Список публикаций о «Тайне Эдвина Друда» на тот момент включал в себя уже 82 названия.

Исследователь Дж. К. Уолтерс не остановился на достигнутом и в 1912 году выпустил книгу «Полная тайна Эдвина Друда. История, продолжение и решения». Но и этот монументальный труд, разумеется, не прекратил дискуссии, а только придал «друдистам» новых сил и энергии.

Наконец в 1914 году в Лондоне под председательством Г. К. Честертона состоялся самый настоящий судебный процесс против Джона Джаспера, литературного персонажа. «Прокурор» Дж. К. Уолтерс обвинил хормейстера Джаспера в убийстве Эдвина Друда. «Свидетелями» выступили такие персонажи книги, как каменотёс Дердлс, каноник Криспаркл и Елена Ландлесс. «Адвокаты» Сесил Честертон и Уолтер Кротч требовали оправдания Джаспера, ссылаясь на отсутствие тела. В разгар дебатов слово взял «старшина присяжных» писатель Дж. Б. Шоу. Он объявил, что присяжные уже приняли решение: Джаспер виновен, но убийство было непредумышленным. Прокурор попытался выразить протест, но судья Г. К. Честертон объявил процесс закрытым, а «дело Джаспера» раз и навсегда решённым. Публика взвыла от разочарования. Общественное недовольство самоуправством Честертона и Шоу было настолько большим, что журнал «The Dickensian», опубликовавший протокол «заседания суда», не рискнул печатать отзывы читателей и, как это сказали бы сегодня, «закрыл комментарии» по теме.

Разумеется, если в Британии аукнется, то в Америке откликнется: судебный процесс над Джаспером повторили в Филадельфии. Но американцы не стали полагаться на писателей, вместо этого они обратились к профессионалам. Председательствовал настоящий судья Верховного суда Пенсильвании, обвинителем был генеральный прокурор того же штата, защитником же — целый конгрессмен. Процесс длился шесть часов, но присяжные к единому мнению так и не пришли.

А «Тайну Эдвина Друда» уже ждал набирающий силу кинематограф. За несколько лет книгу экранизировали трижды: в 1909-м, 1911-м и 1914-м годах. В версии режиссёра Тома Террисса исчезал не только Эдвин Друд, но и Елена Ландлесс, которая, впрочем, скоро появлялась снова под видом сыщика Дика Дэчери. Хормейстер же Джаспер, хоть и пытался из ревности убить своего племянника, в этой экранизации терпел неудачу.

Первая мировая война заставила исследователей взять паузу, но в 1927 году дебаты возобновились: сэр Артур Конан Дойл, создатель Шерлока Холмса и заядлый спиритуалист, «пообщался с духом Диккенса» — и тот якобы сообщил ему, что Эдвин выжил и прячется на квартире у каноника Криспаркла. Последовала новая волна публикаций, шквал взаимных оскорблений, очередная серия статей в «The Dickensian» и очередное «закрытие комментариев». Обновлённая библиография «Тайны» содержала уже 135 наименований.

В 1930-х годах разразился скандал: дочь Диккенса, Кейт Перуджи-ни, раскрыла подробности беспорядочной личной жизни своего отца, на старости лет сошедшегося с молодой актрисой Эллен Тернан и даже сделавшего ей внебрачного ребёнка. Эти откровения помогли по-новому взглянуть на образ ревнивца Джаспера. Американский литературный критик Эдмунд Уилсон опубликовал свое эссе о Диккенсе, в котором утверждал, что Джаспер — это зашифрованный автопортрет самого Диккенса, а великий писатель, вынужденный вести жизнь на два дома, использовал написание романа в качестве терапии. Оскорблённые защитники реноме Диккенса яростно протестовали. Статьи и исследования выпекались словно блины. Список работ взял планку в пять сотен публикаций.

В 1960-х годах актёр и историк театра сэр Феликс Эйлмер выдвинул новую теорию: Джаспер невиновен, а несчастного юношу Эдвина Друда прикончил неизвестный религиозный фанатик с Ближнего Востока, отомстив за оскорбление, которое отец Эдвина нанёс исламу. Писатель Чарльз Форсайт в своей версии продолжения сделал из Джаспера шизофреника и тайного гипнотизёра, по ночам из доброго «доктора Джекила» оборачивающегося в этакого злобного «мистера Хайда» и убивающего всех, кто попадёт ему под руку. Эдвин у него задушен, Невил зарезан, и оба они сброшены с башни собора — чего ещё и ожидать от маньяка! Немец Лютц Бюге в своём «эротическом» решении загадки романа предположил, что Эдвин сбежал от Джаспера, устыдившись собственных гомосексуальных чувств к нестарому ещё годами дядюшке. Количество статей, книг и прочих публикаций о «Тайне Эдвина Друда» перевалило тем временем за тысячу наименований.

В 1980 году на советские экраны вышел мини-сериал Александра Орлова «Тайна Эдвина Друда» — дотошный, скрупулёзный, основательный, с участием лучших артистов той поры. Инсценировав вместе с оригинальным текстом и «Ключи...» Дж. К. Уолтерса, режиссёр избавил себя и сценаристов от необходимости додумывать окончание романа, чем проявил максимум уважения к авторскому тексту. Волшебная музыка Эдуарда Артемьева (в её основе лежит вариант темы «Pulherima Rosa», мотета XV века, посвящённого Деве Марии) создаёт поистине полумистическое настроение фильма.

В 2011 году исследовательница из России Ирина Смаржевская опубликовала своё решение «Тайны Эдвина Друда». Более всего отечественную «друдистку» заинтересовал старый холостяк Дэчери. На этот раз пышный седой парик таинственного незнакомца примерила на себя невеста Эдвина, семнадцатилетняя Роза, что вышло, пожалуй, ещё более спорно, чем даже построения Уолтерса.

В 2012 году исполнилось 200 лет со дня рождения Диккенса, и британское телевидение представило свой вариант окончания последнего романа юбиляра. Сценаристам пришлось изрядно потрудиться: продолжение «Тайны Эдвина Друда» получилось у них, на первый взгляд, убедительным, но стоит призадуматься — и сюжет трещит по швам. По версии ВВС Джаспер хоть и убийца, но убил не того Друда; Эдвин оказался не только жив и здоров, но ещё и братом Невилу Ландлессу. Опиумный притон и его хозяйка выброшены из сюжета целиком, а Дик Дэчери мелькает в одном лишь кадре.

Годы идут, библиография прирастает работами. Число их приближается к двум тысячам, из них одних продолжений и сиквелов насчитывается уже более сорока. Но история «Тайны Эдвина Друда» была бы неполной без упоминания самостоятельных книг, посвящённых роману.

Четыре книги о последнем романе Диккенса и похожи друг на друга, и абсолютно различны, а их герои переживают, думают, говорят и спорят об одном лице: не вполне живом, но и не совсем мёртвом — об Эдвине Друде.

Итальянцы Фруттеро и Лучентини предложили свой вариант разгадки тайны исчезновения юноши в книге «Дело Д., или Правда о «Тайне Эдвина Друда». Они решили повторить «судебный эксперимент» столетней давности и пригласили на него литературных сыщиков со всего света, от Шерлока Холмса до Пуаро, которые и излагают неподготовленному читателю все существующие версии окончания романа. Однако вместо ответа на вопрос о судьбе Эдвина Друда процесс заканчивается «сенсационным открытием»: Чарльз Диккенс умер не от инсульта, а был убит негодяем и завистником Уилки Коллинзом!

Знаменитый Дэн Симмонс в своём романе «Друд, или Человек в чёрном» излагает похожую теорию, но — в отличие от шутливого «решения» итальянцев — самым серьёзным образом. Он противопоставляет гениальному Диккенсу злобную посредственность в лице страдающего опиумной зависимостью Коллинза, обильно сдобрив повествование описаниями таинственных древних обрядов и любовных страстей на фоне месмеризма и каннибализма. Эдвин Друд у него — вовсе не милый и наивный юноша викторианских времён, а кровожадный фанатик и жрец подземного культа злой египетской богини.

Жан-Пьер Оль, автор романа «Господин Дик, или Десятая книга», удостоенного элитной французской премии Prix Robles, пошёл по другому пути. Его роман психологичен, элегантен и заставляет вспомнить теорию о раздвоении личности автора и героя. Здесь персонаж Джаспер создаёт себе «автора», самого Диккенса, и убивает другого персонажа истории, скрываясь как бы «под псевдонимом».

Действие книги Мэтью Перла «Последний Диккенс» происходит в трагическом 1870 году. Известие о внезапной смерти Чарльза Диккенса повергает в шок его американского издателя. Смерть клерка Дэниела Сэнда, отправившегося за окончанием последнего романа великого писателя, заставляет читателя искать разгадку двойного преступления — убийства юноши и исчезновения рукописи Диккенса.

Но разве мы рассмотрели все теории и возможности? Что же в действительности представляет собой «Тайна Эдвина Друда»? В чём заключается она — в тайне героя, в тайне писателя, или в тайне сюжета, тайне истории написания романа? Почему уже сто пятьдесят лет читателям не даёт покоя мистическое исчезновение юноши Эдвина в ветреную рождественскую ночь? Какие демоны бушевали в душах Диккенса, Коллинза и литературных образов, порождённых их авторской фантазией? Каков в тексте уровень ревности, зависти, каков процент плагиата? А может быть, прав Бернард Шоу — и старик Диккенс попросту исписался? Возможно, все его обещания занимательного сюжета — блеф, а все его писательские потуги — лишь жалкие попытки вернуться на литературный Олимп? Что если «Тайна Эдвина Друда» — лишь «предсмертный бред поражённого болезнью мозга», как отозвался о неоконченном романе своего учителя желчный Уилки Коллинз? Как проникнуть в энигму романа, где найти то уникальное литературное решение, которое должно было посрамить критиков «Нашего общего друга» и заставить публику навсегда забыть о «Лунном камне»?

Тысячи исследователей, профессионалов и любителей на всех языках мира уже полтора столетия пытаются найти решение «Тайны Эдвина Друда» — уникальной головоломки, подаренной нам гением великого романиста. Одно из возможных решений лежит сейчас перед вами. Изучение опыта предшественников и сбор материалов потребовали от автора десяти лет исследований. Для написания книги пришлось даже сделать новый, осовремененный перевод известных глав романа. Эта работа позволила собрать воедино все нити сюжета, проследить судьбы всех персонажей книги, дать решение всех загадок романа, дописать и окончить его. Эта книга уникальна соавтором и первоисточником. Она готова ответить на все вопросы. Вы хотите узнать ответы?

Откройте книгу, переверните страницу и судите сами.

Владислава Каримова

«Что Вы думаете насчет такого начала истории — двое молодых людей, юноша и девушка, оба очень юные, расстаются друг с другом, чтобы потом, годы спустя, пожениться-таки в конце книги? Может получиться интересно, если проследить их раздельные судьбы при полной невозможности определить заранее их будущность.»

Чарльз Диккенс.
Из письма Джону Форстеру, середина июля 1869 года

* * *

«Я хочу отказаться от первоначальной идеи, о которой я рассказывал Вам недавно, в пользу другой, очень увлекательной и новой. Я не буду полностью пересказывать её Вам, иначе читать роман будет потом не интересно. Скажу только, что это очень сильная идея, хотя и весьма трудная для воплощения.»

Чарльз Диккенс.
Из письма Джону Форстеру, начало августа 1869 года

* * *

«Сразу же после этого он раскрыл мне некоторые детали сюжета. Это должна была быть история убийства племянника его дядей, оригинальность которой состояла бы в том, что в конце книги убийца сам пересказывал бы историю собственного преступления, причём делал бы это как бы „со стороны“, словно преступник — не он сам, а кто-то другой, посторонний ему человек. Последние главы планировалось написать из камеры смертников, куда убийцу привело бы его злодеяние, так искусно проанализированное им же самим. Совершив преступление, убийца должен был тут же убедиться в полной его ненужности и даже пагубности для достижения стоявших перед ним целей. Расследователи преступления оставались бы сбиты с толку до самого конца, пока наконец с помощью золотого кольца, устоявшего против разрушительного воздействия негашёной извести, в которую преступник бросил бы мёртвое тело, была бы не только идентифицирована жертва, но и определено место преступления, и даже человек, совершивший его. Диккенс много всего рассказал мне ещё до начала работы над книгой, но я помню только, что кольцо, которое было вручено Эдвину Друду для передачи невесте в знак совершения помолвки, так и осталось в кармане юноши после их последней встречи. Мне кажется, что Роза должна была выйти замуж за лейтенанта Тартара, а каноник Криспаркл женился бы на сестре Невила Ландлесса. Сам же юноша, вроде бы, должен был погибнуть, помогая Тартару разоблачить и схватить убийцу.»

Джон Форстер.
Из книги «Жизнь Чарльза Диккенса», 1875 год

Глава I. В сумерках

Декабрьский рассвет в суэцкой пустыне. Солнце ещё не встало, и в ложбинах между барханами царит темнота. Холодный, слежавшийся песок скрипит под сапогами идущего с зажжённым фонарём человека; жёлтый, масляный свет с трудом пробивается через мутное стекло, сочится сквозь едва приоткрытую заслонку. Человек идёт споро — он должен спешить, он должен выполнить задуманное, пока не кончилась ночь, пока не зарозовел восток. По виду, по его одежде — это англичанин; наверное, он — один из тех инженеров, что строят здесь неподалёку судоходный канал.

— Джек! — окликает его голос из темноты, и поднятый повыше фонарь выхватывает из мрака ещё одну фигуру. Второй англичанин подходит к первому. — Это ты, старина? Я получил твою записку и пришёл так скоро, как только смог. Что случилось, зачем ты просил о встрече? И почему ты позвал меня именно сюда, на это богом забытое языческое кладбище?

Луч фонаря, качнувшись, на мгновение освещает лицо того человека, которого только что назвали Джеком. Это бледный, решительного вида человек, лет ему около тридцати; чёрные, густые бакенбарды и низко надвинутая шляпа придают ему угрюмый, даже несколько зловещий вид. Вероятно, он и сам осознаёт это, поскольку пытается сгладить производимое впечатление улыбкой, должной изображать приветливость.

— Помнишь, Нэд, ты спрашивал, нет ли у меня какой тайны? Тебе тогда ещё показались подозрительными мои частые ночные отлучки из лагеря, — говорит человек с фонарём. — Да, ты совершенно прав, дорогой мой — тайна у меня, действительно, есть. Хочешь узнать её? Я готов показать тебе кое-что — нечто очень необычное и очень таинственное. Я обнаружил это несколько месяцев назад в одном из захоронений.

— Очень таинственное? — переспрашивает его спутник. — Да что может быть интересного и таинственного в этом захолустье? Это же не Долина Царей! Здесь жили феллахи, рабы, простые египетские крестьяне. Здесь ты не найдёшь старинных золотых украшений или глиняных горшков, полных рубинов и бриллиантов! Оставь, Джек, здесь не может быть никаких тайн! Я смертельно устал, замёрз и хочу спать.

Человек с фонарём не отвечает, лишь делает своему спутнику нетерпеливый знак, приглашая следовать за собою. Ступая след в след, они углубляются в лабиринт могильных камней, полуразвалившихся надгробий и замурованных известью склепов. Остановившись у одного из саркофагов и поставив на его крышку фонарь, первый англичанин достаёт из кармана длинный чёрный шарф и протягивает его своему спутнику:

— Так ты замёрз, Нэд? Вот, возьми и укутай этим горло. Ты мигом согреешься.

— Прошу, Джек, вот только не надо опять начинать обо мне заботиться! — ворчит его спутник, послушно принимая шарф и наматывая его на шею. — Ты же знаешь, что я этого не люблю... Ну так что же, ты обещал мне тайну — так где же тут это твоё таинственное захоронение?

— Минуточку, Нэд, — отвечает ему тот, кого называют Джеком. — Сейчас мы поговорим и о тайне. А пока что — тебе надо поправить шарф, а то сзади у тебя видна голая шея. Повернись-ка ко мне спиной, я помогу тебе...

Тяжело вздохнув, спутник человека с фонарём покорно подставляет спину, и старший его товарищ своими тонкими, чуть подрагивающими пальцами заботливо расправляет складки длинного чёрного шарфа на шее своего юного спутника. Вдруг странная гримаса, почти судорога, искажает его угрюмые черты. Внезапно подавшись вперёд, он резкими движениями наматывает концы шарфа себе на кулаки и с силой разводит руки так, что шарф натягивается, удавкой впиваясь в горло не ожидавшего этого нападения юноши. Колени жертвы подгибаются, бессильные пальцы царапают сдавленное горло, глаза вылезают из орбит от ужаса и осознания приближающейся к нему смерти, слабый стон вырывается из разом посиневших губ несчастного молодого человека — но звук этот, и без того едва слышный, тут же бесследно заглушается хриплым, почти звериным рыком убийцы: «Заткнись, ублюдок! Заткнись — и сдохни!»

Агония длится недолго. Уже через минуту стремительно поднявшееся над пустынным горизонтом солнце заливает безжалостным белым светом сцену преступления: надгробия из песчаника, могильные камни, колонны и памятники, припорошенные песком и прахом, и посреди всего этого — чёрная недвижная фигура убийцы и безжизненное тело у его ног, перечёркнутое его чернильной тенью и словно вымаранное этим из списка живых и из памяти всех, кто знал его и любил. Погасший фонарь, ненужный уже теперь при свете дня, валяется рядом на песке, сбитый с саркофага во время совершения убийства. Его владелец толкает ногой мёртвое тело своего спутника, и оно скатывается в неглубокую, заранее выкопанную в песке могилу.

— Прощай, Нэд, — говорит он, тяжело дыша. — Вот и конец твоего путешествия. Прощай и... прости. Ты не должен был узнать тайну.

Песок с тихим змеиным шипением начинает стекать в могилу, погребая под собой останки юноши. Дождавшись пока струи песка скроют лицо трупа, человек поворачивается и уходит: плечи его скорбно поникли, голова непокрыта, шляпу он держит в руке. Весь вид его словно говорит о том, какая тяжёлая утрата вдруг постигла его и как безжалостно обошлась с ним судьба.

Горячий воздух мерцает и дрожит над успевшим уже нагреться в лучах восходящего солнца песком, знойное марево колышется над кладбищем, и очертания окружающих его барханов тоже истончаются и колеблются вместе с ним. Человек останавливается и поднимает взгляд: сквозь ставший вдруг зыбким и полупрозрачным ландшафт пустыни перед его глазами начинает проступать какой-то другой образ, другой пейзаж, неуместный здесь и тревожащий, — тот, который он, как ему казалось, оставил за множество лет и тысячи миль отсюда.

Старинный английский городок? [1] Что за чёрт? — откуда здесь, посреди пустыни, мог взяться старинный английский городок?! И башня его собора — серая и квадратная — выглядит такой знакомой. Как она-то здесь оказалась?! И ещё какая-то ржавая железная пика плавает в воздухе прямо перед глазами, куда ни посмотри... Её-то кто здесь воткнул?! А самое главное — зачем? Может, её поставили тут по приказу султана, чтобы насадить на неё целую шайку турецких разбойников, эдак одного за другим? Ну точно! Вон уже гремят барабаны и сам султан со свитой выходит из дворца — какая длиннющая и шикарная процессия! Кривые турецкие сабли блестят на солнце, полуголые танцовщицы усыпают дорогу цветами, а вот идут слоны в расшитых золотом накидках — тысячи их, а погонщиков так и втрое больше!.. Странно только, что башня старинного английского собора тоже всё ещё тут и хорошо видна на заднем плане, а на зловещую пику ещё до сих пор никого не посадили... Погодите! Может быть, никакая это и не пика, а просто один из этих пошлых заостренных столбиков, что торчат в углах старой покосившейся кровати? [2]

Рассмеявшись в наркотическом полусне, человек медленно приподнимается на локтях и озирается, дрожа всем телом. Он обнаруживает себя в грязной тесной комнатушке; тусклый свет раннего утра едва проникает в крохотное оконце, выходящее в загаженный бедный двор. Сам он лежит одетый, поперёк большой неопрятной кровати, а рядом с ним, тоже поперёк и с ногами на полу, лежат ещё трое: один из них, судя по одежде — индийский матрос, другой — китаец, а третья — какая-то женщина, худая и измождённая. Первые два, похоже, спят или грезят с открытыми глазами, а женщина пытается раскурить странного вида трубку; тлеющий в чашечке уголёк бросает на её лицо красные отсветы.

— Ещё одну? — спрашивает она ворчливым, дребезжащим голосом. — Хочешь ещё одну?

Человек на кровати прижимает руку ко лбу, словно бы пытаясь собрать воедино своё распадающееся на части сознание.

— Ты уже штук пять выкурил, с полуночи-то, — продолжает хозяйка притона привычно-недовольным тоном. — Бедная я, бедная, в голове-то всё путается. После тебя вот эти двое ещё пришли, и всё. Не идут дела-то у меня, не идут! Может, пара китайцев из доков да матрос один-другой и забредут, а больше-то и нету никого. Корабли не ходят — говорят они. Возьми вот ещё трубочку, дорогуша. Не забудь только, что цена-то сейчас снова выросла. Немного выросла — вот за такую щепотку берут всего лишь три и полшиллинга. Но зато тебе никто лучше меня не смешает зелье — ну, может быть, ещё Джек-китаец, что живет на другой стороне двора, но ему тоже до меня далеко. Так что, ты уж мне по совести заплати, голубчик.

За разговором она не забывает затягиваться из трубки и, пожалуй, выкурила её уже всю сама.

— Ах ты ж, боже, грудь-то у меня слабая да больная! Вот, почти и готова тебе трубочка, дорогуша. Ох, руки-то как дрожат, сейчас отвалятся! А я гляжу, ты проснулся — ну, значит, надо тебе ещё трубочку приготовить. А ты, коли не забудешь, какой нынче опиум дорогой, так и заплатишь мне по совести. Ох, голова-то как болит! Трубочки я мастерю из старых пузырьков для чернил, вот как этот, по пенни штука. Потом, смотри — я костяной ложечкой накладываю в них опиум, вот так, и вворачиваю пузырёк в мундштук. Вот и готово. Ох, нервы у меня ни к чёрту, дрожу-то я как! Я ведь шестнадцать лет пила, не просыхая, а теперь вот только куревом и живу. Вреда от этого никакого, дорогуша, не о чем и говорить. Да ещё и от голода спасает: трубочку выкурил — и будто поел.

Она подаёт ему трубку, пустую уже почти, и снова ложится, отворачиваясь к стене.

Человек сползает с кровати и встаёт пошатываясь. Трубку он кладёт на пол у очага, отдёргивает на окне дырявые занавески и, обернувшись, с отвращением оглядывает лежащих. Матрос улыбается в забытьи, нитка слюны свисает у него изо рта. Китаец шумно храпит и так дёргается во сне, словно сражается с полчищами демонов. Женщина же лежит неподвижно; от многолетнего курения опиума лицом она стала походить на китайца — такая же жёлтая кожа, глаза-щёлочки, такие же жидкие волосы на висках.

«Вот что может грезиться ей? — размышляет пробудившийся человек, подходя ближе и вглядываясь в лицо спящей женщины. — Мясные лавки или распивочные, где щедро наливают в кредит? Бойкая торговля опиумом в менее убогом притоне, где и кровать не такая покосившаяся, и двор чисто выметен? На большее у неё ведь не хватит фантазии, хоть она обкурись всем своим опиумом, не так ли?»

Он прислушивается к её бормотанию, наклонившись ещё ниже, а потом даже поворачивает к себе её голову: «Ни черта тебя не понять!»

Пока он всматривается в её лицо, женщина начинает дрожать во сне — судороги пробегают по её телу, словно молнии, разрезающие грозовое небо. Эти подёргивания странным образом передаются и ему — он вынужден даже отступить на дрожащих ногах к старому креслу возле очага и переждать в нём приступ, крепко вцепившись в потёртые ручки. Наконец демон подражания побеждён, и человек снова подходит к кровати; теперь он хватает за горло китайца и поворачивает его голову к себе. Тот сопротивляется, хрипит и пытается освободиться.

— Что? Что ты там говоришь?

И после паузы:

— Нет, ни черта не понять! [3]

Хмуро вслушиваясь в бессвязное бормотание китайца, он медленно разжимает руки, затем поворачивается к матросу-индийцу и бесцеремонно стаскивает его за ноги с кровати. Свалившись на пол, тот пробуждается, принимается размахивать руками, яростно вращать глазами и даже пытается поразить обидчика воображаемым ножом. Но его нож, похоже, ещё раньше забрала и спрятала под платье хозяйка притона — услышав шум, она тоже вскакивает, пытается утихомирить его буйство, уговаривает и успокаивает его; наконец индиец снова затихает, проваливаясь в сон и оседая на пол, и женщина тоже ложится рядом, бок о бок с ним.

Ни одного слова нельзя было разобрать в случившемся шуме и гаме, поэтому наблюдавший за всем этим человек, мрачно усмехнувшись, повторяет своё «Ни черта не понять!», удовлетворённо кивает и выходит, прихватив шляпу и бросив на стол несколько серебряных монет. Придерживаясь за стену, он спускается по разбитой лестнице, желает доброго утра привратнику — тот, осаждаемый крысами, дремлет на ящиках под чёрной лестницей — и удаляется.

Тем же самым вечером массивная квадратная башня собора снова встаёт перед глазами усталого путника. [4] Колокола торопят прихожан на вечернюю службу, и он тоже ускоряет шаги, спеша к открытым дверям собора. [5] Певчие хора уже надевают через головы свои запятнанные белые одеяния; он тоже торопливо накидывает стихарь и становится во главе процессии, выходящей из ризницы. [6] Золоченую решетку двери, отделяющей алтарь от хоров, запирают, певчие выстраиваются по местам, склоняют головы, и вот уже первые звуки песнопения «Когда раскается нечестивый» взмывают под своды и балки крыши, пробуждая там громоподобное эхо. [7]

Комментарии к главе I

[1] Оригинальный текст Чарльза Диккенса начинается здесь. Интересно, что первые издатели романа допустили опечатку прямо в начальной фразе текста, напечатав «башня» (tower) вместо «городок» (town). В рукописи Диккенса роман начинался словами «Старинный английский городок?». В этом переводе я восстановил первоначальный текст автора.

[2] Башня Рочестерского собора (послужившего прообразом для собора романного городка Клойстергэма) во времена Диккенса имела не один шпиль, а четыре — по углам башни, что делало её отдалённо похожей на кровать со столбиками для балдахина. Поэтому-то пробудившийся человек и принимает кровать за башню собора. Балдахин (в данном случае — тряпка на веревках) служил для того, чтобы защититься от клопов, падающих с потолка на спящего. На многих иллюстрациях к этой сцене изображена именно такая кровать.

[3] Посетитель притона, Джон Джаспер, потому так пристально вслушивается в бормотание других спящих, что его волнует, не разговаривал ли во сне он сам. Как мы увидим сильно позднее, в 23-й главе, он действительно разговаривал в наркотическом полусне (начало главы и есть запись его видений и бреда) и тем невольно выдал себя.

[4] Путеводитель Бедекера говорит про Рочестерский собор следующее: «Кафедральный собор (хорошая органная музыка и хор) основан епископом Гундульфом в 1077, освящен в 1130 году. Боковые трансепты были добавлены несколько позднее, хоры и крипта были перестроены в 1226 г. Основная квадратная башня датируется 1343 годом. Здание было значительно (хотя и неуспешно) реставрировано в 1830—40 гг. Дверь, ведущая в здание капитула, отличается удивительной красотой. По сторонам её можно видеть аллегорические фигуры Церкви и Синагоги».

[5] Джаспер работает хормейстером в церкви. При этом в Рочестерском соборе такой должности не было, Диккенс её выдумал. Джаспер был профессиональным певцом в церкви, так называемым викарием, с зарплатой примерно 10-12 фунтов в год. На одно посещение притона (пять трубочек по 3 шиллинга 6 пенсов) он тратил почти целый фунт, то есть своё месячное жалование.

[6] По церковным правилам, когда хористы выходят из ризницы, впереди идут самые маленькие, затем мальчики постарше, затем взрослые певцы, а хормейстер должен замыкать строй. Но Джаспер становится впереди. Этим Диккенс подчёркивает его случайность в церкви, его тягу главенствовать, его антагонизм и бунтарство.

[7] Хоралом «Когда раскается нечестивый» традиционно открывается англиканская служба. Содержание хорала непосредственно относится к самому Джасперу — именно он и является «нечестивцем», у которого еще есть шанс раскаяться и тем заслужить прощение. Этот момент неоднократно подчёркивался многими исследователями.

Глава II. Глава прихода и клирики

Если вы когда-нибудь наблюдали за птицами — например, за грачами, черным оперением своим так напоминающими служителей алтаря — то, должно быть, не раз замечали, как частенько две-три из них вдруг отделяются от стаи, усаживаются поодаль, словно заговорщики, и усиленно делают вид, будто не имеют с остальными сородичами ничего общего.

Так и сейчас, стоило только закончиться вечерней службе в старом нашем кафедральном соборе, как несколько грачей из клерикального сословия отделились от остальных прихожан и служителей церкви, спешащих по домам, и вернулись в пределы гулкого церковного двора.

День близится к концу, и год близится к концу. Низкое солнце ещё заливает ярким, но уже холодным светом монастырские руины позади собора, но оплетающий их дикий виноград уже осыпал половину тёмно-красных своих листьев на каменные тротуары подворья. Порывы зябкого ветра покрывают рябью воду в лужицах, оставшихся после недавнего дождя, и сбивают тяжёлые капли с листьев могучих вязов, заставляя их как бы плакать холодными слезами. Опавшая листва ковром укрывает мостовые. Из-под низкой арки соборных дверей выходят двое: один из них запирает тяжелую дверь большим ключом, очистив перед тем ногой порожек от занесённой в собор ветром листвы, второй же, с нотной папкой в руках, поспешно уходит.

— Это же мистер Джаспер был с тобою, Топ? [1]

— Да, отец-настоятель.

— Что-то он сегодня задержался.

— Да, отец-настоятель, и я тоже задержался из-за него. Ему вдруг немножечко поплохело.

— При Его Преподобии правильнее говорить «он почувствовал себя плохо», Топ, — с мягким упрёком вступает в разговор младший из трёх грачей, словно желая этим сказать, что просторечия уместны в разговоре с мирянами, но не с особой высокого духовного сана. [2]

Мистер Топ, соборный пристав, смотритель и ключник, привыкший высоко задирать свой клюв перед посетителями собора, молча игнорирует поправку, будто бы это и не к нему обращаются.

— А в какой же момент и почему мистеру Джасперу стало плохо, Топ? Да-да, именно «стало плохо», как верно заметил тут мистер Криспаркл, именно «стало плохо», — настаивает старший из грачей. [3]

— «Стало плохо», сэр, — послушно соглашается мистер Топ.

— Так почему же ему вдруг стало плохо, Топ?

— Ну, потому, что он так упыхался, когда вбежал, что...

— Пожалуйста, Топ, не говорите Его Преподобию «упыхался», это не по-английски, — с тем же тоном упрёка снова вмешивается мистер Криспаркл. Настоятель реагирует на эту маленькую лесть лёгким кивком.

— Да, правильнее было бы говорить «запыхался», Топ.

— Мистер Джаспер едва мог перевести дыхание, когда входил в ризницу, — продолжает мистер Топ, мастерски применяя обходной грамматический манёвр, — и до того он тяжело дышал, что и петь-то уже почти не мог, в ноты не попадал. Может, из-за того с ним потом и приключилось что-то навроде приступа, сэр. В голове у него всё замутилось, — говоря это, пристав с ненавистью смотрит на мистера Криспаркла, словно вызывая того на грамматическую дуэль. — И до того он при этом с лица побледнел, мистер Джаспер-то, что я прямо испугался; хотя сам он, вроде, не сильно и обеспокоился. Посидел он чуть-чуть, глотнул воды, и я гляжу — прошло у него это замутнение.

Последнее слово мистер Топ произносит с особым нажимом, словно бы говоря: «Получил разок? Так я ж тебе ещё и добавлю».

— Но когда мистер Джаспер отправился домой, чувствовал он себя уже хорошо?

— Да, Ваше Преподобие, тогда он чувствовал себя уже хорошо. И я гляжу, он жарко растопил камин у себя в комнате, и преотлично сделал, ведь после недавнего дождя и в соборе, и у него дома уж такая сырость и холод! Немудрено, что мистер Джаспер так весь дрожал. [4]

Трое грачей обращают взгляды в конец аллеи к небольшому каменному зданию с широкой аркой ворот посередине. Этот проход, соединяющий Главную улицу и церковное подворье, настолько высок и просторен, что кажется, будто домик стоит на двух широко расставленных ногах. [5] В тёмных зарешеченных окнах над аркой видны отсветы огня, кажущиеся особенно яркими на фоне бурых листьев плюща и дикого винограда, затянувших стену дома. Ветер с реки колышет листья, но смотрящим кажется, будто те подрагивают не от его порывов, а от мощных звуков большого соборного колокола, как раз в этот момент отбивающего час окончания вечерней службы. Громовой медный гул проносится над старыми стенами кладбища, над памятниками и могилами, над сваленными в кучи разбитыми плитами и безголовыми статуями.

— Приехал ли уже племянник мистера Джаспера?

— Нет ещё, сэр, — отвечает пристав. — Но его с нетерпением ждут. Видите тень мистера Джаспера у того окна, которое смотрит на Главную улицу? Вот он как раз задёрнул занавеску...

— Ну хорошо-хорошо, — прерывает его настоятель, желая поскорее завершить этот разговор и отправиться домой, где его уже, наверное, заждались к обеду. — Хочется лишь надеяться, что сердце мистера Джаспера переполняется любовью не к одному лишь его племяннику. Никакие привязанности этого преходящего мира, пусть даже самые похвальные, не должны владеть нами чрезмерно — наоборот, это мы должны властвовать над ними. Мистер Криспаркл, может быть, Вы по дороге домой заглянете к Джасперу и напомните ему эту простую истину?

— Непременно, Ваше Преподобие. Я сообщу ему также, что Вы были так любезны, что осведомлялись о его самочувствии.

— Ну конечно-конечно, и это тоже. Любезно осведомлялся, да. Именно это я и имел в виду. Осведомлялся о его здоровье.

И отец-настоятель, приподняв в изящном поклоне свой элегантный цилиндр ровно настолько, насколько это и подобает особе столь высокого духовного сана, в хорошем настроении направляет свои затянутые в гетры ноги в сторону уютного домика из красного кирпича — своей «резиденции», где в обитой шёлком столовой его давно уже ждут дочь и супруга.

А мистер Криспаркл, хотя и он тоже охотнее отправился бы домой выпить чаю, всё же находит пять минут, чтобы зайти в дом над воротами.

Хороший он человек, этот мистер Криспаркл — недавно ещё репетитор в школе для мальчиков, а теперь младший каноник в церковном клире. Эту должность он получил года два назад стараниями некоего покровителя, благодарного ему за успешное обучение сына, которому кроме познаний в музыке и античной словесности удалось привить и любовь к спорту, закаливанию и холодным обливаниям. Да и сам мистер Криспаркл, юный душой в свои тридцать пять лет, твёрдо верит в целительную силу речных купаний и любит, встав на заре, окунуться с головой в одну из окрестных речушек, причём делает он это в любую погоду, даже и зимой. Видимо, от этих-то процедур мистер Криспаркл так свеж и румян лицом, приветлив, общителен и полон доброжелательности.

— Мистер Топ сообщил нам, Джаспер, что Вы были сегодня, к сожалению, не совсем здоровы.

— Нет-нет, пустяки, благодарю Вас.

— Вы выглядите слегка усталым.

— В самом деле? Нет, я себя усталым не чувствую. Этот наш Топ всегда рад раздуть из пустяка целое событие. Всему происходящему в соборе придаёт слишком большое значение. Должность у него такая.

— Так я скажу тогда отцу-настоятелю, что Вы пребываете в добром самочувствии? Он особо желал это услышать.

— Конечно-конечно. И передайте ещё отцу-настоятелю мой поклон и сердечную благодарность, — отвечает мистер Джаспер с лёгкой усмешкой.

— Ещё я был рад услышать о приезде молодого Друда.

— Милый юноша! Да, я ожидаю его с минуты на минуту.

— Вот как! Думаю, его приезд поставит Вас на ноги лучше любого доктора, Джаспер.

— Лучше дюжины докторов! Потому что его-то я обожаю, а вот докторов и их микстуры не люблю вовсе.

Глядя на несколько мрачноватое лицо мистера Джаспера, трудно поверить, что он может хоть кого-то обожать или считать милым. Лет мистеру Джасперу примерно двадцать шесть, хотя выглядит он старше, как это часто случается с брюнетами. Волосы и бакенбарды его черны как смоль и тщательно приглажены, голос его низок и звучен, осанка безукоризненна, но в облике его чувствуется некоторая угрюмость. Возможно, это влияние обстановки, поскольку и комната его темна и угрюма — с глубокими тенями по углам, чёрным лаковым пианино у стены, книжной полкой над ним и нотными тетрадями на пюпитре рядом. Луч заходящего солнца едва достигает женского портрета, скорее — карандашного наброска, приколотого над камином. Изображенная на нём особа весьма молода и красива, её волнистые светлые волосы забраны голубой лентой, а юное лицо её (без сомнения, стараниями художника-любителя переданное весьма верно) носит несколько своевольное и даже по-ребячески упрямое выражение.

Септимус Криспаркл, Его Преподобие младший каноник и просто хороший приветливый человек, тепло прощается с мистером Джаспером, выражает сожаление, что тот нынче по состоянию здоровья не сможет, наверное, присутствовать на еженедельной спевке местного «Музыкального Общества», и удаляется. Слышно как он, спускаясь по лестнице, распевает приятным баритоном что-то пасторальное, а потом внизу с кем-то здоровается и раскланивается. Мистер Джаспер, заслышав шаги поднимающегося к нему нового гостя, вскакивает с кресла и бросается к дверям, чтобы заключить того в объятия.

— Эдвин, дорогой мой!

— Джек, как я рад тебя видеть, старина!

— Снимай же своё шикарное пальто и проходи, мальчик мой, твоё кресло уже ждёт тебя! Надеюсь, ты не промочил ноги? Снимай скорей сапоги! Да-да, снимай их поскорее!

— Слушай, Джек, старина, я тебя прошу, не начинай надо мной хлопотать, будто курица над яйцом! Терпеть этого не могу! Успокойся, я ничуть не вымок!

Остановленный столь бесцеремонно в своих проявлениях сердечной доброты и привязанности, мистер Джаспер отступает от своего молодого гостя и внимательно наблюдает, как тот раздевается, снимает пальто, шляпу, перчатки и прочее. Вообще говоря, особое выражение напряжённого внимания — выражение жадной, требовательной, но вместе с тем нежной и преданной любви и привязанности к юноше — появляется на лице Джаспера всякий раз, когда он смотрит в его сторону. А уж если мистер Джаспер смотрит в его сторону, то кажется, будто ничто в мире — ни теперь, ни впоследствии — не может отвлечь его от этого сосредоточенного созерцания. [6]

— Ну вот, Джек, теперь я могу и присесть отдохнуть. Найдётся у тебя что-нибудь поесть?

Вместо ответа мистер Джаспер распахивает дверь в соседнюю комнатку, которая, очевидно, служит ему столовой. За дверью обнаруживается обеденный стол и миловидная дама средних лет, споро расставляющая на столе тарелки и бокалы.

— Ну ты и фокусник! — весело хлопает в ладоши довольный юноша. — Слушай, Джек! А ты помнишь, чей сегодня день рождения?

— Только не твой, это-то я помню, — отвечает мистер Джаспер и ждёт продолжения.

— Конечно, не мой! Это-то я тоже не забыл. Кискин — вот чей!

Хотя мистер Джаспер ни на секунду не отводит взгляда от лица юноши, поле его напряжённого внимания вдруг странным образом включает в себя и портрет, висящий над камином.

— День рождения Киски — вспомнил, Джек? Мы должны сегодня выпить за её здоровье, и не раз выпить, а много-много! Ну, давай, дядюшка, веди своего почтительного и умирающего с голоду племянника к столу!

Молодой человек — и впрямь очень молодой человек! — кладёт Джасперу руку на плечо, тот в ответ дружески и нежно обнимает за шею и его тоже, и таким порядком они, похожие на двух пьяных матросов, отправляются ужинать.

— Боже мой, да это же миссис Топ! — веселится юноша. — Да при том такая красавица сегодня!

— Придержите руки, мастер Эдвин! — уворачивается жена церковного пристава. — Избавьте меня от ваших нежностей!

— Нет, не избавлю, больно уж вы сегодня симпатично выглядите! Ну, давайте, поцелуйте меня в честь дня рождения Киски!

— Да я бы лучше вас оцарапала, молодой господин, будь я на месте Киски, как вы бедную девочку называете! — парирует миссис Топ, зардевшись после непрошенного поцелуя. — Ваш дядюшка вам слишком многое позволяет — вот что я вам скажу! Он вас слишком сильно любит, потому вам и кажется, наверное, что стоит вам только свистнуть — и все киски со всей округи так и сбегутся к вам гурьбой!

Мистер Джаспер в это время с добродушной улыбкой занимает своё место за столом.

— Вы забываете, миссис Топ — да и ты, Эдвин, вероятно забыл — что слова «дядюшка» и «племянник» в этом доме под запретом. Да, под запретом — по нашей общей договорённости и с нашего общего на то согласия... Благослови, Иисусе, пищу и питьё, что мы вкушаем тут во здравие своё.

— Молодчина, Джек, шикарно сказано — такое и вашему настоятелю не под силу! Свидетельствую, Эдвин Друд!.. Слушай, разрежь гуся, а то я не умею.

И после этих слов начинается трапеза. И во время её не было сказано ничего такого, что относилось бы к нашей истории — да и к любой другой истории тоже. Наконец грязные тарелки унесли, скатерть переменили, и на стол явились графин с янтарным шерри и блюдо с грецкими орехами.

— А вот скажи мне, Джек, — снова начинает юноша. — Ты и вправду считаешь, что всякое упоминание о нашем родстве разделяет, а не соединяет нас? Мне вот так не кажется.

— Ну что тебе ответить, Нэд... Обычно дядюшки бывают значительно старше племянников. По крайней мере, я не встречал обратного.

— Обычно! Ну, может быть. В конце концов, шесть лет, как у нас с тобой, не такая уж и заметная разница. В очень больших семьях может случиться и так, что дядюшка вдруг окажется даже моложе своего племянника. А знаешь, Джек, я бы хотел, чтобы у нас с тобою было именно так!

— Это ещё почему?

— А потому, что тогда уже я смог бы заботиться о тебе и направлять тебя в жизни! И знаешь, какое у меня было бы для тебя первое правило? А вот это, из старой баллады: «Прочь заботы, что у юного силы крадут! Прочь заботы, что старого в землю кладут!». Подожди, Джек, не пей без меня! [7]

— Что так?

— Спрашивать такое в день рождения Киски?! Причем тогда, когда мы и одной не выпили за её здоровье? За Киску, Джек, и не одну!.. Не одну чарку, я имею в виду.

Смеясь, мистер Джаспер слегка шлёпает племянника по протянутой руке, как бы отдавая должное его легкомысленной шутке, и отпивает из бокала.

— Гип-гип ура! Пришла пора, за Киску пить мы будем до утра! Ну вот, Джек, а теперь давай поговорим о нашей имениннице. Передай-ка мне тоже щипцы для орехов... (Крак!) Ну, так как она тебе?

— По части музыки? Старательная.

— Ты такой чертовски дипломатичный, Джек! Старательная! То есть — старается, да ничего не выходит?

— Всё получится, если она захочет.

— Если захочет! Узнаю мою невесту!.. А если не захочет?!

Крак! — отвечают щипцы в руках мистера Джаспера.

— Ну а как она вообще, Джек?

Не отводя глаз от лица племянника, мистер Джаспер лёгким кивком указывает на портрет над камином:

— Точно как на твоём рисунке, Нэд.

— Да, уж им-то я могу гордиться, — говорит юноша, разглядывая портрет сквозь стекло бокала с шерри. — Для рисунка по памяти вполне неплохо. Да и то сказать, такое её выражение лица сложно забыть — слишком уж часто я его видел!

Крак! — отзываются на это щипцы Эдвина Друда.

Крак! — соглашаются щипцы мистера Джаспера.

— Честно сказать, — после паузы продолжает юноша, доламывая скорлупки ореха, — она меня если и не встречает всякий раз с таким выражением лица, то уж точно с ним провожает. Погоди же у меня, ты, Маленькая Мисс Дерзилка! Ангард! — и он тычет в сторону портрета щипцами для орехов, словно фехтовальной рапирой.

Крак, крак, крак... — размышляют щипцы в руках мистера Джаспера.

Крак! — подводят черту щипцы Эдвина Друда.

Молчание по обе стороны стола.

— Слов не находишь, что ли, Джек?

— Зато ты их легко находишь, я погляжу.

— Нет, Джек, давай уж по-честному! Разве это правильно, в конце концов, что...

Мистер Джаспер вопросительно изгибает бровь, и ждёт продолжения.

— ...что у меня в таком важном вопросе нет никакого выбора? — с жаром продолжает Эдвин. — Знаешь, Джек, я тебе признаюсь: будь у меня право выбора — изо всех девчонок мира я бы выбрал только Киску!

— А выбора-то у тебя и нет.

— Нет! В этом-то и беда! Зачем только моему покойному отцу и покойному отцу Киски втемяшилось обручить нас ещё детьми? Почему, чёрт их забери — то есть я сказал бы так, если бы не уважал их память — почему им было бы просто не оставить нас в покое?!

— Ну-ну, дорогой мой... — останавливает его мистер Джаспер с мягким упрёком в голосе.

— Что «ну-ну», Джек?! Тебе-то легко говорить! Это ты можешь себе позволить ко всему относиться свысока! Конечно — ведь твою-то жизнь не расчертили наперёд стрелками и линиями, словно дорожную карту! Тебя-то ведь не связали насильно с девушкой, которой ты неприятен! Ты можешь выбирать сам! Для тебя жизнь — как персик прямо с ветки, сочный и ароматный; а для меня его сорвали, помыли, обтёрли, нарезали и...

— Давай-давай, парень, не останавливайся. Гони дальше.

— Я задел тебя этими словами, что ли?

— Вовсе не задел.

— Боже, Джек, ты что-то очень побледнел! Что с тобой?! У тебя глаза стали какие-то... мутные.

Мистер Джаспер с вымученной усмешкой слабым жестом останавливает готового прийти ему на помощь племянника, а затем объясняет после паузы:

— Я принимал опиум... от болей, от страшных болей, которые у меня иногда бывают. У этого лекарства есть такой побочный эффект — накатит вдруг волной и сразу отступит. Вот и сейчас... Но уже проходит... Не смотри на меня, так быстрее пройдёт.

С ошарашенным выражением лица младший родственник пытается утвердить свой взгляд на углях камина, а старший, дрожа, таращится прямо в пламя. Затем так же неожиданно руки его, только что словно пытавшиеся выломать ручки кресла, обмякают, крупные капли пота проступают на лбу и щеках, и дыхание снова возвращается к мистеру Джасперу, пусть пока и неровное. Со вздохом облегчения он откидывается в кресле и минуту-другую приходит в себя. Потом он наклоняется к племяннику и мягким жестом кладёт ему на плечо ладонь.

— Ты же знаешь, как говорят: в каждом доме есть свои собственные скелеты в шкафу. Ты же не думал, Нэд, что у меня таких нет?

— Вот бы никогда не подумал, Джек, что у тебя в шкафу тоже есть что-то подобное! Хотя, если вдуматься... и в моей семье, и в Кискиной...

— Ты начинал говорить, — перебивает его мистер Джаспер, — какой спокойной и размеренной тебе кажется та жизнь, которую я веду в этом сонном городке. Ни тебе столичного шума и гама, ни рискованных спекуляций на бирже, ни частых переездов — знай, занимайся себе любимым делом, музицируй, да распевай песенки?

— Ну, что-то такое я и хотел сказать, да... И раз уж ты сам заговорил об этом, то я дополню. Я собирался сказать, что ты в короткое время смог добиться у всех огромного уважения — и как хормейстер, и как первый певец в соборе. Можно ещё добавить, что ты с твоим независимым положением можешь сам выбирать, в каких кругах тебе вращаться — тебя везде примут с восторгом. Да и какой, в конце концов, ты талантливый и всеми любимый учитель! Подумай сам — Киска, которая терпеть не может чему-то учиться, и та говорит, что у неё отродясь такого учителя не было как ты!

— Да это-то всё понятно... Вот только я всё это — ненавижу!

— Ненавидишь?! Но... почему, Джек?!

— Да потому, что меня убивает всё это удушающее однообразие здешней жизни! Скажи, вот как ты оцениваешь наше пение в соборе?

— Чудесное пение! Божественное пение!

— Да? А мне оно часто кажется каким-то дьявольским! Эхо моего собственного голоса, отражаясь от сводов, как будто издевается, как будто хохочет мне в лицо! Наверное, ни один монах, который десятилетиями гнул тут колени в молитве, не испытывал большей скуки, чем я! Но даже он мог немножечко развлечься, выцарапывая чёртиков на деревянных сидениях скамей. А что остаётся мне? Процарапывать их на своём сердце?!

— А я-то думал, Джек, что ты нашёл своё место в жизни... — пораженно говорит Эдвин Друд, с тревогой смотря на своего старшего товарища.

— Да знаю я... Все так думают.

— Конечно, все! — соглашается Эдвин. — И даже Киска мне так говорила!

— Когда это она такое сказала?

— Тогда ещё, в прошлый мой приезд. Ну ты помнишь — три месяца назад.

— А что именно она сказала?

— Ну только, что она занимается теперь с тобой музыкой, и что ты просто рождён для своей профессии.

Младший из собеседников поднимает глаза на портрет. Старший же и так не спускал глаз с них обоих.

— Что ж, дорогой мой Нэд, — говорит потом мистер Джаспер, кивая с какой-то мрачной решимостью. — Значит, придётся мне покориться судьбе, если уж я оказался таким рождён. Да и менять теперь что-либо было бы уже поздно. Но пусть это будет наша с тобою тайна.

— И я свято её сохраню, Джек!

— Я рассказал это тебе потому, Нэд...

— Я знаю. Потому, что ты любишь меня и доверяешь мне — так же, как и я тебе. Потому, что мы с тобою лучшие друзья. Вот тебе моя рука, Джек!

И так они стоят — рука в руке, глаза в глаза — а мистер Джаспер продолжает:

— Я рассказал тебе это, Нэд, чтобы ты знал: даже такой скучный, закопавшийся в своих нотных бумагах человек, как твой дядюшка-хормейстер, может порою о чём-то мечтать, чего-то хотеть добиться, быть неудовлетворённым судьбой, работой, всем своим существованием...

— Я это понял, Джек.

— И ты это не забудешь?

— Ни за что, Джек. Разве я выгляжу человеком, который может забыть то, что ему с такой добротой доверили?

— Хорошо. Пусть это послужит тебе предостережением.

Отступив на шаг, Эдвин недоумённо вглядывается в лицо Джаспера, пытаясь постичь смысл его последних слов. а потом с чувством отвечает:

— Я, конечно, пустоголовый и легкомысленный парень, Джек, и мало что видел в жизни. Я ещё молод, я ещё наберусь опыта, но даже тот, который я уже имею, подсказывает мне — от всей души подсказывает! — как благородно с твоей стороны это было: раскрыть передо мной свою душу, чтобы предостеречь меня ввиду грозящей мне опасности.

Мистер Джаспер вдруг каменеет лицом, и в фигуре его проступает такое напряжение, что он, кажется, забывает даже дышать.

— Конечно, я заметил, Джек, — продолжает меж тем Эдвин Друд, — что тебе это нелегко далось. Я же видел, что ты и на себя не был похож, что ты совсем другим стал. Конечно, я знал, что ты очень ко мне расположен. Но что ты, можно сказать, принесёшь себя в жертву ради меня — нет, к этому я готов не был.

Мистер Джаспер безо всякого видимого перехода становится вдруг снова подвижен, переводит дыхание, улыбается и облегчённо машет рукой.

— Нет, Джек, не отказывайся от своих чувств, прошу тебя! Я нисколько не сомневаюсь, что то нездоровое состояние души, которое ты мне с таким жаром описал, причиняет тебе боль и переносится тобою очень тяжело. Но, Джек, я уверен, что нет никакой опасности, что это состояние когда-нибудь передастся и мне. Ты же знаешь, что я-то нахожусь совершенно в другой ситуации! Ты же знаешь, что не пройдёт и нескольких месяцев, как я заберу Киску из школы и назову её своею женою. Что потом мне предстоит работать инженером на Ближнем Востоке, и что моя жена вынуждена будет отправиться туда вместе со мною, хочет она того или нет. И пусть мы с нею иногда ссоримся — что и не удивительно, учитывая всю скуку нашей заранее решённой помолвки — мы с ней замечательно поладим, когда оно у нас дойдёт до дела. Как поётся всё в той же балладе, Джек: «я буду петь, жена плясать, и дни в блаженстве протекать!». Что Киска у нас красавица — так это очевидно... И, глядя на этот портрет, я клянусь — слышите, вы, Мисс Дерзилка! — что я сожгу этот рисунок вместе со всем его недовольным выражением лица, и нарисую вашему учителю музыки новый!

Мистер Джаспер, который на протяжении всей этой тирады в раздумье не отнимал руки ото лба и смотрел на племянника с весьма благожелательным выражением, говорит с лёгкой усмешкой:

— Значит, предостерегать тебя не нужно, да?

— Не нужно, Джек.

— Значит, предостерегать тебя бесполезно?

— Да, Джек, с твоей стороны — совершенно бесполезно. Да я и не чувствую никакой опасности, поэтому и тебе не нужно беспокоиться.

— Дойдёшь со мною до кладбища?

— Конечно, Джек, с удовольствием с тобой прогуляюсь. Давай только сперва заглянем в Кискину школу, я хочу оставить там для неё подарок. Это всего лишь перчатки — столько пар перчаток, сколько ей сегодня исполнилось лет. Такой... поэтический подарок. Как думаешь, Джек?

— Нет слаще в этом мире ничего, — негромко декламирует Джаспер, — чем юноши влюблённого мечты. [8]

— Только надо успеть до полуночи, иначе вся поэтичность пропадёт. Конечно, это против правил, заявляться так поздно, но пакет-то передать они не откажутся. Итак, перчатки в кармане... я готов, Джек!

Мистер Джаспер решительным жестом распахивает дверь, пропуская племянника вперёд, и они выходят в темноту осенней ночи.

Комментарии к главе II

В названии главы я попытался сохранить игру слов, которая есть у Диккенса: «Chapter II. A Dean and a Chapter Also».

[1] Фамилия Джона Джаспера, как и все прочие фамилии персонажей у Диккенса, является «говорящей», т.е. в ней заложена краткая характеристика её владельца. У отрицательных персонажей — это намёк на их преступление. Так фамилия «Джаспер» (Jasper) произведена от слова «gasper» (душитель).

[2] Сцена, в которой каноник Криспаркл исправляет грамматические ошибки смотрителя собора мистера Топа, как мне представляется, является сатирой Диккенса на роман «Смотритель» — безграмотное первое творение другого английского писателя, Энтони Троллопа, действие в котором происходит так же в Рочестере, и чей сюжет имеет много общего с сюжетом «Тайны Эдвина Друда». Образ каноника Септимуса Криспаркла — это исправленный и улучшенный Диккенсом образ главного героя романа Троллопа каноника Септимуса Хардинга. Образ просторечного смотрителя собора мистера Топа, по-моему, это карикатура на самого Троллопа.

[3] Фамилия «Криспаркл» (Crisparkle) составлена Диккенсом из двух слов: «Christ» и «Sparkle». Её можно перевести как «искра Божья».

[4] Странные приступы, повторяющиеся у Джаспера на протяжении первой и второй глав (и полностью исчезнувшие в следующих главах), представляют из себя не последствия приёма опиума, а панические атаки, т.е. приступы страха, вызванные его планами убить своего племянника Эдвина Друда. Как только решение об убийстве принято, Джаспер успокаивается, и приступы проходят.

[5] Описание «домика над воротами» — это фотографически точное описание реального здания в городе Рочестере. Вообще, роман до мельчайших деталей топографически верен, и почти все описываемые места и здания имеют свои оригиналы в реальном мире — на тех же местах, и в том же виде. Такая точность позволяет читателю пошагово проследить перемещения персонажей в мире романа.

[6] Примечательно, что Диккенс, достаточно полно описывающий внешность всех прочих героев романа, совершенно ничего не сообщает нам о внешности заглавного героя книги — блондин он или брюнет, носит ли усы, высок он или коренаст, и так далее. Такая «расплывчатость» внешности Эдвина необходима Диккенсу для введения читателя в заблуждение в 18-й главе, когда в городе появится «таинственный незнакомец в парике».

[7] Эдвин за столом цитирует старинную балладу «Прочь, постылая забота». Это название перекликается не только с чрезмерной заботой Джаспера о племяннике, но и напоминает английскому читателю о строках, прямо предшествующих тем, которые процитировал Эдвин: «Ты давно меня подстерегаешь / И мечтаешь меня убить, / Но я знаю, постылая забота, / Ничего у тебя не выйдет!» Неудивительно, что Джаспер, услышав такое, поспешил смочить враз пересохшее горло глотком вина! В этой фразе заключён весь сюжет «Тайны Эдвина Друда»: постыло-заботливый Джаспер мечтает убить Эдвина, но вот вопрос — получится ли у него это?

[8] Перед прогулкой по кладбищу Джаспер цитирует стихотворение английского поэта Томаса Мура «Сон юной любви». Несколько строк из него могут описывать занятия музыкой Джаспера и Розы, невесты Эдвина: «Но не найдёт / Былых красот / Поэт вокруг себя, / Тех чувств, что знал, / Когда он с ней бывал / И пел, любя. / Когда её смущенье наблюдал / И пел, любя.»

Глава III. «Приют Монахинь»

Кажется, пора уже дать нашему старинному английскому городку хоть какое-нибудь название. Лучше всего выдуманное — причины этого станут понятны позднее. Назовём его Клойстергэм. Наш древний городок при друидах носил одно имя, при саксонцах другое, при норманнах так и вовсе третье, поэтому ещё одно наименование ему уж никак не помешает.

Тихий городок, этот наш Клойстергэм, прибежище таких же спокойных и степенных жителей. Можно даже сказать, сонный городок. И столько имеется в нашем городке всяческих древних гробниц и монастырских развалин, настолько пропах он весь ладаном из собора, что кажется порой, будто именно поэтому в головах его жителей и сохранились до сих пор нетронутыми все самые нелепые традиции и самые отжившие суеверия.

Весь Клойстергэм состоит, по сути, из одной единственной улицы, гордо называемой Главной. Всё прочее же — сплошные тупики и скучные дворики (исключая, разве что, церковное подворье). Примерно на половине длины Главной улицы стоит старинный кирпичный дом, чьё название недвусмысленно напоминает о его монастырском прошлом — зовётся он «Приют Монахинь», а с недавних пор в нём располагается «Школа и Пансион для Молодых Леди», властно управляемая некоей мисс Твинклтон. [1]

Эта почтенная годами директриса, скажем по секрету, обладает одной примечательной особенностью — жизнь её протекает как бы в двух несоприкасающихся фазах. Днём, во время занятий, нет дамы строже и чопорнее её, но стоит церковному колоколу пробить девять, как мисс Твинклтон слегка ослабляет тугой узел волос на затылке, слегка добавляет блеску в глаза и превращается в совсем другую мисс Твинклтон, которую её воспитанницы при встрече вряд ли бы и узнали. И свой ежевечерний разговор с верной помощницей и компаньонкой миссис Тишер она продолжает ровно с того же места, на котором случилась остановка вчера. Темой этого бесконечного разговора служат свежие клойстергэмские сплетни, а так же воспоминания о единственном сезоне, проведённом мисс Твинклтон на курорте Танбридж-Уэллса пятнадцать лет назад в компании «этого забавного мистера Портерса» — история, о которой «дневная» мисс Твинклтон имеет не больше представления, чем мраморная колонна. Эта её ощущаемая во всём двойственность и служит причиной того, что юные воспитанницы школы не без основания считают свою директрису «противной старой притворяшкой». [2]

Любимицей и украшением школы-пансиона является мисс Роза Буттон, своею красотой, своим почти детским очарованием (и своею колкостью суждений) чрезвычайно напоминающая настоящий розовый бутон — неудивительно, что именно этим ласковым прозвищем и наградили её прочие воспитанницы «Приюта Монахинь». Всеобщую любовь к этой юной леди подогревает ещё одно романтическое обстоятельство: всем известно, что волею покойного отца она с самого детства обручена с неким молодым человеком, за которого ей и завещано выйти замуж по достижении последним возраста совершеннолетия — практика, скажем прямо, в наших краях не частая. И всякий раз, когда означенный юноша осуществляет свою привилегию навещать свою наречённую невесту в стенах школы мисс Твинклтон, весь «Приют Монахинь» охватывают совершенно немонашеское волнение и сладкий трепет: стоит прозвучать дверному колокольчику, раскачиваемому его рукой — и всякие уроки оказываются сорванными, а возбуждённые сверх всякой меры воспитанницы прилипают к окнам, тут же забывая и о французских глаголах, и о разучивании пьес на фортепьяно.

Вот и сегодня, на следующий день после уже известного нам дружеского ужина в домике над воротами, звон колокольчика и последовавшее за тем известие, принесённое старшей горничной, что «мистер Эдвин Друд желает видеть мисс Розу Буттон», привели именно к такому результату. И когда Роза, получив от ставшей вдруг непередаваемо чопорной мисс Твинклтон позволение покинуть класс, направилась к лестнице вниз, десятки горящих любопытством взоров соучениц буквально жгли ей затылок и спину. [3]

Спугнув от дверей самую юную из горничных, которая ещё не имела счастья лицезреть жениха любимицы пансиона и теперь жадно навёрстывала упущенное через замочную скважину, мисс Роза Буттон — розовея более обычного и пытаясь скрыть это, накинув на голову подол кружевного фартучка — появляется на пороге кабинета директрисы, традиционно предоставляемого для такого рода официальных свиданий.

— Ах, ну это же просто смешно, Эдди! — произносит это прекрасное видение, тормозя на пороге и не желая сделать и шага навстречу жениху. — Нет, Эдди, не надо!

— Что не надо, Роза?

— Не надо подходить и целовать меня. Это такая глупость!

— Почему же именно глупость, Роза?!

— Потому, что глупость! Наша помолвка глупость, и то, что служанки и горничные шныряют вокруг, словно мыши под обоями, тоже глупость, а больше всего глупость — то, что ты пришёл!

Эдвину кажется, что Роза, говоря это, держит пальчик во рту, но точно рассмотреть он не может — мешает кружевной фартучек.

— Ну и шикарно же ты меня встречаешь, Роза!

— Я бы хотела встретить тебя иначе, Эдди, но сейчас ещё не могу, погоди минутку. Как ты?

— Я бы ответил, что «лучше, поскольку вижу тебя», но не могу, поскольку я тебя практически не вижу.

Из-под фартучка на секунду сверкает чёрный любопытный глаз, и тут же раздаётся поражённый возглас:

— Боже мой, Эдди, да ты постригся! Половину волос отрезал!

— Да лучше бы я себе голову отрезал! — отвечает Эдвин, бросая косой взгляд в висящее на стене зеркало и нетерпеливо притопнув. — Мне что, уйти?!

— Только не сейчас, Эдди! Иначе меня девчонки со света сживут расспросами, почему ты так рано сбежал.

— Так, Роза, хватит! Сейчас же сними с головы эту тряпку и поздоровайся со мною как следует!

Фартучек послушно спадает с юной головки, и Роза примирительно и ласково произносит:

— Я очень рада, что ты пришёл, Эдди. Ты же это хотел услышать, да? Теперь дай мне руку. Нет, целовать меня не надо, у меня от леденца губы липкие.

— Я гляжу, ты совсем не рада меня видеть, Киска.

— Вовсе нет, я ужасно рада. Давай сядем, а то мисс Твинклтон идёт!

Директриса, считающая своей обязанностью во время подобных посещений следить за соблюдением приличий, каждые три минуты заглядывая в кабинет за какой-нибудь якобы забытой здесь вещью, возникает в дверях:

— Какое удовольствие видеть Вас снова и в добром здравии, мистер Друд! Нет, прошу Вас, не вставайте! Я только... мой пинцет... Ах, вот он где! Благодарю Вас!

— Я получила вчера твой подарок, Эдди, — говорит Роза. — И он мне очень понравился, честно-честно! Перчатки очень миленькие.

— Ну хоть что-то, — бурчит Эдвин, глядя в пол. — С тобой, похоже, уже каждой мелочи радоваться надо... Расскажи хоть, как прошёл твой день рождения.

— О, замечательно, Эдди! Мне столько подарков надарили! Потом было угощение, а вечером танцы!

— Угощение и танцы, да? Похоже, ты тут неплохо веселилась без меня!

— Чудесно веселилась, Эдди! — восклицает Роза, оставляя безо всякого внимания подавленность своего жениха.

— Хм-м... И что же у вас было за угощение?

— Пирожные, апельсины, компот и конфетки! [4]

— А с кем же вы танцевали?

— Ну конечно с другими девочками, сэр! Но некоторые из них изображали собственных братьев. Это было так весело!

— А изображал ли кто-нибудь из них... меня?

— Тебя? Ну а как же?! — смеётся Роза. — Это-то и был главный номер программы!

— Ну хоть похоже вышло-то? — с деланным безразличием интересуется Эдвин.

— Очень похоже! Так похоже, что я нипочём не желала с тобой танцевать!

Эдвин замечает на это, что не видит в сказанном никакой логической связи и просит объяснений, которые незамедлительно и получает:

— Ну потому, что ты мне и так уже слишком надоел! — и Роза, тут же заметив, как изменился в лице Эдвин, и мгновенно пожалев о сказанном, добавляет извиняющимся тоном: — Но ведь и я тебе тоже давно надоела, правда же, Эдди?

— Я этого не говорил, Роза.

— Не говорил? Нет, ты и не скажешь! Ты только показываешь, только даёшь мне это понять всякий раз!.. И Лиззи Фердинанд это так отлично изобразила! — восклицает Роза, снова вспомнив вчерашнюю пародию на своего погрустневшего жениха.

— Похоже, что она у вас чертовски наглая девчонка, — говорит Эдвин Друд. — В любом случае, Киска, это твой последний день рождения в стенах этой школы.

— Ах, ну да... — вздыхает Роза, опуская взгляд.

— Я гляжу, тебя это не радует, Роза?

— Мне будет жаль расставаться с этим милым старым домом. Думаю, и он будет по мне скучать. Ведь я уеду так далеко... и такая молодая...

— Может, нам вообще отказаться ото всего, Роза?

Роза бросает на Эдвина быстрый косой взгляд, потом качает головой и снова смотрит в пол.

— Или ты считаешь, что мы должны смириться?

Она кивает, а потом, после паузы, вдруг выпаливает:

— Ты же сам знаешь, Эдди, что пожениться мы обязаны! И конечно же в этом доме, иначе все девочки будут жутко разочарованы!

На какой-то момент во взгляде её «жениха по завещанию» сквозит больше сострадания к несчастной судьбе их обоих, чем любви к своей невесте. Потом он пересиливает себя и спрашивает:

— Может, выйдем и погуляем, милая Роза?

Милая Роза задумывается на секунду, и лицо её вдруг проясняется.

— Да, Эдди, давай пойдём погуляем! И знаешь что? Давай притворимся, будто ты влюблён в другую, а я так и вовсе ни в кого не влюблена! Тогда мы уж точно не будем постоянно ссориться.

— Думаешь, это поможет?

— Ну конечно же!.. Погоди, Эдди, миссис Тишер идёт! Сделай вид, будто смотришь в окно!

Старательно изображая, будто бы она заглянула в комнату случайно, почтенная матрона появляется на пороге и, проплывая по комнате словно привидение «женщины в белом», бормочет:

— Надеюсь, с Вами всё благополучно, мистер Друд... Хотя, тут и спрашивать не надо, это по Вам и так видно. Не хотела бы вам мешать, но... мои ножницы... а, вот они, спасибо! — и этот престарелый призрак снова исчезает сквозь щель в дверях.

— Только, Эдди, пообещай-ка мне вот что, — говорит Розовый Бутончик, дождавшись, пока в коридоре стихнут шаги и шелест юбок. — Когда ты выйдешь, то сразу прижмись к стене и так по стенке и иди всё время, а мне дай идти отдельно.

— Ну, если ты так хочешь... А можно мне спросить, почему?

— Ох! Ну, я просто не хочу, чтобы девчонки тебя видели.

— Может, мне тогда ещё и зонтик над собой раскрыть?!

— Не злитесь, сэр, — дёргает плечом Роза. — Просто у тебя сапоги не начищены.

— Может, они этого и не заметят, — вполголоса говорит Эдвин, с внезапным отвращением разглядывая свои сапоги.

— Ещё как заметят! И знаешь, что они тогда скажут? Они скажут, что вот у них-то будут женихи, у которых сапоги всегда будут начищены до самого блеска!.. Тихо, мисс Твинклтон идёт! Сейчас я попрошу у неё разрешения на прогулку.

Директриса, тактично делающая вид, что заглянула в кабинет лишь в поисках шкатулки с пуговицами, милостиво разрешает любимой воспитаннице короткую прогулку, и минуту спустя молодая пара покидает стены «Приюта монахинь» — покидает со всеми предосторожностями, призванными не дать чужим взорам заметить прискорбное состояние обуви мистера Друда, и тем не уронить чести будущей миссис Друд.

— И куда же мы пойдём, Роза? Может быть, в парк?

— Нет, сначала за рахат-лукумом! — отвечает Роза, внезапно оживившись.

— Это ещё что такое, чёрт его возьми?!

— Турецкие сладости, сэр, что же ещё? Боже мой, Эдди, да ты просто обязан знать такие вещи, если называешь себя инженером!

— Да зачем же мне и знать-то такую глупость?!

— Ну как же, Эдди! Потому, что их люблю я! Хотя постой... Я же и забыла, что мы договорились быть друг другу посторонними. Хорошо, не обращай внимания, ты и не должен про меня ничего знать.

В лавочке на углу Эдвин покупает Розе пакетик рахат-лукума; это мягкие желейные кубики розового, бежевого и светло-зелёного цветов, посыпанные сахарной пудрой для того, чтобы они не липли к рукам. Роза грациозно и быстро отправляет их в рот один за другим, а потом, смахнув мизинцем с губ остатки сахара, интересуется у своего жениха:

— Значит, ты помолвлен с другой, Эдди?

— Что? Ах да, эта твоя игра... Да, я помолвлен с другой, Роза.

— Она красивая?

— Очень.

— Высокая?

— Ну... повыше тебя.

— Значит, дылда, — констатирует Роза. Сама она невелика росточком.

— Почему это, вовсе нет! — возражает Эдвин. — Она, как это говорится, подходящего размера женщина. Такая, представительная.

— Наверняка с большим носом! — фыркает Роза.

— Отличный у неё нос, — упирается Эдвин. — Очень пропорциональный — любая позавидует!

— Чему тут завидовать, большому бледному носу с бородавкой посередине?! Видала я такие носы!

— Таких ты не видела, — начинает раздражаться Эдвин, — потому что у неё вовсе не такой нос!

— Не бледный?

— Да нет же!

— Значит, красный? Ты так бы сразу и сказал, Эдди, что у неё красный нос. Такие носы я тоже видала! Но это не беда, уверяю тебя, ведь она всегда сможет его припудрить!

— Да ей и в голову не придёт его пудрить! — горячится Эдвин.

— Правда?! Значит, она у тебя ещё и дура, Эдди! Скажи, она же у тебя дура?

— Да ни в малейшей степени!

После паузы Роза продолжает, не сводя с жениха капризно-обиженного взгляда:

— И это красноносое и долговязое создание, наверное, прыгает от радости, что её отправят в Египет, словно чемодан какой?

— Разумеется. Она проявляет горячий интерес к достижениям инженерной мысли, особенно если они призваны улучшить условия жизни в технически отсталой стране.

— Ну надо же! — прыскает Роза.

— Имеешь что-то против её горячего интереса? — свысока интересуется Эдвин.

— Интереса?! Прошу тебя, Эдди, будь честным и признайся, что она тоже ненавидит все эти насосы и колёса.

— Я могу признаться только в одном, — говорит Эдвин уже со злостью в голосе. — В том, что она не такая идиотка, чтобы ненавидеть насосы!

— Но уж всех этих арабов, турков и прочих придурков она уж точно ненавидит!

— Нет, это не так, — отвечает Эдвин, с трудом сдерживаясь.

— Ну а пирамиды?! Хоть пирамиды-то она ненавидит? Ну же, Эдди, признайся!

— Я не понимаю, Роза, почему она должна непременно что-то ненавидеть? Тем более пирамиды!

— Ах! Слышал бы ты, что рассказывала о них мисс Твинклтон, — часто кивая головкой, говорит Роза, — ты бы тогда не спрашивал! Да это всё просто кладбище какое-то! Все эти фараоны и тутанхамоны, кому до них может быть какое дело?! А ещё был там такой Бельцони, или как его там звали, так его и вовсе из пирамиды за ноги вытягивали, всего в пыли и паутине! У нас все девицы так и сказали: и поделом ему, нашёл куда лезть, и лучше бы он там вообще задохнулся!

Всё ещё бок о бок, но уже не рука в руке, молодая пара сворачивает на церковное подворье; там Эдвин вынужден раздраженно ожидать, пока Роза ногой вдоволь «нашуршится» опавшими листьями.

— Что ж, — говорит Эдвин после длительного молчания. — Всё как обычно. Мы так и не можем не ссориться, Роза.

Роза встряхивает локонами и говорит, что это не её вина.

— Миленькое замечание, дорогая моя! Особенно если принять во внимание...

— Принять что?

— Если я тебе скажу, ты опять разозлишься.

— Нет, это ты всё время злишься, Эдди! Не будь таким эгоистом!

— Эгоистом! Вот это здорово!

— Это вовсе не здорово, должна тебе сказать!

— Нет, это я должен тебе сказать! Ты высмеиваешь мою профессию, моё предназначение...

— Твоё предназначение?! Может, твоё предназначение и состоит в том, чтобы дать похоронить себя в пирамидах! Но это уж точно не моё предназначение! Или у тебя для меня другие планы? Ты уж скажи, Эдди, я же не могу читать твои мысли!

— Довольно, Роза, ты всё прекрасно понимаешь!

— Да, я прекрасно понимаю, зачем ты начал этот дурацкий разговор про твою противную красноносую великаншу! Чтобы меня позлить! И она будет, будет, будет пудрить свой дурацкий нос! — кричит Роза в минутном приступе раздражения и упрямства.

— Как так получается, Роза, — со вздохом и почти смирившись говорит Эдвин, — что в каждом нашем споре виноватым оказываюсь только я?

— Ну а чего вы хотите, сэр, если всегда только вы и виноваты? А если ты, Эдди, обиделся из-за Бельцони, или из-за того, что его тащили за ноги и он весь перепачкался, так тебе-то какое дело? На мёртвых же не обижаются, а он ведь давно уже умер... По крайней мере, я очень на это надеюсь. [5]

— Давай возвращаться, Роза. Не очень-то милая у нас получилась прогулка, верно?

— Милая, сэр?! Ужасная, отвратительная прогулка! Из-за неё я буду вынуждена пропустить урок танцев, потому что у меня теперь все глаза заплаканные! И это всё твоя вина!

— Роза, давай помиримся. Будем друзьями, а?

— Ах, Эдди! — кричит Роза и плачет теперь уже настоящими слезами. — Как бы я хотела, чтобы мы были только друзьями! Но ведь в том-то всё и дело, что друзьями мы быть уже не можем! Поэтому-то мы и ругаемся всё время! Я ещё слишком молода, чтобы иметь на сердце такое горе, но оно там есть, я его чувствую! И я знаю, что и ты чувствуешь то же самое! Я бы всё отдала, только бы мы не были этими дурацкими женихом и невестой, а были бы просто друзьями! Я серьёзно, Эдди, я не шучу! Только бы мы перетерпели друг друга при встрече хоть разочек, как мы оба того так желаем!

Обескураженный и задетый этой внезапной вспышкой подлинно женских чувств, столь неожиданных в этом юном создании, почти ещё ребёнке, Эдвин молча смотрит, как Роза рыдает, и всхлипывает, и прижимает обеими руками кружевной платочек к глазам. Затем, когда она немножко успокаивается и даже начинает слабо улыбаться, как бы подтрунивая над собственной минутной слабостью, ведёт Розу к скамейке под вязами.

— Роза, дорогая моя, давай будем откровенны. Я не такой сообразительный во всём, что не касается моей профессии... Да и в ней, если честно, я тоже не такой уж сообразительный, но тут уж я хотел бы всё по уму сделать. Скажи, нет ли у тебя... то есть у тебя же может быть... чёрт, не знаю как и сказать-то! Но я должен узнать это, прежде чем мы расстанемся! Может быть, у тебя есть... кто-то другой?

— Ах, нет, Эдди, нет! Так мило, что ты спрашиваешь, но — нет, нет, нет!

В этот момент звуки органа и пение хора, доносящиеся из-за окон собора, в тени стен которого они сидят, на минуту смолкают, и Эдвин внезапно вспоминает вчерашние мрачные откровения Джаспера. Действительно, как же не соответствует эта возвышенная и благозвучная музыка мучительному разладу, царящему сейчас в их душах!

— Я просто слышу голос Джека во всём этом... — задумчиво произносит Эдвин.

— Ой, давай уйдём отсюда, Эдди, — вдруг торопит его Роза, вставая. — Сейчас они, наверное, будут уже выходить. Не хочу никого видеть. Музыка чудесная, но лучше мы не будем дожидаться конца и пойдём уже сейчас.

Лишь выйдя за пределы церковного подворья, Роза успокаивается, снова берёт Эдвина под руку, и они чинно и степенно идут по Главной улице в направлении «Приюта Монахинь». У дверей, убедившись предварительно, что на улице вокруг не видно ни души, Эдвин пытается поцеловать Розу на прощание, но та со смехом уворачивается.

— Ах, нет, Эдди, не надо! Говорю же тебе, у меня губы липкие. Дай-ка мне лучше свою ладонь, я подарю тебе туда воздушный поцелуй.

Эдвин протягивает руку, Роза быстро чмокает её, а потом преувеличенно серьёзно вглядывается ему в ладонь.

— Ну, Эдди, видишь ли ты там что-нибудь?

— Что вижу, Роза?

— Наше счастливое будущее, например? Разве вы, египтяне, не можете читать будущее по линиям ладони? [6]

Но только одно можно сказать со всею уверенностью: ни один из них не верит в своё счастливое настоящее в тот момент, когда двери школы закрываются, разделяя их.

Комментарии к главе III

[1] Здание, описанное в романе под именем «Приюта Монахинь», сохранилось в Рочестере до наших дней: это так называемый «Eastgate House», построенный еще в 1590-м году. Сначала это здание было просто жилым домом, но с 1791 по 1870 годы в здании действительно располагалась школа-интернат для девочек. В двадцатом веке там находился музей Диккенса, закрывшийся, однако, в 2004 году. В парке возле этого здания и сегодня можно видеть перенесённое туда из имения Гэдс-Хилл швейцарское шале Диккенса, в котором он и писал «Тайну Эдвина Друда».

[2] «Двойственность» мисс Твинклтон (Twinkleton) заложена в самой её «говорящей» фамилии: глагол «twinkle» означает «мерцать, мигать», слово «tone» переводится тут как «характер». То есть директриса имеет, так сказать, мерцающий, переменчивый характер. Пассаж о двойной жизни мисс Твинклтон, вопреки мнениям многочисленных исследователей, не имеет никакого отношения к разгадке тайны романа и не служит намёком на двойную жизнь хормейстера Джаспера. В этом переводе он оставлен только потому, что там упоминается миссис Тишер, пару раз появляющаяся в сюжете позднее, и давний поклонник директрисы некто Портерс.

[3] Несмотря на уверения Диккенса, что Роза является всеобщей любимицей в пансионе, на самом деле она сильно страдает от постоянных завистливых насмешек и нескромного любопытства подруг. Девочки не стесняются вышучивать её помолвку, открыто высмеивать внешность и манеры её жениха, и отчасти именно это и делает для Розы невозможным дальнейшее пребывание в роли «невесты по завещанию родителей».

[4] Вообще-то у Диккенса девочки после пирожных и компота грызут сушёные креветки, т.е. от сладкого переходят к морепродуктам. В XIX веке креветки в Англии были популярны примерно также, как подсолнечные семечки в России.

[5] Джованни Батиста Бельцони был итальянским инженером-гидравликом, бежавшим в Англию от Наполеона. Не найдя применения своим познаниям на новой родине, он был вынужден даже какое-то время выступать силачом в цирке, но потом он уехал на Мальту, познакомился там с представителем египетского правителя Мохаммеда Али и подрядился осуществить для него несколько ирригационных проектов. В Египте Бельцони увлёкся раскопками могил фараонов, вывез в Англию огромное количество древнеегипетских ценностей и музейных экспонатов, гастролировал с выставками и издал несколько богато иллюстрированных книг, имевших большой успех. История про то, как его «вытаскивали из пирамиды за ноги» является, однако, апокрифом — сам Бельцони нигде не упоминает о таком случае. К моменту событий романа (1842 год) Бельцони, действительно, уже двадцать лет как умер.

[6] Умение гадать по руке приписывалось в викторианские времена не только цыганам, но и египтянам. Собственно, цыгане и считались тогда египтянами в прошлом. Так же эта сцена является отсылкой к роману Коллинза «Лунный камень», в котором индийские жрецы прозревают будущее, вглядываясь в налитые в ладонь мальчику-слуге чернила.

Глава IV. Мистер Сапси

Если считать ослов символом самодовольной глупости и чванства — образно, конечно, ибо сами по себе ослы довольно приятные животные — то самым патентованным ослом в Клойстергэме является мистер Томас Сапси, аукционер. [1]

Лет ему под шестьдесят, он богат, высокомерен и бестолков, в одежде и манерах он подражает отцу-настоятелю, он чрезвычайно горд своим звучным (как сам он считает) голосом, на выборах он неизменно голосует за самых консервативных кандидатов и уверен, что в области морали он, мистер Сапси, с самого детства на голову опережает весь прочий род людской — так как же, скажите, такая пустоголовая бездарность может быть чем-то иным, кроме как украшением клойстергэмского общества?

Проживает мистер Сапси, разумеется, на Главной улице в собственном своём доме, прямо напротив принадлежащего тоже ему «Приюта Монахинь». В данный момент мистер Сапси сидит в своей унылой и тёмной гостиной, выходящей окнами в скучный замощённый булыжником дворик и в собственный мистера Сапси сад, обнесённый колючей проволокой. По правую руку от кресла мистера Сапси располагается столик с бутылкой портвейна и выстроенными в ряд стаканчиками для вина, слева на стене взоры мистера Сапси радует его собственный поясной портрет, а ноги он протянул к жаркому пламени камина — дорогое, но приятное удовольствие в такой сырой осенний день. [2]

Когда старшая горничная докладывает о приходе мистера Джаспера, мистер Сапси делает рукою знак «Пусть заходит!» и выдвигает два стаканчика вперёд из шеренги, словно выбирая двух солдат-добровольцев для выполнения опасного задания.

— Очень рад видеть Вас, сэр, очень! Я поздравляю себя с честью принимать Вас в собственном своём доме, сэр! — так витиевато (и несколько бессвязно) приветствует мистер Сапси своего гостя.

— Вы слишком добры ко мне, сэр. Я тоже поздравляю себя с честью быть приглашенным к Вам.

— Рад слышать это. Уверяю Вас, дорогой сэр, что Ваш визит в моё скромное жилище доставил мне большое удовольствие, — продолжает мистер Сапси с непередаваемым высокомерием, словно желая сказать: «Сам удивлён, как такое могло получиться!»

— Я тоже уже давно мечтал с Вами познакомиться, мистер Сапси.

— А я, сэр, со своей стороны уже давно слышал о Вас, как о человеке, понимающем толк в прекрасном! Позвольте предложить вам вина. Я скажу тост. Итак:

Чтоб если французы войною пошли,
То в Дувре бесславную гибель нашли!

Этот патриотический тост был в ходу во времена детства мистера Сапси, то есть полвека назад, но он, похоже, считал и считает его годным на все времена и случаи жизни.

— Нельзя не признать, мистер Сапси, — с улыбкой замечает Джаспер, занимая предложенное ему место в кресле у камина и вытягивая к огню ноги, — что Вы знаете свет.

— Что ж, сэр, — следует самодовольный ответ, — мне было бы трудно это отрицать. Да, я немножко знаю свет, немножко знаю.

— Именно из-за Вашей репутации знающего свет человека, я и искал случая познакомиться с Вами. Ведь Клойстергэм — такой маленький городок! Хоть я и почти не жил в других городах и не могу сравнивать, но я нахожу его очень маленьким и тесным.

— Я тоже не бывал в дальних странах, юноша... — начинает мистер Сапси и тут же обрывает себя. — Вы ведь позволите мне называть Вас юношей, мистер Джаспер? Ведь Вы намного моложе меня.

— Почту за честь, сэр.

— Так вот, юноша, хотя я тоже не бывал в дальних странах, но эти дальние страны как бы сами приходили ко мне. В рамках моего бизнеса, сэр — ведь я провожу аукционы. И вот, представьте, например, приносят мне на продажу французские часы. Я никогда раньше их не видел, сэр, никогда в жизни! Но я кладу на них мизинец — вот так — и тут же определяю: Париж! Или, скажем, приносят мне китайский сервиз, тоже мне совершенно не знакомый. И я снова, сэр, кладу на него мизинец и говорю безо всякой ошибки: Пекин, Нанкин, Кантон! И то же самое с Японией, Египтом, бамбуком или сандаловым деревом из Вест-Индии — я кладу на всё! Я могу положить палец даже на Северный полюс и сказать: «Сделан эскимосами, куплен за полбутылки огненной воды!»

Мистер Джаспер находит такой способ получать знания о мире и его жителях просто потрясающим и достойным всяческого восхищения. Мистер Сапси соглашается с этой оценкой с видом непередаваемого самодовольства.

— Очень интересно, мистер Сапси, очень интересно. Но Вы, как я понял из Вашего приглашения, хотели поговорить со мной о покойной миссис Сапси?

— Именно, сэр, — мистер Сапси снова наполняет стаканчики портвейном и убирает бутылку подальше. — Но прежде чем я попрошу Вас, как человека, понимающего толк в прекрасном, высказать своё мнение об одной безделице — потребовавшей от меня, однако, известного напряжения ума и талантов — я хотел бы кратко обрисовать Вам основные черты характера моей недавно почившей супруги.

Мистер Джаспер, который как раз пытается скрыть зевоту рукою со стаканчиком вина, перебарывает приступ сонливости и придаёт лицу умеренно заинтересованное выражение.

— Примерно шесть лет назад, — начинает мистер Сапси, — когда я в очередной раз ощутил настоятельную потребность делиться плодами своего ума и знания света с кем-нибудь ещё, я стал задумываться о поиске брачного, так сказать, партнёра. Поскольку — как я всегда говорю — каждой твари должно быть по паре.

Мистер Джаспер выражает горячее желание сохранить это оригинальное высказывание покрепче в своей памяти.

— В те времена, юноша, в бедном районе нашего города располагалось одно образовательное учреждение — я не скажу, что конкурирующее с моей школой в «Приюте Монахинь», но могущее когда-то в будущем составить ей такую конкуренцию. Содержала эту школу некая мисс Бробити, и люди утверждали, что она настолько преклонялась перед моим умом и красноречием, что не пропускала ни одного аукциона с моим участием. Когда я, узнав о том, сделал ей предложение, мои манеры и любезность повергли её в такой, не побоюсь этого слова, священный трепет, что буквально лишили её дара речи. Она устремила на меня свои голубые глаза, прижала к груди свои трепещущие руки и смогла вымолвить только три слова: «Ах, ты ж...» — имея в виду, разумеется, меня лично. Сразу же после регистрации брака я ликвидировал конкурирующее образовательное учреждение посредством частного соглашения, и мы соединились в общем бизнесе и во всём прочем... ну, насколько это вообще было возможно в нашем возрасте. Но до самой её смерти, последовавшей девять месяцев назад от разлития желчи, её обращение ко мне носило всё ту же незавершённую форму. [3]

Мистер Джаспер, чьи глаза постепенно закрывались на всём протяжении этой речи, внезапно вздрагивает, просыпаясь, непонимающе озирается и открывает уже было рот, чтобы глубоким баритоном пропеть своё привычное «Аминь!», но вовремя окорачивает себя.

— С той поры, — продолжает мистер Сапси, уютно вытягиваясь в кресле и с довольным видом отпивая из стаканчика, — я не перестаю оплакивать мою покойную супругу и мою ставшую такой одинокой жизнь. Долгими пустыми вечерами я задаю себе один и тот же вопрос: что, если бы её супруг был чуть ближе к ней по уму? Если бы ей не приходилось всё время перенапрягаться, взирая на него снизу вверх? Может, трагического разлития желчи тогда не произошло бы и вовсе?

Мистер Джаспер с унылым видом ответствует в том смысле, что «вероятно, так было уж суждено».

— Да, это вполне вероятно, юноша, — милостиво соглашается мистер Сапси. — Но, как я всегда говорю, человек предполагает, а Бог располагает. Возможно, ту же самую мысль можно выразить и иначе, более красиво, но мне кажется, что и у меня неплохо получилось. Во всяком случае, в рифму.

Мистер Джаспер бормочет что-то одобрительное.

— И теперь, мистер Джаспер, — говорит аукционер, беря со столика исписанный и исчёрканный лист бумаги, — когда склеп, воздвигнутый мною в память покойной супруги, уже имел достаточно времени, чтобы просохнуть и осесть, пришло время украсить это скорбное сооружение подобающей случаю и моим чувствам памятной надписью на мраморной доске. Я прошу Вас, как человека, понимающего толк в прекрасном, прочесть вот этот составленный мною текст — давшийся мне, как я уже упоминал, не без известного напряжения ума и талантов — прочесть и высказать Ваше мнение. Вот он, сэр, можете взять его в руки, ибо расположение строк надо прочувствовать глазами, как и его содержание — душой.

Мистер Джаспер подчиняется, берёт листок и читает следующее:

— Проэкт Эпитафии моей усопшей Супруге —

Здесь покоится ЭТЕЛИНДА,
почтительная жена
МИСТЕРА ТОМАСА САПСИ,
ЭСКВАЙРА, АУКЦИОНЕРА, ОЦЕНЩИКА и ЗЕМЕЛЬНОГО АГЕНТА
в этом городе,
чьё обширное Знание Света
было бессильно указать ему другую
ДУШУ,
более способную взирать на него
с Благоговением.

ПРОХОЖИЙ, ОСТАНОВИСЬ!
И спроси себя,
СУМЕЛ БЫ ТЫ
поступить так же?
Если НЕТ — со стыдом удались!

От созерцания потрясенного выражения лица мистера Джаспера гордого автора отвлекает старшая горничная, снова появляющаяся в дверях с известием, что «Дердлс пришел, сэр!». Мистер Сапси незамедлительно выдвигает из шеренги стаканчиков третьего рекрута, наполняет его вином, как того требует изменившаяся диспозиция, и только потом командует: «Давай его сюда!»

— Умопомрачительно! — резюмирует Джаспер, возвращая творение сочинителю. [4]

— То есть Вы одобряете, сэр?

— Помилуйте, как же не одобрить?! Тут всё так... хлёстко, так характеризующее и так... поразительно в своей полноте!

Мистер Сапси слегка наклоняет голову, как человек, снисходительно принимающий заслуженные почести. Тут входит Дердлс, и аукционер с порога всовывает ему в руки стаканчик вина с предложением чуть-чуть согреться в такой холодный день.

Дердлс — это наш каменотёс при соборе, а также генеральный подрядчик во всём, что связано с надгробиями, склепами и мраморно-гранитными работами. В Клойстергэме он известен всем и каждому — не только как мастер своего дела (хотя никто никогда не видел его работающим), но и как распутник и горький пьяница (что каждый из горожан замечал неоднократно). Одетый круглый год одинаково — в запорошенную каменной пылью зелёную фланелевую куртку, старую шляпу скорее уже ржавого, чем чёрного цвета, с жёлтым засаленным платком на красной шее, в заляпанных известью сапогах на шнуровке — Дердлс ведет в Клойстергэме одинокое, холостяцкое существование. [5]

Живёт он в напоминающей курятник лачуге, прилепившейся к развалинам старой городской стены; на людях же не появляется без ставшего уже притчей во языцех тряпичного узелка, в котором кроме футовой линейки и молотка носит также и сухари, которыми он любит пробавляться, присев то на одну, то на другую могилу. До буйства напивается он редко, но случается и такое; и тогда его вместе с узелком препровождают сначала к судье, а потом на пару дней в тюрьму — отсыпаться.

В суждениях своих Дердлс всегда крайне независим — настолько, что порою он даже говорит о себе в третьем лице, употребляя собственное имя как чьё-то прозвище. Хотя может быть, от постоянного пьянства он просто заработал себе что-то вроде раздвоения личности.

После того как Дердлс заглатывает стаканчик портвейна, мистер Сапси передаёт ему плод своего вдохновения — «проэкт Эпитафии». Дердлс вытягивает из узелка футовую линейку и, пачкая бумагу каменной пылью, равнодушно вымеряет строки.

— Это вот для памятника что ли, мистер Сапси? Как раз поместится, дюйм в дюйм. [6] Моё почтение, мистер Джаспер.

— Здравствуйте, Дердлс.

— Да, немножко здоровья Дердлсу бы не повредило. Гробматизм его совсем замучил.

— Вы хотели сказать — ревматизм? — резко поправляет его мистер Сапси, раздосадованный безразличным отношением Дердлса к своему творению.

— Дердлс лучше знает, что он хотел сказать. Когда Дердлс говорит «гробматизм», то он имеет в виду именно его и ничто другое. Вот мистер Джаспер не даст соврать. Вы попробуйте хоть разок остаться в подземелье собора зимней ночью, как мне частенько уже приходилось делать, чтобы вовремя закончить заказ — тогда и поймёте, о чём это я.

— Да, у нас в соборе чертовски холодно, — подтверждает Джаспер, зябко передернув плечами.

— И уж если нашему хормастеру там наверху, среди живых людей, холодно чертовски, то мне внизу, среди мертвецов и могил, холодно просто адски, — подводит черту Дердлс. — Так что же, мистер Сапси, мне сразу приступать или как?

Мистер Сапси со всем нетерпением начинающего автора, желающего увидеть своё творение опубликованным, требует и начать, и закончить как можно скорее.

— Тогда давайте мне ключ от склепа, — протягивает руку каменотёс.

— Зачем вам ключ, Дердлс, доска же должна висеть снаружи?!

— Дердлс не хуже вашего знает, где должна висеть доска. Кого хочете спросите — вам всякий подтвердит, что Дердлс своё дело понимает.

Мистер Сапси встаёт, вынимает из шкатулки ключ от стенного сейфа, отпирает его тяжёлую дверцу и достаёт изнутри другой ключ, гораздо больших размеров.

— Просто когда Дердлс кладёт, так сказать, последний штрих на свою работу, то ему надо осмотреть её со всех сторон — и снаружи, и изнутри — чтобы уж увериться, что дела своего он не посрамил, — поясняет каменотёс, забирая ключ.

С этими словами Дердлс расстёгивает свою испачканную известью куртку и пытается погрузить ключ во внутренний нагрудный карман, но безуспешно — что-то ему там мешает. Из глубин кармана он достаёт ещё два ключа, чуть меньших по размеру, но всё равно очень представительных.

— Ну и ну, Дердлс! — говорит Джаспер, с усмешкой наблюдая за его манипуляциями. — Да у вас карманы просто бездонные!

— А какую тяжесть я в них таскаю, знали бы вы, мистер Джаспер! Вот взвесьте-ка сами на руке, — отвечает Дердлс, передавая ключи хормейстеру.

— Дайте мне и тот, который мистера Сапси. Держу пари, он самый тяжёлый из трёх. [7]

— Ну разве что чуточку. Это всё ключи от склепов, мистер Джаспер, а склепы-то — всё Дердлсова работа. Дердлс все ключи завсегда с собой носит, вдруг пригодятся...

— Кстати, Дердлс, давно хотел вас спросить. — говорит Джаспер, задумчиво рассматривая ключи. — Я слышал, как кое-кто из горожан называет вас Стони Дердлс.

— В Клойстергэме меня все называют просто Дердлс, мистер Джаспер.

— Конечно-конечно, я знаю. Но вот мальчишки иногда.

— Вы поменьше слушайте этих оборвышей, — перебивает его Дердлс.

— Я слушаю их не больше вашего. Но вот у нас в хоре мы на днях заспорили, происходит ли имя Стони от полного имени Антон... — говорит Джаспер, позвякивая ключами друг о дружку.

Поосторожнее, хормастер, не погните ключи.

— Или от имени Стефан...

Не балуйте с ключами, хормастер, верните их лучше Дердлсу.

— Или от какого-нибудь другого, тайного вашего имени? [8]

Мистер Джаспер зажимает все три ключа в кулаке и с улыбкой заглядывает помрачневшему Дердлсу в глаза, затем он разжимает кулак и вежливо протягивает каменотёсу его имущество. Не удостоив хормейстера ответом, тот возвращает два ключа в нагрудный карман куртки, а третий — который от склепа Сапси — засовывает в свой видавший виды узелок с завтраком (как будто он любит, подобно страусу, закусывать время от времени железом. [9] После чего, с видом угрюмым и обиженным, нахлобучивает пониже шляпу и, не простившись, выходит.

Мистер Сапси предлагает своему новому другу мистеру Джасперу сначала карточную партию в криббедж, а затем лёгкий ужин из холодной говядины с салатом, во время которого хозяин щедро делится со своим почтительно внимающим гостем плодами житейской мудрости и знания света. Наконец, мистер Джаспер прощается, обещая при первой же возможности прийти снова, и мистер Сапси, с наказом поразмыслить на досуге над уже полученной порцией поучений, милостиво отпускает его.

Комментарии к главе IV

[1] «Говорящую» фамилию Сапси (Sapsea) можно перевести как «море глупости».

[2] Образ мистера Сапси списан Диккенсом с реально существовавшего человека, мистера Томаса Эдмета, аукциониста и содержателя ломбарда, бывшего в 1842 году (то есть именно в тот год, когда, по расчетам исследователей, и происходит действие романа) мэром соседнего с Рочестером городка Мэйдстоуна. Дом в Рочестере, в котором Диккенс поселил своего персонажа, тоже сохранился до наших дней. Сегодня его называют «Домом Сапси».

[3] Разговор между мистером Сапси и Джаспером происходит осенью 1842 года, предположительно — в двадцатых числах сентября. Во второй главе Эдвин упоминает, что приезжает к Джасперу раз в три месяца; его следующее посещение придётся на конец декабря. По словам мистера Сапси его супруга скончалась девять месяцев назад, т.е. в середине декабря предыдущего, 1841 года. Дата эта важна, так как она особым образом соотносится с другими событиями романа.

[4] В конце 1860-х годов, т.е. как раз в год написания романа, в английской прессе широко обсуждался законопроект, призванный упорядочить правила составления надписей на могильных камнях с целью избавления их от разного рода «паганизмов» — т.е. ненужных выспренностей, словесного мусора и даже рекламы. Диккенс принимал в этом обсуждении живейшее участие и опубликовал несколько статей на эту тему. Эпитафия Этелинде, сочинённая Диккенсом для своего романа, как раз и является сатирой на подобного рода могильные надписи.

[5] Образ Дердлса также списан с реального человека, каменотёса Рочестерского собора, запойного пьяницы немецкого происхождения. «Говорящая» фамилия Дердлс (Durdles) образована от слова «gurgles» («полоскать горло», т.е. пить спиртное).

[6] Весьма необычно, что мистер Сапси хочет разместить доску с эпитафией на стене склепа, стоящего на кладбище, а не так, как это было принято в ту эпоху — внутри собора на стене. Такая странность нужна была Диккенсу по сюжету, так как в романе всё вертится именно вокруг склепа Сапси.

[7] Во время разговора с Дердлсом хормейстер Джаспер вдруг понимает, что склеп, от которого существует только один ключ — очень удобное место для совершения ранее задуманного им преступления и сокрытия мёртвого тела, после чего он решает попытаться как-то завладеть ключом. Это удастся ему в девятой главе.

[8] Перечисляя имена, Джаспер намекает Дердлсу, что знаком с некоторыми моментами его биографии, которые каменотёс тщательно скрывает. Намёк не проходит мимо внимания Дердлса, отчего каменотёс и мрачнеет. Но позднее Дердлс, напившись, забывает об этом разговоре с хормейстером.

[9] Поверие, что африканские страусы питаются железом, пошло от античного историка Плиния Старшего. У Шекспира в драме «Генрих IV» бунтовщик Джек Кед угрожает дворянину Айдену «накормить его железом, будто страуса» — т.е. проткнуть ему живот мечом. Действительно, в желудках у убитых страусов часто находят камешки и небольшие кусочки металла. Однако, глотают их страусы не от голода, а для того, чтобы эти твёрдые предметы перетирали у них в желудке растительную пищу — ведь зубов у страуса не имеется.

Глава V. Дердлс и компания

Джон Джаспер, возвращаясь домой через залитое лунным светом церковное подворье, замечает вдруг странную сцену: каменотёс Дердлс — голова опущена, неразлучный узелок в руке — стоит, прислонившись к кованой ограде, что отделяет земли кладбища от монастырских развалин, [1] а какой-то уличный мальчишка бросает в него камешками. Некоторые пролетают мимо, большинство метко попадает в цель, но Дердлс и в том и в другом случае остаётся странно безразличен к происходящему. Мальчишка же, напротив, каждое попадание встречает победным свистом, а при редких промахах кричит «Обратно смазал!» и затем пытается получше прицелиться и повернее попасть. [2]

— Эй, ты чего к нему привязался? — громко говорит Джаспер, выходя на свет.

— Делаю из него мишень! — заявляет на это оборванец.

— Прекрати немедленно! Дай сюда камни!

— Ага, как же! Вот залеплю тебе сейчас камнем в башку, только тронь! — отвечает мальчишка, отбегая в сторону. — Прямо в глаз, чтоб ты ослеп!

— Ах ты, чертёнок! Но ведь мистер Дердлс тебе же ничего не сделал!

— Он домой не идёт!

— Тебе-то какая разница?!

— У нас с ним уговор! Если я поймаю его ночью на улице и загоню домой, то получу от него полпенни! — и оборвыш начинает напевать, притоптывая дырявыми башмаками:

Видди-видди-ви, [3]
Попался после десяти!
Видди-видди-ву,
А ну, пошел в свою нору
Или камнем зашибу!

Махнув на него рукой (и тем ещё немного отогнав сорванца), хормейстер подходит к Дердлсу, выглядящему не столько пьяным, сколько глубоко задумавшимся.

— Вы вправду, что ли, знаете этого... это чёртово отродье? — спрашивает Джаспер, косясь на мальчишку, снова принявшегося за сбор камней.

— Депутат, — мрачно кивает Дердлс.

— Это что, имя такое?

— Ага, — соглашается Дердлс.

— Это меня так зовут в ночлежке, где я работаю, — задиристо поясняет мальчишка. — Знаешь «Койку за два пенса», что возле Газовой станции? Я там прислуживаю. У нас там всю прислугу называют депутатами, не только меня. [4] Когда все дела поделаны, мне дозволяется пойти погулять для здоровья, — с этими словами Депутат занимает боевую стойку и начинает прицеливаться в Дердлса и Джаспера, снова заводя своё визгливое «видди-видди-ви».

— Пошёл прочь! — со злостью кричит ему Джаспер. — Вздумаешь швыряться, пока я рядом стою, я тогда тебя поймаю и убью!.. Идёмте, Дердлс. Сегодня я провожу вас до дома. Давайте, я понесу узелок. [5]

— Нет нужды, — отвечает Дердлс, убирая руку с узелком за спину. — Я тут как раз размышлял, когда вы подошли... размышлял я тут, посреди своих творений, как пу-пулярный автор. поскольку это всё Дердлсова работа, — он делает широкий жест рукой, показывая на окружающие их надгробия. — Вот тут в саркофаге ваш покойный родственник, Друд-старший, вон там в склепе незабвенная миссис Сапси, а эта вот надломленная колонна — это безвременно усопший прежний отец-настоятель, а вон та траурная ваза — это светлой памяти налоговый инспектор. Всё в лучшем виде, присмотрено и ухожено. А вон там, где просто дощечки в землю воткнуты, там бедняки, по которым никто и слезинки не прольёт. Без гробов зарыты и давно забыты.

— Эта тварь... этот Депутат, похоже, увязался следом, — перебивает его Джаспер, оглянувшись на ходу. — Он что, следит за нами?

Дердлс с пьяной медлительностью оборачивается; Депутат по дуге отбегает подальше и занимает оборонительную стойку.

— Ты сегодня начал без предупреждения! — кричит ему Дердлс с таким видом, будто только сейчас сообразил, что уговор был нарушен.

— Врёшь, я кричал! — швыряя в него камень, заявляет Депутат.

— Исмаил, сэр, — говорит Дердлс, не обращая внимания на проступок и снова поворачиваясь к Джасперу. — Точно как библейский Исмаил, сын Авраама. С виду человек, дикарь изнутри. Но я дал ему цель в жизни.

— В которую он и швыряет камни? — усмехается Джаспер.

— Именно, сэр, — торжественно кивает Дердлс. — В которую он и швыряет камни. Кем он был раньше? Разрушителем. Что он нёс людям? Одни неприятности. И чем они ему за это платили? Чаще всего — трёхдневной отсидкой за решеткой. Никто — ни один человек, ни один предмет частной собственности, ни одно окно, ни одна лошадь, свинья, овца или кошка — никто не мог избежать града его камней, а всё почему? Потому, что он не имел ясной цели в жизни. Я поставил перед ним эту ясную цель, и теперь он честно зарабатывает швырянием камней полпенни за вечер или три за неделю.

— Странно, что у него не находится соперников.

— Да сколько угодно, мистер Джаспер, просто он их всех отгоняет камнями, — сообщает Дердлс с пьяной серьёзностью. — Я вот всё думаю, вот эта моя система... она ведь, по сути, родственна Системе Народного Образования.

— Я бы так не сказал, Дердлс, — отвечает Джаспер.

— Если не так, — заявляет Дердлс, — то попробуйте сами дать ей другое название.

— Он всё ещё идет за нами, — повторяет Джаспер, глядя через плечо. — Как будто выслеживает.

— Он просто идёт в свою ночлежку — она тут, по дороге, — отвечает Дердлс. — Это кратчайший путь. Там он от нас отстанет.

Таким порядком они и следуют дальше; последним идёт Депутат, не пропуская ни одного столба, дерева или дома, чтобы не запустить в него камнем.

— Слышно что-нибудь новенькое из подземелий собора, Дердлс? — с улыбкой интересуется Джон Джаспер.

— Что-нибудь старенькое, хотите вы сказать? — ворчит Дердлс. — Откуда там взяться новенькому?

— Я слышал, будто там что-то нашли.

— Да, ещё одну старую могилу возле седьмого столба, слева от входа в бывшую часовню. Это я её нашёл. Как я понимаю — там ещё один их этих стариканов с посохами, из епископов то есть. Там, внизу, хватает подобного добра.

— Интересная у вас жизнь, Дердлс — там, внизу!

— У вас наверху не лучше.

— Да, мы оба растрачиваем свои жизни по этим старым унылым местам, в которых столетиями ничего не меняется. Это так. Но в вашей жизни внизу столько тайн и загадок, будоражащих воображение, что мне даже вдруг захотелось как-нибудь примкнуть к вам в ваших исследованиях подземелий собора. Возьмёте меня на денёк в качестве ученика или, скажем, практиканта? Очень уж интересно посмотреть на ваши находки.

— Чего ж не взять? — ответствует Дердлс. — Вы знаете, где меня найти, если соберётесь.

— Что мне ещё не совсем понятно, — продолжает Джаспер, развивая тему подземных исследований, — как это вы их находите, эти могилы? У вас что, на них какой-то особый род чутья? Шестое чувство?

Дердлс останавливается и ищет взглядом, куда бы положить узелок, чтобы его развязать. Джаспер приходит к нему на помощь.

— Достаньте мне мой молоток из узелка, и я покажу вам, — говорит Дердлс.

Джаспер передаёт каменотёсу его инструмент, при этом в узелке что-то тихонько звякает.

— Теперь смотрите. Вы же пользуетесь камертоном, мистер Джаспер?

— Конечно.

— Так вот, и я тоже. Мой камертон — это мой молоток. Я беру его и стучу по стене, вот так, — и Дердлс начинает выстукивать стену ближайшего дома. — Я стучу и стучу. Тум, тум, тум! Звук получается звонкий, и это означает, что стена сплошная. Стучу дальше. Всё ещё сплошная. Теперь здесь. Бум! Бум! Звук стал глухой: значит, здесь есть какое-то пустое пространство за стеной! Обстукиваем его со всех сторон... Звук такой, будто за стеной в пустоте лежит что-то твёрдое, а в этом твёрдом опять пустота! Не иначе — каменный гроб епископа в замурованной стенной нише!

— С ума сойти!

— Я вам даже больше скажу. Дайте-ка мне ещё и линейку.

Джаспер вытягивает просимое из узелка, и опять внутри последнего что-то едва слышно звякает. Завладев линейкой, Дердлс продолжает:

— Предположим, вот эта стена моей работы. Измеряем. Два, четыре, и ещё два. Итого: шесть. Вот, в шести футах за этой стеной лежит миссис Сапси.

— Вы что, серьёзно?!

— Просто предположим, что там лежит миссис Сапси. Её стена потоньше будет, но предположим, что это стена её склепа. — Дердлс снова принимается обстукивать стену дома, делая вид, что внимательно прислушивается. — Ага! Что-то имеется между стеной и гробом, в этих шести футах пустоты! Что-то твёрдое! Что же ещё, как не куча битого кирпича и прочего строительного мусора, которую там второпях оставили мои работнички?!

Поражённый Джаспер высказывается в том смысле, что такой тонкий слух — это просто какой-то дар Божий.

— Никакой это не дар, — отмахивается от комплимента Дердлс. — Это всё плоды долгих тренировок. Я работал над собой, сэр! Дердлс потому так хорошо свой предмет знает, что он в него по уши закапывается. И тянет на свет тоже за уши, сэр, если тот вдруг вылезать не хочет!.. Эй, Депутат, держи-ка за работу!

Мальчишка отвечает свистом и подбегает получить свой полупен-совик.

— И проваливай в свою ночлежку, чтобы я тебя сегодня больше не видел!

Оборванец снова свистит, шутовски «берёт под козырёк», сигнализируя этим жестом полное своё согласие, и исчезает в темноте.

Дердлс и Джаспер как раз проходят мимо упомянутого ночлежного заведения — это обшарпанный и покосившийся двухэтажный дом, оставивший свои лучшие времена далеко позади. Порвавшийся во многих местах бумажный фонарь над полусгнившим крыльцом у входной двери, драные красные занавески в окнах, покачивающиеся от сквозняка, дующего в щели, щербатый штакетник, местами сломанный, местами поваленный на землю — всё это создаёт впечатление безнадёжного запустения. [6] Уличные мальчишки, в количестве дюжины или около того, самого оборванного и дикого вида — то ли клиенты ночлежки, то ли прислуга, то ли просто банда местных хулиганов — привлечённые свистом Депутата, выбегают из-за угла и лезут из кустов, слетаются, словно стервятники на падаль, и тут же затевают перестрелку камнями, не забывая запустить камень-другой и в Джаспера с Дердлсом.

— Прочь, мерзавцы! — в ярости кричит Джаспер. — Дайте нам пройти, маленькие негодяи! [7]

Это оскорбление вызывает новый шквал камней и диких воплей, который заставляет хормейстера чуть ли не бегом спасаться в переулке. Дердлс, бормоча под нос что-то вроде «А всё потому, что они не имеют цели в жизни», тоже поспешает следом.

«Берлога» Дердлса, в лунном свете напоминающая заброшенный склеп, уже видна в конце проулка; путь к ней лежит через лабиринт каменных глыб и недоделанных надгробий. Похоже, только хозяину и ведом безопасный путь через этот лунный пейзаж, но даже и он несколько раз чуть не падает, натыкаясь на валяющиеся повсюду обломки мрамора и песчаника, и только чудом не разбивает себе голову о какую-нибудь могильную плиту.

Джон Джаспер возвращается к своему жилищу — домику над воротами — другой дорогой. Неслышно отперев дверь ключом, он проходит в гостиную (камин уже догорает), достаёт из потайного отделения стенного шкафчика странного вида курительную трубку, наполняет её (но не табаком) и на цыпочках поднимается по ступеням спиральной лестницы, ведущей к двум спальням на чердаке. В обеих горит свет; собственная спальня Джаспера пуста, в гостевой же спит его племянник.

Джон Джаспер какое-то время стоит в дверях, внимательно вглядываясь в лицо спокойно и безмятежно спящего юноши. Затем, всё так же неслышно, он проходит к себе, раскуривает трубку и, откинувшись в кресле, отдаётся во власть призрачных полночных видений.

Комментарии к главе V

[1] Монастырскими руинами в романе названы развалины Рочестерского норманнского замка, который, как написано в путеводителе Бедекера, «был построен в 1126—39 годах Уильямом Корбилом, архиепископом Кентерберийским. Квадратная башня, 104 фута высоты в настоящее время, является прекрасным образчиком норманнской архитектуры и предлагает хороший обзор окружающей местности. Рочестер был разрушен Этельбертом Саксонским, дважды разграблен датчанами, был осаждён Вильгельмом Рыжим, сыном Вильгельма Завоевателя. Замок неоднократно менял владельца во время раздоров короля Джона и баронов.»

[2] Сцена «побивания камнями» Дердлса представляет собой забавную параллель с библейской историей святого Стефана, одного из первых христианских мучеников, «который за проповедь Слова Божьего был приговорён Синедрионом к забиванию до смерти камнями и умер с молитвой за своих преследователей на устах (7:60). Свидетелем тому явился юный фарисей Савл из Тарса; сцена сия и слова, которые он слышал, оставили в юноше неизгладимый след (см. Деяния 22:19,20), обратив его душу ко Христу. Позднее Савл принял крещение; ныне мы знаем его как апостола Павла.» (Томас Джеймс Шеперд, «Вестминстерский Библейский Словарь»). Одним из возможных полных имён Стони Дердлса как раз и является имя Стефан (см. примечание к главе IV).

[3] Widdy — искаж. widdie, произносится как «Видди», означает верёвку палача, петлю.

[4] Deputy — Депутат, Представитель, от старо-англ. «depute», означает персону, прислуживающую или помогающую кому-либо, в гостиницах или полиции.

[5] Во время прогулки с Дердлсом Джаспер несколько раз на пробу предпринимает попытку завладеть на время его узелком, в котором, как мы помним, находится ключ от склепа Сапси.

[6] Под ночлежкой «Койка за два пенса» в романе выведен сохранившийся до наших дней «Restoration House». Рядом в диккенсовские времена располагались остановка дилижансов и, как и сказано в романе, газовая станция.

[7] Банды уличных мальчишек в те времена, действительно, терроризировали жителей Лондона и провинции. Уголовная ответственность для детей наступала с пяти лет; с этого же возраста ребёнок считался правомочным подписывать договор найма на работу.

Глава VI. Благотворительность в доме младшего каноника

Искупавшись на рассвете холодного осеннего дня в уже подёрнутом первым ледком пруду у Клойстергэмской плотины, подтянутый и спортивный младший каноник Септимус Криспаркл разогревает свою кровь, боксируя у зеркала в задней комнате домика, где он «имеет удовольствие проживать» со своей матушкой, миссис Криспаркл. Зеркало показывает нам пышущий здоровьем портрет преподобного Септимуса, как он с большим мастерством проводит мощные хуки слева и справа, апперкоты и свинги; при этом его добродушное лицо священнослужителя являет собой разительный контраст с лишёнными всякого милосердия к противнику ударами и атаками. [1]

Миловидное лицо хрупкой старой дамы появляется в дверях — это миссис Криспаркл пришла звать своего любимого сына к завтраку. Преподобный Септимус тотчас же прекращает свои прыжки и размахивания руками, расплывается в улыбке, а потом, осторожно взяв это милое личико между боксёрских перчаток, почтительно и с огромной сыновней любовью целует свою матушку в румяную щёчку.

Что может быть симпатичнее хорошо сохранившейся пожилой дамы, если её глаза всё ещё блестят, если фигура её аккуратна и стройна, если прекрасно подогнанное платье нежных пастельных цветов делает её похожей на фарфоровую статуэтку китайской пастушки? Разве что молодая дама тех же свойств, — думает младший каноник, усаживаясь за богато и со вкусом накрытый к завтраку стол напротив своей матушки. А вот то, что его матушка в эту минуту думает — это можно уложить в два гордых и нежных слова: «Мой Септимус!»

Этим редким именем, означающим по латыни «Седьмой», миссис Криспаркл — тогда ещё не вдова, а любимая жена и мать — нарекла своего новорожденного сына после того, как шесть его менее удачливых старших братьев покинули сей мир незадолго после своего рождения. Её седьмой ребёнок выжил, и с тех пор, вот уже почти тридцать пять лет, миссис Криспаркл не устаёт каждый день благодарить Бога за эту милость. В данный момент пожилая дама тоже возносит молитву, перед трапезой, а её взрослый сын — стоя и склонив голову — смиренно внимает ей, так же как делал это ещё ребёнком.

— Так что же, дорогая мамочка, было в том письме, которое принесли с утренней почтой? — спрашивает младший каноник, намазывая масло на кусочек тоста.

Фарфоровая Пастушка, уже успевшая к тому моменту распечатать письмо, передаёт конверт сыну.

— Конечно же это от мистера Хонитандера, — говорит она, вытирая затем руки салфеткой.

— Ага! Так я и думал, — отвечает младший каноник, надевая очки и разворачивая листок.

Тут надо сказать, что этот почтительный сын всегда при чтении и письме надевает очки, хотя в них ещё совершенно не нуждается, и они вызывают у него лишь резь в глазах и слёзы. Делает это он для того, чтобы его матушка, которая в свои годы тоже ещё вполне в состоянии читать без очков, чувствовала себя в этот момент хоть чуть-чуть моложе.

— Благотворительный Фонд, главная штаб-квартира, Лондон, среда, — читает вслух преподобный Септимус. — Милостивая госпожа! Я пишу это письмо, сидя в...

Младший каноник снимает очки с носа и ошеломлённо смотрит на свою матушку. Та отвечает ему вежливой улыбкой.

— Мой бог! Он пишет, сидя... где?!

— В кресле, — отвечает старая дама, прочитавшая письмо ещё до завтрака.

— В кресле! Но нам-то зачем об этом сообщать?!

— Ах, дорогой мой, ты упускаешь из виду конец предложения, а там всё сказано совершенно ясно! Дай мне, я сама прочту.

Младший каноник, радуясь, что ему не придётся далее утомлять глаза очками, с удовольствием возвращает письмо своей матушке.

— Я пишу это письмо, сидя в кресле, — громко и отчётливо читает миссис Криспаркл, — к которому я буду прикован ещё не менее нескольких часов...

Младший каноник поражённо переводит взгляд на ряд кресел, выстроившихся у стены комнаты.

— ...поскольку в эту минуту я имею честь находиться на заседании Генерального штаба нашего Благотворительного Фонда, и единогласным желанием всех присутствующих здесь его членов я был избран занять кресло Председателя.

Преподобный Септимус переводит дыхание и бормочет:

— Ах, вот оно что! Тогда понятно...

— Поэтому, пока дебатируется резолюция, разоблачающая и осуждающая некоего предавшего интересы Благотворительности негодяя, я хотел бы этим письмом, которое я рассчитываю отправить уже вечерней почтой, окончательно обговорить известное Вам дельце.

— Это удивительно, мамочка, — кротко замечает младший каноник, — как эти столичные благотворители всегда рады случаю кого-нибудь разоблачить и осудить. И точно так же удивительно, как много они находят в своих рядах предателей и негодяев.

— ...обговорить известное Вам дельце, — повторяет последние строки старая дама. — Всем сердцем осуждая прискорбную необразованность и невоспитанность двух моих новых юных подопечных, Невила и Елены Ландлесс, я хотел бы ознакомить Вас с моим планом по исправлению означенных упущений, каковой состоит в следующем: не далее как в будущий понедельник упомянутый Невил, хочет он того или нет, будет передан мною в Ваше, милостивая госпожа, и Вашего уважаемого сына мистера Септимуса попечение, выражающееся в проживании означенного недоросля в Вашем доме на срок, потребный оному для должной подготовки к экзаменации.

— Хочет он того или нет! — бормочет младший каноник. — Просто поразительно, мамочка, насколько эти столичные благотворители готовы любого встречного схватить за воротник и силой — я бы даже сказал, пинками — загнать на тропу добродетели, хотят те такого или нет. Прости, мамочка, что перебил.

— Сестра же его Елена на тот же срок будет водворена для обучения в рекомендованную Вами Школу и Пансион для Молодых Девиц, носящую, как мне помнится, подходящее случаю наименование «Приют Монахинь». Прошу Вас, милостивая госпожа, озаботиться их принятием и размещением. Оплата Ваших любезных услуг будет произведена мною на тех условиях, которые Вы означили мне в одном из Ваших предыдущих писем (три фунта и десять шиллингов в месяц).

Кланяюсь Вашему достопочтенному сыну мистеру Септимусу и Вам, милостивая госпожа, и остаюсь Ваш любящий брат (во Благотворительности) Лукас Хонитандер.

— Что ж, мамочка, — говорит младший каноник, почесав за ухом, — я думаю, что у нас найдётся место для одного постояльца, а у меня найдётся время и желание обучать его. Хорошо, что это будет не сам мистер Лукас Хонитандер. Хотя, наверное, так было бы невежливо говорить, ведь я его никогда не видел. Скажи, мамочка... ведь он, без сомнения, представительный собой мужчина?

— Более чем, — отвечает миссис Криспаркл. — Но голос у него ещё более представительный.

— Чем он сам?

— Чем кто бы то ни был еще. [2]

— Ага! Вот, значит, как... — раздумчиво говорит мистер Криспаркл, и так же раздумчиво заканчивает завтрак. Создаётся ощущение, что после этих слов матери яичница с беконом, гренки и китайский чай потеряли для него значительную часть своего вкуса.

С мистером Хонитандером — «профессором Благотворительности», как он отрекомендовался при первой же встрече — миссис Криспаркл познакомилась в Лондоне, в доме своей сестры. Вторая миссис Фарфоровая Пастушка, как две капли воды похожая на первую (так как они были близнецами, да и одевались тоже почти одинаково), была женою советника одной из столичных корпораций, и от избытка свободного времени (поскольку была бездетна) все свои силы отдавала делу благотворительности. Дело это было несложное: следовало сначала добыть подходящих сироток, а затем усиленно набивать им животы сладостями, а голову религиозной чепухой — вот и вся благотворительность, как её понимали обе Фарфоровые Пастушки. Сам же преподобный Септимус, слава богу, считал и считает иначе:

— Я думаю, мамочка, самое главное, чтобы этому молодому человеку было у нас хорошо. Потому что, если ему будет с нами хорошо, то и нам с ним никаких забот не будет. Я вспоминаю, мамочка, что как раз в эти дни у нашего хормейстера Джаспера гостит его племянник, молодой Эдвин Друд. Он очень милый и воспитанный юноша, а молодое тянется к молодому; поэтому я думаю, что было бы здорово пригласить его и мистера Джаспера к ужину. С нашими подопечными это будет четверо. Позовём ещё мисс Твинклтон и юную невесту мистера Друда, это будет шесть. Добавь ещё нас двоих, мамочка. Как ты полагаешь, восемь персон поместятся за столом?

— Девять было бы уже чересчур, — заметно нервничая, отвечает пожилая дама.

— Я же сказал, всего восемь.

— Ну хорошо, это мы ещё осилим, Септимус, дорогой мой. Но, пожалуйста, не приглашай больше никого.

На этом и порешили. После завтрака миссис Криспаркл отправляется в «Приют Монахинь» предупредить мисс Твинклтон о приезде новой ученицы и заодно пригласить директрису и двух юных леди в гости; а младший каноник усаживается писать в штаб-квартиру Благотворительного фонда письмо с инструкциями: как именно мистеру Невилу и мисс Елене лучше всего выехать из Лондона, чтобы вовремя поспеть к ужину.

В те времена в нашем городке ещё не было железнодорожной станции. При этом, некоторые горожане — и первым среди них был мистер Сапси, имевший долю в бизнесе дилижансов — утверждали, что такая станция нам и вовсе не нужна. Железнодорожная линия, связывающая Лондон и курорты Танбридж-Уэллса, проходила в стороне, миль за десять от Клойстергэма, поэтому все путешествующие вынуждены были сходить на неприметном полустанке посреди полей и уже оттуда добираться до города дилижансом. [3]

В назначенный час мистер Криспаркл ожидает прибытия гостей из Лондона у каретного сарая станции дилижансов, что расположен на задворках южной окраины Клойстергэма, в паре бросков камнем от знакомой уже нам ночлежки «Койка за два пенса». С некоторым опозданием на горизонте появляется небольшой омнибус, влекомый парой лошадей. На переднем сидении рядом с возницей, практически зажав того в угол скамьи своей массивной, почти квадратной фигурой, восседает представительного вида господин с весьма недовольным лицом — определённо, это и есть «профессор Благотворительности» мистер Лукас Хонитандер. Когда карета останавливается, пассажир презрительно окидывает взглядом окрестные дома и небольшую группу встречающих.

— Это и есть ваш Клойстергэм, что ли? — спрашивает он громоподобным голосом.

— Точно так, — полузадушенно говорит возница, пытаясь выбраться из-под придавившей его к поручням туши. — И я давно не был так рад увидеть его снова. Я уж и не надеялся...

— Тогда скажите вашему начальнику, что он должен сделать сиденье пошире! — гремит в ответ пассажир. — Это его моральный долг — заботиться об удобствах для ближних. Иначе эти ближние должны будут подать на него в суд и взыскать с него штраф — да такой, который его разорит!

Возница благоразумно воздерживается от спора; вместо этого он сползает с сиденья на землю и, охая и кряхтя, принимается разминать кости, пытаясь восстановить кровообращение в конечностях, слишком долго остававшихся зажатыми в неудобном положении этим требовательным пассажиром.

— Я что, на вас сидел, что ли? — интересуется тот.

— Немножко, — отвечает возница. — Так, совсем малость.

— Вот, возьмите эту брошюру, друг мой.

— Не хотелось бы показаться невежливым, мистер, — говорит возница, бросив беглый взгляд на брошюру, — но на кой она мне?

— Прочтите и сможете вступить в наше Общество.

— И что я с того получу?

— Братскую любовь! — с угрозой в голосе говорит пассажир.

— Благодарю покорно, — фыркает возница. — Я у мамы один, и мама говорит, что с неё и меня хватит. Не нужны мне никакие братья.

— Но вы со всех сторон окружены братьями, — гремит пассажир, постепенно распаляясь, — хотите вы того или нет! Например, я тоже ваш брат!

— Эй-эй, полегче! — говорит возница, уперев кулаки в бока, — Не берите на себя слишком много, мистер! А то, знаете ли, всякому терпению...

— Джо, дорогой мой, не забывайся, прошу тебя! — выходит вперед мистер Криспаркл, примиряюще поднимая руки. — Где же твоё гостеприимство? А Вы, сэр, я полагаю, мистер Хонитандер, не так ли?

— Это я, сэр.

— Меня зовут Криспаркл.

— А! Преподобный мистер Септимус! Рад познакомиться, сэр. Невил и Елена сидят внутри. А мне что-то захотелось подышать свежим воздухом. Засиделся, знаете ли, в конторе! Но вечером уже назад. Значит, Вы и есть преподобный Септимус Криспаркл? — говорит прибывший господин, осматривая младшего каноника с головы до ног критическим взглядом. — Я представлял Вас себе значительно старше!

— Я ещё наверстаю, сэр, — с легкой улыбкой ответствует мистер Криспаркл.

— Э-э... что? — таращится на него мистер Хонитандер.

— Нет, ничего. Просто неудачная шутка. Не обращайте внимания.

— Шутка, вот как! Шуток я не понимаю, сэр, — говорит мистер Хонитандер, почёсывая лоб. — Со мной шутить бестолку, да и опасно. Эй, да где они там застряли?! Невил, Елена, немедленно вылезайте! Мистер Криспаркл пришел с вами познакомиться!

Неожиданно красивый невысокий юноша и, под стать ему, очень симпатичная молодая девушка появляются из дилижанса: юноша придерживает рукой дверцу, помогая сестре спуститься по ступенькам. [4] Лица у них очень смуглы; девушка красива какой-то особой, экзотической, почти цыганской красотой; волосы у обоих иссиня-чёрные, густые, цвета шкуры пантеры. Да и в движениях их ощущается что-то неукрощённое, дикое, пугливое и вместе с тем опасное — равно готовое как спасаться бегством, так и нападать и биться до последнего вздоха. И конечно невозможно с первого же взгляда не заметить их необычайную похожесть, почти идентичность, чрезмерную даже для близнецов, каковыми они, без сомнения, и являются. Таковы были первые впечатления мистера Криспаркла от его новых воспитанников.

Младший каноник приглашает мистера Хонитандера оказать им честь и остаться на ужин (и делает это с тяжёлым сердцем, поскольку прекрасно представляет все треволнения Фарфоровой Пастушки, которые ей доставит появление девятого, незапланированного гостя за столом), а так же предлагает Елене руку для небольшой прогулки пешком. Во время этой короткой экскурсии по городку оба новоприбывших кажутся очень заинтересованными рассказами мистера Криспаркла о кафедральном соборе и монастырских развалинах, оба находят Клойстергэм просто очаровательным; при том мисс Елена выглядит словно прекрасная дикарка, взятая в полон в далёкой восточной стране, а её брат и смотрится и ведёт себя как её верный слуга и защитник.

Мистеру же Хонитандеру нет никакого дела до окружающих их красот: он вышагивает посреди улицы, расталкивая горожан локтями, и при этом громогласно излагает только что пришедший ему в голову гениальный план искоренения безработицы в Клойстергэме, да и во всей Англии. Согласно этому плану и мистеру Хонитандеру, всех безработных Соединённого Королевства следовало бы арестовать, запереть в тюрьму и там, под страхом смерти, заставить заниматься полезным обществу трудом — например, благотворительностью.

Мистер Хонитандер и всегда-то был, так сказать, прыщом на теле общества, но по прибытии в дом младшего каноника разросся до размеров настоящего фурункула: он до краёв заполнил маленькую гостиную миссис Криспаркл своей массивною фигурою, а весь дом — своим зычным всепроникающим голосом, уместным более на митинге чартистов, чем среди провинциальных, привыкших к тишине и неторопливости людей. Да и вёл себя мистер Хонитандер словно на митинге: он без устали излагал всевозможные идеи и проекты радикальнейших преобразований общества, призванных нести добро всем и каждому, но у него постоянно получалось как-то так, что любое благо для ближнего будет возможно не ранее, чем этот ближний будет всеми возможными способами унижен, оболган и проклят. Армии должны быть распущены и войны прекращены, но сначала надо расстрелять всех офицеров и солдат за те жестокости, которые они допускали на поле боя. Смертная казнь должна быть отменена, но не раньше, чем всех юристов и законников сотрут с лица земли за то, что они «судили судом неправедным». Словом, благотворительность по мистеру Хонитандеру если чем-то и отличалась от ненависти и жестокости, то чем-то незначительным, не стоящим и упоминания.

Званый ужин обернулся из-за него настоящей катастрофой. Мистер Хонитандер нарушил своим присутствием не только покой Фарфоровой Пастушки, но и всю симметрию стола: он влез со своим креслом (которое специально для него пришлось принести из спальни) прямо в проём двери, через которую из кухни подавали кушанья — из-за чего судки и тарелки пришлось передавать через его голову. За столом он никому и слова не давал сказать, подавляя любой разговор своим громоподобным голосом, причём он избрал младшего каноника кем-то вроде «риторического противника», всячески обвиняя и порицая в лице последнего каких-то неведомых негодяев и предателей, позорящих великое дело Благотворительности. Мистер Криспаркл от возмущения и растерянности не мог сказать и слова, его бедная матушка едва не плакала; остаток ужина оттого прошёл крайне скомканно, поскольку все присутствующие потеряли и аппетит и присутствие духа, и могли противится натиску профессора Благотворительности не более, чем какое-нибудь малиновое желе. [5]

Но, к счастью, та же волна слов и звуков, которую поднял мистер Хонитандер в доме младшего каноника, и смыла его прочь. Кофе ему подали на час раньше запланированного; затем все присутствующие клялись, что часы на башне собора уже пробили три четверти, хотя они не звонили ещё и одного раза; мисс Твинклтон убеждала всех, что до остановки омнибуса надо идти полчаса скорым шагом, хотя дотуда не было и пяти минут спокойной ходьбы. Бьющая через край приветливость и услужливость всего общества втиснула мистера Хонитандера в пальто и выставила его за дверь с той же скоростью и неумолимостью, с какой он сам изгонял из рядов столичных благотворителей изменников и предателей. Мистер Криспаркл вместе со своим новым воспитанником, отправившиеся провожать мистера Хонитандера до остановки дилижансов (больше из беспокойства, чтобы он не сбился с дороги и вдруг не вернулся), под предлогом того, что он простудится на холодном ночном воздухе, заставили его подняться в карету и ожидать отправления внутри, после чего тут же распрощались с ним и ушли, хотя до времени отъезда ещё и оставались добрые полчаса. [6]

Комментарии к главе VI

[1] Внешность и характер спортивного и добродушного каноника Септимуса Криспаркла списаны Диккенсом с реального человека, младшего каноника Рочестерского собора в 1840-х годах преподобного Роберта Уайстона. Диккенс был дружен с Уайстоном и всячески поддерживал его в знаменитом «противостоянии Уайстона» с иерархами Английской церкви в защиту воспитанников Рочестерской начальной школы, в которой Роберт Уайстон был директором. Эта история, сегодня интересная лишь для специалистов, подробно описана в книге Ральфа Арнольда «The Whiston Matter». К роману «Тайна Эдвина Друда» она, однако, не имеет никакого отношения, показывая разве что твёрдую готовность обоих каноников — и романного, и реального — отстаивать благо ближнего, невзирая на любые авторитеты.

[2] Образ громогласного и яростного благотворителя Лукаса Хонитандера («Нопеуthunder» можно перевести как «медовый гром») по мнению исследователей списан с Джона Брайта — квакера-реформатора, известного в 1840-х годах своей жёсткой политикой и зычным красноречием.

[3] Отсутствие железнодорожной станции в Клойстергэме — это реальное положение дел в Рочестере и соседнем с ним Мэйдстоуне в 1842 году. Из-за сопротивления мэра Мэйдстоуна мистера Эдмета (с которого и списан образ мистера Сапси) прокладке железнодорожной линии через город, ближайшая к Мэйдстоуну и Рочестеру станция Паддок-Вуд находилась в полях в десяти милях от города, откуда пассажиры должны были добираться до дома омнибусами. Мистер Эдмет имел долю в бизнесе речных и конных перевозок, и прокладка линии дешёвого и быстрого транспорта сильно повредила бы его интересам. Железнодорожная линия в Рочестере (и даже не в нём самом, а в городке Струд на другом берегу реки) появилась лишь двадцать лет спустя.

[4] Считается почти общепризнанным, что образ Елены Ландлесс списан Диккенсом со своей любовницы Елены Лавлесс Тернан, однако, если не считать схожести имён, эти женщины совершенно различны — и характером, и внешностью. Более вероятно, что образ молодых людей, проделавших долгий путь к свободе из Цейлона в Англию, вдохновлён историей двух других молодых людей, Елены и Вильяма Крафт — двух метисов-молодожёнов, бежавших в 1848 году из рабства из Джорджии (США) сначала в северные штаты, а затем и в Англию. В Британии девятнадцатого века эта история была широко известна. В пользу этой версии говорит и то, что Елена Крафт бежала в мужском платье, а Диккенс в главе седьмой упоминает, что Елена Ландлесс для бегства от жестокого отчима тоже переодевалась мальчиком.

[5] Сцена за ужином — это, по сути, описание реального поведения Джона Брайта в гостях у семейства Адамсов, данное в мемуарах последнего в 1907 году. Тогда за столом Брайт (как и мистер Хонитандер) разглагольствовал о сопротивлении английских судей реформе уголовного права, при этом вёл себя вызывающе и договорился даже до того, что утверждал, будто «англичане — это нация скотов, достойная быть уничтоженной до последнего человека».

[6] Хотя Диккенс первые пять глав романа написал в настоящем времени, в шестой главе он, неожиданно для читателя, переходит на более привычное в литературе прошедшее время. Этот технический приём связан с необходимостью сохранить для читателя в тайне мысли Джона Джаспера и Розы Буттон, что в ретроспективном прошедшем времени сделать было бы затруднительно. Рассказчик как бы сидит в театре и только наблюдает за делами и словами персонажей, не проникая в их планы и лишь гадая, что означают те или иные их видимые поступки. И далее по тексту романа некоторые главы будут написаны в прошедшем, а некоторые — в настоящем времени.

Глава VII. Исповедь, и даже не одна

— Честно говоря, — признался Невил младшему канонику, когда они шли обратно, — я ведь этого джентльмена почти и не знаю.

— Вашего опекуна? — удивился мистер Криспаркл. — Как же тогда получилось, что...

— Что он стал моим опекуном? Хороший вопрос, сэр! Что ж, попытаюсь объяснить Вам. Как Вы уже знаете, мы с сестрою прибыли из Цейлона.

— Вот как! Нет, я этого не знал.

— Странно. Ну, как бы то ни было, мы приехали именно оттуда. Мы жили там у нашего отчима, поскольку наша дорогая матушка умерла, когда мы были совсем ещё детьми. Жили мы тяжело. Перед смертью она назначила его нашим опекуном, но он — вместо того, чтобы опекать нас — держал нас в чёрном теле, часто отказывая нам не то что в новой одежде, но даже и в еде. Фантастический был скряга. И вот перед своей уже смертью наш отчим и передал нас мистеру Хонитандеру — не знаю, почему именно ему. Может, они были знакомы когда-то, а может быть, отчим просто увидел его имя в газетном объявлении. [1]

— Умер он, как я понимаю, недавно?

— Пару месяцев назад, сэр. Вы не поверите, какой жестокой и наглой скотиной он был! Его счастье, сэр, что он сам умер, а то ещё немного — и я бы его просто убил.

Мистер Криспаркл остановился как вкопанный и ошеломлённо уставился на своего нового подопечного.

— Похоже, что я удивил Вас, сэр, — сказал Невил, отводя взгляд.

— Я не только удивлен, я потрясён! Я до глубины души потрясён Вашими словами!

— Просто Вы, сэр, никогда не видели, как это чудовище бьёт Вашу сестру, — глухо сказал Невил после долгой паузы. — А я видел, сэр, видел — не раз и не два! И я этого до смерти не забуду.

— Ничто на свете, — горячо ответил на это младший каноник, — ничто на свете не может оправдать этих Ваших ужасных слов, мистер Невил! Даже слёзы Вашей красавицы сестры!

Внезапно смутившись, мистер Криспаркл прошёл вперёд и сделал Невилу знак следовать за ним. Подавленный, тот поплёлся следом.

— Я прошу прощения за свои слова, сэр, — сказал Невил через полсотни шагов. — Тем более не стоило их говорить именно Вам. Вы совершенно правы, сэр — это ужасные слова. Но в одном, сэр, я никак не могу с Вами согласиться. Вот Вы сказали про слёзы моей сестры... Моя сестра, сэр, скорее даст злодею разорвать себя на куски, чем прольёт перед ним хоть единую слезу!

Мистер Криспаркл вспомнил своё первое впечатление от этой юной леди и подумал, что в такое верится охотно.

— Вы позволите мне, сэр, — снова начал Невил, — сказать пару слов в свою защиту?

— Защиту, мистер Невил? На Вас никто не нападает.

— Я знаю, сэр. Но, возможно, это поможет Вам лучше понять мой характер.

— Мистер Невил, прошу Вас, — было ему ответом, — предоставьте уж мне самому разбираться с Вашим характером.

— Как хотите, сэр, — пробормотал Невил, обиженно разводя руками. — Это было просто движение души, но если Вам угодно оставить его без внимания, то это, конечно, Ваше право.

Эти с лёгким вызовом произнесённые слова смутили младшего каноника. Ему показалось вдруг, что он слишком уж положился на свою власть поучать и направлять эту юную душу, и тем едва не потерял доверие своего нового ученика. В этот момент они как раз подошли к порогу дома мистера Криспаркла; освещённые окна были приоткрыты — из-за них слышались музыка и голоса.

— Знаете что, мистер Невил, — сказал младший каноник, поворачиваясь к юноше, — давайте-ка мы с Вами ещё немного пройдёмся. Тогда у Вас будет время мне всё объяснить. Вы сказали, что я ничего не желаю слушать? Вовсе нет, наоборот, я прошу Вас довериться мне и всё рассказать.

— Конечно, сэр, я и сам давно хотел это сделать... Забавно, что я говорю «давно», как будто мы с Вами, сэр, знакомы уже несколько недель. Но вот что я скажу Вам, сэр, честно и с полным доверием. Мы с сестрой ведь приехали с желанием поругаться с Вами. Да, сэр, устроить скандал, поругаться и тем самым вынудить Вас отправить нас обратно!

— Вот как! — пробормотал мистер Криспаркл, не зная, что и сказать.

— Это только потому, сэр, что мы не знали заранее, какой Вы. А так как мы ещё не встречали человека, которому мы бы сами понравились, то мы и заключили, что и Вы нам не понравитесь.

— Понимаю, — сказал мистер Криспаркл.

— Но Вы нам вдруг очень понравились, сэр! И Ваш милый дом, и то, как Вы нас принимали — это всё очень отличается от того, что мы до сих пор встречали. И вот эта прогулка вдвоём, и эта тишина вокруг (с тех пор, конечно, как мы избавились от мистера Хонитандера), и эти старые дома, такие красивые в лунном свете — всё это и побудило меня открыть Вам сердце.

— Я очень рад это слышать, мистер Невил, — с улыбкой ответил младший каноник. — Пусть и дальше так будет.

— Но только не подумайте, сэр, что описывая свои собственные недостатки, я хочу сказать то же самое о моей сестре. Она гораздо лучше меня! Она так же выше всех неприятностей нашей убогой жизни, как башня вашего собора выше вон тех каминных труб!

В глубине души мистер Криспаркл позволил себе в этом усомниться.

— С первых же лет жизни, — продолжал Невил, — я вынужден был давить в себе жестокую, смертельную ненависть к моим мучителям. Это сделало меня замкнутым и злопамятным. Меня ведь постоянно жестоко унижали и подавляли. Слишком слабый, чтобы противиться этому, я приучился лгать и притворяться. Жизнь отказывала мне во всём: в образовании, в свободе, в деньгах, одежде, в самом необходимом! Не было и речи, сэр, о счастливом детстве или нормальной юности! Потому-то и нет во мне тех чувств или того опыта, инстинктов — Вы видите, сэр, я даже не знаю, как это и назвать! — на которые Вы могли бы опереться, которые Вы привыкли находить в прочих ваших учениках!

Мистер Криспаркл подумал, что всё это очень похоже на правду, пусть и не очень обнадёживающую. Между тем, они дошли до конца улицы и снова повернули к дому.

— И примите ещё во внимание, сэр, что я вырос среди туземцев — среди угнетённого, порабощённого, но не смирившегося народа — и я вполне мог перенять что-то и от них. Иногда мне кажется, сэр, будто и во мне есть капля их неукрощённой, тёмной, их тигриной крови.

Мистер Криспаркл мысленно признался себе, что весь жаркий монолог Невила, пожалуй, только подтверждает такую его характеристику.

— И ещё одно слово, сэр, в защиту моей сестры. Пусть мы и близнецы, сэр, но насколько же она отличается от меня в лучшую сторону! Тяготы нашей несчастной жизни могли заставить покориться меня, но они были бессильны сломить её! В детстве мы четырежды убегали из дома, четыре раза за шесть лет, сэр! [2] Конечно же, нас всегда быстро ловили и потом жестоко наказывали... Но моя сестра сразу же начинала строить планы следующего побега. Всякий раз она, переодевшись мальчиком, вела и направляла нас, выказывая при том больше отваги, чем даже взрослый мужчина. [3] А ведь ей было всего семь лет! Помню, сэр, я раз потерял карманный ножик, которым она рассчитывала обрезать себе коротко волосы — так с каким отчаянием она пыталась вырвать их или перегрызть зубами! Что мне к этому добавить, сэр? Только то, что я могу лишь надеяться на Ваше терпение и снисходительность ко мне.

— В этом Вы можете быть уверены, мистер Невил, — ответил ему младший каноник. — Но поймите меня правильно: все мои усилия будут напрасны, если Вы сами не поможете мне. Тогда и Небеса помогут нам обоим.

— Я буду стараться, сэр.

— И я тоже буду стараться, мистер Невил. Вот Вам моя рука. Да благословит Господь наши предстоящие труды.

Теперь они снова стояли перед входной дверью и освещенными окнами жилища Криспарклов.

— Знаете что, мистер Невил, — сказал младший каноник, прислушиваясь к весёлым голосам и смеху, доносившимся из-за двери, — давайте-ка мы пройдём ещё кружочек. Поскольку мне хотелось бы задать Вам ещё вот какой вопрос: когда Вы говорили о том, что Вы переменили к лучшему Ваше представление обо мне, Вы имели в виду и Вашу сестру тоже? Или только себя?

— Я говорил от лица нас обоих, сэр. Как же иначе?

— Поправьте меня, мистер Невил, если я ошибаюсь, но мне казалось, что у Вас ещё не было случая узнать её мнение. Сначала мистер Хонитандер не давал никому и слова сказать, а потом мы пошли его провожать, а Ваша сестра осталась вместе с другими. Может, Вам не стоило бы говорить за Вашу сестру тоже, не узнав сначала точное её мнение?

Невил рассмеялся и покачал головой.

— Вы пока ещё не знаете, сэр, какое глубокое взаимопонимание существует между мною и Еленой. Нам не нужны слова, чтобы понять мысли друг друга. Часто достаточно одного лишь взгляда, а порою и он излишен. Вот мы сейчас разговариваем, сэр, а она там уже точно знает, о чём шла речь, и какие доводы я приводил в её и свою защиту. [4]

Мистер Криспаркл недоверчиво покосился на своего спутника, но лицо Невила выражало такую уверенность в правоте своих слов, что младший каноник не нашёлся что возразить и потому молчал всю обратную дорогу до дома.

— Теперь я хотел бы кое о чём спросить Вас, сэр, — нарушил молчание Невил, когда они уже подходили к дверям. — Этот мистер Эдвин Друд... кстати, я правильно произношу его имя?

— Вполне правильно.

— Так вот, этот мистер Друд... он тоже Ваш ученик, сэр?

— Нет, он учится в Лондоне. А сюда лишь приезжает иногда, чтобы навестить своего родственника, мистера Джаспера.

— А эта мисс Буттон... она тоже его родственница?

«Почему он спрашивает это, да ещё таким деланно-безразличным тоном?» — подумал мистер Криспаркл. Тем не менее он в нескольких словах объяснил Невилу, что Роза и Эдвин помолвлены уже много лет, с самого их детства.

— Ага, вот как! — пробормотал Невил. — Теперь-то я понимаю, почему он обращается с ней как с рабыней.

Эти сказанные вполголоса слова настолько очевидно не предназначались для ушей мистера Криспаркла, что тот решил тактично сделать вид, будто ничего сказано и не было. Вместо ответа он нажал на дверную ручку и пропустил Невила вперёд себя.

Когда они вошли, мистер Джаспер как раз сидел за пианино и аккомпанировал мисс Розе Буттон, дрожащим голоском исполнявшей какую-то старинную балладу. Играя без нот, мистер Джаспер не спускал пристального взгляда с лица и губ своей ученицы, то и дело мягким, но властным нажатием на ту или иную клавишу возвращая её неуверенное пение на правильный тон. Рядом с Розой стояла Елена, одной рукой приобняв её за талию, глаза же её неотрывно следили за хормейстером. Обменявшись с сестрой беглым, но внимательным взглядом (и мистер Криспаркл не мог не заметить в нём то самое глубокое взаимопонимание, о котором ему только что рассказывали), Невил занял место сбоку от пианино, напротив певицы. Младший каноник сел рядом с матушкой и обменялся вежливой улыбкой с мистером Эдвином Друдом, который в этот момент рассеянно похлопывал себя по ладони веером, доверенным ему мисс Твинклтон. Престарелая же директриса, прикрыв глаза, внимала пению с такой же удовлетворённой улыбкой, с какой, наверное, соборный пристав мистер Топ каждый день наслаждался органной музыкой во время мессы.

Песня меж тем лилась дальше. Мисс Роза очень старалась, но то ли потому, что мистер Джаспер так пристально следил за её дрожащими губами, то ли потому, что в каждом интонированном нажатии клавиши пианино певице чудился мягкий, но властный шепот, исходящий из его уже губ — только пение её становилось всё более неуверенным, всё более нервным, пока, наконец, Роза не ударилась в слёзы и не воскликнула, спрятав лицо в ладони:

— Ах, я не могу больше! Мне страшно, я боюсь! Пожалуйста, уведите меня отсюда, уведите!

Быстрым, каким-то почти кошачьим движением подхватив начавшую уже оседать на пол Розу, Елена в мгновение ока положила несчастную красавицу на диван и, став возле неё на колени и прикрыв смуглой ладонью её вздрагивающие губы, успокаивающе протянула ладонь другой руки к окружающим, как бы удерживая их на расстоянии.

— Ничего страшного, ничего, прошу вас! Не беспокойте её, дайте ей прийти в себя, и через минуту с ней всё будет снова в порядке!

Джаспер, замерший перед пианино и не повернувший даже и головы на шум, плавным движением отнял пальцы от клавиш и, слегка пошевеливая ими в воздухе, как бы продолжил беззвучно играть дальше. Даже и тени беспокойства не отразилось на его лице, в то время как все остальные пребывали в смятении и движении. [5]

— Киска просто не привыкла выступать перед публикой, вот в чём дело, — с натянутой улыбкой сказал Эдвин Друд. — Поэтому она так занервничала. Право, Джек, ты такой требовательный учитель! Немудрено, что она тебя так боится.

— Немудрено, — эхом отозвалась Елена.

— Видишь, Джек! Наверное, мисс Ландлесс, Вы бы тоже упали в обморок перед ним, при таких-то обстоятельствах!

— Ни при каких обстоятельствах, — резко ответила Елена.

Джаспер, покосившись на неё через плечо, вежливо и вполголоса поблагодарил Елену за такое глубокое понимание его характера. Затем он снова принялся беззвучно наигрывать, не касаясь пальцами клавиш, пока Розу за его спиной отпаивали водой и подводили глотнуть свежего воздуха к приоткрытому окну. Когда же Роза, благодаря всех, вернулась на своё место, стул перед пианино уже пустовал.

— Джек уже ушёл, Киска, — объяснил Эдвин Друд. — Думаю, ему не понравилось, как ты выставила его чуть ли не монстром, которого нужно бояться.

Роза на это ничего не ответила и лишь зябко передёрнулась.

Тут мисс Твинклтон принялась благодарить миссис Криспаркл за чудесный вечер и сетовать, что уже слишком поздно находиться вне уютных и надёжных стен «Приюта Монахинь». Общество восприняло эти сожаления как сигнал расходиться, и двое юношей практически одновременно высказали огромное желание сопроводить юных леди до дверей школы — что и было исполнено, и уже через десять минут прелестные воспитанницы были без приключений водворены в пределы своей обители.

Прочие школьницы все уже спали, и лишь миссис Тишер несла свою одинокую вахту, ожидая директрису и её подопечных. Елене было постелено в комнате Розы, и после некоторых положенных по случаю объяснений и наставлений девушкам пожелали приятных снов и оставили их одних.

— Удивительно, милочка, как всё устроилось к лучшему, — сказала Елена, расправляя одеяло. — А то я ведь весь день боялась, что меня будут вам представлять, выведя перед строем, а вы будете меня разглядывать.

— Ах, нас тут и не наберётся на целый строй, — ответила Роза, — да и девочки у нас добрые и воспитанные. По крайней мере, все прочие. За них-то я могу поручиться.

— А я могу уже поручиться за тебя, — с улыбкой заметила на это Елена, беря руку Розы и смотря ей в глаза. — Чувствую, мы будем подругами.

— Ну, я бы хотела... Но, знаешь, глупо думать, что я могу быть кому-либо хорошей подругой. Особенно тебе.

— Почему же?

— Ах, потому что я ещё ничего из себя не представляю, а ты уже такая взрослая и красивая! И ты сильная, ты можешь меня одним пальцем побороть. В сравнении с тобою я ничто.

— Дорогая моя, на самом деле я почти не образованна и напрочь лишена хороших манер, мне ещё учиться и учиться! Я знаю это, и я глубоко этого стыжусь!

— Но ты признаёшься в этом — мне!

— Разве могло быть иначе, красавица моя? В тебе есть что-то, располагающее к признаниям.

— Ах, неужели? — воскликнула Роза в шутливой обиде. — Как жаль, что Эдди не чувствует того же!

Елене не нужно было объяснять все особенности отношений между Эдвином и Розой, так как мисс Твинклтон ещё в доме младшего каноника не удержалась, чтобы не посплетничать.

— Как же так, да он просто обязан любить тебя всем сердцем! — воскликнула Елена с почти гневной серьёзностью в голосе.

— Ах, возможно он-то и любит... — обиженно протянула Роза. — Наверное, я не вправе в этом сомневаться. Наверное, это всё моя вина. Наверное, это я недостаточно мила с ним. Но, право, это всё такая глупость!

Елена посмотрела на неё непонимающе.

— Глупость, что мы с ним жених и невеста, — объяснила Роза, — Потому что мы с ним постоянно ссоримся.

— Из-за чего?

— Как это, из-за чего?! Из-за того, дорогая моя, что мы оба понимаем, насколько это всё нелепо! — воскликнула Роза с таким видом, будто это был самый очевидный ответ на свете.

На что Елена, заглянув Розе в глаза властным взглядом и крепко сжав её ладони, сказала:

— Будешь моей подругой и поможешь мне?

— Ах! Ну, конечно же! — ответила Роза таким по-детски доверительным тоном, что Елена не могла ей сразу же не поверить. — Если такое слабое созданье, как я, вообще может быть подругой такой королеве, как ты! Но и ты помоги мне, пожалуйста! Я сама себя не понимаю — так может, ты будешь той подругой, которая меня поймёт?

Елена с улыбкой поцеловала её и, отпустив её ладони, спросила:

— А мистер Джаспер? Кто он такой?

— Он дядя Эдвина, — ответила Роза, отводя взгляд. — И ещё он мой учитель музыки.

— И ты его не любишь.

— Ой, нет! — замотала головой Роза, закрыв лицо руками и содрогаясь, будто от отвращения.

— А ты знаешь, что он тебя любит?

— Ах, нет, нет, пожалуйста, не надо! — закричала Роза, падая на колени и прижимаясь к своей новой защитнице. — Не говори о нём! Я боюсь его! Он мне снится по ночам, преследует меня, будто кошмарный призрак! От него нигде нельзя скрыться! Мне кажется, что, называя его имя, ты будто призываешь его, и он сейчас войдёт сюда — через стену!

И Роза, действительно, с ужасом оглянулась, как будто и вправду ожидала увидеть в тёмном углу привидение. [6]

— Расскажи-ка мне чуть больше обо всём этом.

— Да-да, конечно, я всё тебе расскажу. Потому что ты сильная, ты защитишь меня.

— Дитя моё, ты так говоришь это, как будто он насылает на тебя какие-нибудь тёмные чары...

— Он никогда не угрожал мне. прямо.

— Что же он тогда делал?

— Он всего лишь смотрел на меня, но он одним взглядом делал меня своей рабыней. Он без единого слова заставлял меня заглядывать ему в душу, и без единой угрозы заставлял меня молчать о том, что я там видела. Когда я музицирую, он не отрывает взгляда от моих рук. Когда я пою, он не отрывает взгляда от моего лица. Когда я из-за этого ошибаюсь в тоне или аккорде, он поправляет меня — но так, как будто он при этом признаётся мне в любви! Признаётся и запрещает мне рассказывать об этом кому-либо! Я боюсь поднять на него взгляд, но что толку? Даже с закрытыми глазами я ощущаю, как он смотрит на меня. Даже когда взгляд его порой мутится — а с ним бывает иногда что-то вроде приступов, делающих его ещё отвратительнее и опасней — даже тогда он держит меня в своей власти и заставляет ощущать свою близость ещё мучительнее.

— Но что же это за такая безмолвная угроза, милочка? Чем же он тебе угрожает?

— Ах, я не знаю! Я не решаюсь даже и подумать, что это может быть!

— И сегодня вечером ты тоже это чувствовала?

— Особенно сегодня вечером. Когда он смотрел на мои губы, мне казалось, что он незримо целует их — и от этого мне было не только страшно, но ещё и невыносимо стыдно! Но прошу тебя, только никому ни слова! Особенно Эдди — ведь он так любит своего дядюшку! Ты сегодня сказала, что ни в коем случае не упала бы перед ним без чувств, поэтому я и отважилась рассказать тебе обо всём — тебе, и только тебе! Ах, обними меня покрепче и не отпускай! Мне так страшно было бы остаться одной!

Смуглое лицо склонилось над заплаканным светлым, смуглые руки обняли трепещущие светлые плечи, и смоляные чёрные волосы, пав, укрыли хрупкую детскую фигурку, словно ангельскою защитой. Чёрные глаза блеснули грозным огнём, хотя и смягчённым состраданием и любовью. Пусть побережется тот, кому предназначается этот взгляд!

Комментарии к главе VII

[1] Из рассказов Невила о своём отчиме вырисовывается следующая картина: офицер Британского флота Ландлесс женился на Цейлоне (который лишь за 16 лет до времени действия романа стал колонией Англии) на туземной женщине. Она родила ему двух близнецов, получивших христианские имена Елена и Невил. Ландлесс-старший через какое-то время умер, завещав всё своё имущество (и хорошую офицерскую пенсию) жене и детям. Затем другой англичанин (фамилия Диккенсом не названа, она выяснится позднее), в расчёте завладеть богатством, взял вдову с детьми замуж, плохим обращением свёл женщину в могилу и стал распоряжаться имуществом, но только как опекун, т.е. не имея возможности выгнать детей вон — в этом случае он терял бы всё. Поэтому-то малолетних беглецов и ловили. Отчим умер ещё до наступления совершеннолетия приёмных детей и по завещанию передал опекунство представителю благотворительного фонда — вместе с платой за их содержание из сумм наследства и в обмен (незаконный) на значительную часть средств и имущества. Т.е. отчим напоследок ещё и ограбил Елену и Невила.

[2] Как сказано в романе, начиная с семи лет Елена и Невил сбегали четырежды за шесть лет. В тринадцать лет побеги прекратились, но не потому, что брат и сестра смирились. Сбегая, Елена всегда переодевалась мальчиком, а типичный наряд туземного мальчика на Цейлоне состоит из одних штанов-лунгов и, в редком случае, чего-то вроде жилетки на голое тело. Став девочкой-подростком, Елена просто потеряла возможность расхаживать полуголой.

[3] История побегов Невила и Елены также очень напоминает реальную историю бегства от злого отчима тринадцатилетней Констанции Кент и её родного брата Уильяма, случившуюся в Англии в 1857 году. История эта широко обсуждалась в газетах, и Диккенс не мог её не знать. Констанция, так же как и Елена, обрезала волосы и оделась мальчиком, и вместе с братом попыталась сбежать в Бристоль, чтобы покинуть Англию на корабле. История эта была частично использована Уилки Коллинзом в романе «Лунный камень».

[4] В эпоху Диккенса особый род врождённого «безмолвного взаимопонимания» между близнецами считался чем-то само собой разумеющимся. Многие исследователи включали эту телепатию или месмеризм в собственные разгадки тайны романа. Высказывались даже предположения, что в конце главы Елена гипнотизирует Розу и заставляет ту стать своей подругой помимо её желания.

[5] Манера Джаспера в минуту сильного душевного волнения беззвучно наигрывать в воздухе над клавишами пианино очень напоминает манеру главного героя романа Троллопа «Смотритель» во время раздумий «играть» на невидимой виолончели. Как уже отмечалось ранее, роман «Смотритель» имеет очень много общего с сюжетом «Тайны Эдвина Друда».

[6] Страхи Розы, что если имя Джаспера будет названо, то он тут же явится сквозь стену, отсылает нас не только к пословице «не поминай черта к ночи», но и к предыдущему роману Диккенса «Наш общий друг». Там один из действующих лиц, убийца Брэдли Хедстоун, объясняясь в любви героине, заявляет ей: «Если меня запрут в тюрьму — я разобью стены и всё равно приду и заполучу вас!».

Глава VIII. На ножах

Проводив девушек, двое молодых людей неторопливо возвращаются по залитой лунным светом Главной улице Клойстергэма. [1]

— Когда уезжаете, мистер Друд? — спрашивает Невил.

— Ну не прямо сейчас, конечно, — беззаботно отвечает Эдвин. — Завтра с утра. Но я буду здесь ещё появляться наездами. А летом я покину и Клойстергэм, и даже Англию... И, полагаю, весьма надолго.

— Отправитесь путешествовать?

— Да, поеду немного расшевелить Египет, — следует самоуверенный ответ. [2]

— А сейчас Вы учитесь?

— Учусь?! Не-ет... — отвечает Эдвин с ноткой презрения в голосе. — Я инженер — я не учусь, а делаю! Работаю, так сказать, руками и головой! Мой отец был инвестором в одной солидной фирме, и его пай станет моим, когда я достигну совершеннолетия. До той поры Джек — Вы имели честь познакомиться с ним за ужином — является моим опекуном и банкиром. [3]

— От мистера Криспаркла я узнал, что Вам и ещё кое в чём повезло, не так ли?

— Это в чём же мне, по-Вашему, повезло? — резко спрашивает Эдвин, останавливаясь посреди улицы.

Невил, который задал свой вопрос намеренно провоцирующим тоном, также останавливается, и оба молодых человека обмениваются враждебными взглядами.

— Надеюсь, мистер Друд, — вызывающе вежливо произносит Невил, — я не обидел Вас упоминанием о Вашей помолвке?

— Чёрт вас всех побери! — раздражённо кричит Эдвин и, отвернувшись, шагает дальше так быстро, что Невилу приходится почти бежать. — В этой проклятой дыре слишком любят сплетничать! Все, буквально все в курсе моей личной жизни! Удивляюсь, как никто ещё не открыл распивочную под названием «У счастливого жениха» с моим портретом на вывеске!

— Если мистер Криспаркл что-то и рассказал мне, то в этом нет никакой моей вины, — возражает Невил.

— Да никто Вас и не винит, — машет рукой Эдвин.

— Я вижу теперь, что мне не стоило рассказывать Вам об этом, — продолжает Невил. — Просто я полагал, что Вам приятно будет это услышать. Ведь такой помолвкой можно только гордиться!

Заметим, что ситуация в этот момент до забавного симметрична. Невил Ландлесс, с первого взгляда влюбившийся в прекрасный Розовый Бутончик, не на шутку возмущён, что Эдвин Друд, который не стоит и мизинца своей невесты, так легкомысленно относится к доставшемуся ему сокровищу. А Эдвин Друд, поражённый в самое сердце цыганской красотой Елены Ландлесс, весьма разгневан тем, что ничего из себя не представляющий брат красавицы так задирает нос и, судя по всему, и в грош не ставит его, Эдвина.

— Знаете что, мистер Невил, — высокомерно отвечает Эдвин Друд, желая, чтобы последнее слово в этом споре непременно осталось за ним, — если человек чем-либо гордится, то ему совсем не обязательно хочется, чтобы о предмете его гордости судачили на всех перекрёстках. Но я человек занятой и, может быть, отстал от жизни. Вы же, как я понимаю, человек наилучшим образом образованный — и по части сплетен, и по части всего остального — так, может быть, Вы поправите меня, если я ошибаюсь?

После этих презрительных слов ситуация накаляется до предела: теперь Невил пребывает в бешенстве очевидном, а Эдвин Друд — в тщательно скрываемом. Оба останавливаются. Невил, сжимая кулаки, пристально смотрит в лицо Эдвину; тот же делает вид, будто любуется луной и звездами.

— Я нахожу не слишком воспитанным с Вашей стороны, — сквозь зубы произносит Невил, — попрекать незнакомого человека его недостаточной образованностью, тем более когда он специально для того и приехал, чтобы это образование получить. Но я вырос среди дикарей, а не среди таких «занятых людей», как Вы, поэтому мои понятия о вежливости и воспитанности могут отличаться от ваших, столичных.

— У нас тут «в столицах» — цедит Эдвин Друд, — считается вежливым и воспитанным, если человек не суёт носа в чужие дела. Если бы Вы, мистер Невил, показали бы мне в том пример, я бы с удовольствием ему последовал — даже если Вы и воспитывались среди дикарей.

— Вы слишком много себе позволяете, мистер Друд! — повышает голос Невил Ландлесс. — У нас на Цейлоне за такие слова Вас уже давно заставили бы отвечать!

— Это кто тут собрался меня заставить?! — презрительно спрашивает Эдвин Друд, поворачиваясь к противнику и покрепче перехватывая трость.

Но в этот момент на его плечо вдруг ложится тяжёлая рука, и Джон Джаспер становится между уже изготовившимися к драке молодыми людьми. Похоже, хормейстер прогуливался где-то неподалёку от «Приюта монахинь», а теперь незаметно и бесшумно догнал спорщиков, оставаясь невидимым в тени домов.

— Нэд, Нэд, мой мальчик! — говорит он, крепко сдавливая плечо племянника. — Довольно, прекрати! Мне это не нравится. Я слышал тут слова, которые лучше было бы не произносить. Не забывай, дорогой мой, о нашем традиционном гостеприимстве. Мистер Ландлесс — наш гость, поэтому, пожалуйста, относись к нему соответственно. А Вы, мистер Невил, Вы тоже должны смирить Ваш темперамент, уж простите за откровенность. Что это на вас нашло? Нет уж, давайте, скажите мне, что ничего особенного тут не случилось, и беспокоиться никому не о чем. Мы все трое — добрые друзья, а между друзьями ведь чего только не бывает, верно?

С этими словами Джаспер кладёт вторую руку на плечо Невила и чуть пригибает книзу и его.

— Что касается меня, Джек, — хмыкнув, говорит Эдвин Друд, — то я вовсе не злюсь.

— Я тоже нет, — выдавливает Невил. — Просто я хочу сказать, что если бы мистер Друд знал всё, что мне пришлось пережить на родине, он мог бы лучше понять, почему некоторые слова могут ранить до крови.

— Вероятно, нам всем стоило бы воздержаться от оценок чьего-либо понимания, — успокаивающим тоном прерывает его Джаспер. — Вот только что Нэд честно и открыто заявил, что он не держит на Вас зла. А Вы, мистер Невил, можете честно и открыто сказать о себе то же самое?

— Да, конечно, мистер Джаспер, — после паузы произносит Невил. В голосе его, однако, не чувствуется особой честности и открытости.

— Вот и хорошо, теперь забудем об этом! Что ж, друзья мои, мы всего лишь в паре шагов от моего холостяцкого жилища, где уже и чайник на огне, и вино с бокалами на столе. Нэд уезжает с утра, так почему бы нам троим не зайти сейчас и не выпить за то, чтобы ему завтра удачнее ехалось?

— Ты же знаешь, Джек, что я всегда готов зайти и выпить!

— Я тоже, мистер Джаспер, — добавляет Невил, поскольку чувствует, что в сложившейся ситуации отказаться невозможно. Он стыдится того, что вышел из себя, поддавшись на подначивания Эдвина Друда, который сейчас так очевидно бравирует своим показным великодушием и беззаботностью.

Мистер Джаспер, который так и шагает, обнимая обоих юношей за плечи, своим превосходным баритоном затягивает первый куплет застольной песни, и таким порядком они заходят в арку под жилищем хормейстера и поднимаются по лестнице к двери. В комнате тепло, и мягким красным огнём горит лампа, освещая незамысловатую обстановку — и портрет юной красавицы над камином. Войдя, оба молодых человека на несколько долгих секунд задерживают взгляд на этом рисунке, и у обоих во взгляде явно читается сожаление (впрочем, поводы для него у обоих весьма различны). Наблюдательный Джаспер, в туже секунду догадавшийся об истинной причине только что произошедшей между юношами ссоры, с улыбкой указывает им на портрет.

— Узнаёте это лицо, мистер Невил? — спрашивает он, поднося лампу поближе.

— Да, нельзя не узнать. Хотя до оригинала портрет далеко не дотягивает.

— Экий Вы привередливый! Между прочим, это Нэд нарисовал его и подарил мне.

— Ох, я прошу прощения, мистер Друд, — восклицает Невил, неподдельно смущённый своим промахом. — Если бы я знал, что тут присутствует сам автор...

— Да перестаньте Вы, сэр, это же только набросок, — говорит Эдвин, зевая в ладонь. — Можно даже сказать — карикатура на Киску. Вот если она будет себя хорошо вести, то я тогда нарисую уже настоящий её портрет, красками.

Пренебрежительный и безразличный тон, которым Эдвин, развалившись в кресле и заложив руки за голову, произносит эти слова, снова пробуждает гнев в душе Невила. Джаспер, смерив обоих молодых людей оценивающим взглядом, понимающе усмехается и отворачивается к камину, чтобы размешать сахар и пряности в кастрюльке, в которой на огне медленно закипает вино. Надо отметить, что вся эта процедура — помешивания, добавления специй, пробы на вкус и снова помешивания — занимает у него необычно много времени. [4]

— Я подозреваю, мистер Невил, — нарушает молчание Эдвин Друд, от которого не укрылось возмущённое выражение лица Невила — такое же, впрочем, очевидное, как и портрет на стене или пианино в углу комнаты, — что если бы Вы рисовали портрет вашей возлюбленной...

— Я не умею рисовать, — обрывает его Невил.

— Очень жаль, конечно, но это и не всякому дано. Но вот если бы Вы умели, то уж наверное изобразили бы её красивее всех богинь Олимпа. Или как?

— У меня нет возлюбленной, поэтому я не могу ответить.

— Вот если бы мне пришлось рисовать портрет мисс Ландлесс... не такой вот набросок, а именно настоящий портрет, — мечтательно говорит Эдвин, не замечая своей почти мальчишеской хвастливости, — вот тогда бы Вы увидели, какую красоту я могу нарисовать!

— Сначала Вам пришлось бы получить её согласие позировать, сэр. А поскольку она Вам такого согласия никогда не даст, то мне остаётся лишь сожалеть, что я так никогда и не увижу всей силы Вашего мастерства. Хотя, я подозреваю, невелика и потеря!

Джаспер возвращается к столу с бокалами вина в руках. Один бокал он вручает Невилу, другой отдаёт Эдвину, наливает также и себе и с улыбкой произносит:

— Давайте выпьем за моего племянника! Скоро, совсем скоро покинет он нас, но пока он ещё с нами — выпьем же за него! Эдвин, дорогой мой, мы пьём за твоё здоровье!

Показывая юношам пример, Джаспер, не отрываясь, осушает свой бокал, и Невилу приходится поднапрячься, чтобы не отстать от него. Эдвин Друд благодарит обоих за оказанную ему честь и тоже пьёт до дна. Вино горячо, бокалы глубоки, но желание не ударить в грязь лицом перед соперником ещё глубже.

— Нет, Вы только посмотрите на него, мистер Невил! — восклицает Джаспер, указывая на Эдвина жестом дружеским, но вместе с тем и слегка насмешливым. — Как замечательно он устроился — и тут, и вообще! Весь мир лежит у его ног, и ему нужно только наклониться, чтобы поднять любые его богатства! Захочет — и получит интересную и доходную работу, захочет — будет жить жизнью, полной путешествий и приключений, а не захочет — может выбрать семейный уют и любовь! Нет, Вы только посмотрите на его довольное лицо!

Лицо Эдвина Друда в этот момент довольно-таки красное — то ли от выпитого вина, то ли по какой-то другой причине. Лицо Невила раскраснелось тоже. Поджав губы, он внимательно смотрит на разлёгшегося в кресле и заложившего ногу на ногу Эдвина.

— И как мало ценит он своё счастье! — продолжает Джаспер. — Ему буквально лень протянуть руку и сорвать тот золотой плод, который зреет для него на ветке. И как разительно отличается он в этом от нас обоих, мистер Невил! Нас-то с Вами не ждут ни интересная работа, ни путешествия, ни семейное счастье... Хотя Вам-то, может быть, и улыбнётся ещё удача. А вот я. меня ждёт только скучное и унылое прозябание в этой богом забытой дыре!

— Ну, перестань, Джек, — пьяно растягивая слова, говорит Эдвин. — Я что, должен перед вами теперь извиниться за всё это, что ли? Да и потом, ты же знаешь, что отнюдь не всё обстоит так солнечно. Я имею в виду все эти неприятности с Киской. Но мы с нею справимся, я уверен. Постепенно я с ней справлюсь.

И он вытягивает руку в сторону портрета своей невесты и громко щёлкает пальцами. Джаспер тут же переводит выжидательный взгляд на мгновенно побледневшего Невила.

— Мне кажется, — начинает Невил, и видно, как трудно даются ему эти слова, — мне кажется, что мистер Друд ведёт слишком уж беззаботную жизнь. Мне кажется, что ему не помешало бы... получить от судьбы парочку уроков!

— Вот как? — отвечает Эдвин, покосившись на говорящего. — Почему бы это?

— Да, — подключается Джаспер. — Хороший вопрос, мой мальчик! Действительно, почему?

— Потому что тогда он, может быть, глубже прочувствует, насколько он не достоин того счастья, которое ему так легко досталось! Счастья, которого он вовсе не заслужил!

Мистер Джаспер быстро переводит взгляд на моментально выпрямившегося в кресле племянника.

— А Вы? — резко говорит Эдвин. — Вы сами-то, позвольте спросить, получали такие уроки от судьбы?

Мистер Джаспер так же быстро переводит глаза на Невила.

— Да, я получал! — говорит тот.

— И что же Вы выучили?

— Я Вам уже сказал — там, на улице!

— Что-то я не припомню.

— Могу и повторить! Я говорил, что Вам не следовало бы слишком уж задаваться!

— Но Вы ещё что-то там такое сказали, мне помнится.

— Да, сказал!

— И сможете повторить, здесь и сейчас?

— Я сказал Вам, что у нас на Цейлоне Вас давно бы уже заставили отвечать за свои слова!

— Ах, на Цейло-оне!.. — восклицает Эдвин с презрительным смехом. — Чуть-чуть далековато, мне кажется! Такие вещи легко говорить — с такой-то безопасной дистанции!

— Хорошо! Тогда и здесь тоже! Здесь, там, где угодно! — вне себя от гнева кричит Невил. — Я и здесь скажу: у вас слишком раздутое самомнение! Вы держите себя так, будто вы невесть какой талант и сокровище, а на самом деле вы — напыщенный индюк! Да-да, вы самое обыкновенное ничтожество, и самый обыкновенный индюк!

— Ну и ну, поглядите-ка! — цедит Эдвин, тоже взбешенный, но ещё контролирующий себя. — Похоже, вы изрядно разбираетесь в индюках, мистер! Конечно! Я и забыл! Индюк-то — это ведь индийский петух! Тогда и не удивительно — вы же среди них выросли! Наверное, среди вас, туземцев, это так принято — называть друг друга при встрече индюками, но я бы посмотрел, как бы вы сказали такое вашему белому господину!

Этот оскорбительный намёк на тёмный цвет кожи Невила доводит юношу до последнего градуса бешенства: он выплёскивает остатки вина в лицо Эдвину и, занеся руку с бокалом для удара, бросается на обидчика — Джаспер едва успевает его перехватить.

— Нэд, дорогой мой, не надо! — громко кричит Джаспер, оттаскивая Невила. — Прекратите, прошу вас! Прекратите, я приказываю вам, хватит! Мистер Невил, стыдитесь! Руки прочь, сэр! Разожмите кулак, дайте мне бокал! Дайте мне сейчас же бокал, говорю Вам!

Но Невил с силой отталкивает его и долгую секунду медлит с бокалом в поднятой руке, ничего не видя вокруг себя от бешенства. Затем он что было силы швыряет бокал в камин — так, что осколки разлетаются брызгами по всей комнате — поворачивается и выбегает вон из дома.

Холодный ночной воздух обжигает его разгорячённое лицо; багровая пелена, застилающая ему глаза, делает все предметы и дома вокруг него зыбкими и нечёткими; всё шатается и плывёт, и Невилу кажется, что он стоит в самой середине кроваво-красного шторма, что со всех сторон к нему подступают враги, и ему предстоит биться с ними, биться без жалости и до самой смерти.

Но никто не нападает на него из-за угла, и луна светит так печально и холодно, как если бы он давно уже умер от разорвавшей ему сердце ненависти. Кровь стучит ему в виски паровым молотом; он сжимает голову руками и плетётся прочь, слыша, как за его спиной спешно запирают на ключ двери, отгораживаясь от него, будто от бешеной собаки. Что же ему теперь делать-то?!

В голове его мелькает дикая мысль броситься в реку, но её тут же прогоняют другие мысли, и прежде всего — о сестре, и о том добром человеке, который лишь пару часов назад одарил его своим доверием, и которому он поклялся сдерживать свои порывы. С поникшей головой он бредёт через залитое лунным светом соборное подворье, вдоль кладбищенской решетки, мимо могил и надгробий, по направлению к домику младшего каноника, и там тихонько стучит в дверь.

Преподобный Криспаркл ещё не спит — он сидит за пианино и тихонько, чтобы не потревожить покой матушки, наигрывает свои любимые места из хоралов и ораторий. Прислуга давно отправилась домой, поэтому мистер Криспаркл со свечой в руке сам выходит отворить Невилу. Но умиротворённое выражение на лице каноника сразу же сменяется озабоченным, едва он видит стоящую на пороге взлохмаченную фигуру.

— Мистер Невил! Что с Вами? На Вас лица нет!

— Я был у мистера Джаспера, сэр. С его племянником.

— Входите скорее.

Мистер Криспаркл крепко берёт своего воспитанника под локоть — этот его жест весьма похож на особый боксерский захват, должный лишить противника возможности сопротивляться — и ведёт Невила в гостиную.

— Я плохо начал, сэр. Я чертовски плохо начал.

— Похоже на то. Вы не трезвы, мистер Невил.

— Боюсь, Вы правы, сэр. Но я готов поклясться, что выпил очень мало, всего-то пару глотков! Но и эта малость почему-то ударила мне в голову, и очень быстро. Необычайно быстро.

— Ах, мистер Невил, мистер Невил, — с грустной улыбкой говорит младший каноник, озабоченно покачивая головой, — сколько я уже слышал подобных оправданий...

— Я думаю, сэр. я не знаю, что и думать, сэр, но мне кажется. мне кажется, что племянник мистера Джаспера тоже сходным образом опьянел, сэр. Сильно и быстро.

— Очень может быть, — сухо отвечает младший каноник.

— Мы повздорили, сэр. Он оскорбил меня, оскорбил самым непростительным образом. Он всё сделал для того, чтобы у меня кровь вскипела — та тигриная кровь, о которой я Вам рассказывал, сэр.

— Мистер Невил, — вежливо, но твёрдо прерывает его младший каноник. — Я попрошу Вас не сжимать кулаки, когда Вы разговариваете со мной. Пожалуйста, разожмите их.

— Он меня буквально раздразнил, сэр, — продолжает Невил, немедленно послушавшись, — буквально раздразнил, и сделал это специально. То есть я не знаю, специально или нет, но на то было очень похоже. А в конце он совершенно осознанно меня оскорбил! Короче говоря, сэр, я готов был его в кашу измолотить. И я попытался это сделать, видит бог, попытался!

— Вы опять сжали кулаки, — негромко замечает младший каноник.

— Простите, сэр.

— Что ж, Вы знаете уже, где Ваша комната — я показывал её вам перед ужином. Тем не менее я Вас туда провожу. Вашу руку, если позволите. Так, а теперь пойдём, но тихонечко, а то все уже спят.

Зажав руку Невила точно в том же боксёрском захвате, что и раньше, мистер Криспаркл препровождает своего воспитанника в приготовленную ему заранее небольшую, но уютно обставленную комнату. Там молодой человек падает в кресло и с видом глубочайшей подавленности и отвращения к себе закрывает лицо ладонями. Младший каноник, посчитав, что любые нравоучения сейчас только ухудшат состояние юноши, беззвучно прикрывает за собой дверь, пожелав ему напоследок доброй ночи. Услышав в ответ лишь подавленный всхлип, мистер Криспаркл уходит — с мыслью, что раскаяние в собственных скверных поступках является первым шагом на пути к исправлению.

Стук во входную дверь выводит его из задумчивости. За дверью обнаруживается мистер Джаспер со шляпой Невила в руке.

— У нас там бог знает что случилось, — сообщает Джаспер, понизив голос.

— Что, настолько плохо?

— Едва до убийства не дошло!

— Нет, прошу Вас, не преувеличивайте! — протестует мистер Кри-спаркл.

— Я не преувеличиваю, сэр, я говорю как есть! Ещё секунда — и мой дорогой мальчик лежал бы у моих ног мёртвым! Если бы я не бросился убийце наперерез, если бы не схватил его за руку, то моего дорогого племянника измолотили бы в кашу прямо у меня дома!

«Боже, — мелькает в голове у младшего каноника мысль, — да это же его собственные слова!». [5]

— Если бы видели, сэр, тот ужас, который я видел сегодня! — продолжает Джаспер. — Мне теперь и не уснуть будет! А что, если они опять встретятся — мой дорогой мальчик и этот... дикарь? И рядом не окажется никого, кто смог бы вмешаться и предотвратить страшное? Это было ужасно, сэр, просто ужасно. Словно у него вскипела тигриная кровь в жилах!

«Его слова, его собственные слова!» — снова мысленно поражается младший каноник.

— Он опасен, сэр, — не унимается Джаспер, — он опасен для всех и, в первую очередь, для Вас лично!

— Это очень мило с Вашей стороны, Джаспер — так беспокоиться за меня, — с улыбкой возражает младший каноник, — но я совершенно уверен, что мне ничто не угрожает.

— А вот я уже совсем не уверен, сэр! — отрезает хормейстер. — Он может быть не опасен для меня, поскольку я не являюсь предметом его звериной ненависти, но вот Вы, сэр... да и другие тоже... они вполне могут испытать на себе то, что сегодня едва не испытал мой племянник. Спокойной ночи, сэр, если она теперь вообще может называться спокойной!

Мистер Криспаркл закрывает за хормейстером дверь и остаётся стоять со шляпой своего трудного воспитанника в руках. Затем он вешает её на крючок в прихожей, и в глубокой задумчивости поднимается в свою спальню.

Комментарии к главе VIII

[1] В этой главе Диккенс снова возвращается к повествованию в настоящем времени. Этим техническим приёмом он не позволяет читателю проникнуть в мысли Джаспера, и нам остаётся лишь гадать, какие у него планы, и почему хормейстер поступает так, а не иначе. Интересно, что мысли прочих действующих в этой главе лиц Диккенс передаёт совершенно открыто, и только Джаспер остаётся для нас «слепым пятном».

[2] Слова Эдвина о том, что он «собирается немножко расшевелить Египет» показывают, что он, как инженер, собирается принять участие в намечавшемся уже в те годы строительстве Суэцкого канала. Хотя «Компания по строительству канала в Суэце» была образована несколькими годами позднее 1842 года (т.е. времени событий романа) англичане уже тогда вовсю вели на перешейке изыскательские работы.

[3] Интересно отметить, что Эдвин называет Джаспера не только своим опекуном, но и «банкиром», т.е. лицом, которому было доверено управление наследством Эдвина до момента его совершеннолетия. Сами деньги лежали в банке, и выдавались Эдвину в пределах тех сумм, на которые Джаспер давал письменное разрешение. Каждые три месяца Эдвин приезжал в Клойстергэм за очередным разрешением. Денежная сторона крайне важна в романе, поскольку она является одним из возможных мотивов преступления.

[4] Среди исследователей романа практически общепринятой является мысль, что Джаспер потому так долго приготовляет горячее вино, что добавляет в него кроме специй ещё и толику опиума. Действительно, небольшое количество опиума, принятое с алкоголем, обладает не седативным, а возбуждающим действием. При этом все симптомы такого наркотического опьянения описаны Диккенсом совершенно точно — покраснение, затруднённость речи и движений, головокружение и шум в ушах. Таким образом, можно считать доказанным, что Джаспер сознательно пытается разжечь между юношами склоку и довести дело до драки.

[5] Тому, что Джаспер так точно повторяет собственные слова Невила, есть простое объяснение — его острый слух позволил ему подслушать разговор Невила и каноника, когда в предыдущей главе оба они прогуливались рядом с приоткрытыми окнами жилища Криспарклов. Окна приоткрыты и в этой главе, поскольку на улице слышно, как каноник тихонько наигрывает на пианино, а сам он отлично слышит тихий стук Невила в дверь. Перед тем как постучать, Джаспер тоже мог стоять и подслушивать под дверью разговор, происходивший в гостиной.

Глава IX. Птички в клетке

Розе едва исполнилось семь лет, когда она осиротела и осталась совсем одна на свете. С той поры её домом был «Приют Монахинь», а мисс Твинклтон худо-бедно заменяла ей мать. Когда Роза пыталась вспомнить свою собственную матушку, одно воспоминание заслоняло ей все остальные: как ту, худенькую и хрупкую, в лёгком летнем платье и с венком из полевых цветов на мокрых распущенных волосах, на руках принесли в дом отца Розы, принесли мёртвую — она утонула в реке во время воскресного пикника. В память маленькой Розы врезалось и безумное отчаяние, которое поначалу овладело её бедным отцом — отчаяние, сменившееся затем глухой безнадёжной тоской и закончившееся смертью от разрыва сердца в первую же годовщину случившейся трагедии. [1]

В этот несчастный год и было заключено знаменитое соглашение о её помолвке с Эдвином Друдом, сыном близкого друга отца Розы, который не нашёл в себе сил противиться просьбам пребывающего в глубоком трауре школьного товарища. Но и мистер Друд, сам к тому времени бывший уже вдовцом, тоже скоро покинул этот бренный мир, оставив помолвленную юную пару в том состоянии, в котором мы и нашли её к началу нашего рассказа.

С той поры Розовый Бутончик рос и расцветал, не покидая стен «Приюта Монахинь», и постепенно превратился в очаровательную, жизнерадостную, несколько своевольную, но очень милую молодую леди, как две капли воды похожую на свою оставшуюся навсегда молодой покойную матушку. И все эти годы Роза была всеобщей любимицей в школе, и её соученицы наперебой спешили одарить её своей дружбой и прочими подарками — спорили, кому из них выпадет честь пригласить её к себе домой на каникулы, соревновались, кому она напишет больше дружеских писем, и заключали пари, встрече с какой из девочек она будет радоваться больше всего, возвратившись осенью в школу.

Конечно же, необычная помолвка Розы и всё, что с ней связано, служили темой бесконечных пересудов и непреходящего интереса среди прочих юных леди, не исключая, впрочем, и прислуги. Так и сегодня весть о том, что мистер Невил и Эдвин Друд поспорили и даже чуть не подрались на квартире учителя музыки, облетела весь немаленький дом со скоростью сороки, несущей на хвосте свежую сплетню. Трудно сказать, кто первый принёс в «Приют Монахинь» эту новость — то ли молочник вместе с молоком, то ли булочник вместе со свежим хлебом, то ли её первыми услышали служанки, когда выбивали половики на крыльце — но ещё до завтрака наслышаны о ней оказались все. [2] И с каждым новым пересказом новость обрастала всё более ужасными подробностями:

— Брат этой новенькой мисс Ландлесс бросил бокалом в мистера Эдвина Друда!

— Брат мисс Ландлесс по имени Невил бросил бутылкой в мистера Эдвина Друда!

— Невил Ландлесс бросился с ножом на мистера Эдвина Друда!

А кое-кто из девочек младших классов даже утверждал, что Невил бросился на Эдвина Друда не только с ножом, но и с вилкой!

Но что же, во имя Господа, послужило причиной для этого ужасающего поступка?! Ну-у... мистер Невил заявил, что он до смерти влюблён в невесту мистера Друда, мисс Розу Буттон. Точно, а мистер Эдвин Друд на это заявил, что это непозволительная наглость со стороны мистера Ландлесса — быть до смерти влюбленным в его нареченную и завещанную невесту. Тогда мистер Ландлесс вспылил, схватил со стола бокал, бутылку, ножик с вилкой, а ещё графин (хотя насчёт графина кухарка была не совсем уверена, но пусть уж будет) — и всё это охапкой швырнул мистеру Друду в голову!

Бедная Роза, внезапно оказавшаяся посреди этого урагана сплетен, забилась в угол, заткнула уши пальчиками и жалобно умоляла ничего ей больше не рассказывать. Её новая подруга Елена Ландлесс поступила иначе: получив у мисс Твинклтон разрешение пойти поговорить с братом (причём сделав это таким тоном, что становилось понятно — если ей разрешения не дадут, она сама его возьмёт), она отправилась в дом каноника Криспаркла за точной и правдивой информацией.

Скоро вернувшись, она сообщила Розе (и только ей), что же в действительности имело место: выходило, что её брат был самым непозволительным образом оскорблён и спровоцирован. Краснея, Елена утверждала, что жених Розы легкомысленно позволил себе употребить «ряд слов, которых было бы много лучше вовсе не произносить и не слышать», при этом она категорически отказывалась привести эти слова в точности. Ещё она передала Розе от своего брата горячую просьбу простить его — так же не объясняя, за что именно. На этом Елена, очевидно, сочла свой сестринский долг выполненным, а случай разъяснённым, и больше к этому разговору не возвращалась.

Она, но не другие девочки! Пересуды не стихали и во время занятий, и во время обеда; а мисс Фердинанд даже была выставлена из-за стола по той причине, что она, нацепив сделанные из салфетки усы, замахивалась на мисс Гигльс графином, а та оборонялась суповой ложкой. [3]

Постепенно в душу Розы, не перестававшей думать об этом прискорбном случае с Эдвином, начало закрадываться неприятное чувство, что и она сама как-то замешана в произошедшем скандале — то ли как причина, то ли как следствие, то ли ещё на какой-то непонятный манер — и что всему виною их двусмысленный и донельзя фальшивый статус жениха и невесты. Розу и раньше посещали эти мысли, но сегодня жажда свободы завладела ею с особенной силой, и что самое плохое — она даже не могла посоветоваться со своей новой старшей подругой, поскольку в ссоре с Эдвином участвовал именно её брат. Вдруг, в самый напряжённый момент её раздумий, в комнате Розы появилась миссис Тишер и сообщила ей, что приехал мистер Грюджиус, её опекун.

Этот господин, знаменитый своей безукоризненной честностью и точностью во всём, как нельзя лучше подходил на должность опекуна и доверенного лица малютки Розы — хотя, возможно, по его внешнему виду судить об этом можно было лишь с трудом. Мистер Грюджиус был высок, худ и угловат, седые его волосы были странного желтоватого оттенка и так взъерошены, что создавалось впечатление, что он носит парик. Черты его худого лица были резкими и носили отпечаток какой-то незаконченности, недоделанности природой: уши торчали, кадык далеко выдавался вперед, спина его была сутулой, руки костлявыми, походка шаркающей, но близорукие глаза смотрели ясно и живо — и, может быть, поэтому мистер Грюджиус, несмотря ни на что, с первого же взгляда вызывал всеобщее расположение и в целом производил приятное впечатление. [4]

Мистер Грюджиус ожидал свою подопечную в кабинете и в обществе директрисы школы, мисс Твинклтон. Когда Роза вошла, мистер Грюджиус очень обрадовался, поскольку было сразу заметно, что строгую директрису он слегка побаивался.

— Милое дитя, вот и Вы! Очень рад Вас видеть! Вы прекрасно выглядите, моя дорогая, просто прекрасно! Позвольте вот предложить Вам стул.

— Что ж, разрешите вас теперь оставить, — проворковала директриса, поднимаясь из-за стола.

— Что Вы, мадам, я прошу Вас, останьтесь! — вежливо запротестовал мистер Грюджиус, после чего мисс Твинклтон тут же охотно выполнила его просьбу и уселась обратно.

— Я ведь не помешаю тебе, моя милая? — поинтересовалась она у Розы, доставая вязание.

— Мадам! — воскликнул мистер Грюджиус. — Ни в коем случае! Как можете Вы — и помешать?!

Тем не менее Роза поставила свой стул поближе к камину, и мистер Грюджиус вынужден был перебраться со своим креслом туда же.

— Мои посещения, дорогое дитя, подобны посещениям ангелов... — начал мистер Грюджиус и тут же, смутившись, поправился: — Не подумай только, что я сравниваю с ангелом себя. Нет, ангелы сидят этажом выше.

Мисс Твинклтон, хорошо знавшая, что этажом выше находится только чердак, подняла глаза от вязания и поражённо уставилась на гостя.

— Ну или где они у вас тут сидят, милое дитя, — продолжил мистер Грюджиус, переводя подслеповатые глаза на мисс Твинклтон, отчего Розе на мгновение показалось, что обращение «милое дитя» предназначалось директрисе. — Под ангелами я имею в виду других молодых леди, твоих соучениц.

Мисс Твинклтон, успокоившись, вернулась к рукоделию.

Мистер Грюджиус, почувствовав, что начало его речи едва не обернулось катастрофой, крепко провёл ладонью по волосам ото лба к затылку, словно выжимая из них пот, и вытянул из кармана сюртука блокнот и карандаш в серебряном зажиме.

— Я тут написал. — заново начал он, — я тут составил небольшой списочек тезисов. то есть вопросов к тебе, дитя моё. Я всегда так делаю, поскольку я не мастак произносить речи без подготовки. Так что я тебе их просто зачитаю, моя милая, а ты ответишь. Хорошо?

— Очень хорошо, сэр.

— Первым пунктом у меня стоит: «Здорова и счастлива». Ты ведь здорова и счастлива, дорогая моя? Мне кажется, ты такой выглядишь.

— Да, конечно, сэр, — с улыбкой ответила Роза.

— Вот и славно. Да и как может быть иначе, в такой-то прекрасной школе, при таком замечательном руководстве, — сказал мистер Грюджиус с лёгким поклоном в сторону мисс Твинклтон. — Тогда я вычёркиваю «Здорова и счастлива» и перехожу ко второму вопросу. Он называется так: «Фунты, шиллинги и пенсы».

Роза тихонько вздохнула.

— Да, дорогая моя, я понимаю. Фунты, шиллинги и пенсы — это слишком сухая материя для юных девиц, но при том и очень важная. Вся наша жизнь, милое дитя, это не что иное, как фунты, шиллинги и пенсы. Да и смерть тоже... — тут мистер Грюджиус вспомнил о сиротстве Розы, смутился и закончил уже гораздо более мягким тоном: — Нет, конечно же, смерть — это не фунты, шиллинги и пенсы.

Пусть его голос и был скрипуч и сух, всё же в этом угловатом человеке таилось немало доброты, и не его вина, что его недоделанное природой лицо не могло её выразить. Но, по крайней мере, его глаза лучились любовью и расположением к Розе.

— Итак, «фунты, шиллинги и пенсы». Тебе же хватает карманных денег на все твои нужды, моя дорогая?

Так как у Розы никаких особых нужд и не было, она могла только кивнуть.

— И долгов у тебя нет?

Роза лишь рассмеялась нелепости мысли, что у неё могли откуда-то взяться долги.

— Ах, я и забыл, что нахожусь среди ангелов, — сказал мистер Грюджиус, вычёркивая второй пункт своего списка. — Ангелы же не делают долгов! Тогда третий пункт...

Роза, уже догадавшаяся, каким будет этот третий пункт, слегка покраснела и, чтобы скрыть смущение, принялась разглаживать ладонью складки на своей юбке.

— «Свадьба!» — возгласил мистер Грюджиус, а затем, снова привычным движением пригладив непослушные волосы, продолжил, понизив голос и придвинувшись в кресле чуть ближе к своей подопечной: — Теперь я перехожу к той теме, обсудить которую я, собственно, и приехал. Но тут я должен сразу же предупредить, что я, как человек в таких вещах неловкий и совершенно для подобного счастья не предназначенный, чувствую себя в этой теме словно грустный медведь на цепи, который должен, тем не менее, сплясать разудалую шотландскую джигу.

Живо представив подобную картину, Роза весело рассмеялась.

— Вот видишь, дитя моё, ты тоже согласна, что я неловкий, — сказал её опекун, ничуть не обидевшись. — Вот и хорошо. Но вернёмся к моим заметкам. Мистер Эдвин навещает тебя раз в три месяца, как и было договорено, и потом отчитывается мне письмом. Тут тоже всё замечательно. Он любит тебя, а ты любишь его.

— Да, сэр, он мне очень нравится, — с лёгким нажимом на последнее слово сказала Роза.

— Именно это я и говорю, — ответил её опекун, не заметив намёка. — Очень хорошо. И вы переписываетесь, не так ли?

— Так, — подтвердила Роза и слегка надула губки, вспомнив их кое-какие эпистолярные разногласия.

— Славно, славно! Ну, я вижу, всё идёт по плану. Сразу после Рождества я формальным образом извещу руководство твоей школы, что твоё обучение будет закончено к маю. Конечно, тебя со школой связывает нечто много большее, чем простые формальности, но дело требует такого уведомления. Я уже сказал тебе, что я человек сухой и неловкий, и весь состою из формальностей. А ведь мне будет доверена честь вести тебя к алтарю — мне, который и отцом-то ни разу не был! Наверняка я что-нибудь напутаю. Если бы меня кто-нибудь смог формально заменить в этом непростом деле, то я был бы у него просто в неоплатном долгу.

Потупившись, Роза пролепетала, что до дня свадьбы ещё далеко, поэтому такая замена может и найтись.

— Очень на это надеюсь, дитя моё, — ответил мистер Грюджиус, снова пригладив (и тем только ещё больше взъерошив) свою непокорную шевелюру. — Например, тот господин, который учит вас танцам. Уж он-то смог бы в точности выполнить все эти торжественные шаги, повороты и поклоны. А я нет, я очень неуклюж. Тут же или споткнусь, или ещё как-нибудь иначе опозорюсь.

На это Роза не ответила ничего. Похоже, так далеко в будущее она заглядывать ещё не решалась.

— Теперь, дорогая моя, перейдём к следующему пункту моих заметок, — сказал мистер Грюджиус, вымарывая карандашом слово «свадьба». — Этот пункт называется «Завещание». Это ещё одна формальность, дитя моё. По закону я обязан передать тебе и твоему жениху по заверенной копии завещания твоего покойного отца. Вот это вот твоя копия, и точно такую же я отправлю мистеру Джасперу.

— Только не ему! — быстро сказала Роза, вскидывая глаза. — Нельзя ли отдать копию сразу Эдвину?

— Ну почему же, конечно можно. Просто я думал... мистер Джаспер ведь его опекун.

— Пожалуйста, отдайте её сразу Эдди! — серьёзно и настойчиво сказала Роза. — Я не хочу, чтобы мистер Джаспер был тут как-то замешан.

— Что ж, так я и сделаю. Поскольку, я полагаю, это совершенно естественно — что ты не хочешь иметь никаких посредников между тобой и твоим будущим супругом. Заметь, я говорю: «полагаю». Да, я могу только полагать, а не знать точно, поскольку я человек в высшей степени неуклюжий и ничего в делах сердечных не понимающий.

Роза посмотрела на него с лёгким удивлением.

— Видишь ли, — попытался объяснить ей мистер Грюджиус, — я ведь никогда не испытывал тех чувств, которые испытываете вы, юная поросль. Если вы рождены, чтобы цвести и любить, то я, похоже, был рождён лишь для того, чтобы сохнуть в одиночестве. Хорошо, что тебя ожидает совсем другая, лучшая судьба... Как ты можешь узнать из твоей копии завещания, твой доход от ценных бумаг и прочих вложений составит двести пятьдесят фунтов в год. Вдобавок тебя ожидает ещё единоразовая выплата в одну тысячу семьсот фунтов, из которой, однако, некоторая сумма будет потрачена на подготовку твоей свадьбы. Вот, в общем-то, и всё, что я хотел тебе сказать. [5]

— Можно я задам Вам один вопрос? — сказала Роза, вертя в руках сложенную вчетверо копию завещания, но не делая, однако, и попытки её прочесть. — Вы ведь понимаете все эти юридические штучки много лучше меня и сможете мне всё хорошо объяснить. Скажите, вот мой бедный папа и покойный отец Эдди. они же были близкими друзьями? И они хотели, чтобы и мы с Эдди тоже были близкими друзьями, потому они и составили такое завещание?

— Да, это так, дорогая моя.

— И они ведь при этом заботились о нашем счастье, чтобы нам обоим было хорошо?

— Разумеется, дитя моё.

— Чтобы мы с Эдвином стали даже чем-то большим, чем они были друг другу?

— Именно так.

— Но ведь мы же не будем каким-то образом наказаны или оштрафованы, если... если...

— Боже мой, конечно же, нет! Прошу тебя, успокойся, дитя моё. В том случае, от одной мысли о котором, как я вижу, у тебя наворачиваются слёзы... Так вот, даже в случае если вы вдруг раздумаете жениться — нет, никаких последствий или наказаний для вас тогда, конечно же, не будет. Я, как твой опекун, продолжу заботиться о тебе вплоть до твоего совершеннолетия, и это всё. Ничего более плохого не произойдёт.

— А что будет с Эдди?

— А что может с ним быть? По достижении совершеннолетия он вступит в права наследства и получит тот пай в фирме, который завещал ему отец; плюс, может быть, какие-то дополнительные средства, если таковые найдутся. Словом, всё в точности, как сейчас.

Роза сидела задумчивая, хмуро смотря в пол и покусывая уголок вручённой ей копии завещания.

— Коротко говоря, — продолжал мистер Грюджиус, — желание ваших покойных родителей видеть вас супругами — это только пожелание, просьба, мечта, выраженная письменно. Да, этого они очень хотели, но ведь обстоятельства за столько лет могли и измениться! Представь себе, что твой отец был бы сегодня жив. Неужели он стал бы принуждать тебя к браку? Нет, этого и вообразить себе невозможно! Так вот, то же самое и с его волей, закреплённой в завещании.

Роза на это ничего не сказала и лишь понимающе кивнула.

— Что ж, если я ответил на твой вопрос, моя дорогая, то позволь мне перейти к последнему пункту моего списка. Итак, «Пожелания». У тебя есть какие-то пожелания или просьбы, которые я мог бы исполнить, дитя моё?

Так же молча Роза покачала головой, словно сожалея, что кое-какие её желания мистер Грюджиус был совершенно бессилен исполнить.

— Или, может быть, у тебя перед свадьбой есть какие-либо инструкции для меня, как для твоего опекуна и доверенного лица?

— Я... я хотела бы сначала поговорить с Эдди, если Вы позволите, — ответила Роза, разглаживая на платье несуществующую складочку.

— Конечно, конечно, дитя моё, — сказал мистер Грюджиус, вставая. — Это так естественно, что вы хотите во всём быть единого мнения. Здесь ли ещё мистер Эдвин?

— Он сегодня с утра уехал, сэр. Теперь приедет только на Рождество.

— Что ж, тоже хорошо. Значит, у вас будет время всё обдумать и подготовиться. А после Рождества ты дашь мне знать, я приеду и выполню все формальности, — сказал мистер Грюджиус, закрывая блокнот и пряча его в карман сюртука. — А теперь, моя дорогая, нам пора прощаться.

— Прошу Вас, ещё кое-что, сэр! — воскликнула Роза, вскакивая со стула. — Не могли бы Вы уже сейчас пообещать мне приехать после Рождества? Мне нужно будет кое-что Вам сообщить... по секрету.

— Ну разумеется, дорогая моя, разумеется! — уверил её мистер Грюджиус, польщенный, что такая юная красавица может пожелать поделиться с ним своими секретами. — Сам я человек, как ты знаешь, скучный и необщительный, но рождественским вечером я традиционно ужинаю с моим клерком, человеком таким же скучным и необщительным, и поэтому прекрасно подходящим мне в компанию. Его отец содержит ферму в Норфолке и каждый год присылает нам в подарок на Рождество превосходно откормленную индюшку. А на следующий день я могу уже и приехать. Я очень рад, дорогая моя, что ты уже сейчас хочешь меня видеть. Меня мало кто хочет видеть... поскольку обычно я прихожу к людям получить с них арендную плату.

Тут Роза доставила мистеру Грюджиусу ещё одну радость, обняв его за плечи и, поднявшись на цыпочки, поцеловав его в шершавую щёку.

— Боже, благослови нас всех! — воскликнул на это мистер Грюджиус. — Спасибо Вам, дорогая моя! Это для меня и честь, и радость. Прощайте, дитя моё, до встречи после Рождества! Мисс Твинклтон, мадам, на этом я заканчиваю, передаю мою подопечную снова в Ваши заботливые руки, откланиваюсь и освобождаю Вас от докучливой необходимости идалее терпеть моё здесь присутствие.

— Ах, что Вы, сэр! — галантно запротестовала директриса, старательно делая вид, что до этой минуты она была полностью поглощена рукоделием. — Не говорите так! Никакой докуки, могу Вас уверить! Я положительно наслаждалась Вашим обществом!

Распрощавшись с «Приютом Монахинь», мистер Грюджиус, однако, не вернулся в Лондон сразу. Пройдя ещё несколько кварталов по Главной улице, он свернул в каменную арку под домиком хормейстера, поднялся по ступенькам к его двери и постучал. Никто не отозвался и не открыл ему, но во время этого краткого ожидания мистер Грюджиус заметил клочок бумаги, торчащий из щели между дверью и косяком; в записке почерком хормейстера было проставлено одно только слово: «Собор». И действительно — был как раз час вечерней службы в соборе. Поэтому мистер Грюджиус снова спустился по каменным ступенькам, вышел переулком на церковное подворье и прошаркал к широко распахнутым главным вратам входа в собор.

Едва мистер Грюджиус, приблизившись, нерешительно заглянул за порог в сумрак и сырость соборного нефа, как тут же мощно заиграл орган, и слабый надтреснутый голос священника, до того что-то бормотавший, утонул в море звуков и пении хора. Музыка вздымалась и опадала, накатывая волнами, и над этим океаном музыки властно господствовал один ясный и сильный голос, то чайкой взлетавший под своды и арки крыши собора, то коршуном падавший вниз в прозрачные струи льющейся органной музыки. Но вот голос взметнулся ввысь в последний раз, музыка схлынула, океан звуков высох, и навстречу мистеру Грюджиусу потекли людские толпы. Тут же мистер Грюджиус заметил и спешащего к нему хормейстера.

— Что-то случилось? — с ходу поинтересовался Джаспер, тревожно вглядываясь в лицо собеседнику. — Разве за Вами посылали?

— Вовсе нет, вовсе нет! Я приехал по собственной необходимости. Мне нужно было проведать мою подопечную. Сейчас я уже уезжаю, а сюда просто заглянул по дороге.

— А с ней... всё в порядке?

— В полном порядке, сэр, в полнейшем! Даже стала ещё краше. Я приехал всего лишь ещё раз объяснить, что означает её ранняя помолвка с юридической точки зрения.

— Вот как? И что же она означает, с этой самой точки зрения?

Мистер Грюджиус про себя отметил, что мистер Джаспер как-то уж излишне нервно покусывал бледные губы, ожидая ответа на свой вопрос, но списал это на творческое возбуждение певца после безукоризненного исполнения вокальной партии. [6]

— Что означает? Только то, сэр, что такую помолвку не нужно рассматривать как нечто принудительное и обязывающее — в том почти невероятном случае, если вдруг обнаружатся какие-либо препятствия к браку... например, недостаток привязанности друг к другу или что-то другое.

— Могу ли я спросить, сэр, имелись ли какие-то особые причины объяснять это?

— Ни малейших, кроме тех, которые продиктованы мне моей ролью опекуна, — ответил мистер Грюджиус чуть резче обычного и тут же поправился, перейдя на более доверительный тон: — Поймите меня правильно, мистер Джаспер. Я знаю, что Вы души не чаете в Вашем племяннике. Так вот, могу заверить Вас, что в ходе беседы с моей подопечной с её стороны не было высказано ни малейших сомнений насчёт его чувств и не было дано ни малейшего намёка на какое-либо охлаждение в их отношениях.

— Благодарю Вас, — ответствовал мистер Джаспер, жестом приглашая мистера Грюджиуса пройти несколько шагов вместе. — Право, Вы это замечательно сформулировали.

Мистер Грюджиус кашлянул, снял с головы шляпу, пригладил ладонью волосы и снова водрузил шляпу на место.

— Готов поспорить, — продолжил Джаспер, криво улыбаясь всё ещё бледными губами, — что о разрыве этих их отношений речь тоже не шла.

— Что ж, сэр, этот спор Вы бы точно выиграли! — подтвердил мистер Грюджиус. — Но мы должны, конечно же, делать определенную скидку на известную скромность в проявлениях чувств у молодой леди, воспитывающейся в таких условиях, сэр, да ещё и без материнской любви. Но я в чувствах ничего не понимаю, так что поправьте меня, если я ошибаюсь.

— Вы абсолютно правы.

— Рад это слышать. Потому что моя подопечная... — и тут мистер Грюджиус мягко подошел к сути того дела, которое он и хотел обсудить с мистером Джаспером. — Моя подопечная из-за присущей ей скромности, даже стыдливости, из-за понятного в сложившейся ситуации нежелания посвящать кого бы то ни было ещё в свои девичьи переживания, выразила недвусмысленное желание, чтобы все формальности в предсвадебной подготовке улаживались напрямую с её женихом. Понимаете? Без нашего с Вами посредничества.

Мистер Джаспер положил руку на грудь жестом человека, пытающегося унять сердцебиение, и пробормотал:

— Значит, я ей не нужен?

— Значит, она хочет обойтись без нас обоих, — поправил его мистер Грюджиус. — Поэтому, если Вы позволите, я в следующий мой приезд после Рождества решу с мистером Друдом все детали, всё улажу, а потом встречусь с Вами, и мы вместе всё обсудим.

— А, так Вы вернётесь сюда снова, после Рождества? — понимающе кивнул Джаспер. — Что ж, посмотрим! Мистер Грюджиус, Вы абсолютно правильно заметили, что я души не чаю в моём дорогом, удачливом, счастливом, незаслуженно счастливом племяннике! И это совершенно правильно, что его невеста, как Вы сказали, должна ещё раз всё обдумать — и моё участие будет тут не к месту. С этим я согласен, с этим я не могу не согласиться. Значит я правильно понимаю — они хотят после Рождества сами всё устроить для свадьбы в мае, после которой нам с Вами не останется ничего другого, кроме как сложить с себя все обязанности опекунов и этим удовлетвориться? [7]

— Совершенно верно, — ответил мистер Грюджиус, протягивая Джасперу руку на прощание. — Благослови их Господь!

— Да, точно, спаси их всех Господь! — воскликнул Джаспер.

— Я сказал «благослови», — заметил мистер Грюджиус, оборачиваясь.

— Ну а я сказал «спаси», — возразил Джаспер. — Разве это не одно и то же?

Комментарии к главе IX

Оригинальное название девятой главы у Диккенса звучит как «Birds in the Bush» (птицы в кустах), что является частью английской пословицы «Лучше одна птица в руках, чем две в кустах». Русский аналог этой пословицы — «лучше синица в руках, чем журавль в небе». Обычно название главы так и переводят: «Журавли в небе». Однако содержание главы не имеет ничего общего со смыслом пословицы и не убеждает довольствоваться меньшим и не гнаться за большим. Выражение «Birds in the Bush» тут надо понимать буквально: соученицы Розы, словно стая птиц на ветках куста, устраивают переполох в школе или, может быть, сама Роза чувствует себя птицей, запертой в клетке. Поэтому я и перевёл название главы как «Птички в клетке».

[1] Трагическая история, произошедшая в детстве Розы — самоубийство её матери, а затем и отца — является одной из пружин сюжета романа. Это и есть те «скелеты в шкафу» (то есть семейные тайны), о которых Эдвин мельком упоминает во второй главе. Отметим попутно, что в год смерти матери Розы Эдвину было примерно девять лет, а Джасперу пятнадцать.

[2] Известие о драке Невила и Эдвина в «Приют Монахинь» пришло, разумеется, не от Джаспера. Новость туда принесла миссис Топ, которая слышала все крики в комнатах у жильца (Джаспер же снимает у Топов квартиру). Миссис Топ, как мы узнаем позднее, «возглавляет» бригаду уборщиц, которая прибирает не только в соборе, но и в других домах, в том числе в школе, где учится Роза. Именно эта «стая птиц» и разнесла по городу весть о случившемся скандале.

[3] Хотя мисс Фердинанд и изображала за столом Невила, нацепив бумажные усы, совершенно не известно, носил ли усы сам Невил — у Диккенса об этом нигде не говорится. На эскизе Коллинза к обложке романа Невил (если принять, что это именно он нарисован целующим руку Розе), действительно, изображён с усами, но на иллюстрациях Филдса усов у Невила нет. Как ни странно, такая незначительная деталь являлась предметом споров исследователей на протяжении десятилетий, поскольку считалась очень важной для расшифровки загадки романа.

[4] «Говорящая» фамилия Грюджиус (Grewgious) произведена от слияния слов «grew» и «egregious». Её можно перевести как «выросший исключительно хорошим».

[5] В этой главе мы узнаём, какой величины наследство получит Роза по достижении совершеннолетия (или какое приданое получит за женой Эдвин). 1700 фунтов единовременно и 250 фунтов годового дохода — это огромная сумма, равная примерно миллиону сегодняшних долларов в год. То есть Роза является весьма и весьма выгодной партией, пусть по её повседневной жизни это и не заметно.

[6] Из разговора Грюджиуса и Джаспера в соборе читатель узнаёт, что Джаспер одновременно и хочет разрыва помолвки племянника с его невестой, и боится, что она действительно произойдёт. Такая его двойственность не должна нас смущать — он всего лишь боится, что разрыв помолвки случится слишком рано, что могло бы разрушить его планы.

[7] Сумма наследства Розы известна только самой Розе и её опекуну, но не Эдвину и тем более не Джасперу. Более того — Диккенс устраивает всё так, что не получивший копии завещания Джаспер до самого конца романа останется в неведении относительно финансового положения Розы. Случись иначе, весь сюжет мог бы пойти совершенно по другой линии.

Глава X. Спрямление пути

— Мне кажется, мамочка, что ты слегка несправедлива к мистеру Невилу, — сказал как-то за завтраком младший каноник своей матушке.

— Нет, я так не думаю, — возразила старая леди.

— Может быть, нам обсудить это, дорогая моя?

— Ты напрасно полагаешь, мальчик мой, что я не хочу это обсуждать, — тут голос миссис Криспаркл слегка задрожал, так же как и её чайная чашка. — Я всегда готова к любой дискуссии. Но не думай, пожалуйста, что твои доводы способны меня переубедить.

— Вот и славно, мамочка, — примирительно сказал её сын. — Ничего не может быть лучше готовности к дискуссии. Просто я хочу тебе сказать, что во время того прискорбного случая мистер Невил потому так вышел из себя, что был на это спровоцирован.

— А ещё и не трезв! — добавила старая леди.

— Да, и это тоже. Хотя, думаю, там оба молодых человека были примерно в одинаковом состоянии.

— А я так не думаю, Септимус!

— Почему же, мамочка?

— Потому что не думаю, и всё! — заявила старая леди. — Но я по-прежнему, как ты видишь, готова к дискуссии.

— Но, мамочка, мы не сможем дискутировать, если ты будешь всё время придерживаться только обвинительной линии...

— Не надо меня за это стыдить! Лучше пусть твой мистер Невил этого стыдится! — сказала старая леди с поистине королевским достоинством.

— Дорогая моя! Он-то тут при чём?!

— При том! Он здесь при том, что он пришёл напившись, чем сильнейшим образом дискредитировал мой дом! И ещё унизил нас при этом!

— Не буду отрицать, мамочка. Но это было тогда, а сегодня он весьма об этом сожалеет.

— А я сожалею, что ты попытался от меня всё скрыть, Септимус! Если бы мистер Джаспер не подошёл ко мне на другой день в церкви и не рассказал, какие ужасы тут творились, я бы так ничего и не узнала.

— Просто я полагал, мамочка, что тебя такими вещами лучше не беспокоить. Собственно, я и Джаспера хотел попросить о том же, но опоздал — он тебе уже проговорился.

— Именно что опоздал! Мистер Джаспер стоял весь бледный, когда рассказывал, чему был свидетелем в собственном доме! [1]

— Мамочка, я только одно хочу сказать: если я что-то и пытался утаить от тебя, то только в твоих же интересах и для твоего же спокойствия. А так же в интересах обоих молодых людей и в интересах дела — то есть исполнения моего долга так, как я его понимаю.

Миссис Криспаркл тотчас отложила салфетку, встала со своего места, обошла стол и крепко поцеловала своего дорогого и любимого сына.

— Никогда, дорогой мой, никогда я в этом и не сомневалась!

— Однако, мамочка, в городе начались разговоры, — сказал младший каноник, когда старая леди снова вернулась к завтраку. — Можно сказать, ситуация вышла из-под контроля.

— А я тогда ещё сказала, что я плохого мнения о мистере Невиле, — тряхнула буклями старая леди. — Я и сейчас своего мнения не переменила. И я ещё тогда сказала, да и сейчас повторю, что я не думаю, что мистер Невил изменится к лучшему.

— Мне грустно это слышать, мамочка...

— Ещё более грустно мне это говорить, Септимус! — вставила старая леди, подливая сыну ещё чая. — Но тут уж ничего не поделать.

— Мне грустно слышать это потому, что Невил с той поры исключительно прилежен и внимателен в учёбе и уже далеко продвинулся в предметах. И к тому же — полагаю, я имею право это сказать — он очень расположен ко мне.

— Это его совсем не извиняет, — тут же возразила старая леди. — А если он считает иначе, то он просто хвастун!

— Но, мамочка, это говорю я, а не он!

— Может быть и так, — упорствовала старая леди, — но это ничего не меняет. Значит, он ещё и скрытный.

Во взгляде, которым младший каноник наградил свою матушку не было и тени раздражения, а только слегка юмористическое понимание того факта, что его любимая Фарфоровая Пастушка всё-таки не совсем предназначена для того, чтобы вести аргументированные дискуссии.

— И кроме того, Септимус, — продолжала миссис Криспаркл, — кем бы этот мальчишка был без своей сестры? Вспомни, какое влияние она на него имеет, вспомни о её способностях и талантах. Ты же знаешь, что всё, что ты преподаёшь Невилу, она растолковывает ему ещё раз. Учитывай ещё и это, когда хвалишь Невила — и много ли тогда останется на его долю?

Эти простые слова заставили младшего каноника задуматься. Он вспомнил вдруг, как часто он встречал брата и сестру прогуливающимися вместе — иногда в утренние часы, иногда на закате — и всегда разговор вела Елена, а брат лишь слушал её и кивал. Он подумал, что уже неоднократно его посещало такое чувство, будто обучая одного, он на самом деле учит двоих; и что он сам того не сознавая, строит свои занятия так, чтобы материал был понятен им обоим. На память ему пришёл и тот разговор, в котором он участвовал при посещении «Приюта Монахинь» — тогда речь шла об Елене, о том, как смело и безоглядно доверилась она Розовому Бутончику и как училась у неё всему, чему могла. Он осознал, что совершенно ошибочно считал Елену чересчур гордой и властной, что она много лучше его представления о ней. И он удивился, поняв, что всего за пару недель Елена и Невил стали неотъемлемой — и значительной! — частью его жизни.

Вечером того же дня преподобный Септимус, отслужив вечерню в холодном и гулком соборе, решил порадовать себя последними лучами заходящего солнца на холме над рекой — там у него был любимый уголок среди монастырских развалин, с которого открывался восхитительный вид, при этом местечко было хорошо защищено от ветра фрагментом древней стены. Взбежав на холм в хорошем темпе (и нисколько при том не запыхавшись), он остановился в нескольких шагах перед обрывом и оглядел реку. Клойстергэм располагался неподалёку от моря, и часто приливом в реку заносило немало морских водорослей, которые кучами гнили потом вдоль берегов. Этим вечером их было тоже достаточно — их бурая и тёмно-зеленая бахрома висела на иззубренных камнях и плотной пеленой укутывала притопленные стволы и ветки свалившихся в реку деревьев. По водорослям и прибрежному песку разгуливали крикливые чайки, что обещало ветреную ночь. Рыбацкие баркасы возвращались с моря, сворачивая коричневые просоленные паруса и укрываясь от приближающегося шторма в бухточках на обоих берегах реки. Внизу под обрывом, на котором стоял мистер Криспаркл, жителями городка была протоптана тропинка для прогулок, и на ней младший каноник вдруг заметил две фигуры, в которых он не без удовольствия узнал Невила и Елену Ландлесс. Какое совпадение! Весь день он думал о них — и вот теперь встретил, и снова вместе! Без промедления мистер Криспаркл начал спуск по едва приметной тропе вдоль обрыва, по которой иному альпинисту пройти было бы опасно и при свете дня. Но мистер Криспаркл был отменным спортсменом, да и знал на этой тропе каждый камушек и древесный корень, поэтому не прошло и минуты, как он уже стоял внизу.

— Холодный вечерок, мисс Ландлесс, не правда ли? Не слишком ли ветрено здесь для Вашей обычной прогулки с братом? Особенно на закате, когда ветер гонит волну с моря?

Нет, Елена так не думала. Она любила тут гулять — ведь тут было так уединённо!

— Пожалуй, даже слишком уединённо, — рассмеялся младший каноник, подходя ближе. — Хотя эта тропа должна быть прекрасным местечком для тех, кто ищет именно уединения. Простите, что помешал вам. Мистер Невил, что я хотел спросить... Вы ведь рассказываете Вашей сестре без утайки всё, о чем мы говорим с Вами вдвоём?

— Абсолютно всё, сэр.

— То есть Ваша сестра в курсе того, что я Вам неоднократно предлагал? А именно найти какой-нибудь способ извиниться за тот прискорбный случай, произошедший в ночь Вашего прибытия в Клойстергэм?

— Да, — ответила за брата Елена.

— Я называю этот случай прискорбным, мисс Елена, — объяснил младший каноник, — прежде всего потому, что он вызвал в горожанах предубеждение против Невила. Теперь в глазах всего города он — юноша с неконтролируемым и бешеным темпераментом, опасный и вспыльчивый. Дикарь, которого следует избегать.

— Да, так его и называют, бедняжку, — ответила Елена, бросив на брата взгляд, в котором смешались и сострадание, и гордость за него. — Вот и Вы это тоже подтверждаете. Но мы не только слышим это, мы ещё и ощущаем на себе всю тяжесть этого предубеждения, ощущаем каждый день и час.

— Именно поэтому, — продолжал младший каноник мягко, но настойчиво, — мне представляется необходимым это положение как-нибудь исправить. Конечно, со временем горожане сами бы разобрались, что ошиблись в Невиле. Но насколько лучше было бы не ждать долго, а что-нибудь сделать для этого прямо сейчас! Особенно потому, что Невил ведь и в самом деле был не прав.

— Его спровоцировали, — жёстко ответила Елена.

— Но он охотно поддался на эту провокацию, — возразил младший каноник.

Несколько шагов они прошли в молчании, затем Елена посмотрела на младшего каноника с упрёком и сказала:

— Ах, мистер Криспаркл, неужели Вы желаете, чтобы мой Невил с извинениями бросился в ноги этому молодому Друду, или хуже того — этому Джасперу, который позорит Невила на каждом углу и распускает про него слухи? Я не верю, чтобы такое могло быть Вашим желанием! Вы и сами бы так не поступили, окажись Вы на его месте.

— Я уже говорил мистеру Криспарклу, Елена, — вступился за учителя Невил, — что извинился бы, но только от чистого сердца. Но пока что я такого чистосердечия в себе не чувствую, потому и не могу просить прощения. Я мог бы, конечно, притвориться, но мне противна даже сама мысль о таком! И ещё — мистер Криспаркл никогда не оказался бы на моём месте, поскольку он никогда не поступил бы так, как поступил я!

— Ну хорошо, простите меня тогда за такое сравнение, — сказала Елена.

— Вот видите, вы оба в душе согласны, что Невил был не прав, — попытался мягко направить разговор в нужное русло мистер Криспаркл. — Почему бы не сделать следующий шаг и не признать это перед другими людьми открыто?

— Но ведь есть же разница, перед кем это признавать, — с лёгкой запинкой сказала Елена, — перед честным человеком, или перед низким и порочным?

Прежде чем преподобный Септимус нашёлся что ответить, вмешался Невил:

— Прошу тебя, сестра, помоги мне объяснить мистеру Криспарклу, что я не могу сделать первый шаг, пока не изменюсь сам, и не могу просить прощения, пока сам не прощу. Всё иное будет ложью и притворством. А правда состоит в том, что я и сегодня всякий раз задыхаюсь от гнева, стоит мне только вспомнить события той ночи.

— Невил, — строго упрекнул его младший каноник, — Вы опять сжимаете кулаки. Я же просил Вас больше так не делать.

— Извините, сэр, это было непроизвольно. И это только доказывает, как сильна до сих пор моя обида.

— А я-то надеялся на лучшее, — заметил на это мистер Криспаркл.

— По крайней мере, сэр, я Вам не лгу. Вероятно, придёт время, когда Ваше благотворное влияние на меня — наверное, самого трудного из Ваших учеников — достигнет своей цели. Но пока это время не наступило. Ведь так же, Елена? Ты же можешь подтвердить, что я стараюсь, что я борюсь со своим характером, но ничего у меня не выходит?

— Да, это так, — подтвердила Елена, не сводя с мистера Криспаркла своих чёрных цыганских глаз.

— Я хотел бы Вам кое в чём признаться, сэр, — неуверенно продолжил Невил, и Елена подбодрила его лёгким кивком. — Я давно хотел Вам это сказать, да только боялся показаться смешным. А теперь присутствие моей сестры поддерживает меня, и вот что я хочу сказать... Я настолько преклоняюсь перед мисс Буттон, сэр, настолько боготворю её, что мне глубоко оскорбительно видеть то высокомерие и безразличие, которое проявляет к ней молодой Друд. И даже если бы он не оскорбил меня, сэр, то я точно так оскорбился бы и сам — за мисс Буттон!

Мистер Криспаркл перевёл изумлённый взгляд с брата на сестру и прочитал в её взоре полное подтверждение сказанному и немую мольбу о совете.

— Мистер Невил, — резко ответил младший каноник, — эта юная леди — есть чужая невеста. И скоро она станет Эдвину Друду законною женою. Поэтому всё Ваше перед нею преклонение — особенно если оно такого свойства, в каком Вы хотите меня уверить — оно направлено совершенно не по адресу! Тем более не по адресу направлены и Ваши претензии к её жениху и защитнику, мистеру Друду. Я нахожу чудовищным, что Вы имеете дерзость противопоставлять себя её наречённому и избранному мужу! Я так же до глубины души удивлён, мистер Невил, что Ваша сестра, будучи при том ещё и близкой подругой мисс Буттон, не заставила Вас свернуть с этого безрассудного и даже преступного пути!

— Она пыталась, сэр, да только ничего у неё не вышло. Жених он для мисс Буттон или не жених, но у него нет и сотой доли того чувства, которое я ощущаю к этой прекрасной юной леди. Он относится к ней как к кукле, как к игрушке! Он не способен её любить, он не достоин её! Не женой она станет ему, как Вы говорите, а жертвой! А я люблю её. А его ненавижу! Да, ненавижу и презираю!

Встревоженная его страстным монологом, Елена шагнула к раскрасневшемуся и яростно жестикулирующему брату, мягко приобняла его за плечи и успокаивающе проговорила: «Невил, Невил!» Внезапно осознав, что он опять не справился со своим бешеным темпераментом, Невил спрятал лицо в ладонях и отвернулся с видом несчастным и полным раскаяния.

Младший каноник прошёл несколько шагов в молчании, раздумывая — как бы попонятнее сформулировать и донести до Невила те мысли, те слова, которые он обязан был высказать.

— Мистер Невил, мистер Невил... После того, что я здесь только что узнал... и учитывая ещё то, что Вы живёте под моей крышей... я не могу допустить, чтобы примирение между Вами и мистером Друдом откладывалось дальше. Пусть Вы всё время и говорите, что у Вас взрывной и злобный характер, но я могу Вас уверить, что это не так — характер у Вас добрый и открытый, поверьте мне. Я точно знаю, что я могу положиться и на Вас, и на Ваш характер. Поэтому обдумав всё и выслушав ещё и Вашу сестру, я должен согласиться с Вами — часть вины за произошедшее лежит и на молодом Друде. Более того — я согласен и с тем, чтобы мистер Эдвин сделал к примирению первый шаг. Но и Вас я прошу пообещать мне честным словом христианина и джентльмена, что с Вашей стороны эта ссора будет закончена раз и навсегда. Что будет у Вас на сердце, когда Вы протянете вашему противнику руку дружбы, то будет, конечно же, известно только Господу и Вам. Но я предупреждаю Вас, что любой обман и притворство будут здесь губительны. И последнее: всё то, что Вы сейчас доверили мне, всё это должно остаться известным только нам троим! Больше никому ни слова, понимаете меня?

— Только нам троим и никому более! — понизив голос, подтвердила Елена.

— Вы же ещё не рассказали это Вашей подруге, молодой леди?

— О Боже! Нет-нет...

— Тогда и Вы пообещайте мне, мистер Невил, никогда никому не открывать этих Ваших чувств. А ещё лучше — попытайтесь излечиться от них. Я мог бы сказать Вам, что всё это преходяще, что Ваша любовь есть только минутное увлечение, что в Вашем возрасте чувства приходят и уходят, но я не стану этого делать. Вряд ли Вы меня поймёте сейчас и вряд ли Вы в таком состоянии мне поверите.

Во время этих его слов Невил два-три раза открывал уже было рот, чтобы возразить, но всякий раз сдерживался.

— Теперь я оставлю Вас наедине с Вашей сестрой, — сказал мистер Криспаркл в заключение. — Обдумайте мои слова. А когда она приведёт Вас домой... я буду ждать Вас в своей комнате.

— Нет, прошу Вас, не уходите пока, — взмолилась Елена. — Ещё минуту!

— Мне не нужно и минуты, чтобы пообещать Вам это, сэр, — воскликнул Невил, прижимая ладонь к пылающему лбу. — Потому что Вы так добры ко мне, так терпеливы и так готовы меня понять и простить! Ну почему у меня ещё в детстве не было такого учителя!

— Так учись же у него хотя бы теперь, Невил, — прошептала Елена, и было что-то такое в её голосе, что заставило преподобного Септимуса смолчать и потупиться. — И следуй за своим учителем, Невил, следуй за ним — и Небесами!

— Я обещаю Вам, мистер Криспаркл, обещаю от всего сердца и без малейшего притворства! — продолжал Невил со слезами в голосе. — И я прошу у Вас прощения за мою достойную одного только сожаления вспышку гнева!

— Не у меня, Невил, не у меня надо просить прощения. А у того, кто много выше меня. У того, кто всех нас одаряет прощением — этим высшим из сокровищ. Мисс Елена, Вы же с вашим братом близнецы. Вы родились и выросли в тех же самых условиях. Почему же то, что Вы смогли победить в себе, Вы не можете победить и в нём тоже? Вы же видите, какой камень лежит на его пути! Кто же, кроме Вас, может помочь Вашему брату не споткнуться?!

— Кто же, кроме Вас, сэр? — возразила ему Елена. — Что мои силы по сравнению с Вашей мудростью?

— У Вас есть мудрость Любви, — ответил младший каноник, протягивая ей на прощанье руку, — а выше этой силы нет в мире ничего. Что же до меня... впрочем, чем меньше человек говорит о себе, тем только лучше. Доброй вам ночи!

Елена взяла его руку и почтительно, едва ли даже не благоговейно, поднесла её к губам.

— Нет-нет, — мягко сказал мистер Криспаркл, — вот это уже лишнее. [2]

На обратном пути через церковное подворье младший каноник раздумывал, должен ли он сам написать молодому Друду письмо или лучше попросить об этом Джаспера. Тут его внимание привлёк свет в окнах домика над воротами — вероятно, хормейстер ещё не ложился. Решившись ковать железо, пока оно горячо, мистер Криспаркл свернул к жилищу Джаспера и поднялся по каменной лестнице.

Дверь была не заперта, но на стук никто не отозвался. Мистер Криспаркл осторожно нажал на ручку двери, заглянул внутрь и осмотрелся. Джаспер спал на кушетке возле догорающего камина, и мистер Криспаркл деликатно кашлянул, чтобы привлечь его внимание.

Ещё долгие годы после окончания всей этой истории мистер Криспаркл вспоминал, как Джаспер в ответ на этот тихий звук резко привстал и тревожно выкрикнул в полусне: «Что случилось?! Кто это сделал?!» [3]

— Не волнуйтесь, Джаспер, это только я. Извините, что разбудил Вас.

Джаспер, протирая глаза, сполз с кушетки и отодвинул её к стене, освобождая место перед камином. Затем без сил опустился в кресло, указав младшему канонику на другое.

— Мне снились бог знает какие ужасы... Спасибо, что разбудили меня. Мне не стоило спать после плотного обеда.

— Не знаю, будете ли Вы так же благодарны мне, — сказал младший каноник, садясь, — когда узнаете, зачем я пришел. Сейчас я выступаю в роли, так сказать, посланника мира — а именно: я хотел бы, Джаспер, чтобы мы с Вами как-то помирили обоих наших молодых подопечных.

Сказав это, мистер Криспаркл с удивлением заметил, что Джаспер как будто бы не очень-то и обрадован таким его предложением.

— Каким же это образом? — глухо спросил Джаспер после долгой паузы.

— Это мы и должны придумать вместе, Джаспер. За этим-то я к Вам и зашёл. Мне думается, что если бы Вы в письме Вашему племяннику объяснили всю невозможность и нежелательность отсрочки примирения (как я уже сделал то же с мистером Невилом) и побудили бы его написать Вам ответное письмо с согласием протянуть Невилу руку дружбы — это было бы замечательно. Ведь я знаю, что Эдвин на самом деле добрый юноша. И вы имеете на него огромное влияние. К тому же, нисколько не защищая Невила, нельзя ведь не признать, что он был сильнейшим образом оскорблён.

Выражение недовольства и раздражения на лице Джаспера стало только сильнее. Теперь хормейстер пристально и напряжённо смотрел прямо в пламя, и мистеру Криспарклу показалось на секунду, что Джаспер что-то лихорадочно обдумывает и планирует.

— Я знаю, что Вы не слишком расположены к мистеру Невилу... — начал было младший каноник, но Джаспер тут же резко перебил его.

— Вы правы, я совсем не расположен к нему. И в этом я не одинок.

— Бесспорно, мой друг, бесспорно. Всему виною его взрывной темперамент. Но мне уже удалось получить от мистера Невила обещание смирять свои порывы, особенно в присутствии Вашего племянника. И я уверен, что мистер Невил сдержит своё слово. Дело теперь только за Эдвином Друдом.

— Вы уверены в том, что Ваш подопечный не обманет Вас?

— Абсолютно, Джаспер.

После этих слов младшего каноника лицо хормейстера разгладилось, и он энергически кивнул, словно бы придя к какому-то трудному решению.

— Тогда Вы убедили меня. Спасибо, этим Вы избавили меня от большой тревоги и сняли огромный груз с моего сердца, — сказал Джаспер. — Я сделаю это.

Обрадованный тем, что так легко и быстро добился желаемого, мистер Криспаркл тепло поблагодарил его. [4]

— Я сделаю это, — повторил Джаспер. — Я сделаю это ещё и потому, что с Вашей помощью я понял всю беспочвенность моих страхов. Наверное, Вы найдёте это смешным, но... Скажите, Вы ведёте дневник?

— Да, но записываю туда не более пары слов за день.

— Мне бы хватило и пары слов в неделю, при моей-то скучной жизни, — сказал Джаспер, беря со стола тетрадку в коленкоровом переплёте, — но в моём дневнике я описываю ещё и жизнь моего племянника. Вот, прочитайте это. Только не смейтесь, прошу Вас.

Мистер Криспаркл взял тетрадку, уже открытую на нужном месте, и прочитал:

«Час пополуночи. После того, чему я только что был свидетелем, меня терзает болезненный страх за моего дорогого Эдвина — страх, который я не могу ни побороть, ни как-то заглушить. Все мои попытки тщетны. Демоническая страсть этого Невила Ландлесса, сила его ярости, дикая ненависть, явившаяся в стремлении уничтожить моего племянника, внушают мне необоримый ужас. Поистине, есть что-то от тигра в его тёмной крови. Моё впечатление от увиденного так глубоко, что уже дважды заходил я в его спальню — просто чтобы удостовериться, что мой дорогой мальчик спокойно спит, а не валяется мёртвым в луже собственной крови.

Дописываю утром. Нэд уехал — в добром настроении, как то обычно для него. Снова и снова предупреждал я его, но его без толку предупреждать — такой уж он человек. Сказал, что справился бы с Ландлессом и один, как и подобает мужчине. Но мужчине не подобает справляться с бешеной собакой иначе, чем палкой! — возражал я ему. Но моего Нэда предупредить невозможно. Сколько мог, проехал с ним и слез уже за городом, полный мрачных подозрений и предчувствий — если можно назвать предчувствиями мою уверенность в надвигающейся на моего дорогого мальчика катастрофе.»

— Вот видите, какие мрачные настроения время от времени овладевают мною? — улыбаясь, сказал Джаспер, снова забирая тетрадку. — Но теперь у меня есть Ваши уверения и гарантии. Я тоже запишу их сюда, и буду читать их всякий раз, когда снова впаду в эту чёрную меланхолию и тоску.

— Бросить эту тетрадку в огонь было бы лучшим лекарством от этой Вашей меланхолии, Джаспер, — ответил младший каноник. — Мне кажется, что Ваша привязанность и любовь к племяннику слишком уж довлеет над Вами. Она-то и заставляет Вас так всё преувеличивать.

— Ну Вы же сами видели, в каком я был состоянии той ночью, — сказал Джаспер, пожимая плечами. — Разве я мог написать иначе? Вы сами помните, каким словом я тогда охарактеризовал случившееся. Вы ещё упрекнули меня за него...

— Хорошо-хорошо, не будем больше об этом. Возможно, со временем Вы увидите всё в другом свете. Что ж, Джаспер, у меня есть за что поблагодарить Вас — и я с удовольствием это делаю.

— А я, со своей стороны, могу уверить Вас, что я не брошу это дело на полдороге, — ответил Джаспер, провожая младшего каноника к дверям. — Если уж Нэд должен пройти со мной этот путь до конца, то он уж его пройдёт, будьте уверены. [5]

Три дня спустя, когда Криспаркл и Джаспер переодевались в ризнице перед началом службы, хормейстер отозвал младшего каноника в сторону и показал ему письмо от племянника:

«Дорогой Джек! Я очень уважаю и ценю мистера Криспаркла, поэтому не могу оставить его просьбу без положительного ответа. Передай ему, пожалуйста, что я признаю, что тоже был не прав тем вечером, что я глубоко об этом сожалею и от всей души хочу примирения с мистером Ландлессом.

И вот что я придумал, старина: пригласи его к нам на ужин в Рождественский вечер! Когда ведь и мириться, если не в такой день? Мы соберёмся втроём, пожмём друг другу руки — и всё снова будет в полном порядке.

Как всегда, сердечно твой,
Эдвин Друд

РБ. Большой привет Киске на следующем вашем занятии!»

— То есть я могу передать Невилу Ваше приглашение, Джаспер? — с улыбкой спросил младший каноник.

— Очень на это рассчитываю, — серьёзно ответил хормейстер.

Комментарии к главе X

[1] Бледность Джаспера при разговоре с миссис Криспаркл в церкви объясняется не его взволнованностью, а последствием приёма опиума. Похоже, вернувшись от Криспаркла в ночь ссоры Эдвина и Невила, Джаспер опять курил опиум. Это означает, что дневниковые записи о событиях той ночи сделаны Джаспером позднее — то есть они ложные, и написаны специально для отвода глаз.

[2] Этот поцелуй руки обычно трактуется исследователями как доказательство влюблённости Елены в каноника Криспаркла. Однако целование рук в Индии выражает лишь уважение к старшему по возрасту человеку или к учителю. Кстати, на иллюстрации Филдса к сцене целования руки Невил изображён опирающимся на трость. Однако в тексте Невил купит её только в 14-й главе.

[3] Крик Джаспера спросонья «Что случилось?! Кто это сделал?!» перекликается с таким же точно возгласом Макбета в тот момент, когда он увидел призрак Банко:

Макбет: Кто это сделал?!
Лорды: Что, наш повелитель?
Макбет: Меня не можешь в смерти ты винить! Зачем киваешь головой кровавой?

[4] В планы Джаспера не входило мирить Невила и Эдвина. Наоборот, сначала он надеялся, что Невил когда-нибудь в припадке ярости забьёт Эдвина до смерти, и тем освободит Джаспера от необходимости убивать племянника самому. Но во время разговора с каноником Джаспер меняет своё решение: во-первых, он приходит к выводу, что самому убить Эдвина будет надёжнее, а во-вторых, находит для Невила новую роль в своём плане убийства — теперь Невил поможет выманить Эдвина ночью на улицу. Для Джаспера такое решение есть «спрямление пути» к преступлению — отсюда и название главы.

[5] Когда Диккенс писал свой роман, детективный жанр в литературе ещё не родился. До триумфа Шерлока Холмса оставалось ещё двадцать лет. Диккенс писал роман-загадку, роман-тайну. Поэтому в тексте романа ещё отсутствуют такие непременные составляющие детективного жанра, как ложные следы, множество подозреваемых, лжесвидетельство и прочее. Убийца известен с самого начала, непонятны только его мотивы, детали его преступления, и то, как именно преступник будет пойман. Более того, убийца поначалу даже не лжёт окружающим — он говорит двусмысленностями: «Я сделаю это (т.е. убью Эдвина). Если уж Нэд должен пройти со мной этот путь до конца, то он уж его пройдёт, будьте уверены.»

Глава XI. Картина и кольцо

В Холборне, в одном из самых тихих и старых районов Лондона, есть группа стоящих прямоугольником зданий, называемая Степл-Инн. Трёхэтажные здания, выстроившиеся в каре вокруг замощённого булыжником гулкого двора, давно облюбовали для своих контор адвокаты; а в одном из его углов есть даже что-то вроде небольшого здания суда — этакий обшитый морёным дубом холл со световым окном в крыше, помостом для обвиняемого и массивным столом для судьи — вот только там уже лет сто не проводят никаких судилищ, а здание нынче используют как библиотеку. [1]

В одном из подъездов Степл-Инна — отличавшимся от прочих своих собратьев разве что таинственной надписью

Р.

J. T.

1747

на мраморной доске над входом — располагалась и небольшая контора мистера Грюджиуса. [2] Множество папок и коробок с корреспонденцией заполняло шкафы, выстроившиеся вдоль стен, множество юридических книг и прочих документов лежало на столах и стояло на полках, но сказать, чтобы они комнату загромождали — было нельзя, так как во всём был заметен строжайший порядок и чистота. Внешний порядок являлся отражением внутреннего, поскольку и сам мистер Грюджиус среди узкого круга коллег по юридическому ремеслу славился безукоризненной честностью, пунктуальностью и обязательностью. Шутили даже, что он, наверное, каждую минуту опасается умереть и поэтому ни одного дела не откладывает на завтра и не оставляет незавершённым, не сведя дебет с кредитом до последнего пенса.

В конторе старого юриста не было и следа какой-либо роскоши, всё было по-деловому. В передней комнате редких посетителей встречал клерк мистера Грюджиуса — бледный долговязый тип лет тридцати на вид, с одутловатым лицом (сделанным, казалось, из непропечённого теста) и чёрными сонными глазами под такой же чёрной нечесаной шевелюрой. Этот вечно угрюмый персонаж обладал, однако, какой-то трудно определимой властью над своим начальником, выражавшейся в независимом и даже почти дерзком поведении вкупе с полным отсутствием чинопочитания; причём мистер Грюджиус склонен был прощать своему клерку все его прегрешения и порой казалось, едва перед ним не заискивал. [3]

— Ну-с, Баззард, — сказал мистер Грюджиус, закрывая бухгалтерскую книгу, в которую он только что аккуратно занёс все за сегодняшний день доходы, налоги и пени, — что у нас было сегодня новенького, исключая туман на улице?

— Мистер Друд, — пробурчал клерк.

— А что с ним такое?

— Заходил, сэр, — сказал Баззард.

— Заходил, но когда?! Почему же Вы не провели его ко мне?!

— Я это и делаю, — отрезал Баззард, впуская гостя в кабинет шефа.

— Боже мой, Баззард! — укоряюще воскликнул мистер Грюджиус. — Вы так это сказали, как будто он лишь заглянул в дверь и тут же снова ушёл. Добрый день, мистер Эдвин! Эге, да Вы что-то кашляете!

— Это всё из-за проклятого тумана, — с трудом проговорил Эдвин, сплевывая в платок. — Режет глаза и горло так, будто в них перца насыпали.

— Что, неужели на улице действительно так скверно? Прошу Вас, снимайте пальто и садитесь вот к огню. Я и не замечаю плохой погоды за окном — так у нас в конторе славно натоплено! Это всё мистер Баззард, это он позаботился как следует растопить камин для меня.

— Даже и не думал, — ответствовал клерк из-за двери.

— Вот как! Ну значит, я сам растопил его и даже не заметил, — сказал мистер Грюджиус. — Прошу Вас, мистер Эдвин, садитесь в моё кресло, я его уже нагрел. Нет уж, я Вас прошу! Кто пришёл с такого холода, тот быстрее согреется в моём кресле.

Благодарно улыбнувшись мистеру Грюджиусу, Эдвин устроился в глубоком удобном кресле и протянул к огню иззябшие ладони. Остатки тумана паром поднимались от подошв его мокрых сапог и тёплым воздухом утягивались в каминную трубу.

— Похоже, мне придётся у Вас задержаться, — сказал Эдвин. — Быстро мне не согреться.

— Так и задержитесь, если никуда не спешите, — ответил мистер Грюджиус. — Мы как раз собирались заказать обед из трактира напротив. Поэтому оставайтесь и присоединяйтесь к нам. А через час-другой и туман рассеется.

— Спасибо, Вы очень добры, — с улыбкой сказал Эдвин, заинтересованно осматриваясь по сторонам.

— Вовсе нет, ничуть, — возразил на это мистер Грюджиус. — Наоборот это Вы доставите мне удовольствие, согласившись разделить трапезу с такими скучными холостяками, как мы. Но сначала... сначала надо бы спросить Баззарда. Вдруг ему это не понравится. Баззард! Пожалуйста, пообедайте с мистером Эдвином и мной!

— Если Вы приказываете, сэр, то мне, конечно же, придётся согласиться, — последовал мрачный ответ из-за двери.

— Вот странный Вы человек! — воскликнул мистер Грюджиус. — Вам не приказывают, Вас приглашают.

— Спасибо, сэр. В таком случае я принимаю приглашение.

— Вот и славно. Тогда, если Вас не затруднит, сходите в трактир напротив и закажите нам обед на троих. Скажите им, что нам хотелось бы получить самый крепкий бульон, какой у них только есть, потом лучшее жаркое с подливкой — например, гуся или индюшку. только пусть хорошо прожарят, до хрустящей корочки. Ну или что у них там будет лучшего в меню. Словом, мы возьмём всё, что у них есть.

Пока мистер Грюджиус отдавал этот наказ тем же самым тоном, каким он, наверное, каждый день диктовал Баззарду деловые письма, клерк вытащил из угла круглый складной стол и расставил его посреди комнаты, после чего с тем же угрюмым и независимым видом удалился выполнять порученное. [4]

— Конечно, это было несколько неделикатно с моей стороны, использовать мистера Баззарда как посыльного или разносчика пищи, — извиняющимся тоном сказал мистер Грюджиус. — Мне остаётся только надеяться, что он не обиделся...

— Он тут у Вас, похоже, делает только то, что хочет, — заметил Эдвин.

— Ох, нет, Вы его неправильно понимаете, — ответил мистер Грюджиус. — Если бы он, бедняга, делал только то, что хотел, он бы давно от меня уволился.

«Интересно только, кто бы его потом взял» — подумал Эдвин, но вслух этого, конечно же, не сказал. Мистер Грюджиус меж тем удобно облокотился о каминную полку, как бы готовясь к приятному и долгому разговору.

— Что ж, мистер Эдвин, буду ли я прав, если скажу, что Вы посетили меня для того, чтобы передать мне какое-нибудь послание от известной нам обоим юной леди? Или, может быть, для того, чтобы поторопить меня в каких-нибудь приготовлениях к известному нам обоим приятному событию?

— Я просто зашёл из вежливости, сэр, перед поездкой в Клойстергэм.

— Из вежливости, ну конечно! А не из-за нетерпения, нет?

— Какого нетерпения, сэр?

Мистер Грюджиус чуть отступил от огня, как если бы ему вдруг стало слишком жарко.

— Я недавно навещал эту юную леди, о которой идёт речь, мистер Эдвин, и мне показалось — конечно, в той мере, насколько я вообще могу понимать чувства любви и молодости — мне показалось, что она Вас ждёт с нетерпением.

— В самом деле, сэр? Что ж, приятно узнать, что Киска ждёт меня и даже с нетерпением...

— Не знал, что Вы держите там кошку, — сказал мистер Грюджиус.

— Э-э... Киской я называю Розу, сэр, — ответил Эдвин, чуть покраснев.

— Вот как! — воскликнул мистер Грюджиус, с силой проведя ладонью по шевелюре. — Это мило!

Эдвин тревожно посмотрел на мистера Грюджиуса, пытаясь понять, серьёзно ли он считает такое прозвище Розы милым или просто так шутит. Но в неподвижном лице старого юриста читалось не больше юмора, чем в каком-нибудь циферблате часов.

— Это такое дружеское прозвище, сэр, — снова попытался объяснить юноша.

— Гхм! — с силой произнёс мистер Грюджиус, ухитрившись вложить в это короткое междометие столько условного понимания и безусловного неодобрения, что Эдвин даже обеспокоенно заёрзал в хозяйском кресле.

— Рассказывала ли Вам Ки... то есть Роза. — попытался нарушить неловкое молчание Эдвин.

— Ки? — нейтральным тоном отозвался мистер Грюджиус.

— Я хотел сказать «Киска», но потом поправился. Рассказывала ли она Вам про Ландлессов?

— Нет, не рассказывала, — ответил мистер Грюджиус. — Что такое «Ландлессы»? Название поместья? Фермы? Что-то другое?

— Это брат и сестра, сэр. Сестра учится в той же школе, что и...

— Ки, — подсказал мистер Грюджиус всё тем же нейтральным тоном.

— В той же школе, что и Роза. Она очень симпатичная девушка, сэр, и большая подруга Розы. Вот я и подумал, что Вам о ней могли рассказать. Или даже представили её Вам.

— Ничего подобного, — ответил мистер Грюджиус. — Однако вот и Баззард.

Действительно: в дверях в облаке тумана, принесённого с улицы, появилась означенная персона в сопровождении двух официантов из трактира. Странная это была парочка! Одного из официантов можно было бы назвать «летучим», а второго «стоячим». Пока летучий официант сновал туда и сюда, занося судки и тарелки, кастрюльки и стаканы, накрывал на стол и раскладывал еду по тарелкам, стоячий официант с невозмутимым видом разве что придерживал ему дверь, в которую летучий официант проскальзывал, тяжело гружёный, споро выполняя львиную долю работы. Когда же летучий официант, совсем уже запыхавшись, закончил свои труды, стоячий официант, перекинув салфетку через локоть, с непередаваемым достоинством подошел получить у мистера Грюджиуса чаевые. Весь его вид как бы говорил: «Вся заслуга принадлежит мне одному, моя же будет и награда, а этому жалкому рабу не на что и рассчитывать!». Глядя на эту картину, Эдвин поневоле подумал, что перед ним неплохая аллегория правительства и трудящегося класса.

После десерта мистер Грюджиус сходил в подвал (который он называл «мой винный погребок») и принёс оттуда пару бутылок прекрасного итальянского вина. Хлопнули пробки, и каждый из обедающих получил по бокалу живительной жидкости, рубиновой или золотистой, смотря по желанию. Баззард, уютно устроившийся в кресле, прикрыв глаза, потягивал вино, совершенно размякнув на вид; а на мистера Грюджиуса вино не произвело смягчающего действия вовсе — его лицо оставалось всё таким же неподвижным, словно вырезанным из дерева, и только умные живые глаза внимательно следили за Эдвином.

— Баззард! — внезапно произнёс мистер Грюджиус, поворачиваясь на стуле к своему клерку.

— Весь внимание, сэр, — пробормотал Баззард, не открывая глаз и не меняя позы.[5]

— Пью за Ваш успех, Баззард! Мистер Эдвин, выпьем за успех мистера Баззарда!

— С удовольствием, сэр, — ответил слегка удивленный Эдвин, оставив невысказанным вопрос, в чём же успех мистера Баззарда должен был заключаться.

— И очень возможно!.. вы знаете, я не мастак произносить речи, но... возможно!.. право, мне не хватает слов выразить то, что я хочу сказать... возможно!.. мне хотелось бы сформулировать это поэтически, но я ни в коем случае не поэт... поэтому я скажу просто: возможно! весьма возможно и очень возможно, что «Тернии Забот» когда-нибудь увидят свет!

Мистер Баззард смущённо хмыкнул и сделал свободной от бокала рукой над собственной головой такой жест, как будто он доставал колючки репейника из своих всклокоченных волос. Ничего не понявший Эдвин наблюдал за этими манипуляциями, приоткрыв от удивления рот. Никаких терний, однако, из шевелюры Баззарда на свет не появилось. Клерк лишь ещё раз скептически хмыкнул и сказал с благодарностью в голосе:

— Спасибо, сэр. Ваш слуга, сэр.

Тут мистер Грюджиус совершил нечто странное и совершенно не вязавшееся с невозмутимым его обликом. Он поставил бокал с вином на стол, наклонился поближе к Эдвину и. подмигнул ему!

— А теперь, — продолжил мистер Грюджиус, снова выпрямляясь и как ни в чем не бывало подливая вино в бокал, — я хочу поднять тост за одну молодую леди. Первый тост мы выпили за Баззарда потому, что иначе он, как мне вдруг показалось, мог бы и обидеться.

После этих слов мистер Грюджиус повторил своё манёвр, а именно: опять наклонился поближе к Эдвину и снова подмигнул ему. Поражённый Эдвин не нашёл ничего умнее, чем подмигнуть мистеру Грюджиусу в ответ, хотя он и не имел ни малейшего понятия, чем было вызвано такое перемигивание.

— Итак, я поднимаю этот бокал за мою прелестную подопечную, мисс Розу! — провозгласил мистер Грюджиус. — Баззард!

— Я весь внимание, сэр, — пробормотал клерк. — Хотя я и так присоединяюсь.

— Я тоже, — поспешил сказать Эдвин.

Все выпили и помолчали.

— А теперь, спаси меня Господь, я хочу нарисовать перед вашим мысленным взором некую картину, — сказал мистер Грюджиус, закупоривая бутылку. — Я не мастак говорить красиво, но мне пришла в голову фантазия... если мне вообще позволительно говорить о фантазии, таковым талантом не обладая... итак, мне пришла фантазия нарисовать перед вами картину, показывающую Истинного Влюблённого.

— Мы все внимание, сэр, — ответил на это Баззард, усаживаясь поудобнее, — и, если можно так выразиться, просто сгораем от нетерпения увидеть эту Вашу картину.

— Пусть мистер Эдвин поправит меня, если я ошибаюсь, — начал мистер Грюджиус, с силой проведя ладонью от макушки к затылку, — но мне думается, что смысл всей жизни Истинно Влюблённого заключён в предмете его любви. Мне думается, что имя предмета любви является для Истинно Влюблённого самым ценным в мире сокровищем, и он не в состоянии не то что вслух, а даже и мысленно произнести это имя без того, чтобы сердце его от любви не забилось сильнее. Если же Истинно Влюблённый в дополнение к этому любимому имени имеет ещё и какое-нибудь особенно нежное прозвище для любимой персоны, он употребляет его только будучи с нею наедине. Поскольку такое прозвище есть огромная привилегия и честь, и употреблять его публично было бы явной бестактностью и, я бы даже сказал, показателем холодности и бесчувственности, если вообще не показателем неверности и измены.

Эдвин сидел ни жив ни мёртв, слушая эти простые и точные слова.

— Моя картина, мистер Эдвин — и Вы, несомненно, поправите меня, если я ошибаюсь — моя картина была бы не полна, если бы я не сказал, что Истинно Влюблённый пребывает в постоянном, трудно сдерживаемом нетерпении увидеть любимую персону, и быть рядом с нею есть величайшее для него счастье. Если бы я сказал, что Истинно Влюблённого тянет к предмету его любви, как птицу тянет к гнезду, я бы выразился слишком поэтично. А я человек не рождённый для поэзии, и все мои познания в птичьих повадках исчерпываются наблюдениями за голубями Степл-Инна через окно моей конторы. Поэтому будем считать, что о птицах я ничего не говорил.

Эдвин неотрывно смотрел в огонь камина и кусал губы, чувствуя, что краска заливает ему щёки. Он не смел поднять глаза.

— Мне остаётся дополнить свою картину лишь несколькими штрихами, мистер Эдвин. Незачем и напоминать, кстати, что я по-прежнему жду Ваших замечаний и исправлений. Как мне кажется, в Истинно Влюблённом не найти и следа какой-либо холодности, скуки, безразличия, сомнений и двойственности чувств по отношению к предмету его любви. Всё это ему категорическим образом чуждо и не свойственно. На этом я закончил. Итак, мистер Эдвин, что скажете? Я обращаюсь к Вам, как к эксперту. Похожа ли вышла моя картина?

— Мне кажется, сэр, — проговорил Эдвин, отводя глаза, — что Вы были уж слишком безжалостны к тому, для кого её рисовали.

— Это возможно, — согласился мистер Грюджиус. — Я не мастак говорить обиняками.

— Я должен согласиться, сэр, — подавленно продолжал Эдвин, — что Ваша картина в целом правильна. Но, возможно, этот человек просто не показывает все свои чувства... Возможно, он...

Тут юноша погрузился в настолько продолжительное молчание, что мистер Грюджиус вынужден был его подбодрить:

— Возможно, он — что?

Но и после этого Эдвин не смог выдавить и слова. Неловкую тишину нарушало одно только лишь вежливое похрапывание очень кстати задремавшего Баззарда.

— Поскольку, понимаете ли, на нём лежит очень большая ответственность, — сказал мистер Грюджиус, глядя на огонь камина.

Тоже уставившись на пламя, Эдвин смог лишь кивнуть.

— И он должен быть совершенно уверен, — продолжал мистер Грюджиус, — что он не играет ни с чьими чувствами. Ни с её, ни со своими.

Эдвин закусил губу, не отрывая взгляда от языков пламени в камине.

— Поскольку обладать таким сокровищем — это ему не игрушки. Это он должен записать себе на самом сердце, — произнес мистер Грюджиус. Затем, помолчав, он вдруг хлопнул себя ладонями по коленям и громко сказал: — Что ж, давайте-ка прикончим бутылочку, мистер Эдвин! Позвольте Вам налить! И я налью ещё и Баззарду, хотя он и спит. А то он ещё обидится...

С этими словами мистер Грюджиус разлил остатки вина по бокалам, разом осушил свой и со стуком поставил его донышком кверху перед собой на столешницу, словно поймав под него невидимую муху.

— А теперь, мистер Эдвин, снова к делу, — сказал он, помолчав. — Несколько дней назад я послал Вам заверенную копию завещания покойного отца Вашей невесты. Его содержание было Вам и без того известно, но послать Вам такую копию я был обязан. Вы получили её?

— Получил, сэр.

— Надо было сообщить мне об этом письмом. Дело есть дело — так оно во всём мире. Но Вы мне не написали.

— Я хотел сказать Вам сегодня, сэр, когда пришёл.

— Юридически этого было бы не достаточно, — возразил мистер Грюджиус, — ну да уж ладно. В этом завещании Вы могли заметить несколько слов, говорящих о том, что я должен буду вам кое-что сообщить устно — в тот момент, который я сочту наиболее подходящим.

— Да, сэр.

— Что ж, мистер Эдвин, мне кажется, что такой подходящий момент наступил как раз сегодня. Поэтому я на пару минут прошу Вашего внимания.

Разыскав в связке ключей нужный, мистер Грюджиус отпер потайное отделение своего стола и достал оттуда некий предмет, очень напоминающий бархатную коробочку, в которых обычно хранят дорогие перстни и кольца. С коробочкой в руке он вернулся к Эдвину, и юноша заметил, что рука старого юриста заметно дрожит.

— Мистер Эдвин, это кольцо в форме розы из бриллиантов и рубинов, оправленных в золото, принадлежало когда-то матери мисс Розы. Это кольцо при мне снял с мёртвой руки супруги её несчастный муж — и не дай мне Бог ещё раз увидеть то отчаяние и душевную боль, которые он в тот момент испытал! Посмотрите, как сияют эти алмазы! — тут мистер Грюджиус открыл коробочку. — А вот глаза, которые сияли от счастья ещё ярче, глаза, которые так часто смотрели на это кольцо с безмерной радостью и гордостью, эти глаза закрылись навеки! Если бы я хотел выразиться поэтически — но я ни в коем случае не поэт! — то я бы сказал, что в красоте этих бриллиантов есть что-то безжалостное.

Мистер Грюджиус снова закрыл коробочку и с печалью во взгляде посмотрел на Эдвина.

— Это кольцо было подарено молодой леди её будущим мужем в знак их помолвки. [6] И он же был тем, кто снял это кольцо с её безжизненной руки — после того, как она погибла, утонув такой молодой! И он же передал это кольцо мне, чувствуя приближение и своей уже смерти. Передал с наказом хранить его до той поры, когда Вы, мистер Эдвин, будете готовы вести мисс Розу к алтарю, и тогда вручить это кольцо Вам, чтобы Вы надели его на палец Вашей невесты. Если же что-то вдруг помешает событиям придти к этому счастливому и желаемому концу, тогда драгоценность должна остаться у меня.

Некоторое сомнение читалось во взгляде Эдвина, и некоторая нерешительность была видна в движении его руки в тот момент, когда он брал у старого юриста коробочку с кольцом.

— Надев это кольцо на палец мисс Розы, — сказал мистер Грюджиус, заметив это, — Вы подтвердите Вашу нерушимую любовь к живым, и к уже умершим. Возьмите его с собой, когда в следующий раз поедете в Клойстергэм, совершать последние приготовления к свадьбе. Но, мистер Эдвин... если в Вашем сердце есть хоть малейшее сомнение, если есть в Ваших отношениях хоть малейшая фальшь, если Вы идёте на этот шаг не из-за чувства безмерной любви, а только лишь по инерции и в силу привычки... тогда заклинаю Вас во имя чести живых и памяти уже умерших — возвратите мне это кольцо!

Последние громко сказанные слова разбудили Баззарда. Он подавился собственным храпом, выпрямился в кресле и обвёл комнату ничего не понимающим взглядом, словно пытаясь спросонья сообразить, куда это он попал.

— Баззард! — сказал мистер Грюджиус жёстче, чем обычно.

— Слушаю, сэр, — ответил Баззард. — То есть я и не прекращал слушать.

— Во исполнение данного мне наказа я передал мистеру Эдвину бриллиантовое кольцо. Прошу Вас засвидетельствовать это.

Эдвин на секунду приоткрыл коробочку и показал Баззарду её мягко блеснувшее содержимое. Баззард серьёзно кивнул.

— Находясь в здравом уме и твёрдой памяти — свидетельствую, сэр.

Спрятав коробочку с кольцом в нагрудный карман пальто и испытывая настоятельное желание побыть немного одному и ещё раз всё обдумать, Эдвин оделся, попрощался со ставшим вдруг очень молчаливым мистером Грюджиусом и вышел. Туман, по-прежнему едкий и плотный, никуда не делся, но Эдвин теперь не замечал его, погружённый в свои мысли.

Вскоре домой отправился и Баззард. Оставшись в конторе один, мистер Грюджиус ещё долго в глубоком раздумии сидел в кресле перед почти погасшим камином, пристально глядя на догорающие угли.

— Я только надеюсь, что поступил правильно, — проговорил он наконец, вставая. — Хорошо, что я сначала напомнил ему об ответственности. Конечно же расстаться с кольцом мне было непросто, но мне всё равно пришлось бы его скоро отдать. [7]

Он подошел к столу, закрыл и запер пустое теперь потайное отделение и задумчиво вернулся к камину.

— Её кольцо... — сказал он вполголоса. — Получу ли я его назад? Положительно, этот вопрос не идёт у меня из головы сегодня вечером. Да это и понятно — слишком долго я хранил его и слишком сильно ценил. Хотел бы я знать...

Тут мистер Грюджиус вздохнул и покачал головой.

— Старый ты дурак, Хирам, ведь ты уже десять тысяч раз задавал себе этот вопрос! Всё это давным-давно умерло, прошло; кого могут сегодня интересовать такие глупости?! Но всё равно... хотел бы я знать, подозревал ли он, когда завещал мне опекать его дорогую девочку — боже мой, как же она стала походить на свою красавицу-мать! — подозревал ли он, знал ли он, что когда он вёл под венец свою молодую жену, был ещё один, который любил её, обожал до безумия, безнадежно боготворил её, но издалека, на пристойном и безопасном для её чести расстоянии? Хотел бы я знать, пришло ли ему хоть один раз в голову, кто был этот несчастный влюблённый?! [8]

Мистер Грюджиус снова вздохнул и привычным жестом провёл по волосам от макушки к затылку.

— Что толку спрашивать себя об этом?! Спроси лучше, сможешь ли ты сегодня после всего этого заснуть.

Потушив свечи, мистер Грюджиус вышел из дверей конторы, запер их и пересёк лестничную площадку — жил он тут же, в квартире напротив. Комната его была сырой и холодной, с улицы проникал запах тумана и каминного дыма. Пробираясь к кровати со свечою в руке, старый юрист задержался на секунду перед висевшим на стене зеркалом.

— Да и то сказать, кому и в голову-то придёт подозревать в нежных чувствах такого как ты! — сказал он своему отражению. — Ну всё! Хватит уже ныть и жаловаться, хватит! Отправляйся в постель, старый ты дурак, и забудь обо всём этом!

Но долго ещё не мог заснуть старый юрист, долго ещё ворочался он на своём холодном и одиноком ложе, долго ещё вздыхал и вспоминал он прошлое — пусть и не такое далёкое, как проставленный над дверями его подъезда год тысяча семьсот сорок седьмой, но такое же безнадёжно прошедшее и невозвратное.

Комментарии к главе XI

[1] Здания, составляющие комплекс Степл-Инна в Лондонском районе Холборн, сохранились до сегодняшнего дня в том же виде, что и во времена Диккенса. Перед написанием главы Диккенс специально посещал Степл-Инн, поэтому расположение подъездов, комнат, каминов, окон и прочего передано в романе фотографически точно, и их можно идентифицировать даже и сегодня.

[2] Оригинальная мраморная доска с надписью «РJТ-1747» над одним из подъездов Степл-Инна не сохранилась, она была разрушена в годы Второй мировой войны. Сейчас на том же месте висит её копия. Надпись была сделана в честь некоего Джона Томпсона, бывшего в 1747 году Президентом одной из адвокатских коллегий в Степл-Инне.

[3] Образ клерка Баззарда, как я считаю, является карикатурой на молодого Энтони Троллопа, тоже вынужденного в годы юности за нищенское жалование служить клерком. Из-за своего дерзкого и неуживчивого характера Троллоп на этой службе долго не удержался и скоро был уволен, успев, однако, написать в присутственные часы свой первый, не нашедший успеха у публики роман. «Говорящая» фамилия Баззард (Bazzard) произведена от слова «buzzard» — глупец, ворчун.

[4] Нельзя сказать, чтобы у мистера Грюджиуса было настолько много работы, чтобы ему требовался клерк. Мистер Грюджиус был управляющим и сборщиком арендной платы в двух поместьях: одно когда-то принадлежало отцу Розы, мистеру Буттону, а чьим было второе — не известно. Отец клерка Баззарда был арендатором фермы в одном из этих двух землевладений. Интересно, что отец Энтони Троллопа (прообраза клерка Баззарда), бывший стряпчий, тоже под конец жизни арендовал ферму — так же, как и отец Баззарда.

[5] В оригинальном тексте романа Баззард в разговоре с начальником постоянно употребляет фразу «Следую за Вами, сэр». Этой общепринятой формулой клерки при письме под диктовку давали понять диктующим, что успевают записывать все произносимые ими фразы. В этом переводе я заменил устаревшее словосочетание сходным по смыслу, но более современным и понятным.

[6] Кольцо с алмазами и рубинами было у матери Розы так называемым «помолвочным» кольцом. У алтаря его снимали и заменяли кольцом обручальным. Тот факт, что мать Розы утонула (покончила с собой) с помолвочным, а не с обручальным кольцом на пальце, приоткрывает нам завесу над семейной тайной Буттонов. О ней будет рассказано позднее.

[7] Многие исследователи упускают из внимания тот факт, что Грюджиус мог держать кольцо при себе только до совершеннолетия или замужества Розы. После наступления любого из этих двух событий кольцо (вместе с прочим наследством) переходило Розе или её мужу.

[8] Читателю предлагается обратить внимание на любовный треугольник: мистер Грюджиус — миссис Буттон — мистер Буттон. При этом надо ещё учитывать, что мистер Грюджиус был управляющим в имении мистера Буттона, т.е. его наёмным работником.

Глава XII. Ночь с Дердлсом

Когда у мистера Сапси выдаётся свободный вечерок — то есть почти ежедневно — он любит прогуляться по церковному подворью и прилегающим к нему улицам. Вот и сегодня, заложив руки за спину, с видом собственника-домовладельца, навещающего свою недвижимость (а именно склеп своей достопочтенной супруги), мистер Сапси не спеша проходит дорожками кладбища в надежде увидеть одного-другого посетителя, застывшего в восхищении перед белеющей свежим мрамором доской с эпитафией. А если мистеру Сапси во время прогулки попадётся на глаза кто-нибудь, идущий быстрым шагом, то тут у мистера Сапси и сомнений не остаётся — это именно тот прохожий, кому эпитафия предписывала «краснея, удалиться». [1]

За последний месяц в жизни мистера Сапси произошли кое-какие перемены. Во-первых, горожане избрали его мэром Клойстергэма. [2] А во-вторых, у него появился друг — мистер Джаспер. Мистер Сапси уже неоднократно посещал домик над воротами, и мистер Джаспер всегда с большим удовольствием принимал господина мэра, услаждал его слух пением и игрой на пианино, а самое главное — был готов часами напролёт с благодарной улыбкой выслушивать его поучения, морализаторство и весь его прочий глубокомысленный вздор.

Выйдя с территории кладбища и завернув за угол собора, мистер Сапси — какая приятная неожиданность! — встречает своего нового друга мистера Джаспера в компании ещё парочки представителей церковного клира: Его Преподобия отца-настоятеля и мистера Топа, соборного пристава. Мистер Сапси приветствует господ священнослужителей поклоном — элегантным настолько, что сам архиепископ Кентерберийский позавидует.

— Определённо, мистер Джаспер, Вы хотите написать о нас книгу, — говорит в этот момент отец-настоятель. — Что ж, наша богатая и древняя история может послужить для неё хорошим материалом! Жаль только, что мы богаты больше историей, чем земельными владениями!.. Но, возможно, именно Ваша книга и привлечёт внимание к этой вопиющей несправедливости, от которой все мы так страдаем.

Мистер Топ, верный служебному долгу, всем своим видом выказывает полное одобрение этой идее своего начальника.

— Сказать по правде, сэр, становиться автором книги не входит в мои планы, — отвечает Джаспер. — Я интересуюсь местной археологией просто из любопытства. Кстати, даже это заслуга мистера Сапси, а не моя.

— Как это, господин мэр? — с улыбкой спрашивает церковный глава городского главу. — Каким образом это может быть с Вами связано, господин мэр?

— Я только что подошёл, Ваше Преподобие, поэтому пока не совсем понимаю, с чем именно Ваше Преподобие меня так любезно связывает, — с некоторой неуверенностью в голосе произносит мистер Сапси.

— Дердлс! — вдруг выпаливает мистер Топ.

— Да, это возможно, — отзывается настоятель. — Дердлс! Ну конечно!

— Дело в том, сэр, — объясняет Джаспер, — что именно мистер Сапси первым пробудил во мне интерес к нашему каменотёсу. Именно после той памятной встречи с Дердлсом в доме мистера Сапси я и захотел познакомиться с этим человеком поближе.

— Ах, это! — восклицает мистер Сапси с непередаваемым самодовольством. — Да-да, конечно! Вот о чём Вы изволили говорить, Ваше Преподобие! Всё верно: именно я и свёл вместе мистера Джаспера и Дердлса, признаюсь. Ох, уж этот Дердлс!.. Большой оригинал!

— Не могу забыть, мистер Сапси, как Вы его двумя-тремя вопросами буквально наизнанку вывернули и, если можно так выразиться, просушиться вывесили, — поддакивает Джаспер.

— Нет-нет, не преувеличивайте, — с показной скромностью протестует мистер Сапси. — Возможно, я и вправду имею на него известное влияние, но это только потому, что я — если Его Преподобию отцу-настоятелю будет угодно вспомнить — имею некоторое знание света и человеческой натуры.

— Что ж, господин мэр, — отвечает на это отец-настоятель, — тогда я прошу Вас употребить всё Ваше влияние на Дердлса и потребовать от него, чтобы он внимательнейшим образом следил за мистером Джаспером. А то он ещё свернёт себе шею! Да-да, его шея и его голос слишком дороги нам, чтобы так ими рисковать!

— Приложу все возможные усилия, чтобы с шеей мистера Джаспера ничего не случилось, — говорит мистер Сапси польщённо. — Непременно поговорю с Дердлсом. Уж меня-то он послушает!.. Кстати, а что за опасность грозит мистеру Джасперу?

— Просто я собираюсь побродить сегодня ночью с Дердлсом и при лунном свете полюбоваться всякими там руинами, могилами и склепами, — поясняет Джаспер. — Помните, Вы говорили мне при первой нашей встрече, что мне, как человеку с художественным вкусом, это может быть интересно?

— Как же, как же! Я помню! — восклицает аукционер. И старому ослу Сапси кажется, что он, и в самом деле, вспоминает этот случай!

— Вот я и последовал Вашему совету, — продолжает Джаспер. — Я уже пару раз сопровождал Дердлса днём, а теперь хочу прогуляться с ним и ночью.

— Кстати, а вот и он, — замечает настоятель.

Дердлс, со своим неразлучным узелком в руке, действительно, нетвёрдой походкой появляется из-за угла собора и тут же тормозит, завидев своё начальство. Затем, стянув с головы шляпу и зажав её под мышкой, пытается проскочить мимо беседующих, но неудачно — мистер Сапси останавливает его.

— Не забывайте, что Вы должны позаботиться о моём друге! — говорит аукционер.

— Не знал, что у Вас есть друзья, — бурчит Дердлс. — Что, ещё кто-то умер?

— Нет, я имею в виду моего живого друга, вот этого.

— Ах, этого?! — отвечает Дердлс. — Мистера Лжаспера? Ну он и сам о себе прекрасно позаботится. [3]

— Но и Вы позаботьтесь о нём! — приказным тоном велит мистер Сапси.

Дердлс осматривает господина мэра с ног до головы тяжелым взглядом.

— С позволения Его Преподобия отца-настоятеля, мистер Сапси, если Вы не будете указывать Дердлсу, что ему делать, то и он не будет указывать Вам, куда вам пойти.

— Говорил же я, что он большой оригинал! — обращается мистер Сапси к собеседникам, заговорщицки им подмигивая. — Мистер Джаспер мой большой друг, Дердлс, а я всегда забочусь о своих друзьях! И от Вас я ожидаю того же!

— Не имейте дурацкой привычки хвастаться, — говорит Дердлс, мрачно покачивая головой, — и на Вас не будут показывать пальцем.

— Большой оригинал! — повторяет мистер Сапси, слегка краснея, и снова подмигивает собеседникам.

— Не больше Вашего, — отрезает Дердлс. — Просто не терплю вольностей.

После этих слов Дердлс желает отцу-настоятелю доброго вечера, надевает шляпу и добавляет, обращаясь к хормейстеру:

— Вы найдёте меня дома, мистер Лжаспер, как и договаривались. А я пока пойду почищусь.

Затем Дердлс уходит, оставляя всех гадать, что же он имел в виду под обещанием почиститься, поскольку никто ещё в Клойстергэме не встречал Дердлса в чистой одежде. Похоже, у него даже и щётки-то не было, так как его шляпа, куртка и ботинки (да и он сам, если на то пошло) всегда пребывали примерно в одной степени запылённости — а именно в чрезвычайной.

На прилегающих к церковному подворью улицах уже редкими светлыми точками зажглись газовые фонари, и наши собеседники расходятся. Отец-настоятель отправляется ужинать, соборный пристав возвращается к жене пить чай, а хормейстер спешит к своему пианино. В комнатах домика над воротами темно, но мистер Джаспер не зажигает света, а вместо этого подсаживается к инструменту и, не заглядывая в ноты, принимается наигрывать и вполголоса напевать хоралы и кантаты. Так проходит два или три часа, пока на землю не опускается темнота, и круглая луна не поднимается над окрестными крышами.

Тогда мистер Джаспер тихонько встаёт, беззвучно опускает крышку пианино, без малейшего шума надевает вместо сюртука грубую матросскую куртку, осторожно опускает в её глубокий карман оплетённую лозой бутылку, приятно булькнувшую своим содержимым, снимает с гвоздя широкополую мягкую шляпу и неслышно выходит. Почему он этим вечером так старается, чтобы его не услышали? Казалось бы, для этого нет никакой причины... Но, может быть, причина для такого странного поведения таится где-нибудь там, в тёмных глубинах его души?

По пути к берлоге Дердлса, представляющей из себя что-то вроде курятника, прилепившегося к старой городской стене, он тихими шагами минует «огород» каменотёса — свалку неоконченных или едва начатых могильных памятников, распиленных на пласты кусков мрамора и гранита, треснувших досок с эпитафиями и прочего такого же добра. В щели одного из камней торчит двуручная пила — это рабочие Дердлса не выполнили дневное задание до конца и отправились по домам или в таверну. Интересно, кому предназначался этот недоделанный памятник? Возможно, этот несчастный будущий покойник вполне себе ещё жив, и даже не подозревает, что ему уже мастерят надгробие. Может быть, он даже собирается жениться...

— Эй, Дердлс!

Дверь хижины отворяется, и на пороге показывается её хозяин, с бутылкой и стаканом в руках — ими-то он, очевидно, и «чистился», поскольку никаких других приспособлений для чистки в комнатке с земляным полом, убогой мебелью и закопчённым потолком из некрашеных досок что-то не видно.

— Ну как, Вы готовы?

— Мне и готовиться не надо, мистер Лжаспер. Пусть эти там готовятся — покойнички в земле, да привидения всякие. Дердлс их не боится.

— Похоже, свою храбрость Вы черпаете из бутылки.

— Дердлсу всё равно откуда её черпать, — ответствует каменотёс. — Главное, чтобы спиртное не переводилось.

Сняв с крюка фонарь и сунув в карман пару-тройку серных спичек, Дердлс — с неизменным узелком под мышкой — спускается с крыльца, и вот уже две фигуры пробираются к выходу из залитого лунным светом дворика, петляя среди надгробий.

Странная это экспедиция, надо сказать! В том, что в неё отправляется Дердлс, привыкший среди ночи болтаться на кладбище среди могил и склепов, бродить среди руин и спускаться в подземелья собора — в этом особой странности нет. Но вот то, что к нему захотел присоединиться хормейстер, которому в голову вдруг взбрело насладиться игрой лунного света на памятниках и надгробных статуях — вот это, поистине, очень и очень странно!

— Осторожнее, мистер Лжаспер! Не наступите вон в ту кучу у моей калитки.

— Где? Ага, вижу... А что это?

— Известь.

Мистер Джаспер останавливается и дожидается приотставшего Дердлса.

— Это её вы называете «негашёной»?

— Её самую, — отвечает Дердлс. — Если вступите в неё, то махом разъест вам сапоги. А если чуть замешкаетесь, то и пятки вам до кости проест. [4]

Двигаясь таким порядком дальше, они минуют ночлежку «Койка за два пенса», проходят насквозь пустырь, который в Клойстергэме отчего-то величают «монастырским виноградником», и выходят на улицу, ведущую к домику младшего каноника. Большая часть улицы погружена в темноту — от света луны её заслоняет высокая крыша здания.

Хлопает дверь домика, и две мужские фигуры появляются на крыльце: это мистер Криспаркл и Невил. Джаспер, со странной кривой усмешкой на лице, протянутой рукою останавливает Дердлса и увлекает его в плотную тень от куска старой стены, тянущейся вдоль тротуара в начале улицы.

— Дадим им пройти, — шепчет мистер Джаспер своему удивлённому спутнику. — А то они ещё увяжутся за нами, или начнут расспрашивать, или ещё что. Они вышли прогуляться, так пусть себе идут.

Дердлс кивает, пристраивает свой узелок на камне, достаёт оттуда сухарь и принимается его жевать. Мистер Джаспер кладёт локти на верх каменной стены (она невысока), упирается подбородком в сжатые кулаки и исподлобья внимательно разглядывает встретившуюся им пару. На каноника он не обращает особого внимания, а вот с Невила буквально не сводит пристального взгляда прищуренных глаз — и столько в этом взгляде какой-то разрушительной силы, так похож он на взгляд охотника поверх прицела убийственного ружья, что заметивший его Дердлс даже забывает про сухарь и непонимающе смотрит то на хормейстера, то на его ничего не подозревающую мишень. [5]

Младший каноник и его воспитанник, о чём-то беседуя, прохаживаются по улице взад и вперёд, и Джаспер пару раз слышит в разговоре своё имя.

— Сегодня первый день недели, — говорит мистер Криспаркл, снова направляясь в сторону подслушивающих, — а последний день как раз будет Сочельник. [6]

— Вы можете на меня положиться, сэр, — отвечает Невил.

Затем голоса становятся тише, потому что парочка снова удаляется. Эхо доносит слово «доверие», сказанное каноником чуть громче. Когда беседующие вновь подходят ближе, становится слышно, что отвечает Невил:

— Ещё не заслужил его, сэр, но я пытаюсь.

— И не забудьте, что я поручился за Вас перед мистером Джаспером, — добавляет младший каноник.

Что на это отвечает Невил не слышно, так как разговаривающие опять удаляются. Видна только бурная жестикуляция Невила, после которой мистер Криспаркл на мгновение поднимает глаза к небесам и делает Невилу знак, приглашая его следовать за собою. Затем оба они медленно уходят вдоль по улице, пересекают залитое лунным светом пространство в её конце и истаивают в темноте.

Джаспер, до той поры недвижимый, словно хищник в засаде, теперь поворачивается к Дердлсу и разражается безудержным, но при этом совершенно беззвучным смехом. Каменотёс смотрит на него, открыв рот с недожёванным сухарем, а мистер Джаспер, уткнувшись лицом в ладони, просто задыхается от смеха — плечи его ходят ходуном, из глаз текут слёзы, он сипит, хватает ртом воздух и таращит глаза. И только когда хормейстер, отсмеявшись, в изнеможении вытирает себе глаза ладонями, Дердлс с усилием проглатывает хлеб — с таким видом, будто у него по горлу прошёл камень. [7]

Потом они идут дальше. На церковном подворье после наступления темноты обычно царят полнейшие тишина и безлюдье, поскольку горожане избегают тут ходить — да и какие дела могут у них быть ночью у стен собора или на кладбище? Разве что высматривать огни на могилах или охотиться на привидений: говорят, среди надгробий иногда можно заметить светящийся силуэт таинственной женщины, одетой в погребальный саван, с обрывком верёвочной петли вокруг шеи и с призрачным младенцем в бледных руках. Хотя и непонятно, как тому могли появиться свидетели, если ночами возле монастырских стен и кладбищенской решётки не встретишь ни спешащего домой прохожего, ни даже совершающего свой обход констебля.

Мистер Джаспер и Дердлс останавливаются у небольшой двери сбоку от главного портала собора, и пока каменотёс разыскивает в карманах ключи от этого, можно сказать, служебного входа, хормейстер бегло осматривается. На аллеях кладбища и на прилегающих к подворью улицах нет ни души, окна далеко отстоящих домов темны и закрыты ставнями и лишь в домике над воротами в собственных окнах мистера Джаспера виден свет лампы под красным абажуром, горящей во тьме подобно маяку.

Дердлс отпирает дверь, и они проходят внутрь. Лязгает за спиной щеколда, и они начинают спуск в подземелье собора, в его крипту. Она огромна. Десятки каменных столбов подпирают массивные своды, лунный свет проникает во множество стрельчатых окошек, когда-то украшенных витражами, а нынче разбитых и пустых, со сломанными рамами. Луна светит так ярко, что здесь даже не нужен фонарь — яркие пятна и полосы света на каменных плитах пола делают тени между колоннами совсем уж угольными. Мистер Джаспер и Дердлс какое-то время бродят по этим лунным дорожкам взад и вперёд, пока каменотёс, ставший отчего-то необычайно говорливым, рассказывает, под каким столбом была обнаружена какая могила, да что за монах или епископ в ней покоился. Джаспер ещё ранее передал ему бутылку со спиртным, и теперь Дердлс, рассказывая, то и дело прикладывается к горлышку, будто все перечисляемые покойники являются членами его семьи, и он пьёт за встречу с ними и за их здоровье. [8]

Из подземелья собора наверх ведёт лестница с высокими каменными ступенями, и тут Дердлс делает короткий привал, чтобы отдышаться и съесть ещё один сухарь. Мистер Джаспер тоже присаживается на одну из ступенек — чуть в отдалении от Дердлса, ибо запах поглощаемого из горлышка бутылки спиртного слишком уж силён, а чавканье каменотёса слишком уж режет ему ухо. Мало того, Дердлс пытается ещё и говорить с набитым ртом:

— А коньячок-то хорош, мистер Лжаспер!

— Надеюсь, — отвечает хормейстер. — Потому его и купил.

— А привидения-то не показываются, мистер Лжаспер! Боятся небось!

— Вот и хорошо. Наш мир для них — слишком уж сумасшедшее местечко.

— Это точно! Да и нам они только путались бы под ногами, — соглашается Дердлс и продолжает после паузы, достаточно большой для хорошего глотка спиртного: — А вот как Вы думаете, мистер Лжаспер... могут же быть привидения другого рода? Не только мужчин или женщин — а, например, вещей?

— Привидения вещей?! Я никогда не слышал, чтобы кому-то привиделась садовая лейка или горшок с цветами! Разве что могут быть привидения лошадей или собак...

— А привидения звуков?

— Каких звуков?

— Криков, например.

— Чьих криков? Продавцов газет?

— Нет, я говорю про настоящие крики, даже вопли. Сейчас я Вам расскажу, мистер Лжаспер, только ещё глоточек сделаю. Вот теперь хорошо! Теперь можно и рассказать! Значит, год назад, примерно вот в это же время — или, может, на пару дней позднее — заночевал я как раз на этом самом месте, где мы сейчас с Вами сидим. Домой я пойти не мог — очень уж набрался. Да и эти чёртовы мальчишки мне камнями совсем проходу не давали, пришлось мне от них сюда спасаться. Да, так вот... задремал я здесь на ступеньках. И знаете, что меня разбудило? Призрачный вопль, да такой страшный, что я чуть не окочурился! Сначала, значит, был этот самый вопль, а потом вроде как собака завыла — да так протяжно и тоскливо, как если бы её хозяин только что помер.

— Это что за намёк?! — резко и злобно перебивает его Джаспер. [9]

— Нет, просто кому бы здесь в церкви кричать и выть, если не привидению? — отвечает Дердлс. — И я многих в городе потом расспрашивал — и никто никаких воплей в ту ночь не слышал. Вот я и решил, что это кричали и выли призраки. Но вот почему они явились именно мне?.. Этого я понять не могу.

— А я-то считал Вас порядочным человеком. — презрительно говорит Джаспер. [10]

— Ну, как бы я такой и есть, — невозмутимо отвечает каменотёс. — Да только привидениям-то небось без разницы, кто какой человек.

— Так, хватит болтовни, идём дальше, — говорит мистер Джаспер, рывком вставая. — Показывайте путь.

Дердлс безропотно поднимается на нетвёрдые уже ноги, потом тем же ключом, что и в начале путешествия, отпирает железную дверцу на верхнем конце каменной лестницы и выходит из подземелья в главный зал собора. Яркий лунный свет из стрельчатых окон южного трансепта, окрашенный витражными стёклами в яркие карнавальные цвета, падает на его лицо и фигуру, превращая его в гротескное подобие какого-нибудь арлекина из итальянской комедии. Джаспер, протискивающийся мимо остановившегося в проёме двери Дердлса, внимательно и серьёзно смотрит в его расцвеченное фиолетовым и жёлтым лицо, но читает в нём лишь пьяное безразличие. Затем хормейстер, нащупав в карманах доверенный ему по службе ключ от неприметной двери, ведущей к спиральной лестнице на верхние этажи собора, достаёт его и всовывает в руки Дердлсу.

— Вот, держите. Ключ в правую руку, бутылку в левую, а узелок Ваш дайте мне, чтобы не мешался, — говорит он своему провожатому. — Я помоложе Вас буду, так что донесу и не запыхаюсь.

Дердлс неохотно подчиняется. Они проходят через гулкий зал, отпирают дверь в углу северного трансепта и узкой витой лестницей, спиралью обнимающей центральный каменный столб, поднимаются к галереям. Миновав две или три из них, пыльных и узких, и пройдя вдоль хоров и над алтарём, Дердлс и Джаспер выходят на узкий балкон, тянущийся вдоль всего нефа собора. Внизу под ними в полумраке смутно видны скамьи для прихожан и кафедра проповедника. Каменные лики ангелов, вырезанные на поддерживающих своды колоннах, в свете покачивающегося в руках подвыпившего Дердлса фонаря словно подмигивают хормейстеру и ухмыляются ему дьявольскими усмешками — но это только игра теней и ничего более.

Узким и длинным, вырезанным в толще каменной стены проходом, в котором, словно в трубе, завывает ветер, они поднимаются ещё на этаж выше и оказываются в очень странном месте — между кирпичными сводами зала собора и его черепичной, на досках и балках, крышей. Тут идти приходится согнувшись, по узким и зыбким деревянным мосткам — к счастью, недалеко: дверь комнаты звонарей совсем рядом, а из неё до верха башни уже рукой подать. По звоннице, проникая в сквозные, забранные деревянными рейками оконные проёмы, гуляет холодный зимний ветер — поэтому фонарь приходится оставить снаружи, перед дверью, иначе его тут же задует. Через люк в потолке Дердлс и Джаспер выбираются на верхушку башни. Несколько вспугнутых ворон и грачей тут же снимаются с каменных зубцов, опоясывающих башню, и с хриплыми криками улетают прочь.

Опершись грудью на каменный парапет, Джаспер с интересом смотрит вниз: весь Клойстергэм виден как на ладони, залитый лунным светом. Внизу, сразу у подножия башни, обитель мёртвых — склепы и могилы кладбища (и Джаспер рассматривает эту часть пейзажа особенно пристально); чуть далее видны черепичные крыши и кирпичные стены домов живых; а совсем уж вдали, почти у горизонта, блестит в свете луны широкая лента реки, несущая свинцовые воды свои к близкому уже морю.

Но с не меньшим интересом поглядывает хормейстер и на Дердлса, которому теперь, похоже, выпитое спиртное изрядно ударило в голову: каменотёс едва стоит на ногах, пьяно жестикулирует и что-то бормочет, а один раз даже пытается перелезть через парапет и едва не падает вниз, так что Джасперу приходится оттаскивать его от края. После этого неприятного момента хормейстер принимает за лучшее немедленно начать спуск.

По каменной спиральной лестнице Дердлс, оступившись, почти скатывается, разбивая и пачкая себе извёсткой колени и ссаживая в кровь ладони. Железная дверь щёлкает замком, за ней другая, и вот наши путешественники из высоты снова возвращаются в подземелья собора — словно воздухоплаватели, чей шар притянули канатом обратно к месту старта. Тут Дердлс приваливается спиной к стене, сползает по ней на такие знакомые по неоднократным ночёвкам и ставшие уже почти родными ступени лестницы в крипту, и бормочет, что ему надо «секундочек сорок вздремнуть».

— Если Вам надо поспать, то Вы не стесняйтесь, я Вас охотно подожду, — говорит Джаспер. — Спите себе спокойно, а я пока поброжу тут вокруг. [11]

Дердлс опять что-то бормочет и проваливается в странную дремоту, больше похожую на полное сонных видений забытьё или даже обморок. Сны его необычно похожи на реальность. Ему снится, что он заснул на ступеньках лестницы в крипту, а ещё ему снятся чьи-то шаги, то удаляющиеся от него, то снова приближающиеся. Потом ему снится, что его чуть толкают ногой, и от этого движения из руки его что-то выпадает и звонко ударяется о каменные плиты пола. После этого он очень долго спит один — так долго, что лунные дорожки на полу между колонн успевают значительно передвинуться. Замёрзнув во сне, он начинает дрожать и от того просыпается, и оказывается, что полосы лунного света из подвальных окон собора, действительно, переползли на новые места — в точности как в его видении.

— Ну, очнулись, наконец?! — приветствует его мистер Джаспер, подходя ближе и потирая замёрзшие руки. — Знаете ли Вы, что Ваши «сорок секундочек» растянулись на целые полтора часа?

— Да быть того не может!

— Точно Вам говорю.

— Это который же тогда час?!

— Как раз бьют колокола на башне, слышите?

Соборные часы отзванивают четыре четверти, а затем гулко вступает большой колокол.

— Два часа ночи! — ахает Дердлс, поднимаясь и пытаясь утвердиться на подгибающихся ногах. — Что ж Вы меня раньше не разбудили-то, мистер Лжаспер?!

— Я пытался, да только Вас разбудить сложнее, чем какого-нибудь покойника под одним из Ваших надгробий!

— Так растолкали бы меня!

— Да я Вас и расталкивал, и тряс, и только что не пинал — и всё без толку.

Вспомнив какую-то деталь своего слишком уж похожего на явь сна, Дердлс осматривает пол вокруг того места, где лежал, и видит валяющийся рядом ключ от двери крипты собора.

— Так я тебя выронил, братишка? — бормочет он, наклоняясь за пропажей, и снова замечает на себе внимательный и жесткий взгляд своего спутника.

— Ну, готовы Вы, наконец? — с усмешкой спрашивает Джаспер. — Если нет, то не спешите, я люблю ждать.

— Вот только узелок поаккуратнее завяжу, и можно идти, — отвечает каменотёс и вдруг взрывается пьяной обидой. — Да что Вы на меня так уставились-то, мистер Лжаспер?! Или подозреваете меня в чём?! Так Вы уж скажите!

— Мистер Дердлс, дорогой мой, Вас я ровно ни в чём не подозреваю. А вот что коньяк в моей бутылочке оказался покрепче, чем мне обещали в лавке, на этот счёт у меня есть подозрения, — говорит хормейстер, переворачивая поднятую с пола бутылку вверх дном. — И ещё я подозреваю, что выпивка у нас кончилась.

Дердлс усмехается, затем преувеличенно твёрдым шагом отправляется к выходу из крипты; Джаспер следует за ним. Отомкнув замок железной дверцы, Дердлс выпускает хормейстера, выходит сам и снова запирает дверь. Ключ, едва не потерянный минутами ранее, он прячет во внутренний карман куртки.

— Сердечное спасибо Вам за интересную и познавательную ночку, — говорит Джаспер, пожимая каменотёсу руку. — Дойдёте до дома сами, или мне проводить Вас?

— Сам справлюсь! — отвечает Дердлс. — Да я домой и не собираюсь!

Будем пить с друзьями с ночи до утра,
Нам идти до дому не пришла пора! [12]

— В таком случае, доброй ночи, Дердлс.

— Доброй ночи, мистер Лжаспер.

Но хормейстер не успевает сделать и шага, как громкий свист разрезает ночную тишину, и в стену собора рядом с плечом Джаспера впечатывается пущенный меткой рукой камень, сопровождаемый визгливым «Видди, видди, ви! Попался после десяти!», и на освещённую луной середину улицы выбегает, пританцовывая, оборванный уличный мальчишка.

— Что?! Да этот чертёнок следил за нами! — в приступе бешенства орёт Джаспер, покраснев от злобы. — Гадина, да я тебе кишки выпущу! Сейчас ты у меня сдохнешь, мерзавец!

Не обращая внимания на град камней, Джаспер бросается в погоню за мальчишкой, в три прыжка настигает его и хватает за воротник. Но Депутат тоже не прост и знает пару хитрых приёмов: проскользнув под локоть Джаспера, он выворачивает ему таким образом руку, а затем подгибает колени и плюхается на землю, после чего Джаспер с проклятием вынужден разжать кулак. Моментально вскочив, Депутат отбегает и прячется за спину Дердлса, грозя из этого укрытия обидчику кулаком и визгливо крича хормейстеру:

— Я тебя сам убью, отвечаю! Как щас камнем в глаз засвечу, так тут же покойником станешь!

Джаспер пытается схватить его снова, но Дердлс, защищая своего друга, отталкивает хормейстера.

— Не трогайте ребёнка, мистер Лжаспер! — твердит он. — Нашли с кем связаться!

— Он же шпионил за нами с самого начала! Прямо как мы пришли сюда, так за нами и следил!

— Врёшь, я не следил! — кричит Депутат, употребляя единственную известную ему форму вежливого отрицания.

— И потом тоже он только тут и околачивался!

— Обратно врёшь, я не околачивался! Я только щас и подошёл! — кричит Депутат из-за спины Дердлса. — Я только прошвырнуться вышел, а тут вы оба из двери выходите! А у меня же с ним уговор — не шляться после десяти! Я же его домой загнать должен, понял, ты?!

— Ну так и гони его домой тогда! — резко отвечает Джаспер, изо всех сил пытаясь сдержаться. — И чтоб я тебя больше не видел! [13]

Депутат издаёт победный свист, отбегает и принимается опять швырять камешки в своего старшего приятеля, направляя его таким образом к дому, словно какого-нибудь непослушного осла. Мистер Джаспер резко отворачивается и в мрачной задумчивости тоже идёт домой. И поскольку всё на свете имеет свой конец, то и эта странная ночная экспедиция тоже благополучно заканчивается — по крайней мере, на этот раз.

Комментарии к главе XIII

[1] Судя по поведению мистера Сапси, мраморная доска с эпитафией его покойной супруге уже пару дней как прикреплена к стене склепа, но ключ от самого склепа ещё не возвращён ему Дердлсом. Прямых указаний на это факт в книге нет, но Джаспер по-прежнему стремится завладеть узелком Дердлса, в котором, как мы помним, и хранится этот ключ.

[2] Выборы глав городских администраций (мэров) в викторианской Англии традиционно проводились в первые выходные после Михайлова дня — в 1842 году они пришлись на 3-4 ноября. Мистер Сапси был кандидатом от консервативной партии тори.

[3] У Диккенса в этой главе Дердлс начинает называть хормейстера чуть-чуть на другой манер — не Джаспером (Jasper), а Джарспером (Jarsper). Глагол «jars» в одном из своих значений переводится как «раздражать, надоедать, неприятно воздействовать». Вспомним, что Джаспер уже пару дней как надоедает каменотёсу тем, что под видом «практики» следует за ним повсюду. То есть, называя так Джаспера, каменотёс как бы намекает на его приставучесть. Я перевёл эту игру слов как «Лжаспер» — чтобы подчеркнуть двуличную натуру хормейстера.

[4] Куча негашёной извести у ворот Дердлса десятилетия не давала покоя исследователям «Тайны Эдвина Друда». Форстер упоминал о том, что Диккенс сообщил ему ряд деталей сюжета книги, и негашёная известь тогда была упомянута тоже. Из вскользь брошенной фразы Дердлса «она способна проесть вам ноги до кости» исследователи вывели теорию, что Джаспер должен забросать труп своей жертвы негашёной известью, с целью полностью уничтожить его. Но, во-первых, у Джаспера не было возможности натаскать вёдрами нужное количество извести в склеп (его могли и заметить за такой работой), а во-вторых — известь не уничтожает мёртвые тела, а только замедляет их разложение, подсушивая и мумифицируя трупы. Вдобавок часто забывается, что Джаспер запланировал своё преступление, ещё ничего не зная о свойствах извести — об её едких свойствах ему случайно сообщил Дердлс, когда «ночная экспедиция» с ним уже началась. Тем не менее, негашёная известь сыграет в романе свою роль, но только не та известь, которая свалена кучей у ворот, а та, которая вместе с прочим строительным мусором оставлена рабочими Дердлса в склепе Сапси.

[5] Пристальный взгляд Джаспера на своих противников многократно упоминается в книге: Джаспер смотрит так не только на Эдвина, но и на Невила, Дердлса, Розу и на хозяйку опиумного притона. Диккенс называет эту его манеру «взглядом охотника, целящегося в жертву», но писательница Джорджия Шелдон нашла лучшее, на мой взгляд, сравнение — так внимательно и неотрывно кошка смотрит на мышь. Много позже, в 23-й главе, точно также будет смотреть хозяйка притона на самого Джаспера — когда начнёт уже свою на него охоту.

[6] Встреченные Джаспером по дороге к собору Криспаркл и Невил обсуждают необходимость примирения с Эдвином. Фраза каноника «Сегодня первый день недели, а её последний день придётся на Сочельник» позволяет вычислить год, в который происходило действие романа — 1842. Эта датировка подтверждается и многими прочими деталями, упомянутыми в книге (и опущенными в этом переводе). Заметим, что в английском календаре неделя начинается с воскресенья.

[7] Злорадный смех Джаспера вызван чёрным юмором ситуации: каноник уговаривает Невила помириться с Эдвином, не подозревая, что это примирение является частью плана Джаспера убить своего племянника.

[8] Рочестерский собор, послуживший Диккенсу прототипом для Клойстергэмского, действительно имеет огромное подземелье, в точности описанное в романе. Всё путешествие Дердлса и Джаспера изображено Диккенсом фотографически верно, каждая лестница и деталь интерьера помещены точно на свои места. Эта аккуратность описания позволяет нам в деталях восстановить маршрут «ночной экспедиции» Джаспера и Дердлса.

[9] Дердлс упоминает «призрачные крик и вой», которые он слышал ровно год назад — то есть примерно в дни смерти миссис Сапси. Со смертью этой женщины крик, однако, не имеет ничего общего. Дом Сапси отстоит от собора более чем на четверть мили. По оскорблённой реакции Джаспера можно сделать вывод, что кричал и выл (от отчаяния) именно он, и кричал он внутри собора, раз снаружи здания никто ничего не слышал. Причина этого его отчаяния будет объяснена в последующих главах.

[10] Поначалу Джасперу кажется, что Дердлс собирается его шантажировать, но хормейстер тут же понимает свою ошибку.

[11] Целью ночного посещения собора для Джаспера является вовсе не «экспедиция на башню» (куда он мог бы попасть и днём, поскольку у хормейстера от двери на башню был собственный ключ, да и звонари ведь трижды в день поднимаются в звонницу бить в колокола), а стремление подпоить Дердлса коньяком с растворённым в нём опиумом, чтобы тем усыпить его и получить возможность украсть у него из узелка ключ от склепа Сапси. Многие исследователи считают, что Джаспер далее делает слепки с ключей, чтобы заказать затем по слепкам дубликаты, но хормейстер не рискнул бы размещать такой заказ в родном городе, а в Лондон он до момента убийства не ездил.

[12] Говоря, что он «не пойдёт домой до утра», Дердлс цитирует английскую застольную песню «We won’t go home till morning». В русском переводе она известна со словами: «Мальбрук в поход собрался, / Когда ж вернётся он? / Не придёт он домой до рассвета и, может, / Он совсем уж домой не придёт.»

[13] Бешенство, овладевшее Джаспером при подозрении, что Депутат, околачивающийся у собора, мог что-то видеть, подсказывает нам, что Джаспер, пока каменотёс спал, всё-таки выходил из собора на улицу. Неаккуратно завязанный узелок Дердлса свидетельствует, что и ключ от склепа побывал в руках хормейстера. Следовательно, целью Джаспера и был склеп Сапси.

Глава XIII. Так будет лучше обоим

В школе для юных леди — заведении более известном под названием «Приют Монахинь» — приближались Рождественские каникулы. Ученицы, получившие от мисс Твинклтон по напутственному слову и по конвертику со счётом за следующий семестр, [1] готовились к отъезду, паковали чемоданы, тайно устраивали в спальнях один прощальный ужин за другим, клялись друг дружке «писать и не забывать» и поверяли одна другой свои надежды (а многие даже и уверенности) на то, что некие представители британской «золотой молодёжи» мужеского пола непременно назначат им свидания, стоит им только снова появиться в родительском доме.

Роза, не имевшая другого родительского дома кроме заведения мисс Твинклтон, как обычно, никуда не поехала и на все праздники осталась в Клойстергэме. Но о том она нисколько и не сожалела, ведь с нею вместе оставалась и её новая подруга, Елена Ландлесс. Однако за последнюю неделю в их дружбе появилось некое «белое пятно», то есть тема, которую тщательно обходили молчанием — мисс Елена, связанная обещанием мистеру Криспарклу ничего не говорить своей подруге о влюблённости Невила, избегала теперь даже произносить имя жениха Розы, Эдвина Друда. Конечно такое не могло укрыться от внимания Розового Бутона, и теперь она не могла более советоваться со своей старшей подругой и поверять ей как раньше сомнения и надежды своего юного сердца. Теперь Розе приходилось принимать решения в одиночку.

Что ж, не только Розовый Бутончик в своём цветнике с тяжестью на сердце ожидал встречи со своим суженым. На душе Эдвина Друда тоже было неспокойно. Слова мистера Грюджиуса, обрисовавшего перед легкомысленным юношей образ Истинного Влюблённого, достигли своей цели и пробудили его (до сей поры приятно дремавшую) совесть. Особенно подействовала на Эдвина клятва, данная во имя памяти мёртвых и чести живых — от неё нельзя было отделаться циничным смешком или презрительным поднятием брови, она была так же нерушима, как и принципы самого мистера Грюджиуса. И ещё это кольцо, лежащее теперь в нагрудном кармане пальто... Эдвин должен был или отдать его Розе, или принести назад, в Степл-Инн. Поставленный перед такой недвусмысленной альтернативой, Эдвин теперь с меньшим себялюбием думал о Розе и не был уже так уверен, что после свадьбы у них как-нибудь всё само собой образуется.

— Лучше я сначала посмотрю, как у нас с ней всё повернётся, — сказал он себе, стоя перед дверями «Приюта Монахинь». — Послушаю, что она скажет, а потом и решу, как ей ответить, не нарушая клятвы.

Роза ждала его и уже была одета для прогулки. Разрешение от мисс Твинклтон тоже было предусмотрительно получено, поэтому юная пара могла отправиться без промедления.

— Дорогой Эдди, — сказала Роза, когда они свернули с шумной Главной улицы в тихие переулки возле собора. — Я кое-что обдумала и теперь мне нужно с тобой очень серьёзно поговорить.

— Ну... я тоже постараюсь не смеяться, Роза. То есть я хотел сказать, что я обещаю выслушать тебя серьёзно и внимательно.

— Спасибо, Эдди. Ты ведь не отнесёшься ко мне неприязненно только потому, что я заговорила об этом первой? Не посчитаешь меня эгоисткой, нет? Прошу тебя, отнесись к моим словам великодушно. Ты же великодушен, я знаю!

— Хотелось бы надеяться, что я всегда был с тобой великодушен, Ки... гм... Роза, — ответил Эдвин. Больше он никогда не назовёт её Киской. Нет, больше никогда.

— И нам нет никаких причин больше ссориться, Эдди! — продолжала Роза, беря его за руку. — Наоборот, у нас ведь есть столько причин быть друг к другу снисходительными!

— Думаю, что ты права, Роза.

— Вот такой ты мне нравишься!.. Эдди, я скажу тебе честно! Пусть мы с сегодняшнего дня будем друг другу только лишь братом и сестрою!

— И никогда не поженимся?

— Никогда!

— Должен сказать тебе, Роза, — выдавил Эдвин после продолжительного молчания, — что я давно уже подозревал, что у нас всё к этому идёт. И в том нет твоей вины.

— Но и твоей нет, дорогой мой! — с подкупающей серьёзностью возразила Роза. — Просто так вот оно между нами произошло. Ты был несчастен с нашей помолвкой, и я была тоже несчастна с нею... Но мне так жаль этого, Эдди, мне так ужасно жаль! — добавила она со слезами в голосе.

— И мне тоже ужасно жаль, Роза. Я так тебе сочувствую.

— А я тебе, бедненький! А я точно так же сочувствую тебе!

Эти слова, полные неподдельного чувства и сострадания, разрушили всё, что было в их отношениях фальшивого, принуждённого и эгоистичного, и высветили что-то новое, что-то более сердечное, самоотречённое и что-то бесконечно более честное.

— Если мы поняли, что нет ничего хорошего в наших навязанных нам отношениях, — продолжала Роза, вытирая глаза платочком, — то что может быть правильнее, чем изменить их? Конечно, нам сегодня грустно. Но лучше уж пусть нам будет грустно сегодня, чем потом!

— Чем когда, Роза?

— Чем когда будет уже слишком поздно. Чем когда мы будем только злить друг друга, — ответила Роза, и продолжила после паузы: — А так ты сможешь ко мне хорошо относиться, потому что я перестану быть тебе обузой и требовать заботы. И я тоже, как твоя сестра, смогу к тебе хорошо относиться, и не буду тебя больше дразнить и вышучивать. Потому что, знаешь, я ведь это делала. Но ведь тогда я ещё не была твоею сестрою, а сейчас мне так за это стыдно!

— Ой, Роза, давай не будем начинать извиняться, а то мне тоже придётся за многое просить у тебя прощения. Слишком уж за многое — гораздо больше, чем хотелось бы.

— Нет, Эдди, ты слишком строг к себе. Хочешь знать, почему у нас с тобой ничего не получилось? Давай-ка присядем вот тут, возле этих живописных старых руин, и я тебе всё-всё объясню. Уж я-то об этом думала днями и ночами. Вот скажи для начала, я тебе нравлюсь? Считаешь ты меня привлекательной?

— Да тебя все такой считают, Роза.

— Правда? — тут Роза на секундочку задумалась, но тут же улыбнулась и продолжила. — Ну хорошо, пусть считают. Но ты-то сам как думаешь? Ведь не достаточно же, чтобы ты любил меня только потому, что все меня любят, ведь правда?

Эдвин кивнул соглашаясь. Да, этого было бы недостаточно.

— Вот и я о том же, Эдди! Поэтому-то с нами так и вышло! Ты ко мне хорошо относился просто по привычке и к мысли о нашей скорой свадьбе ты тоже просто привык, считая её чем-то неизбежным, чем-то таким, о чём и думать-то бестолку.

Эдвин не мог отрицать этого. Он удивлялся лишь, с какой простотой и лёгкостью это юное создание, почти ещё девочка, смогла в двух словах объяснить ему состояние его же души — объяснить так ясно, будто она заставила его посмотреться в зеркало.

— И то же самое можно сказать и про меня, Эдди. Просто я не такой занятой человек, как ты, дорогой мой брат, поэтому у меня было больше времени поразмыслить над нашими с тобой отношениями. И тут как раз приехал мой опекун, и я попыталась дать ему понять, что я не совсем уверена в нашем с тобой будущем. Но я, видимо, плохо пыталась, потому что он, кажется, так ничего и не понял... Но он хороший человек, просто замечательный! Он мне так по-доброму и так хорошо всё объяснил, что я решила не откладывать дальше наш с тобою разговор. Но мне было это не легко, Эдди, видит Бог, нелегко!.. И мне теперь так грустно, так ужасно грустно!..

И Роза опять заплакала. Желая её утешить, Эдвин обнял её за плечи — и так они и шли вдоль берега реки дальше.

— Твой опекун говорил и со мной, Роза. Я заходил к нему в Лондоне перед тем, как приехать сюда, — сказал Эдвин, вспомнив тут о переданном ему кольце. Но раз кольцо всё равно придётся возвращать, то зачем и доставать его, показывать, что-то объяснять? Пусть лежит себе, где лежало.

— Но ведь ты тоже думаешь так же, Эдди, ведь правда? Скажи, ведь если бы я не начала первой этот разговор, ты бы и сам заговорил со мной об этом? Скажи мне это, Эдди, потому что мне просто невыносимо думать, что я одна всему причиной!

— Конечно, милая, я бы и сам сказал тебе то же самое, только сказал бы иначе, не так...

— Не так холодно или не так дерзко? Прошу тебя, Эдди, не говори таких жестоких слов!

— Не так деликатно, я имею в виду, не так по-доброму и по-умному, как это смогла сделать ты.

— Ах, милый мой братец, какой же ты хороший! — воскликнула Роза и в порыве чувств даже поцеловала ему руку. — Но как ужасно разочарованы будут все наши девочки! Ведь они так радовались за меня, бедняжки!

— Да, но вот кто расстроится больше всех, так это Джек! — вдруг остановившись, воскликнул Эдвин. — Про Джека-то мы с тобой ведь совсем забыли!

Тут Роза метнула на Эдвина быстрый и настороженный взгляд, но сразу же снова потупилась и ничего не ответила, только лишь задышала чуть быстрее и чуть прерывистей.

— Но ведь ты же не сомневаешься, Роза, что разрыв нашей помолвки станет тяжёлым ударом для Джека? — спросил Эдвин, заметив это.

Роза на это отвечала уклончиво: нет, она вовсе не думала о том, как это воспримет дядюшка Эдвина. Да и зачем? Разве не должно быть ему всё равно, как распорядится своею судьбою его племянник?

— Ах, Роза, милая! Конечно ему не всё равно! Потому что Джек буквально сходит по мне с ума! Это не я так говорю, это миссис Топ так говорит. Разумеется ему будет не всё равно, если моя судьба так неожиданно и так круто изменится! Я говорю «неожиданно», поскольку Джек уж точно ничего подобного не ожидает, и для него это будет словно удар молнии посреди ясного неба!

Роза на это ничего не сказала, только раз-другой слегка кивнула, но дыхание её не стало ни ровнее, ни спокойнее.

— Прямо и не знаю, как же мне Джеку-то рассказать об этом нашем решении?! — громко рассуждал Эдвин, быстро шагая вперёд. — О нём-то мы ведь и не подумали! Он ведь должен узнать обо всём раньше, чем в городе заговорят о нашем разрыве, иначе ведь ужас как неудобно получится! И, как назло, я приглашён к нему на обед в Рождественский вечер! Не могу же я рассказать ему ещё перед началом, и тем самым испортить ему праздник!

— Может, ему и вообще говорить ничего не надо? — спросила Роза.

— Милая моя! Да кому же тогда и говорить-то, если не ему?!

— Ну, не знаю. Хотя... Мой опекун обещал приехать после праздников... Может, мне написать ему и попросить, чтобы он сам всё объяснил твоему дядюшке?

— Превосходная идея! — воскликнул Эдвин. — Пусть он и объяснит, как один опекун другому! Самое обычное для них дело! Приедет сюда, пойдёт к Джеку и всё ему объяснит — и ещё получше объяснит, чем мы бы сами смогли это сделать. Потому что, сказать по правде, сестричка, Джек мне иногда внушает страх.

— Ох, нет, нет! Только не говори, что ты его тоже боишься! — закричала Роза, бледнея и всплескивая руками.

— Боже мой, девочка, да ты словно привидение увидела! Что это тебя так напугало?

— Ты меня напугал.

— Ну я не хотел, прошу прощения. Но ты что, действительно поверила, что я могу бояться моего дорогого Джека, который меня так любит?! Нет, я всего лишь хотел сказать, что мы должны как-то поберечь его нервы. Понимаешь, он иногда страдает особого рода болезненными припадками — я один раз видел его в таком состоянии, и это было ужасно — поэтому я и думаю, что если ему без подготовки сообщить о нашем разрыве, то он так разнервничается, что с ним снова случится припадок. Поэтому помощь твоего опекуна будет нам очень кстати.

Эти слова немного успокоили Розу. Если мистер Грюджиус возьмёт на себя посредничество в контактах между ними и этим ужасным «Джеком», то это только к лучшему.

И в этот момент Эдвин снова, доставая платок из кармана пальто, наткнулся рукой на коробочку с кольцом и снова спросил себя: «Должен ли я рассказать Розе об этом кольце, если я всё равно собираюсь вернуть его назад?». Наверное, нет. Иначе Роза снова вспомнит о покойной матушке, вспомнит о разорванной теперь помолвке и несбывшемся счастье и опять расплачется. Нет уж, пусть лучше кольцо лежит там, где и лежало. А по возвращении в Лондон он снова зайдёт в контору к мистеру Грюджиусу и вернёт сокровище его верному хранителю.

Пусть лежит, пусть и дальше покоится на груди, в глубинах кармана его пальто. Не будем говорить о нём, не будем ничего рассказывать. И в тот момент, когда он принял это, казалось бы, такое незначительное решение, что-то сдвинулось в глубинах мироздания, и наша история пошла по совершенно иному пути, словно кольцо это явилось тем самым последним звеном, которое соединило невидимую цепь, протянувшуюся между небом и землёй, между царством мёртвых и миром ещё живых — цепь, обладающую неодолимой силой держать и влечь. [2]

Идя по тропинке вдоль берега реки, Роза и Эдвин разговаривали и строили планы — вот только планы эти были теперь раздельными. Эдвин собирался как можно скорей покинуть Англию, а Роза должна будет остаться в «Приюте Монахинь» ещё на какое-то время — по крайней мере, до той поры, пока Елена не окончит школу. Все соученицы Розы будут по возвращении с каникул страшно разочарованы и огорчены, когда узнают о разрыве её помолвки, но первой об этом нужно будет рассказать директрисе, мисс Твинклтон, и рассказать ещё до приезда мистера Грюджиуса. Но и у Розы, и у Эдвина было кое-что на сердце, о чём ни один из них не собирался рассказывать другому: Роза помалкивала о том, что попросит опекуна как можно быстрее избавить её от уроков музыки с Джаспером, а Эдвин уже прикидывал, как бы ему поближе познакомиться с этой симпатичной и интересной мисс Ландлесс.

Холодное зимнее солнце перед тем как совсем скрыться за горизонт, окрасило розовым и красным дома старого города и последним лучом вызолотило серую и мрачную башню собора, вокруг которой чёрными точками на быстро темнеющем небе с криками носились грачи и вороны.

— Надо мне всё-таки как-то подготовить Джека, прежде чем твой опекун ему всё расскажет, — понизив голос, сказал Эдвин, которого силуэт собора снова навёл на мысли о дядюшке. — А потом без промедления уехать. Чтобы когда мистер Грюджиус придёт к нему, меня тут уже не было. Думаю, так оно будет лучше, правда же?

— Да.

— Мы ведь поступили правильно, Роза?

— Да.

— Нам ведь обоим будет от этого только лучше, правда же?

— Да, много, много лучше. Мы скоро оба это почувствуем.

Но всё-таки они чувствовали ещё в глубине сердец остатки былой соединённости — теперь уже распадавшейся, но всё ещё до конца не избывшейся — поэтому и не спешили расстаться окончательно. Возле старого вяза, росшего неподалёку от главного входа в собор, они остановились, и Роза посмотрела на Эдвина, улыбнувшись ему так ласково, как никогда не улыбалась до той поры.

— Храни тебя Бог, милый! Прощай!

— Прощай, моя дорогая! Храни Бог и тебя тоже!

И они горячо и нежно поцеловались.

— Теперь проводи меня до школы, Эдди. Мне хочется побыть одной.

— Не оборачивайся, Роза, — вдруг сказал Эдвин, быстро увлекая её с аллеи в проулок. — Ты заметила там Джека?

— Боже мой, нет! Где?

— За деревом. Он видел, как мы прощались... Вот бедняга, он же ничего пока не знает! Какой для него это удар-то будет!..

Встревоженная Роза быстрым шагом, почти бегом пересекла улицу и не останавливалась, пока они не достигли дверей школы. Только проскользнув внутрь, она нашла в себе силы обернуться и спросить у Эдвина:

— Скажи, он шёл за нами? Выгляни, но только осторожно... Ну что, ты видишь его? Преследовал он нас?

— Нет, его не видно. А, вон он! Как раз вышел из-за угла своего дома. Теперь смотрит в нашу сторону. Славный старина Джек! Представляю, как он расстроится!

И перед тем как стремительно и на этот раз уже окончательно скрыться за дверью, Роза послала Эдвину долгий умоляющий взгляд, словно бы спрашивая «Как? Ты всё ещё не понял?!» — но тут двери закрылись, и эта фраза так и осталась невысказанной, и теперь уже навсегда.

Комментарии к главе XIII

[1] Обучение в пансионе стоило во времена Диккенса от десяти до двадцати фунтов за шестимесячный семестр. Дополнительно оплачивались уроки латинского и греческого языков, музыки, услуги горничной, а также персональное место на церковной скамье.

[2] Именно тот факт, что кольцо, о существовании которого убийца не имел и понятия, осталось лежать в кармане пальто его будущей жертвы, явится по сюжету сильнейшей уликой против Джаспера. По свидетельству Джона Форстера, друга и биографа писателя, Диккенс планировал, что обнаружение кольца возле трупа поможет следствию не только опознать тело, но и объяснит где именно и каким точно образом было произведено убийство, а потом даже наведёт полицию на след истинного убийцы.

Глава XIV. Когда опять сойдутся эти трое?

Канун Рождества в Клойстергэме. Повсюду видны приметы приближающегося праздника: ветками омелы и пучками остролиста украшены окна лавок и двери магазинчиков, в кондитерской выставлен на прилавке крещенский пирог, а в соборе стараниями миссис Топ зелёными, с красными ягодками, веточками падуба декорированы бронзовые подсвечники и резные спинки скамей для хористов. Мир и благоволение разлиты в воздухе, недостатка в увеселениях тоже не ощущается — в каретном сарае устроен паноптикум с восковыми фигурами, а в городском театрике анонсирована рождественская пантомима с участием приглашённой звезды, клоуна Джаксонини. [1] И только в опустевшей на время каникул школе мисс Твинклтон затишье, и в её окнах уже не видны милые личики воспитанниц, лишь изредка высунется одна-другая горничная, чтобы вытрясти половик или выставить проветриться подушки.

Трое встретятся сегодня в домике над воротами. Как провели они этот последний перед Рождеством день?

Невил Ландлесс до двух часов дня сидит за книгами и учебниками. Закончив занятия, он тщательно прибирает на столе, прячет тетради в ящик, ставит книги обратно на полку, а затем собирает все бумаги, на которых он делал свои заметки, рвёт их и бросает в камин. После чего он подходит к шкафу, выбирает себе несколько предметов простой и крепкой одежды, добавляет к ним тяжёлые походные ботинки и упаковывает всё это в рюкзак, купленный в магазинчике на Главной улице за пару дней до того. Вместе с рюкзаком приобрёл он и новую дорожную трость — из прочного дерева и окованную внизу железом. Сейчас он ещё раз взвешивает покупку в руке, делает с ней несколько пробных шагов по комнате, затем, удовлетворённый, ставит её вместе с рюкзаком у двери. На этом его приготовления закончены.

Он одевается для прогулки и выходит, но, не сделав и пары шагов, возвращается, чтобы прихватить и новую трость — её надо ещё опробовать при ходьбе. На лестнице он встречает мистера Кри-спаркла. Заметив своего воспитанника с новым приобретением в руках, младший каноник просит показать ему вещь поближе, а затем спрашивает, чем Невил руководствовался при покупке.

— Честно говоря, я совершенно не разбираюсь в тростях, — отвечает Невил. — Мне хотелось купить что-нибудь покрепче. Поувесистей.

— Она слишком тяжёлая, Невил. Слишком тяжёлая.

— Чтобы опираться на неё при ходьбе, сэр?

— На трость не опираются, Невил, — говорит каноник, возвращая ему вещь. — Это же не костыль. Она нужна только для поддержания равновесия.

— Мне надо ещё привыкнуть к ней, сэр. Вы же знаете, у меня на родине о тростях никогда и понятия не имели.

— Конечно, Невил, — отвечает мистер Криспаркл. — Потренируйтесь немного, и потом мы с Вами ещё немало миль пройдём вместе. А сейчас мне надо спешить, так что я Вас оставлю. К ужину Вы вернётесь?

— Не думаю, сэр, поскольку мой ужин начнётся чуть ранее.

Мистер Криспаркл добродушно кивает в ответ и желает ему доброго дня.

Невил отправляется к «Приюту Монахинь», вежливо стучит в дверь новой тростью и просит выглянувшую на стук служанку сообщить Елене Ландлесс о том, что её ждёт для прогулки брат. При этом Невил не делает и попытки переступить порог и ожидает снаружи, верный данному канонику слову не попадаться на глаза Розе Буттон.

Елена Ландлесс тоже верна слову и не заставляет брата долго ожидать у ворот. Сердечно поприветствовав друг друга, они без промедления уходят в направлении окраины Клойстергэма.

— Мне не хочется заводить разговор на запретную тему, Елена, — говорит Невил, когда они отходят уже достаточно далеко от ближайших домов, — но мне всё-таки придётся коснуться моего... гм... моего «безрассудного увлечения».

— Может, лучше не надо, Невил? Ты же знаешь, что мне запрещено тебя слушать.

— Я не скажу ничего нового, а только то, что мистер Криспаркл уже выслушал и с чем он уже согласился.

— Хорошо, тогда я тоже согласна выслушать это.

— Так вот, что я хочу тебе сказать. Я пришёл к выводу, что я не только сам являюсь беспокойным и несчастливым типом, но и другим приношу одни лишь беспокойства и несчастия. Особенно бедной миссис Криспаркл, матушке нашего добросердечного опекуна. Она и сама смотрит на меня с постоянной опаской и других из-за меня в дом пригласить не может. Да и я из-за всего этого нахожусь в нескончаемом разладе с собой. Поэтому я и подумал, что мне было бы полезно на несколько дней покинуть их гостеприимный дом и, так сказать, сменить обстановку. что, возможно, поможет и мне успокоиться и ещё раз всё обдумать. Погода стоит прекрасная, поэтому я — с позволения мистера Криспаркла, которому я всё это уже рассказал — завтра с утра отправлюсь в многодневное пешее путешествие. Чтобы, как говорится, не путаться тут под ногами.

— А когда ты вернёшься?

— Недели через две.

— И ты хочешь уйти один? И так надолго?

— Ну а кого я могу позвать с собой, милая Елена? Разве что тебя. Нет, одному мне будет лучше.

— И мистер Криспаркл с этой идеей согласился?

— Полностью. Сначала-то он, конечно, был против и считал, что такое одинокое путешествие ещё больше отдалит меня внутренне от людей. Но в ночь на понедельник, на нашей с ним совместной прогулке при лунном свете, я ему всё хорошо объяснил, и он был вынужден согласиться. Я сказал, что я действительно хочу научиться смирять свои порывы, и что если я справлюсь и не сорвусь сегодня вечером, то мне лучше будет на некоторое время исчезнуть из города. Ну ты понимаешь, что некоторые люди будут здесь встречаться, ходить вместе по улицам, держась за руки — поэтому зачем мне попадаться им на пути? Когда такая опасность пройдёт, тогда я вернусь. А завтра я уйду ещё до того, как добрые люди проснутся и начнут собираться к утренней службе. И постараюсь уйти так далеко, чтобы даже и колоколов собора не услышать.

Эти слова, убедившие мистера Криспаркла, похоже, убеждают и Елену. Она не перестаёт сожалеть, что бедный её брат уходит совершенно один и пропустит все празднества, но не может не согласиться, что так будет лучше и для него, и для всех прочих. Поэтому она старается подбодрить Невила.

Будет ли он писать ей?

Конечно же! Он будет ей писать каждый день и рассказывать о всех своих приключениях.

Может быть, стоит отправить багаж вперёд?

— Ах, дорогая Елена, какой багаж?! Я хочу странствовать как пилигрим — с одним только узелком на палочке. Мой узелок — то есть мой рюкзак — уже собран, и осталось только закинуть его за плечо. А моя «палочка» — вот она.

Елена берёт в руки его новую трость и делает то же самое замечание, что и мистер Криспаркл часом ранее: трость слишком, слишком тяжёлая. Из чего она сделана, из железа, что ли? Нет, конечно из дерева, но из так называемого «железного дерева».

До этого момента Невил был непривычно оживлён и даже весел. Возможно, он хотел таким образом убедить сестру в том, что он с желанием отправляется в своё одинокое путешествие и не ожидает впереди никаких трудностей. Возможно, после того, как сестра согласилась с ним, необходимость притворяться исчезла. И теперь, по мере того, как день сменяется сумерками, и на улицах Клойстергэма загораются бледные огоньки газовых фонарей, Невил становится всё более подавленным.

— Как мне не хочется идти на этот ужин, Елена!

— Дорогой мой, ты придаёшь этой формальности слишком много значения. Подумай лучше о том, что всего через пару часов все твои неприятности будут уже позади.

— Да, я понимаю... — уныло отвечает Невил. — Но мне всё равно не нравится вся эта затея.

Что он имеет в виду?

— Я не знаю, Елена, я не знаю. Я знаю только одно — мне бы пережить сегодняшний вечер! Что-то у меня плохие предчувствия. Может, конечно, это погода так влияет, и оттого у меня на душе эта смертельная тяжесть...

Елена указывает ему на медно-красные облака над рекой и говорит, что они предвещают ветер. [2] Невил не отвечает, и так они в молчании доходят до «Приюта Монахинь». Простившись с братом, Елена не сразу заходит в дом, а остаётся на крыльце и долго смотрит ему вослед. Вот он нехотя направляется к домику над воротами, вот он проходит мимо. Останавливается. Возвращается и снова медлит войти. Наконец, когда часы на башне собора резко отбивают назначенный час, он решается и быстрым шагом входит в арку ворот, скрываясь из виду.

И вот первый из троих поднимается по каменным ступеням навстречу своей судьбе.

* * *

Эдвин Друд проводит этот день в одиночестве. Кое-что исчезло из его жизни — кое-что, оказавшееся вдруг гораздо более значимым и важным, чем он считал ранее, и это кое-что он оплакивал прошедшей ночью в тишине своей спальни в домике над воротами. Мысленно он прощался с Розой, чувствуя, что оказался недостоин её, что он слишком мало её ценил, что он слишком многое в своей жизни считал само собой разумеющимся, вместо того, чтобы научиться ценить доставшееся ему безо всяких усилий сокровище. Но несмотря на всю боль потери, суетное тщеславие юности уже рисовало ему перед мысленным взором очаровательный силуэт мисс Ландлесс.

Поскольку других дел, кроме как дождаться мистера Грюджиуса, переговорить с ним и тотчас же уехать из Клойстергэма навсегда, у него не было, он решает в последний раз прогуляться по городку и тем самым как бы попрощаться с ним. [3] Давно прошло то время, когда они с Розой ещё детьми гуляли тут вместе, взявшись за руки и гордые своею помолвкой. «Бедные мы, бедные!» — думает он с внезапной грустью и досадой.

Заметив, что его часы остановились, он заходит к ювелиру проверить, не сломались ли они. Ювелир, наслышанный о приближающейся свадьбе Эдвина, тут же предлагает ему купить для невесты в подарок изящный серебряный браслет, но эта его идея не находит у жениха никакого интереса. То же и с перстнями для джентльменов — от предложения купить один-другой Эдвин вежливо отказывается и лишь рассеянно замечает, что не носит никаких украшений, кроме цепочки для часов, доставшихся ему от отца, да ещё, пожалуй, заколки для галстука.

— Это мне совершенно случайно уже известно, — говорит ювелир. — Вчера ко мне заходил Ваш дядюшка, мистер Джаспер, чтобы заменить в часах треснувшее стекло. Я предложил ему те же товары, что и Вам сегодня — в подарок племяннику на свадьбу — и он мне со смехом ответил, что Вы равнодушны к любым драгоценностям. Он сказал мне ещё, что у Вас есть только часы с золотой цепочкой, да галстучная заколка, и это мол все Ваши сокровища... Вот, мистер Друд, возвращаю Вам часы исправными и заведёнными. Я выставил их на двадцать минут третьего. Не забывайте их заводить утром и вечером, но не до упора. Не перетягивайте пружину.

Эдвин берёт часы, вешает их снова на цепочку и убирает в жилетный карман, думая при этом: «Ах, дорогой мой, заботливый Джек! Пожалуй, если бы я, завязывая галстук, случайно заложил бы на нём лишнюю складку, ты бы и это заметил!»

Час за часом бродит он по улицам, убивая время до ужина. Сегодня Клойстергэм кажется ему печальным и притихшим; под стать ему и задумчивое настроение Эдвина. Совсем скоро уедет он далеко и больше не увидит родные места, — думает Эдвин. Бедный юноша, как же ошибается он!

Проходя через пустырь «монастырских виноградников» он вдруг замечает, что у калитки прямо на мёрзлой земле сидит какая-то женщина, худая и измождённая. Вид у неё совершенно больной, и похоже, что она обессилела настолько, что уже не может даже стоять на ногах. Обеспокоенный, Эдвин подходит ближе.

— Что с Вами? — спрашивает он, наклоняясь к женщине. — Вы что, больны?

— Нет, дорогуша, — отвечает женщина, не поднимая глаз и как будто вовсе его не видя.

— У Вас... что-то с глазами?

— Нет-нет.

— Вы заблудились? Остались без крова? Без сил? Что с Вами? Почему Вы сидите тут на холоде?

Медленно и с заметным усилием она поднимает глаза на Эдвина, взгляд её на мгновение проясняется, но тут же снова мутнеет, и женщину начинает бить крупная дрожь.

— Боже мой! — мысленно поражается Эдвин. — Да у неё глаза точь в точь как у Джека в тот вечер!

— Бедная я, бедная, — бормочет женщина сквозь кашель. — И грудь-то у меня вся больная, и в горле так пересохло, будто там тёркою трут.

— Вы ведь не здешняя? Откуда Вы?

— Из Лондона, дорогуша, — продолжая кашлять, отвечает женщина.

— И куда Вы теперь?

— Назад в Лондон. Приехала сюда искать иголку в стоге сена, да не нашла. Слышь, милок, дай мне три и полшиллинга, я себе опиума куплю. И больше можешь обо мне не беспокоиться. Я тут же снова в Лондон уеду, дела у меня там. Хотя какие уж там дела. Торговля нынче уж так плохо идёт, так плохо!.. Но на жизнь хватает, и то хорошо.

— Вы что, жуёте опиум?

— Курю его, дорогуша. Просто дай мне три и полшиллинга, и я уеду. Или можешь не давать, коли жалко. Но если дашь, я тебе кое-что скажу, доверю тебе одну тайну!

Нашарив мелочь в кармане, Эдвин достаёт несколько монет и вкладывает ей в руку. [4] Жадно схватив деньги и зажав их в кулаке, женщина издаёт хриплый торжествующий смешок и поднимается на дрожащие ноги.

— Бог тебя благослови, добрый жентельмен! Спасибо тебе, голубчик, спасибо тебе! Как тебя зовут-то?

— Эдвин.

— Эдвин, значит! Эдвин, Эдвин. — бормочет женщина, словно пробуя это имя на вкус. — А девушки тебя как прозывают? Эдди?

— Ну, кое-кто так тоже зовёт, — отвечает он, слегка краснея.

— Подружка небось? Есть у тебя подружка-то, дорогуша?

— Нету... Так что Вы мне рассказать-то хотели?

— Да, точно ведь, хотела. Ну, так слушай, что я тебе скажу: благодари судьбу, что тебя не зовут Нэдом!

— Почему это? — удивлённо спрашивает Эдвин.

— Потому что нынче это страсть какое плохое имя!

— Чем же оно такое плохое?

— Опасное имя, дорогуша! Гиблое имя!

— Ну, как говорится, кто живёт опасно, тот проживёт долго.

— Коли так, то этот самый Нэд будет жить вечно — такая огромная ему сейчас грозит опасность! [5]

Эти слова она буквально выкрикивает Эдвину в ухо, да ещё и костлявым пальцем ему в грудь тычет, так что юноша даже отступает на шаг. Потом, ещё раз прокаркав ему совет благодарить судьбу, женщина споро уходит через пустырь в направлении ночлежки «Койка за два пенса». [6]

Эдвин в задумчивости возвращается на Главную улицу, назад, в свет фонарей. Пророчество странной женщины нейдёт у него из головы. Рассказать ли о нём Джеку (который, кстати, один и зовёт его Нэдом) или поберечь его нервы? Наверное, будет лучше сегодня ничего не говорить, а рассказать утром за завтраком — как забавный случай из жизни, не более.

До назначенного часа остаётся ещё минут двадцать, и Эдвин проходит по улице дальше, до моста через реку. Он смотрит через парапет на холодную рябь воды, и грозные слова странной женщины снова и снова звучат у него в ушах. Во всём он видит теперь дурные знаки: в завывании ветра, в багровеющем закате, в дрожащих огнях на берегу, в печальном звоне колоколов на башне собора. Охваченный тревогой, он почти сбегает с моста и спешит к домику над воротами.

И вот уже второй гость поднимается по каменным ступеням.

* * *

Джон Джаспер проводит этот день в прекрасном настроении, гораздо лучшем, чем у его гостей. С утра он обходит несколько лавочек и магазинчиков, торгующих сладостями, и выбирает всякие вкусные разности для своего племянника — Вы же понимаете, он не задержится долго в гостях, поэтому надо его угостить на славу! По дороге он встречает своего нового друга, мистера Сапси, и между прочим рассказывает ему, что сегодня вечером ужинает с Эдвином и ещё с этим, знаете ли, дикарём, который находится на попечении у каноника Криспаркла. У мистера Сапси, понятно, не находится ни одного доброго слова об этом «иностранце с неанглийским цветом кожи».

Из-за школьных каникул у хормейстера нет сегодня уроков музыки, но на службах в соборе ему всё-таки приходится присутствовать. Голос его нынче особенно хорош, просто обворожителен. Вероятно, это потому, что мистер Джаспер сегодня защищает своё золотое горло от холода в соборе чёрным длинным шарфом из крепкого крученого шелка — все прихожане отмечают этот новый предмет в его обычном церковном облачении. После блистательно исполненного хорала «Поверни моё сердце к законам Твоим, не дай мечтать мне о богатстве» хормейстер даже удостаивается похвалы от младшего каноника.

— Позвольте поблагодарить Вас, Джаспер, за доставленное наслаждение! Как Вы прекрасно пели! Восхитительно! Божественно! Я уверен, что так может петь только тот, у кого и на душе всё так же легко и свободно.

— Да, Вы правы, у меня сегодня легко на душе.

— Такое впечатление, Джаспер, что Вы нашли какое-то новое лекарство против всех Ваших расстройств!

— Правда? Хорошо сказано! Действительно, у меня припасено кое-что новое.

— Ну так принимайте это лекарство, старина, принимайте! — с мягкой улыбкой говорит мистер Криспаркл, хлопая хормейстера по плечу.

— Непременно.

— Желаю Вам удачи во всех начинаниях, — продолжает младший каноник.

— Спасибо, сэр. Вы позволите мне проводить Вас немного? Мне хотелось бы Вам кое-что сказать. Возможно, Вас это порадует.

— Что бы это могло быть?

— Помните, я рассказывал Вам о том, что меня иногда одолевают приступы меланхолии и мрачного настроения, и тогда я поверяю моему дневнику все мои печали и страхи? А Вы ответили, что мне требуется что-то вроде противоядия от этих страхов, и что мне лучше бросить все мои записи в огонь?

— Да, я помню, — посерьёзнев, отвечает младший каноник. — И я всё ещё думаю так же, Джаспер.

— И Вы были абсолютно правы, сэр! Поэтому-то я и решил сжечь мой дневник за этот год, и начать новый, уже совершенно в другом тоне! Поскольку мне стало совершенно ясно, что я был нездоров — мрачен, недоверчив, подавлен — называйте это как хотите. Вы сказали мне тогда, что я склонен всё преувеличивать. И это тоже было совершенно верно, я постоянно делал из мухи слона!

— Я очень рад это слышать, Джаспер, — восклицает младший каноник, просияв.

— Человек, ведущий такую скучную и однообразную жизнь, как у меня, — продолжает хормейстер, — иногда поневоле концентрируется на одной какой-нибудь идее и раздувает её до совсем уже невообразимых размеров. Именно это и происходило со мной. Поэтому я сожгу все печальные свидетельства моей болезни и начну новую страницу в жизни, начну с чистого листа!

— Вот и замечательно! — отвечает мистер Криспаркл. — Это даже лучше, чем я надеялся!

Они уже подошли к дому младшего каноника и теперь пожимают друг другу руки на прощание.

— Если мистер Невил ещё дома, — говорит Джаспер, — то я могу подождать, пока он оденется. Тогда мы могли бы пойти ко мне вместе.

— Кажется, он уже ушел, — отвечает мистер Криспаркл, отпирая дверь ключом, — но я уточню у матушки. Вы не зайдёте?

— Нет, меня ведь гости ждут, — отвечает Джаспер с улыбкой.

Младший каноник на минутку скрывается в дверях и тут же снова появляется с известием, что мистер Невил как ушёл, так больше и не появлялся. И действительно, как теперь вспоминает и мистер Криспаркл, Невил собирался отправиться на ужин к хормейстеру сразу с прогулки, не заходя домой.

— Однако плохой же я хозяин! — восклицает Джаспер, разводя руками. — Мои гости придут, а меня-то и нет! Держу пари, что они там помирятся ещё до моего прихода!

— Я никогда не вступаю в пари, — отвечает младший каноник, — поэтому просто скажу, что я уверен — у Ваших гостей сегодня будет приятный вечер!

Джаспер кивает и весело желает мистеру Криспарклу всего хорошего.

Затем он возвращается домой через церковное подворье, беззаботно напевая. Определённо, он сегодня в голосе, поскольку в его пении не проскальзывает ни единой фальшивой ноты, что может только свидетельствовать о его прекрасном настроении и замечательном самоконтроле. Перед собственной дверью он останавливается и стягивает с шеи чёрный свой шарф. На мгновение лицо его мрачнеет, но тут же снова просветляется; затем, аккуратно расправив шарф, сложив его и перекинув через локоть, он открывает незапертую дверь. [7]

И вот третий из них поднимается по каменным ступеням.

Всю ночь горит лампа под красным абажуром в окнах домика над воротами, горит как огонь маяка, стоящего на границе между шумом Главной улицы и тишиной церковного подворья. А ветер всё усиливается и скоро достигает невероятной, разрушительной силы.

Аллеи кладбища и закоулки возле собора и в хорошую-то погоду не слишком освещены, а нынче, после того, как ветер разбил и задул почти все фонари на церковном подворье, там и вовсе ни зги не видно. Порывы ураганного ветра поднимают пыль и песок с земли, в воздухе кружатся листья, с вязов летят ветки, на крыше собора грохочут полуоторвавшиеся куски кровельного железа, и почти поминутно слышится сухой треск, возвещающий, что ещё один древесный сук не устоял перед напором бури.

Давно не бывало в Клойстергэме ветра такой силы и ярости. С крыш домов летят кирпичи от разрушенных ураганом дымовых труб, редкие прохожие едва пробираются по улицам, держась за стены и столбы фонарей, и стараются побыстрее попасть домой, чтобы спастись от шквального ветра. К полуночи ураган достигает своей высшей точки, на улицах нет ни души, и только ветер со свистом проносится по пустынным улицам, завывает на углах и грохочет ставнями на окнах, словно грозясь обрушить крыши домов на головы их обитателей. [8]

Лишь красный свет в окнах домика над воротами горит неколебимо. Всё дрожит и шатается, недвижим лишь этот красный огонь.

Всю ночь дует ветер и несутся по небу так и не пролившиеся дождём тучи. Лишь под утро, когда начинает брезжить серый рассвет, ветер становится тише и прерывистей, похожим на дыхание смертельно раненого дракона, и когда восходит бледное зимнее солнце, чудовище умирает, и буря стихает окончательно.

Тогда становится заметно, какие немалые разрушения причинил собору ночной ветер: стрелки часов на башне погнуты, несколько камней облицовки сорваны и сброшены вниз, а на крыше во многих местах недостаёт черепицы. Команде рабочих во главе с Дердлсом, несмотря на праздничный день, приходится отправляться наверх осматривать повреждения, а мистер Топ и ещё кучка зевак наблюдают за работами снизу, от домика младшего каноника. [9]

Вдруг они замечают мистера Джаспера, в великом смятении и даже в панике бегущего к ним по улице. Растолкав горожан, хормейстер пробивается к ограде домика мистера Криспаркла и высоким срывающимся голосом кричит его хозяину, выглянувшему на шум в окно:

— Где мой племянник?!

— Здесь его нет. Разве он не дома?

— Нет, дома его нет! Вчера он пошёл провожать мистера Невила и не вернулся! Они хотели пойти к реке, посмотреть на бурю. Позовите мистера Невила!

— Но его тоже нет, он ещё до рассвета ушёл.

— И его тоже нету?! Впустите меня! Немедленно впустите!

Теперь никому уже нет дела до крыши собора, и все глаза устремлены на мистера Джаспера — бледного, полуодетого и задыхающегося от бега, без сил опирающегося на ограду палисадника у дома младшего каноника.

Коментарии к главе XIV

Название главы «Когда опять сойдутся эти трое?» является цитатой из «Макбета» Шекспира: «When should the three of us meet again? Will it be in thunder, lightning, or rain?» Многими исследователями отмечалось, что такое название главы может намекать, что Эдвин выжил — чтобы в конце книги Джаспер, Невил и Эдвин снова сошлись втроём. Но, скорее всего, всех сбивает с толку вопросительный знак в конце цитаты. Встреча вечером Сочельника и является второй встречей Джаспера, Невила и Эдвина — ведь в первый раз они уже сходились на том же самом месте в восьмой главе.

[1] Традиционной рождественской пантомимой в викторианской Англии была пьеса «Арлекин и матушка Гусыня, или Золотое яйцо» авторства Томаса Дибди-на, с ошеломляющим успехом впервые поставленная в театре Ковент-Гарден в 1806-м году. Заглавную роль Арлекина в ней сыграл клоун Джозеф Гримальди, считающийся с той поры первым и лучшим клоуном в Англии. Впоследствии театры по всей стране ежегодно и с неизменным успехом повторяли это представление. «Приглашённая звезда клоун Джаксонини» (в которого, скорее всего, переодевался один из актёров театра) только за рождественскую неделю мог заработать 50-70 фунтов гонорара — достаточная сумма, чтобы беззаботно прожить целый год.

[2] Сильный северо-восточный ветер в графстве Кент, в котором расположен и Клойстергэм-Рочестер, не редкость. И именно ветер при чистом небе, а не дождь с ветром. Предвестником непогоды, действительно, являются странного медно-розового оттенка облака над восточным горизонтом на закате — это свет заходящего солнца освещает водяную пыль, высоко поднявшуюся в море от ветра.

[3] Важно отметить, что Эдвин планирует сначала дождаться приезда Грюджиуса (которого ожидают вечером 26-го декабря), переговорить с ним, попросить его сообщить Джасперу о разрыве помолвки, и лишь потом уехать. То есть Эдвин собирается пробыть в Клойстергэме ещё минимум два дня.

[4] Древние греки верили, что души умерших при пересечении реки Стикс, отделявшей царство Аида от мира живых, обязаны отблагодарить перевозчика Харона деньгами. Для этой цели родственники покойного клали медную монету умершему в рот.

[5] Эдвин встречает хозяйку опиумного притона, приехавшую в Клойстергэм «искать иголку в стоге сена», т.е. своего клиента, имя которого ей было не известно. После слежки за ним в первой главе (как мы узнаем позднее) она лишь выведала название города, где тот живёт. Не дождавшись следующего его появления (Джаспер ведь теперь курит опиум дома) и зная из его сонного бормотания, что преступление назначено на ночь перед Рождеством, она не выдерживает и приезжает в Клойстергэм. Из её диалога с Эдвином становится понятно, что она слышала про «Нэда», его невесту и про опасность, грозящую этому Нэду в Рождественскую ночь.

[6] Получив у Эдвина три с половиной шиллинга на опиум (т.е. на бутылочку Лауданума, ровно столько и стоившую в аптеке), хозяйка притона уходит (как написано у Диккенса) «в направлении ночлежки». Однако неизвестно, ночует ли она там (поскольку она ведь обещала Эдвину «не доставлять хлопот и тотчас же уехать») или же, действительно, уезжает — за ночлежкой на пустыре у газовой станции в Рочестере располагалась также и стоянка дилижансов.

[7] Странные манипуляции, которые Джаспер проделывает с шарфом перед тем, как войти в своё жилище, объясняются просто — этот шарф предназначается Эдвину в подарок на Рождество. Своё преступление Джаспер запланировал ещё год назад, тогда же временем убийства была выбрана ночь на Рождество — по многим причинам: а) по календарю она будет безлунной; б) будетуже холодно, и шарф будет логичным подарком; в) Эдвин не откажется повязать подарок на шею, выходя в холодную ночь, чтобы проводить Невила; г) уже повязанный на шею жертвы шарф из прочного кручёного шёлка окажется отличнойудавкой.

[8] Ночь перед Рождеством в христианстве традиционно считается временем, когда нечистая сила получает последнюю возможность проявить себя. В эту ночь добрые англичане обязаны находиться дома и за праздничным столом славить рождение Христа. То есть это очень подходящая ночь для преступлений — на улицах нет ни души, и даже полиция не выходит на службу.

[9] Башня Рочестерского собора к 1842 году находилась в аварийном состоянии — облицовочные плиты плохо держались на проржавевших креплениях и то и дело падали вниз, на аллеи кладбища и улочки подворья. Поэтому неудивительно, что сильным ветром была сорвана ещё пара квадратных метров облицовки. В пятидесятых годах башню радикально перестроили: её верхнюю треть разобрали вовсе, зубцы по верху и четыре шпиля по углам убрали, а вместо них поставили обитую кровельным железом крышу с одним шпилем посередине. На крышу перенесли и часы со стены башни. Кстати, стрелки часов делались тогда из жести, они были тонкими и неустойчивыми к ветру. Многие исследователи считают, что погнутые стрелки и сброшенные вниз с башни камни намекают на драку между Джаспером и Эдвином в тот момент, когда хормейстер якобы пытался сбросить своего племянника с башни собора. На мой же взгляд, разрушения вызваны именно сильным ветром и ничем более.

Глава XV. Обвиняемый

Невил Ландлесс вышел в путь настолько рано и шагал так быстро, что к тому моменту, когда колокола Клойстергэмского собора возвестили о начале утренней службы, успел оставить за спиной миль восемь, если не больше. [1] Несколько утомившись от быстрой ходьбы, он решил остановиться передохнуть и позавтракать в придорожном трактире, но прошёл добрый час, прежде чем ему удалось получить там хотя бы кусок поджаренного хлеба и кружку чая — ведь был первый день Рождества, и хозяйка трактира не ожидала так рано посетителей, поэтому и не разжигала плиту. [2]

Измучившись ожиданием и оставшись при том полуголодным, Невил отправился дальше, но не успел он пройти и четверти мили, как заметил, что сзади его нагоняет большая группа идущих быстрым шагом мужчин. [3] Чтобы дать им проход, Невил сошёл на обочину дороги и остановился, но его попутчики повели себя в высшей степени странно: сначала они все остановились тоже, а потом четверо из них молча и споро миновали Невила, сверля его по пути мрачными взглядами, после чего остановились в двадцати шагах впереди; ещё четверо стали медленно приближаться к юноше сзади, словно беря его в клещи, а прочие, числом не менее полудюжины, вдруг развернулись и побежали назад по направлению к трактиру.

Заподозрив дурное, Невил покрепче перехватил свою увесистую трость и смерил прошедших вперёд четверых мужчин тяжёлым взглядом. Ответные взгляды были столь же мрачны и пристальны. Уверившись, что его хотят ограбить, Невил резко шагнул вперёд и угрожающе поднял трость — четверо стоявших у него на пути, однако, не двинулись и с места.

— Какого чёрта вам от меня надо? — крикнул им Невил. — Вы что, банда грабителей, что ли?!

— Не отвечайте ему, — сказал один из преследователей. — Пока лучше ему ничего не говорить.

— Не говорить мне что?!

Угрюмое молчание было ему ответом.

— Тогда я вам скажу! — закричал Невил, распаляясь гневом. — Мне нужно пройти, и я пройду! Сколько бы вас там ни было, вы меня не остановите! Слышите, вы, четверо?! Я иду!

Однако все так и остались стоять, и Невил тоже.

— Если восемь человек нападают на одного, — в бешенстве продолжил Невил, — то ему остаётся лишь подороже продать свою жизнь! И видит Бог, я это сделаю, посмейте меня только остановить!

Занеся руку с тростью для удара, он бросился вперед, прямо на своих преследователей, и тут же самый большой и сильный из них кинулся ему наперерез, толкнул его и повалил на землю, пусть Невил и успел достать его тростью по лицу.

— Не троньте его, он мой! — крикнул напавший, могучими руками прижимая бешено сопротивлявшегося Невила к земле. — Я с ним и один справлюсь, он словно девчонка передо мною!

И, действительно, уже через пару мгновений Невилу заломили руки за спину и вздёрнули на ноги; лицо его было в крови, но это была больше кровь нападавшего, брызнувшая из его разбитого тростью носа.

— Вот так! — сказал мужчина, вставая. — Теперь вы двое держите его, чтобы не сбежал, а мне надо почиститься.

— Банда мы или не банда, мистер Ландлесс, — продолжил он, вытирая платком кровь с лица, — это Вы ещё сегодня узнаете в точности. Мы бы Вас и пальцем не тронули, кабы Вы нас к тому сами не вынудили. А сейчас мы Вас отведём обратно в Клойстергэм, и там Вы получите сколько угодно помощи и защиты от грабителей. Эй, ребята, вытрите ему кто-нибудь тоже кровь со лба, а то она ему, похоже, глаза заливает.

Это было исполнено, после чего Невил смог опознать в нападавшем клойстергэмского кучера дилижансов — кажется, его звали Джо. Невил видел его лишь один раз, сразу по приезду, да и то мельком, поэтому и не узнал его.

— И я Вам вот ещё что скажу, мистер Ландлесс, — проговорил Джо, подходя ближе к Невилу. — Вы пока что лучше держите язык за зубами. Дальше по дороге Вас ждёт один Ваш друг — вот с ним можете говорить, сколько хотите, а с нами больше не надо... Ну всё, парни! Подберите его трость, и надо уже идти!

Тяжело дыша, Невил оглянулся на своих конвоиров, держащих его за руки, и попробовал освободиться, но безрезультатно. Тут его подтолкнули в спину, и он принуждённо сделал несколько шагов, чувствуя себя словно в кошмарном сне, от которого он не может проснуться. Так, спотыкаясь и покачиваясь, прошли они с четверть мили назад к трактиру, возле которого их ожидала ещё одна группа горожан, и среди них Невил заметил вдруг мистера Джаспера и рядом с ним каноника Криспаркла.

— Что это всё значит, сэр?! — закричал Невил ещё издали. — Что тут у вас случилось?! Тут все словно с ума посходили!

— Где мой племянник?! — диким голосом прокричал в ответ мистер Джаспер.

— Где Ваш племянник? — повторил Невил, останавливаясь. — А почему Вы об этом спрашиваете меня? [4]

— Потому что его нигде не могут найти, а Вы последний, с кем его видели!

— Не могут найти?! — воскликнул Невил поражённо. — Как это, не могут найти?

— Минутку, мистер Джаспер, погодите минутку, — сказал младший каноник, выходя вперёд. — Позвольте теперь мне спросить его. Мистер Невил, я понимаю, что Вы сейчас удивлены и взволнованы, но постарайтесь сконцентрироваться и ответьте мне, пожалуйста, возможно точнее. Вы вчера вечером ушли от мистера Джаспера вместе с Эдвином Друдом?

— Да, сэр.

— И в котором часу?

— В двенадцать, кажется. У меня просто голова кругом, сэр.

— Значит, примерно в двенадцать часов, — повторил мистер Криспаркл. — То же самое утверждает и мистер Джаспер, тут всё сходится. И потом вы оба отправились к реке?

— Ну да... Мы хотели посмотреть, высоко ли поднялась вода от ветра.

— А что же потом? Долго вы пробыли у реки?

— Минут десять, сэр, не более. Потом я пошёл домой, а мистер Эдвин проводил меня до двери.

— А он не говорил, что хочет вернуться снова к реке?

— Нет, сэр. Он сказал, что тоже пойдёт прямо домой.

После этих слов присутствующие переглянулись, а те, кто держал Невила за руки, отпустили его и отошли на шаг. Тут мистер Джаспер, всё это время неотрывно наблюдавший за Невилом, вдруг проговорил глухим изменившимся голосом:

— А что это у него за кровавые пятна на рукаве?

В толпе кто-то сдавленно ахнул, и Невил снова оказался зажатым между двумя крепкими мужчинами.

— И на палке его такие же пятна! — продолжал мистер Джаспер, указывая на трость Невила, которую держал в руках возница Джо. — Я знаю эту палку, он был с нею прошлым вечером! Что всё это значит?!

— Бога ради, Невил, отвечайте же! — взволнованно потребовал мистер Криспаркл.

— Это его кровь, — сказал Невил, кивком головы указывая на кучера. — Мы подрались с ним, сэр, и я попал ему тростью по лицу. Посмотрите, на его одежде такие же пятна! Я решил, что эти люди грабители, и защищался! А что я должен был подумать?! Мне ведь никто и не попытался ничего объяснить!

Джо неохотным кивком подтвердил, что драка, действительно, имела место. Но хотя всем присутствующим были отлично видны и царапины на лице Невила, и разбитый нос возницы Джо, они тем не менее мрачно и подозрительно косились на начавшие уже подсыхать пятна крови на рукаве пальто Невила и на его трости.

— Вам сейчас лучше отказаться от путешествия, Невил, и вернуться назад в Клойстергэм, — сказал младший каноник. — Вам надо будет всё объяснить и снять с себя все подозрения.

— Конечно, сэр.

— Мистер Ландлесс согласен вернуться назад вместе со мной, — объявил мистер Криспаркл, оглядывая собравшихся. — Пойдёмте, Невил!

Вежливо, но твёрдо взяв своего подопечного чуть повыше локтя, младший каноник повёл его сквозь послушно расступившуюся толпу. Так они и направились по дороге к городу — впереди шли мистер Криспаркл с Невилом, а сзади, в некотором отдалении, все прочие. Этот порядок оставался неизменным всю дорогу, за одним исключением: мистер Джаспер скоро догнал младшего каноника и пристроился по другую сторону от Невила, словно безмолвный конвоир. Да, безмолвный, ибо мистер Джаспер за весь путь не проронил и слова, и молчал даже тогда, когда мистер Криспаркл прямо обращался к нему с каким-нибудь вопросом в попытке уточнить события прошедшего вечера. Лишь в конце пути он соизволил мрачно кивнуть на предложение младшего каноника отправиться прямо к мэру города, мистеру Сапси, но даже и при этом не открыл он рта.

Лишь когда в приёмной мэра мистер Криспаркл вкратце объяснил пораженному городскому главе обстоятельства дела, Джаспер снова заговорил. Прежде всего, он объявил, что во всём полагается на проницательность и решения мистера Сапси, поскольку сам он настолько потрясён внезапным исчезновением любимого племянника, что совершенно не в состоянии упорядочить собственные мысли. У него, Джаспера, нет в настоящий момент ни одной идеи, что именно могло бы случиться с Эдвином Друдом, поэтому если мистер Сапси выскажет какие-нибудь догадки, то этим он весьма обяжет его, мистера Джаспера. Сам он, мистер Джаспер, считает очень маловероятным, что его племянник, Эдвин Друд, по какой-либо причине снова вернулся к реке, там оступился, упал в воду и утонул; но если мистер Сапси посчитает иначе, то и быть по тому. [5] Он, Джаспер, весьма далёк от любых подозрений в отношении кого-либо из присутствующих, он не хочет и не может обвинять других в возможном преступлении, но если его милость господин мэр в своей проницательности посчитает нужным кого-либо немедленно арестовать, то ему, Джасперу, останется лишь покорно согласиться с таким предусмотрительным решением и умыть руки. [6]

Мистер Сапси после этих слов хормейстера приосанился, гордо оглядел присутствующих, прокашлялся и заявил, что всё это дело тёмное и, можно даже сказать, совершенно «неанглийское» — при этом мистер Сапси, правильно поняв намёки Джаспера, смерил Невила с ног до головы презрительным взглядом. Младший каноник, почувствовав, что его подопечный находится сейчас в одном шаге от заключения в тюрьму, спешно выступил вперёд и заверил мистера Сапси, что будет совершенно достаточно, если Невил Ландлесс будет препровождён в свою комнату в доме младшего каноника, где (под ответственность мистера Криспаркла) он и останется без права её покидать — до той поры, пока он снова не потребуется следствию или самому мистеру Сапси. Господину мэру пришлось нехотя согласиться с этим предложением. В качестве ответного хода мистер Джаспер поблагодарил господина мэра за прекрасную идею прочесать берега и дно реки в поисках тела Эдвина Друда, а также за распоряжение дать объявления в местных и столичных газетах, в которых обещалось бы значительное вознаграждение всякому, кто даст хоть какую-нибудь информацию о пропавшем юноше. Мистер Сапси, хоть он и не говорил ничего подобного, тут же заявил, что его поняли совершенно правильно, и именно таковы и были его распоряжения.

Глядя на Невила Ландлесса и на Джона Джаспера, было очень трудно сказать, кто из них двоих был более разбит и подавлен, обвиняемый или обвинитель. Если бы положение первого не принуждало его к покорности судьбе, а положение второго — к активным действиям, между ними не было бы вовсе никакой разницы, оба они были одинаково объяты едва подавляемым ужасом и растерянностью.

Поиски на реке и вдоль берегов начались следующим же утром. Дно реки тралили с лодок железными кошками и прощупывали длинными жердями, в заводях и бухтах в дело пускали сети, прибрежные заросли камыша обыскивали с баграми и собаками. Даже спустившаяся скоро ночь не остановила поисковых работ: тут и там по берегам бродили фигуры в болотных сапогах и с фонарями в руках, горели факелы, и множество добровольных помощников, разбившись на группы и сменяясь по часам, прочёсывали берега и осматривали галечные пляжи вплоть до устья реки и впадения её в море. За эти и последующие сутки была разворошена каждая куча водорослей и перевёрнута каждая коряга на десять миль ниже по течению, но ни единого следа, оставшегося от Эдвина Друда не было найдено. Бедный юноша исчез с лица земли так основательно, словно его забрали эльфы в Страну Снов.

Джон Джаспер принимал в этих поисках активнейшее участие, не отдыхая ни минуты. С фонарём в руке, в насквозь промокшей и испачканной одежде, в одолженных у кого-то сапогах его фигура мелькала тут и там, он перебегал от группы к группе, он подгонял помогающих и упрашивал не оставлять поисков отчаявшихся. Часто он сам, отставив фонарь, вооружался багром и обшаривал им особенно труднодоступные места или даже ворошил придонный ил голыми руками. Но и на второй день поисков не было найдено ни единого следа, оставшегося от исчезнувшего племянника. [7]

Смертельно усталый, голодный и измученный, в изорванной и грязной одежде возвратился Джон Джаспер вечером второго дня домой, в домик над воротами. [8] Но только он без сил упал в кресло у камина, как резкий стук в дверь заставил его снова со стоном подняться, чтобы отпереть гостю дверь — это явился мистер Грюджиус.

— Странные новости я услышал, — сказал мистер Грюджиус прямо с порога.

— Странные?! — простонал хормейстер. — Страшные, ужасные новости!

С этими словами Джаспер опять рухнул в кресло и закрыл лицо ладонями. Мистер Грюджиус снял с головы цилиндр, с силой пригладил ладонью волосы и, подойдя к камину, остановился, глядя на пламя.

— Как поживает Ваша воспитанница? — после долгой паузы устало спросил Джаспер.

— Бедняжка! Только представьте себе её состояние... Она очень и очень переживает.

— А сестру его Вы тоже видели? — тем же слабым голосом спросил Джаспер.

— Чью сестру?

Было что-то такое в холодном медленном ответе старого юриста, что заставило хормейстера отнять руку от глаз и внимательно посмотреть на стоявшего к нему спиной мистера Грюджиуса. Однако по этой спине ничего нельзя было прочесть, поэтому Джаспер снова прикрыл глаза и пробормотал:

— Я имею в виду сестру... подозреваемого.

— А Вы его, стало быть, подозреваете? — сухо поинтересовался мистер Грюджиус.

— Не знаю, что и думать, кого и подозревать... Я пока ещё не решил.

— И я тоже, — отрезал мистер Грюджиус. — Но Вы назвали его подозреваемым, вот я и подумал, что Вы для себя всё уже решили. Да, я разговаривал и с мисс Ландлесс.

— И что она?

— Отвергает все подозрения и полностью уверена в невиновности брата.

— Бедняжка!

— Однако, — перебил хормейстера мистер Грюджиус, — я хотел поговорить с Вами не об этом. А о моей подопечной. У меня есть новости, которые Вас удивят. Меня они, по крайней мере, удивили.

Джаспер со слабым стоном откинул голову на спинку кресла и помассировал себе виски.

— Если Вы плохо себя чувствуете, то мы можем отложить этот разговор, — сказал мистер Грюджиус. — Предупреждаю, эти новости могут оказаться для Вас тяжёлыми.

— Куда уж тяжелей... — пробормотал Джаспер, бросая на него ещё один внимательный взгляд из-под полуприкрытых век. — Что там у Вас ещё?

— Мне нужно было бы догадаться раньше, — проговорил мистер Грюджиус, всё так же глядя в огонь. — Ведь она мне намекала. Но я в сердечных делах совсем ничего не понимаю. Вот и тут... Я-то думал, что дело у них крепко слажено.

— О чём это Вы? — резко спросил Джаспер, вдруг садясь прямо.

Мистер Грюджиус, посматривая через плечо на хормейстера, продолжил, грея ладони над пламенем камина:

— Эти молодые люди, Ваш пропавший племянник и моя подопечная, мисс Роза... хотя они и были уже столько лет помолвлены, и хотя они и стояли на самом пороге свадьбы...

Мистер Грюджиус увидел, как побледнело и изменилось до неузнаваемости лицо Джаспера и как побелели его крепко сжатые губы. Руки хормейстера судорожно вцепились в ручки кресла, и он начал медленно привставать на дрожащих ногах.

— Тем не менее эта юная пара — одновременно и безо всякого принуждения — пришла к выводу, что их жизнь будет много лучше и счастливее, если они пойдут наперекор воле их покойных родителей, выраженной в завещании, и останутся просто друзьями или, лучше сказать, станут друг другу братом и сестрой.

Лицо хормейстера было теперь уже совсем каким-то свинцово-серым, крупные капли пота выступили на его лбу и щеках. Содрогнувшись от отвращения, мистер Грюджиус снова отвернулся.

— Придя к такому общему заключению, эта молодая пара обсудила сложившуюся ситуацию, обсудила открыто, серьёзно и с полным уважением друг к другу. Их встреча для этой цели произошла несколько дней назад. По итогам этого разговора они решили разорвать свою помолвку, разорвать решительно, полностью и навсегда.

За спиной мистера Грюджиуса хормейстер, пошатываясь, встал на ноги, глухо застонал и вцепился себе в волосы.

— Ваш племянник побоялся, однако, сообщить Вам эту новость сам и попросил сделать это меня, сделать это в тот момент, когда его здесь уже не будет. [9] Так и произошло: я говорю с Вами, а его здесь уже нет. Единственное, что мне остаётся добавить, так это то, что заключительный, прощальный разговор между нашими молодыми людьми произошёл именно в тот день, когда Вы сами в последний раз видели их вместе.

Страшный, нечеловеческий вопль разрезал ночную тишину дома над воротами, и мистер Грюджиус, снова бросив взгляд через плечо, увидел, как хормейстер без чувств оседает на пол, похожий теперь больше не на человека, а на восковой манекен или даже на мешок с тряпьём — грязным, изношенным и рваным тряпьём.

Не сделав даже и движения, чтобы помочь ему снова подняться или прийти в себя, мистер Грюджиус опять отвернулся к камину и продолжил невозмутимо греть руки над пламенем очага. [10]

Комментарии к главе XV

[1] К этому моменту Невил прошёл примерно 13 километров. Если он отправился из Ро-честера-Клойстергэма по Дуврскому тракту в направлении Лондона (а это подтверждается многими деталями оригинального текста, опущенными в этом переводе), то к началу первой службы в соборе (7:30 утра) он должен был бы уже достичь развилки дороги у городка Грэйвсенд.

[2] Единственным трактиром на Дуврском тракте в этом месте был трактир «Белый олень», которым в 1842 году владел некто Уильям Колли. В 1910-м здание трактира было снесено, сейчас на его месте стоит придорожный ресторан сети «Харвестер».

[3] Часовая задержка Невила в трактире понадобилась Диккенсу для того, чтобы преследователи смогли нагнать юношу. Но даже и в этом случае им пришлось бы буквально бежать бегом (ведь лошадей и повозки у них не было) — и преодолеть при этом 13 километров!

[4] В вопросе Джаспера «Где мой племянник?» и в ответе Невила «Почему Вы спрашиваете об этом меня?» совершенно отчетливо слышится отсылка к библейской притче о Каине и Авеле.

[5] Слова Джаспера, что Эдвин Друд, возможно, «по какой-либо причине снова вернулся к реке, там оступился, упал в воду и утонул», выдают нам часть его первоначального плана — представить убийство племянника как несчастный случай. Однако поскольку из-за ряда случайностей первоначальный план убийства пошёл наперекосяк, Джаспер был вынужден перестраивать его на ходу. Попытка обвинить Невила в преступлении — часть этой импровизации.

[6] Во фразе «Если мистер Сапси так считает, то мне остаётся лишь умыть руки» слышится отсылка к словам Пилата, соглашающегося с решением Синедриона распять Христа. Умывая руки, Пилат говорил, что «нет на мне крови этого человека», хотя именно Пилат и был его убийцей.

[7] Поиски вдоль реки были необходимы Джасперу для того, чтобы найти брошенное им на берегу пальто Эдвина. После обнаружения одежды его племянник был бы признан утонувшим по неосторожности, и дальнейшего расследования не проводилось бы. Однако поиски закончились неудачей.

[8] Необычайная активность Джаспера без признаков усталости и голода является одним из последствий приёма опиума, но не курением его, а жеванием или в виде настойки. После периода возбуждения, однако, наступает быстрый и полный упадок сил, могущий привести даже к потере сознания.

[9] Хотя Грюджиус и говорит, что «Эдвин попросил меня передать Вам новость о разрыве помолвки», это не следует понимать буквально. Просьбу Эдвина передала Грюджиусу Роза уже после исчезновения юноши. В английском тексте это сказано более отчётливо: «он оставил сделать это мне».

[10] Разрыв помолвки до момента исчезновения (или смерти) Эдвина Друда по условиям завещания лишает Джаспера возможности завладеть наследством Друдов. Именно этим и вызвано отчаяние и обморок хормейстера: он опоздал с убийством буквально на один день.

Глава XVI. Клятва

— Слава Господу, сэр, Вы очнулись! — говорила прибежавшая на шум миссис Топ, помогая Джасперу подняться с пола. — Садитесь вот сюда, возле открытого окна, и Вам мигом полегчает. Этими розысками Вы себя совсем утомили, сэр, так что и не удивительно, что вам вдруг поплохело...

— Если человек изводит себя навязчивыми мыслями, — отозвался мистер Грюджиус, безучастно наблюдавший, как хормейстера усаживают в кресло и обкладывают подушками, — если этот человек не даёт телу отдыха, а душе покоя, то и вправду не удивительно, что такой человек когда-нибудь буквально рухнет от усталости.

— Я Вас, наверное, напугал? — слабым голосом спросил Джаспер, вытирая со лба испарину.

— Вовсе нет, нисколько, — безразличным тоном ответил мистер Грюджиус.

— Вы так добры ко мне.

— Вовсе нет, нисколько, — повторил мистер Грюджиус.

— Вам будет полезно выпить немного красного вина, сэр, — сказала миссис Топ. — Это слегка разгонит Вашу кровь, а то Вы совсем уж с лица побледнели. Сейчас я Вам принесу. И Вам обязательно надо поесть хоть что-нибудь, хоть куриное крылышко. У Вас небось со вчерашнего дня и крошки во рту не было. Я мигом всё приготовлю, а вот этот добрый джентльмен проследит, чтобы Вы съели всё, до последней ложки.

Добрый джентльмен на это лишь презрительно хмыкнул — то есть миссис Топ могла бы посчитать, что звук был именно презрительным, если бы она не была так занята скатертью и тарелками.

— Может быть, Вы тоже отобедаете со мной? — спросил Джаспер, подвигая кресло ближе к столу.

— Нет уж, спасибо, — ответствовал мистер Грюджиус.

И пока хормейстер ел и пил — и делал это с такой скоростью и жадностью, будто пытался пищей и вином загасить в себе пожирающий его внутренности огонь — мистер Грюджиус, сложив руки на коленях, неподвижно сидел напротив него с совершенно каменным выражением лица, всем своим видом, казалось, отвергая любую возможность застольного разговора. Когда молчание стало совсем уж невыносимым, Джаспер, кашлянув, попытался его нарушить:

— А знаете, — сказал он, отодвигая тарелку, — я даже нахожу кое-что утешительное в той новости, которую Вы мне сообщили. [1]

— Вот как! — ответил на это мистер Грюджиус, и в его словах ясно слышалось невысказанное «А вот я не нахожу!»

— Представьте себе, да! Пока я ел, у меня было время всё ещё раз обдумать. И вот к каким соображениям я пришёл... Не могло ли случиться так, что мой бедный племянник, не желая всем и каждому в городе объяснять причины разрыва его помолвки, счёл за лучшее избавить себя от досужего любопытства и просто исчезнуть, как это говорится, не прощаясь?

— Да... такое возможно, — раздумчиво сказал мистер Грюджиус.

— Уверен, что так и произошло! Мне приходилось читать о случаях, когда люди — чтобы не стать героями сплетен, или чтобы к ним не приставали с расспросами — просто уезжали куда-нибудь подальше и там пережидали, пока интерес к ним не уляжется. [2]

— Да... такие случаи бывали, — согласился мистер Грюджиус всё так же раздумчиво.

— Ведь это же всё объясняет! Я ведь и предположить не мог, что мой бедный мальчик, стоя буквально на пороге счастливой свадьбы, может бросить всё и исчезнуть по собственной воле. Но если, как Вы говорите, его помолвка расстроилась, то его здесь ведь больше ничто и не держало! Конечно, по отношению ко мне с его стороны было несколько жестоко исчезнуть так внезапно и так загадочно... но, по крайней мере, он не поступил непорядочно по отношению к Вашей подопечной.

С этим мистер Грюджиус не мог не согласиться.

— А если он поручил Вам рассказать мне о разрыве помолвки, то это означает, что и по отношению ко мне он не проявил никакой жестокости! — всё больше воодушевляясь, продолжал Джаспер. — Значит, он и обо мне подумал! Значит, он был уверен, что я сам догадаюсь, как я и сделал! Ах, дорогой мой мальчик! Конечно же, он вовсе не был ко мне жесток... хотя кто я такой?! Всего лишь Джон Джаспер, бедный учитель музыки!

Мистер Грюджиус и тут не нашёл никаких возражений.

— Вы пришли, когда я пребывал в отчаянии, и Вы снова дали мне надежду! Благодарю Вас, дорогой сэр, благодарю! Ваше согласие с моими рассуждениями доказывает мне, что эти мои надежды не беспочвенны. Теперь я вижу, теперь я понял, что мой племянник оставил нас по своей собственной воле, что тут нет никакого преступления, что он жив и скоро объявится!

В этот момент, вежливо постучавшись, в комнату вошел мистер Криспаркл, и Джаспер, оборотившись к нему, с жаром повторил:

— Я начинаю думать, что мой племянник оставил нас по собственной воле, что он жив и скоро непременно даст о себе знать!

Мистер Криспаркл взял себе стул, сел поближе к камину и поинтересовался, почему Джаспер пришел к такому выводу. Хормейстер охотно повторил все свои рассуждения и добавил, что именно известие о разрыве помолвки побудило его посмотреть на случившееся под новым углом.

— Как я уже говорил во время разбирательства у мистера Сапси, — продолжил Джаспер, — во время того ужина между молодыми людьми не было уже и следа былой ссоры. Мой дорогой мальчик, однако, был не так оживлён и весел, как обычно, и я сразу заметил, что его как будто бы что-то гнетёт. Тогда-то я не понял причины его подавленности, но сейчас мне стало совершенно ясно, отчего он решил покинуть нас так внезапно!

— Молю Господа, чтобы так оно и оказалось! — воскликнул мистер Криспаркл.

— А уж как я молю Господа о том же, можете себе представить! — перебил его Джаспер. — Как вы знаете, я был сильнейшим образом предубеждён против Невила Ландлесса. Вы знаете, какие мрачные предчувствия на его счёт одолевали меня. Я даже показывал Вам записи, которые я — под влиянием момента — делал в своём дневнике. Но мистер Грюджиус дал мне новую надежду, и теперь я вижу, что был глубоко не прав, подозревая, что молодой Ландлесс злоумышлял против моего племянника или что у него была причина желать Эдвину дурного.

Эта внезапная откровенность Джаспера несколько смутила младшего каноника, поскольку он вдруг почувствовал, что сам был с хормейстером не до конца откровенным. Он-то знал, что Невил самым недвусмысленным образом именно что желал Эдвину Друду дурного. И ещё он вспомнил о той всепоглощающей ревности и любви к чужой невесте, которые терзали душу его воспитанника. Младший каноник был совершенно убеждён в полной невиновности Невила, однако он был ещё и одним из самых честнейших людей на свете, поэтому невысказанная правда жгла ему душу.

Однако сейчас перед ним сидел ещё один образец честности — мистер Грюджиус. Поэтому младший каноник отбросил колебания и сказал, что из откровенного разговора с воспитанником ему, к сожалению, стало известно, что этот молодой человек самым непозволительным образом убедил себя в собственных романтических чувствах к той же самой молодой леди, с которой был помолвлен и Эдвин Друд, то есть к мисс Розе Буттон. Мистер Криспаркл добавил также, что по опыту ему известно, насколько горячим и необузданным темпераментом обладает его воспитанник, и это знание весьма беспокоит его, поскольку он не может отрицать, что ещё за несколько дней до событий трагической ночи Невил был очень и очень настроен против Эдвина Друда.

Но даже это известие не пошатнуло оптимизма, владевшего теперь Джоном Джаспером. Пусть и слегка побледнев, он повторил, что остаётся верен тем соображениям, которые он уже высказал после новостей, принесённых ему мистером Грюджиусом. Поэтому если не будет найдено никаких новых улик, указывающих на то, что его дорогой племянник пал жертвой соперничества в любви, то он, Джаспер, продолжит считать, что Эдвин скрылся по собственной, пусть и неразумной, воле.

Мистер Криспаркл покинул домик над воротами в глубокой задумчивости. Ему не давали покоя мысли о молодом человеке, который в эту минуту наподобие заключенного сидел в своей комнате в доме младшего каноника. И мистер Криспаркл снова и снова спрашивал себя, не преступил ли он границ доверия юноши, рассказав посторонним о тех чувствах, что владели и, без сомнения, ещё владеют его воспитанником.

Погружённый в эти мысли, мистер Криспаркл не заметил, что пропустил поворот, ведущий к собственному его дому, и вышел на дорогу, ведущую к Клойстергэмской плотине — месту, хорошо известному младшему канонику, поскольку он часто приходил сюда купаться. Ничего не замечая вокруг, мистер Криспаркл прошёл в темноте две мили, отделяющие окраину города от запруды, и только плеск воды, падающей через обрез плотины, вывел его из задумчивости.

Как я попал сюда? — поразился он, оглядевшись. «Это не просто так... — была его вторая мысль. — Должна иметься какая-то причина для этого». [3]

Подойдя ближе к кромке воды, он прислушался к её журчанию. Казалось, вода говорит ему что-то, но понять, что именно, было, конечно же, невозможно. «И в плеске волн, и в шуме ветра мы слышим зов средь отмелей пустых» — вспомнилась ему строка из недавно прочитанной поэмы Мильтона. Стряхнув оцепенение, мистер Криспаркл вгляделся в холодную рябь волн, но не увидел в них ничего, кроме дрожащего отражения света звёзд.

Младший каноник и не ожидал найти здесь каких-либо следов пропавшего юноши. Клойстергэмская запруда находилась в двух милях выше по течению от того места, куда Невил и Эдвин ходили смотреть на бурю, поэтому поиски тут не проводились, да в них не было бы и смысла. В ту памятную ночь был сильный отлив, и мёртвое тело — если несчастный случай всё же произошел — следовало бы искать где-то между городским мостом и устьем реки, местом впадения её в море.

Мистер Криспаркл перевёл взгляд на брёвна запруды и тут же издал тихий удивлённый возглас: футах в тридцати от берега на одной из свай что-то висело — что-то поблёскивающее, но при свете одних только звёзд нельзя было разобрать, что же именно. Сколько ни напрягал младший каноник зрение, сколько ни вглядывался в темноту, всё было напрасно. Взволнованный, он отправился домой, пообещав себе вернуться к плотине с первым же светом утра.

Всю ночь ему снилась бегущая вода, и едва забрезжил холодный рассвет, мистер Криспаркл снова уже стоял у Клойстергэмской запруды. Утро выдалось морозным, воздух был чист и прозрачен, поэтому младший каноник без труда нашёл взглядом ту точку, которая прошлой ночью так приковала его внимание. На угловом столбе плотины, действительно, висело что-то блестящее, что-то такое, чему там было вовсе не место, но падающая через обрез плотины вода не позволяла разглядеть подробнее.

Тогда младший каноник разделся и бросился в ледяную воду. В несколько гребков он был уже у нужного бревна и, протянув руку, он снял со сваи зацепившиеся за неё цепочкой золотые карманные часы с выгравированными на задней крышке инициалами Э и Д.

С часами в руке он вернулся к берегу, положил их на песок и снова поплыл к плотине, рассчитывая найти под нею мёртвое тело. Долгие полчаса он нырял и шарил руками в придонном иле, но не нашел больше ничего, кроме золотой заколки для галстука — в песке, у самой запруды. [4]

С этими находками он вернулся в Клойстергэм и, захватив с собой Невила, отправился прямиком к мэру города, мистеру Сапси. Тут же послали за Джаспером, часы и галстучная заколка были опознаны, Невил был арестован и препровождён в тюрьму, но не прежде, чем он был всячески обруган и опозорен. Мистер Сапси не упустил случая дать волю своему красноречию и произнёс целую проповедь — бессвязную, бессмысленную, но весьма злобную. Невил был назван дикарём, туземцем, приехавшим чуть ли не с Южного Полюса специально для того, чтобы «свести в могилу седые волосы миссис Криспаркл» (оригинальное выражение мистера Сапси, которое он повторил несколько раз). [5] Невилу было приписано не только умышление побить мистера Криспаркла в боксёрском поединке, но и желание убить всех жителей Клойстергэма в собственных кроватях и остаться единственным человеком на земле. Только из-за таких его людоедских взглядов — сказал мистер Сапси в заключение — Невила и отослали в Клойстергэм: чтобы спасти от неминуемой смерти хотя бы жителей Лондона.

Когда мистер Сапси выдохся и умолк, вперёд выступил Джон Джаспер. Он бил уже более прицельно. Прежде всего, хормейстер напомнил присутствующим, что стоящий перед ними обвиняемый с первых же минут знакомства с Эдвином угрожал ему, и что теперь, благодаря канонику Криспарклу, стало известно, чем именно была вызвана такая непримиримая ненависть Невила Ландлесса к бедному исчезнувшему юноше. Понуждаемый всеми к примирению, Невил не только не раскаялся в своём поведении, но, напротив, специально купил тяжёлую и прочную палку, с которой и заявился на памятный ужин, и с ней же он сбежал на следующее утро, не дожидаясь, пока его разыщут и арестуют. Когда его нашли, одежда его оказалась окровавлена. Да, он более-менее удовлетворительно объяснил, каким образом на его палке и пальто появились следы крови, но что если он просто солгал? Перед самым бегством он предал огню какие-то свои записки — может быть, потому, что они изобличали его? Карманные часы, которые мистер Криспаркл нашёл висящими на бревне плотины, присутствующий здесь ювелир опознал как те, которые он лично за день до трагедии починил Эдвину Друду и выставил на двадцать минут третьего. Ювелир утверждает, что в воду часы попали уже полностью остановившимися. [6] Что это означает? Возможно, что Невил снял их с мёртвого тела, пару дней хранил у себя, не заводя их, а потом выбросил в воду — из страха, что эту улику найдут у него. А может быть и по какой-то другой причине! Например, он не хотел, чтобы тело когда-либо опознали, и потому не только изуродовал покойному юноше лицо и спрятал труп, но ещё и снял с тела все предметы, по которым останки было бы легко идентифицировать — то есть часы с монограммой и приметную заколку для галстука. Возможностей избавиться от улик у него было предостаточно. Его и раньше замечали слоняющимся за городской чертой с видом мрачным и чуть ли не безумным. Да и вообще всё поведение Невила Ландлесса всегда было крайне подозрительно! И теперь он, Джаспер, уже не считает, что его несчастный племянник скрылся по собственной воле. Это подтверждается и рассказами безутешной невесты бедного юноши. По словам мистера Грюджиуса исчезнувший так внезапно молодой человек собирался сначала поговорить с ним, а уже потом покинуть город. Опекун мисс Розы приехал вечером двадцать седьмого числа, а Эдвин — вопреки его собственным планам и словам! — исчез задолго до того.

Следующую неделю Невил провёл в камере местной тюрьмы. Поиски мёртвого тела Эдвина Друда продолжались с неослабевающей силой, Джаспер хлопотал день и ночь, но так ничего и не было найдено. И поскольку английские законы запрещают обвинять кого-либо в убийстве, пока не будет доказано, что исчезнувший человек действительно умер, Невила пришлось освободить из заключения. Тогда-то и случилось то, что мистер Криспаркл слишком хорошо предвидел: клойстергэмское общество отвергло Невила и вынудило его покинуть город, покинуть с навсегда разрушенной репутацией. Никто не вступился за гонимого.

— Времена, когда церковь предоставляла убежище, давно миновали, — сказал младшему канонику отец-настоятель. — Невил Ландлесс не может больше рассчитывать на наше милосердие.

— Значит ли это, сэр, что он обязан покинуть мой дом?

— Это Ваш дом, мистер Криспаркл, Вам и решать, — поморщился настоятель. — Я говорю лишь о печальной, но насущной необходимости лишить мистера Ландлесса Вашего дружеского совета и участия. Пускай он сам заботится о собственной душе.

— Крайне прискорбно это слышать, сэр.

— Конечно. Но тут ничего нельзя поделать. Без сомнения, Вы это понимаете не хуже меня.

— Я полностью уверен в его абсолютной невиновности, сэр.

— Я бы не был так категоричен, — сказал настоятель более доверительным тоном. — Так ли уж он невиновен? Есть много моментов, которые вызывают подозрения... Нет, я бы ничего не утверждал с полной уверенностью.

Мистер Криспаркл заставил себя промолчать.

— Мы, церковники, не должны становиться ни на чью сторону, — продолжал настоятель. — Тем более, на его сторону. Мы обязаны быть предусмотрительными и держаться середины. Да, середины! Сердце наше горячо, но голова должна оставаться холодной.

— Надеюсь, сэр, я хоть могу открыто и со всей ответственностью заявить, что Невилу будет позволено вернуться, если какие-либо новые известия подтвердят его невиновность?

— Почему бы и нет? Конечно можете, — кивнул настоятель. — Но заявлять это «со всей ответственностью» — нет, это лишнее. Просто заявить? Да-а. Но со всей ответственностью? Не-ет! Как я уже сказал Вам, мистер Криспаркл, мы, церковники, должны держать голову холодной и избегать принимать на себя слишком много ответственности.

Итак, Клойстергэм отказался знаться с Невилом Ландлессом, и тому тоже не оставалось ничего другого, кроме как исчезнуть из города, покинуть его в неизвестном направлении, унеся с собой навеки запятнанное имя и испорченную репутацию.

Только после этого Джон Джаспер снова занял своё место в церковном хоре. Осунувшийся, с красными запавшими глазами, он был мрачен и подавлен, надежды его были разбиты, а худшие подозрения снова переполняли его. Через день или два, переодеваясь в ризнице, он достал из кармана и молча продемонстрировал мистеру Криспарклу свой дневник, открыв его на последней странице. Поёжившись от пристального взгляда хормейстера, которым тот сопроводил своё действие, младший каноник взял тетрадку и прочитал в ней следующее:

«Теперь у меня нет сомнений: мой дорогой мальчик был убит. Обнаружение его часов и галстучной заколки подтверждают, что их сняли с его мёртвого тела, чтобы затруднить возможное опознание. Я надеялся, что мой племянник покинул город по собственной воле, будучи не в силах справиться с тем горем, которое принёс ему разрыв помолвки с его невестой. Но события последних дней уничтожили все мои надежды. И теперь я клянусь, что я не успокоюсь, пока не разгадаю тайну его исчезновения, что я не ослаблю поисков, пока все ключи к этому преступлению не окажутся в моих руках, что я найду убийцу моего дорогого мальчика и отправлю его на виселицу. Я клянусь уничтожить его, и я сдержу эту клятву, чего бы мне это ни стоило.» [7]

Комментарии к главе XVI

[1] С того момента, как мистер Грюджиус сообщил Джасперу о разрыве помолвки, возможность завладеть наследством Друдов потеряна для хормейстера навсегда. Все его последующие умозаключения, хлопоты и попытки преследования Невила связаны только со стремлением избежать ответственности за убийство.

[2] В разговоре с Грюджиусом Джаспер ссылается на рассказ Натаниэля Хауторна «Уэйкфилд». В этом произведении заглавный герой однажды допоздна засиделся в трактире и решил переночевать в гостинице, а домой вернуться утром. На следующий день Уэйкфилд, не зная, как он будет объяснять жене своё опоздание, снова отложил возвращение — и так продолжалось двадцать лет. Всё это время Уэйкфилд не давал о себе знать и считался умершим. Первоначально Диккенс собирался дать Эдвину Друду другое имя — Джеймс Уэйкфилд.

[3] Многие исследователи считают, что каноник Криспаркл отправился к плотине, пребывая в сомнамбулическом состоянии, почти во сне, наподобие лунатика. Из этого делается вывод о том, что Джаспер как-то незаметно загипнотизировал Криспаркла и «отправил» его к плотине, чтобы найти якобы специально оставленные на виду улики. Это интересное, но неверное соображение. В Рочестере от «домика хормейстера» до того места, где Диккенс разместил плотину (не существующую в реальном мире), ведёт совершенно прямая дорога, которую, действительно, можно пройти, просто глубоко задумавшись.

[4] Находка в реке часов Эдвина перекликается с реальным случаем, произошедшим в 1849-м году в Бостоне, США. Тогда внезапно и бесследно пропал доктор Джордж Паркман, и только обнаружение в реке его карманных часов вывело сыщиков на след убийцы. Им оказался профессор Джон Вебстер, задолжавший Паркману крупную сумму денег. Диккенс посетил Бостон в 1868 году (т.е. за год до начала работы над романом) специально для того, чтобы осмотреть место убийства.

[5] Высказывание мистера Сапси о седых волосах миссис Криспаркл является цитатой из 42 главы книги Бытия в Ветхом Завете. Там рассказывается о Иосифе, которого его братья по дороге в Египет бросили в пустыне умирать в пересохшем колодце: « [Отец Иосифа, Иаков] сказал: если случится с ним несчастье на пути, в который вы пойдете, то сведёте вы седину мою с печалью во гроб.»

[6] Карманные часы не являются водонепроницаемыми, и тут же останавливаются, попав в воду. По степени раскрученности пружины можно судить о том, когда это произошло — до того, как пружина раскрутилась полностью, либо уже после, когда часы остановились.

[7] Клятва Джаспера разоблачить убийцу Эдвина (при том, что этим убийцей является он сам) перекликается с действиями Франклина Блейка из романа Коллинза «Лунный камень». Мистеру Блейку, укравшему алмаз, не было никакой необходимости самому браться за расследование, т.к. его-то никто и не подозревал. Тем не менее он (как и Джаспер) «хлопотал день и ночь» и в результате едва не разоблачил сам себя.

Глава XVII. Благотворительность, истинная и мнимая

Прошло шесть месяцев, целых полгода, но тайна исчезновения Эдвина Друда по-прежнему оставалась тайной. Ничего не дали ни дальнейшие розыски, ни объявления в газетах, ни расклейка плакатов с обещаниями награды всем и каждому, кто сообщит хоть какие-нибудь известия о пропавшем юноше. Наступил и миновал его двадцать первый день рождения, но никто не явился вступить в права наследства, и счёт в банке оставался тоже нетронутым. Эдвин Друд исчез, словно провалился сквозь землю.

Возраста совершеннолетия достигли и близнецы Ландлесс, и теперь мистер Криспаркл, не перестававший считать себя ответственным за их судьбу, сидел в Лондонской штаб-квартире Благотворительного Общества и ожидал встречи с одним из её столпов и великим (во всех смыслах) человеком — мистером Лукасом Хонитандером.

Наконец, престарелый клерк, чей исхудалый и оборванный вид являл собой разительный контраст с роскошно обставленной приёмной, пригласил мистера Криспаркла войти в кабинет Великого Человека. Мистер Хонитандер сидел за необъятного размера дубовым письменным столом и одно за другим подписывал письма — не иначе предлагавшие добрым гражданам Англии немедленно стать благотворителями и выложить свои денежки, а если нет, то убираться к чёрту.

— Сядьте! — приказал мистер Хонитандер, властным жестом указывая младшему канонику на стул, стоящий на некотором отдалении от начальственного стола и словно приготовленный для провинившегося школьника.

Мистер Криспаркл передвинул стул ближе и сел. Главный Благотворитель, наоборот, отодвинул своё кресло подальше и уселся, уперев руки в колени и подавшись вперёд, словно бык, заметивший на своём пастбище зазевавшегося прохожего.

— Так-так, мистер Септимус, — начал он, нахмурившись. — Похоже, у нас с Вами различные представления о священности человеческой жизни!

— Неужели? — поднял брови младший каноник.

— Именно, сэр!

— Могу я узнать, сэр, — кротко сказал мистер Криспаркл, — каковы будут ваши взгляды на этот предмет?

— Человеческая жизнь, сэр, это такая штука, которая неприкосновенна! Да, неприкосновенна, и таковой и должна оставаться!

— А каково, по-вашему, моё мнение на этот счёт? — всё так же вежливо поинтересовался младший каноник.

— Ну, знаете ли, сэр! — громовым голосом воскликнул мистер Хонитандер, хлопнув себя ладонью по колену. — Уж в этом-то Вы обязаны разбираться сами!

— Безусловно, сэр. Но поскольку Вы сказали мне, что наши взгляды на священный характер человеческой жизни различны, я понял, что Вы уже составили себе какое-то представление о моих взглядах. Будьте так любезны и сообщите мне, какое же именно?

— Если человека насильственным образом лишили жизни в самом расцвете его юности — не старика, заметьте, а юного, очень юного человека! — как Вы назовёте подобное ужасное деяние?

— Убийством, — сказал младший каноник. [1]

— Ага! А как Вы назовёте того, кто совершил это преступление?

— Убийцей, — ровным голосом ответил младший каноник.

— Ну рад видеть, что хоть с этим-то Вы согласны, сэр! — язвительно сказал мистер Хонитандер. — Я от Вас и этого не ожидал!

— Извольте объяснить мне, сэр, что Вы имеете в виду, выражаясь при этом столь непозволительным тоном?

— Я не позволю, сэр, чтобы меня запугивали в моём собственном кабинете! — повысил голос Главный Благотворитель.

— Как Вам будет угодно, сэр, — спокойно ответил мистер Кри-спаркл. — Но я прервал Ваши объяснения.

— Убийство! — возопил мистер Хонитандер, вздымая палец к потолку. — Кровопролитие! Каин и Авель! Я не желаю иметь дело с Каином! Я отталкиваю его окровавленную руку дружбы, сэр, она мне отвратительна!

— Я всё ещё не услышал Ваших объяснений, сэр, — проговорил мистер Криспаркл, кладя ногу на ногу.

— В Заповедях Моисеевых сказано: «Не убий», сэр! Не мне напоминать Вам об этом!

— Там ещё сказано: «Не говори напраслину о ближнем твоём», — заметил младший каноник.

— Довольно, сэр! — взревел мистер Хонитандер, вскакивая. — Хватит увёрток! Слава Господу, что этот малолетний преступник и его сестра, о которых я не могу даже вспоминать без содрогания и ужаса, достигли теперь совершеннолетия, и я могу сложить — нет, с облегчением сбросить с себя! — обязанности их опекуна! Так как Вы пожелали заботиться о них дальше, я передаю Вам все отчеты по расходованию средств — избавьте меня от них, сэр, избавьте как можно скорее! И вот ещё что я скажу Вам, мистер Криспаркл, — набычившись, проговорил Главный Благотворитель. — Право, Вы могли бы себе найти лучшее занятие, чем возиться с этим отребьем. Да, сэр, много лучшее занятие. Много лучшее!

— Мистер Хонитандер, — ответил младший каноник, сдерживаясь. — Лучшее или худшее — всё это дело вкуса и убеждений. Вы имеете в виду, как я полагаю, что мне следовало бы стать членом Вашего Общества?

— Без сомнения, сэр! — ответствовал мистер Хонитандер, зловеще кивая. — Для вашей же пользы, вам следовало бы давным-давно это сделать!

— Я так не думаю.

— Человек Вашей профессии, — снова возвысил голос мистер Хонитандер, — должен был бы всячески содействовать обнаружению и наказанию преступника, а не покрывать его!

— Я понимаю свою профессию иначе. Моя первая обязанность, сэр, это помощь ближним — тем, кто находится в беде или претерпевает гонения. Но довольно об этом. Я совершенно уверен, сэр, что достаточно понимаю душу и устремления мистера Ландлесса, чтобы не сомневаться в том, что он говорит правду. Поэтому я и стою на его стороне. Да, стою и буду стоять.

— Так кто же тогда, по-Вашему, совершил это ужасное преступление?!

— Небеса запрещают мне, — сказал мистер Криспаркл, — обвинять кого-либо только для того, чтобы защитить другого.

— Ещё бы! — презрительно сказал мистер Хонитандер. — Ведь Вас, как я понимаю, нельзя назвать совершенно уж незаинтересованным лицом!

— Это почему же? — поинтересовался младший каноник невинным тоном.

— Да хотя бы из-за тех трёх с половиной фунтов в месяц, которые Вы получали от нас за то, что этот юный дикарь жил в Вашем доме. Эти деньги вполне могли немного повлиять на Ваши суждения!

— То есть, Вы считаете, что я хотел и дальше получать их, поэтому и заступался за своего воспитанника?

— Если угодно. Заметьте, это Вы сказали, а не я.

Младший каноник с негодованием посмотрел на Главного Благотворителя и затем веско произнёс:

— Мистер Хонитандер! Я пришёл сюда не для того, чтобы Вы испытывали на мне Ваши ораторские приёмы и демонстрировали Ваши скверные манеры. Я вижу, что мне придётся выразиться со всей откровенностью: Ваши слова отвратительны, сэр!

— Однако Вы позволяете себе сильные выражения!

— И я вправе так поступать, сэр, поскольку Ваше поведение не достойно ни христианина, ни джентльмена. Прощайте, сэр!

И мистер Криспаркл решительным шагом покинул штаб-квартиру благотворительного фонда. Но уже скоро походка его снова стала обычной, и улыбка вернулась на его лицо при мысли, что сказала бы его матушка, если бы узнала, как вёл себя её любимый Септимус перед лицом Великого Человека. Сам же младший каноник был весьма доволен тем, как он слегка повытряс пыль из сюртука Столичной Благотворительности.

Направился он в Степл-Инн, однако, не к мистеру Грюджиусу, а прошёл в дальний конец двора, к двери совсем другого подъезда. Множество скрипучих ступенек преодолел он, пока не поднялся на самый последний этаж, где в крохотной чердачной квартирке, состоящей из двух полутёмных комнатушек, жил теперь Невил Ландлесс.

Дверь он днём не запирал, поэтому знавший за ним такое младший каноник просто повернул ручку, вошёл и сразу же уткнулся в стоящий прямо у двери заваленный книгами кухонный стол, за которым склонился над тетрадками его воспитанник. По тому довольному взгляду, который бросил мистер Криспаркл на эти книги и учебники, можно было понять, что появились они в этом скромном жилище не без его, младшего каноника, участия.

— Как дела, Невил? — приветствовал он вскочившего ему навстречу молодого человека.

— Не даю себе покоя, сэр, и учусь, как каторжный.

— Не забывайте только давать отдых глазам, Невил, — сказал младший каноник, пожимая ему руку. — Что-то они у Вас слишком уж блестят.

— Это от удовольствия видеть Вас, сэр, — ответил юноша. — Если бы Вы бросили меня в беде, вот тогда бы они погасли.

— Смотрите на жизнь веселее, Невил! — подбодрил его мистер Криспаркл. — Вы справитесь!

— Если бы я даже умирал от усталости, Вы и тогда смогли бы влить в меня свежие силы одним лишь Вашим словом! Но я, действительно, пока справляюсь и оттого чувствую себя великолепно!

Мистер Криспаркл мягко взял юношу за локоть и повернул его лицом к свету.

— Хотелось бы видеть побольше румянца на Ваших бледных щеках, Невил. Вам надо чаще бывать на солнце.

Невил потупился и проговорил с болью в голосе:

— К этому я ещё не готов, сэр. Не могу забыть, как люди смотрели на меня, когда я проходил по улицам этого вашего Клойстергэма, как они отворачивались и даже отодвигались от меня, чтобы я случайно их не коснулся... После всего пережитого я избегаю выходить днём на улицу. Я гуляю немного, но по ночам, сэр, когда кругом никого нет. [2]

Мистер Криспаркл сочувственно похлопал его по плечу и ничего не сказал.

— Иногда я говорю себе, сэр: ах, если бы было возможно просто поменять имя! Но все кругом воспримут это лишь как признание вины. Они посчитают, что этим я хочу уйти от ответственности. Так что, нечего о таком и думать. Это нелёгкое дело, сэр, без вины находиться под подозрением, но я не жалуюсь.

— К сожалению, Невил, в вашем случае не приходится надеяться даже на чудо, — вздохнув, сказал мистер Криспаркл.

— Да, я понимаю, сэр. Остаётся только надеяться на то, что время всё лечит.

— В конце концов всё устроится, Невил.

— Понятно, что устроится... Хорошо бы ещё дожить до этого.

Тут, заметив, что его подавленное настроение стало передаваться и мистеру Криспарклу, юноша спешно взял себя в руки, широко улыбнулся и сказал:

— Но зато какие здесь отличные условия для учёбы! Углублённые занятия — это как раз то, что мне сейчас необходимо, чтобы не вешать носа. Вы посоветовали мне начать изучать юриспруденцию и даже снабдили меня нужными книгами — и я с радостью последовал совету моего друга и защитника. Да, моего доброго друга и отважного защитника!

И Невил в порыве чувств сначала прижался щекой к лежавшей у него на плече ладони младшего каноника, а затем даже наклонил голову и поцеловал эту руку. [3] Мистер Криспаркл ещё раз ободряюще похлопал юношу по плечу, потом подошел к столу и стал рассеянно листать лежащий сверху открытым толстый свод законов.

— По Вашему молчанию, мистер Криспаркл, я заключаю, что мой бывший опекун не в восторге от этой идеи?

— Ваш бывший опекун такая... гм... персона, чьё мнение всем нормальным людям должно быть неинтересно. К счастью, он больше не Ваш опекун.

— И, к счастью, после оплаты его «услуг» у меня ещё осталось немножко денег, чтобы дожить до окончания моей учёбы, пусть и при жёсткой экономии. Иначе я стал бы живым примером пословице «Покуда травка подрастёт, лошадка с голоду помрёт».

Мистер Криспаркл, наклонив голову, чтобы не удариться о низкие балки потолка, подошёл к открытому во двор окну комнаты Невила и выглянул: он увидел лишь близкую стену соседнего здания, а так же чахлый, заросший травою садик между домами и давно пересохший фонтан посередине. Невил с книгой в руке тоже подошёл и стал рядом.

— На будущей неделе кончится ваше одиночное заключение, Невил, — сказал младший каноник, закрывая окно. — С Вами будет Ваш верный друг, Ваша сестра.

— Боюсь, ей будет тут неуютно.

— Вовсе нет, напротив! Вашему жилищу требуется женская рука и забота, поэтому здесь для неё найдётся достаточно дел.

— Я имел в виду, сэр, что жизнь здесь, в Степл-Инне, может показаться ей серой и мрачной. Не думаю, что она найдёт здесь друзей или заведёт знакомства. А Вы, сэр, бываете здесь так редко...

— Я приезжал бы сюда чаще, Невил, но я связан службами в соборе, — ответил мистер Криспаркл. — У меня получается вырваться в Лондон только раз-другой в месяц. Но Вы и не ждите меня. Просто почаще выбирайтесь на прогулку вдвоём, тогда всё будет замечательно.

— Кстати, Невил, — продолжил мистер Криспаркл после паузы. — Помните, Вы как-то сказали мне, что Ваша сестра настолько же лучше справлялась со всеми несчастиями Вашей прошлой жизни, насколько башня Клойстергэмского собора выше дымовых труб окружающих её домов?

— Да, сэр, я помню.

— Тогда я ещё подумал, что Вы преувеличиваете. Неважно, что я думаю сейчас, но мне кажется, что Ваша сестра могла бы послужить Вам отличным примером того, как надо справляться с собственной гордыней.

— Без сомнения, сэр! Она вообще отличный пример чего угодно.

— Не возражаю, но пока остановимся на одной теме. Ваша сестра в совершенстве умеет управлять своими чувствами. Она держит гордость под контролем даже тогда, когда из-за её расположенности к Вам другие люди причиняют ей глубокую душевную боль. То чёрное облако, которое нависло над Вашей судьбой, закрывает ведь солнце и ей тоже. Ей приходится ходить по тем же самым улицам, которые внушают страх Вам, и приходится ловить те же самые косые взгляды, которыми награждали и Вас. Каждый день и час с момента исчезновения Эдвина Друда ей приходилось противостоять потоку глупости и злости, защищая Вас — и она справлялась с этим без слова жалобы, без высокомерия или встречных нападок. Она останется на Вашей стороне до конца. Любую другую, слабую и себялюбивую гордость случившиеся несчастья сломили бы, но не такова истинная и благородная гордость Вашей сестры — гордость, не ведающая сомнений и не порабощающая никого.

— Я постараюсь, сэр, во всём брать с неё пример, — пробормотал Невил, потупившись.

— Да, постарайтесь, Невил. Будьте таким же отважным и верным, как и она, — решительно сказал мистер Криспаркл. — Но мне кажется, что уже темнеет. Пожалуй, мне пора. Может быть, Вы проводите меня немного, Невил? Или подождём, пока станет совсем темно?

Пристыженный Невил ответил, что готов сопровождать мистера Криспаркла немедленно. Но младший каноник решил дать юноше четверть часа на то, чтобы действительно собраться с духом, договорился встретиться с Невилом внизу у подъезда и отправился навестить мистера Грюджиуса. Дверь его конторы тоже оказалась не заперта. Старый юрист, погасив в комнате лампу, стоял в полутьме у открытого во двор окна, а на подоконнике перед ним красовался графин с рубиновым вином и наполовину пустой бокал.

— Рад видеть Вас, достопочтенный сэр, — не оборачиваясь, сказал младшему канонику мистер Грюджиус. — Я заметил, как Вы пересекали двор. Всё ли в порядке у Вашего воспитанника там наверху, под крышей? Удачно получилось, что эти комнаты как раз освобождались, и я смог их Вам посоветовать.

Мистер Криспаркл ответил на оба этих замечания утвердительно.

— Рад это слышать, — сказал мистер Грюджиус, — поскольку мне кажется, что его полезно было бы постоянно держать под наблюдением.

Младший каноник подумал, что мистера Грюджиуса не следует понимать буквально, поскольку для того, чтобы действительно следить за окнами Невила, старому юристу пришлось бы опасно далеко высунуться из окна. Ведь прямой вид ему перекрывало росшее посреди двора дерево.

— А как там поживает мистер Джаспер, достопочтенный сэр? — странным тоном поинтересовался мистер Грюджиус.

Младший каноник ответил в том смысле, что хормейстер уже почти совершенно оправился от перенесённого несколько месяцев назад нервного срыва.

— А где Вы видели его в последний раз, достопочтенный сэр? — всё тем же странным тоном продолжил мистер Грюджиус.

В Клойстергэме, конечно.

— А когда Вы видели его в последний раз, достопочтенный сэр?

Этим утром.

— Вот как! — вполголоса воскликнул мистер Грюджиус. — А не сказал ли он Вам, что собирается куда-либо поехать?

— Куда поехать?

— Всё равно куда.

— Нет.

— Очень странно, — сказал мистер Грюджиус, делая младшему канонику знак подойти ближе и тоже посмотреть в окно. — Потому что сейчас он здесь. И он не выглядит совершенно оправившимся.

Младший каноник отодвинул занавеску и, действительно, увидел в открытом окне подъезда напротив Джаспера, перевесившегося через подоконник и, вывернув голову, что-то усиленно разглядывающего в дальнем от него углу двора. Мистера Криспаркла неприятно поразило выражение откровенной злобы, которое он заметил на лице хормейстера. [4]

— Да, Вы правы! — удивлённо воскликнул младший каноник. — Как это странно!

— Именно, — согласился мистер Грюджиус и, наклонившись ближе к лицу младшего каноника, прошептал:

— Как Вы думаете, что делает тут наш приятель из провинции?

Клятвенная запись в дневнике Джаспера огнём вспыхнула в памяти мистера Криспаркла, и он, ахнув, прошептал в ответ:

— Следит за Невилом?!

— Безо всякого сомнения, — ответствовал мистер Грюджиус, снова выпрямляясь.

— Но ведь это не только отвратительно само по себе, но может ещё и разрушить жизнь кому-то другому! — с жаром сказал младший каноник. — Слежка будет напоминать Невилу, что он всё ещё находится под подозрением! Бедный юноша и так боится выходить на улицу, а теперь ещё и это! [5]

— Вот-вот, — раздумчиво сказал мистер Грюджиус. — Скажите, это не он ждёт Вас там, у дальнего подъезда?

— Без сомнения, он.

— Тогда я благодарю Вас за визит и прошу незамедлительно забрать Невила и увести его со двора так, чтобы он ни в коем случае не заметил этого нашего приятеля из провинции. А я останусь и ещё понаблюдаю. Что-то мне кажется, что не только Невила было бы полезно постоянно держать под наблюдением...

Мистер Криспаркл многозначительно кивнул старому юристу, попрощался и поспешил к Невилу. Выйдя со двора, они направились сначала поужинать, а затем Невил проводил младшего каноника до станции железной дороги, откуда тот отбыл домой. Оставшись один, Невил долго бродил по городу, сворачивал в случайные переулки, много раз переходил мосты и подолгу сидел на скамейках в пустынных уже парках. Наконец, когда на город опустился спасительный сумрак, он рискнул отправиться назад в Степл-Инн.

Там его поджидал сюрприз: возле входной двери в квартиру его ожидал незнакомец. Молодой человек лет тридцати на вид сидел на подоконнике (из-за жары все окна в подъезде были открыты), причём сидел боком, опершись спиной на раму окна и болтая одной ногой в воздухе, отчего создавалось странное впечатление, что он поднялся сюда не по лестнице, а вскарабкался по внешней стене на манер циркового акробата.

Незнакомец доброжелательно и с улыбкой следил, как Невил поднимается по скрипучим ступенькам, но заговорил с ним не прежде, чем юноша достал из кармана ключи от квартиры. Тогда незнакомец ловко спрыгнул с подоконника на пол и с лёгким поклоном сказал Невилу:

— Прошу извинить! Горох! [6]

Невил удивлённо обернулся.

— Горох, — повторил незнакомец. — Душистый горошек. Цветы. Следующее окно рядом с Вашим.

— Ах, точно! — воскликнул Невил. — И ещё резеда и эти... как их...

— Левкои, — подсказал незнакомец. — Они самые.

— Так Вы мой сосед? Входите, прошу Вас.

— Спасибо.

Войдя, Невил зажёг пару свечей и смог рассмотреть своего ночного визитёра подробнее. Это был крепкий и плечистый молодой человек с приятным открытым лицом, весьма загоревшим; глаза его были голубыми, курчавые волосы — каштановыми, а улыбка — широкой и добродушной.

— Из моего окна я увидел... — начал было незнакомец, но тут же прервался, чтобы представиться. — Прошу простить, меня зовут Тартар, очень приятно познакомиться. Так вот, из моего окна я заметил, как Вы иногда с одобрением посматриваете на тот садик, который я развёл в горшках у себя на подоконнике. Ещё я заметил — и прошу меня извинить за это наблюдение — что Вы почти постоянно сидите дома и очень редко выходите на улицу. Вот я и подумал — ещё раз прошу меня извинить за такое — что я мог бы и Вам тоже предложить несколько горшков с резедой и душистым горошком... так сказать, как один сосед другому. Вам даже не надо будет за ними ухаживать. У меня есть деревянный ящик, и можно будет просто поставить в него горшки и по водосточному жёлобу протолкнуть под Ваше окно. А когда надо будет их полить или прополоть, я буду подтягивать ящик багром к себе, так что Вам даже и забот никаких не будет. [7] Вот я и зашел предложить вам такое. Кстати, я уже представился? — Тартар. Квартира рядом с Вашей, только вход из соседнего двора. [8]

— Спасибо, Вы очень добры.

— Вовсе нет, пустяки! Извините, что напросился к Вам в гости так поздно. Но Вы, похоже, любите гулять по ночам, поэтому я решил просто подождать Вашего возвращения. Мне не хотелось беспокоить Вас днём, чтобы не отрывать вас от занятий. Я вообще не люблю мешать занятым людям. Сам-то я изрядный бездельник...

— Прошу прощения, но Вы таким не выглядите.

— Вот как? Спасибо за комплимент! Вообще-то я до недавнего времени служил на флоте, дослужился даже до первого лейтенанта, но тут умер мой дядюшка и завещал мне неплохое наследство — целое поместье, однако, с тем условием, что я оставлю службу. Так что я распрощался с морями и океанами, смирился с судьбой и вышел в отставку.

— Недавно, как я понимаю?

— Ну, примерно месяцев за девять до Вашего приезда. [9] А перед этим я лет пятнадцать скитался по разным морям. Здесь я поселился потому, что эта чердачная квартирка оказалась очень похожей на корабельную каюту, к которой я так привык. Такой же низкий потолок, и нужно пригибать голову, чтобы не стукаться постоянно о балки. То есть лучше и не придумаешь. Знаете, я так много лет провёл в море, что почти уже отвык от твёрдой земли, и мне надо теперь учиться жить на ней заново. Вот я и решил принимать сушу маленькими порциями, потому и начал с цветочных горшков.

Невил рассмеялся шутке — сказанная с напускной серьёзностью, она была вдвое забавнее.

— Но довольно обо мне, — сказал мистер Тартар. — Что-то я разболтался, а это совсем не в моём характере. Словом, если Вы примете моё предложение, то очень меня этим обяжете. Свободного времени у меня полно, а так у меня будет хоть какое-то дополнительное занятие.

Невил с улыбкой заверил лейтенанта, что с радостью примет такое его необычное предложение, после чего они пожали друг другу руки.

— Итак, я завтра же с утра возьму Ваши окна на буксир, — сказал Тартар. — Я рад, что они у нас рядом. Когда я вожусь со своими цветами, я иногда вижу, как Вы усердно и прилежно занимаетесь, обложившись всеми этими книгами. Учитесь даже слишком усидчиво, на мой вкус. Простите меня за вопрос, но не подрывает ли это Ваше здоровье?

— Наоборот, это позволяет мне хоть на время забыть о моих проблемах. Видите ли... не так давно я испытал сильное нервное потрясение, отчего моё здоровье несколько пошатнулось.

— Мне очень жаль, — сочувственно сказал мистер Тартар.

Подойдя к окну, соседнему с его собственным, лейтенант попросил разрешения его открыть. К ужасу Невила вместо того, чтобы просто выглянуть во двор, мистер Тартар с необычайной лёгкостью и проворством ступил на подоконник, просунул в окно голову и плечи, и через мгновение уже стоял на крыше, на самом её краю.

— Боже мой, — закричал Невил, — что Вы делаете?! Вы же разобьётесь, мистер Тартар!

— Вовсе нет, — ответил лейтенант, с удовольствием осматриваясь на крыше. — Черепица лежит крепко, я в полной безопасности. Лучше и быть не может! Просто мне хотелось посмотреть, где можно привязать верёвочки, чтобы пустить по ним вьюнок и душистый горошек. До моего окна два шага, так что... Вы не обидитесь, если я распрощаюсь с Вами и отправлюсь отсюда сразу домой?

— Мистер Тартар! — взмолился Невил. — Прошу Вас, не надо! Мне даже и смотреть-то на Вас страшно, голова кружится!

Но мистер Тартар, дружески махнув ему рукой на прощанье, прошёл по самому краю карниза до своего окна, присел и бесшумно спрыгнул вниз, в свою «каюту», не потревожив при том даже и лепестка своего воздушного садика. [10]

Мистер Грюджиус, верный своему желанию держать окна квартиры Невила постоянно под наблюдением, как раз в эту минуту смотрел из окна своей спальни на крышу дома напротив. К сожалению — а, может быть, и к счастью — окно, через которое лейтенант Тартар покинул жилище Невила, выходило на другую сторону крыши и было не видно мистеру Грюджиусу. А то его непременно встревожил бы вид человека, пробирающегося среди ночи по карнизу от одного окна к другому. Но мистер Грюджиус не заметил ничего подозрительного, перевёл взгляд на луну и звёзды, вздохнул и отправился спать, так и не узнав о визите весёлого лейтенанта флота к его подопечному.

Комментарии к главе XVII

[1] Те обвинения, которые Хонитандер предъявляет Невилу Ландлессу в связи с убийством Эдвина Друда, перекликаются с обвинениями, которые Джон Брайт (прообраз Хонитандера) в 1868 году предъявлял губернатору Ямайки Эдварду Эйру в связи с убийством тамошнего баптистского проповедника Джорджа Гордона. Брайт даже основал так называемый «Комитет Ямайки», который считал Эйра виновным в этой трагедии так же бездоказательно, как и Хонитандер считает виновным Невила. Риторическое сравнение убийства Гордона с библейской историей Каина и Авеля широко применялось членами Комитета — также, как и Хонитандер делает это в отношении Невила.

[2] Плохой внешний вид Невила, его «страх толпы» и прочие признаки его душевного нездоровья часто трактуются исследователями как приметы близкой смерти юноши.

[3] В этой сцене хорошо видно, что Невил (как и Елена несколькими главами ранее) целует руку мистера Криспаркла не из-за влюблённости в каноника, а на индийский манер — как уважаемому человеку, учителю и другу.

[4] Не совсем понятно, каким образом Джаспер узнал адрес новой квартиры Невила. Возможно, он проследил за каноником Криспарклом (что весьма маловероятно, учитывая то, что до железнодорожной станции им обоим пришлось бы тогда ехать в одном дилижансе). Скорее всего, Джаспер узнал адрес у мистера Хонитандера, которому Невил был обязан его сообщить.

[5] Тайная слежка хормейстера за Невилом никак не может проводиться для того, чтобы оказывать на юношу моральное давление, и именно в силу своей тайности. Очевидно, слежка нужна была Джасперу для чего-то другого: например, для того, чтобы узнать, когда именно Невила не бывает дома.

[6] Явление лейтенанта Тартара, словно бы взобравшегося по стене и говорящего с Невилом про горох, является аллюзией на английскую сказку «Джек и бобовый стебель». В этой сказке храбрый Джек взобрался по гороховому ростку на небо и победил там злого великана. Джек из сказки, разгуливавший по облакам, очень напоминает мистера Тартара, ходящего по крыше без боязни упасть. Далее у меня по тексту Тартар победит и злого великана — мистера Хонитандера.

[7] Совершенно непонятно, как именно Тартар собирается багром проталкивать ящики по водосточному жёлобу, если жёлоб этот между окнами Тартара и Невила (принадлежавшим хотя и стоящим впритык, но двум разным зданиям) поворачивает под прямым углом.

[8] В английском языке девятнадцатого века словом «тар» обозначали моряка. Таким образом, фамилия Тартар, как и все прочие фамилии в книгах Диккенса, тоже является «говорящей». «Тар-тар» или «tarred tar» даёт нам «просмолённого моряка». Существует также устойчивое выражение «to catch a Tartar» (сразиться с татарином, т.е. кораблём турецкого флота), означающее схватку с кем-то, кто неожиданно оказался слишком опасным.

[9] Странная история про умершего дядюшку Тартара, оставившего лейтенанту в наследство целое состояние, да ещё и поместье, похоже, находится в тесной связи с историей Ландлессов, у которых примерно в это же время умер отчим, не оставивший им практически ничего. Возможно, речь тут идёт о смерти одного и того же человека. Да и «говорящая фамилия» Ландлессов (которая переводится как «безземельные, лишённые земли или поместья») намекает нам на это же.

[10] Разведение «гороховых садиков» в горшках было в то время очень популярным среди офицеров парусных судов. Бобы, лук, даже помидоры — всё это выращивалось прямо за окнами капитанских кают. Свежие овощи и травы хорошо помогали против цинги.

Глава XVIII. Новый человек в Клойстергэме

Примерно в это же время [1] ещё один незнакомец появился и в Клойстергэме. Несколько тесноватый синий сюртук и серые брюки придавали ему слегка военный вид, а кожаный жилет (призванный сглаживать недостатки фигуры спереди) наводил на мысли об отставке по выслуге лет. [2] Но отрекомендовался незнакомец сугубо гражданским человеком: старым холостяком, живущим на собственные сбережения — так, по крайней мере, сказал он официанту за обедом в гостинице «Крест и Патерица», [3] где он на пару дней снял комнату. Упомянутые «собственные сбережения» позволили новому постояльцу получить там сытный обед, состоящий из жареного языка, телячьей котлеты с положенным к случаю гарниром, стаканчика шерри и доверительной беседы с официантом, который, судя по всему, изнывал от скуки, так как других постояльцев и обедающих в гостинице не было. [4]

— Надеюсь, приятель, у вас в городе найдётся симпатичная квартирка для старого холостяка, живущего на свои собственные сбережения? — таковы были в точности слова незнакомца, подкреплённые энергичным кивком, после которого сказавшему пришлось снова зачёсывать назад упавшую ему на лоб прядь седых волос. Надо сказать, богатой шевелюре незнакомца позавидовала бы любая собака-ньюфаундленд, до того волосы у него были густые и длинные. С белой шапкой волос забавно контрастировали чёрные брови незнакомца, такие же густые и приметные. [5]

Официант подтвердил, что у них в городе найдётся достаточно квартир на все вкусы и на любую толщину кошелька.

— Мой вкус совершенно особенный, — сказал новоприбывший джентльмен. — Я ищу что-нибудь старинное. Да, что-нибудь средневековое для мистера... ээ... слушайте, снимите-ка мою шляпу с вешалки. Нет, подавать мне её не надо. Прочтите, что там написано внутри, на ленте.

— Дэчери, — сказал официант.

— Точно. Дик Дэчери, так меня и зовут. Можете снова повесить шляпу на место. Значит, что-нибудь старинное и средневековое для мистера Дика Дэчери. Что-нибудь такое низкое, неудобное, со стенами метровой толщины и каменными сводами. Только в такой норе я смогу чувствовать себя как дома.

— У нас, конечно, богатый выбор квартир, сэр. но вот именно такого я как-то сразу и не припомню, — затруднился с ответом официант.

— Что-нибудь монастырское. Церковно-соборное, — подсказал мистер Дэчери.

— Как же, есть такое, я вспомнил! Миссис Топ определённо сможет Вам помочь, сэр!

— Кто такая эта миссис Топ? — заинтересовался мистер Дэчери.

Официант объяснил, что миссис Топ — это супруга мистера Топа, церковного пристава. Некоторое время назад она пыталась сдавать полуподвальную комнату в своём доме, строении замечательно средневековом и старинном, как раз с такими сводами и стенами, какие и нужно приезжему джентльмену. Но комната была настолько тёмной и неудобной, что никто не пожелал в ней поселиться, поэтому она до сих пор стоит пустая; и даже билетик в окне, оповещающий о сдаче квартиры в наём, успел с той поры высохнуть и рассыпаться.

— Замечательно! — воскликнул мистер Дэчери. — К ней-то я и отправлюсь!

Официант подробно объяснил, как найти требуемый дом, после чего мистер Дэчери расплатился и направился на поиски. Но гостиница «Крест и Патерица» была расположена так далеко от цели, а объяснения официанта так сложны и запутанны, что прошёл добрый час, пока мистер Дэчери отыскал, наконец, требуемое — да и то, ориентируясь более на колокольню собора, то проглядывающую впереди между крыш (и тут мистер Дэчери загорался надеждой и прибавлял шагу), то надолго исчезающую за домами и деревьями (отчего мистер Дэчери снова на время падал духом).

Очередной раз свернув не туда, мистер Дэчери неожиданно вышел к ограде кладбища. [6] Спросить верную дорогу было не у кого, так как кругом не видно было ни единой живой души, за исключением грязного, оборванного и худого мальчишки, швырявшегося камнями в такую же грязную и тощую овцу. При каждом попадании овца жалобно блеяла, но убежать не могла, так как была привязана к одной из оградок длинной верёвкой.

— Обратно попал! — вопил мальчишка, метко обстреливая свою несчастную мишень. — Вот тебе! Бе-е!

— Эй, приятель! — крикнул ему Дик Дэчери. — Ты прекращай это дело! Смотри, ты ей ногу поранил!

— Врёшь, не поранил! — отвечал мальчишка. — Я видел, она уже была поранутая. Да её всё равно на мясо пустят, коли шерсти не даёт.

— Ну-ка, иди сюда.

— Ещё чего! Сам иди, коли тебе надо!

— Ну, не хочешь — и не нужно. Можешь и оттуда показать, как найти дом миссис Топ.

— Да ты дурак, дядя! Как же я тебе покажу, если она живёт совсем с другой стороны собора?! Отсюда же не видно!

— Если проводишь меня туда, получишь монету.

— Вот это годится!

И наглый мальчишка, призывно махнув мистеру Дэчери рукой, проворно побежал вокруг собора, топоча дырявыми ботинками. Запыхавшийся мистер Дэчери догнал его только на улице перед главным входом в собор.

— Вот, смотри, — ткнул грязным пальцем мальчишка. — Видишь, вон там ворота и дом над ними?

— Вижу. Это там живёт миссис Топ?

— Не-е, там живёт Лжаспер.

— Ах, так вот где он живёт, — заинтересованно пробормотал мистер Дэчери.

— Ну да! Только я тебе отсюда покажу, а туда не пойду.

— Это почему?

— Да потому что он дерётся! Ничего, я ему когда-нибудь тоже камнем глаз подобью, дождётся он! Будет знать, как хватать меня за шиворот!.. Теперь смотри с другой стороны от ворот — видишь дверь?

— Вижу.

— Вот это и есть Топы. Там табличка на двери, не заплутаешь.

— Держи шиллинг, меньше у меня нет, — сказал мистер Дэчери, доставая монету. — Половину останешься должен.

— Ещё чего! Ничего я тебе не должен!

— Да я не требую от тебя денег. Как-нибудь отработаешь мне при случае. Считай, что я тебе вперёд заплатил.

— Тогда по рукам!

— Тебя как зовут-то, приятель?

— Депутатом! Я из «Койки за два пенса», из ночлежки — там, за пустырём.

И Депутат бросился бежать, зажав в кулаке шиллинг — похоже, он опасался, что богатый джентльмен вдруг передумает и захочет вернуть себе этакое сокровище. Но не пробежав и десятка шагов, мальчишка остановился и с гиканьем и воплями, словно в него вдруг вселился демон веселья, исполнил что-то вроде дикого победного танца, и только после этого помчался дальше.

Мистер же Дэчери, сняв шляпу, снова зачесал пятернёй со лба назад свои седые волосы, опять утвердил шляпу на макушке и отправился в том направлении, которое только что указал ему мальчишка.

Комнаты, которые миссис Топ предназначала на сдачу, оказались как раз такие, о которых и мечталось эксцентричному джентльмену, а именно: низкие, сырые и мрачные. Окна были маленькие, мутные и весьма напоминали бойницы в толстой крепостной стене; уличная дверь, низенькая и почти квадратная, обитая ржавым железом, выходила прямиком в подворотню — словом, это было не жилище, а предел мечтаний для мистера Дэчери. Об этом он сразу и заявил просиявшей от такого признания миссис Топ, после чего извлёк из кармана синего сюртука бумажник и заплатил сразу за месяц вперёд.

Затем он спросил миссис Топ, будет ли удобно сразу же нанести соседу-хормейстеру «визит вежливости», как один жилец дома-над-воротами другому. Миссис Топ ответствовала в том смысле, что бедный джентльмен в комнатах наверху пребывает сейчас в трауре по своему умершему племяннику, но сам он настолько вежлив и добр, что будет определённо рад знакомству с новым соседом.

Мистер Дэчери сказал, что он что-то такое читал в газетах об этом прискорбном случае, но деталей уже не помнит. Там ведь, кажется, кого-то обвинили в убийстве? Сегодня то и дело кого-то убивают, и газеты всё это расписывают в таких красках и подробностях, что просто волосы встают дыбом (на этих словах мистер Дэчери снова зачесал назад свою непокорную шевелюру), а сам он человек уже пожилой, с плохой памятью, так что не мудрено и запутаться.

Услышав такое, миссис Топ с огромным удовольствием пересказала новому слушателю всю историю с исчезновением молодого Друда — с самого начала и в не менее красочных подробностях, чем те, которыми так славятся столичные газеты. После чего отнесла хормейстеру наверх визитную карточку мистера Дэчери и тут же вернулась с сообщением, что новоприбывшего джентльмена просят войти.

— Там ещё наш господин мэр в гостях у мистера Джаспера, — добавила она, — но это никакой не официальный визит, а просто они с хормейстером большие друзья. Поэтому можно без церемоний.

Однако несмотря на этот совет, эксцентричный джентльмен подошёл к делу крайне церемонно. Войдя в комнаты хормейстера со шляпой в руке, мистер Дэчери сначала элегантно поклонился в давно вышедшей из употребления манере, [7] а потом, представившись, весьма витиевато поинтересовался у обоих присутствовавших, вправе ли он, как пожилой холостяк, живущий на собственные невеликие сбережения, рассчитывать найти у семейства Топов недорогое, но респектабельное жильё, или ему лучше присмотреть какую-нибудь другую квартиру.

Мистер Джаспер ответил на это, что сам он вполне доволен условиями — пусть и не роскошными, но вполне приличными.

— Тогда я спокоен, сэр, — снова поклонился мистер Дэчери.

— Мой друг господин мэр, я уверен, скажет Вам то же самое, — добавил хормейстер. — А его рекомендация значит гораздо больше, чем моя, потому что... просто потому, что он гораздо более важная и уважаемая персона в нашем городе, чем я.

— Рекомендация его милости господина мэра сделает меня его вечным должником, — с приятнейшей улыбкой ответил мистер Дэчери.

— Да, я подтверждаю, — важно сказал мистер Сапси. — Наш церковный пристав и его супруга — достойнейшие люди. Со всех сторон. Вполне респектабельные. Наш отец-настоятель их очень ценит.

— Поистине, они должны гордиться такой превосходной характеристикой, Ваша честь, — снова расшаркался мистер Дэчери. — Позволено ли мне будет спросить уважаемого господина мэра, имеются ли в его городе архитектурные достопримечательности, которые приезжему, вроде меня, следовало бы незамедлительно осмотреть?

— Мы весьма старинный город, сэр, — горделиво ответил мистер Сапси, — и мы просто переполнены всякими достопримечательностями, которые мы со всею тщательностью сохраняем и приумножаем.

— Ваша честь ещё больше укрепили меня в моём желании поселиться в этом превосходном городе до конца моих дней, — ответствовал мистер Дэчери.

— Вы, кажется, отставной военный, сэр? — поинтересовался мистер Сапси.

— Его милость господин мэр оказывает мне слишком много чести, — улыбнулся мистер Дэчери.

— Тогда, может быть, Вы служили на флоте?

— Опять-таки много чести, уважаемый господин мэр.

— Должен сказать, сэр, Вы весьма дипломатичны! — заметил на это мистер Сапси.

— В этом, Ваша честь, вы меня далеко опережаете, — с улыбкой поклонился ему мистер Дэчери. — Я уверен, что любую дипломатическую птицу Вы срезаете просто на лету! [8]

Мистер Сапси не мог не отметить про себя, что перед ним стоял джентльмен, который, без сомнения, преотлично знал, как подобает себя вести в присутствии высокопоставленных персон.

— Не смею больше задерживать Ваше внимание, уважаемый господин мэр, и надоедать Вам своим присутствием, — говорил меж тем мистер Дэчери. — Будучи более чем удовлетворённым данными Вами рекомендациями, я поспешу перенести в моё новое жилище мой багаж, который я пока что оставил в гостинице «Крест и Патерица». [9]

— Вы мне вовсе не надоели, сэр, — ответил мистер Сапси. — Более того, я как раз собирался возвращаться домой, а живу я неподалёку от Вашей гостиницы. Поэтому Вы можете проводить меня, а я буду рад возможности показать Вам некоторые наши достопримечательности. Уверен, они обязательно встретятся нам по пути.

— Его милость господин мэр просто-таки незаслуженно добр ко мне, — сказал на это мистер Дэчери.

Пройти в двери вперёд уважаемого господина мэра мистер Дэчери тоже наотрез отказался, поэтому мистер Сапси, тепло попрощавшись с хормейстером, вышел первым. Мистер Дэчери, по-прежнему с непокрытой головой, поспешил за ним.

— Позволено ли мне будет узнать у Вашей чести, — поинтересовался мистер Дэчери, когда они оказались на улице, — немножко больше об этом джентльмене, от которого мы только что вышли? Квартирная хозяйка сказала мне, что он недавно лишился близкого ему человека и поклялся посвятить свою жизнь мести за эту потерю. Это действительно так?

— Совершенно верно, сэр. Его зовут Джон Джаспер.

— Тогда разрешите мне спросить: подозревает ли он уже кого-нибудь?

— У нас есть не просто подозрения, сэр, — ответил мистер Сапси. — У нас есть полная уверенность!

— Ну надо же! — воскликнул мистер Дэчери.

— Сейчас он как раз заканчивает сбор доказательств для предоставления дела в суд. Уже собрал их множество, большую кучу, сэр, один камешек за другим! В суде ведь мало одной лишь моральной уверенности. Нет, суду требуется аморальная уверенность... То есть мораль тут ни при чём, в суде нужны доказательства — вот что я хотел сказать.

— Ваша честь очень кстати напомнили мне о сути нашего судебного делопроизводства, — поддакнул мистер Дэчери. — Аморальная уверенность! Как это метко сказано!

— Да, у закона длинная рука, сэр, — высокопарно продолжал мистер Сапси. — Длинная и тяжёлая рука! И будьте уверены, сэр, эта длинная рука скоро настигнет преступника и схватит его! А тяжёлая рука пристукнет его и раздавит как муху! Большего я не вправе сейчас сказать, сэр, иначе мне пришлось бы раскрыть Вам некоторые не принадлежащие мне секреты. Но придёт время, и на суде всё откроется. [10]

— Всем сердцем надеюсь на это, Ваша честь, — с улыбкой ответил его спутник, прижимая шляпу к груди. [11]

Всё это время мистер Дэчери следовал за господином мэром с непокрытой головой, что, конечно же, не укрылось от внимания мистера Сапси и было ему очень лестно. Прохладный вечерний ветерок невозбранно трепал длинные седые волосы мистера Дэчери, отчего тому то и дело приходилось зачёсывать их со лба на макушку, но шляпы он так и не надевал.

— Вы можете простудиться, сэр, — милостиво заметил ему мистер Сапси. — Прошу Вас, прикройтесь.

— Ваша честь очень добры, — кланяясь, ответил на это мистер Дэчери, — но я хочу держать голову холодной.

И, словно бы в доказательство, мистер Дэчери несколько раз обмахнулся шляпой, будто веером.

В этот момент спутники как раз проходили мимо Клойстергэмского собора, и мистер Сапси обратил внимание мистера Дэчери на этот факт, как будто тот мог случайно не заметить этакое монументальное сооружение. А от собора было рукой подать до кладбища, куда господин мэр тоже предложил зайти, чтобы осмотреть кое-какие местные достопримечательности — под этим он, без сомнения, подразумевал фамильный склеп и исполненную во мраморе эпитафию своей покойной супруге.

— И могу Вам сказать, дорогой сэр, — добавил мистер Сапси, — что многие посещающие наш город находят эту надпись достойной занесения на память в их записные книжки. Хотя себя хвалить и не принято, но мне тоже кажется, что текст мне удался. Конечно, он потребовал от меня известного напряжения ума и талантов... Ведь очень не просто было сформулировать все эти мысли с такой элегантностью.

Мистер Дэчери пришёл в полнейший восторг от текста эпитафии и выразил живейшее желание тоже немедленно скопировать текст в свой карманный блокнот, и только появление нового персонажа — полупьяного Дердлса — отвлекло его от этого намерения. Мистер Сапси представил каменотёса своему спутнику как ещё одну диковинку и достопримечательность Клойстергэма.

— А, Дердлс! Пойдите-ка сюда!.. Сейчас Вы сами убедитесь, сэр, что наш каменотёс — это нечто особенное. Большой оригинал!.. Дердлс, это мистер Дэчери, он хочет поселиться в нашем городе.

— Дурацкая идея, — ворчливо заявил на это Дердлс. — Мы тут народец паршивый.

— Конечно же, исключая Вас, мистер Дердлс, — с улыбкой ответил мистер Дэчери, — а так же исключая Его честь.

— Чью честь? — не понял каменотёс.

— Его милости господина мэра.

— Вот уж не думал, что у него это есть, — буркнул Дердлс, бросив на мистера Сапси мрачный косой взгляд. — Ну, у меня будет ещё время до следующих выборов воздать его чести честь по чести. А после них всё пойдёт как прежде:

В Клойстергэме он рождён,
Тут и квартирует —
Скопидомством знаменит,
Барахлом торгует!

В этот неприятный для мистера Сапси момент на сцене появился ещё один персонаж — мальчишка-оборванец Депутат, нагло и визгливо потребовавший от каменотёса три пенса, которые тот «зажал» за уже выполненную предыдущими вечерами «работёнку». И пока Дердлс пьяными замедленными движениями перекладывал свой узелок под локоть, нашаривал на куртке карман, а в кармане мелочь, мистер Сапси нервно и не стесняясь в выражениях рассказывал своему спутнику всё о скверной репутации Дердлса, о его предосудительных привычках, пьянстве, распутстве и прочих прегрешениях.

— Мне, мистер Дердлс, как человеку в ваших краях новому, — сказал мистер Дэчери напоследок, — было бы очень интересно как-нибудь вечером поближе познакомиться... гм... с творениями Вашего мастерства.

— Я рад любому и в любой вечер, если он придёт ко мне с бутылкой, как и подобает жентельмену, — ответствовал каменотёс, кидая Депутату пенс и ещё полпенса. — А если этот жентельмен возьмёт две бутылки, то обрадует меня своим приходом вдвое сильнее.

— Тогда договорились. Эй, Депутат, какой за тобой должок?

— Работёнка!

— Покажешь мне, где живёт мистер Дердлс, и будем в расчёте.

Дико свистнув сквозь щель в зубах, мальчишка шутовски откозырял в знак согласия, повернулся на пятке и убежал, подняв тучу пыли.

Оставив каменотёса подпирать спиной стену собора, Его милость господин мэр и его почётный эскорт в лице мистера Дэчери за приятным разговором проследовали до того дома, где Его милость господин мэр «имел свою резиденцию», после чего распрощались самым любезным образом. И всё это время мистер Дэчери пребывал с непокрытой головой, с видимым удовольствием позволяя вечернему бризу трепать его длинные седые волосы.

Вечером, взглянув на себя в зеркало, висящее над камином в курительной комнате гостиницы «Крест и Патерица», мистер Дэчери пригладил свою непокорную шевелюру ладонью и сказал с усмешкой своему отражению: «Ну что, старый холостяк, живущий на свои собственные сбережения? Хлопотный денёк у тебя выдался, не так ли?».

Комментарии к главе XVIII

[1] Выражение «примерно в это же время» доставило много головной боли исследователям романа. Случилось это до или после отъезда учениц школы мисс Твинклтон на каникулы в следующей главе? От ответа на этот вопрос зависит, может ли мистер Дэчери оказаться загримированной Еленой Ландлесс. Да, такая теория, высказанная в 1905-м году Джоном Уолтерсом, была более столетия очень популярна!

[2] То, что внешний вид мистера Дэчери «напоминал военного в отставке», объясняется просто: его синий сюртук и серые брюки по сочетанию цветов совпадали с формой американских конфедератов времён войны Севера и Юга — она как раз закончилась в ту пору, когда Диккенс приступал к созданию романа.

[3] Патерица — епископский посох.

[4] Если принять, что под маской мистера Дэчери скрывается Елена Ландлесс, то такой выбор блюд очень необычен для хрупкой девушки девятнадцати лет!

[5] Такой контраст между цветом волос незнакомца и цветом его бровей может говорить о том, что мистер Дэчери носит седой парик, и именно с той целью, чтобы его при встрече не узнал мистер Джаспер.

[6] Прообразом гостиницы «Крест и Патерица» является отель «Митра» (это слово обозначает епископскую шапку) в Чатэме, пригороде Рочестера, существовавший до 1936 года. От него к Рочестерскому собору ведёт единственная, но довольно извилистая улица Хай-стрит, длиной примерно 2,5 мили. На этом пути башня собора, действительно, часто скрывается из виду за крышами домов, отчего мистеру Дэчери вполне могло показаться, что он заблудился. Человек, когда-либо живший в Клойстергэме-Рочестере, не мог не знать такого, из чего логично сделать вывод, что мистер Дэчери в этом городе ранее никогда не бывал. Тем не менее кое-какой информацией, относящейся к «делу Друда», он обладает — очевидно, он получил её от третьих лиц.

[7] Мистер Дэчери здесь поклонился, выставив вперёд ногу, прижав шляпу к груди и убрав вторую руку за спину — и всё это для того, чтобы избежать необходимости обменяться с Джаспером рукопожатием.

[8] Здесь видна тонкая насмешка. «Дипломатической птицей» традиционно называется павлин, который практически не летает, и охота на которого не ведётся.

[9] Почему же мистер Дэчери остановился именно в этом отеле? Очень просто: «Митра» была конечной станцией дилижанса из Лондона, куда пассажиры кареты, носившей романтичное наименование «Голубоглазой Девы», прибывали после утомительного пятичасового путешествия из столицы. Однако, после открытия железнодорожной станции Паддок-Вуд, направление пассажирских потоков изменилось, путешествующие стали пользоваться более быстрым и дешевым транспортом, прибывая дилижансом уже не в Чатэм, а в Рочестер-Клойстергэм, и из-за этого гостиница «Митра» потеряла былую популярность и вступила в длительный период упадка. Заметим, что мистер Дэчери оказался летом 1843 года её единственным постояльцем, да и он прожил в ней всего лишь день-другой.

[10] В разговоре с мэром Сапси мистер Дэчери проявляет странную осведомлённость о фразе, написанной в дневнике Джаспера: «поклялся посвятить свою жизнь мести за эту потерю». Узнать её Дэчери мог лишь из самого дневника или со слов каноника Криспаркла, с которым он явно не знаком (по крайней мере, в книге нет о том и слова). Но есть и ещё возможность: миссис Топ совала нос в личный дневник своего квартиранта и пересказала его содержание мистеру Дэчери в предыдущем их разговоре.

[11] Дэчери не льстит Сапси, когда называет его «Ваша честь». Ведь кроме должности мэра мистер Сапси выполнял ещё и обязанности мирового судьи. Поэтому именно в его власти было арестовать Невила или выпустить его из Клойстергэмской тюрьмы.

Глава XIX. Тень на солнечных часах

Снова первый день каникул в школе мисс Твинклтон, и снова юные леди разъехались по родным домам. Елена Ландлесс тоже отправилась к брату в Лондон, и малютка Роза осталась совсем одна.

Ранним вечером прекрасного солнечного дня, когда только что отзвенели колокола последней службы в соборе, Джон Джаспер быстрым шагом проходит по Главной улице до крыльца «Приюта Монахинь», требовательно стучит в двери школы и уведомляет открывшую ему служанку, что он желает видеть мисс Розу Буттон. [1]

Более неподходящего для Розы момента он, право, не мог бы и выбрать. Лучшая подруга и защитница Розы уехала, миссис Тишер отсутствовала, а мисс Твинклтон — пребывающая как раз в легкомысленной фазе своего бытия — прихватив корзинку для пикника, наполненную всякими вкусностями, отправилась на длительную прогулку вдоль реки.

— Боже мой, Бетси, ну почему, почему ты не сказала ему, что меня нет дома?! — восклицает Роза, беспомощно всплёскивая руками.

Служанка отвечает, что мистер Джаспер и не спрашивал, дома ли мисс Роза, а просто с порога велел её позвать, да ещё таким тоном, будто был совершенно уверен, что отказать ему не посмеют.

— Ах, Господи, но что же мне делать, что делать?! — чуть не плачет Роза.

Спасительная мысль приходит ей в голову, пусть и продиктованная отчаянием: она примет его в саду — туда выходит много окон школы, и если служанка будет время от времени выглядывать в сад, проверяя, не случилось ли чего, то можно будет и вытерпеть несколько минут общения с этим ужасным человеком. А в случае опасности Роза всегда сможет вбежать в дом и захлопнуть за собой дверь.

С той страшной ночи, когда пропал Эдвин, Роза ни разу не видела Джаспера: уроки музыки были прекращены из-за её траура, в церкви они тоже не пересекались. За прошедшие полгода страх Розы перед хормейстером пошёл несколько на убыль, поэтому теперь, повесив шляпку за ленту на локоть и заколов потуже волосы, Роза спускается по лестнице ко входной двери довольно твёрдым шагом. Но когда она выглядывает в сад и видит его чёрную мрачную фигуру, картинно облокотившуюся на мраморный столбик с солнечными часами наверху, все её страхи моментально возвращаются, и колени её начинают предательски дрожать. Роза хочет повернуться и убежать, но стоит Джасперу лишь посмотреть на неё тяжелым взглядом и повелительно кивнуть — и Роза, лишившись над собой всякой власти, спускается с крыльца и по аллее сада идёт туда, куда он жестом направляет её: к садовой скамейке в двух шагах от солнечных часов. [2] Поднять глаза на Джаспера Роза боится, но ей даже и не нужно этого делать — она и так чувствует, как он буквально пожирает страстным взглядом её фигуру и пылающее лицо.

— Я ждал, что мне будет позволено вернуться, — начинает он, беря руку Розы в свои. — Вернуться, чтобы снова служить Вам.

Его прикосновение обжигает, и Роза отдёргивает руку. После нескольких неудачных попыток, ей удаётся пролепетать:

— Служить, сэр?

— Да, служить Вам, обучать Вас, как Ваш преданный учитель музыки.

— Но я отказалась от уроков...

— Но ведь не навсегда же. Ваш опекун сказал мне, что Вам требуется время, чтобы оправиться от пережитого потрясения. Прошло уже полгода — это достаточный срок для траура. Когда Вы рассчитываете возобновить занятия?

— Никогда, сэр.

— Никогда? И то же самое Вы ответили моему дорогому Эдвину на вопрос, когда же Вы полюбите его?

— Но я любила его! — восклицает Роза с внезапным гневом.

— Возможно. Но любили недостаточно, вот что я хочу сказать. Любили не по-настоящему, не так, как его должно было любить. И даже не так, как он любил Вас! И уж точно не так, как всякий на его месте любил бы Вас!

Роза ничего не отвечает, глаза её начинают наполняться слезами, и она отворачивается.

— То есть, — уточняет хормейстер, — Ваши слова о желательном перерыве в занятиях были лишь вежливым отказом продолжать их вовсе?

— Да, сэр, — не дослушав, перебивает его Роза. — Только вся вежливость исходила от моего опекуна, а не от меня. Я ему так прямо и сказала, что не желаю больше Вас видеть!

— И Вы остаётесь при том же мнении и сегодня?

— Остаюсь, сэр! И я прошу не спрашивать меня о причинах. Я не собираюсь ничего объяснять — уж это-то в моей власти!

Но Розе настолько хорошо известно, что он одним лишь движением удивлённо поднятой брови может подчинить её своей воле и лишить любых сил к сопротивлению (как он уже и делал неоднократно во время их прошлых занятий музыкой), что отвага её тут же сменяется прежним страхом, стыдом и беспомощностью.

— Что ж, если Вы настроены так решительно против, то я не буду Вас больше об этом просить, — слышит она его гипнотический голос. — Вместо этого я хочу сделать Вам некое признание...

— Не желаю его и слушать, сэр! — восклицает Роза, делая движение встать, но властно протянутой рукой он останавливает её.

— Вам придётся, дорогая моя. Нам всем приходится иногда делать то, что нам не по нраву, — говорит он, понизив голос. — Придётся и Вам. Иначе Вы доставите кое-кому много горя, а поправить уже ничего не сможете.

— Какое горе, кому?

— Терпение, моя дорогая, терпение. Вы задаёте слишком много вопросов, при том не желая отвечать на мои. Но Вы узнаете ответ, узнаете прямо сейчас. Итак. Дорогая моя Роза! Прекраснейшая, обворожительная Роза!

Она вскакивает, но тут же натыкается на его злой и угрожающий взгляд, от которого у неё подкашиваются в страхе ноги, и она снова без сил падает на скамейку. Сам же он не делает и движения ей навстречу, и всё так же недвижно стоит, оперевшись на столбик с циферблатом солнечных часов сверху, и его чёрная тень накрывает их целиком, словно грозовая туча.

— Я заметил, — говорит он с презрительной усмешкой, — что за нами следят из окна. Я не дотронусь до Вас и не подойду. Сидите смирно, и они не заметят ничего предосудительного. Учитель музыки разговаривает со своей ученицей — что тут такого? Нам многое требуется обсудить, любовь моя! [3]

И снова Роза пытается сбежать, и снова неудачно, поскольку он буквально пригвождает её взглядом, и столько в этом взгляде невысказанной угрозы, что холод пробегает у неё по спине.

— Роза, дорогая! Даже когда ты была помолвлена с другим, с Эдвином Друдом, я любил тебя безумно. Даже когда я был уверен, что ваша счастливая свадьба всё ближе, я любил тебя безумно. Даже когда я убеждал его быть с тобой поласковей, я любил тебя безумно. Когда он подарил мне дивный твой портрет, и я повесил его над камином, чтобы ежеминутно видеть его и ежеминутно же терзаться ревностью, я любил тебя безумно. В постылых занятиях дня, в бессонных мучениях ночи, в кошмарных или райских видениях, куда я сбегал от ненавистной мне реальности бытия, унося с собою в объятиях твой милый образ — всегда я любил тебя, любил тебя, любил тебя безумно!

Если что и могло сделать эти его слова более отвратительными для Розы, так это ужасающий контраст между злобой в его взгляде и спокойствием, даже элегантностью его фигуры и жестов.

— Но я молчал. Пока ты принадлежала ему, я не показывал и виду. Я сдерживался.

Этой лжи, пусть и произнесённой с такой уверенностью, Роза была уже не в состоянии вынести.

— Вы говорите неправду, сэр! — заявляет она с негодованием. — Вы обманывали его каждый день и час! Своими преследованиями Вы и мою жизнь превратили в один нескончаемый кошмар! Вы запугали меня настолько, что я не смела открыть ему правды, какой Вы плохой, плохой, отвратительный человек, сэр!

Эта её гневная тирада не производит, однако, никакого впечатления на него — напротив, теперь он разглядывает Розу с чувством какого-то даже восторженного удивления:

— Вот такая ты мне даже больше нравишься! Оказывается, в гневе ты ещё прекрасней. Мне не нужна твоя любовь, Роза. Подари мне свой гнев, свою ненависть, своё презрение — и подари мне в этом всём саму себя! [4]

Теперь Роза не в силах больше сдерживать давно уже копившиеся слёзы. Не обращая внимания на его предостерегающий жест, Роза вскакивает со скамейки и пытается найти спасение за дверью «Приюта монахинь», но слова, сказанные ей в спину угрожающим тоном, останавливают её:

— Ты спрашивала меня, моя волшебница, моя очаровательная ведьма, какое зло, какие бедствия могу я причинить посторонним людям, если ты откажешься меня выслушать? Останься, и я расскажу тебе. Посмей уйти — и я обрушу это зло на их головы!

И столько ненависти слышится в этом обещании, что Роза, содрогнувшись от отвращения, остаётся.

— Я признался тебе, что любовь моя безумна. Безумна настолько, что будь моя привязанность к моему дорогому мальчику хоть на волосок меньше, я уничтожил бы и его — только за то, что ты была к нему благосклонна! [5]

Глаза его на секунду мутнеют, а рот начинает заметно подёргиваться, словно у сумасшедшего перед нервическим припадком.

— Даже и его! — восклицает он. — Да, я уничтожил бы даже и его! Роза, дорогая, посмотри на меня и ответь честно: разве допустил бы я, чтоб кто-нибудь ещё любил бы тебя и оставался при этом в живых, если бы его жизнь была в моих руках?!

— Я не понимаю, что Вы хотите этим сказать, сэр...

— Я хочу сказать, что схожу с ума от любви к тебе, только и всего. От мистера Криспаркла стало известно, что молодой Ландлесс воображал себя соперником моему дорогому племяннику, соперником в любви к тебе, к тебе! Я могу воспринять это только как личное оскорбление. Я так и записал в своём дневнике: я не успокоюсь, пока не найду и не уничтожу преступника! С той поры я неустанно трудился для осуществления этой клятвы. Я сплёл целую сеть, которая всё туже затягивается вокруг убийцы — затягивается даже в эту минуту, когда я говорю с тобою! [6]

— Это только Ваши подозрения, сэр! Мистер Криспаркл считает мистера Ландлесса невиновным, а я верю каждому его слову.

— Не важно, подозреваю ли я мистера Ландлесса, как не важно и то, что именно считает мистер Криспаркл. Но одни только подозрения, если их правильно собрать, заострить и направить, способны уничтожить человека, при этом даже заведомо невиновного человека! Как верно и обратное: единственная улика, предъявленная человеку, истинно виновному в преступлении, приведёт к его неминуемой гибели — и даже в том случае, если его ранее считали непричастным.

— Если Вы думаете, что мистер Ландлесс делал мне какие-нибудь предложения, или что я его к тому поощряла, то Вы ошибаетесь, сэр, — отвечает Роза, бледнея.

Он дёргает рукой, словно отметая это возражение как несущественное.

— Ты видела сама, как безумна моя любовь. Она так безумна, что ради тебя я готов презреть все свои клятвы и оставить все разыскания — лишь бы ты была моей, только моей и ничьей более!.. Скажи мне, тебе ведь не безразлична судьба твоей подруги, мисс Ландлесс?

— Она мне очень дорога.

— А её репутация, её доброе имя?

— Я уже сказала, она мне очень дорога.

— Ах, я и забыл, — говорит он с холодной усмешкой, — что мне положено не задавать вопросы, а давать тебе ответы. А то мои вопросы, похоже, тебя пугают. Что ж, довольно болтовни... Ты подтвердила мне, что заботишься о репутации и благополучии твоей подруги. Но лучше бы тебе позаботиться о спасении жизни её брата — от виселицы!

— Ваши предложения, сэр... они ужасны!

— Всё, что я предлагаю тебе, дорогая, так это мою любовь. Если любить тебя так ужасно, то я согласен быть самым ужасным человеком на земле. Если прекрасно — я стану лучшим из всех живущих. Моя любовь к тебе сильнее любой другой, моя верность тебе безгранична. Дай мне лишь тень надежды, подари лишь намёк на благосклонность, и ради тебя я пойду на любое преступление!

Она пытается заслониться рукою от страшных этих слов, но потом, застыдившись своей слабости, делает вид, что только хотела убрать с виска прядь светлых своих волос. Голова её идёт кругом, она пытается из проговорок его и намёков составить хоть какую-то целостную картину, понять их смысл, но у неё, похоже, не получается ровным счётом ничего.

— Забудь обо всём, дорогая моя, оцени лишь, какие жертвы я складываю к твоим ногам, к твоим милым ножкам, за счастье целовать которые я готов пресмыкаться в грязи и, словно дикарь, ставить их себе на голову в знак величайшей покорности. Вот моя верность бедному моему мальчику, умершему в расцвете лет! Растопчи её!

Театральным жестом он словно швыряет перед нею на землю некую невидимую драгоценность.

— Вот неискупимое преступление этого дикаря против моей любви к тебе. Втопчи его в грязь!

Снова тот же жест.

— Вот мои неустанные труды последних месяцев по розыску и уличению виновного в этом злодействе. Раздави их, словно червей!

И снова на землю летит нечто несуществующее.

— Вот моё унылое прошлое и безрадостное настоящее! Вот страшное одиночество моего сердца и моей души! Вот утраченный мой покой, вот моё отчаяние! Попри их ногами, растопчи их в пыль! Но только будь моей, даже хотя бы для того, чтобы всю жизнь смертельно меня ненавидеть! [7]

Ужасающая страстность, с которой были высказаны эти безумные слова, отвратительный их пафос и сам горячечный вид говорившего, вогнавшего себя в почти непристойный экстаз, не оставили Розе другого выхода, кроме немедленного бегства. Она отчаянно метнулась к спасительным дверям «Приюта монахинь», но он заступил ей дорогу и, наклонившись ближе, жарко зашептал ей в ухо:

— Роза, не бойся, я уже овладел собой. Сейчас я вместе с тобою спокойно пойду к дому. Всё, чего я ожидаю от тебя, так это лишь знака, что ты поняла меня. До нужной поры я не нанесу обещанного удара. Покажи мне, что ты поняла меня.

Она почти незаметно делает жест ослабевшей рукой.

— Вот так, хорошо, послушная девочка. И запомни: никому ни слова, иначе ты тут же пожалеешь об этом! Ты поняла меня?

Снова слабый жест рукой.

— Помни одно: я люблю тебя, люблю тебя, люблю. Даже если ты сейчас предашь меня — попробуй только это сделать! — ты и тогда не избавишься от меня. Никто не посмеет стать между нами. Ты будешь принадлежать мне, мне одному — до самой смерти!

Служанка сбегает по лестнице отворить им дверь и впустить, но он лишь приподнимает шляпу в изящном прощальном поклоне и уходит по улице прочь, и на лице его заметно не больше волнения, чем у какого-нибудь манекена в витрине портновской лавки. [8] У Розы же хватает сил лишь на то, чтобы подняться на несколько ступенек, затем ноги её подкашиваются, и глубокий обморок накрывает её. «Ничего удивительного, — думает горничная. — Такой жаркий день был, а теперь ещё и гроза приближается... вот бедная девочка и сомлела». «Ничего страшного, — говорят служанки, бережно перенося несчастную в её комнату и укладывая на кровать. — Вот грянет гром, хлынет ливень, и ей сразу же полегчает».

Комментарии к главе XIX

[1] Может показаться, что внезапная активность Джаспера после шестимесячной паузы в развитии сюжета вызвана появлением мистера Дэчери, но это не так. В рукописи Диккенса глава с «признанием Джаспера» шла перед главою о приезде Дэчери. Порядок следования глав поменяли издатели.

[2] Столбик с солнечными часами наверху, действительно, долгое время стоял в саду «Eastgate House», прообраза здания школы мисс Твинклтон. Его можно заметить на старых фотографиях. Во время реконструкции территории в общественный парк солнечные часы были перенесены в сад возле дома отца-настоятеля, где их можно видеть и сегодня.

[3] Интересно, что поначалу Джаспер не собирается делать Розе предложение, а просто хочет возобновить с нею уроки музыки. И только после того, как Роза наотрез отказывается (а Джаспер не в силах её к этим занятиям принудить), он понимает, что это, скорее всего, его последняя возможность переговорить с Розой наедине.

[4] Мотив любви-ненависти заинтересовал Диккенса после прочтения повести Эмили Джолли «An Expirience». В ней некая отчаявшаяся мать пытается отомстить доктору, который не смог спасти от смерти её дочь. Способ мести она выбрала очень странный: она собиралась влюбить доктора в себя и потом разбить ему сердце. Но во время осуществления этого плана она понимает, что влюбилась сама, и потому отказывается от мести. Ряд исследователей усматривает мотив любви-ненависти в отношениях самого Диккенса с его любовницей Эллен Тернан, которой была ненавистна физическая близость с человеком, на много лет старше её.

[5] В этой главе читатель впервые получает возможный мотив преступления Джаспера — убийство из ревности. Этот мотив (стараниями Джаспера) очень похож на правду, и лишь мелкие детали, разбросанные автором ранее по тексту, показывают, что ни о какой любви к Розе у Джаспера не было и речи, и что его стремление жениться на ней, возможно, являлось лишь частью его плана завладеть наследством Друдов.

[6] Нужно отметить, что Джаспер делает Розе предложение, выждав минимально необходимый из-за траура срок — шесть месяцев. Меньшее не поощрялось приличиями. Именно этим и вызвана полугодовая пауза в сюжете книги.

[7] «Признание» Джаспера театрально, оно почти целиком взято из «Сна в летнюю ночь» Шекспира. Как указывает Терри Коверлей, любовь-ненависть Джаспера дословно похожа на описание отношений Гермии и Лисандра, перепутавших любовное и отворотное зелья: «Чем сильнее я ненавижу его, тем вернее и охотнее он следует за мной. Чем больше я проклинаю его, тем больше он меня любит.»

[8] После того как Роза недвусмысленно отказывает Джасперу, он незамедлительно переходит к угрозам и прямому шантажу. Чтобы подавить её волю он старательно строит из себя сумасшедшего, чьи поступки несоразмерны обстоятельствам, и их нельзя предугадать. Однако внутренне он остаётся спокоен, так как всего лишь следует заранее разработанному плану.

Глава XX. Бегство

Едва Роза снова пришла в себя от затмения чувств, все её прошлые страхи навалились на неё с прежней невыносимой силою. Снова и снова вспоминая всё то, что говорил ей Джаспер на свидании возле солнечных часов, она пыталась найти ответ на единственный волновавший её теперь вопрос — что же ей делать, куда скрыться от этого ужасного человека? Старые стены здания школы были теперь бессильны защитить её от преследований хормейстера, сошедшего от страсти к ней с ума. Одно было понятно ей со всею отчётливостью — она должна бежать.

Но куда? После отъезда Елены в целом мире оставался лишь один человек, на чью помощь она могла надеяться и рассчитывать — её опекун, мистер Хирам Грюджиус. Чувствуя, что с каждой минутой промедления тёмные чары безумной любви хормейстера сгущаются над ней всё плотнее, Роза решила отправиться в Лондон без промедления. Написав коротенькую записку директрисе и побросав в дамский саквояжик кое-какие необходимые ей вещи, она проскользнула к дверям школы, неслышно отворила их и выскочила на улицу.

Впервые оказавшись за порогом школы без чьего-либо сопровождения и оттого слегка растерявшись, она пару секунд раздумывала, какой дорогой ей будет быстрее добраться до стоянки омнибусов. И тут — какая удача! — она вдруг заметила выворачивающий из-за угла дилижанс и на нём кучера Джо, восседающего на козлах с кнутом и поводьями в руках. Дилижанс, похоже, только что отправился в путь. С риском оказаться под копытами или колёсами Роза бросилась наперерез повозке.

— Стойте, стойте, подождите! Мне нужно немедленно в Лондон, возьмите меня с собой!

И менее чем через минуту дилижанс уже уносил её прочь от Клойстергэма, прочь от «Приюта монахинь» и от домогательств всех хормейстеров мира. На станции Джо помог Розе выйти, донёс её вещи, удобно устроил юную мисс в вагоне поезда на Лондон и в заключение даже отказался взять с неё плату за проезд.

— Прошу Вас, Джо, по возвращении в город зайдите, пожалуйста, к мисс Твинклтон и скажите ей, что со мной всё в порядке, и пусть она не волнуется. Сделаете, Джо?

— Непременно, мисс. Так и сделаю.

— И передайте ей, что я её целую.

— Это тоже передам, мисс, — пообещал Розе возница Джо, подумав про себя, что и сам бы не отказался получить поцелуй от такой маленькой прелестницы. Но вслух он, конечно же, этого не сказал.

Чем дальше от Клойстергэма уносил беглянку поезд, тем меньше становилась её уверенность в правильности этого импульсивного её поступка. Что, если опекуна нет в городе? Куда ей в таком случае податься — одной, посреди незнакомых улиц и почти совсем без денег? Что, если мистер Грюджиус сочтёт её страхи необоснованными? Не поступила ли она опрометчиво, решившись на подобное бегство, не скомпрометировала ли себя? Эти и прочие неприятные вопросы не давали Розе покоя, пока поезд с грохотом проезжал по эстакадам и мостам над улицами и крышами Лондона, приближаясь к цели её назначения. [1]

«Мистер Хирам Грюджиус, эсквайр, Степл-Инн, Лондон» — вот и всё, что Роза знала об этой самой цели. Но для кэбмена и этого оказалось вполне достаточно, и через какие-то полчаса Роза уже стояла перед закрытыми на ночь воротами двора Степл-Инна. Широкая улица Холборн в обе стороны была полна народу: лондонцы нескончаемым потоком шли мимо, уныло шаркая подошвами по мостовой, или скапливались на углах перед дверями распивочных и пабов, из которых слышалась визгливая музыка, ничуть не поднимавшая посетителям настроения. Всё вокруг было безрадостно и серо, воздух был тяжёл и полон неприятных запахов. Испытав вдруг острую мгновенную тоску по чистой атмосфере и простору полей и лугов провинциальной Англии, Роза с решимостью постучала кулачком в ворота дома. [2]

Отворили ей тут же. Как оказалось, сторож (он же дворник) сидел на стуле с другой стороны двери в ожидании возвращавшихся из гостей или театров джентльменов, от которых за услугу открывания двери он получал по шиллингу. Разумеется, требовать денег с юной дамы — у которой всего и багажа-то было, что маленький саквояжик — дворник не посчитал возможным.

— Мистер Грюджиус, эсквайр, проживает здесь?

— Точно так, мисс. Его контора вон в том подъезде будет, — ответил сторож, указывая на нужную Розе дверь.

Цокая каблучками, Роза пересекла мощёный булыжником двор, поднялась по ступенькам крыльца и нашла в прикреплённом к косяку списке жильцов фамилию опекуна. Контора мистер Грюджиуса располагалась во втором этаже, квартира его была на той же площадке. Преодолев пару дюжин скрипучих ступенек, Роза отыскала нужную ей дверь и тихонько в неё постучала.

Никто не ответил, тогда Роза попробовала нажать на дверную ручку. Та поддалась, дверь приоткрылась, и Роза осторожно заглянула внутрь. Мистер Грюджиус сидел на подоконнике у открытого окна и что-то напряжённо высматривал в дальнем углу двора. Комната была погружена в полутьму, лишь едва теплилась лампа на столике в дальнем углу.

Роза неслышно вошла, притворила дверь и сделала несколько шагов — старые половицы предательски скрипнули, и мистер Грюджиус, вздрогнув, повернулся всем телом к двери.

— Святые Небеса! — воскликнул он тоном глубочайшего удивления, разглядев свою гостью.

Роза, обливаясь слезами, бросилась ему на шею.

— Боже мой, дитя моё, это ты? Я уж подумал, это твоя мать мне явилась! — говорил меж тем старый юрист, обнимая свою юную подопечную с не меньшей нежностью. — Но почему ты здесь? Что случилось, и кто тебя привёз?

— Никто, сэр, я приехала сама.

— Господи, спаси и сохрани — сама! Но почему?! Почему ты не написала мне? Я тут же приехал бы за тобою!

— Ах, я не могла... Не было времени, всё случилось так внезапно! Как тогда с Эдвином. Бедный, бедный Эдди!

— Да, бедный юноша, бедный юноша!

— Его дядюшка вдруг признался мне в любви. Ненавижу его! — сквозь слёзы воскликнула Роза, топая ножкой. — Посмел сделать мне предложение! Меня всю трясёт от отвращения, как я о нём подумаю. Вот я и прибежала сюда, просить у вас защиты.

— И ты её получишь, клянусь всем святым! — энергически воскликнул мистер Грюджиус. — Нет, каков негодяй!

Другим он подло роет яму,
Пусть сам в неё и попадёт!
Храни нам Боже королеву
И с нею Англии народ!

И после этого внезапного приступа то ли патриотизма, то ли жажды битвы, немало удивившего Розу, мистер Грюджиус в сильнейшем волнении сделал быстрым шагом несколько кругов по комнате. [3]

— Прошу прощения, моя дорогая, — сказал он затем, останавливаясь и вытирая лицо извлечённым из кармана платком, — я думаю, ты будешь счастлива услышать, что мне уже полегчало. Пожалуйста, не рассказывай мне пока больше ничего, иначе я снова разнервничаюсь и заговорю стихами. Думаю, тебе тоже нужно сперва немножечко прийти в себя. Ты голодна? Когда ты последний раз кушала? Что я должен организовать для тебя, лёгкий завтрак или плотный ужин?

Затем мистер Грюджиус помог Розе снять шляпку и освободил её руки от саквояжика. Всё это он проделал с неуклюжей, но очень милой галантностью, весьма неожиданной в этом угловатом человеке, как называл себя он сам.

— Мы должны позаботиться о твоём удобстве, моя дорогая, — продолжал мистер Грюджиус, — и поэтому мы снимем для тебя лучшую комнату в гостинице «Фурнивал», здесь, через дорогу. Там ты получишь всё необходимое от неограниченной старшей горничной... э-э... я имел в виду, конечно, что ты получишь от неё всё необходимое в неограниченном количестве. Твой багаж, как мне кажется, смог вместить лишь очень немногое. Думаю, он больше подходит не юной леди, а какой-нибудь канарейке.

Роза улыбнулась этим его словам и посмотрела на опекуна с благодарностью.

— Может быть, у тебя там и живёт канарейка? Нет? Очень жаль, потому что ей тоже были бы здесь очень рады. Мы бы сделали ей клетку за окошком, и она бы днями напролёт услаждала слух всех жителей Степл-Инна мелодичными трелями. Но ты так и не сказала мне, дорогая моя, что бы ты хотела получить к столу! Придётся нам заказать в трактире всё подряд и сделать этакое попурри.

Роза поблагодарила мистера Грюджиуса за заботу и сказала, что ей хотелось бы получить лишь чашечку чая. Добрый старый юрист тут же развил самую бурную деятельность: он сбегал в контору за мармеладом, потом ещё раз за сахаром и сливками, откуда-то вдруг появились холодная говядина и копчёная рыба, а потом мистер Грюджиус, забыв надеть шляпу, побежал в трактир при гостинице «Фурнивал», чтобы отдать распоряжения насчёт прочих вкусностей. Не прошло и десяти минут, как в комнате опекуна был накрыт обильный стол.

— Господи, помилуй! — воскликнул мистер Грюджиус, падая на стул напротив своей прелестной воспитанницы и с силой проводя рукой ото лба к затылку. — Что за радикальное изменение в унылой жизни старого холостяка, моя дорогая!

Роза посмотрела на него удивлённо.

— Я имею в виду твоё появление, дитя моё, — объяснил мистер Грюджиус. — Оно как будто вымело отсюда весь сор и пыль, осветило все углы, переклеило обои на стенах, украсило комнату разноцветными фонариками и превратило моё жилище в комнату во дворце! Да-да, именно так, именно так!

Тронутая его словами Роза, наливая мистеру Грюджиусу чай, благодарно погладила его по руке.

— Спасибо, дорогая моя, — сказал опекун. — Что ж, давай пить чай и разговаривать.

— Значит, Вы живёте вот здесь? — спросила Роза, осматриваясь.

— Да, дитя моё, здесь и живу.

— И всегда один?

— Да, к сожалению. Ну, конечно, днём мне составляет компанию мой клерк, мистер Баззард.

— Что же, он тоже живёт здесь?

— Нет, когда служба заканчивается, он уходит. Сказать по правде, сейчас он в отпуске, и контора юристов этажом ниже предоставила мне временную замену. Но заменить мистера Баззарда — это непростая задача.

— Думаю, он должен быть Вам очень благодарен, — сказала Роза, кивая головкой.

— Возможно, он и благодарен... Но тогда он это очень умело скрывает. Но я сомневаюсь насчёт его благодарности. Я почти уверен, что он здесь несчастен, бедный юноша.

— Несчастен? Но почему? — спросила заинтригованная Роза.

— Его должность не соответствует его талантам, — пояснил мистер Грюджиус с самым загадочным видом.

Роза удивлённо и заинтересованно изогнула брови. Мистер Грюджиус усмехнулся.

— Он ощущает себя настолько не на своём месте, что я, право, вынужден постоянно извиняться перед ним, — продолжил мистер Грюд-жиус. — И он полагает, что мне есть за что извиняться. Да, так и полагает, хоть и не высказывает это вслух.

Всё это мистер Грюджиус произнёс со столь таинственным и заговорщицким видом, что Роза не знала, шутит ли он, или же говорит правду.

— Так вот мистер Баззард. Поговорим о нём, моя дорогая. У мистера Баззарда есть один секрет... Может быть, это и не годится, выдавать чужие секреты, но твоё присутствие здесь сделало меня сегодня необычайно разговорчивым. Как ты думаешь, моя дорогая, что учудил наш мистер Баззард?

— Боже мой! — воскликнула Роза, вдруг вспомнив о Джаспере и его безумном признании в любви. — Ничего ужасного или отвратительного, я надеюсь?

— Он написал пьесу, — сказал мистер Грюджиус театрально-загробным голосом. — Целую трагедию.

Роза облегчённо перевела дух.

— И никто, — продолжал мистер Грюджиус в том же таинственном тоне, — ни один театр, ни один режиссёр в мире не согласен поставить её на сцене. [4]

Роза на эти слова только покачала задумчиво головой, как бы желая сказать: «Да, такие вещи случаются в жизни, и никто не знает, почему.»

— Что же касается меня, моя дорогая, — сказал мистер Грюджи-ус, — я лично ни в коем разе не смог бы написать пьесы.

— Даже самой плохонькой? — поинтересовалась Роза, снова изгибая вопросительно бровь.

— Совсем никакой не смог бы. Даже если — представь — я был бы приговорён к казни на эшафоте, и палач уже заносил бы свой топор над моею головой, и тут примчался бы гонец с известием, что я буду высочайше помилован, но с условием, что я тотчас же напишу пьесу, хоть бы даже и самую плохонькую... То я и тогда лишь положил бы голову снова на плаху и умолял бы палача отрубить её поскорее.

По задумчивому лицу Розы легко можно было понять, что в этот момент она размышляла, как поступила бы на месте мистера Грюджиуса она сама.

— Коротко говоря, моя дорогая, — подытожил мистер Грюджиус, хлопнув себя ладонями по коленям, — мистер Баззард имеет все основания считать меня бездарностью. А так как эта бездарность является ещё и его начальником, то получается совсем уже невыносимо.

Тут мистер Грюджиус осуждающе покачал головой, как бы соглашаясь, что оскорбление и в самом деле слишком велико, несмотря на то, что предметом осуждения являлся он сам.

— Но почему же он тогда пошёл к Вам в подчинённые? — удивилась Роза.

— Логичный вопрос, — заметил мистер Грюджиус. — Случилось это вот как. Отец мистера Баззарда арендует ферму в Норфолке. [5] И если бы он только узнал, что его сын написал пьесу, то он, без сомнения, накинулся бы на него со всеми цепами, вилами, молотилками и прочим сельскохозяйственным инструментом, какой только попался бы ему под руку, и замолотил бы его до смерти. Поэтому мистер Баззард, когда в очередной раз передавал мне от своего отца арендную плату за месяц (я её собираю, чтоб ты знала), поделился со мной своим секретом и прибавил, что решил уйти из дома — чтобы следовать заветам своего гения, как он выразился. А это очень быстро привело бы его к голодной смерти, поэтому он на такое пойти не может.

— Не может следовать советам своего гения или не может уйти из дома?

— Нет, это-то он как раз вполне может. Он не согласен только умирать от голода. Как ты понимаешь, по этому пункту мне было нечего ему возразить. Тогда мистер Баззард заявил, что я, по его мнению, обязан встать стеной между ним и его будущей трагической судьбой. Я и тут не нашёл, что возразить. Вот так мистер Баззард и стал моим клерком.

— По-моему, он просто обязан быть Вам благодарным, — сказала Роза.

— Н-нет, дорогая моя. Мистер Баззард считает, что это не входит в его обязанности. Я имею в виду, что он остро ощущает своё унижение. К тому же, мистер Баззард водит знакомство и с другими такими же юными гениями, которые тоже сочиняют пьесы и, подобно ему, не находят режиссёров, желающих поставить их на сцене. В порядке утешения эти высоко одарённые джентльмены посвящают свои пьесы друг другу. Мистеру Баззарду тоже посвятили одну трагедию. Видишь, моя дорогая, а его начальнику никогда не дождаться, чтобы ему посвятили трагедию, пусть даже самую плохонькую.

Роза посмотрела на старого юриста с такой любовью во взгляде, что было сразу понятно, что уж она-то посвятила бы своему милому опекуну тысячу трагедий, если бы только могла.

— А как же называется эта пьеса мистера Баззарда? — спросила она затем.

— О, у неё очень подходящее название, моя дорогая, — ответил её опекун. — Она называется «Тернии Забот». И мистер Баззард надеется (и я с ним тоже), что когда-нибудь его заботы окончатся, тернии и прочие занозы будут извлечены, и пьеса его увидит свет рампы. [6]

Нетрудно было понять, что мистер Грюджиус потому так полно и красочно описывал Розе странности своего клерка, что он хотел хоть немного отвлечь её от неприятных переживаний прошедшего дня и по возможности успокоить.

— Что ж, дорогая моя, — сказал он затем, — если ты чувствуешь в себе силы рассказать мне, что же произошло с тобой в Клойстергэме, я был бы рад тебя выслушать. Но только если ты действительно уверена, что опять не расстроишься. Просто мне хотелось бы обдумать всю историю с начала до конца сегодня вечером, перед тем как уснуть.

И Роза, теперь уже довольно спокойно, пересказала своему опекуну весь разговор, случившийся у неё с Джаспером. Мистер Грюджиус во время этого рассказа много раз с силой приглаживал волосы жесткой ладонью, хмурился, сопел, а в конце попросил повторить ему те фразы хормейстера, в которых речь шла об Елене и Невиле. Когда же Роза выдохлась и замолчала, мистер Грюджиус некоторое время не говорил ни слова, сидя с самым серьёзным и задумчивым видом.

— Запутанная история, — подытожил он, — но я надеюсь, что смогу её распутать. Кстати, мистер Ландлесс и его сестра живут совсем рядом со мною. Подойди-ка сюда, к окну... Видишь, вон там тёмные окна под самой крышей? Это их квартира и есть.

— Ой, а можно мне будет завтра навестить Елену? — обрадовалась Роза.

— Об этом мы лучше завтра и поговорим, — ответил опекун. — Сейчас тебя надо устроить на ночь, а то ты, наверное, от всего этого уже очень устала.

С этими словами мистер Грюджиус подхватил в одну руку саквояжик Розы, согнутую в локте другую предложил его владелице (причём сделал это с таким галантным поклоном, словно приглашал юную леди станцевать менуэт), после чего препроводил её через улицу Холборн в гостиницу «Фурнивал». [7] Там он передал Розу с рук на руки «неограниченной» старшей горничной, а сам остался ожидать внизу на тот случай, если у Розы будут к нему ещё какие-нибудь поручения.

Комната, которую отвели Розе в гостинице, оказалась просторной, светлой и чистой, с весёленькими обоями в цветочек. Поставив саквояжик на полочку для багажа постояльцев, Роза снова спустилась поблагодарить своего опекуна за проявленную о ней заботу и пожелать ему доброй ночи.

— Не стоит благодарности, моя дорогая, — сказал мистер Грюджиус, заметно польщенный. — Отдыхай, а завтра в десять утра я приду тебя навестить. Надеюсь, тебе не будет слишком неуютно на новом месте.

— О нет, здесь я чувствую себя в безопасности!

— Можешь не волноваться насчёт грабителей, моя дорогая, в гостинице есть ночной сторож, да и по улице регулярно проходит полисмен. А если случится возгорание, то и пожарная часть здесь за углом.

— Нет, я имела в виду другое. Здесь я чувствую себя в безопасности. от него! Понимаете?

— Не беспокойся, дитя моё. На дверях гостиницы есть железный засов, а твоя комната запирается на ключ. Сторож дежурит всю ночь, да и я тоже живу всего лишь через дорогу! — сказал старый юрист и, повернувшись к портье, добавил: — Если вдруг кто-то из постояльцев вашего отеля захочет посреди ночи отправить записку для мистера Грюджиуса, то доставивший это послание получит от меня в награду пять шиллингов.

И, тепло попрощавшись с Розой, он ещё целый час в довольно воинственном настроении прохаживался взад и вперёд вдоль фасада гостиницы, время от времени бросая озабоченные взгляды на окна дома, словно верный рыцарь, охраняющий покой дамы своего сердца, сберегаемой им в высокой замковой башне.

Комментарии к главе XX

[1] Диккенс пишет, что поезд, в котором ехала Роза, «проезжал над улицами и крышами Лондона». Это означает, что Роза прибывала на вокзал Лондон-Бридж, так как только там поезда проходят по высокому виадуку длиной в полторы мили.

[2] Ворота Степл-Инна почти постоянно стояли закрытыми, чтобы во двор не заходили нищие и торговцы вразнос. Для прохода жильцов в воротах имелась особая дверь, на ночь запиравшаяся на замок.

[3] Странные стихи, которые в запале декламирует мистер Грюджиус, являются перефразированным вторым куплетом неофициального британского гимна «Боже, храни Королеву».

[4] Не нужно думать, что «Тернии забот» не принимали к постановке по причине одной лишь бездарности автора. За весь 1842 год в лондонских театрах было поставлено всего лишь 10 новых пьес. В то же время в Париже в том же году увидели свет рампы 190 новых пьес. Парламентский акт «О лицензировании театров» от 1737 года требовал, чтобы все новые пьесы сначала были представлены лорду Чемберлену, и только после его личного разрешения они могли быть поставлены на сцене. За самовольную постановку пьесы владельцы театров могли отправиться под суд. Эти требования отменили лишь в 1968-м году.

[5] Упоминание об отце мистера Баззарда, который был арендатором фермы в Норфолке, по-моему, очень важно для понимания сюжета книги. Оно может дать нам ответ на одну из тайн романа, а именно — кто же такой был мистер Дэчери? Как уже упоминалось, у прообраза клерка Баззарда, английского писателя Энтони Троллопа (который, как и Баззард, в юности написал неудавшуюся пьесу) отец тоже был арендатором фермы, но не в Норфолке, а в Харроу, пригороде Лондона.

[6] Название пьесы Баззарда «The Thorn of Anxiety» (Тернии Забот) перекликается с названием одного из романов Энтони Троллопа «Doctor Thorne» (Доктор Терний). Само словосочетание взято из Второго послания апостола Павла коринфянам 12:7.

[7] Гостиница «Фурнивал» списана с реально существовавшего «Вуд-Отеля» на улице Холборн, в котором останавливался и сам Диккенс.

Глава XXI. Встреча

Ночь, однако, прошла спокойно, и никакой огнедышащий дракон не прилетал к башне замка, чтобы похитить принцессу, поэтому принцесса прекрасно отдохнула в своей спальне и утром выглядела вполне себе весёлой и беззаботной. Пробило десять, и с последним ударом часов мистер Грюджиус, как и обещал, появился в гостиной отеля «Фурнивал», причем в сопровождении младшего каноника Криспаркла.

— Я примчался в Лондон первым же поездом, мисс Роза. [1] Сразу же, как услышал от мисс Твинклтон о Вашем неожиданном исчезновении, — сказал каноник, широко улыбаясь и протягивая Розе для пожатия руку. — Ваша директриса прибежала в наш дом в страшном волнении. [2] Ведь мы и понятия не имели о причинах, побудивших Вас к бегству! Теперь же, узнав о них от Вашего опекуна, я могу лишь подтвердить, что Вы поступили совершенно правильно, обратившись к нему за защитой. Конечно, Вы могли бы зайти и ко мне...

— Я думала об этом, сэр, — перебила его Роза, — Но ваш дом стоит так близко к тому, где живёт... он. Ну Вы понимаете.

— Я понимаю. Ваши опасения были вполне естественными.

— Я уже пересказал мистеру Криспарклу всё то, что Вы рассказали мне вчера вечером, моя дорогая, — вступил в разговор мистер Грюджиус. — И я очень рад тому, что он здесь, и может дать нам свой совет. Конечно, я бы ему безотлагательно написал и пригласил бы сюда, но то, что он сам почувствовал, как нам его здесь не хватает, и так скоро явился лично — это во много раз лучше.

— Вы уже придумали, как помочь Елене и её брату? — спросила каноника Роза.

— Гм... Сказать по правде, пока ещё нет, — смутился мистер Криспаркл. — У мистера Грюджиуса была целая ночь для обдумывания, да и сам он гораздо опытнее прочих. И если уж он пребывает пока в недоумении, то что же тогда и говорить про меня.

В этот момент в дверях гостиной появилась «неограниченная» старшая горничная с сообщением, что некий джентльмен у входа в гостиницу спрашивает мистера Криспаркла, если таковой здесь имеется. Если же среди присутствующих нет джентльмена с таким именем, то спрашивающий просит извинить его за возможную ошибку — тогда он, очевидно, обознался.

— Мистер Криспаркл перед Вами, — ответил на это младший каноник, — но в данный момент он занят важным разговором.

— А этот джентльмен, случайно, не во всё чёрное одет? — испуганно спросила Роза, выглядывая из-за спины своего опекуна, куда она перед тем быстро спряталась.

— Нет, мисс, у него коричневый сюртук.

— А волосы у него не чёрные, Вы уверены? — уже более спокойно спросила Роза.

— Совершенно уверена, мисс. Каштановые волосы и голубые глаза.

— Мне кажется, нам стоит пригласить его сюда, сэр, если Вы не против, — заметил мистер Грюджиус, повернувшись снова к канонику. — Иногда бывает так, что помощь или совет получаешь с самой неожиданной стороны. Кстати, напомните мне потом, чтобы я Вам кое-что рассказал — одну историю, хорошо иллюстрирующую данный тезис. [3]

— Что ж, если мисс Роза не против... Пригласите этого джентльмена войти, — сказал мистер Криспаркл.

Молодой человек лет тридцати на вид появился на пороге; первым делом он с приятной и непринуждённой улыбкой попросил прощения, что отвлёк присутствующих от разговора, а затем подошёл поближе к младшему канонику и, улыбнувшись ещё шире, спросил:

— Узнаёте меня?

— Я видел Вас... пару минут назад, — ответил мистер Кри-спаркл. — Вы сидели на скамейке под деревом в Степл-Инне и, кажется, курили трубку.

— Точно. Там-то я Вас и заметил. Ну а кроме этого ничего не вспоминаете?

Мистер Криспаркл, нахмурив брови, более пристально всмотрелся в лицо этого весёлого джентльмена, и на секунду ему показалось, что он, и вправду, видел его когда-то очень давно — чуть ли не в детстве, ещё мальчиком.

Голубоглазый же джентльмен сначала с улыбкой наблюдал за попытками младшего каноника припомнить нечто ускользающее, нечто давно прошедшее, а потом, желая помочь ему вспомнить, произнёс высоким мальчишеским голосом:

— Что вам подать на завтрак, сэр? Варенье кончилось! [4]

— Минутку, сейчас, сейчас! — воскликнул младший каноник, прижимая ладонь ко лбу. — Почти уже вспомнил... Тартар!

И весело смеясь, мистер Криспаркл и голубоглазый джентльмен бросились пожимать друг другу руки и даже — что англичанам вовсе не свойственно — обнялись как братья, похлопывая один другого по плечам и спине.

— Тартар, старина! Как я рад видеть тебя снова! — повторял мистер Криспаркл.

— А уж я-то как рад видеть Вас, мастер! — отвечал ему Тартар. [5]

— Помнишь, ты спас меня, когда я тонул? Не забыл?

— Да разве забудешь такое? — воскликнул мистер Тартар. — После этого-то вы и стали учиться плавать!

— Точно! Ах, спаси Господь мою душу, это ты!

— Это я, мастер, аминь!

И они обнялись снова. [6]

— Только представьте себе, — сказал затем мистер Криспаркл, снова поворачиваясь к своим собеседникам и оглядывая их заблестевшими от радостных слёз глазами, — только представьте себе, мисс Роза и Вы, мистер Грюджиус! Ведь вот этот вот человек, Тартар, который был когда-то самым маленьким учеником в нашей школе, однажды бесстрашно бросился в реку, где я, здоровенный и тяжелый старшеклассник, уже пускал пузыри. Бросился, нырнул, схватил меня за волосы и вытащил на берег — с такой силой, словно он был самим Нептуном!

— Просто мистер Криспаркл был моим лучшим другом и защитником в школе, — добавил, смеясь, мистер Тартар, — и в одиночку сделал мне больше добра, чем все остальные ученики и воспитатели вместе взятые. Вот я и решил, что либо я вытащу его, либо уж мы тогда лучше вместе утонем.

— Позвольте мне, сэр, со всем уважением пожать Вашу славную руку, — сказал мистер Грюджиус, выступая вперёд. — Очень горд знакомством с Вами. Надеюсь, Ваше здоровье не пострадало тогда от этого мужественного поступка? Холодная ли была вода? Не простудились ли Вы потом?

Было не совсем понятно, что именно мистер Грюджиус хочет всем этим сказать, но в виду он явно имел что-то хорошее и одобряющее. А Роза вдруг подумала: «Ах, почему этот юный и сильный джентльмен не оказался рядом, когда тонула моя бедная матушка! Уж он-то непременно спас бы и её тоже!».

— Мне только что пришла в голову одна идея! — вдруг провозгласил мистер Грюджиус, с силой проведя по волосам ладонью ото лба к затылку. — Я не напрашиваюсь на комплименты, но мне кажется, что это отличная, превосходная идея!.. Скажите, мистер Тартар, ведь это Ваше имя я видел в списке жильцов первого подъезда соседнего двора Степл-Инна?

— Так точно, сэр, — подтвердил мистер Тартар. — Вы совершенно правы.

— Прекрасно, отметим это, — и старый юрист провёл пальцем правой руки по ладони левой, словно делая невидимую глазу засечку на память. — А известна ли Вам, мистер Тартар, фамилия Ваших соседей справа, окно которых находится рядом с Вашим?

— Ландлессы.

— Отлично, отметим и это, — и мистер Грюджиус провёл вторую черту пальцем по ладони. — Вы уже с ними познакомились?

— Совсем немного, но — да, познакомился.

— Превосходно! — воскликнул мистер Грюджиус, делая третью засечку на руке. — И какого рода было это знакомство?

— Ну я давно уже обратил внимание, что по соседству со мной живёт молодой юноша несколько подавленного вида... И вот на днях, вчера или позавчера, я предложил ему несколько моих горшков с цветами, полагая, что это хоть немного улучшит его настроение и украсит его окна.

— Друзья мои, прошу всех сесть! — возгласил мистер Грюджиус. — Теперь у меня точно появилась отличная идея!

Мистер Тартар тоже выдвинул себе стул и с готовностью сел вместе с остальными, хотя на лице его и было написано весёлое недоумение. Мистер же Грюджиус встал посередине лицом к публике, словно законник, делающий доклад перед присяжными в суде.

— Должен признаться, мне ещё не совсем понятно, — начал он в своей обычной суховатой манере, — будет ли для самого юного и прекрасного члена нашей компании совершенно безопасным открыто встретиться с мисс Еленой и её братом. Мы все знаем, что один наш приятель из провинции — которому я от всей души посылаю сейчас парочку проклятий, да извинит меня Его Преподобие мистер Криспаркл... Так вот, мы знаем, что этот человек ежедневно разнюхивает тут и там, выслеживает и распускает слухи. И здесь, в Степл-Инне, у него наверняка имеется подкупленный соглядатай — какой-нибудь сторож, дворник или даже один из местных жителей. С другой стороны, моя подопечная мисс Роза высказала совершенно естественное и законное желание увидеться со своей подругой мисс Еленой. И мне кажется, что и мисс Елене Ландлесс было бы тоже очень полезно встретиться со своей подругой и именно из уст мисс Розы узнать обо всём произошедшем. Я понятно излагаю?

— Абсолютно, — ответил мистер Криспаркл с видом глубочайшего внимания. — И я полностью с вами согласен.

— Я тоже с удовольствием согласился бы, — улыбаясь, сказал мистер Тартар, — если бы хоть что-то понимал.

— Терпение, сэр, всё разъяснится в свою очередь, — успокоил его мистер Грюджиус. — Итак, я думаю, что если наш друг из провинции завёл здесь себе соглядатая, то этот соглядатай держит под наблюдением только квартиру мистера Невила и мисс Елены. [7] Вероятно, он записывает, кто и во сколько приходил к ним, как выглядел и долго ли у них задержался. Но никакой соглядатай не в состоянии держать под наблюдением весь Степл-Инн, все его подъезды, дворы и окна. Особенно окна в соседнем, отделённом стеною дворе. Понимаете, о чём я говорю?

— Я вижу, куда Вы клоните, — сказал мистер Криспаркл, — и полностью Вас поддерживаю.

— Хотя я до сих пор и не понимаю всей ситуации, — добавил мистер Тартар, — но я тоже вижу, какой курс Вы держите. И хочу сразу сказать, что мои окна в полном Вашем распоряжении.

— Превосходно, джентльмены! — торжествующе воскликнул мистер Грюджиус, взъерошив волосы на голове ладонью. — Я вижу, что мы друг друга поняли. А ты, девочка моя, ты всё поняла?

— Кажется, да, — ответила Роза, слегка покраснев от быстрого взгляда на неё мистера Тартара.

— Тогда ты сейчас пойдёшь вместе с мистером Криспарклом и мистером Тартаром вокруг Степл-Инна в тот двор, где живёт наш новый друг, — сказал старый юрист. — То есть вы зайдёте с другой стороны. А я войду обычным порядком через главный вход, чтобы отвлечь возможного соглядатая. Потом ты поднимешься вместе с этими джентльменами в комнаты мистера Тартара и возле его окна дождёшься, пока в соседнем окне не появится мисс Елена. Или, может быть, ты дашь ей какой-то сигнал. И вот тогда вы сможете поговорить, и ни один соглядатай вас не заметит.

— Мне кажется, что мы слишком...

— Слишком что? Слишком рискуем, моя дорогая?

— Нет, не это, — ответила Роза, чуть смущаясь. — Я хотела спросить, не слишком ли мы злоупотребляем гостеприимством мистера Тартара?

— Уверяю Вас, — возразил ей тут же этот джентльмен, — что мои комнаты будут казаться мне в десять раз милее, если в них хоть один раз прозвучит Ваш голос. [8]

На это Розовый Бутончик не нашёлся что ответить, а только ещё больше порозовел. Чтобы как-то сгладить эту неловкость, Роза испросила у мистера Криспаркла подняться в комнаты за забытой там шляпкой, на что он ответил, что лучше этого намерения и придумать нельзя, после чего Роза исчезла из гостиной комнаты чуть ли не на целую четверть часа. Мистер Криспаркл успел уже дважды пересказать своему другу все детали истории, случившейся с Невилом и Еленой Ландлесс, а Розовый Бутончик всё ещё задерживался. [9]

Наконец, стук каблучков по ступенькам гостиничной лестницы возвестил о её появлении, мистер Тартар галантно предложил мисс Розе опереться на его руку, и мистер Криспаркл повёл юную пару через улицу Холборн окружным путём в Степл-Инн.

«Бедный, бедный Эдди! — подумала вдруг Роза, беря мистера Тартара под руку. — Его рука не была такой сильной и загорелой. Но даже тогда, когда эта загорелая рука спасала мистера Криспаркла из воды, она уже и тогда была крепкой и верной. Да, крепкой и верной!».

Мистер Тартар тем временем пытался развлечь свою прелестную спутницу рассказом о своей жизни моряка, о том, как он полжизни бороздил моря здесь и там, вдоль и поперёк.

— А когда Вам опять уходить в море? — с замиранием сердца спросила Роза. И улыбнулась, услышав:

— Теперь никогда!

«Что только подумали бы девочки из моего класса, если бы они вдруг увидели меня под руку с таким большим и сильным морским офицером, — думала Роза, бросая украдкой быстрые взгляды на мистера Тартара. — Наверное, они сказали бы, что я выгляжу рядом с ним совсем уж маленькой и беспомощной, ведь мистер Тартар такой большой и сильный на вид! Право, он мог бы вдруг подхватить меня на руки и унести от любой опасности, милю за милей, без малейшей усталости и отдыха!».

Снова посмотрев на мистера Тартара, Роза вдруг поймала встречный взгляд его голубых глаз, и ей показалось, что он без труда прочитал в её взоре все её девичьи мысли.

Зардевшись, Розовый Бутончик сконфуженно потупился и оттого совершенно не заметил, каким путём и какой дорогой они (ведомые теперь уже мистером Тартаром) попали в его комнаты под крышей и даже дальше — прямиком к его воздушному садику за окошком. И надо сказать, что Розовый Бутончик пришёлся в этом цветочном раю как раз к месту, будто здесь он и вырос. Пусть цветут они оба вовеки!

Комментарии к главе XXI

[1] Чтобы попасть в Степл-Инн к десяти часам, младший каноник должен был выехать первым же поездом. Согласно справочнику Брэдшоу, в 1843 году первый поезд на Лондон от станции «Паддок-Вуд» (ближайшей к Клойстергэму-Рочестеру) отправлялся в половине восьмого утра.

[2] Мисс Твинклтон узнала об исчезновении Розы ещё предыдущим вечером и сразу же уведомила мистера Криспаркла. Почему же именно его? Видимо, каноник входил в попечительский совет при частной школе, которой владел мистер Сапси.

[3] История мистера Грюджиуса, иллюстрирующая тезис о том, что «никогда не знаешь, с какой стороны придёт помощь», без сомнения, должна повествовать о мистере Дэчери, лишь за пару дней до того неожиданно предложившем старому юристу свою помощь в расследовании убийства Эдвина Друда.

[4] В латинской грамматике слово «iam» (созвучное с «jam», варенье) служит для обозначения понятия «сейчас, сию минуту», но только для прошедшего или будущего времён. В настоящем же времени используется слово «nunc». Мнемоническая фраза «jam to-morrow and jam yesterday — but never jam today» (варенье было вчера и будет завтра, но сегодня варенье кончилось) служит для запоминания этого правила. Очевидно, юный Криспаркл с помощью этой фразы когда-то разъяснял своему младшему соученику трудные места из латинской грамматики.

[5] Тартар называет каноника Криспаркла «мастером», потому что в школе был его слугой или «фэгом». В английских школах того времени младшие ученики были обязаны прислуживать старшим, например приносить им завтраки из общей столовой прямо в комнату. Считалось, что это воспитывает в учениках дисциплинированность.

[6] Интересно, что каноник Уайстон, послуживший Диккенсу прообразом для книжного каноника Криспаркла, именно в 1842-43 годах тоже возобновил школьное знакомство с неким мистером Джоном Ллойдом Алланом, который позднее стал его помощником в заведовании школой «Кингз-Скул» в Рочестере. Возможно, мистер Аллан и является прообразом лейтенанта Тартара. Это тем более вероятно, если учесть, что каноник Уайстон позднее женился на сестре мистера Аллана, которую, как и мисс Ландлесс, звали Еленой.

[7] Именно на наличие соглядатая в Степл-Инне намекал Джаспер в сцене «признания в любви Розе», когда говорил, что «сеть вокруг убийцы затягивается даже в эту минуту, когда я говорю с Вами». Сам Джаспер никак не мог слишком часто отлучаться из Клойстергэма в Лондон, так как три раза в день должен был присутствовать на службах в соборе. Вспомним, что всего лишь два дня назад Джаспер лично следил за Невилом в Степл-Инне и был при этом замечен Грюджиусом. Скорее всего, именно в тот вечер Джаспер и нашёл себе помощника, о чём и не утерпел «похвастаться» Розе на другое утро.

[8] Грюджиус посылает Розу и сопровождающих её джентльменов в обход для того, чтобы они не попались на глаза сторожу, который, как мы помним, неотлучно нёс вахту при воротах главного входа в Степл-Инн с улицы Холборн. Это может говорить о том, что именно сторожа Грюджиус считает соглядатаем Джаспера. Во второй двор Степл-Инна имеется ещё один проход, с улицы Саутгемптон-Билдинг.

[9] Роза потому так долго «забирает шляпку» в своей комнате, что она ждёт, пока её щёки, покрасневшие от комплимента Тартара, снова станут нормального цвета. То же самое она проделывала и перед встречей с Эдвином Друдом в третьей главе.

Глава XXII. Настали скучные дни

Комнаты, в которых проживал мистер Тартар, показались Розе самыми милыми, уютными и прибранными комнатами, какие только можно найти под луной, солнцем и звёздами. Каждая вещь в них имела собственное, точно для неё определённое место, и каждая вещь сияла, вычищенная до первозданной чистоты. Ни соринки, ни пятнышка не было видно на тщательно выскобленном и натёртом мастикой полу — и куда только подевалась вездесущая лондонская угольная копоть?! Наверное, отчаявшись проникнуть в жилище мистера Тартара, она в слезах эмигрировала за океан, в чёрную Африку — и поделом ей!

Гостиная голубоглазого лейтенанта флота напоминала собой адмиральскую каюту на флагманском корабле: по стенам были развешаны морские карты и гравюры, изображающие несущиеся по волнам парусники, книжные полки украшали морские справочники и лоции, на видном месте красовались подзорная труба и пара биноклей, и повсюду взгляд привлекали розовые с белым морские раковины, куски кораллов, чучела экзотических птиц или рептилий. В спальной комнате мистера Тартара его одежда была аккуратнейшим образом развешана по крючкам и разложена по ящичкам, а в самой середине вместо обычной кровати покачивался матросский гамак, тоже безупречно за-правленный. [1] Посреди всего этого экзотического великолепия Роза чувствовала себя какой-то Первой леди Адмиралтейства (или даже самой Королевой) на морской регате, проводимой в её честь, тем более что мистер Тартар был сама галантность и предупредительность: он открыл для Розы окно и изящным жестом подал ей руку, помогая подняться на небольшую приступочку, стоя на которой ей было бы удобнее разговаривать с подругой в соседнем окне. После этого мистер Тартар поклонился и отправился в свою гостиную, беседовать с мистером Криспарклом и вспоминать былое.

— Елена! Елена Ландлесс! Ты слышишь меня? Отзовись!

— Кто здесь? Роза, милочка, неужели это ты? — и ещё одно симпатичное смуглое личико появилось среди цветов в проёме соседнего окна. [2]

— Да, моя дорогая, это я!

— Но как же ты оказалась тут, милая?

— Ах, право, я не знаю, — ответила Роза, слегка краснея. — Мне кажется, что всё это происходит будто бы во сне.

— Но я-то определённо не сплю, дорогая моя, — рассмеялась Елена. — Иначе я не удивилась бы так, услышав твой нежный голосок. Какими судьбами мы с тобою так неожиданно встретились или лучше сказать — оказались так близко друг к другу?

Действительно, объяснить такое было непросто, но Роза, не убоявшись трудностей, за пару минут пересказала подруге всё, что с ней приключилось за последние день-два, а также поверила все свои чувства, мысли и подозрения.

— И мистер Криспаркл вдруг тоже приехал и, представь, он когда-то спас ему жизнь! — несколько сумбурно закончила Роза свой быстрый рассказ.

— Я всегда была уверена, что мистер Криспаркл сделает для спасения своего ближнего всё, — сильно порозовев, промолвила Елена.

— Да, но это был не мистер Криспаркл, — поправила её Роза.

— Что-то я не понимаю тебя тогда, милочка.

— Я хочу сказать, что со стороны мистера Криспаркла было очень мило позволить себя спасти, — пояснила Роза, — но это был мистер Тартар, кто спас мистера Криспаркла, когда тот тонул в реке ещё мальчиком.

Елена бросила на Розу быстрый и внимательный взгляд чёрных своих глаз и спросила, понизив голос:

— А этот мистер Тартар... он сейчас рядом с тобой, моя дорогая?

— Н-нет, он... он только привёл меня сюда, в свою квартиру. Привёл нас с мистером Криспарклом, я имею в виду... Ах, у него такая милая обстановка в комнатах, просто загляденье!

— Вот как?

— Да, представь себе! Мне кажется, будто я лечу по волнам на каком-то волшебном корабле! Это всё словно... словно...

— Словно во сне? — подсказала Елена.

Роза от смущения смогла лишь кивнуть в знак согласия с этим определением и сделала вид, будто нюхает цветы.

Повисла небольшая пауза, во время которой Розе на мгновение показалось, что Елена кого-то мысленно жалеет (вот только кого бы это?). Потом Елена со вздохом сказала:

— Мой бедный брат сейчас занимается своими уроками на кухне — в этой комнате ему, как он утверждает, слишком светло. Мне кажется, лучше пока не говорить ему, что ты здесь и так близко. [3]

— О, мне тоже так думается! — тут же поддержала подругу Роза.

— Однако, — продолжила Елена неуверенным тоном, — ему тоже не помешает узнать всё то, что ты мне сейчас рассказала. Но я не хочу этого делать без разрешения мистера Криспаркла. Спроси его, милочка, позволит ли он мне рассказать Невилу все эти новости или, по крайней мере, ту их часть, которая касается меня и его?

Роза на минутку скрылась из виду в глубинах волшебного корабля и тут же вернулась с сообщением, что мистер Криспаркл не против и во всём полагается на благоразумие мисс Елены.

— Очень благодарна ему за такое, — ответила Елена. — Узнай у него ещё, моя дорогая, должны ли мы обождать, пока этот безумец, твой учитель музыки, подготовит и осуществит ещё какое-нибудь злодеяние против Невила, или нам стоит попытаться каким-то образом его опередить. Я имею в виду, не лучше ли было бы нам самим вперёд разведать, что именно готовит он нам, какую новую ловушку?

На этот раз младший каноник затруднился с немедленным ответом и предложил сначала узнать мнение мистера Грюджиуса. Елена согласилась подождать, и мистер Криспаркл, рискуя попасться на глаза шпионам хормейстера, дошёл до конторы старого юриста и передал ему вопрос Елены. Мистер Грюджиус на это выразился в том смысле, что в схватке с лесным разбойником или диким зверем не зазорно воспользоваться любым имеющимся преимуществом. А так как Джон Джаспер, без сомнения, является и разбойником, и диким зверем одновременно, то и в борьбе против него любая инициатива будет оправдана, в то время как любое промедление — смертельно опасно.

Это однозначное мнение опекуна младший каноник и сообщил Розе, вернувшись в квартиру мистера Тартара, после чего Роза передала его Елене.

— Вот и я думаю так же, дорогая моя, — ответила та. — И мне кажется, что тут была бы незаменимой помощь твоего нового знакомого, мистера Тартара. Как ты полагаешь, он ведь не откажется посодействовать нам?

О, да! Розе кажется, что мистер Тартар такой человек, который не пожалеет себя, чтобы спасти от беды любого. О, да, Роза почти уверена, что мистер Тартар ответит на это предложение своим согласием. Но не лучше ли было бы сначала спросить мистера Криспаркла?

— По-моему, милочка, в этом случае тебе нет нужды интересоваться мнением мистера Криспаркла, — уверенно ответила Елена. — Я думаю, что здесь ты вполне можешь положиться на свои собственные чувства.

Как странно слышать такое — и от Елены!

— Мой Невил, — продолжила Елена, поразмыслив минутку, — так и не нашёл себе в Лондоне ни единого знакомого, не то что друга. Даже мистер Тартар, и тот заговорил с ним первым. И вот что я думаю, милочка... Если бы мистер Тартар заходил к нам почаще, если бы он бывал у нас хотя бы пару минут, но ежедневно — из этого могло бы получиться что-то полезное.

— А что из этого может получиться? — удивилась Роза. — Что ты имеешь в виду?

— Если за Невилом действительно наблюдает какой-нибудь соглядатай, и если целью твоего бывшего учителя музыки действительно является изоляция моего брата и психологическое давление на нас (а это прямо следует из слов, сказанных им тебе), то наш враг, безусловно, захочет вступить в прямой контакт с мистером Тартаром. Просто для того, чтобы ещё больше выведать о Невиле чего-нибудь предосудительного, или для того, чтобы отвадить от нас единственного нашего знакомого. Но и мы в таком случае тоже узнаем, чего он хочет, и какие у него планы на наш счёт.

— Ах, понимаю! — воскликнула Роза и тут же скрылась в глубинах волшебного корабля, чтобы переговорить с его капитаном.

Через минуту её порозовевшее личико снова показалось среди цветов, и она, конфузясь, сообщила Елене, что мистер Тартар горячо поддержал эту столь разумную идею и готов приступить к её осуществлению немедленно.

— От всего сердца благодарю мистера Тартара, — сказала Елена. — Прошу тебя, передай ему это дословно. А теперь, любовь моя, нам пора прекратить наш разговор, а то я слышу, что мой брат в соседней комнате уже заканчивает свои занятия и снова расставляет книги по полкам. Куда ты теперь, обратно в Клойстергэм?

— Ой, нет, теперь это невозможно! Я не могу вернуться к мисс Твинклтон после всего случившегося. Нет-нет, только не туда!

— А куда же в таком случае, моя дорогая?

— Ну-у... я ещё не знаю. Думаю, мой опекун позаботится обо всём, — ответила Роза. — Не беспокойся обо мне, я где-нибудь да буду.

(Что было очень и очень вероятно!)

— Прошу тебя, передавай мне почаще весточки о себе через мистера Тартара, — улыбнулась ей Елена.

— Ах, обязательно, моя дорогая, обязательно! Но прежде чем попрощаться... Прошу тебя, скажи мне одну вещь! Скажи мне, что ты совершенно, совершенно уверена, что я не должна была...

— Не должна была что, дорогая моя?

— Не должна была покориться ему, не должна была ему уступить, чтобы отвести от вас его злобу и мстительность. Что я не должна была ответить согласием на его жуткое предложение!

— Ты знаешь, как я тебя люблю, милочка, — с негодованием в голосе произнесла Елена, — но я скорее согласилась бы, чтобы ты упала мёртвой к его ногам!

— Ах, спасибо тебе за эти слова! Право, ты с меня такую тяжесть сняла! И ты ведь скажешь своему брату то же самое? Передай ему мои наилучшие пожелания и моё ему сочувствие. И попроси его не слишком сердиться на меня.

Укоризненно покачав головой, Елена послала Розе воздушный поцелуй (и получила такой же в ответ), а потом из недр волшебного корабля показалась загорелая мужская рука и помогла Розе сойти с приступочки и скрыться в капитанской каюте, теперь уже окончательно.

За время разговора подруг мистер Тартар умудрился собрать на столе в гостиной совершенно адмиральский обед: там были отличные итальянские макароны, экзотические ликёры, желе из тропических фруктов и прекрасный китайский чай. Сам мистер Тартар, с перекинутой через локоть салфеткой, изящно прислуживал своей очаровательной гостье и тем вогнал её в такое смущение, что она и сама не заметила, как обед окончился и морские духи снова перенесли её через мощёный камнем двор Степл-Инна прямиком в контору её опекуна. [4]

— Что ж, дорогая моя, — сказал там Розе мистер Грюджиус, — теперь нам надо решить, где же тебя поселить. Юной леди твоих лет не годится жить в гостинице, даже такой спокойной и защищённой, как «Фурнивал».

У самой Розы, надо сказать, не нашлось других предложений, кроме как провести в пожароустойчивой и охраняющейся по ночам гостинице если не все оставшиеся ей годы жизни, то, по крайней мере, ближайшие — пока не подвернётся что-нибудь получше.

— От мистера Криспаркла мне стало известно, — продолжал старый юрист, — что твоя директриса, мисс Твинклтон, как раз собирается приехать в Лондон, чтобы нанести визиты родителям своих учениц и, может быть, подыскать новых воспитанниц. Мне кажется, было бы хорошей идеей списаться с этой уважаемой леди и пригласить её пожить с тобой следующий месяц.

— Пожить где, сэр?

— В той меблированной квартире, которую мы снимем для тебя где-нибудь в городе.

— А потом, сэр?

— А потом мы посмотрим, дитя моё. По крайней мере, потом мы будем не в худшем положении, чем сейчас, — ответил мистер Грюджиус.

— Я думаю, что это было бы разумно, сэр, — согласилась с ним Роза.

— Тогда мы так и поступим, — воодушевился старый юрист. — А мистер Криспаркл, уверен, не откажется передать твоей директрисе моё предложение погостить у нас.

И уже через четверть часа младший каноник отбыл назад в Клойстергэм с письмом для мисс Твинклтон в кармане, а Роза и её опекун отправились в город, искать подходящие для проживания юной леди квартиры.

Дело это оказалось непростое. Объявления о сдаче комнат попадались тут и там постоянно, но ни одно предложение не устраивало мистера Грюджиуса до конца. То дом стоял слишком уединённо, то улица, проходящая прямо под окнами была слишком шумной и оживлённой, то задняя дверь не запиралась толком, то ставни на окнах не внушали доверия. Множество комнат осмотрели Роза и мистер Грюджиус, множество скрипучих лестниц преодолели, и когда они утомились и отчаялись окончательно, мистер Грюджиус вдруг вспомнил, что у его клерка Баззарда имелась дальняя родственница, которой он однажды помогал в поиске жильцов — она сдавала комнаты в районе улицы Саутгемптон, возле парка Блумсберри. Эта вдовствующая дама звалась Билликин, и именно эта фамилия и значилась на медной пластинке, привинченной к её дверям — просто «Билликин», без указания пола или гражданского состояния. [5]

Характерными чертами, присущими миссис Билликин, оказались повышенная общая болезненность и повышенная прямота и откровенность в любом разговоре. Когда эта достойная дама, кутаясь в шаль, предстала перед мистером Грюджиусом и Розой, вид у неё был такой, будто она только что очнулась после глубочайшего обморока.

— Рада видеть Вас в добром здравии, сэр, — прогундосила миссис Билликин, делая попытку поприветствовать своих гостей чем-то вроде неуклюжего книксена.

— Благодарю Вас, мэм, — ответствовал мистер Грюджиус, снимая шляпу. — Надеюсь, Вы тоже не жалуетесь на здоровье?

— Жаловаться на что-либо вообще не в моих правилах, сэр, — произнесла миссис Билликин голосом умирающей. — Моё здоровье сегодня не лучше вчерашнего. Но я не жалуюсь, о нет, сэр, я не жалуюсь!

— Мы хотели бы снять у Вас комнаты на месяц, мэм, — приступил к делу мистер Грюджиус. — Для вот этой вот юной леди и ещё одной почтенной персоны, её воспитательницы. Есть ли у Вас свободные комнаты, мэм?

— Мистер Грюджиус, сэр, — серьёзно ответила вдова, — не стану скрывать от Вас правды. Свободные комнаты у меня есть.

— Рад это слышать, мэм, — вежливо сказал мистер Грюджиус, желая несколько смягчить суровость, послышавшуюся ему в этом ответе. — И что же это за комнаты?

— Что ж, вот это вот бельэтажная гостиная, мисс, — несколько в нос принялась объяснять миссис Билликин, обращаясь уже к Розе. — Вы можете, конечно, называть её как угодно, но я зову её «моим салоном». Комната, что находится позади этой, это моя спальня, и Вы её не получите, мисс. Нет, даже и не думайте. Скажу вам прямо: Вам придётся удовольствоваться двумя спальнями этажом выше. Там я велела провести газовое освещение, и мастеру для прокладки труб понадобилось вскрыть полы. Поэтому — буду откровенна, сэр — не ждите от них теперь особой прочности. Но приводить их в порядок за свой счёт мне тоже нет особого резона — я ведь и сама снимаю эту квартиру у домовладельца сроком на год.

— Но хоть потолки-то там в порядке? — озабоченно поинтересовался мистер Грюджиус.

— Уважаемый сэр, — слегка возвысила голос миссис Билликин, — утверждать, что потолки в остальных комнатах так же хороши и высоки, как и в моём салоне, означало бы погрешить против истины. А я на это пойти не могу, сэр. Нет, не могу. Даже и не ждите. Будьте довольны уже тем, что потолки там не протекают. По крайней мере, не при каждом дожде. Поэтому не надо меня спрашивать, сэр, что это там за пятна на обоях. Я Вам сразу скажу — это плесень, сэр. Мы живём во влажном климате! И сегодня всё хорошо и сухо, а завтра Вы сидите с ног до головы мокрый, потому что черепица не выдержала. И я бы посмотрела, сэр, как бы Вы заставили черепицу выдерживать наш климат!

— А других комнат у вас нет, мэм? — спросил мистер Грюджиус, обеспокоенный перспективой сидеть с ног до головы мокрым.

— Если Вы меня так прямо спрашиваете, сэр, то я отвечу Вам тоже без утайки: есть, сэр. Имеются ещё комнаты во втором и третьем этажах, и они в полном порядке. [6]

— Правда? И у них нет каких-нибудь скрытых недостатков?

— Буду откровенна, недостаток имеется, сэр, — ответила миссис Билликин. — Уж извините, но это лестница. Не каждый преодолеет её с юношеским проворством, нет, сэр. И было бы глупо ожидать, что спальня на третьем этаже окажется вровень с салоном в бельэтаже. Тут уж ничего не поделаешь, сэр, но моим постояльцам придётся пользоваться лестницей, нравится им это или нет.

— Я хотел бы осмотреть эти комнаты, — сказал мистер Грюджиус. — Это возможно?

— Не буду отпираться, сэр, это возможно, — ответствовала вдова. — Хоть и сопряжено для меня с известными трудностями.

Трудности эти не замедлили явиться, так как лестницу между этажами миссис Билликин преодолевала так, словно вкатывала на неё сизифов камень. Через каждые пару ступенек почтенная вдова останавливалась, тяжело дыша и хватаясь за сердце, а отдохнув, продолжала путь с таким видом, будто её сейчас немедленно хватит удар. Добравшись до третьего этажа, миссис Билликин, бледная, рухнула в стоящее прямо у двери кресло и так закатила глаза, что мистер Грюджиус всерьёз обеспокоился, не случился ли с ней обморок от перенапряжения.

Комнаты, однако, оказались очень хорошими и не вызвали никаких нареканий, поэтому мистер Грюджиус выразил желание нанять их немедленно.

— Сорок пять шиллингов в неделю представляются мне вполне умеренной платой в это время года, сэр, — с трудом переводя дыхание, ответствовала миссис Билликин. — Расчёт в конце месяца, уголь оплачивается отдельно. [7] Для услуг здесь есть двое горничных, которые выполнят любое ваше поручение за небольшую плату. И никаких собачек в комнатах, сэр! Во-первых, они часто исчезают, а во-вторых от них только грязь и прочие неприятности. [8]

Мистер Грюджиус нашёл арендную плату приемлемой, а договор найма оказался у него подготовлен заранее.

— Я уже расписался за обеих дам и прошу Вас, мэм, поставить вот здесь Вашу подпись. Пожалуйста, полностью имя и фамилию.

— Мистер Грюджиус! — воскликнула вдова, выпрямляясь в кресле. — Только не это! Никаких имён, или сделка не состоится!

Старый юрист удивлённо воззрился на хозяйку дома, выглядевшую сейчас весьма возмущённой и обеспокоенной.

— Фамилия на двери служит мне защитой, — продолжала миссис Билликин, — и я желаю, чтобы так оно оставалось и впредь!

Мистер Грюджиус перевёл взгляд на Розу, которая тоже ничего не понимала.

— Нет, и не просите меня! — не унималась миссис Билликин. — Пока соседское отребье не знает, кто такой этот Билликин, каков его рост и вес, и какова его сила, и не прячется ли он сразу за дверью с кочергой в руке, до той поры я чувствую себя в безопасности. Поэтому никаких имён, даже и не просите! И Вам должно быть стыдно, мисс, — продолжила она, почему-то обращаясь к тут же покрасневшей Розе, — Вам должно быть стыдно предлагать такое беззащитной женщине, к тому же ещё и вдове! Моё имя не появится под этим документом, так и знайте!

Роза, которая ровно ничего не предлагала беззащитной вдове, совершенно потерялась от смущения и не знала, куда и глаза девать. Спас положение мистер Грюджиус, согласившийся удовлетвориться любой подписью противоположной стороны, хотя бы даже и тремя крестиками. Это подействовало, и квартирная хозяйка, то и дело закатывая глаза и вздыхая, по буквам нацарапала на листке пресловутое «Билликин», после чего дело найма квартиры для Розы можно было считать законченным. [9]

Вселение назначили на завтра после обеда, так как именно тогда ожидалось прибытие мисс Твинклтон, а пока Роза и мистер Грюджиус вернулись обратно в гостиницу «Фурнивал».

Возле входных дверей они встретили мистера Тартара, который, похоже, там их и ожидал. Просияв от того, что заметил в толпе свою новую знакомую под руку с почтенным опекуном, мистер Тартар поспешил им навстречу.

— Мне пришла в голову замечательная идея, — сообщил он им. — Почему бы нам не взять лодку и не прокатиться вверх по Темзе? Лодка у меня недалеко есть своя, а потом мы могли бы устроить пикник где-нибудь на живописном берегу.

— Превосходно, я уже сто лет не катался на лодке, — воодушевился мистер Грюджиус. — А ты, дорогая?

— А я так и вообще никогда, — обрадовалась Роза.

И менее чем через полчаса этот досадный пробел в её жизненном опыте был восполнен, и вся компания уже сидела в гребной лодке, весело поднимавшейся вверх по течению Темзы вместе с приливной волной. Мистер Тартар без устали работал вёслами, успевая попутно вести с Розой непринуждённую беседу, но на вёслах он был не один — грести ему помогал матрос Лобли, которого мистер Тартар специально для этого случая вызвал со своей яхты. Да, у мистера Тартара, оказывается, была ещё и яхта, стоявшая сейчас где-то неподалёку от Гринхайта, ниже по течению Темзы. Погода была превосходной для поездки, солнце сияло, но чуть ли не сильнее солнца сияла ещё и рыжая шевелюра и бакенбарды Лобли, обрамлявшие круглую его улыбающуюся физиономию, загорелую до красноты. [10]

Править рулём доверили мистеру Грюджиусу, но почтенный юрист за прошедшие со времени его последней прогулки на лодке сто лет, похоже, совершенно разучился править, поэтому если бы не умелые действия Тартара и Лобли, лодка уже через полмили уткнулась бы в берег или застряла бы в камышах. Но матрос чутко следил за курсом судна и вовремя предупреждал капитана — тот одним лёгким движением весла выправлял отклонение, и лодка снова неслась меж живописных берегов, с журчанием рассекая речные струи.

Отыскав чудесную зелёную лужайку, обрамлённую речными ивами, укрывавшими её от досужих глаз, наши путешествующие остановились на отдых. На свет появилась корзинка для пикника, а из корзинки на споро расстеленный Лобли плед явились разнообразные угощения и напитки.

В положенный час прилив сменился отливом, и компания опять заняла свои места в лодке — свои, да не совсем, поскольку Роза попробовала грести, и у неё это замечательно получилось, ибо ей все помогали. Затем грести попробовал и мистер Грюджиус, но получилось у него гораздо хуже, так как ему-то уже никто не помогал, и в результате непослушное весло вырвалось из его неловких рук и нанесло ему ручкой чувствительный удар в грудь, отчего бедняга оказался лежащим на спине прямо на дне лодки. Почтенному джентльмену помогли подняться и снова доверили рулить, вёсла вернулись в умелые руки испытанных моряков, и лодка споро побежала вниз по течению. Обратный путь показался совсем коротким, скоро уже зелёные поля сменились домами и сараями, один за другим проплывали над головой лондонские мосты, и настроение Розы, ещё недавно такое чудесное, постепенно сменялось грустью и задумчивостью.

«Почему люди не могут всю жизнь прожить вот так, в веселии и без забот? — думала она. — Неужели краткие дни счастья обязательно должны перемежаться долгими периодами тоски и ожидания чего-то, что, может быть, и не придёт никогда? Наверное, другое и не возможно...» Да, школьные дни, проведённые под неусыпным надзором мисс Твинклтон, миновали и не вернутся; и теперь Розе придётся привыкать к одиночеству и скуке, вдали от весёлых сверстниц, среди серых и запылённых домов и улиц Лондона.

Приезд мисс Твинклтон должен был отсрочить переход Розы ко взрослой жизни ещё на несколько недель. Почтенная директриса появилась, как и ожидали, на следующий день ближе к полудню в окружении несметного количества багажа, своего и своей воспитанницы. Что же до тоски и скуки, то с ними было покончено в одну минуту, ибо мисс Твинклтон хватило и минуты, чтобы сразу и окончательно разругаться с квартирной хозяйкой, миссис Билликин.

Сложно сказать, что именно вызвало негодование вдовы — то ли тот факт, что пересчитывая семнадцать мест багажа, директриса под номером одиннадцатым пересчитала так же и хозяйку, то ли два с половиной шиллинга чаевых, которые мисс Твинклтон по ошибке всунула в руку не кучеру, а самой Билликин (на что вдова отреагировала возмущённым возгласом: «Я Вам не нищая!») — но только пожар войны возгорелся в очах владелицы квартиры, возгорелся, чтобы уже не погаснуть.

В дополнение ко всем этим оскорблениям Роза, представляя Бил-ликин свою школьную наставницу, упомянула, что мисс Твинклтон директорствует в школе для девочек — и это тоже подлило масла в огонь. Вспомнив свои юные годы, проведённые в такой же школе, почтенная вдова отчего-то решила, что директриса вздумает и ею командовать так же, как она привыкла делать это в отношении воспитанниц, и мысленно поклялась, что такому в её доме не бывать.

Едва мисс Твинклтон и Роза отобедали, и директриса устроилась в кресле у камина с вязанием в руках, миссис Билликин, кутаясь в тёплую шаль, словно в боевую кольчугу, вступила в гостиную:

— Не стану скрывать от вас, поскольку что-либо скрывать вообще не в моих правилах, — начала она несколько вызывающим тоном, — что побеспокоила вас, уважаемые леди, с единственной целью, а именно: осведомиться, достаточно ли хороша была для вас еда, которую приготовила моя кухарка?

— Спасибо, всё было очень вкусно, — ответила Роза.

— Хотя мы у себя в провинции и привыкли к более здоровой и естественной пище, чем та, на которую мы можем рассчитывать здесь, — произнесла мисс Твинклтон, не отрываясь от вязания, — у нас пока не находится никаких оснований жаловаться на Вашу кухарку.

— Рада это слышать, — поджав губы, ответствовала Билликин. — Поскольку мне показалось, что юная дама, присутствующая здесь, ранее питалась недостаточно хорошо и плотно. Однако я думаю, что ей было бы неосмотрительно сразу набрасываться на еду, а лучше было бы привыкать к качественной пище постепенно, шаг за шагом, иначе неумеренностью можно непоправимо подорвать здоровье.

Разумеется, мисс Твинклтон тотчас же поняла, что её пытаются упрекнуть в том, что она якобы экономит на еде для воспитанниц.

— У меня нет причин сомневаться, — ответила директриса тоном крайнего морализаторства, — что Ваше любезное замечание продиктовано Вашими самыми благими побуждениями, но вынуждена заметить, что проистекает оно только из Вашей недостаточной информированности об истинном положении вещей во вверенной мне школе.

— Моя, как Вы изволили выразиться, информированность, — ринулась в бой Билликин, — моя информированность, мисс Твинклтон, проистекает исключительно из моего личного опыта. В юности я воспитывалась в одном весьма благородном пансионе для молодых девиц, который возглавляла некая похожая на Вас дама. Примерно Ваших преклонных годов или, может быть, чуть моложе. Так вот, от недоедания в той школе у меня развилось такое малокровие, что от последствий оного я вынуждена была страдать всю свою оставшуюся жизнь.

— Очень возможно, — сказала мисс Твинклтон тоном глубочайшего безразличия. — И очень прискорбно... Роза, милочка, как продвигаются твои занятия французской грамматикой?

— Мисс Твинклтон! — возвысила голос оскорблённая этаким отношением вдова. — Прежде чем я буду вынуждена уйти — как и должно поступить воспитанной в благородном пансионе леди после этих ваших слов — я вынуждена поинтересоваться: Вы что, сомневаетесь в моих словах?

— Хоть я и не понимаю, отчего Вы так решили, я вовсе не...

— Уверена, что Вы всё понимаете, мисс Твинклтон! — оборвала её Билликин. — Разумеется, Вы большая мастерица красиво говорить — за это Вам и платят деньги — но хоть мне за мои слова никто не заплатит и шиллинга, я вынуждена повторить свой вопрос: Вы утверждаете, что я лгу?

— Если Вы имеете в виду Ваше прискорбное малокровие...

— Которое, замечу, не было врождённым, а явилось следствием недоедания! — уточнила вдова. [11]

— ...то могу Вас уверить, — продолжила директриса, — что я нисколько в оном не сомневаюсь. Всем нам было бы лучше, если бы в сложившихся условиях Ваша кровь была бы погуще. Возможно, это бы сказалось на Вас успокаивающе. Роза, милочка, а как продвигаются твои занятия историей античного мира?

— Вот, значит, как! — негодующе воскликнула Билликин. — Тогда должна предупредить Вас, что я не привыкла, чтобы в моих словах сомневались! Пока я не услышу извинений, любые контакты между нами становятся невозможными! Отныне я буду разговаривать только с этой юной леди, а все прочие старые леди для меня более не существуют!

— Это более чем приемлемо, не так ли, Роза, милочка? — промурлыкала мисс Твинклтон. — Если же мне нужно будет что-либо сообщить персонам, проживающим в этом доме, то я дам об этом знать тебе, а ты, уж будь добра, передавай это по назначению.

— Тогда я желаю Вам доброго вечера, мисс, — сказала Билликин Розе тоном одновременно и вежливым, и оскорблённым. — Поскольку для меня кроме Вас в этой комнате никого больше нет, я желаю доброго вечера Вам, и просто счастлива, что мне не приходится желать его никому другому.

И после этих слов квартирная хозяйка спешно покинула поле боя, опасаясь, очевидно, что последнее слово останется не за ней. Роза же с этой минуты чувствовала себя мячом или воланчиком, который ракетками перекидывают друг другу двое играющих. Обе почтенные дамы и дальше продолжали разговаривать, спорить и ругаться одна с другой, но обращались они отныне только к Розе — и оттого получалось так, будто и в спорах, и в скандалах она была самой активной участницей, хотя и не произносила при этом ни слова.

— Роза, дорогая моя, — говорила ей, например, мисс Твинклтон в то время, когда квартирная хозяйка входила отдёрнуть шторы или демонстративно поворошить уголь в камине, — передай, пожалуйста, известной тебе персоне, что нам завтра на обед хотелось бы получить жаркое из телятины.

— Да что Вы такое предлагаете, мисс! — возмущалась в ответ Билликин, хотя Роза не открывала и рта. — Во-первых, все телята уже давно выросли и превратились в старых коров. Чтобы понять это, достаточно оглянуться по сторонам. Потом, мясо надо покупать в день забоя, по пятницам, а сегодня ещё только среда. Придумайте что-нибудь другое, мисс!

— Или, милочка, если ты не любишь телятину, то закажи у кухаркиной хозяйки утку.

— Что же, мисс, я ожидала от Вас эти слова! — тут же восклицала Билликин (хотя Роза по-прежнему участия в разговоре не принимала). — Я не спорю, что в утке есть сладкие кусочки, но уж будьте уверены, мисс, что Вам-то они не достанутся, поскольку их утянет и съест кое-кто другой, а Вам подсунет только кожу и кости. Сделайте ещё попытку, мисс, предложите что-нибудь другое!

И хотя эти словесные баталии порой бывали весьма ожесточёнными, квартирная хозяйка почти всегда выходила из них победительницей, демонстрируя поистине поразительную способность одерживать в итоге верх, даже если она за минуту до того выглядела совершенно уже уничтоженной разными колкостями и завуалированными насмешками.

Конечно, такая нервная обстановка в доме не улучшала настроения Розы, а только ещё больше усугубляла её смутную тоску по чему-то несбыточному. Чтобы развеять очевидную грусть воспитанницы, мисс Твинклтон предложила читать вслух книги, и сама выбрала несколько подходящих, ориентируясь, правда, на собственные представления об их занимательности. Однако Роза очень скоро обнаружила, что даже в них мисс Твинклтон пропускала при чтении значительные фрагменты — должно быть, из-за того, что находила их недостаточно поучительными или излишне романтичными. Все любовные сцены безжалостно выбрасывались и прямо по ходу чтения заменялись проповедями воздержания и умеренности, вызывавшими у Розы лишь ещё большую скуку.

Дни шли за днями, и ничего не менялось в жизни Розы, [12] и она становилась всё грустнее и грустнее, и даже, пожалуй, заболела бы от тоски и скуки, если бы очередная книга в списке мисс Твинклтон не оказалась вдруг о морских приключениях. И пусть директриса при чтении больше внимания уделяла географии и естествознанию — то есть широтам и долготам, течениям и ветрам, а также политическому устройству отдалённых стран и особенностям торговли с ними — Роза была вольна мысленно представлять себе в образе капитана корабля одну известную ей персону, и постепенно эта приятная и романтичная картина снова вернула румянец на её щёки и улыбку на её губы. И Лондон казался ей теперь не таким уже серым и скучным.

Комментарии к главе XXII

[1] Скромная обстановка квартиры мистера Тартара (например, гамак вместо кровати) показывает, что он, хотя и получил в наследство поместье, к деньгам и доходам не прикасается, а живёт на собственную офицерскую пенсию и собственные сбережения. Причина такого его поведения выяснится позднее.

[2] Окна Тартара и Ландлессов располагались хоть и рядом, но под прямым углом друг к другу, так как принадлежали к разным зданиям, стоящим углом. Из одного окна было хорошо видно, что творилось за другим: так Тартар мог видеть, как Невил усиленно занимается за столом уроками, а Елена могла удобно разговаривать с Розой, оставаясь невидимой с земли.

[3] Квартира, в которой Диккенс поселил Невила Ландлесса, состояла из двух помещений: кухни (6 кв. м.) и проходной спальни (14 кв. м.). По приезду сестры Невил уступил ей выходящую окнами на юг спальню и переселился вместе с книгами и своей постелью на кухню, окна которой смотрели на север, отчего в ней было и темно, и сыро. Сестре он объяснил это своё решение тем, что ему в большой комнате якобы было слишком солнечно. Похоже, Елена ему не слишком поверила.

[4] Итальянские макароны Тартар, вероятно, приготовил сам прямо в гостиной на спиртовке, так как единственный в его квартире камин находился в спальне, где у окна разговаривала с Еленой Роза. Похоже, разговор этот длился около часа, так как быстрее обед на спиртовке явно не приготовить.

[5] Слово «билликин» в английском языке XIX века являлось синонимом для слова «чайник».

[6] Как следует из описания квартиры Билликин, в ней было пять спален, гостиная в бельэтаже, кухня в полуподвале и несколько каморок для служанок на чердаке. Эта планировка точно соответствует реальным квартирам в домах вдоль улицы Саутгемптон в районе Блумсберри, где Диккенс поселил Билликин. Такую большую квартиру было дороговато снимать для одного человека, поэтому Билликин и пыталась сдать часть комнат в субаренду, то есть пустить постояльцев, чтобы сэкономить на квартирной плате.

[7] Билликин сама руководит кухаркой и закупкой угля, мяса и прочих продуктов для жильцов, что означает, что она получает от поставщиков товаров небольшие комиссионные.

[8] Воровство комнатных собачек в викторианскую эпоху было весьма развито. Потом животных либо перепродавали новым владельцам, либо возвращали за вознаграждение. За кражу вещей постояльцев по закону отвечали владельцы жилья, поэтому-то Билликин и запрещает держать собачек в квартире.

[9] Нежелание Билликин подписывать договор субаренды собственным именем, а также тот факт, что на дверной табличке не было «указания пола или гражданского состояния», могут означать, что Билликин подписывает бумаги и живёт под чужим именем, т.е. под именем покойного (или сбежавшего) мужа. Свою девичью фамилию Билликин держит в строгом секрете. Почему — выяснится позднее.

[10] Интересно, что своего персонажа второго плана «матроса Лобли» Диккенс создал, взяв за прообраз очень популярный в ту пору керамический заварочный чайник, изображавший именно такого морячка с рыжей «шкиперской» бородой, восседающего на бухте корабельного каната. Чайники выпускались керамической мастерской, располагавшейся на острове Мэн, оттуда же происходит и фамилия Лобли. Забавно, что носиком чайника служила третья нога морячка, расположенная точно так же, как и геральдические три ноги, изображённые на флаге острова Мэн.

[11] Довольно маловероятно, чтобы Билликин в молодости недоедала, будучи воспитанницей пансиона для девушек из приличных семейств. Всё-таки за проживание и учение в пансионе вносилась солидная плата, плюс к тому в большинстве школ был и попечительский совет, проверявший условия содержания и расходы — поэтому кое-какой контроль всё же был. Гораздо более вероятно (и это отмечалось многими исследователями), что юная Билликин была в этом пансионе служанкой или горничной, на питании которых, действительно, тогда часто экономили. Отсюда очевидная нелюбовь Билликин к директрисе школы мисс Твинклтон — она видит в ней своё прежнее жестокосердное начальство и пытается запоздало мстить. Эта юмористическая сцена понадобилась Диккенсу, чтобы показать склочный характер миссис Билликин.

[12] Может создаться впечатление, что Роза скучала уже две-три недели. В действительности миновало всего лишь пять дней — со вторника по воскресенье.

Глава XXIII. Снова сумерки

С момента побега Розы прошла неделя, и вот Джон Джаспер, испросив у отца-настоятеля разрешения отсутствовать на двух или трёх службах, снова отправляется в Лондон курить опиум. [1]

День уже движется к концу, когда он прибывает на вокзал Лондон-Бридж. Оттуда он держит путь на север, к небольшой и уже известной ему ранее гостинице в районе Олдерсгейт-стрит, прямо напротив Центрального почтамта. [2] Из соображений экономии он не берёт кэб и идёт пешком, мрачный и задумчивый, с саквояжем в руке. О чём думает он? Вероятно, о том же, о чём он думал и все эти долгие полгода с момента исчезновения племянника: о своей клятве отыскать и уличить его убийцу, о мести Невилу Ландлессу, о сборе улик и доказательств... и о Розе. Знает ли он о её побеге? Безусловно. Уверен ли он, что она всё рассказала своему опекуну? Возможно. Выполнит ли он своё обещание немедленно нанести удар по Невилу и Елене? Что ж, посмотрим.

Получив ключи от комнаты в гостинице, он оставляет в номере свой саквояж и спускается в обеденный зал, где ест без аппетита. Закончив обедать, тут же уходит. Теперь он направляется на восточную окраину города, в район лондонских доков. Множество грязных улиц приходится пройти ему из конца в конец, пока не достигает он цели своего путешествия: убогого, замусоренного двора — пожалуй, даже более замызганного, чем все прочие в этом бедняцком квартале. [3]

Он поднимается по скользким от грязи ступенькам расшатанной лестницы, открывает скрипучую дверь, заглядывает в темноту комнатушки за нею и неуверенно спрашивает:

— Есть тут кто?

— Заходи, голубчик, заходи, — слышит он хриплый женский голос. — Я тут одна сейчас, совсем клиентов нету. Денег нет даже свечей купить. [4] Сейчас спичку зажгу... Хоть я тебя и не вижу, дорогуша, да что-то мне твой голос знакомым кажется. Ты уже приходил ко мне, что ли?

— Зажги свою спичку да посмотри.

— Сейчас, дорогуша, сейчас. Ах, руки-то у меня как трясутся, спичка так в пальцах и прыгает, словно живая. А ты что, с корабля сейчас, голубчик?

— Нет.

— Или ты не моряк?

— Говорю же, нет.

— Ко мне-то всё больше моряки приходят. Но есть и городские. Я им всем добрая мамочка. Есть ещё Джек-китаец на другой стороне двора, у него тоже курят. Но он-то уж никому не отец. Нет, про него такого сказать нельзя. И правильно смешивать зелье он совсем не умеет, хоть и берёт с клиента столько же, сколько и я, а порой и ещё больше.

Она чиркает по стене спичкой, та с шипением и огненными брызгами загорается, и в комнате повисает резкий запах горелой серы. Женщина трясущейся рукой подносит огонёк поближе к лицу посетителя и вдруг, охнув, отшатывается.

— Так это ты?! — бормочет она поражённо.

— Не ждала меня снова увидеть, что ли?

— Думала, что ты уж и не придёшь больше, дорогуша. Думала, что ты уж помер да на небеса отправился.

— Это почему же?

— Так ты же так давно не заходил — почитай, уж полгода! А кто же столько вытерпит без настоящего курева, да ещё так хорошо смешанного, как только я и умею?.. Да я гляжу, ты ещё и в трауре! Что же ты не зашёл ко мне сразу выкурить трубочку-другую, чтобы от грусти избавиться? Или, может, ты богатое наследство получил, и вовсе даже не грустишь теперь?

— Нет, не получил.

— А кто у тебя умер, дорогуша?

— Родственник.

— И от чего же он умер?

— От смерти, от чего же ещё.

— Экий ты неразговорчивый нынче вечером, — с заискивающим смешком говорит женщина, доставая с полки короткий огарок свечи. — Наверное, ты просто в плохом настроении сегодня, поскольку давно не курил. Ну ничего, сейчас я тебе трубочку-то приготовлю, и всё твоё настроение как рукой снимет.

— Готовь, да побыстрей, — отвечает посетитель, садясь на край покосившейся кровати и расстёгивая воротничок. Затем он скидывает ботинки и ложится боком на засаленное одеяло, подперев голову рукой.

— Вот теперь я тебя узнаю, — довольно говорит хозяйка, ставя зажжённую свечу на стул рядом с кроватью. — Теперь ты снова стал похож на себя, на моего старого клиента. Как же ты продержался всё это время без моих трубочек, милок?

— Да так, покуривал иногда из своих собственных запасов.

— Из своих курил! Не делай так больше, дорогуша. Это и для торговли плохо, и для тебя тоже не хорошо. Только я могу смешать зелье правильно, ты так не сможешь.

Она достаёт с полки напёрсток с опиумной смесью, длинную иголку и курительную трубку, сделанную из бамбуковой палочки и чернильного пузырька со сточенным донышком. Пока женщина иголкой зачерпывает густую, как патока, смесь и заталкивает её в чернильницу, уминая её там ногтем, она не перестаёт успокаивающим тоном говорить, время от времени бросая на своего гостя быстрые внимательные взгляды. А тот, похоже, настолько глубоко погрузился в свои размышления, что, кажется, и не замечает её бормотания.

— Вот... почти и готово, дорогуша... Я ведь тебе много трубочек уже сделала за всё время-то, правда же, голубчик?

— Да уж, немало.

— Ты ведь когда в первый раз пришёл-то, совсем ведь курить не умел, помнишь?

— Да, меня тогда сразу смаривало.

— Зато потом, дорогуша, как ты во вкус вошёл-то, стал наравне с лучшими курить.

— Или с худшими.

— Ты всё шутишь... А помнишь, какой певец ты был поначалу? Сядешь вот тут, на кровати, головку свесишь, и пока я тебе трубочку готовлю, напеваешь так грустно, будто птичка. Ну вот и всё, можешь курить, голубчик мой!

Он принимает трубку из её рук и делает несколько быстрых нервных затяжек, потом закрывает глаза и замирает на несколько мгновений. Женщина присаживается рядом с ним, готовая снова быстро добавить зелья ему в трубку. Но вдруг он открывает глаза и смотрит удивлённо:

— Оно что, не такое крепкое, как обычно?

— О чём ты, милок?

— Да о чём же ещё, если не о трубке?

— Всё такое же, голубчик, не сомневайся. Всё, как обычно.

— А почему же я почти ничего не чувствую? И вкус другой!

— Ты просто забыл. Затянись ещё разок, и сам увидишь.

— Да, это может быть. Слушай. я вот спросить хотел. — но тут он замолкает, взгляд его становится сонным и голова его начинает клониться книзу. Женщина быстро наклоняется прямо к его уху и шепчет:

— Я всё ещё тут, дорогуша. Я слушаю тебя. Что ты хотел мне сказать, о чём спросить? Не засыпай.

— Я не сплю, — отвечает он медленно. — Я просто задумался. Вот скажи. Вот если ты постоянно о чём-то думаешь. О чём-то, что ты хочешь сделать.

— Да, милок, говори, говори дальше. Что ты хочешь сделать?

— Или не сделать.

— Это как, дорогуша?

— Ну ты ещё не решил. Но планируешь.

— А, поняла! — отвечает женщина, иголкой добавляя ему ещё зелья в трубку. — И что дальше?

— Будешь ли ты представлять себе в мечтах, как ты это сделаешь, когда придёт срок?

— Конечно буду, милок, — согласно кивает головой женщина, пусть он и не видит её. — Непременно буду представлять, часто буду!

— Вот и я тоже! — страстно говорит он, вскидывая голову. — Я тоже представлял это себе, снова и снова! Сотни, тысячи раз я представлял себе это, мечтал об этом — вот прямо здесь, в этой комнате!

— Надо думать, это тебе нравилось, дорогуша?

— Да, мне нравилось! — восклицает он, обращая на неё дикий взгляд. — Мне нравилось это, нравилось это делать!

Женщина, ничуть не напуганная этой его безумной вспышкой, лишь согласно кивает и продолжает крохотной лопаточкой уминать опиум в его трубке. Уже через мгновение взгляд его снова мутится, запал его исчезает, и он снова опускает голову на локоть лежащей на одеяле руки.

— Это было для меня как путешествие... Так я называл это, — продолжает он чуть погодя. — Трудное и опасное путешествие. Словно идёшь по канату, натянутому над пропастью, и один неверный шаг грозит тебе гибелью. Смотрите, смотрите! Чьё это тело лежит там на дне?!

Резко подавшись вперёд, он вдруг указывает дрожащим пальцем на какой-то, видимый одному лишь ему предмет на полу возле кровати. Но женщина не смотрит туда — она не сводит внимательного взгляда с его подёргивающегося, искажённого ужасом лица. Но постепенно дремота снова смягчает его черты.

— Так ты сказал, что это было для тебя как путешествие, — напоминает ему женщина.

— Точно. И я мечтал о нём тысячи и миллионы раз. Да что там, я мечтал о нём миллиарды, биллиарды раз! [5] Я представлял его так часто, и так подолгу! А когда я совершил это путешествие взаправду, то оно кончилось так быстро. Так быстро, что я поначалу даже и не понял ничего.

Он замолкает, и глаза его постепенно закрываются. Трубка его едва не выпадает из расслабленных теперь губ, и женщина подхватывает её быстрым хищным движением.

— Ты говорил, дорогуша, — шепчет она ему в ухо, отчего глаза его на пару секунд снова приоткрываются и приобретают более осмысленное выражение, — ты говорил мне, что представлял себе это путешествие очень часто. И что же, ты в мечтах всегда совершал его одинаково?

— Всегда, — кивает он.

— Не другой какой дорогой ходил?

— Нет, всегда той же.

— Всегда той же, что и потом, взаправду?

— Нуда.

— И тебе всякий раз это нравилось?

— Да.

— Я хотела спросить, — пробует зайти с другого конца женщина, — не пробовал ли ты представить себе что-нибудь другое? Просто для разнообразия, нет?

— А зачем?! — вскидывается он. — Зачем мне было представлять что-то другое? Что бы это мне дало? Разве я не за этим сюда приходил?!

Женщина успокаивающе кладёт ему руку на грудь и снова всовывает ему в губы мундштук почти уже погасшей трубки.

— Да-да, конечно, дорогой мой. Успокойся, я всё поняла. Не сразу, но сообразила. Ты приходил сюда именно для того, чтобы совершить это твоё путешествие.

Он криво усмехается и до скрипа прикусывает зубами мундштук трубки.

— Да, я приходил только за этим. Когда моя жизнь становилась совсем уже невыносимой, я приходил сюда в поисках облегчения. И получал его, да, я получал его здесь!

Последние слова он словно выплёвывает, скалясь, будто дикий зверь. Женщина смотрит на него внимательным, серьёзным взглядом, как бы обдумывая свой следующий вопрос.

— Но ведь в этом твоём путешествии ты был не один, дорогуша? У тебя ведь был... спутник?

Презрительный смех служит ей ответом.

— Спутник? Ну конечно! У меня обязательно был спутник, как же без него! И такой глупый! Подумать страшно, сколько раз он был моим спутником, а сам и знать того не знал! Сколько раз путешествовал он со мной, а дороги так и не увидел!

От этого смеха трубка выпадает из его губ на пол, а сам он в изнеможении откидывается на спину. Женщина подбирает трубку, обтирает её рукавом и снова, раздув едва тлеющий огонёк, возвращает её на место, просовывая мундштук между губ курильщика.

— Да, ты права, — говорит он, как будто женщина перед тем что-то неслышно ему сказала. — Сначала я совершал это путешествие, а уже потом приходило успокоение и начинались сны — эти, знаешь, переливы волшебных цветов, видения далёких стран и красочных процессий. Раньше они просто не могли начаться, потому что все мои мысли занимало то, что я называл путешествием. Раньше для них в моей голове просто не хватало места!

И снова он замолкает, забывшись. И снова женщине приходится слегка потормошить его за плечо, побуждая говорить дальше — так кошка теребит лапой наполовину задушенную уже мышь. И снова он ей отвечает, как будто она его опять о чём-то спросила:

— Что? Да ведь я тебе это уже объяснил! Когда это произошло в реальности, то случилось так быстро, что я ничего и почувствовать-то не успел!.. Вот слушай!

— Да-да, я слушаю, говори.

— Вот и место то самое, и время нужное наступает!

Внезапно он вскакивает на ноги и шарит вокруг руками, будто находится в полнейшей темноте.

— Время, место... и спутник тоже? Ведь так, дорогуша? — подсказывает ему женщина, тоже становясь рядом с ним и мягко поддерживая его под руку.

— Ну а как иначе? — бормочет он в ответ. — Без него и место и время ничего не значат. Вот, сейчас, сейчас!..

Он вздрагивает всем телом и скрежещет зубами.

— Всё кончилось, — говорит он неожиданно усталым голосом. — Путешествие позади.

— Так быстро?!

— Так я же и говорю: очень быстро! Раз, и уже всё. Но погоди! Ведь это же только сон, видение! Я ведь могу его вызвать ещё раз! А старое видение я засплю. А то уж больно оно было короткое. И всё совершилось так легко! Не было ни борьбы, ни ощущения опасности, ни мольбы о пощаде — ничего!.. И я никогда раньше не видел вот этого — да, вот этого!

Он снова указывает пальцем на что-то, видимое одному лишь ему. Женщина внимательно заглядывает ему в полузакрытые глаза.

— Не видел чего, дорогуша?

— Да вот этого вот! Ты только посмотри на это! Посмотри, какое оно на самом деле маленькое, жалкое и убогое! Да-а. Вот это вот уже реальность. Всё кончено. — Он неопределённо машет рукой и отворачивается.

Женщина тут же подталкивает его в направлении кровати, отчего он делает один-два неверных шага и падает во весь рост поверх одеяла, словно подрубленное дерево. И как хозяйка притона больше ни тормошит его и ни шепчет ему на ухо своё «Ну же, дорогуша, расскажи мне ещё про это твоё путешествие!» — он не отвечает, погрузившись в тяжёлую наркотическую дрёму.

От досады толкнув его напоследок крепче, женщина встаёт и отходит к старому продавленному креслу, что стоит у давно не разжигавшегося уже камина. С кряхтением опустившись на его плоские вытертые подушки и утвердив острые локти на его ручках, женщина упирает подбородок в кулаки и исподлобья рассматривает спящего.

— Я слышала, — бормочет она, — я слышала, как ты сказал мне тогда: «Ни черта её не понять!». Я слышала, как ты и про других это же самое говорил. Но не будь в этом слишком уж уверен, дорогуша! Можно понять! Если захотеть, то понять можно!

Она тихонько хихикает в кулак.

— Не такое крепкое, как обычно, спросил ты? Да, я чуток изменила рецепт. Изменила, чтобы разговорить тебя, дорогуша! И мне это удалось, замечательно удалось!

Спящий чуть вздрагивает во сне, и женщина испуганно замолкает. Но опиумный сон крепок, и через минуту комнатушку снова заполняет тяжёлое дыхание спящего. В молчании проходят часы. Один раз женщина встаёт, чтобы заменить в подсвечнике догоревшую свечу, и тут же снова возвращается в кресло. Почти догорает и вторая свеча, и вот первый свет утра становится виден за рваными занавесками окон.

Человек на кровати просыпается от приступа кашля и с трудом садится, дрожа от холода. Нашаривает ногами ботинки, натягивает их и встаёт, покачиваясь. Шарит по карманам, швыряет на стол несколько серебряных монет. Женщина тут же благодарит его приторно-ласковым голосом: «Бог благослови доброго жентельмена!» — и добрый джентльмен, прихватив шляпу, выходит на едва слушающихся его ногах. Хозяйка притона не делает и движения собрать монеты или открыть ему дверь — похоже, она снова заснула в своём уютном кресле.

Но нет, это была лишь её хитрая уловка! Не успели стихнуть внизу шаги посетителя, спускающегося по расшатанной лестнице, как женщина вскакивает и со словами «Уж во второй-то раз я не упущу тебя, дорогуша!» бросается вослед ему.

Через секунду она выглядывает из дверей на улицу и видит уже лишь спину своего клиента — он как раз заворачивает к воротам. Вот он обернулся на мгновение, и женщина проворно прячется в дверном проёме, но тут же снова выскакивает на улицу и, неслышно ступая, тоже спешит к выходу со двора. По городским улицам она следует за ним на приличном расстоянии, но стараясь ни в коем случае не потерять его из виду. Это удаётся ей без особого труда, так как прохожих на улицах с утра немного, а её посетитель больше не оборачивается, очевидно, полностью забыв об осторожности.

Так они доходят снова до отеля на Олдерсгейт-стрит. Курильщик опиума заходит внутрь, а женщина находит себе удобный наблюдательный пункт в соседней подворотне и принимается ждать, время от времени поглядывая на двери гостиницы. Её ожидание растягивается на несколько часов, но она не выказывает никакого нетерпения.

Наконец, он снова выходит, уже после полудня. Теперь на нём другой, более строгий костюм, но багажа за ним не несут — значит, он не съезжает, а отправляется куда-то по делам. [6] Женщина провожает его взглядом и, как только он сворачивает за угол, бросается к дверям отеля и заглядывает внутрь.

— Жентельмен из Клойстергэма здесь?

— Только что вышел.

— Вот не повезло! А когда он уезжает?

— Сегодня в шесть.

— Нет, дважды я своего счастья не упущу, — бормочет женщина, снова выходя на крыльцо гостиницы. — Прошлый раз ты от меня ускользнул на вокзале, как стали все в омнибусы на Клойстергэм садиться. А отправиться вослед я тоже не могла, ведь я даже не знала, поедешь ты до конца, или сойдёшь где по дороге... Но сегодня я опережу тебя, мой жентельмен из Клойстергэма! Я приеду раньше тебя и подкараулю свою удачу уже на месте!

И действительно, тем же самым вечером чёрное грязное платье хозяйки притона и её рваный платок можно заметить на Главной улице Клойстергэма, где эта женщина прогуливается взад и вперёд в ожидании лондонского омнибуса. Он прибывает в девять вечера, и спрятавшаяся за афишной тумбой женщина тут же замечает свою жертву: одетый во всё чёрное, худой и бледный джентльмен высаживается из дилижанса с саквояжем в руке. Сумерки позволяют вполне безопасно проследить за ним до самого его дома.

— Вот теперь-то мы и посмотрим, где ты квартируешь, мой джентльмен из Клойстергэма! Иди, иди давай!

И точно: будто послушавшись этого негромкого приказа, пассажир омнибуса поворачивается и отправляется вдоль по Главной улице, помахивая саквояжем, и через сотню шагов сворачивает в большую каменную арку под одним из домов. Женщина спешит за ним, но — какая неудача! — двор за аркой и улица пусты из конца в конец, а джентльмен в чёрном исчез бесследно. У женщины вырывается возглас досады — опять она упустила свою добычу!

— Эй, алло! — слышит она вдруг откуда-то сбоку и чуть ли не из-под земли. — Вы кого-то ищете?

Женщина оборачивается. Оказывается, под каменной аркой имеется открытая настежь дверка, ведущая в низкую комнатку со сводчатыми потолками, а в ней за старым дубовым столом сидит пожилой господин с длинными седыми волосами и что-то пишет при свете свечи.

— Ищу, милок, — отвечает женщина. — Тут один жентельмен только что прошёл, его-то я и ищу.

— Да, проходил тут такой. А у тебя что, дело к нему?

— Мне бы узнать, где он живёт, дорогуша...

— Вон дверь напротив, которая с каменными ступеньками.

— Ах, благослови тебя Господь, голубчик! Наконец-то нашла. А как его зовут, не подскажешь?

— Фамилия у него Джаспер, а зовут Джоном. Вместе будет — мистер Джон Джаспер.

— А есть ли у него ещё какое прозвание?

— Призвание? Есть. Он поёт в хоре.

— Пьёт в горе?

— В хоре.

— Это как, дорогуша?

Мистер Дэчери (а это был, конечно, именно он) откладывает перо, поднимается и выходит на порог.

— Ну что, ты не знаешь, что такое хор, что ли?

Женщина смотрит на него непонимающе.

— Он певчий, поёт в соборе, — объясняет ей мистер Дэчери. — Что такое собор ты, надеюсь, знаешь?

Женщина неуверенно показывает пальцем на мрачную серую громаду кафедрального собора, высящуюся в дальнем конце улицы.

— Правильно, — говорит ей мистер Дэчери. — Вот завтра в семь утра можешь встретиться там с мистером Джоном Джаспером. А заодно и послушать, как он поёт.

— Вот спасибо тебе, дорогуша! Вот спасибо! Значит, завтра!

Женщина поворачивается и уже собирается, довольная, уходить, но мистер Дэчери останавливает её ещё одним вопросом:

— А просто постучать ему в дверь ты разве не хочешь?

— Нет, милок, что-то не хочется, — отвечает женщина с хитрой усмешкой.

— То есть говорить ему, что ты приходила, не надо?

Женщина качает головой, и губы её беззвучно произносят: «Нет!»

— Ну, не хочешь с ним разговаривать — и не надо. Только стоило ли приезжать так издалека, чтобы послушать его пение?

Женщина бросает на него внимательный быстрый взгляд — откуда узнал он, что она приехала издалека? Неужели просто догадался? Но по лицу мистера Дэчери ничего прочесть нельзя. Он стоит, руки в карманы, позволяя вечернему ветерку трепать свои длинные седые волосы, и лишь позвякивает чем-то в кармане — то ли ключами, то ли монетами. Этот звук пробуждает в женщине её обычную жадность.

— Может быть, добрый жентельмен даст мне пару шиллингов и тем поможет несчастной заплатить за ночлег и... за лекарство от кашля? А то проклятая болезнь так донимает меня, что уже никаких сил не осталось.

— Сдаётся мне, добрая женщина, — наклонив набок голову, отвечает мистер Дэчери, — что ты уже в курсе, сколько стоит ночлег в нашей провинции. Была здесь уже раньше, а?

— Разок была.

— Так я и думал, — безразлично говорит мистер Дэчери и не торопясь идёт по аллее мимо кладбищенской ограды по направлению к собору. Звук монет, которыми продолжает бренчать мистер Дэчери, словно магнитом тянет за собой и женщину — она бредёт следом, словно собачонка на привязи.

Так в молчании, изредка нарушаемом лишь тяжёлым кашлем женщины, доходят они до пустыря «монастырских виноградников». Возле калитки полузабытое воспоминание подсказывает женщине ещё один аргумент, который может побудить доброго джентльмена поделиться с ней монетами.

— Вот как раз здесь, у калитки, мне один добрый юноша тоже дал три и полшиллинга. Прошлой зимой это было. Я попросила у него три и полшиллинга, и он мне сразу же их дал.

— Это что-то новенькое, самой называть сумму, — усмехается мистер Дэчери. — Это даже несколько дерзко, я бы сказал. А у этого молодого человека не возникло впечатления, что ему как бы приказывают?

— Мне нужны были деньги на лекарство, дорогуша, а лекарство имеет известную цену, — доверительным тоном объясняет женщина. — Я этому молодому жентельмену так и сказала, что хочу купить лекарство. Вот как тебе сейчас говорю. Я все три и полшиллинга потрачу на лекарство — все, до последнего пенни!

— И что же это за лекарство? — хмыкает мистер Дэчери. — Может быть, джин?

— Да какой уж там джин, дорогуша! Я тебе честно скажу — это опиум.

Мистер Дэчери косится на неё с каким-то новым выражением на лице.

— Да-да, опиум, дорогуша, — продолжает убеждать его женщина. — Для меня это самое настоящее лекарство. Со всех сторон только и слышишь, как люди ругают опиум, а ведь он кому-то и помогает тоже! Да вот только доброго слова о нём ни от кого не дождёшься.

Мистер Дэчери останавливается и выуживает из кармана горсть мелочи. Поджав губы, он начинает очень медленно отсчитывать монеты, перекладывая их из одной ладони в другую. Женщина, не спуская с денег глаз, продолжает быстро говорить, словно опасаясь, что добрый джентльмен вдруг передумает.

— Перед прошлым Рождеством это было. Тогда стемнело уже, а мне так плохо стало, совсем силы меня покинули. Я вот тут на минутку отдохнуть присела, а молодой человек мимо проходил. И дал мне три и полшиллинга.

Мистер Дэчери от её слов сбивается со счёта и начинает заново.

— А звали того молодого жентельмена Эдвином, — вдруг добавляет женщина.

Мистер Дэчери вздрагивает и роняет пару монет. Когда он, подобрав их, снова выпрямляется, лицо его отчего-то становится краснее прежнего. [7]

— А откуда ты знаешь, как его звали? — отрывисто спрашивает он.

— Так он мне сам сказал, — отвечает женщина. — Я спросила, а он мне и назвался. Я его всего только и спросила, что как его зовут, да есть ли у него подружка. Он и ответил, что зовут его Эдвином, а подружки у него нету.

Мистер Дэчери в глубокой задумчивости смотрит на монеты в своей руке, потом, заметив нетерпение женщины, ссыпает их все без счёта ей в ладонь. Хрипло бормоча слова благодарности, женщина спешит прочь, а он поворачивается и идёт назад, словно и не заметив её исчезновения.

Лампа под красным абажуром, словно маяк в ночи, горит в окне квартиры Джаспера, и мистер Дэчери, остановившись в начале аллеи у собора, как моряк в океане, пристально смотрит на этот дрожащий, неверный свет — и даже дальше, куда-то за него, уносясь мыслями в дальние дали.

Часы на башне отбивают десять вечера, выводя его из задумчивости. Мистер Дэчери на минуту заходит в своё жилище прихватить шляпу и снова возвращается на церковное подворье. Похоже, он кого-то ищет — кого-то, кто именно после десяти выходит на свою необычную охоту. И верно: вот раздаётся пронзительный свист, и возле ограды кладбища появляется знакомый уже нам мальчишка-оборванец — как всегда, с горстью камней в руке.

— Привет, Винкс! — машет ему мистер Дэчери. [8]

— Привет, Дик! — отвечает этот чертёнок. Похоже, эти двое теперь совсем уже на дружеской ноге.

— Слушай, Дик, я тебя прошу, — продолжает Депутат, подходя к мистеру Дэчери. — Ты уж не называй меня открыто по имени. Сейчас-то уж ладно, а при всех не надо. Я его в тайне держу. Даже когда меня волокут к судье, чтобы запереть в каталажку, я ему имени своего не называю. Он меня может хоть тысячу раз спрашивать: «Как твоё имя, мальчик?» — а я ему всегда на это говорю: «Сам догадайся!»

Мистер Дэчери со смешком замечает, что государству было бы очень затруднительно провести перепись населения с этаким отношением граждан.

— Да и потом, — говорит Депутат, — здесь ведь не живёт никаких Винксов, так что нечего и начинать.

— Может, и есть кто, да ты не знаешь.

— Врёшь, нету никого. А если в гостинице меня должны как-то называть, то пусть зовут Депутатом. Это имя не хуже прочих. И с ним они меня никогда не поймают, вот так-то, сэр!

— Ну хорошо, если хочешь зваться Депутатом, то я не против. Это я тебя по-дружески назвал Винксом. Мы же с тобой друзья, Депутат?

— А то!

— Поэтому-то я тебе по-дружески и простил тот долг в шесть пенсов, да и потом пару раз помогал тебе пенни-другим. Так ведь, Депутат? [9]

— Да, ты мне друг, Дик. А главное, что ты враг Лжасперу. Я его терпеть не могу. Завёл себе, понимаешь, обычай меня за шкирку хватать!

— Действительно, каков наглец! Но я сейчас не о том, парень. У тебя есть шанс заработать сегодня шиллинг или даже больше. У вас в ночлежке только что остановилась одна женщина, она ещё кашляет всё время.

— А, знаю, есть такая! — отвечает Депутат. — Это которая опивум смолит.

— Курит, хочешь сказать? А как её зовут, знаешь?

— Смолилка, небось.

— Что-что?

— Говорю, зовут её так: Её королевское высочество прынцесса Смолилка.

— Не придумывай, у неё должно быть и нормальное имя. А где она живёт, знаешь?

— В Лондоне, среди джеков.

— Каких ещё «джеков»? Моряков, что ли?

— Это я их так называю — джеки. Живёт у джеков и китайцев.

— Какую-то ерунду ты мне мелешь, парень. Узнай мне точно, где она живёт, и получишь два шиллинга. Вот тебе пока половина в задаток. Сделаешь, приятель?

— Запросто! Гони монету, приятель!

И новенький блестящий шиллинг меняет владельца, переходя из рук в руки. При этом Депутат издаёт победный свист сквозь дырку между передних зубов, радуясь заключению этакого выгодного контракта, а потом внезапно разражается смехом.

— Эта тётка такая потешная! — кричит он, притоптывая рваными башмаками. — Знаешь, куда она собралась завтра с утра? Ты не поверишь, Дик! Она идёт... молиться! Нет, ты можешь себе представить?! Она — и вдруг молиться!

— С чего ты это взял, парень?

— Она мне сама сказала, вот с чего! Нагрей мне, говорит, воды с утра пораньше, мне надо будет хорошенько помыться, потому что негоже идти в церковь немытой. Она идёт в церковь с утра, Дик! Значит, будет молиться! — и мальчишка просто сгибается пополам от хохота, хлопая себя ладонями по коленкам, а потом принимается приплясывать и изображать, как Её королевское высочество свежепомытая принцесса Смолилка крестится в церкви и с постным лицом кланяется на все четыре стороны.

Мистер Дэчери задумчиво и довольно кивает в ответ на это известие и, похлопав напоследок Депутата по плечу, возвращается домой. Миссис Топ уже собрала ему на стол — хлеб с сыром, свежий салат и кувшинчик пива — и мистер Дэчери не торопясь ужинает, а поужинав, ещё долго сидит, размышляя о чём-то. Потом он встаёт и подходит к шкафчику, висящему в углу, открывает деревянную резную дверцу и берёт с полочки кусок мела.

— Мне положительно нравится этот способ ведения счёта, — негромко произносит он, глядя на ряд меловых чёрточек, сделанных им уже ранее на внутренней стороне дверцы. — Совсем как в старинных трактирах. Главное, эти отметки понятны только тому, кто их сам поставил, а не должнику. Хм-м... Пока что очень маленький счёт, очень маленький. Даже и предъявить нечего.

Он недолго раздумывает с мелом в руке.

— Боюсь, я сегодня вправе поставить только короткую чёрточку, — говорит он. — Большего этот день не заслуживает.

Так он и поступает. Проведя черту и положив мел на место и закрыв дверцу шкафа, мистер Дэчери отправляется ко сну.

Чудесное солнечное утро в Клойстергэме. Рассветные лучи заливают тёплым светом его улицы и площади и согревают даже вековые камни собора и монастырских развалин. В пышных кронах старых деревьев весело щебечут птицы, зелёный плющ, плотным ковром покрывающий стены многих домов города, лаково блестит под солнцем, и над городом плывёт сладкий аромат садов и виноградников, которыми столь богат наш город. Эти запахи проникают даже вовнутрь собора, изгоняя из него привычный дух фимиама и сырость могил, и словно возвещая всем усопшим Возрождение и Жизнь вечную. Льющиеся с неба лучи весело играют в витражах окон и расцвечивают солнечными зайчиками даже самые тёмные и пыльные углы старой церкви.

Приходит мистер Топ со связкой ключей, и отпирает двери собора. Приходит миссис Топ со своей командой уборщиц и всеми полагающимися к случаю тряпками и щётками. В своё время приходит и органист с мальчиком-помощником, приходит мистер Криспаркл, свежий и румяный после своей ежедневной утренней прогулки и купания в реке, приходят и прочие клирики, заспанные и унылые. Постепенно, в очень небольшом количестве, собираются прихожане. Едва не опоздав к началу службы, приходят хористы, их процессию возглавляет Джон Джаспер. Последним в дверях появляется мистер Дэчери. Он присаживается на одно из многочисленных пустых мест подальше от хоров и с интересом осматривается, ища взглядом Её королевское высочество принцессу Смолилку.

Заметить её удаётся не сразу, так как она предусмотрительно нашла себе укромное местечко за колонной, незаметное с той стороны, где с нотами в руках разливается соловьём мистер Джаспер. Но сам он отлично виден этой странной женщине. Когда же хормейстер прекрасным своим голосом берёт особенно чистую и высокую ноту, мистер Дэчери с немалым удивлением видит, что женщина аж подскакивает на своём стуле и яростно грозит поющему костлявым кулаком. [10]

Мистер Дэчери недоумённо вглядывается — не померещилось ли ему? Но нет, вот опять! Привстав и всем телом подавшись вперёд, эта чужая в Клойстергэме женщина, худая и злобная, словно горгулья, потрясает кулаками в направлении хормейстера, сверля его таким ненавидящим взглядом, будто он является её личным смертельным врагом.

И в этот же момент мистер Дэчери замечает, что за боковой решёткой, слева от входа, подальше от глаз бдительного мистера Топа, прячется мальчишка Депутат — и этот сорванец тоже с огромным удивлением смотрит то на кипящую яростью женщину, то на ничего не подозревающего хормейстера.

Но вот служба заканчивается, и участники её снова покидают собор, отправляясь по домам завтракать. Мистер Дэчери чуть задерживается у выхода из церкви, поджидая свою вчерашнюю знакомицу. Вот из дверей выскальзывает и она.

— Ну, добрая женщина, встретила ты здесь того, кого разыскивала?

— Встретила, дорогуша, встретила! Хорошенько его разглядела!

— Так ты знаешь его, что ли?

— Знаю ли я его?! Знаю, голубчик, отлично его знаю! Даже получше знаю, чем все здешние их преподобия вместе взятые!

И перед тем как приняться дома за уже приготовленный для него миссис Топ завтрак, мистер Дэчери снова открывает дверцу углового шкафчика, берёт с полки мелок и с удовольствием проводит толстую и длинную меловую черту через всю дверцу, от самого верха до самого её низа. А после этого уже возвращается к столу и принимается завтракать с завидным аппетитом. [11]

Комментарии к главе XXIII

[1] Хормейстер отправляется в Лондон вечером пятницы, по окончанию последнего богослужения в соборе. Разрешение «отсутствовать на двух-трёх службах» означает, что он проведёт в Лондоне всю субботу.

[2] Поскольку ночи Джаспер проводит в притоне, гостиничный номер он снимает только для того, чтобы ему было где оставить свой багаж и смену белья. Так как Диккенс обычно описывал в романах места, где предварительно побывал сам, то речь идёт, скорее всего, о частном отеле миссис Ским на Олдерсгейт-стрит, где получить номер с обслуживанием и горячей водой можно было всего за два шиллинга и девять пенсов в день.

[3] Опиумный притон китайца А Синга, послуживший Диккенсу прототипом для притона «Принцессы Смолилки» располагался недалеко от доков Ист-Энда на улице Принцессы Виктории, Нью-Корт, в доме номер шесть. Сегодня этот район (Шедвелл) полностью перестроен.

[4] 1843-й год, действительно, был переломным — структура судоходства в это время кардинально менялась. Парусники, матросы которых и были основными клиентами опиумных притонов, повсеместно заменялись пароходами, в команды которых набирались уже новые, более квалифицированные люди. Снижение пошлин на торговлю углем также вызвало бурный рост числа пароходов. Оставшись без своей привычной клиентуры, хозяйка притона вынуждена была экономить даже на свечах.

[5] По мнению Диккенса, преступник, готовящий своё преступление, обрекает себя на муку тысячи раз прокручивать его в голове в поисках слабых мест или ошибок, как до его совершения, так и после. Именно эта сконцентрированность Джаспера на одной мысли — на планируемом убийстве — и привела его к необходимости курить опиум, чтобы хоть на короткое время избавиться от этих навязчивых мыслей.

[6] Неизвестно, по каким именно делам уходил Джаспер после того, как возвращался в гостиницу. В любом случае дела эти занимали четыре-шесть часов. Но вряд ли он посвящал их все слежке за Невилом. Вспомним, что он делал то же самое и в первой главе, ещё до начала всех событий. Тогда он покинул притон ранним утром, а в Клойстергэм с трудом успел к началу вечерней службы. Поездка по железной дороге от Лондона не требовала при этом более трёх часов.

[7] Некоторые исследователи романа высказывали абсурдную мысль, что мистер Дэчери — это переодевшаяся мужчиной Роза Буттон, а краснеет она в этой сцене оттого, что слышит от постороннего человека имя своего бывшего жениха. Много вероятнее, что покраснел мистер Дэчери просто оттого, что нагнулся за монетой. Ведь, как мы помним, он был полноват и носил тугой кожаный жилет.

[8] В этой главе читателю, наконец, становится известно настоящая фамилия Депутата — Винкс. Похоже, что фамилия эта известна не только мистеру Дэчери, но и каменотёсу Дердлсу, которого с Депутатом-Винксом связывают какие-то очень необычные отношения, уходящие корнями в прошлое. Отметим попутно, что в романе необычно много персонажей, с именами которых связана та или иная тайна. Неясно, какое именно имя у Дердлса; держат свои имена в секрете Депутат и Билликин; забывает свою фамилию Дэчери; а хозяйка притона всю книгу прекрасно обходится без имени и только в этой главе обзаводится чем-то вроде прозвища.

[9] Это прощение долга означает, что мистер Дэчери и без помощи Депутата нашёл уже дорогу к жилищу Дердлса.

[10] Разными исследователями романа неоднократно высказывалась мысль, что хозяйка притона потому следит за Джаспером, что собирается шантажировать его или даже сдать полиции за вознаграждение. Но такие возможные её цели плохо вяжутся с её очевидно личной и очень сильной ненавистью к хормейстеру.

[11] Это последняя глава романа, написанная Диккенсом. Девятого июня 1870 года великий писатель скончался от инсульта в своём рабочем кабинете, оставив роман недописанным. За прошедшие с того момента почти 150 лет различными исследователями более сорока раз предпринимались попытки дописать роман — надо сказать, очень редко с каким-либо заметным успехом. Огромное количество оборванных сюжетных линий, отлично замаскированных намёков и полное отсутствие заметок к будущим главам рукописи долгое время не позволяли проникнуть в тайну романа и не позволяли понять, чем он должен был окончиться. В следующих главах я попытаюсь свести воедино все намеченные Диккенсом ходы и связать вместе все нити сюжета. Я надеюсь, что в итоге получится что-то максимально близкое к тому, что и замышлял гениальный романист.

Глава XXIV. И у стен имеются уши

Верный взятому на себя обязательству, лейтенант Тартар уже несколько раз навещал брата и сестру Ландлессов в их крохотной квартирке под самыми крышами Степл-Инна, но ни разу не заметил он за собою какой-либо слежки. Может быть, мистер Грюджиус ошибался, предполагая, что Джаспер наймёт себе соглядатая? Или — что скорее — хормейстер просто обманул Розу, заявив, что в Лондоне у него есть неусыпный помощник? Но если нет, если за молодыми людьми действительно установлена слежка, то кто же из их соседей по двору способен пойти на такое? Этот вопрос не давал покоя Невилу, и именно его задавал он себе и своей сестре снова и снова.

— Иногда мне кажется, Елена, — сказал он однажды за завтраком, отталкивая тарелку с гренками и джемом, к которым он едва прикоснулся, — иногда мне думается, что именно в этом-то и состоял план нашего врага: заставить меня подозревать всех и каждого, принудить меня сторониться людей и оттого ещё сильнее осознавать и чувствовать моё здесь одиночество.

— Я так не думаю, дорогой брат, — ответила Елена, наливая ему чай и снова пододвигая тарелку с гренками поближе.

— Полагаешь, он не способен на такое? А, по-моему, подобная уловка — выдумать себе шпиона! — была бы совершенно в его духе!

— Я так не думаю, — повторила Елена. — Да, наш с тобою общий враг мстителен и коварен, мысли его черны, а фантазия самая изощрённая. Но он — и тут надо отдать ему должное — очень и очень умён. Он не из тех, кто полагается просто на чувства или слова. Нет, в своих планах он всегда конкретен, он хочет уничтожить нас не словом, но делом.

— Уничтожить меня — да. Тут я согласен. Но... нас обоих?! Ты считаешь, что он ненавидит и тебя тоже?

— Есть такая приязнь, которая хуже любой ненависти, — вполголоса ответила Елена и, не обращая внимания на удивлённый взгляд Невила, принялась убирать посуду со стола.

Тут на лестнице послышались бодрые шаги, вежливое покашливание, через секунду дверная ручка повернулась, и на пороге появился лейтенант Тартар — как всегда в прекрасном расположении духа и с очередным подарком в руках. Надо сказать, что всякий раз приходя в гости к своим новым друзьям, лейтенант приносил им в подарок одну-другую полезную в хозяйстве мелочь из своей немаленькой коллекции заморских сувениров. Это мог быть, например, рожок для обуви, выточенный из кости какого-нибудь морского чудовища, или подставка под мыло, сделанная из розовой с перламутром тропической ракушки, или — как сегодня — акварельный рисунок в рамочке, изображающий летящий по волнам под всеми парусами корабль. Эти маленькие подношения (принимаемые при том с немалой благодарностью) постепенно изгоняли из стен жилища Невила уныние и тоску, казалось, поселившиеся здесь навеки. Но — бог мой! — как непросто было изгнать из глаз бедного юноши выражение подавленности, а из его души — чувство тревоги и мрачной обречённости, владевшее им. Но мистер Тартар знал, что чёрная меланхолия, как и всякая болезнь, отступает не сразу, и потому не прекращал своих усилий.

— Доброе утро, Невил! Рад видеть Вас, мисс Ландлесс! Прошу прощения за столь ранний визит, но сегодня я что-то поднялся ни свет ни заря. Надеюсь, я не помешал вам завтракать?

Нет-нет, вовсе не помешал! Напротив, мистера Тартара здесь всегда рады видеть.

— Мы как раз обсуждали, мистер Тартар, — обратился к нему Невил, — кем может оказаться этот наш таинственный соглядатай, если он, конечно, не выдумка Джаспера и вообще существует на свете.

— Я уверена, что он существует, — вмешалась Елена. — И я уверена также, что мистер Тартар его вот-вот обнаружит, как бы соглядатай не маскировался.

Лейтенант с улыбкой кивнул ей и на секунду залюбовался её безупречной красоты смуглым профилем и ясным, но твёрдым взглядом её глаз — тёмных, словно тропическая ночь.

— Вряд ли тут следует говорить об изощрённой маскировке, — ответил Тартар, снова поворачиваясь к Невилу. — Есть ведь ещё одна возможность... Что, если этот шпион просто недостаточно искушён в своём недостойном ремесле? Мне думается, что на самом деле он настолько ленив и ненаблюдателен, что даже не в состоянии заметить эти мои к вам ежедневные визиты. Оттого и мы не замечаем за собою слежки.

— Как я понимаю, Вы подозреваете нашего привратника?

— Подозревать, не имея доказательств — это пустое и недостойное занятие, Невил, — мягко заметил мистер Тартар, не желая обидеть юношу этим упрёком. — Разве не так утверждает основной постулат Вашей юридической науки? Всякий считается невиновным, пока судом не будет доказано обратное. [1]

— Хотел бы я, чтобы так оно и было, мистер Тартар! — с болью в голосе воскликнул Невил, ударяя кулаком по ладони. — Никто в целом мире не считает меня невиновным, никто! Все только и твердят мне о моём якобы преступлении, буквально все!.. Ну, может быть, кроме двух-трёх людей — замечательных, достойных безграничного уважения людей, которых я люблю всем сердцем! Но их так мало, так мало!

— Думаю, Вы преувеличиваете, Невил, — успокаивающе сказал лейтенант, обменявшись с Еленой быстрым, полным безмолвного понимания взглядом. — Никто, ни один человек здесь в Лондоне не считает вас виновным в чём бы то ни было. Люди слишком заняты собой и своими собственными проблемами, чтобы вдобавок к этому интересоваться чужими. Разве Вы не почувствовали это во время Ваших вечерних прогулок?

Наклонив голову, чтобы не удариться о балки потолка, лейтенант подошёл к окну, выходящему во двор Степл-Инна, поднял оконную раму и внимательно осмотрелся. Но единственными заметными глазу соглядатаями там были одни лишь лондонские воробьи, шумно галдящие в кроне одинокого дерева, росшего посреди двора, и высматривающие крошки на булыжниках внизу.

— Да, Невил, — продолжил Тартар, закрывая окно. — Это в маленьком Клойстергэме умело пущенная сплетня может ранить и даже погубить человека, но в Лондоне всё иначе. Это слишком большой город. В Лондоне нет сплетен вовсе, их заменяет газета. И пока человека не пропечатали в фельетоне, его словно и не существует вовсе. Лондонцы настолько безразличны к делам своих соседей, настолько привыкли смотреть и не видеть, что нам с Вами, пожалуй, сейчас придётся специально спуститься во двор и чуть ли не буквально постучаться соглядатаю в окно, иначе он нас так и не заметит.

— Но ведь не в окно же, мистер Тартар! — воскликнул со смехом Невил. — Неужели Вы и вправду хотите проделать такое?

— Нет, это было бы слишком оскорбительно для его самолюбия, — тоже улыбнувшись, ответил лейтенант. — Мы поступим иначе. Представим себе, что мне как раз захотелось выкурить трубочку, сидя на скамейке под деревом, что растёт у вас во дворе, а Вас, Невил, я пригласил составить мне компанию. Если мы, словно двое хороших знакомых, сядем на виду у всего двора и будем курить и разговаривать, то можно быть уверенным, что такая картина не пройдёт мимо внимания нашего соглядатая, кем бы он ни был.

— Я... не думаю, что мне такое уже по силам, — пробормотал Невил, неосознанно становясь так, чтобы между ним и входной дверью оказался тяжёлый дубовый стол. — Мне кажется, что нам много лучше будет дождаться сумерек. Разве Вы не можете покурить здесь, мистер Тартар, прямо здесь — встав у окна, открытого во двор? Вас было бы отлично видно для всех соглядатаев мира!

— Нет, Невил. Ваш договор найма жилья запрещает курение в комнатах и на лестнице, помните? Так ведь недалеко и до пожара. Да и нам с Вами требуется быть как можно более заметными. Поэтому дожидаться сумерек нам вовсе не с руки. Так что же, Невил, идём мы или нет? Решайтесь!

— Ну же, Невил! — тихо сказала Елена, делая шаг к двери, рядом с которой на гвозде висели шляпа и сюртук Невила. — Так надо! Следуй за мистером Тартаром... и за своею судьбою.

Глубоко вздохнув, Невил решительно шагнул к двери, принял, не глядя, из рук сестры свою шляпу, надвинул её пониже на глаза и, громыхнув засовом, отворил тяжёлую дверь. Мистер Тартар посторонился, пропуская его первым.

Елена тронула лейтенанта за рукав.

— Я надеюсь... — начала она, но умолкла, не договорив.

— А я уверен, — с успокаивающей улыбкой ответил ей мистер Тартар и поспешил по скрипучей винтовой лестнице вниз вослед за Невилом.

Ясное летнее солнце ласково сияло на безоблачном небе и заливало половину двора Степл-Инна мягким золотистым своим светом. Несколько минут наши друзья молча и неторопливо прогуливались по солнечной стороне двора, пока лейтенант, достав из кармана глиняную голландскую трубку и матросский кисет с табаком, жестом не предложил Невилу присесть на скамейку. Тот, не вынимая кулаков из карманов, нехотя подчинился.

— Что ж, Невил, — начал лейтенант, садясь рядом и уминая пальцем табак в трубке, — давайте курить, разговаривать, смеяться — словом, всячески изображать из себя добрых друзей. Собственно говоря, нам даже нет никакой нужды притворяться. Ведь мы с Вами, и в самом деле, добрые друзья, не так ли? Давайте поговорим... ну хотя бы о вашей с сестрой родине — Цейлоне. Знаете, а ведь я тоже несколько раз бывал там, на вашем острове! Мне он показался райским местечком!

— Правда? А мне он всегда казался тюрьмой. Когда мы с сестрой были уже на корабле, направлявшемся в Англию, я больше всего боялся, что капитану вдруг придёт приказ возвращаться, и нас снова отправят домой. Я даже решил в таком случае броситься за борт и утонуть, лишь бы снова не оказаться там, где я пережил столько жестокости и унижений.

— Крис уже рассказал мне немного о Ваших злоключениях, и прошлых и нынешних. Но я был бы рад узнать чуть больше лично от Вас, Невил... если, конечно, Вы не возражаете, и если Вы извините меня за такое моё желание.

— О моих злоключениях! — воскликнул Невил. — Да мне тогда придётся начать рассказывать с самого дня моего рождения, ведь вся моя жизнь и есть одно сплошное злоключение! Право, я не знаю, с какой стороны и подойти к этой истории! Я начну тогда... хронологически, со дня смерти нашего с сестрой отца. Настоящего отца, а не этого... отчима, — произнёс Невил с болезненной гримасой. — Нашего настоящего отца звали Найджелом Ландлессом, и он, по рассказам нашей матушки, был очень хорошим, добрым человеком, настоящим английским джентльменом. Ещё юношей поступил он во флот, долгой и примерной службой заработал там чин капитана, скопил изрядную сумму денег, а потом вышел в отставку и осел на Цейлоне, вложив свои капиталы в плантацию чая. Дела шли у него хорошо, торговля процветала, и счёт в местном банке рос.

— А Ваша матушка, Невил? Она ведь родилась на Цейлоне, я полагаю?

— Да, она была дочерью местного священника-сингала, очень уважаемого человека. Наш отец полюбил её с первого же взгляда. Но свадьбу сыграли не сразу, так как наша матушка несколько раз отказывала ему на предложение руки и сердца, поскольку она три года держала траур по своему умершему родителю — тот наступил в джунглях на змею и умер от её ядовитого укуса. Но в итоге всё устроилось, наши родители поженились, и меньше чем через год на свет появились мы с сестрою. [2]

— Скажите, Невил, а вот мисс Елена... она ведь Вам старшая сестра?

— Да, она старше меня на четыре минуты. А кажется, будто на все четыре года, правда? По сравнению с ней я сущий мальчишка.

— Ну, не наговаривайте на себя, Невил. Это незачем.

— Это не наговор, сэр, а трезвая оценка. Ладно, так я продолжу. Где-то года через три после нашего рождения отцу пришлось отправиться по делам в Англию — вроде бы он захотел продать фамильное поместье, чтобы окончательно осесть в Индии, не знаю точно. Но судно, на котором он плыл, так и не пришло в порт. Никто не знает, что случилось с ним, где оно затонуло. Наш отец был человеком предусмотрительным, и перед поездкою он уладил все дела и даже оставил завещание: по нему две трети его сбережений после совершеннолетия должны были получить мы с сестрою, а оставшаяся треть наследства, включая плантацию и строения, переходила его супруге. К сожалению, наша матушка и понятия не имела, как управлять плантацией...

Тут Невил со вздохом обвёл взглядом двор Степл-Инна, но вряд ли он видел его сейчас — перед его мысленным взором вставали, похоже, зелёные холмы Цейлона, пальмы на морском ветру и уходящие к горизонту ряды чайных кустов с тёмно-зелёными листьями, глянцевито блестящими под жарким солнцем. Сборщики чая — невысокого росточка, худые, но жилистые туземцы-сингалы — споро обрывали молодые листочки, наполняя ими большие плетёные корзины, висевшие у каждого из них за спиной. Порыв жаркого ветра донёс обрывок заунывной индийской песни — или, может быть, это в соседнем дворе Степл-Инна бродячий волынщик дунул на пробу в свой музыкальный мешок.

— Дела на плантации шли хуже некуда, — продолжил рассказ Невил, — мы терпели убытки. И это было тем более обидно, что денег-то у нас было предостаточно, но отцовское завещание было составлено таким образом, что рассчитывать мы могли только на дивиденды с капитала. Они не превышали двухсот фунтов в год. А сам основной капитал был надёжно помещён в банк под проценты и был для матушки недоступен.

— Да, такое частенько делают, — заметил Тартар. — Например, когда хотят материально обеспечить вдову или дочерей, но при этом не желают, чтобы наследство потом досталось какому-нибудь мошеннику-жениху.

— Похоже, именно это и вышло с нашею матушкой, — развёл руками Невил. — Думаю, она пребывала в отчаянии, и этим-то её состоянием и воспользовался негодяй — наш будущий отчим. Раздобыв где-то рекомендации, он сначала устроился к нам управляющим, а потом — не прошло и трёх месяцев! — он уже прибрал к рукам всё наше поместье. Позднее, уже сведя матушку в могилу плохим обращением и каждодневною жестокостью, он частенько похвалялся нам, её детям, как ловко он «обстряпал это дельце»: он убедил несчастную женщину, что сможет лучше поправить дела плантации, если будет числиться её мужем — ведь торговцы-англичане вернее захотят иметь дело с ним, белым мужчиной, чем с женщиной индийских кровей и другого цвета кожи.

— Каков негодяй! — хлопнув ладонью по колену, серьёзно сказал Тартар. — Но я прервал Вас, Невил, извините.

— Да, негодяй он оказался первостатейный... Прежде всего, наняв в надсмотрщики бывших преступников, он заставил наших батраков работать почти за бесценок. Затем он продал несколько даже ещё не собранных урожаев, продал заранее и по безобразно заниженной цене. Получив деньги вперёд, он, естественно, положил их себе в карман. Он выгнал почти всех слуг и принудил нас с сестрою обслуживать его. Побои стали каждодневным явлением в нашем доме: отчим не выпускал из рук охотничьего кнута для собак, вот только стегал он этим кнутом нас с сестрой, пятилетних детей! Наша матушка пыталась собою заслонить нас — так он избил и её, после чего с проклятиями запер её в дальней комнате, запретив нам даже приносить ей еду.

— Милосердный Боже, Невил! — вскричал лейтенант, вскакивая. — Я и подумать не мог, что он был таким мерзавцем!

— Вот и наша матушка не подозревала в нём такого, когда давала ему согласие на брак, — глухим голосом ответил Невил, тоже вставая. — Осознание того, в какую ловушку она попалась, и какой опасности подвергла она своих детей и себя, так подействовало на нашу матушку, что она, бедная, слегла в горячке и больше уже не встала. Всё было кончено в одну неделю.

— Мне очень жаль, Невил, — с болью в голосе сказал лейтенант. — Поверьте, мне очень жаль.

Невил отвернулся, пряча слёзы, потом сделал несколько шагов, вряд ли что видя перед собою. Лейтенант Тартар догнал его, успокаивающе положил ему ладонь на плечо, и некоторое время они прогуливались молча.

— На другой день после её похорон мы с Еленой в первый раз и убежали из дома, — справившись с собою, продолжал Невил после паузы. — Тогда мы были ещё совсем детьми, и понятия не имели, что живём на маленьком острове, скрыться с которого невозможно. Сегодня мне кажется, что мы искали даже не свободы, а смерти где-нибудь в лесу, но смерти свободной, а не под кнутом, и не от издевательств. Да только нас поймали на второй уже день, и наш отчим задал нам такую трёпку, какой мы ещё не знали. Не успели ещё зажить синяки и ссадины, как мы убежали опять. За шесть лет мы убегали четырежды! И всякий раз нас ловили, однажды даже с собаками! И всякий раз нас дома ждали побои, одни только побои, унижения и ненависть! Мы не понимали — если он так ненавидит нас, то почему он не избавится от нас, почему он не даст нам убежать навсегда?!

— Треть капитала, Невил. Каждый из вас должен был получить по трети отцовского капитала, когда вырастет. По трети того самого капитала, который не давался в руки этому негодяю, вашему отчиму.

— Да, капитала, от которого не осталось и фартинга! Я уверен, что он брал с отцовского счёта деньги якобы на наши с сестрой нужды, но присваивал их! Мы не получали ничего, мы ходили в обносках и питались вместе с батраками. Став совершеннолетним, я получил бы право подать на него за растрату в суд... но он решил упредить этот удар. Он задумал — право, мне больно даже произнести это! — он замыслил жениться на Елене, жениться на моей дорогой сестре!

— Боже мой, Невил, нет! — воскликнул лейтенант, бросив быстрый взгляд на окна квартиры Невила, в эту минуту плотно закрытые — так же, как закрыты были от посторонних взглядов прошлое и душа Елены Ландлесс. Схватив Невила за руку, лейтенант торопливо проговорил полушепотом:

— Но ведь этого же не случилось, правда же, Невил? Ведь этого не произошло? Господи, Невил, да не молчите же!..

— Нет, не случилось... да и не могло случиться, ведь она и под пытками не дала бы ему никогда своего согласия! Я же, узнав о таком готовящемся злодеянии, готов был убить его, забить его до смерти его же плёткой! Да, убить! — выкрикнул Невил. — Пусть мистер Криспаркл и запрещает мне говорить такие слова, но всё равно: я был готов свернуть мерзавцу шею! Он ведь хотел жениться на ней, жениться силою, так мог ли я не убить его за такое желание?!. Что это, мистер Тартар, куда Вы меня тащите?

— Говорите потише, Невил, — ответил лейтенант, увлекая его подальше от арки ворот Степл-Инна. — Не забывайте, здесь повсюду могут оказаться чужие уши... Так что же, Вы так прямо и заявили ему такое?

— Я пошёл к нему, — сжимая кулаки, продолжил рассказ Невил. — Я вошёл, а он как раз спал пьяный в кресле у камина. Я схватил его за грудки и проорал ему в лицо, чтобы он не смел даже и думать о том, чтобы жениться на моей сестре! В ответ он пинком в живот повалил меня на пол, вскочил, схватил кочергу и — я клянусь! — он раскроил бы мне череп, если бы в этот же миг его не настигла Божья кара: от бешенства у него в голове лопнула жила, кровь потекла у него из глаз, он взревел от боли, будто раненый слон, и повалился навзничь, сжимая голову ладонями. Не знаю, зачем я подобрал кочергу, которую он отбросил. да только меня так с нею в руках и увидели слуги, которые вбежали на вопли моего отчима.

— Я... не нахожу слов, Невил! — простонал лейтенант, ударяя кулаком по кирпичной стене. — Я просто не нахожу слов!

— Отшвырнув кочергу, я растолкал их всех и кинулся к сестре. Не теряя ни минуты, мы бросились бежать, и на этот раз никто нас не искал. Две недели мы скрывались в джунглях, пока голод не заставил нас выйти. В соседней деревне мы узнали, что наш отчим умер на другой же день. Хотя местный доктор, спешно вызванный к нему, и не сомневался, что смерть отчима произошла от естественных причин, усугублённых многолетним пьянством, но среди соседей-плантаторов пошли слухи, что умер он от моей руки, что это я его убил. Словом, оставаться на Цейлоне стало для нас невозможным. Родственников у нас не было, стать опекуном вероятного убийцы тоже никто не пожелал. и тогда нас отправили в метрополию. Говорили, что таково было предсмертное распоряжение нашего отчима, но в это я ни минуты не верю. От нас просто избавились! — развёл руками Невил. — Так-то мы и оказались в Лондоне, — закончил он свой долгий рассказ.

Лейтенант, растерявший всю свою весёлость, снова закурил, хмурясь и до скрипа зажимая зубами черенок трубки. Невил стоял рядом ссутулившись, словно придавленный воспоминаниями. В этот момент с улицы Холборн донёсся странный, протяжно-мелодичный звук; створка ворот приоткрылась и в образовавшуюся щель проскользнула необычного вида пара: это были две женщины, бедно одетые и измождённые — одна из них, похоже, вела другую, шагавшую неуверенно, явно вслепую. На шее у невидящей висел на длинном ремне музыкальный органчик — он-то и издавал, покачиваясь при ходьбе, эти тягучие, бередящие душу звуки. [3]

Поставив свою слепую спутницу под одним из окон, её провожатая что-то шепнула ей, та принялась крутить рукоятку органчика, и колодец двора Степл-Инна начали волнами затоплять звуки, сходные с теми, которые Невилу были уже знакомы по службам в Клой-стергэмском соборе. Казалось, вот-вот вступит невидимый хор, и красивый, но такой лживый голос Джаспера затянет привычный свой хорал. Но тут мелодия сменилась, и — к великому облегчению Невила! — окрестности огласила разудалая мелодия ирландской джиги. Она вернула на лицо лейтенанта Тартара улыбку, разогнала нависшее над собеседниками облако грусти и возвратила солнцу его тепло, а душам слушателей надежду.

— Знакома ли Вам эта машинка, Невил? — наклонившись к спутнику, спросил Тартар. — Давайте-ка подойдём поближе, чтобы Вы смогли её рассмотреть. Она называется забавно: «харди-гарди». [4]

— Со всем уважением, добрый жентельмен, мой инструмент прозывается «цимбалы» — тут же ответила слепая женщина, обладавшая, похоже, отменным слухом. — А песня, что я играю, прозывается «Оставил я дома невесту». [5]

— Знаю, хозяюшка, это-то я знаю! — со смехом заметил Тартар и, пару раз притопнув в такт мелодии, пропел несколько строк приятным баритоном:

Фламандки взгляд огнём горит,
Она солдату рада,
И итальянки, говорят,
Целуют без награды,

Пусть у испанок тоньше стан,
И им любовь не нова,
Милей мне всех девчонка та,
Что я оставил дома.

И лейтенант Тартар с благодарным поклоном вложил в руку слепой женщине несколько серебряных монет.

— Гоните её прочь, сэр, не давайте ей денег! — услышал он внезапно голос откуда-то сверху и сбоку. — Здесь не велено нищенствовать! Прочь, негодяйка! Прочь, ирландское отродье! Пошла со двора, говорят тебе!

Мистер Тартар удивлённо обернулся на эти слова и увидел в окне привратницкой багровую, разозлённую физиономию сторожа — тот грозил бедным женщинам кулаком с зажатой в нём мухобойкой. Это был коренастый рыжеволосый тип: сам по виду ирландец, в клетчатой жилетке поверх несвежей рубашки и с засаленным красным платком на могучей и давно не мытой шее.

— Нищим и продавцам устриц сюда заходить запрещено! — кричал он, распаляясь всё более и стуча мухобойкой по подоконнику. — Не видели, что ли, надпись при входе? Для кого же её тогда повесили, негодяйки?!

— Эта бедная женщина слепа, мистер, и она никак не могла прочитать Вашу грозную надпись, — громко сказал ему в ответ лейтенант, становясь между нищенками и привратником. — Да и потом, нам с моим другом мистером Ландлессом нравится их музыка. В том нет никакой беды, если мы пошли против Ваших правил и дали уличным музыкантом пару монет.

— Как Вы сказали имя Вашего друга? — проворчал сторож, заметно сбавив тон и смерив стоявшего неподалёку Невила быстрым и цепким взглядом. — Мистер... Ландлесс?

— Да, его зовут мистер Невил Ландлесс, — усмехнулся лейтенант. — А моя фамилия Тартар, и я живу в соседнем дворе. Туда тоже распространяются Ваши правила? Очень жаль, поскольку я люблю весёлую музыку, ирландскую или шотландскую.

— Да я и сам не против послушать хорошую песенку, сэр, когда выпиваю в трактире, — осклабился привратник, убирая мухобойку. — Да только правила у нас — ух, какие строгие! Хозяева меня сразу уволят, коли прознают, что я допускаю сюда нищих.

— Они не узнают, если Вы им сами не скажете, — ответил ему лейтенант, подходя к окну и выкладывая на подоконник шиллинг. — Пусть они сыграют нам ещё что-нибудь шотландское и уж после этого уходят.

Сторож, буркнув что-то в знак согласия, споро смахнул монету себе в широкую ладонь и опустил оконную раму. Слепая нищенка, слышавшая весь разговор до последнего слова, призвала «благословение Господне на голову доброго жентельмена», закрутила ручку своего музыкального инструмента (как бы он там ни назывался), и... словно свежим ветром повеяло в Степл-Инне — так взлетела к небу весёлая мелодия песни «Поспешим, друзья, на свадьбу». Лейтенант Тартар слушал её с широкой улыбкой, то и дело ободряюще посматривая на Невила.

В конторе мистера Грюджиуса приоткрылось окно, и несколько монет сверкнули на солнце, весело зазвенев о булыжную мостовую. Спутница слепой женщины бросилась подбирать их, и скоро они, не переставая благодарить «добрых жентельменов», ушли со двора.

— Вот теперь мы можем быть уверены, что обнаружили соглядатая, — довольно сказал Невилу лейтенант, кивнув в сторону окон жилища привратника. — Держу пари, сторож ещё сегодня запиской известит мистера Джаспера о нашей с Вами дружбе.

— Нам нужно тотчас же рассказать обо всём Елене, — заторопился Невил. — Что такое, мистер Тартар? Вы, что ли, не подниметесь к нам снова?

— Н-нет, Невил, лучше я зайду потом ещё раз, вечером. А сейчас я хочу... дождаться прихода почтальона и убедиться, что наша хитрость сработала.

И мистер Тартар улыбнулся — но не так широко и весело, как обычно, а словно бы извиняясь за что-то, оставшееся невысказанным.

Кивнув, Невил хотел уже идти, но лейтенант вдруг остановил его, тронув за плечо.

— Невил... последний вопрос, если позволите, — проговорил он, нервно покусывая губу. — Ваш отчим... Как вы сказали было его имя?

— Не помню, чтобы я говорил об этом, — ответил юноша, — но раз уж Вы спросили... У него было смешное имя. Его звали Билликин, Самюэль Билликин. [6] Звучит ещё забавней, чем «харди-гарди», правда?

Но мистеру Тартару, похоже, это имя не показалось забавным. Оставшись один, он некоторое время мрачно разглядывал носки своих сапог, потом обвёл тоскливым взором серые стены домов Степл-Инна и проговорил задумчиво и непонятно:

— Так я и думал. Видит бог, что-то такое я и предполагал. [7]

Комментарии к главе XXIV

[1] Уверенность всех положительных героев книги — Грюджиуса, Криспаркла и теперь вот Тартара — что «недостойно подозревать кого-либо в преступлении, если тому не имеется доказательств», красной нитью проходит через весь роман. Такими же были взгляды и самого Диккенса. В год написания книги проходил суд над Эдвардом Эйром, губернатором Ямайки, бездоказательно обвинённом в жестоком подавлении туземного мятежа и убийстве проповедника Джона Гордона, составлявшего Эйру жёсткую оппозицию. Чарльз Диккенс, веривший в невиновность Эйра, поддерживал его деньгами и входил в комитет по его защите. Новый роман писателя, в какой-то мере, должен был послужить общественному оправданию Эйра, в истории судебного преследования которого прослеживается очень много общего с историей Невила Ланд-лесса. Интересно, что главным противником и самым яростным обвинителем Эйра был квакер-реформатор Джон Брайт, выведенный в романе под именем Лукаса Хонитандера.

[2] В рассказе Невила совершенно не учитывается тогдашняя политическая ситуация на Цейлоне. А она была очень напряжённой. Невил родился примерно в 1822 году. Всего за шесть лет до его рождения Британия военной силой свергла законное правительство государства Канди и объявила Цейлон своей колонией. Отношение сингалов к англичанам было в ту пору именно как к завоевателям. Поэтому, брак англичанина и туземки был чем-то из ряда вон выходящим — для обеих сторон.

[3] Прообразом безымянной слепой нищенки с шарманкой является широко известная в Лондоне сороковых годов девятнадцатого века «старая Сара» (old Sarah), виртуозно исполнявшая на своём инструменте танцевальные народные мелодии. В течение недели она со своей провожатой по имени Лиза собирала подаяние в разных районах Лондона, получив, например, в Кенсингтоне прозвище «миссис Пятница», а в Холборне — «миссис Воскресенье». Именно воскресным утром её и встречают в Степл-Инне лейтенант Тартар и Невил.

[4] «Харди-гарди» (hurdy-gurdy) представляет из себя ручной музыкальный инструмент, формой напоминающий небольшую гитару. В отличие от шарманки, в которой мелодии записаны на барабан с колками, на харди-гарди требуется именно играть, крутя ручку и нажимая клавиши — весьма непростое, кстати, занятие.

[5] Несмотря на уверения «старой Сары» её инструмент не имеет отношения к цимбалам, являющимися щипковыми инструментами. Харди-гарди скорее смычковый инструмент — смычок в нём заменён вращающимся барабаном, на который намотан конский волос.

[6] Фамилия Билликин, как это обычно у Диккенса, является «говорящей» фамилией, в которой заложено описание преступления её владельца. «Билли» — это жаргонное наименование дубинки, «кин» переводится с английского языка как «родственник, член семьи». Таким образом, «Билликин» — это тот, кто избивает жену и детей. Одновременно, как это было уже сказано в примечаниях к 22-й главе, выражение «билли-кин» в английском языке того времени являлось названием для особого рода чайника, плюющегося кипятком и паром в момент закипания. «Поставить Билли на огонь» означало устроить скандал.

[7] Болезненная реакция лейтенанта Тартара на откровения Невила вызвана тем, что Самюэль Билликин является и его родственником тоже.

Глава XXV. Возле склепа

После плотного завтрака в солнечный воскресный день нет ничего лучше небольшой прогулки, поэтому мистер Дэчери со шляпой в одной руке, а другую заложив в карман — не иначе как для того, чтобы побрякивать при ходьбе мелкими монетами, изрядный запас которых он всегда носит с собой — отправляется сделать круг-другой по улочкам Клойстергэма. [1] Дверь своей каморки он оставляет незапертой, видимо, для того, чтобы его квартирная хозяйка, миссис Топ, смогла зайти и убрать тарелки со стола, а также перестелить своему жильцу кровать и смахнуть с полок пыль. А может, он просто хочет показать кое-кому, что не имеет секретов от своих соседей, кто знает?

Проходя мимо ограды кладбища, мистер Дэчери замечает ещё одного завтракающего джентльмена — это могильных дел мастер Дердлс: усевшись на одну могилу и привалившись спиной к надгробному камню другой, он жуёт сухари, которые достаёт из своего неразлучного узелка; тот, наполовину развязанный, покоится у каменотёса на коленях.

— Моё почтение, мастер! — приветствует его мистер Дэчери, на секунду прижимая руку со шляпой к груди и элегантным жестом снова отводя её в сторону. — Прекрасный денёк для небольшого пикника на природе, не так ли?

— Денёк как раз такой, какой нравится Дердлсу, — ворчливо отвечает каменотёс, по обыкновению именуя себя в третьем лице. — Никто не умер, никто не повесился. Поэтому и работать нет надобности.

— Точно, точно. «И благословил он день седьмой, и отдохнул от трудов своих», — с улыбкой соглашается мистер Дэчери, подходя ближе и пристраивая шляпу на одном из столбиков ограды. — Думаю, и Вы, дорогой мой, можете с гордостью оглянуться вокруг на дело рук своих, на все эти надгробия и памятные доски, и сказать себе, что сделали это хорошо. [2]

— Дердлсу стыдиться нечего, — говорит каменотёс, доставая из узелка и запихивая в рот очередной сухарь. — Всякому известно, что Дердлс свою работу понимает. Да только Дердлс за похвалой не гонится, не то что этот наш певун мистер Лжаспер, которого все наперегонки хвалят, едва он раскроет рот. Дердлс, может быть, тоже любит спеть песенку-другую, когда хорошо наберётся в трактире, но его за такое ещё ни разу не хвалили.

Мистер Дэчери сочувственно кивает.

— Экая несправедливость! — говорит он. — Но Вы правы: хоть я и совсем недавно в вашем городке, я успел уже заметить особое отношение горожан к моему соседу. Похоже, он тут всеобщий любимчик... А Вам он, выходит, не по нраву? Чем же он Вам так не угодил?

— Мне? Ровно ничем, — отрезает Дердлс. — Со мною он так хорош да вежлив, что аж противно делается. «Ах, какая интересная у Вас работа, дорогой Дердлс, да у Вас просто дар божий, Дердлс, и можно ли мне к Вам в ученики, мистер Дердлс». Так сладко говорит, что даже к рукам липнет. А сам уставится на тебя своими цыганскими глазищами, да прямо душу из тебя вынимает взглядом — тьфу! Говорит умильно, да ненавидит сильно. Что меня, что мальчишек местных — вот они-то уж чем ему насолили?! Камнями кидаются? Так они ими во всех кидаются, это так уж заведено у нас здесь. В Дердлса вон тоже кидаются. Дердлс же не грозится их за это убить, как мистер Лжаспер.

— А он грозится?

— Как царь Ирод на младенцев.

— А когда это было, что мистер Джаспер грозился кого-то убить?

— Да за пару дней до той ночи, когда его родственник потерялся. Сначала он Дердлсу в напарники напросился, мистер Лжаспер-то. И ходил, и ходил следом... Дня два, или даже три. Всю душу Дердлсу пустыми разговорами выел. А как таращился при этом! На этой вот куртке чуть дырку взглядом не протёр! Под конец Дердлса даже ночью из дома утащил — на кладбище, привидениев пугать. Дердлс, может, и не пошёл бы, да мистер Лжаспер ему выпивку ставил за показ привидений... тьфу!.. за показ подземелий. [3] Хорошая была выпивка, помнится! С ног валила в одну минуту! Дердлсу-то ладно, он привыкший там спать — в подземелии, значит, на холодке-то — а мистер Лжаспер? Он там едва не окочурился за те два часа! Но домой не пошёл, Дердлса не бросил. А как стали выходить, он мальчонку-то и приметил, да тут же и набросился на него! Насилу его отогнать получилось.

— И говорите, грозился убить? Почему же?

— Душа у него чёрная, вот почему. А в тот раз он удумал, что мальчонка за ним следил.

— Это что за мальчонка такой, кстати?

— Да помните, тот, которому я дал при Вас пару пенсов.

— Ах, этот! Депутат, кажется?

— Во-во, он самый. Мистер Лжаспер, значит, ухватил его за шкирку, словно зайчонка какого, и едва не задушил. Как же так можно, он же ещё малец совсем! Ну кидается камнями иногда, и что тут такого?!

— Действительно, ничего в этом такого нет, — соглашается мистер Дэчери, утирая платком с шеи пот и поглядывая на солнце. — А про Ваш дар свыше, это о чём разговор?

— Нету у меня никакого дара, — говорит каменотёс, засовывая в узелок недоеденный сухарь и доставая оттуда молоток. — Дердлсу отродясь никто подарков не делал, да он их и не ждёт. Дердлс до всего сам доходил, своим умом. Как постучишь молотком с моё, сделаешь тыщу надгробий — так по одному звуку распознавать научишься, есть ли в камне трещина или пустота какая, да где она, да большая ли. И тогда тебе уже никакая толщина не помеха...

Дердлс несколько раз ударяет молотком по могильной плите, на которой сидит, и прислушивается, склонив голову. Потом медленно и мрачно кивает.

— Есть ещё эхо. Пусть маленькое, но есть. Это значит, что гроб пока не разрушился, — говорит он. Потом, обернувшись, читает надпись на памятнике и усмехается: — Светлой памяти обойщик мебели, от безутешной вдовы и детей. Помню, помню... Тоже молотком стучал, как и я. Только он вот уже достукался, а я всё ещё стучу.

Мистер Дэчери усмехается.

— Да Вы философ, старина! — говорит он. — Если Вы этот фокус показывали и мистеру Джасперу, то, держу пари, он ему тоже очень понравился.

— Ясное дело, понравился! Тогда-то он и сказал, что я свыше одарённый. Только я для него стенку выстукивал — вот такую же, как у склепа супружницы Его бесчестной Чести мистера Сапси.

С этими словами каменотёс поднимается на ноги и, пошатываясь, ковыляет к упомянутому траурному сооружению. Там он, нагнувшись, показывает мистеру Дэчери едва видимые отметины на камнях фундамента.

— Вот тут я стучал после похорон, чтобы проверить, как раствор застывает. Я ещё понял тогда по звуку, что мои ребята поленились убрать за собой битые кирпичи да прочий хлам. Так священной памяти покойницу и заперли внутри вместе со всяким строительным мусором, песком да известью. Прах, так сказать, к праху.

Мистер Дэчери издаёт ещё один короткий смешок. Каменотёс же наклоняется и несколько раз ударяет молотком по стене склепа, здесь и там.

— Эге! — восклицает он, вдруг нахмурившись. — Что за чертовщина?!

— В чём дело, старина? — интересуется мистер Дэчери, забирая с ограды шляпу и подходя поближе. — Отыскали в стене трещину?

— Да если бы! — не оборачиваясь, отвечает через плечо Дердлс, простукивая стену в разных местах с настойчивостью дятла, вдруг обнаружившего под корой дерева жирного червячка. — Звук-то другой, совершенно другой! Бам-бам-бам! Вот в этом углу кирпичи сложены, это понятно. Теперь здесь стучу, повыше — бум, бум, бум! Глухой звук, слабое эхо: такой отзвук даёт большой гроб с маленьким телом внутри. Тут всё нормально — старушка перед смертью совсем от болезни усохла. Но вот здесь-то, у самой земли — это что такое?! Тум, тум, тум! Это не песок или мусор какой, скажу я Вам! Это покойник!

— Что же в этом странного, приятель? — говорит мистер Дэчери. — Мы же на кладбище, тут кругом покойники.

— Чего странного? Говорите, чего тут странного?! — в явном возбуждении повторяет Дердлс, ползая вдоль стенки склепа на коленях и вымеряя её у основания двухфутовой складной линейкой. — Я Вам скажу, чего тут странного! Когда я доску вешал, не было тут никакого второго покойника! Я же заходил внутрь, чтобы гайки завинтить — и там не было ничего, кроме гроба да битых кирпичей в углу! А теперь там покойник из земли вылез! Два фута, да ещё четыре — почти шесть футов покойничек, извольте познакомиться!.. Ах, ты, чёрт! Теперь я понял! Это же он и кричал!

— Кто кричал? Покойник кричал? Что у вас тут творится вообще?!

— Да, покойник кричал, в позапрошлый сочельник, напугал меня до смерти своим воплем. Завывал так, будто его черти в аду на сковородке поджаривают... А теперь, выходит, сбежал он оттуда!

— Откуда, старина? Из самой преисподней? — уточняет мистер Дэчери, смеясь. — Что за ужасы Вы тут мне рассказываете?!

— Дердлс никаких ужасов не рассказывает, — обижается каменотёс. — Ему сочинять ни к чему. Он эти крики своими ушами слышал, аккурат вот когда старуха Сапси померла. Видать, не принял Господь чью-то душу, вот она и негодовала.

— Слушайте, приятель, довольно уже выдумок. Бьюсь об заклад, здесь наверняка всё намного прозаичнее. Возможно, там разрушился гроб... или от Ваших ударов обвалилась штукатурка со стены. На Вашем месте я бы сообщил об этом владельцу, то есть мистеру Сапси. Только не говорите ему ничего о сбежавших из ада мертвецах. Вдовцу эта шутка не понравится.

Могильных дел мастер поднимается с коленей и принимается с обиженным видом отряхивать штаны от песка и прочего налипшего сора.

— Ещё чего не хватало! — ворчит он. — Дердлс его и знать не знает и знакомиться больше не хочет. Если у кого-то в склепе объявился новый постоялец, то Дердлсу до этого никакого дела нет. На эту вечеринку его не приглашали.

Мистер Дэчери, пожав плечами, зачёсывает свои длинные седые волосы со лба на макушку, собираясь надеть шляпу, но, подумав и поглядев на ясное безоблачное небо, отказывается от этого своего намерения.

— Кстати, насчёт вечеринки, — произносит он заговорщицким тоном, снова поворачиваясь к Дердлсу. — Я ведь уже давно собирался завернуть к Вам с бутылочкой... Один раз даже уже и заходил, да не застал Вас дома. Может быть, сегодня вечером у Вас найдётся для меня минутка?

— Дердлс не знает, где он будет нынче ввечеру. Хотите его найти — дайте пенни Депутату, он живо любого отыщет. Работа у него такая, пропащих разыскивать, да домой приводить.

— Жаль, что мой сосед не в ладах с вашим парнишкой, — замечает на это мистер Дэчери. — Иначе, он мог бы обратиться к нему за помощью. Было бы забавно, если бы этот сорванец разыскал и привёл домой пропавшего племянника мистера Джаспера!

Дердлс мрачно хмыкает в ответ на эту шутку, вытирает молоток о штаны и засовывает его обратно в узелок, всем своим независимым видом показывая, что желания продолжать дальше пустые разговоры у него нет. Поэтому мистер Дэчери прощается с могильных дел мастером до вечера и продолжает свою неторопливую прогулку по церковному подворью и прилегающим к нему улочкам Клойстергэма.

Миновав дом отца-настоятеля — из отворённых окон которого доносятся звуки фортепиано, а на крыльце, среди выставленных для поливки горшков с фуксиями, сидит трёхцветная кошка и гордо вылизывает себе лапу — мистер Дэчери выходит к жилищу младшего каноника. Окна в нём тоже приоткрыты, и очаровательного вида пожилая леди как раз в этот момент раскладывает на подоконнике свежевыстиранные кружевные салфеточки и накидки на кресла. Это миссис Криспаркл, матушка здешнего каноника — мистер Дэчери уже пару раз видел её издали на службах в соборе, но представлен ей ещё не был. Поэтому сейчас он не считает себя вправе поприветствовать старую даму поклоном, но он делает всё возможное, чтобы показать, что заметил её и очарован её видом: он прижимает шляпу к груди, опускает взор и громко вздыхает — при этом на губах его играет такого рода улыбка, которую трудно назвать иначе, чем коварной и обольстительной. Бледные щёчки почтенной дамы окрашивает лёгкий румянец, она на шаг отступает в комнаты и скрывается за занавеской (не отходя, впрочем, слишком далеко от окна), а когда этот потревоживший её воскресный покой представительный господин, насвистывая, удаляется, миссис Криспаркл снова подступает к окну и, осторожно высунувшись, смотрит ему вослед — при этом фарфоровое сердечко нашей «китайской пастушки» постукивает в её груди чуть быстрее обычного.

Миновав небольшое двухэтажное здание средней школы для мальчиков (преподобный Септимус Криспаркл как раз в этот момент даёт там клойстергэмским сорванцам воскресный урок грамматики), мистер Дэчери открывает скрипучую калитку, отделяющую проезжую улицу от неухоженного пустыря, который горожане по неизвестной никому причине величают «монастырским виноградником», и вступает в его пределы. Возможно, когда-то в будущем в городской казне и отыщутся средства, чтобы разбить здесь парк для прогулок и посадить деревья, но пока что ни единый зелёный росток не оживляет собой иссушенную летним зноем почву; поэтому мистер Дэчери, прикрывая шляпой глаза от солнца, пересекает это безжизненное пространство ускоренным шагом. Справа за дальними деревьями высится кирпичное здание газовой станции, а по левую руку от мистера Дэчери тянется заросший лопухами и остролистом овраг, бывший когда-то, в далёкие рыцарские времена, оборонительным рвом перед крепкой городской стеной — наполовину осыпавшиеся остатки её видны по другую сторону заболоченной лужи, образованной родником на дне оврага. Развалины стены оканчиваются круглой сторожевой башенкой, плотно увитой побегами плюща; наверх её ведёт шаткая деревянная лесенка с перилами, и мистер Дэчери не без удовольствия замечает, что на нижней ступеньке лестницы сидит ещё один его местный знакомец, сорванец Винкс — или Депутат, как предпочитает называть себя он сам. Вид у мальчишки слегка подавленный, в руках он теребит кепку.

— Эгей, приятель! — окликает его мистер Дэчери. В момент оживившись, мальчишка вскакивает... но тут же плечи его опять поникают, и он, вместо того, чтобы броситься к старшему другу, снова плюхается задом на ступеньку, швыряет кепку о землю и понуро опускает голову.

— Что-то случилось, друг мой? — интересуется мистер Дэчери, подходя и усаживаясь на ступеньку рядом с ним. Не отвечая, Депутат стаскивает с правой ноги ботинок и достаёт из него монетку — это тот самый шиллинг, который был выдан ему вчера в качестве задатка за очередную «работёнку»: Депутат должен был узнать домашний адрес одной из постоялиц ночлежки, старой карги по прозвищу «Принцесса Смолилка».

— Она уехала, — со вздохом говорит Депутат, сначала потерев монету об штаны, чтобы придать ей больше блеска, а затем протягивая её мистеру Дэчери. — Эта старуха с трубкой. Уехала в Лондон. Я упустил её возле собора, потому что мне пришлось удирать от мистера Топа. А когда я вернулся в ночлежку, она уже умотала.

— И ты не успел спросить её насчёт адреса, — понимающе кивает мистер Дэчери, не спеша, однако, забирать задаток.

— Не успел... — сокрушённо подтверждает Депутат, подбрасывая монетку в воздух и снова ловя её. Видно, что расставаться с этаким богатством ему не хочется.

Мистер Дэчери сдвигает шляпу на затылок и задумчиво почёсывает лоб.

— А вот я успел переброситься с ней парой слов, уже после окончания службы, — говорит он. — Забавная она тётка. Ты видел, как она грозила кулаками этому вашему Джасперу? Оказывается, она его неплохо знает.

— Точно, смехота! — оживляется Депутат, подталкивая своего старшего приятеля локтем. — Я думал, она на него набросится с кулаками или плеваться начнёт! Хо-хо, Дик, я думаю, будь у неё камень в руке, она бы ему в глаз залепила!.. или в рот, прямо в открытый его рот! Вот была бы картина! Все зубы так бы и разлетелись!.. В следующий раз надо будет насовать ей камней полные карманы.

— Да, похоже, что она так же не любит моего соседа, как и ты, приятель. Чем же он ей насолил, как ты думаешь?

— Хватал её за шиворот! — авторитетно заявляет Депутат.

— Ну это вряд ли, — усмехается мистер Дэчери. — Тут что-то другое. Кстати, я слышал, будто мистер Джаспер грозился тебя убить. Это правда? Вроде, ты за ним следил.

— Врёшь, не следил я, — шмыгнув носом, заявляет на это Депутат. — Следят нарочно, а я просто случайно прогуливался мимо. И видел, как он по кладбищу шастал, ночью, без фонаря. Я сначала подумал, что это один мой знакомый опять не идёт домой после десяти — видди-видди-ви! — но это оказался мистер Лжаспер. Какие у него там дела, среди склепов-то?! Знаешь что, Дик?

— Что?

— Я думаю, он по ночам раскапывает могилы, вот что. Ага, раскапывает и ворует мертвецов. Чего ты смеёшься, Дик?! Я сам слышал про такие случаи! Да, ворует покойников и продаёт их! Ты же ешь пироги с мясом? Вот есть такие лавочники, которые делают пироги из мяса покойников. и есть богатые господа, которые до таких пирогов большие охотники. Любые деньги платят! Мне один постоялец рассказывал — он сам видел, как такого лавочника вешали в Ньюгейте.

Мистер Дэчери со смехом ерошит своему приятелю-фантазёру волосы на макушке и говорит, что тому надо поменьше слушать всяких проезжающих болтунов.

— Это не враки, Дик, я тебе точно говорю! — горячится Депутат. — Я сам видел, как мистер Лжаспер пытался расковырять замок склепа! Луна светила прямо на него, и я всё видел! Я сразу понял, что он хочет выкрасть покойницу из гроба!

— Погоди, погоди, — вдруг став серьёзным, перебивает его мистер Дэчери. — Это какую покойницу? Случаем, не госпожу Сапси, супругу мэра?

— Ну да, там других нет, остальных выкапывать надо. А эта лежит уже сверху, очень удобно.

— А когда это было, что ты его там видел? Случайно, не в ночь на Рождество?

— Не, пораньше ещё! Я точно знаю, Дик, потому как на Рождество тут такой ветер был, что нашу ночлежку чуть на небо не унесло! А в ту ночь, когда я мистера Лжаспера на кладбище приметил, никакого ветра не было.

— Значит, ты видел, как мистер Джаспер ночью пытался открыть замок склепа? Ты не заметил, ему это удалось? Он заходил внутрь?

— Не-а, не было такого. Просто поковырялся в замке ключом и снова ушёл с кладбища. Я так понял, что он пошёл за повозкой, чтобы погрузить на неё гроб; поэтому я и засел там в кустах, через дорогу, чтобы ничего не пропустить. Знаешь, Дик, я решил засвистеть, как полицейский, когда он будет гроб выносить! Вот смеху-то было бы, если бы он испугался и выронил гроб, а из гроба покойница-то и вывалилась бы! Бьюсь об заклад, Дик, ты бы тоже не отказался посмотреть на такую потеху!

— Тут ты прав, малыш. Жаль, что я не видел этого вместе с тобой, — задумчиво говорит мистер Дэчери, покусывая губу. — И что же, мистер Джаспер потом вернулся с этой своей повозкой?

— Не-а, видать, не нашёл свободной. Только знаешь, Дик, кого он привёл заместо повозки?! Старого Дердлса! Ну не смехота?! — на этих словах Депутат в восторге хлопает ладонью по колену сидящего рядом мистера Дэчери, и шиллинг, до того всё ещё зажатый в кулаке мальчишки со звоном летит на камни мостовой. — Думал, что Дердлс ему заместо лошади сгодится, гробы таскать! Но у меня же с ним уговор, Дик: не шляться после десяти! Пришлось мне взяться за работу! Видел бы ты, как разозлился мистер Лжаспер, когда понял, что останется без добычи!

— Смотри-ка, не останься без добычи сам, — хмыкает мистер Дэчери, показывая Депутату, куда закатился его шиллинг. — Знаешь что, друг мой? Пусть ты и не узнал адрес той женщины, но можешь пока оставить шиллинг себе. У меня, кажется, есть для тебя ещё одна работёнка... Но только если ты согласишься. Потому как дело это опасное.

— Тебе надо что-то украсть, Дик?! Хо-хо, приятель, свободно! Ты только скажи, Дик, где это лежит, и я мигом тебе принесу!

— Нет-нет, парень, воровать грешно, запомни это. Я бы тебе такое никогда не предложил. Скажи-ка мне лучше, Тони: вот здешний мэр, мистер Сапси... он ведь тебя наверняка уже в тюрьму сажал?

— Было дело, — шмыгнув носом, охотно соглашается этот рецидивист.

— Хочешь ему отомстить и при этом заработать?

— Спрашиваешь!

— Но если тебя поймают, то могут снова запереть в тюрьму. Учти это. А вот если ты справишься, то я дам тебе целый фунт — это двадцать шиллингов.

— Ух ты, Дик, такие деньжищи! Но только не проси меня его убить, я на это не подпишусь.

— Нет-нет, хватит уже убийств, за кого ты меня принимаешь?! Мне надо кое-что другое... Вот послушай: ты видел там на склепе у господина мэра памятную доску? Такую, с золочёными буквами? Я бы тебе сказал, что на ней написано, но думаю, ты не совсем в ладах с грамотой.

— На кой она мне, твоя грамота?.. А доску-то я, известно, видел! Её старый Дердлс повесил, ещё зимой. Да только знаешь что, Дик? Ему ведь так за неё и не заплатили! Ха-ха-ха!

— Вот как? Что ж, так даже и лучше. «Неоплаченный товар собственностью покупателя не является» — комментарии Блэкстоуна, том второй, страницу уже не помню. [4] А с Дердлсом я договорюсь.

— Чего?

— Так, ерунда, не обращай внимания. Значит, доска тебе знакома. Можешь сегодня ночью разбить её камнем? Совсем разбить — так, чтобы пополам? Дело нелёгкое... как думаешь, справишься? За это получишь гонорар — и даже не просто фунт, а целую золотую гинею.

Депутат округляет глаза и издаёт щербатым ртом совершенно особый звук, что-то вроде восторженного стона — похоже, чтобы заполучить в собственность этакое сокровище, он готов разнести по кирпичику кафедральный собор, а не то что разбить камнем какую-то там мраморную доску. Затем Депутат откалывает номер похлеще: сложившись пополам и уперевшись макушкой и ладонями в землю, он делает попытку встать на голову, болтая при том в воздухе ногами и роняя из всех своих карманов разное мальчишеское барахло — гнутые гвоздики, обточенные рекой стекляшки и прочий мусор — но долго устоять вверх ногами ему не удаётся, и он с гиканьем валится на спину, едва не укатываясь при этом в овраг и ждущее его внизу зловонное болото. Мистер Дэчери, увидев такой театральный номер, от души смеётся и аплодирует этому клоуну, а Депутат вскакивает и, притоптывая башмаками, визгливо затягивает какую-то непристойную кабацкую песенку, вынуждая мистера Дэчери вмешаться и прекратить этакое безобразие.

— Значит, сделаешь? — уточняет он, поднимая с земли и снова напяливая Депутату на голову его грязную, засаленную кепку.

— Железно, Дик, чтоб мне пропасть!

— Нет уж, приятель, — отвечает мистер Дэчери, похлопывая его дружески по плечу. — Ты уж, пожалуйста, пока не пропадай. Я с тобой ещё не закончил. А насчёт той женщины...

— А-а, которая прынцесса и опивум смолит?

— Да. Мне всё-таки очень интересно узнать, где она квартирует. [5]

— Чего уж проще, Дик?! Ищи её у королевы во дворце!

— Гм. Хорошая идея, парень, но есть способ попроще. Она же записывалась у вас в ночлежке в книгу, как того полиция требует? Тогда там должен остаться её адрес. Принеси его мне. Сам не сможешь списать — так попроси кого-нибудь. Вообще, дружище, не годится это, что ты неграмотный. Этак ты, и вправду, пропадёшь! Тут нам с тобой надо что-то делать.

— Вот ещё! Я в работный дом снова не пойду!

— Да я тебе этого и не предлагаю. Ладно, я ещё поразмыслю над этим, а ты пока... Слушай, это не твои друзья тебе свистят, вон там?

В отдалении, у ночлежки, действительно, видны несколько оборванцев, схожие одеждой и всем своим обликом с Депутатом настолько, будто они являются его братьями-близнецами: усевшись на ступеньки и перила крыльца, они курят, шумят и плюются сквозь зубы. Обернувшись и пронзительно свистнув, Депутат машет им рукой, а потом, прощаясь, шутовски салютует Дику Дэчери растопыренной пятернёй. Он убегает к друзьям, а старый джентльмен, благоразумно проложив дальнейший маршрут своей прогулки так, чтобы оставить ночлежку и её буйный персонал как можно дальше в стороне, продолжает свою прогулку и, миновав безлюдный в этот воскресный день дворик перед мастерской каменотёса, снова выходит на Главную улицу городка, чтобы уже по ней возвратиться к своему жилищу.

В его похожей на келью комнатке прохладно, сумрачно и тихо; миссис Топ уже убрала тарелки со стола и заново застелила своему квартиранту постель. Мистер Дэчери вешает свою почти не пригодившуюся ему во время прогулки шляпу на крючок у двери, проходит к кровати, нагибается и вытягивает из-под неё свой дорожный саквояж. Осмотрев его застёжки, мистер Дэчери довольно улыбается — один ремешок застёгнут не на ту дырочку, и это значит, что кто-то в его отсутствие интересовался содержимым саквояжа, и вряд ли это была его квартирная хозяйка. Мистер Дэчери подходит к стоящему в углу буфету и, отворив его дверцу, с улыбкой всматривается в проставленные на её внутренней стороне меловые штрихи. Они выглядят нетронутыми. Заметил ли их должник, понял ли их значение?

Мистер Дэчери берёт с полки кусочек мела, несколько мгновений раздумывает, а потом быстрым и уверенным движением удлиняет один из коротких штрихов почти аж до середины дверцы. [6]

— Неплохо, Ричи, неплохо, мой мальчик, — удовлетворённо бормочет он, вертя мелок в пальцах. — Кажется, твоё безнадёжное дело всё ж таки сдвинулось с мёртвой точки. Но второй штрих пока проводить не будем. Нет-нет, подождём до завтра. Если всё пойдёт по плану, то завтрашний день принесёт кое-кому много неприятных сюрпризов! Да, этому кое-кому придётся начать расплачиваться... а однажды начав, он будет платить и платить — без перерыва, пока не разорится. Сегодня ты хорошо поработал, Ричи, старый ты холостяк, живущий на свои собственные сбережения! По-моему, брат, ты заслужил глоточек шерри, вполне заслужил!..

Мистер Дэчери возвращает кусочек мела на его первоначальное место, берёт с полки буфета оловянный стаканчик, достаёт из нижнего ящика початую бутылку португальского вина и наливает себе — но отнюдь не глоточек, а целых три или четыре глотка.

— Однако без тоста будет как-то нехорошо. За что бы мне выпить? За удачное завершение моих трудов? Нет, об этом говорить пока рано. За что же тогда?.. А, вот! За здоровье и будущность моего нового друга Тони Винкса и... долгой памяти его матери, Лилии Винкс, упокой Господи её душу...

Вздохнув, мистер Дэчери в один приём выпивает вино, и от крепости его — или по какой-то другой причине — на глазах у него выступают слёзы, и старому сентиментальному холостяку, живущему на свои собственные сбережения, приходится лезть в карман за платком и, смущённо посмеиваясь, вытирать покрасневшие отчего-то глаза.

Комментарии к главе XXV

[1] Своей манерой носить в карманах изрядный запас мелких монет и на ходу побрякивать ими мистер Дэчери весьма напоминает другого персонажа Диккенса — инспектора полиции Баккета из романа «Холодный дом». Рэй Дюбберке в своей книге «Диккенс, Друд и Детективы» находит ещё как минимум десяток общих черт между этими двумя персонажами Диккенса: у них похожая манера пересчитывать монеты, как бы выщёлкивая их из пальцев одной руки в ладонь другой, оба они средних лет и, возможно, временами носят седой парик, оба они величают вышестоящих не по имени, а по должности, и оба они раскланиваются в давно вышедшей из употребления манере. Следует ли из этого, что мистер Дэчери и есть инспектор Баккет — сквозной персонаж для нескольких произведений писателя, наподобие Шерлока Холмса или Пуаро? Нет — утверждает Рэй Дюбберке. Во-первых, такой приём нехарактерен для Диккенса. Во-вторых, речь инспектора Баккета — это простая речь выходца из рабочего класса (отец его содержал таверну), а мистер Дэчери изъясняется литературно, как представитель среднего слоя английского общества.

[2] «И увидел Бог все, что Он сотворил: и вот, весьма хорошо. [...] И благословил Бог день седьмый и освятил его, ибо в оный почил Он от всех дел Своих, которые начал Бог творить и делать.» — Библия, Бытие 1:31, 2:3.

[3] Воскресные экскурсии по кладбищу и огромному подземелью Рочестерского собора, действительно, были очень популярны всё девятнадцатое столетие. Вместе с лекцией они продолжались по полтора-два часа и собирали до двух дюжин интересующихся каждую неделю.

[4] Мистер Дэчери цитирует «Комментарии сэра Уильяма Блэкстоуна к законам Англии». Издание этой книги в 1765 году явилось первой попыткой объединить множество запутанных и противоречивых местных законов во что-то более единое и целое. Второй том Комментариев рассматривал именно вопросы частной собственности.

[5] В Британии девятнадцатого века разыскать кого-либо было очень непросто (паспорта были введены лишь в 1914-м году). Практически единственными источниками информации о жителях были приходские книги в церквях и данные переписи населения. Однако переписчикам можно было называть любые сведения, в гостиницах также можно было останавливаться под вымышленным именем — такое считалось одной из неотъемлемых личных свобод англичанина.

[6] В английских тавернах счёт выпитых посетителем кружек пива трактирщик ведёт с помощью меловых чёрточек на специальной доске. Отец инспектора Баккета был как раз трактирщиком, так что такой способ записи улик или свидетелей тоже сближает мистера Дэчери и инспектора Баккета.

Глава XXVI. Антон и Стефан

Вечером того же воскресного дня мистер Дэчери, прихватив с собою початую бутылочку шерри, отправляется в гости к Дердлсу.

Тропинка, ведущая к берлоге каменотёса, петляет через его «каменный садик», то есть через безжизненный, припорошенный известковой пылью ландшафт из гранитных и мраморных осколков, незавершенных могильных плит, обломков статуй и прочего каменного мусора, который надгробных дел мастер не только производит в изобилии сам, но и стаскивает сюда со всех окрестных кладбищ, заброшенных часовен и подземелий собора. Бог знает, для чего требуется ему эта коллекция! Возможно, для того, чтобы черпать в ней вдохновение для собственного камнерезного творчества, однако, не исключено, что каменотёс ожидает, будто из брошенного им на землю куска мрамора через какое-то время вырастет готовая могильная плита — полированная и с изящным орнаментом по краю — а ему самому останется лишь проставить на ней нужное заказчику имя и получить за работу деньги.

Несколько раз споткнувшись и один раз даже ушибив о каменный угол колено, мистер Дэчери достигает, наконец, крыльца жилища Дердлса и, постучав для приличия в полуоткрытую дверь, из-за которой пробивается дрожащий свет одинокой свечи, вступает в его неопрятные пределы.

Каменотёс в испачканной известью рабочей куртке — словно он только что вернулся домой или, наоборот, планирует куда-либо отправиться — сидит перед пустым совершенно столом и мрачно рассматривает какую-то блестящую вещицу, которую держит в руке. Мистер Дэчери не успевает разглядеть, табакерка это или что-то другое, поскольку Дердлс быстро захлопывает её крышку и прячет безделушку в свой поместительный нагрудный карман.

— Добрый вечер, хозяин, — приветствует его мистер Дэчери, ища взглядом гвоздик, на который он мог бы повесить свою шляпу, и не находя такового. — В трактире «Лодка и Корона» мне шепнули, что Вы сейчас на мели, вот я и решил, что вернее всего Вас можно будет разыскать дома. Так оно и оказалось. И, как видите, чтобы отыскать Вас, мне не понадобилась помощь — ни нашего приятеля Тони, ни чья-либо ещё.

Заметно вздрогнув при упоминании этого имени, Дердлс бросает на вошедшего настороженный взгляд, но тут же снова отворачивается и принимается пристально разглядывать старую, полную прогоревших углей жаровню, стоящую у дальней стены — в холодные дни это шаткое чугунное сооружение, очевидно, заменяет ему камин, а возможно, и собеседника. По крайней мере, именно так кажется мистеру Дэчери, когда Дердлс, обращаясь более к жаровне, чем к своему гостю, ворчит ему вместо приветствия:

— Дердлса всякий знает, где найти, — после чего так хлопает ладонью по колену, что в воздух поднимается немаленькое облачко каменной пыли. [1]

— Если только этот Дердлс ни от кого не прячется, — туманно замечает мистер Дэчери, оглядываясь в комнатке. Смотреть тут, однако, вовсе не на что: кроме стола из некрашеных досок, да деревянного топчана, служащего каменотёсу кроватью и застеленного знававшим лучшие дни одеялом, ничего другого в этой норе не наблюдается.

— Пустой это разговор, — отвечает каменотёс, обращаясь по-прежнему к жаровне. — А Дердлс не любит пустых разговоров. От них у него в горле пересыхает.

— Намекаете, старина, что время как раз подходящее, чтобы пропустить стаканчик-другой? Тут я с Вами совершенно согласен. Смотрите, я захватил с собой бутылочку — именно на тот случай, если нам потребуется вдруг прополоскать себе горло... Есть у Вас куда разлить вино?

Каменотёс делает вялый жест рукою в сторону настенной полочки, где у него «сушатся» тарелка и стакан: и то и другое — в единственном числе, как это и положено для холостяка. «Или для заключённого в одиночной камере», — думает мистер Дэчери, повидавший в прошлом, по роду своей службы, немало бедолаг, отбывающих наказание в тюрьмах Её величества.

— Похоже, мне придётся пить вино прямо из бутылки, — бормочет он, беря стакан и разглядывая на просвет его помутневшее от времени и небрежного мытья стекло. — Пожалуй, так оно будет даже и почище... Что ж, друг мой, — продолжает мистер Дэчери, возвращаясь к столу со стаканом в руке и отыскивая взглядом второй стул, — хоть нас уже разок и представляли друг другу, я предлагаю поднять первый бокал за наше знакомство. Быть приглашённым в Ваш дом, — тут мистер Дэчери, разглядев, что стул в комнате всего лишь один, да и тот уже занят самим хозяином, не находит другого выхода, кроме как усесться на спальный топчан, — быть принимаемым в этом аскетичном, почти спартанском жилище — для меня это, поверьте, большая честь. Благодарю Вас!

— Моя дверь всегда открыта для друзей, — отвечает каменотёс, наблюдая, как вино с бульканьем льётся в его стакан. — Собственно, замка на ней вообще нет. Да у меня и красть-то нечего... Так что — заходите, когда пожелаете.

— Тогда — за Ваше гостеприимство! — провозглашает мистер Дэчери, салютуя бутылкой. — Эх! Неплохое винцо! — продолжает он, сделав изрядный глоток.

— А плохой выпивки вообще не бывает, — философски замечает на это каменотёс, чуть-чуть отпивая из своего стакана. — Попадается разве что менее вкусная.

— Как та, которой угощал Вас мистер Джаспер? — подмигивает ему седоволосый джентльмен. — Помните, Вы рассказывали мне?

Дердлс хмыкает и пальцем вылавливает из стакана невесть как туда попавшую чаинку.

— Что-то не припоминается, — говорит он, облизывая палец. — Когда это Дердлс говорил такое?

— Так совсем недавно, старина! — дружелюбно удивляется его гость. — Разве Вы забыли? Ещё сегодня утром, на кладбище.

— Дердлс не был сегодня на кладбище, — твёрдо отвечает каменотёс. — Он только собирался туда отправиться через часок-другой. Но не позднее десяти часов. Нет-нет, никак не позднее!

После этих своих слов Дердлс, нахмурившись и выпятив нижнюю губу, принимается мрачно и многозначительно кивать головою, как бы желая этим сказать, что для ночных его развлечений самою судьбою положен известный предел, совершенно при том непреодолимый и окончательный.

— Что-то я не понимаю Вас, дружище, — с сомнением наклонив голову, выпытывает у него мистер Дэчери, — Вы же сами рассказывали мне про эту Вашу ночную прогулку с моим соседом, и как он Вас ещё при том коньяком поил! Не припоминаете? Мы с Вами ещё так мило поговорили. а потом Вы по стуку обнаружили в склепе господина мэра какого-то неучтённого покойника.

Каменотёс, выпучив глаза, поражённо разглядывает своего гостя, и в его взгляде явственно читается, что гробовых дел мастер никак не может взять в толк, о чём тут болтает его посетитель. Может быть, тот заболел и бредит?!

— Не было такого, — отрезает Дердлс, возвращаясь к своей выпивке.

— Что ж, не хотите об этом вспоминать — и не надо, — кротко соглашается с ним мистер Дэчери. — О чём бы нам поговорить тогда, старина?.. Может быть, об этом забавном мальчишке — как его, Депутате?

— А что с ним такое? — настороженно спрашивает каменотёс.

— Нет-нет, ничего особенного! Он напоминает мне одного паренька, которого я знавал лет пять тому назад. Тот тоже был большо-ой проказник!.. Антон Винкс его звали.

Теперь уже уверенный, что не ослышался, Дердлс одним махом опрокидывает в горло остатки вина из стакана и встаёт.

— Ну всё, — говорит он хрипло. — Поговорили, выпили — и хватит! Дердлсу уже пора.

— Не спешите, старина, сядьте! — не двинувшись с места, отвечает седоволосый джентльмен. — Смотрите, в бутылке ещё изрядно осталось! Позвольте, я налью Вам второй стаканчик... Да, так о чём это я говорил? А, о моём знакомце Тони!

Дердлс снова медленно садится. Теперь от его самоуверенности не осталось и следа — плечи опущены, голова поникла, руки неосознанно теребят края рабочей его куртки. Заметив это, он оставляет куртку в покое и обеими ладонями обхватывает стаканчик с вином.

— Этот мой приятель Тони с самого младенчества был сиротой, — говорит меж тем мистер Дэчери. — Мать его умерла рано, очень рано! Отца же своего Тони не знал никогда. Почему, — спросите Вы? Скажем, потому, что этот тип сбежал из нашего городка в тот же день, в который узнал об интересном положении своей бедной подружки. Да, вот так вот. Развлёкся немного с простодушной девушкой — и сделал ноги. Больше его в нашем городке никто никогда не видел.

Каменотёс что-то неразборчиво бормочет.

— Что?.. Спрашиваете, в каком городе это было? Разве я не рассказывал вам, старина, откуда я приехал? Конечно же я говорил, да Вы забыли! В Норвиче жил этот прохиндей, в Норвиче, что в графстве Норфолк. И трудился он там каменотёсом в местном соборе — вот, примерно, как Вы здесь работаете. Стучал молотком день-деньской, а вечерами просиживал штаны в трактирах или вот — соблазнял молоденьких девушек.

Дердлс пытается поднять стаканчик с вином, чтобы сделать из него глоток, но у него так трясутся руки, что он ставит стакан обратно, так и не пригубив его.

— А ведь она любила его, эта бедная молодая женщина, — тихо говорит мистер Дэчери, качая головою. — Она всею душою полюбила своего непутёвого приятеля. Полюбила настолько, что после его побега даже отправилась его искать, хотя ребёнок, наверное, уже шевелился в её чреве. Но даже это не остановило её. Да, она была смелою и преданною женщиной.

Каменотёс, как-то справившись с дрожью, доносит, не расплескав, стаканчик с вином до рта и делает из него большой глоток. Даже слишком большой — вино течёт у него по подбородку и капает тяжёлыми каплями на куртку и штаны; и Дердлсу приходится утирать ладонями рот и ещё — запястьями — покрасневшие и заслезившиеся от вина глаза.

— Почти год в нашем городке ничего не слышали об этой молодой женщине — кстати, её звали Лилией. Да, именно так: Лилия Винкс. За этот год многое произошло. Первым по значимости, разумеется, было рождение её ребёнка, этого вот самого Антона Винкса. Где и как это случилось — осталось навеки неизвестным. Хорошо, если в благотворительной лечебнице, но родить она могла и в ночлежке, и даже под мостом. Убегая из дому, она прихватила с собой кое-какие деньги, но в ту пору они у неё наверняка уже закончились. Судя по всему, роды дались ей тяжело и сильно подорвали её здоровье — как телесное, так и душевное. Но об этом после. Вторым для неё печальным событием, без сомнения, явилась смерть её бедного отца.

Дердлс опять что-то бормочет.

— Что? Да, именно так: старый Винкс тоже умер — не вынес позора дочери. Можно сказать, что сбежавший молодой распутник косвенно виновен и в его смерти тоже. Но сама Лилия узнала о том, что осиротела, уже значительно позже — когда снова вернулась в наш городок. Да, когда она возвратилась: босая, оборванная, и с грудным младенцем на руках.

Дердлс, ссутулившийся и опустивший голову уже настолько, что, кажется, ещё минута — и он уткнётся в столешницу лбом, начинает горестно раскачиваться на своём стуле из стороны в сторону. Едва сдерживаемые стоны, похоже, рвутся наружу из его груди. Мистер Дэчери вздыхает и озабоченно — но, вместе с тем, с каким-то странным удовлетворением — разглядывает явно смертельно страдающего сейчас каменотёса.

— Но даже и вернуться ей оказалось некуда, — жёстко говорит он. — Коттедж, в котором она когда-то жила вместе с отцом, оказался после его смерти сданным в аренду новому жильцу. Назовём его... скажем, Баззардом. И этот господин — Ричард Баззард — он ровным счётом ничего не знал о судьбе тех, кто проживал в этом коттедже до него. Вообще ничего! К пересудам соседей он не прислушивался. у него просто не было для того времени. Да и желания тоже не было. У него хватало собственных забот: за полгода до того умерла его жена... да и с единственным сыном у него в ту пору постоянно возникали проблемы. Характер у этого Баззарда тоже был... гм... не сахарный. Поэтому когда несчастная Лилия Винкс с младенцем Антоном появилась у него на пороге, он принял её не совсем хорошо. Даже, можно сказать, несколько грубовато её принял.

— А... её сестра? — выдыхает Дердлс.

— А что её сестра? — пожимает одним плечом мистер Дэчери. — Её сестра к тому времени уже давно жила отдельно, с супругом и дочерью. Хотите сказать, что Лилия могла пойти и к ней? Могла. Да она, собственно, потом так и сделала. Но сначала она попыталась найти приют в своём собственном бывшем доме. Даже не столько в доме, сколько в стоящем рядом с домом сарае. В курятнике.

Мистер Дэчери недовольно дёргает головою и поджимает губы. Каменотёс поднимает на него полный страдания взгляд.

— Этот Ричард Баззард, понимаете ли, после смерти супруги захотел найти успокоение в простой сельской жизни, со всеми её немудрёными радостями вроде разведения индюшек и кур. Для того он переделал старый сарай под курятник. И всё было бы хорошо, да только цыплят и кур из этого его сарая повадилась вдруг таскать лиса. Куры, понятное дело, всякий раз поднимали ужасный шум... так случилось и в тот раз — когда Лилия Винкс попыталась найти в этом курятнике крышу над головой. Не лиса, нет-нет, вовсе не лисица! А просто несчастная, измученная и испуганная молодая женщина с голодным младенцем на руках!.. Услышав куриный переполох, — продолжает мистер Дэчери, барабаня по столешнице пальцами, — этот Баззард, думая, что снова пришла лисица, схватился за ружьё. Нет, чтобы сначала проверить! С ружьём в руках он побежал к сараю и, не доходя до дверей нескольких шагов, он взвёл курки и — спаси его Господь! — он выпалил из этого своего чёртова ружья!

На этих словах мистер Дэчери так ударяет ладонью по столу, что подскакивает и едва не опрокидывается бутылка. Дердлс, всем телом вздрогнувший при этом резком звуке, смотрит на своего гостя с ужасом, приоткрыв от напряжения рот.

— Но я стрелял в воздух! — говорит мистер Дэчери, подавшись вперёд. — Видит Господь, я стрелял в воздух! Я хотел... этот мистер Баззард хотел — а, чёрт! — я хотел только напугать лисицу. Только напугать! Мог ли я подумать, что там окажется не лисица, а человек?!

Двое мужчин, сидя друг напротив друга, на секунду встречаются взглядами и тут же снова прячут глаза, отворачиваясь и глядя в разные стороны.

— Я, надо сказать, тоже был не один — из дома, услышав выстрелы, прибежал мой сын. Мой взрослый сын, Томас. Вместе мы открыли ворота сарая... и обнаружили в углу, среди всего этого гама — летающих повсюду куриных перьев и снующих под ногами среди рассыпанного корма индюшек — несчастную, сжавшуюся от страха в комок женщину! Своим телом она закрывала от меня завёрнутого в тряпьё младенца. От меня! Ведь я всё ещё держал в руках это проклятое ружьё! Она была смертельно напугана, смертельно! Но физически она не пострадала, клянусь, ведь я стрелял дробью и стрелял в воздух.

Мистер Дэчери сокрушённо качает головою. Взгляд у него печальный и как бы отсутствующий — он полностью погружён в воспоминания о событиях тех дней.

— Я пытался, — тихо говорит он, — я пытался, как мог, загладить это первое неблагоприятное обо мне впечатление. Я сто раз извинился, я пригласил её в дом, но она лишь отползала от меня всё дальше и дальше. Мой сын забрал у меня это чёртово ружьё и вынес его вон, но даже и это не успокоило бедняжку. Младенец плакал, он хотел есть, но она не решалась кормить его при мне. Я ушёл, чтобы приготовить еды и ей — вернулся с полным подносом, но она отказалась есть. Просто не стала, словно и не увидела. Я принёс ей ещё и какие-то платья, оставшиеся у меня после жены, но она не взяла и их. Спустилась ночь, а она всё так же сидела в сарае на земле, баюкая своё дитя и отказываясь сказать мне хотя бы слово.

Мистер Дэчери прокашливается и отпивает из бутылки. Заметив, что стакан у каменотёса пустой, наливает и ему.

— Она была очень красива, — говорит он извиняющимся тоном. — Бледна, оборвана, но даже и при этом очень красива. Просто как Мария с младенцем. Куры кудахтали, потом ещё осёл, знаете ли, просунул свою морду в окошко сарая... У меня даже горло перехватило. А потом... у меня вышел неприятный разговор с моим сыном. Он совершенно отказался меня понимать, совершенно! Он говорил, что надо сообщить о ней властям. Но как я мог?! Она же пришла ко мне искать защиты! Я... накричал на него. Сказал, что не выгоню бедную женщину на улицу, и что она останется здесь... даже если мне для того придётся жениться на ней.

Дердлс поднимает на него тяжёлый, измученный взгляд.

— Разумеется, до такого не дошло, — быстро говорит седоволосый джентльмен, отвечая на его невысказанный вопрос. — Утром в сарае её уже не оказалось. Еда осталась нетронутой, все предложенные ей вещи тоже. Она просто... ушла. А ещё через день я услышал известие о её смерти.

Каменотёс несколько раз медленно кивает.

— Она повесилась, — глухо говорит он.

— Вы тоже слышали? Да, она покончила с собою в камере тюрьмы, куда она попала за кражу. Хотя кражи-то никакой и не было.

— Я... видел её, — глядя в сторону, отвечает каменотёс. — На кладбище, среди могил. Её призрак.

— Призрак, — повторяет мистер Дэчери странным тоном.

— У неё на шее была верёвка, — говорит Дердлс, невидящим взглядом смотря на жаровню в углу. — Верёвка на шее, и наше с нею дитя на руках.

— Мальчик не умер, — спешит заметить мистер Дэчери. — Его поместили сначала в приют, а потом отдали в работный дом. Я же уже говорил Вам.

— Конечно он не умер, — укоризненно говорит Дердлс, глядя в сторону жаровни. — Как же он мог умереть, если он работает слугою в ночлежке? Это я был должен умереть вместо него.

— Никто не должен ни за кого умирать, — убеждающе говорит мистер Дэчери.

— Вы их не слышали, — качает головой Дердлс.

— Кого не слышал?

— Призраков, — отвечает каменотёс. — Привидений. Этих... духов, разрази их Господь! А Дердлс слышал их, слышал своими ушами! Они так страшно кричали и выли! Дердлс уж думал, что смерть его пришла, что сейчас его в Геенну огненную заберут за все его прегрешения. Но только Лилия... я уверен, что это она за меня заступилась! Она! И даже после всего того, что я с нею сделал!

— Да, Вы что-то такое говорили мне, про всех этих кричащих покойников.

— Говорил? Вот как?! Тут одних разговоров мало, мистер! Тут надо самому разок услышать...

— Так Вы поэтому сегодня ночью на кладбище собирались?

— И поэтому тоже. Чтобы показать, что их не боюсь. И, может быть, ещё хоть разочек увидеть... её.

Мистер Дэчери смотрит на своего собеседника с жалостью.

— Выпейте вот ещё, — говорит он, пододвигая каменотёсу стакан.

Тут Дердлс совершает нечто невероятное. Взревев, он хватает стакан и одним махом выплёскивает его содержимое — нет, не себе в рот, и не в лицо мистеру Дэчери, а в старые угли своей жаровни, отчего в воздух тут же взметается облачко угольной пыли и сажи. Каменотёс, привстав и дрожащею рукою схватившись за спинку стула, тяжело дышит, сам несколько испуганный своею внезапною вспышкой.

— Проклятое зелье! — говорит он, снова тяжело плюхаясь на скрипнувший под ним стул. — Все беды из-за него! Дердлс не хотел сбегать, видит Господь, не хотел! Он отправился за лицензией, [2] за разрешением на брак, он хотел жениться, он отправился в Лондон, а там... Понастроили везде распивочных! И вроде Дердлс-то и зашёл всего лишь для того, чтобы горло себе промочить. а очнулся только через несколько дней, и без гроша в кармане. Как тут вернёшься, если даже и пенса на дорогу нет? Лицензия, опять же... она тоже не бесплатно даётся. Вот Дердлс и решил сначала подзаработать, а потом уже обратно ехать.

— И Вам это удалось? Я имею в виду — подзаработать?

— Руки-то своё дело ещё помнят, мистер! Дердлс нанялся резчиком... не у святого Павла, конечно, а просто в одной мастерской... но на дорогу домой он себе быстро заработал. Эх!

Тут каменотёс сокрушённо машет рукой и снова отворачивается.

— И Дердлс эти деньги снова пропил, — заканчивает за него мистер Дэчери. [3]

Каменотёс только дёргает головою.

— Кстати, почему это Вы всегда называете себя в третьем лице? — спрашивает мистер Дэчери.

— Чего?

— Почему Вы именуете себя Дердлсом?

— А как же Дердлсу ещё называть себя, мистер?! Ведь это же его имя!

— Ну хорошо, — говорит мистер Дэчери, помолчав. — Значит, этот самый Дердлс, раз за разом напиваясь, всё откладывал и откладывал своё возвращение, пока не решил, что возвращаться для него стало уже слишком поздно.

— Ну а куда ему было уже возвращаться? Со старой работы его наверняка уже выкинули. Дердлс себе уже даже новую нашёл — здесь, при соборе. Лилия? Зачем ей горький пьяница? Отыскала бы себе кого получше. девушка она была приметная, не пропала бы.

— А мальчишка?

— Тони? Дердлс о нём тогда и понятия не имел.

— А ведь он Вас искал, — тихо говорит мистер Дэчери, наклонившись к каменотёсу поближе. — Кто-то рассказал ему, что у него где-то в Лондоне есть отец. И он убежал из работного дома, убежал в Лондон, искать Вас!

Каменотёс встречает эту новость протяжным стоном. Обхватив ладонями лоб, он почти ложится грудью на стол, он стонет и страдает, мотая из стороны в сторону непутёвой своей головой.

— Шесть лет ему было, когда он в первый раз дал дёру, — серьёзно говорит мистер Дэчери. — Понятно, его скоро хватились, начали искать, даже назначили награду... Полиция довольно быстро разыскала его и привела назад. Не прошло, однако, и недели, как он опять вылез в окно и убежал. И на этот раз его не нашли, сколько уж ни искали.

— Понятно, почему! — в стол говорит Дердлс.

— Да, теперь это стало понятно, — соглашается мистер Дэчери. — Потому, что он не остановился в Лондоне, а отправился дальше — в Кент, в Клойстергэм.

— Хотите сказать, — поднимает голову Дердлс, — что он знал, где меня искать?

— Не думаю, — отвечает седой джентльмен. — Я не спрашивал у него, но... это маловероятно. Просто его привело сюда само Провидение.

— И я так полагаю, мистер! Я ведь так и подумал, когда его повстречал. Он же похож на неё, мистер, похож, хоть и мальчишка! И на меня тоже... немного. Прибился к нашей ночлежке, получил там работу. Да какую там работу! Так, работёнку... Думаю, они вызнали его имя, когда нанимали. А я потом слышу, приятели его кличут: «Винкс, Винкс! Айда с нами, воровать устриц!». Тут-то меня словно обухом по голове и шибануло...

— Но Вы ему так и не открылись?

— Да как же я мог, мистер?! После того, что с его матерью сотворил?

Некоторое время оба мужчины молчат.

— А Вы, наверное, сперва подумали, что я Вас шантажировать пришёл? — спрашивает мистер Дэчери.

— Было такое, — отвечает каменотёс. — Или что Вы меня в каталажку сведёте, мистер. [4]

— Таким делам, как нарушению обещания жениться, положен срок давности в десять лет, — замечает мистер Дэчери. — И срок этот уже прошёл. Теперь Вы можете перестать прятаться, старина.

Каменотёс вздыхает.

— Так что же нам теперь делать с мальчишкой, друг мой? — серьёзно спрашивает мистер Дэчери.

Дердлс только сокрушённо качает головою.

— Не знаю, мистер, — говорит он.

— Ведь это же не годится, что он вот так болтается на улице, — продолжает мистер Дэчери. — Курит, ворует, кидается камнями... Когда-нибудь он непременно стащит что-нибудь ценное и попадётся. Или сам попадёт — кому-нибудь камнем в голову! И тогда он на много-много лет отправится в тюрьму, друг мой. Вы же не хотите ему такой судьбы?

— Такой судьбы... никому не надо.

— Вот и я о том же. Я мог бы забрать парнишку с собою... Подожди-те-подождите, сперва дослушайте. Я мог бы увезти его снова в Норвич, поселить в бывшем его доме, пусть он его и не знал никогда. Я мог бы обучить его какому-нибудь толковому делу — да вот хотя бы индюшек разводить. Я мог бы вырастить его, словно собственного сына, и он — может быть! — остался бы со мною в моей старости. Так я поступил бы, встреть я Тони где-нибудь одного. Но рядом с ним есть Вы, друг мой.

— Есть-то я есть, мистер, да какой в этом толк?!

— Толк может получиться, если Вы сами позаботитесь о нём — как его отец, настоящий отец. Я могу быть Тони другом, но только Вы способны стать ему отцом. Потому что Вы и есть собственный его отец. Я не предлагаю Вам открываться ему — это, думаю, ни к чему хорошему не приведёт. В любом случае решать это Вам. Но я предлагаю Вам принять на себя ответственность за его будущность. Бросьте пить, заберите его из этой мерзкой ночлежки, обучите своему ремеслу, приглядите за ним, накормите и обогрейте его! Вот как должен поступить отец — его настоящий отец!

Каменотёс горестно мотает головою.

— Что толку в таком отце, мистер, если у него и шиллинга нет на то, чтобы спасти от беды родного сыночка? Вам всё верно сказали в трактире: Дердлс сейчас на мели, и неизвестно, когда с неё снимется. Всё, что он может сейчас — это подкидывать мальчишке монетку-другую при случае, вроде как за услуги.

— Слышал-слышал, — кивает мистер Дэчери. — Это за те услуги, когда он в Вас камни кидает?

— Именно за эти, мистер. Да и то, сказать по правде, Дердлс вполне заслужил, чтобы в него бросались камнями. Так и он наказан, и мальчишка при деле.

— «Хорош ли будет отец, который на просьбу сына о хлебе, протянет ему камень?» — вполголоса цитирует мистер Дэчери. — «А если сын попросит у него рыбу, подаст ему змею?» [5]

— Хлеба?! — с болью в голосе отвечает каменотёс. — Оглянитесь вокруг, мистер! Видите вы здесь хоть кусочек хлеба? Даже сухари — и те кончились! Дердлс на мели, без денег он! За последнюю работу ему так и не заплатили, а новых заказов нет как нет! И неизвестно, будут ли... Не умирает никто, дай Господь им здоровья!

— Да, Тони мне рассказал про Ваше безденежье. Это мистер Сапси не заплатил Вам?

— Он самый.

— Думаю, уже очень скоро он придёт к Вам с новым заказом. И вот тут — слышите? — не зевайте и берите у него деньги вперёд.

— Ваши слова — да Богу в уши.

— Вот увидите: мои слова кое-что значат, даже и на земле. Что ж, мистер Дердлс! Я не буду требовать с Вас обещания поступить с Винксом по совести. Уверен, Вы и сами сделаете для него всё необходимое. Не ходите никуда сегодня. Останьтесь здесь и обдумайте наш разговор.

— А как же Тони? Как же его заработок?

— Забудьте Вы про этот позорный заработок! Пока Вы откупаетесь от собственного сына таким образом, ничего толкового у Вас не выйдет. Поменяйте свою жизнь — и тогда Вы сможете поменять и жизнь Антона. И я уже дал ему сегодня шиллинг, хватит с него. Нечего баловать парнишку.

Мистер Дэчери снова хлопает по столу ладонью — теперь уже не так сильно — и встаёт.

— Завтра за Вами пошлют от мистера Сапси — будьте готовы прийти, — говорит он. — Не упирайтесь, берите заказ, смело торгуйтесь и требуйте с него вдвое. Ничего не бойтесь и... постарайтесь больше не пить.

Дердлс тоскливо смотрит на стоящую посреди стола недопитую бутылку. Мистер Дэчери протягивает руку и забирает её.

— И вот что я ещё хотел спросить у Вас напоследок, — оборачивается он уже от дверей. — Тони рассказал мне, что прошлою зимою, незадолго до Рождества, он видел Вас вместе с мистером Джаспером ночью на кладбище. И мой сосед якобы очень разозлился, когда Винкс обнаружил себя, бросив в Вас камень. Скажите, это и был тот случай, когда мистер Джаспер угрожал убить Винкса?

— Да, тогда это и было, за неделю до праздников. Мистер Лжаспер посчитал, что паренёк что-то высматривал — там, на кладбище.

— Кстати, по словам Тони, так оно и было. Он сидел в кустах и видел, как Джаспер пытался отпереть склеп мистера Сапси.

— Глупость какая, ключ-то был у меня. Тогда я ещё не возвратил его заказчику. Мальчишке привиделось.

— Он утверждал, что всё хорошо рассмотрел в свете луны.

— Без ключа там нечего и пытаться, замок там крепкий. А ключ был только у меня, я его в узелке держал. Потом возвратил его, конечно, заказчику...

— И этот узелок всё время был у Вас на виду?

— Дердлс за своим имуществом завсегда следит, мистер!

— Ну, хорошо. Прощайте, мистер Дердлс, мне было приятно поболтать с Вами. Извините, если я чем-то огорчил Вас.

Мистер Дэчери протягивает каменотёсу ладонь на прощание, и Дердлс, после секундного замешательства вскочив, обеими руками пожимает её. Седоволосый джентльмен без слов кивает ему, пару раз похлопывает каменотёса по пыльному плечу, суёт шляпу под мышку и выходит с непокрытою головою под звёздное клойстергэмское небо.

Комментарии к главе XXVI

[1] Как уже было сказано Диккенсом в 18-й главе каменотёс Дердлс от постоянного пьянства заработал что-то вроде раздвоения личности. Напившись, он не помнит события, которые случились с ним, когда он был трезвым, и наоборот. Различить эти два его состояния можно по его манере в пьяном виде говорить о себе в третьем лице. А так как он часто пьян лишь слегка, и у него бывают временные просветления, то и этот способ не является стопроцентно точным.

[2] Брачные законы в викторианскую эпоху были крайне сложны. Несовершеннолетние лица (то есть моложе 21 года) могли вступать в брак только с согласия родителей или опекуна; девушкам полагалось быть старше двенадцати лет, а юношам — старше четырнадцати. Браки были как церковные, так и гражданские (по лицензии). Вступление в церковный брак было возможно только после троекратного оглашения такого намерения брачующихся на воскресном богослужении в церкви прихода, к которому они были приписаны. Вероятно, Стефан Дердлс по какой-то причине хотел избежать подобной гласности, поэтому он отправился за брачной лицензией для гражданской регистрации брака. Такую лицензию можно было получить и в Норвиче, в офисе суперинтенданта-регистратора, однако Дердлс поехал аж в Лондон. Спрашивается, почему? Причина, скорее всего, была чисто финансовая — стоимость лицензии (сборов за регистрацию брака) в провинции была выше (до трёх фунтов, то есть больше заработка каменотёса за три месяца). А в Лондоне можно было наполовину легально раздобыть так называемую «Ньюгейтскую» лицензию — очень дешёвую, которую выдавали заключённым Ньюгейтской тюрьмы для браков перед отправкой на каторгу или на виселицу. Цена этой лицензии была всего пару шиллингов.

[3] Количество распивочных в Лондоне в ту пору превышало семь тысяч. В год в столице выпивалось более сорока пяти миллионов литров алкоголя, преимущественно джина, т.е. почти по десять литров на душу населения, включая стариков и детей. За сто лет до описываемых событий в Лондоне разразилась настоящая «алкогольная эпидемия», когда от джина умирало людей больше, чем за то же время рождалось. Более того, из-за пьянства родителей умирало три младенца из каждых четырёх. Только значительное повышение акцизов на джин и виски смогло переломить эту тенденцию, однако последствия «эпидемии» ощущались и через столетие.

[4] Манера Дердлса говорить о себе в третьем лице поначалу ставит мистера Дэчери в тупик, и он считает, что Дердлс подобным способом скрывает своё имя, чтобы избежать ареста и судебного преследования по обвинению в нарушении обещания жениться. Заметим, что принудить Дердлса к браку суд, разумеется, не мог; но судья мог назначить ему штраф в несколько сотен фунтов и отправить в долговую тюрьму на многие годы за его неуплату.

[5] Евангелие от Луки, 11:11

Глава XXVII. Два письма

Во вторник утром, когда мистер Грюджиус, придя на работу, отворил входную дверь своей конторы, он сразу же почувствовал, что внутри есть кто-то посторонний.

За перегородкой матового стекла двигалась какая-то тень. Замерев, мистер Грюджиус прислушался. Вот скрипнул выдвигаемый ящик, зашелестели бумаги. Вот послышалось невнятное бормотание, потом кто-то сдавленно кашлянул. Теперь звякнуло стекло.

Из подставки для зонтиков мистер Грюджиус вытянул свою старую увесистую трость, перехватил её поудобнее за середину, сделал шаг-другой вперёд... но тут под его ногой скрипнула половица, и в тот же момент очень знакомый ему ворчливый голос произнёс из-за двери комнаты клерка:

— Доброе утро, сэр.

— Баззард! — с невыразимым облегчением закричал мистер Грюджиус, опуская трость. — Какого чёрта? Что Вы здесь делаете? Вы же должны быть в отпуске, в Норвиче!

Мрачное бледное лицо клерка показалось в щели приоткрытой двери.

— Я и был в отпуске, сэр, — ответил Баззард. — У отца на ферме. Выдержал там в одиночестве лишь несколько дней. Мой отец пропал, сэр.

— Что за ерунда, Баззард! Вы должны понимать, что если Иас отправляют в отпуск, то Иас не ждут назад ранее, чем через положенные Вам законом две недели.

— Может быть, для Вас это и ерунда, сэр. Ведь это не Ваш отец бесследно пропал. Я понимаю, сэр, что если бы такое случилось с Вами, Вы бы и не подумали начать беспокоиться раньше, чем через две недели. Но я, к сожалению, сделан немножечко из другого теста. [1]

Мистер Грюджиус пристыженно хмыкнул и, чтобы скрыть своё смущение, отвернулся к гардеробной стойке повесить шляпу.

— Томас, — мягко сказал он затем, всё ещё стоя к Баззарду спиною. — Я уверен, что с Вашим отцом ничего плохого не случилось. Более того, я это точно знаю. Очень хорошо, что Вы беспокоитесь о нём, но... поверьте, переживать тут не из-за чего.

В ответ на эти его слова Баззард издал губами такой звук, который любой услышавший его назвал бы презрительным фырканьем, но мистер Грюджиус предпочёл посчитать его особого рода кашлем.

— Конечно, сэр. Совершенно не из-за чего, сэр! Если пожилой человек, который и постоять-то за себя не может, отправляется в Лондон с крупной суммой денег, чтобы заплатить арендную плату за свою ферму, а назад не возвращается, то тут нет никакого повода для беспокойства, сэр. Ни малейшего! Ведь Вы это точно знаете! Я думаю, сэр, что мне стоит записать эту Вашу фразу на полоску бумаги, приклеить её над столом и смотреть на неё всякий раз, когда мне в голову взбредёт чуть-чуть поволноваться.

— Баззард! — громко сказал мистер Грюджиус, горестно всплёскивая руками. — Ну что Вы за человек такой! Я ведь вовсе не это имел в виду! Я хотел лишь сказать, что Ваш отец уже был здесь, у меня, и уже уплатил свою арендную плату, уплатил сполна, до последнего фартинга. А затем он просто решил съездить кое-куда отдохнуть... немножко развеяться. Недели на две, не больше! Куда-нибудь в провинцию, как сказал он. Там сейчас так хорошо...

— Понимаю, сэр, — промолвил Баззард, мрачно кивая. — Это совершенно обычное дело, сэр. Значит, мой отец посчитал, что ферма под Норвичем для него недостаточно провинциальна. Забавный старик! Куда же он захотел отправиться? В Шотландию?

Мистер Грюджиус вздохнул и неловко похлопал Баззарда по плечу. Тот отстранился. Мистер Грюджиус вздохнул ещё раз.

— Я обещал не говорить Вам, Томас, но. думаю, Вы имеете право это знать. Он теперь в Клойстергэме. И он поехал туда, чтобы помочь мне, и не только мне, а ещё одному человеку. Он сам это предложил. Понимаете, перед тем мы немного выпили...

— Я весь внимание, сэр, — прищурился Баззард. — Вы остановились на том, что вы выпивали. То есть мой старик снова напился — и что потом? Он опять в кого-то выстрелил?

— Слушайте, сколько можно вспоминать этот дурацкий случай?! Я знаю Вашего отца много лет — он прекрасный человек! Да, ему случается поступать необдуманно, когда он пропустит стаканчик. Он может даже выйти из себя — такое тоже бывало. Но человек он всё равно замечательный! И всегда готов помочь ближнему. Всё, я не желаю больше говорить об этом! Почему я должен перед Вами отчитываться?! Принимайтесь за работу, Баззард, раз уж Вы вернулись так скоро. Не стойте столбом.

— Очень хорошо, сэр, — процедил Баззард, отступая в свою каморку и медленно прикрывая за собою дверь. — Вы здесь начальник, а я всего лишь простой клерк. Я немедленно принимаюсь за работу, сэр. Если Вам что-то понадобится, сэр — ну, например, написать под диктовку письмо или сходить за пивом — то Вы всегда можете позвать меня. Достаточно будет свистнуть, сэр, и я появлюсь.

После чего клерк окончательно затворил за собою дверь — с отчётливым обиженным стуком.

— Боже мой, Баззард, да что Вы за человек такой! — простонал мистер Грюджиус, хватаясь за голову. — Я одного не могу понять: отчего я Вас до сих пор не уволил?!

— Потому что Вы без меня пропадёте, сэр! — донеслось в ответ из-за двери. И мистер Грюджиус не нашёлся что возразить Баззарду на эту его дерзость.

Следующие два часа старый юрист и его своенравный клерк мирно работали каждый за своим столом: владелец конторы перепроверял счета и заносил результаты своих расчётов сразу в три толстые книги, а его помощник каллиграфически надписывал личные визитные карточки (большую партию чистых бланков которых он загодя купил в типографии), проставляя на них своё имя и род деятельности — «Томас П. П. Баззард, поэт и драматург». Этого увлекательного занятия ему как раз хватило до времени второго завтрака.

Ровно в одиннадцать часов мистер Грюджиус вытер перо кусочком замши, закрыл и отложил в сторону свои бухгалтерские книги и с хрустом расправил уставшие плечи.

— Баззард! — возгласил он.

— Весь внимание, сэр, — отозвался клерк из-за стены.

— Есть что-нибудь новенькое?

— Новая бутылка чернил, если пожелаете, — было ему ответом.

— Очень хорошо, Баззард, а то у меня в чернильнице уже почти пусто. Спасибо, что Вы обо мне так заботитесь.

— И не думал, сэр.

— Что?

— Всегда к Вашим услугам, сэр.

— Замечательно, Баззард, просто замечательно. Нет ли у нас каких-нибудь писем, требующих срочного ответа?

— У нас таких писем нет, сэр. Только у Вас.

— Что? Я не расслышал Ваши слова, тут карета проехала.

— Почтальон, сэр.

— Что почтальон? Приходил? Уходил? Умер? Почему мне приходится из Вас каждое слово клещами вытягивать?!

— Приносил почту, сэр. Здесь несколько писем и газета. Кстати, сэр, я подписал Вас на «Театральное обозрение».

— Правда? Это... гм... несколько неожиданно, Баззард. Но, всё равно, спасибо. Полагаю, я давно уже хотел быть в курсе театральной жизни. Конечно, Вы можете потом забирать газету себе. когда я её прочитаю.

— Я так и предполагал, сэр. То есть, я предполагал, что Вы захотите быть в курсе театральной жизни, сэр.

— Очень хорошо, Баззард. Теперь, если Вам не трудно, принесите эти письма мне, пожалуйста. [2]

— Я как раз это и делаю, — с некоторым нажимом ответил клерк, появляясь в дверях. Передав письма начальнику, Баззард, однако, не ушёл снова к себе в комнату, а остался стоять, прислонившись к косяку и сложив руки на груди кренделем.

— Я заметил на одном из писем почерк моего отца, — проговорил он делано безразличным тоном. — Адресовано оно, конечно же, Вам, сэр, но. я лелею надежду, что мой старик, возможно, приписал в конце письма пару слов и для меня. Если он, конечно, не забыл ещё, что я тут у Вас работаю... или что у него вообще есть сын.

— Баззард! Как Вы можете говорить такое о собственном отце! Конечно же, там обязательно будут приветы и для Вас тоже. Он любит Вас... по-своему... И всегда передаёт Вам приветы, интересуется Вашим здоровьем. Ну... почти всегда. Возможно, конечно, что именно это его письмо окажется сугубо деловым, но я зачитаю Вам вслух, если там будет что-то написано и для Вас.

— Я весь внимание, сэр, — склонил голову Баззард.

Страдальчески вздохнув, мистер Грюджиус распечатал письмо, пробежал глазами первые строки, и лицо его просияло — ну насколько его лицо, словно вырезанное тупым ножом из сухой деревяшки, вообще было в состоянии просиять.

— Вот, он пишет тут и о Вас тоже, Баззард! Прямо так и начинает письмо: «Мои дорогие друзья!». Это он Вас имеет в виду.

— Невероятно! Позвольте, сэр, я посмотрю сам... Ну конечно! Это у него перо зацепило бумагу. Здесь написано в единственном числе: «дорогой друг». Письмо адресовано Вам, сэр, так что «дорогой друг» — это тоже Вы. Хвала Аполлону, а то уж я подумал, что мой старик стал вдруг сентиментален. Нет, старый чёрт — всё такой же кремень.

— Что, неужели в единственном числе? Да, действительно. Но я уверен тем не менее, что он имел в виду нас обоих. Я буду читать дальше так, как если бы он обращался к нам двоим. Итак, я продолжаю: «Дорогие друзья! Как я уже говорил тебе... говорил вам...» — тут мистер Грюджиус бросил на своего клерка виноватый взгляд, крепко пригладил ладонью волосы и произнёс, протягивая ему письмо:

— Знаете что, Баззард! Прочтите-ка Вы это письмо мне вслух сами, тогда и получится, будто он писал его Вам одному.

— Очень хорошо, сэр, — скептически ответил клерк, забирая послание своего родителя. — Тогда если мне попадётся в тексте Ваше имя, я буду заменять его на своё, и наоборот. Посмотрим, что из этого выйдет. «Как я уже говорил тебе» — Томас — «я предпринял эту поездку в Клойстергэм не только для того, чтобы немного отдохнуть и развлечься, исполняя роль сыщика, но так же и для того, чтобы известный тебе бездельник и лоботряс» — это он, наверное, о Вас, сэр — «не мозолил мне глаза на ферме во время своего двухнедельного отпуска, который ты ему (на мой взгляд, совершенно незаслуженно) предоставляешь.»

— Неужели там так и написано? — пробормотал мистер Грюджиус, откидываясь на спинку кресла и прикрывая глаза ладонью.

— Да, сэр, именно так, — язвительно ответил Баззард, помахивая письмом. — Вы оказались правы: тут, действительно, имеется сердечный привет и для меня тоже.

— На самом деле он добрый человек, Томас...

— Добрейший, сэр.

— И он, действительно, не жалеет сил, чтобы помочь одному попавшему в беду человеку — Невилу Ландлессу! Вы бы видели, Томас, как близко к сердцу он принял мой рассказ о свалившихся на бедного юношу несчастьях. Как будто этот Ландлесс был его родным сыном!

— Действительно, бедный юноша!

— Я чувствую, Вы никогда не простите своего отца, Томас. Это так прискорбно! Но продолжайте читать письмо, прошу Вас.

И Баззард продолжил:

«В прошлом письме я упомянул тебе, что встретил здесь ещё одного бедолагу-отца, родителя ещё более неудачливого, чем даже я — местного каменотёса Стефана Дердлса. Господь наградил и его сыном-беглецом, Тони Винксом, но если мой источник скорбей хотя бы носит сюртук и подвизается у тебя в клерках, то сын Дердлса и известной тебе Лилии Винкс разгуливает в невообразимых лохмотьях и служит коридорным в местной ночлежке — в то время, конечно, когда не сидит в тюрьме за безобразное своё поведение: он знаменит здесь тем, что побивает камнями любого подвернувшегося ему под руку прохожего, и особенно (всего за полпенса в день) своего собственного папашу. Мне пока удаётся откупаться от него монеткой-другой, и меня он числит даже в друзьях, «потому, что я тоже ненавижу Лжаспера» (так он называет нашего подозреваемого). Забавный мальчишка! Он утверждает, что однажды ночью, незадолго до исчезновения твоего Эдвина, видел «Лжаспера» подбирающим ключи к одному из кладбищенских склепов — такое поведение, как ты понимаешь, не могло не показаться мне подозрительным.

Склеп принадлежит здешнему мэру Сапси и построен был для его усопшей супруги — об этом свидетельствует мраморная доска с преуморительной эпитафией на его боковой стене. Что же понадобилось нашему подозреваемому в чужом склепе? Это стоило бы выяснить! Учти ещё, Хирам, что тот же Дердлс, обладающий замечательно тонким слухом, путём простукивания определил, что внутри склепа господина мэра кроме гроба его супруги находятся ещё чьи-то останки — какого-то нового покойника, которого в этом склепе быть вовсе и не должно!

Сложив эти два известия вместе, я решил объединить таланты отца и сына, для чего подговорил сорванца Винкса разбить упомянутую мраморную доску камнем в расчёте на то, что для её ремонта господин мэр вызовет Дердлса и распорядится открыть склеп. Тогда и я смогу убедиться, оправданы ли мои подозрения. Остроумный план, не правда ли?

Это было вчера. Нынче же ночью молодчина Винкс выполнил свою часть работы: в половине пятого утра я был разбужен страшным грохотом — это на мостовую и на чугунную ограду кладбища обрушились увесистые куски мрамора от разбитой им доски с эпитафией. Не успел я восхититься его обязательностью и проворством, как тут же похолодел от ужаса: следом за этим шумом я услышал резкий звук полицейской трещотки, и мимо моей двери прогрохотали сапоги констебля, спешившего задержать преступника. На его призыв отозвался второй полицейский, за ним третий — и через минуту нашего Тони ловили уже все наличные силы клойстергэмской полиции. Как я узнал позднее, констебли настигли его лишь после весёленькой погони через все окрестные пустыри и проходные дворы, да и то только потому, что Винкс подвернул себе ногу, споткнувшись о камень. В участок его пришлось нести втроём и на руках, поскольку за свою свободу он бился, аки лев. Кроме того, говорят, он всю дорогу осыпал полицейских отборными уличными ругательствами, чем заработал себе дополнительные три дня отсидки. Но что значат какие-то несчастные три дня по сравнению с удовольствием обругать представителя власти в тот момент, когда он уже схватил тебя за воротник и тащит в участок, не правда ли, Хирам?! Замечательный парень этот Винкс! Как бы я хотел, чтобы мой трусоватый сын был хоть немножечко похож на него!»

Прочитав последнюю фразу, клерк обменялся со своим нанимателем выразительным взглядом, причём вид у Баззарда был злой и обиженный, а у мистера Грюджиуса растерянный и виноватый.

— Кажется, он там снова ругает меня, Томас, — пробормотал этот добряк, почёсывая щёку.

— Мне тоже так кажется, сэр, — ответил Баззард, поджимая губы. — На Вашем месте я притянул бы его к суду за оскорбление.

— Ну что Вы, Баззард! Разве это годится — подавать в суд на собственного отца?!

— Не забывайте, сэр, он ясно дал понять, что Вы ему больше не отец. То есть наоборот: что я ему больше не сын.

— Ах, я прошу Вас, Баззард, — застонал мистер Грюджиус, закрывая лицо ладонями, — не вспоминайте Вы опять об этом прискорбном случае! Он тогда вышел из себя и наговорил Вам много лишнего — такого, чего он сам после того наверняка сильно стыдился! Он вовсе не имел в виду, что он отказывается от Вас в юридическом смысле, с лишением наследства и всем прочим. Он был расстроен... и, кстати, расстроен Вашим собственным поведением!

— О да, он был расстроен! — ответил клерк театральным шёпотом и округлив глаза. — Он был настолько расстроен, что назвал меня своей собственной ошибкой, настолько печален, что ударил меня по лицу, настолько безутешен, что выставил меня вон, заперев за мною на засов двери!

— Томас, остановитесь! Томас!

— И Вы говорите, сэр, что он не отказался от меня?! — продолжал Баззард уже во весь голос. — Да я сам после такого отказался от него, во всех смыслах, сэр, включая юридический! И теперь он присылает Вам письмо — и о ком же он пишет?! Снова о той же женщине и её ребёнке! И в письме он сожалеет об одном: что этот мальчишка — не его сын! А значит, он сожалеет, что эта женщина — не его жена! Моя мать тогда лишь полгода как умерла, сэр! Можете сами читать эти его мерзкие каракули, а меня от этого удовольствия увольте!

И кипящий от возмущения клерк, скомкав письмо и швырнув его в незажженный камин, выбежал из комнаты. [3] Мистер Грюджиус услышал, как Баззард топает и чертыхается в коридоре, затем хлопнула входная дверь и всё стихло. Старый юрист сокрушенно вздохнул, покачал головою, затем, поднявшись, выудил письмо из камина, расправил и разгладил его ладонью и, подойдя к окну, принялся его дочитывать. Не раз и не два во время чтения он хмыкал, охал и приглаживал ладонью седые волосы, а когда дочитал до конца, то снова сложил листочки по порядку снова и перечитал всё заново:

«Что ж, Хирам, первое, что сделал начальник полиции, выйдя с утра на работу — это уведомил о произошедшем мирового судью. Им в Клойстергэме является — каков сюрприз! — господин мэр Сапси, который одновременно проходит по делу как потерпевший. Можешь представить себе, как повлияло это совмещение обязанностей на беспристрастный разбор обстоятельств дела! Как я узнал позднее, мистер Сапси незамедлительно, не сменив ещё даже ночной рубашки на сюртук, приговорил бедолагу Винкса к пяти дням тюремного заключения! Да, таковы местные нравы: здесь подозреваемого сначала судят, а осмотр места преступления и сбор улик откладывают на потом. Вот тебе, друг мой, ещё один факт в копилку аргументов, почему нам так безотлагательно необходима судебная реформа!

Поправ таким образом законность и здравый смысл, господин мировой судья Сапси (теперь уже в ипостаси просто мистера Сапси, потерпевшего) почти бегом отправился осматривать причинённые его недвижимой собственности повреждения. Начальник полиции сопровождал его. Кратчайший путь к кладбищу проходит мимо моей двери, поэтому мне представилась удобная возможность к ним присоединиться.

Утренняя служба в соборе как раз только что закончилась, и возле склепа, своей боковою стеною почти вплотную примыкавшего к ограде кладбища, собралась небольшая группа остановившихся поглазеть прихожан. Среди них я сразу заметил нескольких представителей духовенства: в одном из них, мрачном и сутулившемся, я опознал моего соседа-хормейстера, другим же был сам отец-настоятель. Ещё издали услышав гневные вопли недовольного мистера Сапси, этот достойный джентльмен упредил возможный скандал заявлением, что незамедлительно поручит каменотёсу изготовить дубликат эпитафии — владельцу склепа останется лишь заплатить Дердлсу за его работу. В этом, как выразился отец-настоятель, проявится единение городских и церковных властей: церковь будет повелевать, а удовольствие оплачивать выполнение этих повелений будет возложено на прихожан.

В знак этого славного единения Города и Церкви начальнику полиции было велено отыскать каменотёса и доставить его к месту проведения ремонтных работ. Полицейский чин скорым шагом удалился в направлении Дердлс-ярда, а отец-настоятель, обменявшись с городским главою приятственными улыбками, поворотился к хормейстеру, беспокойно ожидавшему чуть в стороне, и продолжил свой с ним разговор, прерванный за пару минут до того.

— Так что же, Джаспер, — сказал он ему, — Вы снова собираетесь лишить нас возможности две-три службы подряд наслаждаться Вашим прекрасным пением?

Мой сосед, бледный более обычного, срывающимся голосом подтвердил, что — да, ещё несколько минут назад он хотел испросить у отца-настоятеля разрешения отлучиться по личной надобности в Лондон, но теперь он передумал и хочет отложить эту поездку, поскольку чувствует себя не совсем хорошо. Его нездоровье, действительно, было очевидно: на лбу и на висках его выступил пот, губы были белы, а край левого глаза заметно дёргался.

— Это прискорбно, дорогой Джаспер, это очень прискорбно, — ответил ему глава прихода довольно безразличным тоном. — Что ж, если Вы так больны, то я советую Вам отправиться домой и прилечь, покрепче закутав Ваше драгоценное горло шарфом...

Тут наш подозреваемый дёрнулся так, будто ему только что отвесили пощёчину.

— А мы с господином мэром пока определим объём восстановительных работ, — продолжил отец-настоятель, снова поворачиваясь к Сапси. — Вы захватили с собою ключ от склепа, любезный сэр?.. Боже мой, да поддержите же кто-нибудь мистера Джаспера! — вскричал он тут, поскольку хормейстер после этих его слов вдруг покачнулся, схватился за ограду, и глаза у него на секунду помутились. — Что это с Вами, дорогой мой?! На Вас же лица нет!

Наш общий знакомый слабым голосом ответствовал, что с некоторых пор он страдает внезапными приступами головокружения, но они весьма кратковременны и оттого не опасны. Настоятеля собора, похоже, эти его объяснения совершенно удовлетворили. Смотритель собора Топ помог хормейстеру присесть на каменное основание ограды кладбища и побежал за стаканом воды.

Пока я наблюдал за реакцией хормейстера, внимание всех прочих было отвлечено появлением начальника полиции, доставившего к нам Дердлса — каменотёс выглядел крайне раздражённым тем фактом, что его провели через полгорода под полицейским конвоем. Своё недовольство этот оригинал выразил тем, что сразу и в самом категорическом тоне отказался брать в руки молоток и зубило, пока ему не заплатят за его предыдущую «работёнку». Тут уж пришлось вмешаться мне. Наступив каменотёсу на ногу и прервав тем самым его ворчливый монолог, я выразил сожаление, что из-за его неуступчивости Клойстергэм останется без самой знаменитой из своих достопримечательностей и, можно даже сказать, лишится одной из своих жемчужин. Мистер Сапси поблагодарил меня за эти слова милостивой улыбкой, а хормейстер посмотрел на меня настолько пристально, как будто он впервые осознал моё рядом с ним присутствие.

Дердлс, вспомнив, к счастью, наш с ним уговор, оставил после этого свои препирательства и согласился осмотреть повреждения, причинённые эпитафии — как снаружи, так и изнутри склепа. Ключ, который господин мэр предусмотрительно захватил с собой, перешёл в руки каменотёса, и я уже приготовился внутренне к тому взрыву потрясения и ужаса, который неминуемо произойдёт, едва склеп будет открыт... Но, каюсь, я недооценил всей дьявольской изощрённости преступного плана Джаспера: дверь склепа не пожелала отвориться, поскольку ключ не подошёл к замку!

Да, Хирам, ты не ослышался — ключ, который Сапси принёс с собой, а до того минимум полгода хранил в домашнем сейфе, не был ключом от его недвижимой собственности! Ключ даже не пролезал в скважину, поскольку имел форму бородки, совершенно отличную от нужной!

Право, дорогой друг, тут даже я растерялся. Следующие четверть часа каждый из присутствующих, не исключая и отца-настоятеля, по очереди пытался одолеть замок склепа как этим, так и полудюжиной других ключей, отыскавшихся в бездонных карманах рабочей куртки каменотёса, но ни один из них не подошёл. Однако злополучный ключ показался смутно знакомым мистеру Топу, и он сравнил его со своими собственными ключами, изрядная связка которых болталась у него на поясе. Тут же выяснилось, что вместо ключа от фамильного склепа мистер Сапси полгода хранил у себя... ключ от внутренних помещений собора! Но как такое могло произойти, как попал к нему этот совершенно посторонний ключ?! Начальник полиции, единственный из всех нас сохранявший голову холодной, предположил, что Дердлс, известный всем своей невоздержанностью по части спиртного, ещё зимою потерял ключ от склепа и, чтобы избежать ответственности за проступок, подсунул заказчику другой ключ, более или менее подходящий по весу и размеру, но, разумеется, не по форме бородки.

Пока настоятель выговаривал Дердлсу и обвинял его в разгильдяйстве и потере ключа господина мэра, а каменотёс вяло оправдывался и разводил руками, я не спускал глаз с истинного виновника всей этой чехарды с ключами. Мистер Джаспер выглядел теперь совершенно уже оправившимся от своей минутной слабости: осанка его была снова уверенной, глаза ясными, а пот на висках и на лбу бесследно высох. Негодяй даже улыбался, Хирам! Поймав вдруг мой взгляд, он резко отвернулся и принялся ровнее укладывать нотные листы в своей папке, но когда через минуту он снова посмотрел на меня — сколько торжества было в его взгляде! В этот момент я со всею отчётливостью понял, Хирам, что отнюдь не бедняга Дердлс, а он сам, хормейстер Джон Джаспер, подменил зимою ключ от склепа Сапси! Я понял, что настоящий ключ он взял себе, как-то его присвоил, и что сегодня только он один и может открыть склеп, в котором — и теперь я уже нисколько не сомневаюсь в этом — спрятан труп его несчастного племянника. [4]

С тем все и разошлись. Я ничего не добился своею хитростью и, похоже, проиграл этот раунд хормейстеру вчистую. Труп лежит внутри склепа, Хирам, теперь я в этом уверен, но у меня нет ни единого способа обнаружить его — разве что, взломать эту проклятую дверь топором! Но даже и сотворив такое, я никак не смог бы связать Джаспера с этим преступлением. Ключ от склепа, я думаю, он давно уже выкинул или спрятал, а без ключа мы бессильны что-либо доказать в суде. Право, Хирам, не представляю, что мне и делать дальше... Может быть, у тебя будут какие-либо идеи?

Остаюсь твой друг и секретный агент, Ричард Дэчери (Баззард).

Писано в Клойстергэме, в понедельник, июля 24 числа 1843 года»

Дочитав письмо, мистер Грюджиус проколол листочки заострённой спицей, [5] на которую, словно перепёлки на вертел, была уже нанизана парочка более ранних сообщений от его «друга и секретного агента», запер бумаги и спицу в ящик своей конторки, а потом некоторое время хмуро размышлял, уставившись невидящим взглядом в незажжённый камин. От этого занятия его скоро отвлёк стук входной двери — это вернулся его своевольный клерк.

— Я купил Вам ломтик мясного пирога, сэр, и бутылку сидра, — сказал он, приоткрывая дверь в кабинет шефа, и мистер Грюджиус с радостью отметил, что в голосе Баззарда не осталось и отзвука былой обиды.

— Спасибо, Томас, — ответил он кротко.

— И ещё я встретил почтальона, сэр, — продолжил клерк. — Представьте себе, флотского почтальона. Он искал нашу контору.

— Их называют «вестовыми», Томас.

— Возможно, сэр. И у этого вестового почтальона было для Вас письмо. Очень странное письмо, сэр! Я позволил себе расписаться за Вас.

И Баззард передал мистеру Грюджиусу большой серый пакет, перевязанный просмолёнными бечёвками и скреплённый не менее чем тремя сургучными печатями самого официального вида, с гербами Империи и Адмиралтейства. Распечатав письмо, старый юрист вытряс из конверта несколько листков — самый верхний из них, разлинованный в клетку, явил его взору множество непонятных значков, сделанных графитным карандашом и вписанных каждый в отдельную ячейку.

— Что же это такое, сэр? — пробормотал Баззард, разглядывая эту таблицу. — Похоже на какой-то шифр...

— Это называется «телеграмма», Томас, и она закодирована по методу Пасли. Я читал о таких в газете. Понятия не имею, как её расшифровать. [6]

— Может быть, здесь есть инструкция, сэр? — заметил Баззард, беря со стола остальные листки телеграммы. — Что-нибудь понятное... даже таким сухопутным крысам, как мы, сэр.

Но на оставшихся листках нашлось кое-что получше инструкции. Там оказался уже расшифрованный текст телеграммы — его-то и зачитал Баззард своему начальнику голосом профессионального декламатора варьете:

ОБНАРУЖЕНО ТЕЛО СТОП МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК СТОП ВЕС ОКОЛО ДЕСЯТИ СТОУНОВ [7] СТОП БУМАГ НЕТ СТОП ЛИЦО ОБЕЗОБРАЖЕНО СТОП ОПОЗНАНИЕ НЕВОЗМОЖНО СТОП ОБНАРУЖЕНО ЗОЛОТОЕ КОЛЬЦО СТОП ВЛАДЕЛЕЦ НЕИЗВЕСТЕН СТОП РАССЛЕДОВАНИЕ ЗАВТРА СТОП ПРИЕЗЖАЙ НЕМЕДЛЕННО СТОП ПОДПИСЬ ДИК БАЗЗАРД СТОП [8]

— Ага! — воскликнул мистер Грюджиус, хлопнув себя ладонью по колену. — Значит, он нашёл-таки способ!

— Мой старик, сэр? — уточнил Баззард, помахивая листочками телеграммы. — Нисколько в нём не сомневался. Если кто-то оставит в плотине хоть маленькую дыру, он расковыряет её совсем и затопит всю округу — такой уж он человек.

Мистер Грюджиус рассмеялся и ничего на это не ответил.

— Так вот, значит, чем он там занимается! — продолжил клерк с какой-то даже гордостью в голосе. — Отыскивает трупы? Идёт по следу, словно Кожаный Чулок? [9] Да-а, старик явно заскучал на своей ферме...

— Стоп, Томас, — сказал мистер Грюджиус, вставая. — Стоп. Нам нужно ехать в Клойстергэм. Посмотрите у Брэдшоу, в котором часу отправляется завтра первый поезд. [10]

— Конечно, сэр. Я соберу Вам саквояж, сэр, — ответил Баззард и, помолчав, добавил со смешком. — Стоп.

— И себе тоже, Томас. Вы поедете со мной.

— Стоп, сэр! Это ещё зачем?

Мистер Грюджиус обернулся от дверей и с улыбкой посмотрел на своего строптивого клерка.

— Вспомните, Томас, Вы же сами сказали мне утром, что без Вас я непременно пропаду.

— Но...

— Стоп, Томас. Ни слова больше. Стоп.

Комментарии к главе XXVII

[1] Внешний вид происходящего из Норфолка клерка Баззарда, с его бледным и одутловатым лицом, «сделанным, казалось, из непропечённого теста», перекликается с расхожим в викторианскую эпоху выражением «норфолкская клёцка» (a Norfolk dumpling), обозначающим глупого, недалёкого человека.

[2] Почту из Рочестера-Клойстергэма привозили в столицу шесть раз в день, отчего посланное вечером письмо достигало адресата уже к утру следующего дня. Почта работала настолько хорошо и быстро, что в три часа дня можно было письмом пригласить гостей к пятичасовому чаю.

[3] Томас Баззард, получив сильную психологическую травму из-за смерти матери, попытался внутренне компенсировать её, переложив моральную ответственность за эту смерть на своего собственного отца, который якобы «не досмотрел» за усопшей или плохо заботился о ней при жизни. В понимании Томаса его отец был обязан свято хранить память о покойной жене и вести трезвый, монашеский образ жизни. Отец же его пытался залить горе алкоголем и даже заговаривал о новой женитьбе. Сын посчитал такое поведение отца предательством, оскорбился за мать, повздорил с отцом и сбежал из дома. Идти ему, однако, оказалось некуда, кроме как к ближайшему другу своего отца, мистеру Грюджиусу, которому он и поведал о своих проблемах. Старый юрист пожалел убитого горем юношу и взял его «на службу», хотя в помощнике вовсе и не нуждался, но это позволяло ему хотя бы поддерживать сына своего приятеля материально. В разговорах мистер Грюджиус защищает своего старого друга от нападок Томаса, тот переносит свою сыновнюю обиду на своего работодателя, отчего позволяет себе быть с ним грубым. Добряк Грюджиус, понимая, насколько Томасу внутренне тяжело жить — по сути дела, сиротой на иждивении других — прощает ему такое его поведение и не теряет надежды когда-нибудь примирить сына и отца.

[4] В городе Рочестере, прообразе романного города Клойстергэма, бытует легенда, что в начале 19-го века некий уважаемый житель города из-за богатого наследства убил своего племянника и закопал его тело на пустыре, где оно и было случайно найдено много лет спустя при закладке фундамента для здания банка. Все эти годы юноша якобы числился проживающим в индийских колониях, пока обнаружение его скелета не доказало обратное. Считается, что именно этот случай и послужил Диккенсу основой для сюжета романа. Однако в полицейских архивах Рочестера упоминания о таком случае нет. Какие-то скелеты, действительно, были однажды обнаружены при копании котлована для мыловаренной фабрики, но не в Рочестере, а в соседнем Мэйдстоуне, и относились они к погребениям шестнадцатого века.

[5] До изобретения скоросшивателя бумаги скалывали вместе заострёнными стальными спицами. Их можно видеть на одной из иллюстраций к роману.

[6] Электрический телеграф в 1840-х годах использовался ещё редко, но Британия была уже покрыта сетью «оптического» телеграфа, сигналы в котором передавались с помощью семафорных башен. Эта сеть использовалась исключительно военными и служила для передачи с побережья в столицу известий о нападении неприятеля. Башни для лучшей видимости размещали на холмах. Ближайшая к Рочестеру-Клойстергэму семафорная башня располагалась в четырёх милях от города. Холм этот и сегодня носит название «телеграфного» — Telegraph-Hill — и, кстати, Невил Ландлесс на своём пути в Лондон должен был пройти совсем рядом с ним.

[7] Вес человека в Англии традиционно измеряется не в фунтах, а в стоунах. Десять стоунов примерно равны 65 кг.

[8] Телеграфный код Пасли, состоящий из букв и цифр, не использовал знаки препинания, поэтому точку в телеграммах приходилось заменять словом «стоп». Хотя позднее в азбуке Морзе знаки препинания и были введены, манера заменять их словами — «тчк» или «зпт» — сохранилась.

[9] «Кожаный Чулок, или Зверобой» — роман Фенимора Купера о друге американских индейцев охотнике Натаниэле Бампо. Книга была опубликована всего за год-другой до описываемых здесь событий.

[10] Справочник Брэдшоу содержал в том числе и полное расписание движения поездов, не менявшееся в викторианскую эпоху годами.

Глава XXVIII. Расследование

Нет слов, чтобы описать тот ужас и вместе с тем то приятное возбуждение, в которые наш городок привело обнаружение мёртвого тела. Убийство! Преступление! Нет, мёртвые тела в окрестностях Клойстергэма находили и раньше, но то были всё больше неинтересные смерти: случалось, кто-нибудь тонул в реке, или на обочине дороги обнаруживали труп бедняка, умершего от голода или истощения сил. Но этот случай — он будоражил воображение. И никто, никто в целом городе ни минуты не сомневался в том, что найдено, наконец, тело убитого шесть месяцев назад Эдвина Друда.

Никто... кроме единственного родственника юноши, хормейстера Джона Джаспера! Этот господин, когда интендант полиции предложил ему опознать труп, проявил странную нерешительность и не смог с уверенностью дать какой-либо ответ — ни признать в покойном своего племянника, ни полностью исключить такую возможность. Стоя перед укрытым простынёй трупом, лежащем на носилках в задней комнате нашего похоронного бюро, мистер Джаспер бледнел, потел, кусал губы, прикрывал глаза дрожащею рукою, просил воды и пил её, клацая зубами о фарфор, но при этом отказывался дать какой бы то ни было определённый ответ. «Да, рост вроде бы подходит... а, может быть, и нет. Полнота? Примерно такая же, как была и у Эдвина... или вроде бы не такая. Размер сапог? Боже мой, ну откуда мне знать, каков был размер его сапог?! Я же не сапожник! Вот если бы можно было взглянуть на его лицо...».

Но определить что-либо по лицу покойного как раз и не было ни малейшей возможности! Вся верхняя половина трупа, включая лицо, подверглась сильнейшему разъедающему воздействию негашёной извести, под слоем которой и было обнаружено тело. Кожа сгорела и сошла с костей, волосы пропали полностью, череп обнажился, а зубы частью раскрошились, частью же выпали вовсе. Хормейстеру хватило единственного беглого взгляда, чтобы его затошнило от увиденного, и мистер Сапси, присутствующий при опознании как шеф полиции, приказал подчинённым прекратить мучить его друга и лично проводил Джона Джаспера — сначала на улицу, глотнуть свежего воздуха, а потом и в гостиницу «Крест и Патерица», где вот-вот должно было начаться заседание коронерского суда. Хормейстер шёл туда бледен, молчалив и будучи полностью погружён в свои мысли.

Обеденный зал гостиницы, стоявшей пустой ввиду отсутствия желающих в ней поселиться, перегородили столами на две части: в одной были выставлены кресла для присяжных и членов суда, в другую же составили лавки и стулья для публики. Мистер Сапси сразу же уселся на место председателя, но был, однако, принуждён скоро оставить его, поскольку из столицы графства прибыл спешно вызванный судья более высокого ранга, мистер Фредерик Ф. Далли — добродушный и улыбчивый господин преклонных лет, более похожий на вышедшего на пенсию булочника, чем на сухаря-юриста. [1] Чтобы снять тут же возникшее между ним и мэром нашего городка напряжение, судья-дознаватель Далли назначил мистера Сапси старшиною присяжных и поручил ему сформировать для рассмотрения дела «малое жюри» из шести горожан, достойных такого доверия. Мистер Сапси, оглядев зал, в котором к этому моменту собралось уже чуть ли не всё взрослое население Клойстергэма, выбрал трёх своих партнёров по криббеджу и двух по игре в шары, и уже подыскивал шестого присяжного (забыв, очевидно, посчитать самого себя), но судья Далли избавил его от этой докуки, предложив включить в состав жюри кого-нибудь из местного духовенства. Поэтому одного из картёжников убедили взять самоотвод, и его место занял преподобный Септимус Криспаркл.

Младший каноник отнюдь не был обрадован этой возложенной на него обязанностью. Он хорошо представлял себе заранее в каком направлении двинется следствие: каждый — и в этом зале, и на местах для присяжных — был ещё до начала разбирательства полностью убеждён в совершенной и абсолютной виновности вполне определённого человека, Невила Ландлесса, и ожидал его обвинения. И мистер Криспаркл, которому теперь его статусом присяжного воспрещалось вмешиваться в процесс до момента оглашения вердикта, был бессилен помешать тому. Теперь он мог лишь молча следить за тем, как судья Далли опрашивает свидетелей, изучает улики и делает на основании этих действий те выводы, которые сочтёт нужными.

После ряда формальностей, таких как общее вставание при возглашении имени судьи, утверждение на круглой голове мистера Далли не по размеру маленького парика и смягчение голосовых связок судьи путём отпивания из стакана воды, смешанной с толикой джина, секретарь коронерского суда вызвал к барьеру для дачи показаний первого свидетеля — начальника Клойстергэмской полиции Джона Таффа. [2] Приведённый к присяге полицейский офицер рассказал суду, что утром предыдущего дня он был поднят с постели ночным констеблем Грином, который и доложил ему об обнаружении тела неизвестного мужчины в одном из кладбищенских склепов. [3] Тотчас же собравшись и прибыв на место, начальник полиции застал там следующую картину: для того, чтобы открыть запертый склеп, ключи от которого, очевидно, были утеряны, двое могильщиков под руководством соборного каменотёса Дердлса за ночь соорудили подкоп под фундамент. В ходе этих работ часть земли и кирпичей осыпалась, и в образовавшийся оттого лаз стали видны плечо и рука мёртвого молодого мужчины, лежащего на полу внутри склепа. Сильный запах, идущий из раскопа, подсказывал, что тело это не было захоронено должным образом, то есть в забальзамированном виде и в гробу. Более того, мужское тело вообще не должно было находиться внутри, поскольку склеп был возведён для недавно умершей женщины — супруги господина мэра, мистера Сапси.

Отрядив констебля Грина уведомить владельца склепа о находке и пригласить его явиться, начальник полиции потребовал от могильщиков довести работу до конца и расширить раскоп, но сделать это таким образом, чтобы не повредить лопатами тело. К моменту появления на кладбище мистера Сапси в подкоп уже стало возможным протиснуться, что и проделал каменотёс Дердлс, оказавшийся из всех присутствующих не то что бы самым худощавым, но наиболее устойчивым к разного рода запахам. Через пару минут, потребовавшихся Дердлсу на то, чтобы открутить держащие замок изнутри четыре винта, дверь в склеп была открыта, и полицейские смогли войти внутрь (мистер Сапси, к слову, не последовал за ними, поскольку вдруг почувствовал вполне понятную дурноту). Внутри склепа, Ваша честь, нами было обнаружено наполовину разложившееся, наполовину сожжённое известью тело пропавшего полгода назад юноши, а именно мистера Эдвина Друда.

Тут судья Далли сделал замечание свидетелю Таффу, напомнив ему, что до момента формального опознания тела следует воздерживаться от называния имён и ограничиваться принятой формулой «труп неизвестного мужчины». Мистер Сапси, не поднимаясь со своего места, заявил на это, что у присяжных нет сомнений в том, что найденное тело принадлежит именно Эдвину Друду и никому иному, поэтому от формальностей (в целях ускорения дознания и ареста виновного) он лично, как мировой судья с опытом, предложил бы отказаться. Судья-дознаватель Далли приятнейшим образом улыбнулся на это возражение своего коллеги и знаком показал свидетелю, что он может снова занять своё место среди публики.

Следующим к барьеру для дачи свидетельских показаний (его роль исполнял деревянный пюпитр, к которому в обычные дни крепилось трактирное меню) вышел мистер Пеартри — врач, которому полицейским начальством было поручено осмотреть найденные останки. [4] Щедро пересыпая свою речь латинскими терминами, непонятными окружающим и оттого весьма раздражавшими публику, он сообщил, что найденное тело, по его мнению, принадлежит молодому мужчине примерно двадцати лет от роду. Тщательный осмотр не выявил на теле каких-либо родимых пятен или татуировок, могущих послужить целям опознания. Кости и сохранившиеся мягкие ткани не имеют признаков воздействия чего-либо колющего или режущего, поэтому можно с большой долей уверенности утверждать, что умер молодой человек не от ножа. Череп его не раздроблен ударом или в результате падения с высоты, то же относится и к скелету. Внутренние органы, насколько это заметно, не показывают возможности отравления — напротив, они именно такие, какими им и надлежит быть у здорового, крепкого и хорошо питавшегося молодого мужчины. Апоплексия, как причина смерти, полностью исключена. Хотя пальто умершего и его шляпа не были найдены, смерть от переохлаждения тоже маловероятна, так как прочая его частично сохранившаяся одежда — тёплая и хорошего качества.

Мистер Сапси со своего кресла старшины присяжных заметил на это, что он бы не слишком полагался на способности доктора Пеартри оценить на глаз качество чьей-либо одежды, поскольку всем известно, что в основном он пользует неимущих, скверно одетых бедняков — причём в нарушение правил, принятых среди коллег, делает это бесплатно — отчего и сам прозябает в позорной бедности. Если господин судья хочет получить квалифицированную оценку качества и стоимости одежды, найденной на мёртвом теле, то ему следует обратиться за этим к людям с опытом и знанием света — таким, как его покорный слуга, мистер Томас Сапси, аукционер и профессиональный оценщик в этом городе. Судья Далли поблагодарил господина мэра за эту любезную готовность предоставить свои услуги и продолжил допрос свидетеля.

— Отчего же тогда, по-вашему, наступила смерть указанного молодого человека, доктор Пеартри? — поинтересовался судья, снимая с носа очки и нашаривая в кармане платок, чтобы протереть их.

— От удушения, Ваша честь, — ответил врач. — Этот юноша был удавлен.

Эти слова вызвали шум и волнение как среди публики, так и на местах для присяжных. Хотя в нашем провинциальном городке случаев нападения на прохожих с удавкой отмечено и не было, из газет многие из горожан знали, что всего лишь в тридцати милях от Клойстергэма, в Лондоне, бесчинствуют банды грабителей, по ночам с верёвкой в руке подстерегающих припозднившихся джентльменов и обирающих их до нитки за ту минуту, пока несчастные борются с петлёй, сжимающей им горло. [5] Эта напасть считалась у нас ещё одним из проклятий мегаполиса наряду с распутными женщинами Стрэнда или речными пиратами на Темзе. Неужели теперь этот вид преступления добрался и до Клойстергэма?!

— Вы можете сказать нам, что именно послужило орудием убийства, доктор Пеартри? — осведомился судья, забыв о платке и водружая очки на место. — Есть ли на шее трупа какие-либо характерные следы от проволоки или верёвки?

— Таких следов нет, Ваша честь. Насколько я могу судить, убийство было произведено посредством длинного шёлкового шарфа, трижды обмотанного вокруг шеи жертвы. Он сохранился. От воздействия извести этот шарф, конечно, выцвел и пришёл теперь в такую негодность, что буквально расползается в пальцах, но по остаткам его можно ещё сказать, что когда-то он был чёрного цвета и довольно дорогим, сделанным из лучшего китайского шёлка. Однако о действительной стоимости его и качестве Вам лучше справиться у специалистов по аукционной торговле подержанными предметами одежды и мебели.

Тут доктор Пеартри без улыбки посмотрел на мистера Сапси, тот же важно кивнул ему в ответ.

— Но самоубийство или смерть от естественных причин Вы исключаете полностью? — уточнил судья.

— Совершенно и абсолютно, Ваша честь. Наличествуют все характерные для удушения признаки: гортань переломлена, а правая половина сердца увеличена. Кроме того, прокушен язык, как то часто бывает при повешении.

— Благодарю Вас, доктор, на этом пока всё. Однако, я прошу Вас не уходить до конца разбирательства, поскольку нам потребуется Ваша подпись на протоколе... Что ж, господа, похоже, мы вправе теперь считать, что смерть этого бедняги... этого неопознанного лица произошла насильственным путём.

После этих его слов мистер Сапси, поддержанный своими партнёрами по криббеджу и игре в шары, поинтересовался у судьи, отчего тот, вопреки очевидности, продолжает называть покойного Эдвина Друда «неопознанным лицом». Судья Далли, понимая, что в этот раз у него не выйдет отделаться от расспросов одной только вежливой улыбкой, пошелестев бумагами на столе, выбрал одну из них и продемонстрировал присяжным:

— Я называю найденную мёртвую персону «неопознанной», господа, потому что её, к нашему общему сожалению, до сих пор не удаётся никому опознать. По крайней мере, так следует из рапорта суперинтенданта Таффа. Полиция, действительно, предложила жителю вашего города мистеру Джасперу опознать тело, втайне надеясь, что наконец нашёлся его пропавший полгода назад племянник. Но мистер Джаспер такое опознание произвести не смог... Да, он не смог. Я прошу старшину присяжных дать мне договорить... Господин Сапси, закон запрещает мне выслушивать Ваши свидетельские показания — тем более, что Вы даже не были приведены к присяге... Вы присутствовали при опознании? Что ж, хорошо... И у Вас создалось впечатление, что опознание прошло успешно? Хотелось бы мне, чтобы это было так... Мистер Джаспер, Вы в зале? Я попрошу Вас подняться и подтвердить мои слова.

Взоры всех присутствующих обратились на хормейстера, и многие отметили, как бледен он был, и насколько осунувшимся было его лицо — мистер Джаспер переживал явно не лучший момент в своей жизни. Однако встал он довольно спокойно, и так же спокойно повернулся к заполнившим зал горожанам, и в знак ответа развёл руками и сокрушенно покачал головой: нет, найденный в склепе несчастный усопший оказался кем-то посторонним, кем угодно, но не его дорогим племянником, не его бедным мальчиком, не Эдвином Друдом.

— Вот видите, — продолжил свою речь судья Далли, — потому я и называю его «неопознанным», что такое опознание провалилось. Я следил за вашим прошлогодним происшествием по газетам и помню, что пропавший юноша вместе со своим недругом спускался к реке, где, вероятно, и произошла драка. Крайне сомнительно, чтобы убийца. спасибо за подсказку, старшина присяжных, я помню его имя. крайне невероятно, чтобы этот подозреваемый в убийстве молодой человек вместо того, чтобы тут же столкнуть труп в бушующую реку, протащил его на себе четверть мили до кладбища — тем более в гору, тем более по городским улицам, где его мог бы увидеть любой, кому бы пришла охота посмотреть в тот момент в окно. И тем более мимо полицейского участка, пусть и закрытого тогда на ночь. Нет, давайте уж будем разделять тот прискорбный случай и этот, который мы разбираем сегодня.

Младший каноник, слушавший эти умозаключения судьи затаивши дыхание, немного расслабился и сел поудобнее: пока Джон Джаспер отказывался опознать тело, он не мог и обвинить Невила в убийстве. Мнение же прочих горожан значило для суда не слишком много. Сам судья явно был настроен закончить дознание ещё до полудня, сведя процесс к простой формальности. Мистер Криспаркл с удивлением заметил себе, что — в кои-то веки! — закон в этот раз оказался на его стороне.

— Но чьё же тогда тело мы нашли?! — раздался тут голос из публики.

— Это уж пусть выясняет полиция, — отмахнулся судья Дал-ли. — Наш самый общий вердикт и нужен как раз для того, чтобы могло начаться такое расследование. От себя могу лишь сказать, что мёртвое тело подобного рода может принадлежать, например, преступнику. Скажем, грабителю из банды «Красавчиков», приехавшему из Лондона обокрасть ваш собор, пока он стоял пустым на Рождество. Возможно, он заспорил с другим бандитом о величине своего процента от добычи. И был им за это удавлен. В пользу такого предположения говорит многое: хорошего качества одежда, найденная на теле и характерная для членов этой банды, отсутствие в карманах любых вещей, могущих стать проблемой после ареста — нет ни писем с адресом и именем, ни платка с монограммой, ни даже денег. И даже то, что тело было найдено в кладбищенском склепе, взломанном и снова запертом снаружи, говорит нам о том же: вооружённому инструментами своей профессии преступнику ничего не стоило вскрыть простенький замок склепа, раз уж он был готов вломиться в куда более защищённый собор... Но всё это, как я уже сказал, обязана выяснять полиция, и выяснять как положено — с обнаружением улик, опросом свидетелей и всем таким прочим.

Тут секретарь суда, воспользовавшись короткой паузой в речи любившего, видимо, поговорить судьи, наклонившись к мистеру Далли, что-то пробормотал ему.

— Конечно же, и у нас имеются кое-какие собранные улики, — кивнул тот, пододвигая поближе накрытую салфеткой деревянную хлебницу, должную на этом дознании изображать собою поднос для улик. — И наша обязанность состоит в том, чтобы беспристрастно изучить эти улики и определить, помогут ли они нам установить личность убитого или какие-нибудь значимые детали преступления — что лично мне представляется маловероятным, поскольку такая улика у нас всего одна. Кольцо! — возгласил мистер Далли, жестом фокусника сдёргивая салфетку и доставая из хлебницы означенный предмет. — Женское золотое кольцо с рубинами и бриллиантами, найденное под трупом и могущее принадлежать покойному. Если оно, конечно, не краденое. Тогда оно нам ничем не поможет... Есть ли среди присутствующих кто-нибудь, кому это кольцо кажется знакомым? Возможно, кому-то известен его владелец? Желающие могут подойти и рассмотреть улику поближе.

После небольшой неразберихи возле барьера, возникшей в результате того, что сразу несколько жительниц нашего города захотели повертеть в пальцах и примерить улику, связанную с убийством — а, может быть, и с ограблением собора! — кольцо было передано для ознакомления мистеру Тодду, местному ювелиру. Внимательно изучив кольцо с помощью тут же извлечённой из кармана часовой лупы, ювелир пришёл к выводу, что названная вещица относится к разряду так называемых «помолвочных» колец — то есть таких, которые женихи дарят невестам в знак заключения помолвки, и которые носятся последними до свадьбы. Во время же церемонии венчания помолвочное кольцо принято заменять обручальным. Однако многие супруги продолжают носить его и дальше, особенно если помолвочное кольцо настолько красиво, как представленное. В своей обычной, чуть смущённой манере, мистер Тодд высказал предположение, что так произошло и с этим кольцом: на внутренней стороне кольца заметна гравировка, но от частого пользования и непрофессиональной чистки буквы почти стёрлись, хотя их всё ещё возможно разобрать. Насколько мистер Тодд может судить, там были выгравированы чьи-то инициалы «М.В.» и дата — 1825 год. Большего сказать не представляется возможным. Ранее мистер Тодд этого кольца не видел. Назвать его стоимость без надлежащего взвешивания и измерения ювелир также затруднился.

— Но Вы же не будете отрицать, что это дорогое кольцо? — спросили его.

— Его владелице оно было, безусловно, очень дорого, — улыбнулся на это ювелир.

Старшина присяжных, бывший по совместительству аукционером и профессиональным оценщиком, тоже пожелал осмотреть улику, раз уж она была найдена в пределах его недвижимой собственности, то есть в склепе его достопочтимой супруги. Достав из жилетного кармана (в подражание ювелиру) пенсне на широкой шёлковой ленте, мистер Сапси подверг кольцо демонстративно тщательному осмотру: держа драгоценность на ладони, он то подносил её к самому носу, то отодвигал на добрый ярд и рассматривал её искоса, краем глаза, то зажимал кольцо в кулаке, что-то бормоча при этом, то пробовал надеть его поочерёдно едва ли не на все свои пальцы, а под конец проделал совсем уж замечательный фокус — положив кольцо на стол и придавив его сверху мизинцем, он воздел глаза к потолку и возгласил зычным своим баритоном:

— Выкликается лот номер один: кольцо золотое, одна штука! Выставлено на торги по предписанию, наложенному кредитором! Начальная цена пять фунтов, кто больше? — и только вмешательство секретаря суда спасло драгоценную улику от немедленной продажи.

Судья Далли, чувствуя, что процесс дознания начинает превращаться в балаган, поспешил подвести черту.

— Что ж, если больше нет желающих высказаться и тем помочь следствию, — громко сказал он, за неимением судейского молотка стукнув по столу деревянной хлебницей, — я попрошу коллегию присяжных куда-нибудь выйти для принятия вердикта. Например, в буфетную. Я напоминаю их уважаемому старшине, что присяжные должны лишь согласиться с принятой в таких делах формулировкой: «убийство неизвестного лица, совершённое другим неизвестным лицом или же группой неизвестных лиц». Большего на предварительном дознании мы позволить себе не в состоянии. Есть ли ещё вопросы? Нет? Тогда присяжные могут удалиться.

— Обождите минуту, сэр! — раздался тут голос от входных дверей зала. — Здесь пожилой джентльмен хочет высказаться!

В задних рядах, где стояли те слушатели, которым не хватило места на лавках, произошло заметное шевеление; и вперёд, действительно, выступил никому не знакомый господин лет пятидесяти, высокий и худой, в дорожном сюртуке и белом жилете, с ковровым саквояжем в руке. Лицо его было серьёзно, глаза из под седых кустистых бровей смотрели сурово и внимательно — и устремлены они были не на судью Далли и не на старшину присяжных! Нет, взгляд его был прикован к лицу хормейстера Джаспера, который, обернувшись на звук и явно не отдавая себе в том отчёта, привстал теперь со своего места и почти умоляюще прижал к груди задрожавшие вдруг свои руки. Пожилой джентльмен с извинениями протолкался вперёд, ещё раз ожёг взглядом враз посеревшего мистера Джаспера, сложил саквояж и цилиндр на пол рядом с пюпитром для дачи свидетельских показаний и, накрыв широкой ладонью лежащий на нём томик Библии, без приглашения, сухим и бесцветным голосом произнёс слова клятвы. И столько уверенности было в его голосе, что всем и каждому в этом зале подумалось, что говорить правду, одну только правду, и ничего кроме правды клялся этот незнакомый им джентльмен уже не раз, что никогда в жизни не отступал он от этой клятвы и не нарушит её вовеки и впредь.

— Назовите судье Ваше имя, сэр, — попросил его секретарь суда.

— Хирам Грюджиус, эсквайр, проживающий в Лондоне, в Степл-Инне, — было ему ответом.

— Ваша профессия, мистер Грюджиус? — осведомился секретарь, корябая пером в протоколе заседания.

— Солиситор, — кратко ответил старый юрист.

— Что же Вы хотите поведать суду? — добродушно спросил его судья Далли.

— Я прошу разрешения суда осмотреть имеющуюся у него улику, — с вежливым поклоном ответил мистер Грюджиус. — Она представляется мне знакомой.

— Вот как! — вскинул брови судья. — Дело принимает интересный оборот! Секретарь суда, передайте свидетелю улику для изучения... Что ж, мистер Грюджиус, узнаёте Вы эту вещь?

Одного беглого взгляда близоруких, но внимательных и цепких глаз хватило мистеру Грюджиусу, чтобы ещё раз удостовериться в том, что он и так уже знал с самого начала.

— Совершенно верно, Ваша честь, — кивнул старый юрист, возвращая кольцо секретарю суда. — Это кольцо, узнанное мною по форме украшения и гравировке, было когда-то доверено мне моим клиентом и в течении десяти лет находилось у меня в хранении.

— Ага! Десять лет оно было Вашим? — воскликнул судья Далли, подаваясь вперёд. — И что же? Оно было у Вас украдено?

— Нет, Ваша честь. Согласно предсмертному распоряжению моего клиента, вечером двадцать второго декабря прошлого, 1842 года, это кольцо было передано мною третьему лицу.

— И как же звали это Ваше третье лицо?

— Эдвин Друд! — громко произнёс мистер Грюджиус, снова оборачиваясь и впиваясь взглядом в искажённое ужасом лицо хормейстера Джаспера. — Его звали Эдвином Друдом, и он был Вашим, сэр, племянником!

Жалобный вскрик хормейстера утонул в море других звуков и выкриков, раздавшихся со всех сторон. Женщины ахали и закатывали глаза, бешено мелькали веера, мужчины хмыкали и переговаривались, мрачно кивая головами и хлопая себя от возбуждения ладонями по ляжкам. Секретарь суда что было мочи скрипел пером, занося в протокол это неожиданное заявление нового свидетеля.

— Вы совершенно уверены, сэр, что это и есть то самое кольцо? — стукнув для установления тишины несколько раз по столу хлебницей, вопросил судья Далли.

— Да, — кратко ответил старый юрист.

— Нет! — раздался тут выкрик хормейстера Джаспера, вскочившего со своего места и подбежавшего к столу судьи. — Этого не может быть! У моего дорогого мальчика не было с собой никакого кольца! Свидетель ошибается, Ваша честь! Вы ошибаетесь, сэр! — закричал он, оборотившись к мистеру Грюджиусу. — Вы страшно заблуждаетесь или... вы лжёте под присягой!

— Это сильное обвинение, мистер Джаспер! — сурово проговорил судья Далли. — Молите бога, чтобы свидетель сейчас же не подал на Вас в суд.

— Пусть подаёт, — высокомерно перебил судью старшина присяжных. — Мировой судья здесь я, Томас Сапси, и мистер Джаспер — мой ближайший друг и уважаемый гражданин. Я не дам его в обиду.

— Мистер Сапси, сэр! — загремел судья Далли. — Я запрещаю Вам столь открыто попирать принцип непредвзятости судопроизводства! Извольте замолчать, сэр! Секретарь суда, вычеркните из протокола последние фразы старшины присяжных. Мистер Джаспер, я требую от Вас отойти от стола судьи и снова занять своё место в зале!

— Но, Ваша честь, мистер Грюджиус заблуждается...

— Мистер Джаспер! Я повторно приказываю Вам отойти от моего стола!

— Ваша честь, но...

— Никаких «но» перед лицом Закона, мистер Джаспер, сэр, или я велю выдворить Вас из зала суда! Судебный пристав!.. Ах, чёрт, мы же забыли его избрать. Тогда — констебль!

— Прошу меня извинить, Ваша честь, я нижайше прошу меня извинить. Я немедленно занимаю своё место. Немедленно. Ещё раз прошу прощения, Ваша честь...

Судья Далли вытер платком покрасневшие щёки, сердито покосился на старшину присяжных, смотрящего теперь в потолок и обиженно кривящего губы, отпил из стакана солидную порцию воды с джином, после чего довольно спокойным тоном продолжил допрос мистера Грюджиуса, всё это время возвышавшегося на месте для свидетелей молча и непоколебимо, словно гранитная скала посреди морской бури.

— Свидетель Грюджиус, можете ли Вы предъявить суду какие-либо доказательства в подтверждение Ваших показаний о кольце? Примите во внимание, что спрашиваю я это не потому, что сомневаюсь в Ваших уважаемых словах, но только для того, чтобы исключить такие сомнения у джентльменов на скамье присяжных.

— Да, Ваша честь, у меня есть независимый свидетель, присутствовавший в момент передачи кольца от меня Эдвину Друду. Это мой клерк Томас Баззард. Если суду будет угодно выслушать его показания, то это легко будет устроить, поскольку он тоже находится в этом зале.

— Очень предусмотрительно, свидетель Грюджиус, очень предусмотрительно, сэр, — одобрительно произнёс судья. — Это избавит нас от проволочек. Секретарь суда, вызовите для дачи показаний означенного Томаса Баззарда! Мистер Грюджиус, я благодарю Вас. Вы можете снова занять своё место в зале... У Вас здесь нет места, вот как? Я попрошу освободить свидетелю место в первом ряду стульев, чтобы я мог быстро вызвать его при необходимости. Молодой человек слева, вот Вы, да... потрудитесь-ка подвинуться.

Молодой человек, оказавшийся нашим кучером дилижансов Джо — не такой уж и молодой, на самом деле — быстро вскочил и отошёл к стене. Мистер Грюджиус, тепло поблагодарив его взглядом, с кряхтением уселся и далеко вытянул свои хрустнувшие в коленях ноги. Клерк Баззард меж тем уже прошёл вперёд и теперь стоял в паре шагов от стола судьи, сложив за спиною руки и ожидая разрешения начать говорить.

— Ваше имя, свидетель? — спросил его секретарь суда, обмакивая перо в чернильницу.

— Томас П. П. Баззард, — вежливо, но с каким-то затаённым вызовом ответил клерк.

— Если у Вас есть второе имя, будьте добры назвать его полностью. Это нужно для протокола, — пояснил секретарь.

— Томас Патрициус Публикус.

— Это двойное имя?

— Это тройное имя. Вы умеете считать до трёх? Это латинское имя и означает оно — «властитель публики».

— Боже мой, Томас! — простонал мистер Грюджиус, прикрывая глаза ладонью.

— К Вашим услугам, сэр, — ответствовал клерк, не оборачиваясь.

— Где Вы изволите проживать, свидетель? — не унимался секретарь суда, поскрипывая пером.

— В эмпиреях.

— Прошу прощения?

— Эмпайр-сквер, Лондон. Там прозябает моё бренное тело. Но моя душа...

— И Ваша профессия, свидетель? — перебил его секретарь.

— Поэт и драматург. Вот моя визитная карточка.

— Но было сказано, сэр, что Вы служите клерком у этого вот господина.

— Это временно. Но вы пишите, как хотите. Клерк, эклерк — мне всё равно.

— Соблаговолите положить Вашу руку на Библию и произнести слова клятвы.

Мистер Грюджиус ссутулился и затаил дыхание, ожидая, что его своевольный клерк сейчас, по своему обыкновению, поклянётся Аполлоном, Гименеем или ещё каким-нибудь божком из обширного греческого пантеона, после чего будет выдворен из зала суда за неуважение к закону. Но Баззарду, похоже, надоело разыгрывать из себя идиота, и он довольно сносно, хотя и невнятно, повторил за секретарём слова свидетельской клятвы. А может быть, он просто осознал, наконец, всю важность момента.

— Итак, свидетель... э-э... Публикус Баззард, — обратился к нему судья, откинувшись в кресле и с улыбкой рассматривая его в очки. — Вы подтверждаете слова Вашего патрона?

— Всецело, Ваша честь, — кивнул Баззард.

— И указанное кольцо Вам знакомо?

— Ну... я не успел познакомиться и подружиться с ним за ту минуту, пока я видел его... Впрочем, мне это и не требуется, поскольку я драматург, а не ювелир... но у меня нет сомнений, что это то самое кольцо, которое мой, как вы изволили выразиться, патрон... передал другому субъекту, Эдвину Друду. Которого он тоже, так сказать, немножко патронирует.

— Что ж, мистер Публикус, хоть Ваша манера изъясняться и является несколько... мм... поэтической...

— Благодарю вас, Ваша честь.

— ...но с Вашей помощью нам удалось-таки установить имя погибшего молодого человека. Можете снова занять своё место у двери. Мистер Джаспер, примите мои соболезнования в связи с подтверждённой смертью Вашего племянника. На этом будем заканчивать, джентльмены. Мистер Джаспер, не надо тянуть руку с места, Вы же не в школе. Если Вы хотите обратиться к суду, то Вам требуется проделать это через секретаря.

Мистер Джаспер, пригибаясь, пробежал к столу секретаря суда и что-то прошептал ему. Секретарь, окинув хормейстера скептическим взглядом, нацарапал карандашом пару слов на клочке бумаги и протолкнул записку по столу в сторону судьи. Его честь судья Далли, выждав секунд десять, неохотно развернул её.

— Мистер Джаспер просит меня ещё раз вызвать для дачи показаний свидетеля Тодда, ювелира, — проговорил судья, поднимая брови. — Мистер Джаспер! Мне думалось, что мы уже покончили с разбором улик! Соблаговолите объяснить суду, почему мы должны ещё раз выслушивать уже допрошенного нами свидетеля.

Что-то вроде злого огня блеснуло в глазах хормейстера.

— Я уже говорил высокому суду, — начал он, — что, при всём моём уважении, свидетель Грюджиус ошибается, утверждая, что находка возле мёртвого тела этого золотого кольца однозначно удостоверяет, что погибший юноша является моим пропавшим племянником. Я не верю в это, я не хочу в это верить. В ночь его исчезновения никакого кольца при нём не было! Я знал моего дорогого мальчика, я знал его лучше всех! И уж, по крайней мере, всяко лучше мистера Грюджиуса, видевшего моего Нэда не чаще одного раза в несколько месяцев. Мне были известны наперечёт все носимые им драгоценности — именно их-то и нашёл досточтимый мистер Криспаркл в воде у плотины: это были фамильные часы с цепочкой, доставшиеся ему от отца, и галстучная заколка, которую Нэд приобрёл уже самостоятельно. Но колец он не носил! И то же самое перед исчезновением Нэда я говорил и мистеру Тодду, нашему уважаемому ювелиру и часовщику. Мой мальчик не любил колец, не носил их, он презирал их, как презирал он своею доброю душою всякое проявление снобизма. Я прошу высокий суд ещё раз пригласить сюда свидетелем мистера Тодда и задать ему всего один вопрос: видел ли он у моего племянника в день его гибели какое-нибудь кольцо, слышал ли о нём? Или такого кольца никогда у моего Нэда не было, а мистер Грюджиус ошибается и вводит тут всех нас в заблуждение.

К концу его короткой речи согнутая спина хормейстера постепенно распрямилась, заискивающие нотки исчезли из его голоса, ставшего твёрже — и красивее! — и многие в зале поддались его убедительности и напору. Мистер Тодд, подбадриваемый соседями, принуждён был подняться со своего места и теперь стоял, близоруко щурясь и непонимающе переводя взгляд с хормейстера на судью Далли и обратно. Судья в раздумье почесал седой висок карандашом.

— Мистер Джаспер, — проговорил он вполголоса, — если бы я незадолго до этого не напомнил старшине присяжных о нерушимости принципа непредвзятости судопроизводства, я бы и не подумал удовлетворять Вашу просьбу. Но учитывая это, а так же и то, что после состоявшегося теперь положительного опознания тела Вы являетесь, в какой-то мере, потерпевшим по данному делу, я выполню просимое. Свидетель мистер Тодд! Прошу Вас, выйдите вперёд. Нет, клясться ещё раз не надо, Ваша предыдущая клятва продолжает действовать. Расскажите суду всё, что Вы знаете о драгоценностях покойного Эдвина Друда... предположительно покойного — благодарю Вас, мистер Джаспер... итак, суд интересует Ваше мнение о ценных вещах указанного джентльмена, независимо от превратностей его несчастливой фортуны.

В ответ на это пожелание судьи мистер Тодд, нервно вертя в пальцах часовую лупу и поминутно оглядываясь на стоявшего неподалёку и кивающего ему хормейстера, высказался в том смысле, что он, действительно, в день Сочельника предлагал молодому мистеру Друду приобрести у него перстень-печатку из массивного золота — очень простую, но весьма элегантную на вид — на что юный джентльмен ответствовал, что не носит никаких драгоценностей, за исключением фамильных отцовских часов и булавки для галстука, поэтому и перстень не вызвал у него никакого интереса. Мистер Тодд подтвердил, что о том же самом и почти теми же словами говорил ему за несколько дней до того и мистер Джаспер: что его племянник не интересуется драгоценностями и носит только две из них, но и те — лишь потому, что обойтись без них было бы невозможно. Никаких колец или перстней у мистера Друда ювелир не видел. По крайней мере, юноша ему их не показывал. В этом мистер Джаспер получается прав.

Хормейстер, встретившись взглядом с мистером Грюджиусом, одарил того победительной улыбкой.

— Всё это хорошо, мистер Тодд, благодарю Вас, — раздумчиво сказал судья, — но можете ли Вы сказать нам, какого точно числа состоялся у Вас этот разговор с мистером Джаспером?

Мистер Грюджиус ещё раз поворотился и посмотрел на хормейстера. Тот уже не улыбался.

— Во вторник, двадцатого декабря, Ваша честь, — ответил ювелир. — Я это хорошо помню, сэр, потому что в понедельник у меня выходной, а мистер Джаспер пришёл следующим днём прямо к открытию. У него разбилось стекло на часах, и он хотел заменить его новым.

— Понятно... Что ж, мистер Джаспер, Вы удовлетворены ответом свидетеля Тодда? Я вижу по вашему лицу, что не очень. А вот суд в моём лице удовлетворён этим ответом целиком и полностью! Именно так, мистер Джаспер! Двадцатого числа декабря Вы в разговоре с мистером Тоддом заявили, что Ваш племянник не имеет других носимых драгоценностей, кроме часов и булавки, верно? Превосходно, мистер Джаспер, поскольку третью драгоценность — указанное кольцо — Ваш племянник получил от свидетеля Грюджиуса лишь вечером двадцать второго декабря! И об этом факте Вы могли и не знать... если, конечно, не обыскали своего племянника при встрече!

Тут хормейстер пошатнулся и поднёс пальцы к виску, словно прижимая бешено стучащую там жилку.

— Показания свидетеля Тодда, — продолжил судья, — не опровергают, а лишь подтверждают мнение суда, что найденное нынче мёртвое тело принадлежит именно Вашему племяннику и никому другому. Смиритесь уже с этим! Суду понятно Ваше нежелание принять эту печальную новость, но... Словом, на этом суд прекращает разбирательство дела, и мы переходим к утверждению вердикта. Старшина присяжных! Мистер Сапси, сэр, я прошу Вас спуститься с небес и уделить мне немножечко внимания!..

Мистер Сапси, задержав на судье взгляд лишь на какую-то долю секунды, демонстративно перевёл его в зал, после чего сделал вид, что узнал там в публике кого-то нового, только что вошедшего, деланно улыбнулся ему и помахал этому призраку рукою.

— Господа присяжные, джентльмены, — раздражённо возвысил голос судья Далли, — в ходе сегодняшнего разбирательства мы вполне удовлетворительно объяснили причину смерти найденной на кладбище персоны, а также достоверно определили её личность. Для утверждения вам предлагается следующий формальный вердикт: «судом была установлена насильственная смерть мистера Эдвина Друда, произведённая путём удушения, и совершённая неизвестным лицом или группой неизвестных лиц». Мистер Сапси, я замечаю, что Вы опять хотите что-то сказать... так вот, я настоятельно предлагаю Вам от этого намерения отказаться. Мы уже разобрали, почему «неизвестное лицо» не может оказаться этим самым Невилом Ландлессом, и довольно уже об этом. Все ваши возражения Вы, если пожелаете, можете выразить письменно в особом своём мнении и передать их секретарю для внесения в протокол. Вы собираетесь это делать? Нет? Что ж, прекрасно. Я предлагаю коллегии присяжных удалиться... и оставить нас всех, наконец, в покое. Нет, в протокол это записывать не надо. Я жду вас через минуту, джентльмены!

Но минута проходила за минутой, а присяжные всё не возвращались с вердиктом. Судья Далли скучал, то и дело протирал свои и без того уже блестевшие фонарями очки, пил джин с водой из стакана, переглядывался с собственным секретарём, раздражённо поигрывал серебряным карандашом и даже несколько раз приподнимал салфетку на хлебнице для улик и заглядывал внутрь, словно ожидая найти там какие-нибудь новые доказательства по делу. Публика занимала себя разговорами. Мистер Грюджиус сидел прямой, как палка, и мерно постукивал себя пальцами по колену. Джон Джаспер полностью погрузился в какие-то размышления, и его можно было бы принять за статую, если бы не нервные подёргивания, то и дело искажавшие его лицо, которых он сам, похоже, совершенно за собой не замечал.

Наконец портьера, отделяющая обеденный зал гостиницы от буфетной комнаты, отдёрнулась, и присяжные — тоже с видом скучающим и недовольным — под предводительством мистера Сапси снова вступили в зал. Последним показался каноник Криспаркл, держащий в руке четвертушку бумаги, исписанную с обеих сторон — своё «особое мнение». Оно-то и было причиною задержки. Бумагу передали секретарю, который тут же принялся подслеповато вглядываться в мелкие, налезающие друг на друга строки, разбирать отдельные слова, проговаривая их себе под нос, и записывать их по одному в протокол.

Судья Далли проверил положение парика на своей седой голове и официальным тоном осведомился у старшины, удалось ли присяжным прийти к единогласному решению.

— Разумеется, сэр, да и как же иначе?! — вскинул голову господин Сапси. — Голосование было единодушным и положительным, как и всё всегда у нас. А то, что преподобный Криспаркл сначала голосовал против. так этого не стоит принимать во внимание. Надеюсь, он не забыл там письменно извиниться перед Вами за такое своё поведение...

Судья Далли перевёл взгляд на младшего каноника и посмотрел на него даже с каким-то оттенком уважения.

— Полагаю, сэр, Вам было непросто отстоять своё видение предмета, — сказал он. — В чём же состоит суть Ваших возражений?

Септимус Криспаркл кашлянул. Он находился в сложном положении — сейчас ему приходилось выступать не только против мэра города, поддержанного прочими присяжными заседателями, не только против судьи, но и против мистера Грюджиуса, который со своего места среди публики буравил каноника тяжёлым взглядом из-под насупленных бровей. Младший каноник шёл против мнения всего города, против мнения полиции и, как он был уже уверен, против мнения всего церковного клира. Вместе они составляли ему весомую оппозицию. Но на другой чаше весов Фемиды лежала судьба Невила Ландлесса, в чьей невиновности мистер Криспаркл был непоколебимо уверен, и поэтому младший каноник сделал шаг вперёд и ровным вежливым голосом ответил судье:

— Со всем уважением, сэр, но я вынужден не согласиться с выводами высокого суда. Мне ближе мнение мистера Джаспера. Так же как и он, я считаю, что установление личности погибшего молодого человека не было надлежащим образом доказано. Другими словами, у меня нет уверенности, сэр, что найдено тело именно Эдвина Друда. Вспомните, Ваша честь, Вы же сами говорили нам, что найденные останки могут принадлежать грабителю или бандиту! А что, если этот преступник в Рождественскую ночь всего лишь ограбил несчастного юношу и тем напугал его настолько, что тот бежал из нашего города без оглядки? Мы не можем доказать того, но мы ведь не можем и доказать обратного! Правильно ли основывать наше мнение лишь на одном предмете, найденном в склепе рядом с телом? Как кольцо попало туда? Мы ведь не знаем! Разве не остаётся вероятным, что кольцо в склеп подбросил убийца? Ведь выкинул же кто-то подобным образом часы и булавку Эдвина двумя милями выше по реке! Кто сделал это? Пусть на этот вопрос, Ваша честь, нам даст ответ полиция, а до той поры я считаю, мы обязаны воздерживаться от скоропалительных выводов.

Судья Далли раздумчиво кивнул головою.

— В Ваших словах есть определённый резон, мистер Кри-спаркл. — начал он, но его вдруг перебил взволнованный голос хормейстера Джаспера.

— Я прошу высокий суд позволить мне самому ответить на это возражение моего коллеги по клиру! Преподобный Криспаркл в своём «особом мнении» ссылается на меня, но ведь моё мнение могло и измениться! Ваша честь, выслушайте меня, выслушайте слова убитого горем человека, разрешите мне говорить, умоляю Вас!

— Из уважения к Вашей утрате, мистер Джаспер, говорите, — пробормотал судья. — Но, прошу Вас, придерживайтесь существа дела и... говорите покороче.

И мистер Джаспер заговорил. С первых же слов его пространной речи стало понятно, что мнение хормейстера относительно правильности установления личности погибшего вдруг изменилось радикально. Ещё пять минут назад Джон Джаспер отрицал всякую возможность согласиться с тем, что обнаруженное тело принадлежит его племяннику. Сейчас же он скорбно склонял голову перед неопровержимыми фактами и считал, что находкою кольца смерть его дорогого Эдвина полностью и окончательно доказана. Он корил себя за упрямое нежелание смириться с очевидным, он благодарил судью Далли и всех присутствующих в зале горожан за открывшую ему глаза настойчивость в утверждении, что найденное тело не может быть ничьим иным, кроме как его несчастного племянника, и отвергал теперь любую возможность считать в будущем как-либо иначе. С убеждённостью во взоре и с руками, умоляюще прижатыми к груди, он утверждал, что теперь ему стали совершенно понятны все детали случившегося той зимней ночью убийства.

Всё дело в ключе, говорил он. Если бы растяпа и пьяница Дердлс не потерял ключ от места последнего упокоения супруги мэра, его бедный мальчик остался бы жив, убеждал он. Если бы ключ не был утерян — а скорее всего, Дердлс просто-напросто забыл его торчащим в двери склепа — трагедии бы не произошло, утверждал хормейстер. Но такова уж была несчастная фортуна его Нэда, восклицал Джаспер. На беду, забытый в замке ключ попался на глаза вынашивавшему планы мести злодею — Невилу Ландлессу! — и негодяй присвоил его, вынул, положив в карман, унёс и спрятал в укромном месте, в ожидании подходящего для убийства дня. Владение ключом давало этому мстительному дикарю превосходную возможность для сокрытия следов своего будущего преступления — ведь запертое в чужом склепе тело никак нельзя было бы связать с преступником, даже если бы оно и нашлось через годы. Но в том-то всё и дело, что убийца был уверен в невозможности обнаружения трупа! Он чувствовал себя в безопасности — и совершенно напрасно! Как же ошибался он!

— Временем смерти своего недруга он выбрал святую ночь Рождества, — говорил хормейстер, оборотясь теперь к напряжённо внимающему ему залу. — Он знал, что после сытного товарищеского ужина, размягчённый вином Эдвин не откажется выйти прогуляться, чтобы немножко развеяться и охладить голову. Убийца охотно поддержал неосторожное предложение своей жертвы отправиться вдвоём к реке, чтобы посмотреть там на бурю — эта прогулка превосходно вписывалась в его коварные планы. С затаённым в душе сатанинским смехом, лаская в кармане ладонью украденный ключ от склепа, смотрел убийца, как Эдвин наматывает себе на шею чёрный шёлковый шарф, подарок любящего дядюшки — этот весьма кстати появившийся на сцене предмет давал преступнику отличную возможность, не марая рук, совершить свою месть, задушив обидчика насмерть.

— Вот мой несчастный мальчик в сопровождении своего убийцы спускается к реке, — продолжал Джаспер, взмахом руки отметая возражения открывшего уже было рот каноника. — Буря бушует и завывает вокруг, на улицах нет ни души, и это делает задуманное преступление ещё более лёгким. Вот, едва бросив взгляд на бурную воду, отправляются эти двое назад, на соборное подворье, и оттуда идут они к жилищу каноника — нет, к берлоге убийцы, в которой долгими бессонными ночами оттачивал он свой преступный план! В чём же тот заключался? План был очень прост: сделавши вид, что он окончательно попрощался с Эдвином, убийца проследовал за ним в темноте до ворот кладбища, где — в двух шагах от дома и спасения! — набросился на него сзади, стянул на горле моего несчастного племянника концы подаренного мною шарфа, и этим безжалостно оборвал жизнь юноши, оборвал жизнь моего Нэда... Так всё и было, — закончил хормейстер, тяжело дыша и вглядываясь в бледные лица потрясённых нарисованной им картиной слушателей. — Так оно всё и произошло. Спрятать затем тело в кладбищенском склепе, закидать останки известью и запереть двери склепа украденным ключом было делом одной минуты. Убийца не знал, что, на его беду, несчастный юноша имел в кармане приметную драгоценность, сделавшую возможным достоверное опознание его мёртвого тела. Он не проверил все карманы жертвы перед тем, как бросить его пальто в реку. Это была его ошибка, господа, его кошмарная, почти фатальная ошибка.

— Ваша честь господин судья и джентльмены из присяжных! — возвысил голос хормейстер, доставая из кармана и поднимая над головой какую-то похожую на письмо бумагу. — Не далее как вчера я узнал, что мистер Ландлесс в присутствии свидетелей произнёс фразу, полностью изобличающую его. Вот эта фраза, Ваша честь, позвольте мне зачитать её: «Ведь он хотел жениться на ней, так мог ли я не убить его за это?!» Понимаете ли вы, господа?! Убить моего мальчика только за то, что он хотел жениться на своей наречённой невесте! Что может быть ужаснее и преступнее?!. Ваша честь! Я, Джон Джаспер, от лица жертвы, от лица моего покойного племянника Эдвина Друда обвиняю в его убийстве и гибели отсутствующего здесь Невила Ландлесса и требую высокий суд выдать столичной полиции предписание арестовать преступника и доставить его сюда для проведения следствия и справедливого суда! Я требую сделать это безотлагательно, в противном случае убийца, узнав из газет о сегодняшней находке доказательства его преступления — или даже будучи предупреждён своими друзьями! — сбежит от следствия, покинет свою квартиру в Лондоне, и тем самым сделает навсегда невозможным его арест и заслуженное наказание. Я прошу такого повеления суда, я требую его, и я уверен, что весь этот зал, все мои друзья здесь, придерживающиеся, как я теперь узнал, одного со мною мнения, поддержат меня в этом моём законном требовании.

Одобрительный гул публики был ему ответом. Старшина присяжных, плечом к плечу с игроками в криббедж и шары, обступившими стол судьи, требовал от мистера Далли постановления об аресте. Многие в зале, вскочив со своих мест, кричали судье то же самое. Мистер Грюджиус, с видом растерянным и удручённым, тоже поднявшись, озирался по сторонам, словно бы выискивая кого-то в толпе. Каноник Криспаркл пытался возражать хормейстеру, но его никто не слушал.

— Тишина в зале суда! Я требую тишины в зале суда! — возвысил голос судья Далли. — Джентльмены, я требую от вас прекратить шум и занять свои места! Да тише же вы все, или я велю очистить зал!

И хотя единственный присутствующий в зале констебль просто физически не смог бы утихомирить и выдворить такую пропасть народу, увещевания судьи и его угрозы мало-помалу подействовали, страсти улеглись, публика и присяжные опять расселись по местам, и судья Далли снова смог говорить в привычных для себя громкости и тоне.

— Мистер Джаспер! — начал судья, и столько уксуса было в его голосе, что поморщился даже привыкший ко всему секретарь суда. — Напоминаю Вам, что Вы не являетесь участником этого процесса, и даже ни разу не произнесли слова присяги. Вы позволяете себе, тем не менее, давать показания, не будучи свидетелем, и обвинять других людей в преступлениях, не будучи прокурором. Вы осмеливаетесь оказывать давление на суд и требовать от него каких-то угодных Вам действий. Это непростительная вольность с Вашей стороны, мистер Джаспер, и в другое время подобная дерзость не сошла бы Вам с рук. Но цель данного процесса, как тут было правильно сказано, состоит в установлении истины, защите пострадавших и справедливом наказании виновных. Здесь наши интересы совпадают. Ваши обвинения голословны, и Вы должны это понимать, но пока существует хотя бы один процент вероятности того, что нарисованная Вами картина соответствует истине, нашей обязанностью является не допустить бегства подозреваемых. Вы получите требуемое предписание. Господин секретарь, сегодня же составьте таковое и дайте мне его подписать. Теперь Вы удовлетворены, мистер Джаспер?

— Абсолютно и полностью, Ваша честь, — ответил хормейстер с плохо скрываемым ликованием в голосе. — Случайно мне стало известно, где именно в Лондоне проживает этот подозреваемый Ландлесс. Разрешите мне самому отвезти Ваш приказ в Управление полиции и на месте помочь им арестовать указанную в нём персону. [6]

— Это резонное пожелание, от которого не будет вреда, — из-за плеча судьи прогудел мистер Сапси.

— Это совершенно невозможное пожелание, старшина присяжных! — резко ответил судья Далли. — Доставку такого рода предписаний закон оставляет полиции. Письмо отвезёт ваш констебль. Если же мистер Джаспер, как частное лицо, захочет сопровождать его, то я не в состоянии ему этого запретить.

— Ваша честь, позвольте и мне сказать слово, — выступил вперёд младший каноник. — Какое-то время я был в некотором роде опекуном Невила Ландлесса, или, говоря вашими словами, я патронировал его. Я старался удержать его от необдуманных поступков и поселить мир в его душе — и не мне судить, удалось ли мне это. Я был и остаюсь полностью уверен в его невиновности. Но сейчас, на моих глазах, его пытаются арестовать — в третий уже раз! — и более того, мистер Джаспер тщится при этом присутствовать. Я серьёзно опасаюсь, что при таком аресте мистер Ландлесс может потерять свою выдержку и сделать или сказать что-нибудь к своему вреду. Моё присутствие помогло бы ему избежать этого. Нисколько не ставя под сомнение Ваше право или обязанность арестовать подозреваемого, я прошу Вас разрешить мне тоже отправиться в Лондон и, как священнику и другу, присутствовать при его аресте с целью морально поддержать его.

— Неслыханная самонадеянность! Рассуждать о морали, будучи другом убийцы! — как бы «в сторону» заметил мистер Сапси. Его партнёры по криббеджу дружно закивали.

— Вы вправе поступить так, как сочтёте нужным, преподобный, — с теплотой в голосе ответил судья Далли. — Ваше присутствие будет там не лишним.

— По крайней мере запретите ему являться туда раньше полиции, Ваша честь! Он может предупредить виновных! — выкрикнул Джаспер, вскакивая со своего места. — Он, или кто-нибудь другой! Не так ли, мистер Грюджиус? Запретите им всем, Ваша честь!

Пожилой джентльмен тоже поднялся со своего места во весь свой немаленький (после того, как он выпрямился, конечно) рост. Хормейстер попятился и снова плюхнулся на лавку. Судья Далли тяжело вздохнул и потёр лоб ладонью.

— Мистер Джаспер, сэр! Я убеждён, что мне нет никакой необходимости напоминать уважаемым — и оскорблённым Вами! — джентльменам, что препятствование правосудию само по себе является тяжёлым преступлением. Скорее такое напоминание требуется Вам... но и его я делать не стану, желая поскорее закончить сегодняшнее разбирательство. Господа присяжные! Прошу вас по одному подойти к столу секретаря и поставить свою подпись под протоколом. Заседание суда объявляется завершённым!

На этом, действительно, занавес опустился, и зрители, не посчитав нужным проводить господ актёров хоть какими-нибудь аплодисментами, принялись расходиться.

Комментарии к главе XXVIII

[1] Солиситор Ф. Ф. Далли, действительно, в 1843 году был судьёй-коронером в Мэйдстоуне, только звали его не Фредериком, а Фрэнком. Сегодня совершенно невозможно найти в сети хоть что-нибудь о нём. Мне попалась лишь ссылка на написанный им «Путеводитель по Джерси, с заметками об истории, геологии, климате, сельском хозяйстве и законах острова». Попытка «воскресить» этого достойного джентльмена и ввести его в сюжет доставила мне большое удовольствие.

[2] Суперинтендант Джон Тафф — тоже реальное лицо, возглавлявшее в 1843 году полицию Рочестера.

[3] Полиция Клойстергэма интересна тем, что практически полностью отсутствует в романе. Именно в 1842-м году рочестерская полиция переживала далеко не лучшие времена и, действительно, существовала едва ли не только на бумаге. Основаны полицейские силы Рочестера были, как и по всей Англии, в 1837-м году, и составляли из себя внушительную силу. Изначально в Рочестере было 22 констебля под руководством двух инспекторов и одного суперинтенданта, мистера Томаса Корка, и размещались они в отдельном здании на улице Кастлхилл, прямо у подножия Рочестерского замка. Но осенью 1842 года разразился скандал — суперинтендант Томас Корк был пойман за руку при попытке получить взятку от рыночного торговца кожами. Во время расследования выяснилось, что суперинтендант Корк (кстати, эта фамилия переводится как «пробка»), будучи запойным алкоголиком, пропил весь бюджет Рочестерской полиции подчистую, после чего и попытался возместить потерю с помощью взяток. Новый мэр Рочестера попытался реформировать полицию города, уволив проштрафившегося суперинтенданта и чуть не половину всех констеблей. После 21 ноября 1842 года порядок в Рочестере охраняли всего лишь три полицейских днём и десять в ночное время, а новому суперинтенданту, мистеру Джону Таффу, было запрещено покидать участок в служебные часы. Ночью же участок вообще запирался. Всплеск преступности (прежде всего, воровства и пьяных дебошей) не замедлил последовать. Так что, если в романном Клойстергэме дела обстояли так же, как и в реальном Рочестере, то именно под Рождество 1842 года Джаспер практически ничем не рисковал, совершая убийство буквально в паре десятков метров от полицейского участка.

[4] Доктор Пеартри — это выдуманный Диккенсом персонаж, выведенный в черновых заметках к роману «Тайна Эдвина Друда», так называемом «Фрагменте Сапси».

[5] Банды «душителей», нападавших с удавкой на ночных прохожих, действительно, терроризировали Лондон в середине девятнадцатого века. Для защиты от нападений продавались даже специальные высокие воротнички с металлическим обручем внутри. Полиции удалось справиться с этими бандами только после нескольких лет «ловли на живца», когда один полицейский переодевался в штатское и притворялся пьяным, а несколько коллег подстраховывали его, следуя чуть позади. Как только грабитель набрасывал удавку на шею «приманки», его тут же арестовывали и надопросе заставляли выдать сообщников.

[6] Джаспер потому поначалу отказывается опознать в покойном своего пропавшего племянника, что он опасается начала расследования насильственной смерти Эдвина — ведь тогда подозрение неминуемо падёт на него самого, как на ближайшего родственника покойного. Для Джаспера безопаснее и дальше утверждать, что его племянник либо сбежал, либо утонул. Однако показания Хирама Грюджиуса, узнавшего кольцо, заставляют Джаспера пересмотреть свои планы. Поняв, что расследование теперь неизбежно, он соглашается с идентификацией тела, но тут же перекладывает ответственность на Невила Ландлесса, приписав ему (с небольшими изменениями) собственное своё преступление и потребовав его ареста.

Глава XXIX. Оболган и арестован

Констебль Грин, привыкший во время своих одиноких ночных дежурств прогуливаться одним и тем же маршрутом по узким улочкам нашего провинциального городка, совершенно растерялся, попав на шумные, широкие — и главное, освещённые солнцем! — улицы Лондона. Решив сэкономить пару шиллингов, он не стал нанимать кэб, понадеявшись одолеть две мили до лондонского Управления полиции пешком, но заблудился, не успев пройти даже ещё нескольких улиц. Поняв это по тому, как озирался констебль и как то и дело менял он направление своих шагов, младший каноник Криспаркл поспешил прийти ему на помощь:

— Может быть, нам спросить дорогу у прохожих?

— Неудобно, сэр, — вздохнул констебль. — Сразу поймут, что мы из провинции.

— Стоит ли стыдиться правды?.. Давайте я буду тогда спрашивать. Куда нам нужно попасть?

— На Боу-стрит, сэр.

Младший каноник уже высматривал в толпе какого-нибудь лондонца с располагающей к диалогу внешностью, как позади него — там, где плёлся не желающий вступать ни с кем в разговоры Джаспер — послышались шум и крики.

— Толкнул! — кричала какая-то бедно одетая женщина, помогая другой подняться с мостовой. — Слепую толкнул! Постыдились бы, мистер!

Хормейстер, ссутулившись, чтобы стать незаметнее, и заложив руки в карманы, попробовал скрыться в толпе, но кто-то из прохожих схватил его за рукав.

— Я всё видел! — сказал этот господин. — Вы нарочно её толкнули!

Джаспер попытался вырваться.

— Я никого не толкал! — громко сказал он. — Дайте мне пройти!

Однако его держали крепко. Спутница упавшей пожилой женщины помогла пострадавшей встать на ноги и подобрала с мостовой её ношу — какой-то музыкальный инструмент.

— Всё хорошо, Лиззи, я не ушиблась, — сказала слепая, нащупывая и крепко сжимая её руку. — Добрый жентельмен меня просто не заметил.

«Добрый джентльмен» посмотрел на неё с ненавистью.

— Какой ужас! — воскликнули в толпе. — Она ведь могла угодить под лошадь! [1]

— Что случилось? — вмешался другой голос. — Что здесь произошло?!

— Да вот, этот негодяй толкнул нищенку прямо под колёса!

— Я никого не толкал, говорю же вам!

— Толкнул под колёса?! Убийца!

— Я никого не убивал, чёрт вас побери! Смотрите сами — она даже не пострадала!

Но хормейстеру уже никто не верил.

— Каков мерзавец! — сказал прилично одетый господин с болонкой под мышкой, поглаживая свою собачку. — Напугал мою девочку. Взгляните, она обмочилась!

— Дайте мне сейчас же пройти! — кричал хормейстер.

— Он хочет сбежать! — сказали в толпе. — Убийца хочет сбежать! Позовите констебля!

— Должен ли я вмешаться, сэр? — обеспокоенно спросил младшего каноника констебль Грин. — Я не на территории своей части, у меня здесь нет прав!

— Но у Вас есть обязанности, — ответил мистер Криспаркл, сам прокладывая дорогу в толпе. — Расступитесь, джентльмены, прошу вас! Этот человек — со мной!

— Не смейте прикасаться ко мне, сэр, или я Вас ударю! — кричал тем временем хормейстер господину с собачкой. — Уберите руки!

— Мистер Джаспер! — из-за чужих спин взывал младший каноник. — Прошу Вас, успокойтесь!

— Уберите к чёрту Ваши руки, сэр!

— Позовите полицию!

В этот момент новый голос, громкий и уверенный, прорезал общий шум и выкрики.

— Полиция уже здесь, джентльмены! Я из полиции!

Высокий чернобородый господин в синем сюртуке, легко, словно горячий нож сквозь масло, пройдя через толпу, встал возле встрёпанного и обозлённого хормейстера, заслонив его собою от зевак и подняв над головою символ своей власти — короткий, украшенный королевскою короной, деревянный жезл.

— Что здесь произошло? — требовательно спросил он.

— Вот этот тип на моих глазах толкнул женщину под омнибус, — заявил джентльмен с болонкой.

— Я никого не толкал! — в сотый раз повторил хормейстер.

— Минутку, джентльмены! — сказал чернобородый. — Где пострадавшая?

Оказалась, что слепая нищенка со спутницей успели уже уйти.

— Если никто не пострадал, то нет и преступления, — заявил тогда полицейский. — Господа, я прошу всех разойтись!

Толпа послушно начала редеть.

— Он напугал мою красавицу, — сказал владелец собачки, почёсывая той за ухом. — Напугал бедняжку Жозефин!

Полицейский, прищурившись, посмотрел ему прямо в лицо.

— Ваше имя, кажется... Дженкинс? Я видел ваш портрет в участке на стене. Хотели посмотреть, как мы арестуем невиновного? Убирайтесь! Торгуйте своими ворованными собачками где-нибудь в другом месте!

— А Вы, — повернулся он к Джасперу, — потрудитесь в другой раз смотреть, куда идёте!

— Я благодарю Вас, дорогой сэр, — сказал, подходя к нему, младший каноник. — Без Вас, полагаю, мы бы не справились со скандалом!

— Этот господин — с Вами, преподобный?

— Да, мы с ним вместе, и сейчас только что с поезда, — ответил младший каноник, удивившись про себя, насколько быстро и точно полицейский распознал в нём священника.

— Вы приезжие? По какому делу вы в Лондоне?

— Мы приехали из Клойстергэма, сэр, и ищем теперь Управление полиции на Боу-стрит.

— У нас для них предписание суда, — прогудел констебль Грин, вставая за спиною мистера Криспаркла.

— Вот как?! — ответил полицейский, улыбнувшись в свою колючую бороду. — Предписание суда города Клойстергэма для Полицейского управления города Лондона? Это солидно! Однако на Боу-стрит сейчас — только один из многих участков новой лондонской полиции. Наш главный офис находится теперь на Уайтхолл-плейс, сразу за двором Скотленд-ярда. [2]

Мистер Криспаркл выразил надежду, что им удастся найти эту улицу.

— Наверное, нам будет лучше нанять кэб, — добавил он, доставая кошелёк и заглядывая в него.

— Здесь не так уж далеко идти, джентльмены, если знать короткую дорогу, — сказал чернобородый полицейский. — Погода прекрасная и как раз подходит для небольшой прогулки. Позвольте мне проводить вас.

— Вы нас этим просто спасёте, сэр, — облегчённо вздохнул констебль Грин, довольный, что ему не придётся ронять своё достоинство, расспрашивая у лондонцев дорогу. — Это очень любезно с вашей стороны, сэр.

— Вовсе нет, ничуть, — улыбнулся их спаситель. — Помогать приезжим и указывать им дорогу — это одна из наших обязанностей.

— Так Вы прибыли к нам из Клойстергэма, преподобный? — спросил он у мистера Криспаркла через десяток шагов, явно настраиваясь на приятный разговор. — Говорят, это очень милый городок! Я много слышал о нём и всегда хотел побывать в ваших краях. Вроде бы там у вас есть замечательно красивый собор... и ещё монастырские развалины, и эта ваша школа, что расположена в таком чудесном старинном здании. У неё, помнится, есть ещё какое-то примечательное название, забавное и тоже очень старинное.

— Наш «Приют монахинь», сэр? — переспросил младший каноник, удивляясь его осведомлённости. — Да, в нашем городе, действительно, есть на что посмотреть человеку, ценящему предметы старины. Приезжайте, сэр! И мы, и прочие горожане, будем Вам очень рады.

Полицейский, не сбавляя шага, улыбнулся мистеру Криспарклу.

— Сердечно благодарю Вас за это приглашение, преподобный, — сказал он после недолгого молчания. — Пожалуй, я и впрямь когда-нибудь воспользуюсь им... Но позволено ли мне будет спросить Вас, по какой надобности Вы разыскиваете офис столичной полиции? У вас в Клойстергэме что-то случилось?

— Случилось?! Ха! — громко сказал идущий на пару шагов позади Джаспер. — Если Вы так много слышали про наш город, то уж наверняка читали и про ужасное преступление, что произошло у нас этой зимою?

— Да, помнится, я что-то такое встречал в газетах. — ответил полицейский, теребя на ходу свою колючую бороду. — Кажется, у вас кто-то таинственно исчез. Какой-то юноша, если не ошибаюсь?

— Это был мой племянник, сэр. И он не просто исчез, как Вы изволили выразиться! Он был убит, злодейски убит, прямо в Рождественскую ночь! И убийца всё ещё гуляет на свободе!

— Вот как! Прискорбно это слышать.

— Да, на свободе! И скрывается прямо у вас здесь, в Лондоне! Но теперь ему конец — мы везём предписание суда об его немедленном аресте.

— В глазах закона он пока является всего лишь подозреваемым, Джаспер, — счёл нужным вмешаться каноник Криспаркл. — Суд ещё не назвал Невила убийцей.

— Но этого недолго осталось ждать! — проворчал ему в спину хормейстер.

— Как и нам недолго осталось идти, — сказал полицейский, сворачивая с широкого проспекта в одну из боковых улиц. — Вот за этим углом и находится главный офис полиции. Мы пройдём через двор Скотленд-ярда, так будет немного короче.

Через широкую каменную арку они вступили в ещё более широкий мощёный двор, уставленный синими полицейскими фургонами. Слева у коновязи возницы поили и чистили лошадей, справа у горы деревянных ящиков прогуливался часовой, видимо, охраняя конфискованный контрабандный товар.

Трёхэтажное кирпичное здание, обнаружившееся в глубине двора и обнесённое высоким забором, отличалось от своих соседей огромных размеров часовым циферблатом на фасадной стене и таким же весьма солидным флюгером на крыше. В будочке при дверях дежурил констебль при полном параде — с дубинкой, фонарём и ручными кандалами на поясе синего, с блестящими пуговицами мундира. Всех новоприбывших он осматривал с ног до головы внимательным и недружелюбным взглядом, однако, проходить внутрь никому не препятствовал.

— Прошу вас, джентльмены, — сказал чернобородый господин, придерживая перед каноником Криспарклом и его спутниками тугую дверь.

После залитой солнцем улицы внутри, казалось, царил полумрак. За барьером из морёного дуба, разделявшим зал надвое, дежурный сержант делал какие-то пометки пером в лежавшей перед ним большой книге для записей. Несколько посетителей сидели на лавке у стены, ожидая своей очереди.

— Вы можете оставить Ваш пакет здесь, констебль, — сказал чернобородый полицейский, обменявшись с дежурным дружеским кивком. — А уж сержант Грегсон передаст его по назначению. [3]

Констебль Грин шагнул к стойке.

— Но арест должен быть произведён немедленно! — громко сказал ему в спину Джаспер. — Слышите? Немедленно!

— Не волнуйтесь, сэр, — ответил дежурный, показывая констеблю место в книге, где тот должен был расписаться. — Ваш случай будет безотлагательно рассмотрен, и по нему будут приняты все необходимые меры. Вы можете пока присесть вон там и обождать.

— У нас нет времени здесь рассиживаться! Преступник может в любую минуту сбежать!

Дежурный на это ничего не ответил, а сопроводивший их полицейский, взяв со стойки привезённый констеблем Грином пакет, уверенным движением сломал его печати и развернул листок.

— Но Вы не смеете читать этого, сэр! — воскликнул Джаспер, топая ногою. — Письмо предназначено только для глаз начальника полиции!

— Представьте меня, Грегсон, — бросил сержанту чернобородый господин, не прерывая чтения.

— Всё в порядке, джентльмены, это — инспектор Портерс, — веско сказал дежурный.

Инспектор Портерс! Это имя было известно многим! [4] Возможно, он и не был так знаменит, как его старший коллега, инспектор Баккет [5] — новостями о подвигах которого полнились газеты, и который даже был выведен в одном из новых романов мистера Диккенса как образец бесстрашия и проницательности — но и имя инспектора Портерса было тоже весьма на слуху. Это он выследил и поймал убийцу, орудовавшего в Лондонских доках, это он, расследуя дело о контрабанде спиртного, вычислил, на каком именно судне провозят из Испании в столицу запрещённый товар, и с горсткой таких же как он смельчаков-полицейских нагрянул к преступникам на борт, чтобы арестовать их всех с поличным — и хотя капитан, чтобы скрыть улики, успел поджечь собственное судно, этот отчаянный жест нисколько не помог ему, так как инспектор Портерс не побоялся спуститься в трюм горящего корабля, чтобы там, среди бушующего пламени и дыма, отыскать требуемые для суда доказательства. Как потом раструбили газеты, капитан был арестован и выслан, товар его реквизирован, а испанский посланник даже поплатился из-за этой истории своим местом. [6] Разумеется, газетчики из понятной осторожности не давали описания внешности инспектора, но имя его — это имя было, действительно, широко известно. И оно наводило страх на преступников — не только в столице, но и по всей стране. [7]

— Я... я поздравляю себя с честью познакомиться с Вами, инспектор, — промямлил хормейстер, отступая. — Я надеюсь, Вы поймёте и извините моё нетерпение передать преступника в руки полиции.

— Безусловно, — ответил инспектор, дочитывая письмо. — Здесь сказано, что адрес разыскиваемой персоны известен доставившему предписание. Это так, констебль?

— Да, подозреваемый скрывается в одном из судейских Иннов, — уверил тот инспектора. — Мистер Джаспер знает адрес доподлинно. По-моему, лично он и выследил мальчишку, — добавил констебль уже вполголоса.

— Что ж, мистер Джаспер, — сказал инспектор, снова поворачиваясь к хормейстеру, — я беру ваше дело под свой контроль. Арест мы произведём немедленно. Грегсон, у нас найдётся исправный фургон?.. Отлично. Скажите, чтобы его приготовили. Ещё мне потребуется пара наручников и дубинка.

Мистер Криспаркл обеспокоенно тронул инспектора за плечо.

— Этот юноша поедет с Вами и без наручников, — сказал он. — Невил не будет сопротивляться — я здесь специально для того, чтобы проследить за этим. Прошу Вас, не применяйте к нему наручники. Мистера Ландлесса арестовывали уже дважды, и он всегда воспринимал это стоически — даю Вам слово, что так будет и в этот раз.

— Очень хорошо, преподобный, будь по-вашему, — кивнул инспектор. — Если сопротивления не ожидается, то, вероятно, нам не нужен будет и фургон. Грегсон, пошлите кого-нибудь нанять кэб. Лучше всего — сразу на четырёх седоков. И скажите суперинтенданту, что я вернусь через час. Что-нибудь ещё, джентльмены? Нет? Тогда в путь.

И пока четверной кэб, с трудом пробиваясь через воскресный поток пешеходов, карет, омнибусов и прочего транспорта, преодолевает две с половиной мили, отделяющие Уайтхолл-плейс от улицы Холборн, у нас есть несколько минут, чтобы забежать чуть-чуть вперёд и заглянуть в Степл-Инн в тот момент, когда там ещё никто не подозревает о скором появлении полиции. День близится к концу, но солнце стоит ещё высоко, и половина двора ещё освещена солнцем. Привратник Степл-Инна — а так же, по совместительству, дворник, секретный агент и соглядатай — наводит порядок на вверенной ему территории: шаркая по булыжникам метлой, он старается согнать в кучу опавшие с дерева листья и всю ту грязь, что нанёс во двор мусорный лондонский ветер. Размашистые движения его метлы то и дело вспугивают прогуливающихся по двору голубей, и они разлетаются по дальним углам в надежде найти там покой. Молодой ворон, занявший одну из веток растущего посреди двора дерева, смотрит на пугливых собратьев с презрением: сам он нисколько не боится ни привратника, ни его метлы, ни даже приближающейся полиции. Чтобы его отвага была ещё очевиднее, он напоказ приглаживает пёрышки крыла чёрным, блестящим своим клювом — и если бы его в этот момент вдруг увидела миссис Топ, то она, без сомнения, заметила бы про себя, что этот ворон до смешного напоминает ей одного из её постояльцев, а именно мистера Джаспера, тщательно расчёсывающего с утра свою напомаженную шевелюру на аккуратный продольный пробор.

Ворон похож на хормейстера Джаспера и ещё одним: вот уже несколько недель он до смерти хочет проникнуть в одно из окон Степл-Инна — окно, находящееся под самой крышей и редко бывающее открытым. В комнате за окном живёт некий юноша, а с недавних пор вместе с ним поселилась и молодая леди — наверняка его сестра, уж больно они выглядят похожими. Юноша нечасто выходит из дому, а уходя, всегда закрывает так притягивающее молодого ворона окно. Когда же рама поднята, это означает, что юноша сейчас дома, и сидит, обложившись книгами и тетрадками, за широким дубовым столом у самого окна так, что ворону нет никакой возможности пробраться в комнату незамеченным. Юноша учится, или делает вид, что учится, так как чаще всего он, отложив перо в сторону, предаётся мечтаниям, уставившись невидящим взглядом в окно. В руках этот юноша в такие моменты любит вертеть некую блестящую вещицу — посеребрённую дамскую брошь, выполненную в форме изящного бутона розы — её он купил с рук во время одной из своих вечерних прогулок. И вот именно этот розовый бутон и мечтает теперь украсть молодой ворон — мечтает, улучив минуту, схватить когтями и унести в своё тайное убежище, присовокупить к прочим своим трофеям: бронзовому камертону, пахучим сапожным шнуркам и косточкам съеденной когда-то городской мыши. И хотя подходящий момент пока не настал, ворон не теряет надежды.

Властный стук в ворота Степл-Инна вспугивает не только голубей, но и привратника — бросив метлу в кучу листьев, тот бежит отворять. Несколько джентльменов в сопровождении констебля входят во двор и недолго разговаривают со ставшим вдруг весьма подобострастным привратником. Один из них (с напомаженными волосами и весь в чёрном, словно ворон или грач) указывает рукою в противоположный угол двора, и джентльмены, оставив сторожа караулить ворота, отправляются к дверям дальнего подъезда — того самого, где живёт юноша с блестящей брошью. Господин в чёрном идёт впереди и ступает по-кошачьи неслышно, а шаги констебля будят во дворе гулкое эхо. Из окна квартиры юноши на этот шум выглядывает молодая леди, его сестра. Заметив идущих, она негромко ахает и, отпрянув, скрывается в полумраке квартиры. Через несколько мгновений она выглядывает снова, но констебля и его сопровождающих уже не видно — зато их слышно: они с топотом и скрипом ступеней поднимаются по бесконечным узким лестницам под самую крышу, и господин в чёрном спешит впереди, указывая прочим дорогу. Взмахнув крыльями, ворон с клёкотом снимается с ветки и по широкой дуге планирует на карниз под окном — возможно, отвлёкшись на визитёров, молодая леди оставит окно открытым и без присмотра. Тут-то и настанет удачный момент для похищения бутона! Но оконную раму с грохотом опускают — неужели жильцы столь беспомощно пытаются оградить свой маленький мирок от грозных неприятностей, что ожидают их с минуты на минуту? Ворон стучит клювом в стекло, и в этот же момент дверь квартиры сотрясается от куда более громких и требовательных ударов: это явился Закон — но пришла ли вместе с ним и его сестра-близнец Справедливость?

— Мистер Невил Ландлесс! — гремит голос из-за двери. — Откройте дверь!

— Его сейчас нет! — отвечает молодая леди, его сестра. — Уходите!

— Мисс Елена, — вмешивается другой голос, мягкий и убеждающий. — Это я, Криспаркл. Будьте так добры, откройте нам дверь.

— Но я уже сказала Вам, сэр: я здесь совершенно одна! Невила нет! Прошу вас, уходите!

— Мисс Ландлесс! — резко перебивает её первый голос. — Именем Королевы я приказываю Вам немедленно отворить нам дверь!

Высочайшее имя действует магически, и замок послушно щёлкает — двери для неприятностей теперь широко открыты. Четверо мужчин входят в дом; молодая женщина, умоляюще прижав руки к груди, отступает от них в глубину комнаты.

— Где Ваш брат? — спрашивает один из вошедших, высокий и чернобородый. Не дожидаясь ответа, он проходит на кухню, осматривается там и снова возвращается в комнату.

— Говорю же вам: его сейчас нет, — отвечает молодая женщина, кусая губы. — И я не знаю, когда он вернётся. Возможно, даже ночью! Хотите поговорить с ним — приходите в другой раз!

— Это очень подозрительно! — заявляет другой мужчина — тот, который весь в чёрном и с напомаженными волосами. — Ведь он же никогда не выходит днём!

Молодая женщина обжигает его взглядом и тут же отворачивается.

— Куда же он отправился, мисс Елена? — обращается к ней тот из посетителей, который называл себя Криспарклом. — Где нам найти его?

— Ах, я не знаю, сэр! — слышит он в ответ. — Я и сама не понимаю ничего! Я попросила Невила принести мне ведро воды из колонки, что у ворот — я хотела вымыть здесь полы. Он ушёл, но я видела в окошко, что возле насоса он разговорился ещё с каким-то юношей из местных. Когда Невил вернулся — с пустым ведром, сэр! — он был очень возбуждён. Глаза его так и горели! Не сказав мне и полслова, он схватил сюртук и шляпу, сэр, и снова вышел — и с той поры он не появлялся. Это случилось почти два часа назад, сэр.

Чернобородый господин подходит к ней ближе.

— И он не дал Вам понять, куда он хочет направиться, мисс?

— Если бы я и знала, сэр, то не сказала бы Вам!

Господин с чёрной бородой на секунду вздёргивает брови, но не говорит ничего, только коротко хмыкает.

— Это инспектор полиции Портерс, мисс Елена, и он расследует дело Вашего брата, — тихо говорит девушке мистер Криспаркл.

— И Вы привели его сюда, сэр! — едва сдерживая гнев, восклицает Елена.

— Вовсе нет! — отступает на шаг младший каноник. — Это мистер Джаспер привёл нас всех сюда.

Мисс Елена закусывает губу и прикрывает на секунду глаза, словно бы от страшной внутренней боли.

— Да, мы явились за тем, чтобы арестовать преступника! — говорит от дверей человек с напомаженной шевелюрой. — Теперь у нас есть неопровержимые доказательства его вины — ведь мы нашли труп!

Молодая женщина едва слышно стонет, закусив зубами поднесённый ко рту кулачок.

— Это так, мисс Елена, — с сожалением в голосе подтверждает мистер Криспаркл. — Останки Эдвина Друда были, наконец, обнаружены позавчера ночью.

Смуглое лицо молодой женщины бледнеет, но через мгновенье решимость и самообладание снова возвращаются к ней.

— Я хочу сделать признание! — вдруг заявляет она, оборачиваясь к инспектору. Глаза её горят болью и гневом — и столько страдания в них, столько милосердия!

— Признание? — хмурится инспектор.

— Признание?! — ошарашенно повторяет Джаспер от двери.

— Я хочу признаться... — кусая пересохшие губы, говорит отважная юная леди, — признаться в том... что это я убила Эдвина Друда! Это была я, а вовсе не мой брат!

Такое неожиданное известие поражает всех.

— Этого не может быть! — восклицает младший каноник, хватая молодую женщину за руку и тут же снова отпуская её ладонь. — Это невозможно!

— Она лжёт! — раздаётся от двери. — Она выгораживает брата!

— Замолчите, Джаспер! — обрывает сказавшего мистер Криспаркл. — Признайтесь, Елена, — поворачивается он к девушке, — признайтесь, что Вы сказали это сгоряча, что Вы вовсе не имели в виду, будто действительно сделали это!

— Отойдите от меня, сэр! — восклицает та. — Не делайте вид, будто Вам не всё равно, кого из нас двоих арестуют и повесят! Да, повесят, по навету вот этого вот негодяя!

Тут мисс Елена хватает со стола чашку и что было силы швыряет её в голову своему недоброжелателю, промахиваясь, может быть, не более чем на пару ярдов. Джаспер со сдавленным возгласом пригибается, а чашка разбивается о дверь, осыпая его осколками.

— Мисс Ландлесс! — громко говорит инспектор. — Я предлагаю Вам немедленно сесть и успокоиться!

Молодая женщина без сил опускается на стул и закрывает лицо ладонями.

— Возвращаясь к Вашему признанию, — говорит инспектор, подходя ближе. — Вы сказали нам, что убили Эдвина Друда. Расскажите подробнее, как Вы сделали это.

Младший каноник хочет что-то сказать, но инспектор жестом запрещает ему это.

— Я не помню, — глухо отвечает молодая женщина, не убирая от лица смуглых своих рук. — Я была словно в тумане.

— Но как именно Вы убивали — это Вы помните? Что послужило Вам орудием?

— Может быть... камень? — слышит он нерешительный ответ.

Хормейстер фыркает от дверей.

— Вы же видите, что она лжёт, — говорит он.

— Камень, вот как? — со странным выражением в голосе повторяет инспектор. — А что Вы сделали с мёртвым телом?

Мисс Елена неопределённо машет рукой.

— Столкнула его в воду, — говорит она. — Ведь вы же сами нашли его в реке! Зачем же вы спрашиваете?

— Понятно, — отвечает инспектор.

Он поворачивается к остальным.

— Джентльмены, — говорит он, — я полагаю, что мы вправе забыть про полученное здесь признание. По крайней мере, я лично ничего от этой юной леди сейчас не слышал.

— Конечно-конечно, — поддерживает его младший каноник. — Мы с мистером Джаспером тоже ничего не слышали.

Он оборачивается, ища взглядом констебля Грина, чтобы получить согласие и от него, но обнаруживает, что того в комнате нет — ещё в самом начале разговора констебль прошёл на кухню и всё это время, оказывается, наблюдал в окно, не идёт ли домой Невил Ландлесс. Сейчас полицейский снова появляется в дверях комнаты.

— Он возвращается, сэр, — понизив голос, сообщает он инспектору Портерсу. — Подозреваемый идёт через двор к подъезду.

Елена Ландлесс вдруг вскакивает и пытается достичь кухонного окна, но констебль заступает ей путь, и у несчастной не получается предупредить брата. Подавленная, она возвращается к столу.

— Закройте дверь, но не запирайте её, — командует инспектор. — Джентльмены, пройдёмте все на кухню. Мисс Ландлесс, я прошу Вас остаться здесь и встретить брата. Ничего не говорите ему и не делайте никаких знаков — это ему не поможет.

На лестнице уже слышны быстрые шаги взбегающего по ступенькам юноши. Елена недвижно сидит у стола, прочие же все скрываются в кухне. Младшего каноника Криспаркла приходится подталкивать в спину — уходить он не хочет.

Дверь распахивается. Мужчины на кухне слушают, затаив дыхание.

— Елена! — слышен возбуждённый и весёлый голос юноши. — Милая Елена! Угадай, где был я сейчас? У нашего бывшего опекуна, у Хонитандера! Представь себе, он и наш отчим... Но что с тобой такое?! — восклицает он, заметив, что сестра не встаёт ему навстречу и не улыбается, а всё так же неподвижно сидит, уронив на колени руки и опустив голову. — Что-то случилось, кто-то заболел?!

Инспектор Портерс, отстранив Джаспера, пытавшегося первым появиться из дверей, выходит из кухни в комнату. Констебль следует за ним.

— Мистер Невил Ландлесс, — серьёзно и чуть более официально, чем то необходимо, говорит инспектор, — именем Королевы я арестовываю Вас по подозрению в убийстве мистера Эдвина Друда.

Попятившись от неожиданности, юноша упирается спиною в стену.

— Но... меня уже арестовывали два раза... И два раза отпускали, сэр! — говорит он, побледнев. — Я невиновен! По какому праву Вы...

Инспектор Портерс, шагнув вперёд, достаёт из кармана деревянный жезл с королевской короною сверху. Этим символом своей власти он легонько стукает юношу по поникшему враз плечу.

— Я представляю здесь Закон, молодой человек, — говорит он. — Если Вы невиновны, то Вам нечего бояться. Если же виновны. то и в этом случае Вам лучше не усугублять свою вину и пойти с нами.

— Я прошу Вас, Невил, довериться инспектору Портерсу, — говорит младший каноник, появляясь в дверях кухни. — Он хороший человек, но он должен сам убедиться в Вашей невиновности.

— И для того снова арестовать меня?! — восклицает Невил. — Мистер Криспаркл, сэр! Сколько ещё этот кошмар будет длиться?!

Младший каноник выражает надежду, что недолго. Самое большее через неделю непричастность Невила к преступлению снова станет очевидна, и его отпустят, как то было уже два раза. Глаза юноши вдруг расширяются: за спиною младшего каноника он замечает своего врага, мягким, словно кошачьим шагом, появившегося из дверей кухни.

— Мистер... Джаспер?!

Хормейстер, бросив на него быстрый взгляд, проходит к окну комнаты и прислоняется спиною к высокому подоконнику. Глаза его сверкают торжеством.

— Открылись новые обстоятельства... — растягивая слова, начинает он.

— Они нашли труп Эдвина, — быстро говорит брату Елена.

— Труп?! — ахает Невил.

— Да, мёртвое тело моего племянника, его труп, труп! — кричит вдруг Джаспер, брызгая слюною. — Моего Эдвина, которого Вы убили! Ваша сестра уже во всём призналась! Время и Вам делать своё признание!

Юноша ошарашенно трясёт головою.

— Елена призналась? — переспрашивает он. — Но. в чём?!

— Не слушайте его, Невил, — говорит младший каноник, подходя к своему воспитаннику. — Мистер Джаспер преувеличивает. Никакого признания Ваша сестра не делала. Вам тоже стоит тщательно следить за всем, что Вы сейчас скажете. Лучше же всего Вам будет и вовсе не говорить пока ничего.

Хормейстер отворачивается к окну и принимается пальцем раздражённо ковырять землю в одном из цветочных горшков. Потом он срывает несколько цветочных головок и швыряет их вниз, во двор.

— Можете не говорить ничего, можете говорить что угодно, — цедит он через плечо. — Вам уже ничто не поможет. У нас теперь есть против Вас улики! Во-первых...

— Мистер Джаспер! — громким голосом прерывает его инспектор. — Своей разговорчивостью Вы мешаете следствию! Вы уже выполнили всё, что хотели? Потрудитесь теперь замолчать, сэр!

Хормейстер недвижно застывает у окна, разглядывая свой испачканный в земле палец. Потом он напоказ достаёт из кармана платок и вытирает грязь.

— Что ж, хорошо, — говорит он. — Я только пытаюсь помочь Правосудию. Ничего более.

Инспектор поворачивается к арестованному.

— Пора идти, — говорит он Невилу. — Возьмите сюртук и шляпу. Суньте в карман пару фунтов — деньги пригодятся Вам в тюрьме. Попрощайтесь с сестрой. Вам очень повезло с нею. Теперь редко можно встретить такую любящую и преданную душу.

— Я хочу поехать с ним, — быстро произносит Елена, вставая. — Ведь это возможно?

— Поскольку мы приехали в кэбе... почему бы и нет, — пожимает плечами инспектор. — Констебль, сопроводите джентльменов на лестницу — возможно, мисс Ландлесс требуется переодеться. Вы же выходите со мною, молодой человек, — продолжает он, крепко беря Невила за локоть. — И не пытайтесь сбежать. Уверяю Вас, от меня Вам не скрыться.

— Он пойдёт с Вами совершенно добровольно, сэр, — громко говорит младший каноник, подталкиваемый к дверям. — Ведь правда же, Невил?

Чистая правда! Да и что ему ещё остаётся делать?! Только покориться перед лицом несправедливости и силы!

— Невил, прошу Вас, будьте мужчиной!

Что отвечает Невил, уже не слышно, так как всё заглушает топот констебля, спускающегося по винтовой лестнице на нижний этаж. Ворон, всё это время крутившийся возле закрытых окон, слетает с водосточного жёлоба и, сделав круг, садится на ветку ближайшего дерева. Наклонив голову, он чёрным глазом наблюдает, как подозреваемого выводят из дверей подъезда: первым, придерживая арестованного юношу чуть повыше локтя, выходит человек с чёрной бородой, за ними следуют преподобный джентльмен и юная леди, тихо, но горячо обсуждающие что-то, а последним, в сопровождении констебля, выходит обладатель напомаженной шевелюры — в глазах его затаённое торжество. Да, у него есть причины радоваться, ведь он добился своего! А ворон свою добычу упустил... пока упустил. Но возможно, пройдёт всего лишь пара дней, и окно откроется снова. Ворон умеет ждать.

Пятеро проходят в ворота, но человек со злыми тёмными глазами не спешит присоединиться к ним на улице. Почему же он медлит? Ах, вот почему — сторож Степл-Инна сделал ему знак, что желает переговорить с ним! Сторож подходит, он хочет получить свою плату за предательство интересов жильца. Человек в чёрном достаёт из кармана пару монет и раздражённо швыряет их своему агенту — блестящие кругляши, призывно зазвенев, рассыпаются по булыжникам двора, и ворон, не промедлив и секунды, камнем бросается с ветки подобрать их, унести, украсть их из-под носа привратника! Большая, круглая, сверкающая монета — вот это добыча! Какое достойное завершение дня! Ворон, резко ударяя крыльями, поднимается ввысь; двор Степл-Инна, уменьшаясь, теряется внизу среди других домов и переплетения улиц, монета приятно отягощает клюв и слепит глаза, отражая свет заходящего солнца, и блеск этот наполняет душу ворона дикой, едва переносимой радостью и нескрываемым торжеством. И как же он похож в эту минуту на оставшегося далеко внизу человека в чёрном!

Кэбмен уже ждёт, зевая и поигрывая кнутом, лакированные дверцы открыты и подножка опущена. Если бы у ворот стоял полицейский фургон, неминуемо собралась бы толпа зевак, чтобы посмотреть, как выводят арестованного и получить возможность проводить его унизительными выкриками и свистом, но обычная посадка в кэб нескольких джентльменов и одной леди не вызывает у окружающих ни малейшего интереса. Хотя погодите, разве мистер Джаспер тоже хочет ехать?! Да, похоже, он считает себя обязанным проследить, чтобы его врага упрятали подальше и заперли покрепче, а если коротко — он хочет сполна насладиться своим торжеством, и ему безразличен тот факт, что его соседство в кэбе неприятно никому. Он непременно желает ехать, и кто-то один должен поэтому выйти!

— Если мистер Джаспер так настаивает, то я лучше попрощаюсь с Невилом прямо здесь, — говорит Елена.

Дорогая сестра! Прошу тебя, останься!

— Да-да, мисс Елена, Вы нужны Невилу, — убеждает её каноник. — Если Ваш брат обещает не терять более самообладания, то это мне нет никакой нужды ехать в полицию. Ведь так же, Невил? Я доверяю Вам, и лучше отправлюсь прямиком на вокзал.

О, мистер Криспаркл! Не уходите!

— Невил, прошу Вас, будьте мужчиной.

Быть мужчиной?! О да, Невил обещает им быть! Он будет мужчиной, он обещает смирить свой свободолюбивый темперамент и жажду справедливости, он безропотно и с доверием отдаст себя в руки следствия и суда, он и на плаху пойдёт, не изменившись в лице! Быть мужчиной — это всё, что ему остаётся. Всю жизнь ему твердили именно это! Будь мужчиной, говорили ему, когда он скрежетал зубами от бессилия, наблюдая, связанный, как это чудовище — его отчим — избивает собачьим арапником его мать и сестру. Будь мужчиной, говорили ему, отрывая его от родной земли и заталкивая в трюм сквернейшего парохода, через половину света ползущего в неизведанные края. Будь мужчиной, твердили ему, растерявшемуся посреди гигантского, непонятного, холодного города, полного пугающих звуков и отвратительных запахов. Что он мог ещё, кроме как быть мужчиной?! Как ещё мог принять он злость и наветы окружающих, насмешки никчёмных франтов, вся заслуга которых была лишь в том, что им повезло родиться в метрополии, а не в грязных колониях; как иначе мог он вытерпеть презрение сильных и издевательства подлых?! Только как мужчина! И вот теперь, когда стены камеры смертников уже невидимо воздвигаются вокруг него и виселица маячит впереди, единственный друг и единственная сестра готовы бросить его пропадать, и лишь твердят ему то же самое, ненавистное — будь мужчиной!

— Боже мой, Невил! Довольно уже, довольно! Вам же самому потом будет стыдно за сказанное сейчас сгоряча.

Он смиренно просит мистера Криспаркла простить его за все те глупости, которые только что произнёс его невыдержанный язык.

— И разожмите кулаки, друг мой.

Ещё раз прошу прощения, сэр. Спасибо, сэр, что Вы до сих пор называете меня другом.

— Я вижу, мисс Елена, что мне не годится сейчас оставлять Невила наедине с его... гм... недоброжелателями. Да и Вы, как мне кажется, не готовы ещё для дальней поездки. Что, если Вы пока соберёте Невилу несколько вещей, необходимых ему в изоляции, и завтра доставите их в Клойстергэм? А я в ответ пообещаю проследить, чтобы Вашего брата разместили на ночь в достойных человека условиях, а утром, с разрешения мистера Портерса, напрошусь сопровождать его конвойных. Ведь это будет возможно, господин инспектор?

Инспектор Портерс, всё это время молча следивший за происходящим у ступеней кэба жарким диалогом, кивает. Похоже, он тоже считает, что арестованному — да ещё в присутствии его врага! — необходим сейчас духовный наставник и друг, а общество сестры, могущей лишь молча сострадать ему, будет не только бесполезным, но и снова пробудит в юноше стремление жалеть себя и клясть свою несчастливую фортуну. Мистер Портерс (хоть борода его и колюча, но сердце его полно сантиментов) хотел бы избавить и себя, и юношу от лишних переживаний, поэтому он с готовностью даёт преподобному джентльмену своё полицейское разрешение сопровождать подозреваемого вплоть до тюремной камеры. Однако ночевать мистеру Криспарклу лучше будет в гостинице — неподалёку от Уайтхолл-плейс имеется парочка подходящих отелей.

— Привези мне несколько книг, дорогая сестра! — говорит из глубины коляски Невил. — Тех, что купил для меня мистер Криспаркл. Я не хочу прерывать своего обучения... да и возможно, что юридические книги понадобятся мне для того, чтобы подготовиться к защите моей невиновности в суде. Вы ведь позволите мне самому защищать себя, господин полицейский?

Инспектор Портерс, усаживаясь напротив арестованного, сообщает ему, что в английских судах любой преступник получает достаточно возможностей для защиты, но не самостоятельно, а с помощью адвоката — в диалоге с ним обвиняемый и выстраивает линию своей защиты. Самому же Невилу, если дело дойдёт до суда, слово предоставят лишь раз, перед концом процесса. А возражать прокурору и самостоятельно давать показания ему будет запрещено.

Оглушённый услышанным, Невил забивается в угол салона кэба и погружается в смятенное молчание.

Мистер Джаспер с лицом, лишённым всякого выражения, самыми формальными словами благодарит мисс Елену за её согласие уступить ему место в коляске. Сестра Невила не удостаивает его ответом. Мистер Криспаркл мягко пожимает ей руки — как холодны они! — и занимает сиденье рядом с Невилом. Джон Джаспер, поднимаясь по ступенькам кэба, спотыкается и с тихим проклятием валится внутрь, прямо под ноги другим — никто не делает и движения, чтобы помочь ему подняться. «Прошу меня извинить, — бормочет Джаспер, барахтаясь в ногах у мистера Криспаркла, — прошу меня извинить!» Невил же вдруг принимается смеяться, всё громче и громче, но в глазах его плещется отчаяние и страх, оттого и смех его звучит, словно рыдание. Каноник успокаивающе кладёт юноше ладонь на колено, Невил тут же обрывает смех и отворачивается к окну, ему на глаза наворачиваются слёзы, но гордость не позволяет ему смахнуть их, поэтому они просто стекают по его щекам и падают вниз, пятная ему сюртук.

Уже вечер, тротуары полны праздношатающихся прохожих, торговцев с рук, мальчишек-уборщиков, пьяниц и прочего мрачного сброда. Джентльмены избегают смешиваться с низшими классами, поэтому передвигаются по городу в каретах или кэбах, отчего проезжая часть представляет из себя какую-то дьявольскую неразбериху из повозок, колясок и лошадей; дополнительному хаосу способствуют и владельцы ручных тележек, сердито пробивающие себе дорогу в этой толчее. Невилу вдруг хочется в мельчайших деталях запомнить текущую мимо окна его кэба человеческую реку, унести с собой в темницу воспоминание о каждом возвышающемся здесь утёсом доме или проплывающей мимо барже-омнибусе. Он принимается, чуть шевеля губами, читать надписи над магазинами, но слёзы жгут ему глаза, а стекло окошка запотевает от его дыхания. Возле церкви Сент-Клемент ему приходит в голову мысль распахнуть вдруг дверцу кэба и спастись бегством — смогут ли его преследовать в такой толчее? — но мистер Криспаркл снова успокаивающе похлопывает его по колену и говорит, что «всё образуется», поэтому Невил остаётся смиренно сидеть. Судьба невинно казнённого, думает он, всяко лучше судьбы беглеца, годами скрывающегося от правосудия. К тому же убежать — означает признать свою вину, и тем обрадовать Джаспера, а Невил лучше даст разрезать себя на куски, чем доставит своим малодушием радость хормейстеру.

В полицейском участке камеры переполнены разного рода отребьем — карманными ворами, мошенниками, подвыпившими драчунами и продажными женщинами — поэтому мистер Криспаркл просит инспектора позволить Невилу остаться ночевать в комнате для допросов. Инспектор довольно легко соглашается, поскольку заставлять арестованных ожидать там часами является в полиции вполне обыденной практикой. Нет, топчана ему не предоставят. Если юноша захочет, то он вправе дремать, сидя за столом и положив голову на локоть — это не возбраняется. Да, утром его покормят. Нет, выбора никакого не будет, ему дадут то же, что и прочим арестованным: чай, кусок хлеба и миску чёрной патоки. Она довольно сладкая и в неё можно макать хлеб. Нет, своим детям инспектор такого завтрака не предложил бы. Ну, хорошо-хорошо... если преподобный купит и принесёт что-нибудь другое — например, пирог с курицей или рыбой, кулёк устриц [8] или там пару яблок — инспектор изыщет возможность подсунуть это арестованному, но только в виде личного одолжения лицу духовного звания.

Мистер Джаспер считает все эти личные одолжения и послабления совершенно неподобающими. Мистер Джаспер полагает, что Закон не должен идти на поводу у Милосердия. Закон должен карать — да, карать! Мистер Джаспер уверен, что преступнику всё слишком долго сходило с рук, с ним слишком много нянчились и этим попустительством и довели юношу до беды. Мистеру Ландлессу, замечает хормейстер, уже сейчас нужно бы привыкать ко всем тяготам тюремной жизни — ведь он проведёт в ней всю свою оставшуюся жизнь. Мистер Джаспер требует, чтобы ему немедленно предоставили возможность открыть следствию глаза на всю врождённую порочность этого Невила Ландлесса и позволили объяснить все детали совершённого этим негодяем преступления. Детали, которые он, хормейстер Джон Джаспер, установил сам, лично, путём длительных напряжённых размышлений и неусыпной слежки за этим разбойником и убийцей.

Мистеру Джасперу напоминают, что сам он не является обвинителем по делу или даже истцом. Он всего лишь свидетель, и в таком качестве не вправе следить, размышлять и особенно давать какие-либо указания следствию, а также чего-то там требовать от оного. При этом следствие, разумеется, заинтересовано в опросе любых, могущих что-либо сообщить свидетелей. Особенно таких, которые, возможно, последними видели жертву перед смертью.

— Последним перед смертью жертву видел не я, а убийца, этот самый Невил Ландлесс! — поджав губы, чеканит мистер Джаспер.

— Что ж, тогда помогите следствию установить это, — примирительно говорит инспектор. — Я хотел бы опросить Вас отдельно от подозреваемого. Соблаговолите пройти в мой кабинет, уважаемый сэр.

Комментарии к главе XXIX

[1] Примерно так и прервалась жизнь «старой Сары» несколькими годами позднее 1843 года. Переходя Сеймур-стрит, она вместе со своей провожатой Лизой попала под неожиданно вывернувший из-за угла кэб. Пострадавших отправили на другой повозке в больницу: у Сары оказались переломаны обе ноги, а Лиза получила такие тяжёлые травмы, что скончалась ещё по пути в госпиталь. Бедная слепая женщина не могла заметить, что её спутница уже мертва и, по словам сопровождающих, она всю дорогу тормошила покойную и умоляла её откликнуться и сказать, где у той болит. Через несколько недель, когда кости немного срослись, Сара смогла покинуть госпиталь и вернуться в своё жилище в Белл-корт, Грэйн-Инн-лейн, но играть на своём инструменте у неё уже не было больше возможности, так как руками она должна была держать костыли. Удар судьбы оказался для бедной женщины слишком силён. Какое-то время она ещё ходила за подаянием по домам тех добрых людей, которые помогали ей пенсом-другим в прошлые годы, но к зиме она совсем ослабела, слегла и больше не встала.

[2] В 1843-м году центральный офис Лондонской полиции ещё не назывался Скотленд-Ярдом, поскольку располагался в другом здании, по адресу Уайтхолл-плейс, 4. Фасад этого здания выходил в большой двор, исторически называемый «Шотландским» (Scotland Yard). Происхождение топонима не ясно до сих пор. По одной версии двор получил своё наименование от названия близлежащей улицы Большой Скотленд-ярд, дома вдоль которой принадлежали землевладельцу по фамилии Скотт, по другой — от названия дворца короля Шотландии, когда-то стоявшего неподалёку, по третьей версии именно из этого двора отправлялись дилижансы в Шотландию.

[3] Сержант Тобиас Грегсон попал на эти страницы, разумеется, из «Историй о Шерлоке Холмсе». Однако это не тот же самый сержант Грегсон, что и у Конан Дойла, поскольку события романа происходят за несколько десятилетий до времён Холмса. Вероятно, Грегсоны служат в Лондонской полиции из поколения в поколение, и всех их традиционно зовут Тобиасами.

[4] За основу для образа инспектора Портерса я взял инспектора Стокера — персонажа из рассказа Диккенса «Сыскная полиция». Как сказано там, инспектор Стокер — «хитрый, трезвого ума шотландец, внешним видом несколько напоминающий очень проницательного и безупречно вышколенного наставника из Педагогического училища в Глазго». Диккенс списывал этого персонажа с реального человека, инспектора Роберта Уокера, служившего детективом в речной полиции на Темзе.

[5] Прототипом для образа инспектора Баккета из романа «Холодный дом» Диккенсу послужил реальный человек, детектив Чарльз Фредерик Филд, инспектор сыскной полиции Лондона в 1846—52 годах.

[6] История с испанскими контрабандистами — это реальный случай, расследовавшийся инспектором Уокером в 1843 году.

[7] В 1843-м году на всю Британию имелось лишь два инспектора сыскной полиции, которым помогали шесть детективов в чине сержанта.

[8] Устрицы, продаваемые в кульках с уличных лотков всего лишь по четыре пенса за дюжину, были привычной (и калорийной) едой для бедных.

Глава XXX. Допрос

Пока инспектор Портерс беседует с Джаспером, сержант Грегсон с величайшим старанием подготавливает Невила Ландлесса для очередного помещения под стражу — в роли этой самой стражи любезно соглашается выступить ночной констебль Грин. Ну, понимаете, если мистер Грин задержится в Лондоне на ночь, то эти часы будут оплачены ему мэрией как полицейская работа, а если отправится в Клойстергэм прямо сейчас, то и билет будет вынужден покупать себе сам, да и к началу дежурства опоздает, так что лучше уж ему пересидеть эту ночь в одной компании с арестованным, следя попутно, чтобы тот не сбежал или, хуже того, не наложил на себя руки. Во избежание такого исхода сержант Грегсон хочет было отобрать у Невила ботиночные шнурки и подтяжки, но не находит у юноши ни того, ни другого: туфли у Невила застёгиваются на пуговицы, а панталоны крепятся прямо к жилету. Тогда сержант принуждает арестованного развязать и отдать ему шейный платок, и тем удовлетворяется.

Невила препровождают в крохотное помещение без окон, всё убранство которого составляют прибитый к половицам стул и похожий на матросский сундук стол без ножек, и оставляют там в компании констебля Грина (стула последнему не полагается — для того, чтобы он случайно не уснул на нём ночью). Газовая горелка за мутным стеклом даёт ровно столько свету, чтобы лишь различать собеседника — считается, что полумрак располагает воров к откровенности при допросе, однако ещё больше к откровенности располагают побои, и Невил с содроганием замечает на деревянной обшивке стен засохшие брызги крови тех, кого здесь допрашивали до него. Грозит ли подобная жестокость и ему?

За последующий час не происходит ровным счётом ничего, разве что пару раз открывается инспекционная заслонка в дальней стене, и в образовавшееся оттого отверстие заглядывает дежурный сержант. Невил немного успокаивается, перестаёт поминутно вздыхать и хрустеть пальцами, внимательный взгляд констебля Грина тоже перестаёт его беспокоить, и Невил даже позволяет себе усесться чуть-чуть поудобней на своём жёстком, недвижном стуле. Вдруг лязгает замок в двери — это возвращается инспектор Портерс. Вид у него задумчивый.

Знаком отправив констебля в коридор, инспектор некоторое время молча прохаживается взад и вперёд по тесной комнатушке, словно не замечая сидящего тут же и неотрывно провожающего его взглядом юношу, а потом останавливается возле стола и, глядя в пол, принимается задумчиво постукивать по столешнице пальцами. Невил убирает ладони со стола и прячет их между коленями. Инспектор молчит, потом Невил шмыгает носом, и от этого неожиданно громкого звука инспектор встряхивается и словно приходит в себя.

— Ваш обвинитель, то есть мистер Джаспер, только что рассказал мне много интересного. И о памятном вечере прошлого Сочельника, и о событиях, которые предшествовали ему... да и о тех, что ему следовали. Говорил он весьма обильно, и весьма... гм... страстно. Теперь я хочу, чтобы и Вы рассказали мне о том же — чтобы я мог, так сказать, взглянуть на дело с Вашей стороны и Вашими глазами.

— Я... право же, не знаю, с чего и начать, сэр, — запинаясь, отвечает Невил.

— С Вашего прихода в жилище мистера Джаспера, например. Вы пришли туда загодя, мистер Ландлесс? Дверь была открыта?

Невил дрожащей рукой потирает висок. Брови его нахмурены, словно он пытается вспомнить, но события того вечера он и не забывал никогда.

— Я пришёл не загодя, сэр, а точно в назначенный мне срок. Часы на башне собора как раз отбивали шесть, и я подгадал так, чтобы постучать в дверь как раз вместе с их последним ударом. Но можно было и вовсе не стучать, сэр.

— Почему?

— Некому было ответить. Мистер Эдвин, как оказалось, ещё не явился, да и мистера Джаспера не было дома. То есть я-то пришёл туда вовремя, сэр, а вот они все опоздали. [1]

— И Вы дожидались их перед дверью?

— Нет, сэр, я позволил себе войти, потому что дверь стояла не заперта. Даже приоткрыта стояла, как будто хозяин на минуточку вышел и не хотел, чтобы его гости мёрзли на улице. В тот день дул очень холодный ветер, сэр.

— Значит, Вы вошли?

— Вошёл, сэр. Я ведь не сразу понял, что я в доме один. Я думал, что, может, они наверху, в своих спальнях. Я громко назвался, но мне не ответили... Я, сэр, почувствовал себя как на покинутом паруснике: стол накрыт, и камин пылает так славно, а вокруг ни единой живой души.

— И как Вы поступили дальше? Прошли к камину, чтобы согреться? Вы трогали в комнате что-нибудь?

— Нет, сэр, как можно? Это же чужое жилище. И потом, я не хотел наследить там на полу. Ведь за полчаса перед этим мы с сестрой гуляли возле реки, и мои туфли могли быть не совсем чистыми. Поэтому я просто сел на стул у двери и принялся ждать остальных.

— Вы принесли с собою... нет, скажем иначе: у Вас была с собою трость?

— Да, сэр, была. Но я держал её на коленях, вместе со шляпой.

— Это на ней мистер Джаспер разглядел потом следы крови?

Невил делает попытку вскочить, но инспектор колючим взглядом словно пригвождает его к стулу.

— Мистер Джаспер... он ошибается, сэр, чтобы не сказать хуже. Если на моей трости и была какая-то кровь, то это была моя собственная кровь. Моя, и одного из тех... джентльменов, которые напали на меня следующим утром! Спросите его, сэр, спросите их всех! Мы подрались тогда, и подрались до крови!

— Я непременно спрошу у всех этих джентльменов, мистер Невил, уж будьте спокойны. Пока же я слушаю Вас, и прошу Вас отвечать мне, не нервничая и, по возможности, не сжимая кулаки. Что происходило в тот вечер дальше?

— Дальше?.. Пришёл мистер Друд, сэр.

— Как скоро?

— Минут через пять, сэр. У меня не было тогда часов, чтобы проверить... Да у меня, собственно, их и сейчас нет.

— Хорошо. Значит, мистер Друд появился вторым. И как он выглядел?

— Обычно, сэр. То есть я не очень знаю, как он обычно выглядит, сэр, поскольку до того вечера я его только один раз и видел. Но он выглядел, как и любой бы другой на его месте. Разве что... мне он показался каким-то расстроенным и подавленным, сэр, как будто его что-то тяготило. Возможно, дурные предчувствия... не знаю.

— Предчувствия?

— Ну, да. того, что с ним позже случилось. Или могло случиться.

— Он рассказал Вам о своих предчувствиях?

— Нет, сэр, если они у него и были. Он только спросил, дома ли Джек, а когда я ответил отрицательно, то он вздохнул и стал раздеваться.

— Джек?

— Мистер Джаспер, сэр. Мистер Эдвин при мне всегда называл своего родственника по имени, просто Джеком.

— Опишите, как был одет мистер Друд. Опишите его пальто.

— Пальто, сэр? Ну... такое светлое пальто, из хорошей шерсти. Я бы сказал, дорогое. Песочного цвета. Лацканы вот такие.

Невил показывает рукой, какие именно были лацканы — они оказываются широкими, довольно изящного кроя.

— Понятно, — говорит инспектор. — А остальные детали фасона? Какими были карманы, Вы помните? Пояс?

— Ну я не рассматривал всё в деталях... карманы вроде бы были. Да, точно были! Мистер Эдвин потом в один из них шарф засунул — это я помню.

— У него был шарф?

— В тот момент ещё не было. Шарф ему позднее мистер Джаспер подарил, на Рождество. А у самого мистера Эдвина шарфа не было. У него был галстук, сэр, широкий галстук и заколка такая... золотая.

— И это всё вы рассмотрели, пока мистер Друд раздевался?

— Я не рассматривал специально, сэр. Как-то так само собой получилось. Мистер Эдвин, сэр, когда он пальто снял, то не нашёл, куда его положить — и тогда я встал, а он бросил пальто поверх моего стула. Я тоже положил туда мои трость и шляпу, и потом мы пожали друг другу руки. Ещё до прихода мистера Джаспера, сэр.

— То есть Вы извинились?

— Я-то нет, сэр, это мистер Друд извинился. Сказал, что вёл себя неподобающе, и не только со мной. И что он теперь очень об этом сожалеет.

— А с кем ещё он вёл себя таким образом?

— Думаю, он имел в виду свою невесту, сэр. Мы ведь поначалу из-за этого с ним и поссорились. Но тем вечером мистер Друд извинился, и со враждою было покончено.

— И Вы поверили его извинениям?

— Почему же мне было не поверить, сэр? Мистер Друд говорил вполне искренне. Сказал, что сам уже довольно наказан за своё поведение — и так это прозвучало, сэр, с такой затаённой болью, что я не мог больше на него сердиться. Я ему первый протянул руку, сэр, протянул от чистого сердца! Да и дальше тем вечером...

— Дальше — что?

— Н-нет, сэр, ничего... Дальше пришёл мистер Джаспер.

— Расскажите об этом.

Невил вздыхает.

— Мистер Джаспер пришёл в очень хорошем настроении, сэр. Просто лучился весь. Мы услышали его ещё на лестнице — он напевал, сэр. А когда вошёл, даже посмеивался. А вот его племяннику, похоже, было не до смеха.

— Почему это?

— Я так понял, что с ним произошла какая-то нехорошая история тем днём. Кого-то он встретил. Мистер Эдвин начал мне было рассказывать про эту встречу — кажется, какая-то полоумная старуха потребовала у него денег — но тут вошёл мистер Джаспер, и рассказ пришлось прервать. Мистер Джаспер принёс ему в подарок шарф. И захотел, чтобы Эдвин тотчас же его примерил. [2]

— Опишите мне этот шарф.

— Ну... чёрный такой, длинный шарф. Кажется, шёлковый. Вот и всё, пожалуй.

— И мистер Друд его примерил?

— Примерил, сэр, но не сразу. Мистеру Джасперу сначала пришлось долго его упрашивать. Ну, понимаете, сэр, ведь для примерки нужно было опять надевать пальто, а мистер Друд этого не хотел. Но, похоже, огорчать своего дядюшку он не хотел ещё больше. Тот был так настойчив! Всё хлопотал вокруг, помогал застёгивать пуговицы, наматывать шарф. и сам без умолку расхваливал свой подарок. И при том поминутно требовал у меня подтверждения своим словам: «Этот шарф тебе так идёт, Нэд! Ведь правда же, Невил? Носи его, не снимая, Нэд! Ведь Вы бы тоже так поступили, Невил?»

— Кто такой Нэд?

— Так мистер Джаспер называл своего племянника — Нэд. Он ещё шутил в рифму то и дело: «Нэд и Джек — друзья навек!»

— Понятно. Так что же шарф?

— Да ничего, сэр. Когда мистеру Эдвину надоело, что мистер Джаспер прыгает вокруг него, подобно няньке, он вспылил, стащил с шеи шарф и сунул его в карман пальто. Да и то сказать, сэр, чёрный-то шарф к светлому пальто не подходил совершенно, и мистер Эдвин своему дядюшке так прямо и сказал. [3] Но мистер Джаспер нисколько не обиделся. Похоже, его в тот вечер вообще ничто не могло огорчить — в таком он был хорошем настроении.

— Отчего же, как Вы думаете?

— Не знаю, сэр... Всё ж таки праздник, Рождество, сэр, рождение Христа. А мистер Джаспер ведь служит в церкви. Да ещё мы с Эдвином помирились... Нет-нет, он был очень хорошо настроен, очень. Постоянно затягивал весёлые застольные песни и подбадривал нас, чтобы мы ему подпевали. Но я петь не умею, сэр... да и мистер Эдвин, если честно сказать, тоже. Так что мистер Джаспер старался за всех. Подливал, разрезал и подкладывал, но ели мы мало, сэр, а пили и того меньше.

— Что было за вино?

— Красное, в графине. Я не разбираюсь в сортах, сэр, до недавнего времени мне и пить-то не приходилось. Что-то сладкое. Да мы и выпили-то по глоточку всего. Прошлый раз мы с мистером Друдом немножко перебрали с выпивкой, поэтому повторения того случая никому из нас больше не хотелось.

— То есть веселья у вас не получилось?

— Не получилось, сэр, как уж мистер Джаспер для нас ни старался. Я с огромным удовольствием ушёл бы домой ещё часов в девять, да и мистер Эдвин постоянно на часы поглядывал, но мистер Джаспер и слышать не хотел, чтобы выйти из-за стола раньше полуночи. Всё напоминал нам, что пока не прозвонит двенадцать, на улице бесчинствуют эти... силы зла, говорил он. А потом уж родится Христос, и тогда всем этим демонам и привидениям придёт конец. Да только конца этому урагану не было и после полуночи.

— Да, я помню, у нас в Лондоне тоже завывало.

— Завывало, сэр?! Да у нас там едва крыши не сносило! Мистер Джаспер всё повторял, что река от этого ветра, должно быть, очень сильно поднялась, и предлагал даже шутки ради заключить с ним пари, что это действительно так. Ну я-то обещал мистеру Криспарклу никогда в азартные игры не вступать, да и мистер Друд спорить не хотел, но мистер Джаспер уговорил его побиться-таки об заклад. Кажется, на шиллинг они поспорили. И сразу после полуночи, сэр, только мы друг друга с Рождеством поздравили, мистер Джаспер отправил нас проверять, прав ли он насчёт реки. [4]

— Не вспомните, мистер Друд взял с собой шарф?

— Отлично помню, сэр: конечно взял. То есть сначала-то он не хотел снова с ним возиться, но мистер Джаспер просто в ужас пришёл, когда понял, что его племянник хочет выйти в такую ночь без тёплого шарфа. Он едва ли не побледнел от такой мысли. И пришлось мистеру Друду покориться. Но на улице-то, я думаю, шарф ему очень пригодился, так как ветер там просто пронизывал.

— И вы пошли к реке?

— Точнее говоря, к мосту, сэр. Мы только на Главную улицу вышли, как ветер ударил нам в спину, и к реке мы едва не бежали. На самом мосту ураган так вообще с ног сбивал, поэтому на мост мы не пошли. Просто с берега через парапет заглянули... Но на реку нечего было и смотреть, сэр, ничего не видно было. Вода чернеет, и всё. А высокая она или низкая — кто ж разберёт. Мистер Друд так и сказал: ни черта, говорит, не понять!.. И мы назад пошли.

— Сколько же вы провели времени у реки?

— Минут десять, я думаю. Да, точно, я ещё слышал, как часы на башне пробили половину первого.

— Десять минут?

— Да, сэр. Или, может, чуток больше.

— А на реку, говорите вы, можно было не смотреть. Поскольку «ни черта не было видно.»

Молчание.

— У Вас был с собой фонарь, мистер Невил?

— У мистера Друда был, сэр.

— Вы не пробовали посветить на воду фонарём?

— Нет.

— А что же вы тогда делали?

— Н-ничего, сэр.

— Десять минут?

— Да, сэр... Но это же совсем немного, сэр!

— Мистер Невил, возможно, у Вас карманных часов и нет, но у меня-то они есть. Вот я достаю их и кладу перед Вами на стол. Посмотрите, пожалуйста, на минутную стрелку.

— Я смотрю, сэр.

— Вы замечаете, как она ползёт?

— Н-нет, сэр. Не замечаю.

— Десять минут, мистер Невил, это очень много. Это очень, очень много. Особенно, когда вокруг ночь и дует пронизывающий ветер. Знаете, сколько всего непоправимого можно совершить за десять минут?

— Непоправимого, сэр?

— Именно, мистер Невил. Такого, что изменит всю Вашу жизнь, и изменит её бесповоротно. Что сделает Вас героем или негодяем, что приведёт Вас в чертоги блаженства или на виселицу. За десять минут можно убить человека или спасти его, за десять минут можно признаться в любви красавице и получить её согласие на брак... или насмешливый отказ, это уж как повезёт. За десять минут можно стать кому-то врагом или приятелем навеки. За десять минут можно подраться со своим новоприобретённым приятелем, хватить его тростью по голове и сбросить его тело в бушующую реку, а можно... Что, мистер Невил, как там минутная стрелка? Сдвинулась уже?

— Н-немножко сдвинулась, сэр.

— Немножко! А ведь и минуты не прошло, мистер Невил, а мы с Вами столько уже успели... Чем же вы занимались там, у реки в эти долгие десять минут?

Молчание. Вместо ответа Невил смотрит в стол и кусает себе губы. Инспектор вздыхает.

— Ладно, к событиям этих десяти минут мы ещё вернёмся, — говорит он. — Рассказывайте, что было дальше.

— Дальше? Дальше мы пошли по домам, сэр.

— Порознь? Или всё ещё вместе?

— Мистер Друд предложил проводить меня, ведь у него был фонарь, сэр, а у меня его не было. Так что мы пошли вместе.

— По Главной улице?

— Нет, сэр, очень уж там дуло. Мы прошли под берегом и поднялись по тропинке возле развалин. Оттуда было уже рукой подать до дома мистера Криспаркла.

— Этого преподобного джентльмена, который ни за что не хотел Вас оставить?

— Да, сэр. Мистер Криспаркл единственный, кто проявляет ко мне такое участие. Я это, может быть, не всегда сразу осознаю... но по-том-то уж хорошо понимаю.

— Итак, вы вместе дошли до двери тогдашней Вашей квартиры?

— Вместе, сэр. Там Эдвин... то есть мистер Друд... он попрощался со мною за руку и пошёл домой. Ну, это он так сказал, что пойдёт прямо домой.

— А на самом деле?

— Не знаю, сэр. Мистер Джаспер потом утверждал, что Эдвин опять по какой-то надобности вернулся к реке. Может, так оно и произошло, сэр, да только мне тогда не было до этого никакого уже дела.

— Отчего же?

— Просто я сразу отправился спать. Следующим утром я собирался уйти в поход и хотел встать ещё затемно. Нужно было хоть немного поспать перед дорогой.

Инспектор некоторое время молча прохаживается по комнатке, потом останавливается прямо напротив Невила.

— Расскажите мне о ключе, — требует он.

— Ключ у меня был с собой, сэр.

— Ага! И где же Вы его взяли?

— Мистер Криспаркл мне его дал, — пожимает плечами Невил.

Инспектор наклоняется ближе.

— Мистер Криспаркл? А не сами Вы его... украли?

— Как я мог, сэр?! Так ведь не делают! Нет, мистер Криспаркл сам выдал мне ключ. кажется, на второй или третий день после моего приезда. Он мне доверял, мистер Криспаркл.

— А мистер Криспаркл не сказал. откуда у него самого этот ключ?

— Нет, сэр. Он только попросил меня не потерять его, вот и всё.

— И всё это время, все эти два месяца, ключ был у Вас?

— Д-да, сэр.

— И Вы знали, от какой двери этот ключ? Мистер Криспаркл Вам это тоже сказал?

— Нет, сэр, не сказал. да только это же само собой понятно было! Я ведь им пользовался каждый день. От входной двери, какой же ещё?

— Входной двери... склепа?

— Ч-что? Я прошу прощения, сэр, но английский язык — он мне не родной, сэр, и я не всегда понимаю...

— Склепа, мистер Ландлесс, склепа! Места на кладбище, где хоронят покойников. Это был ключ от склепа?

— Я... Боже мой, у меня в голове прямо всё путается! Почему покойников?.. Нет, это был ключ от дома, от собственного дома мистера Криспаркла!

— Постойте... Так Вы говорите о ключе от квартиры?!

— Ну да! О каком же ещё?

Инспектор хмыкает и отодвигается.

— Мистер Ландлесс, послушайте, — говорит он после паузы. — Ваш обвинитель, мистер Джаспер, утверждает, что незадолго до той памятной ночи Вы каким-то образом вступили в обладание совсем другим ключом, а именно: ключом от склепа покойной миссис Сапси, супруги мэра этого вашего Клойстергэма. Мистер Джаспер только что убеждал меня, что Вы украли этот ключ прямо из замка и присвоили его. Затем, в ночь Рождества Вы под каким-то предлогом заманили мистера Друда в этот склеп и там убили его!.. Нет, сидите, немедленно сядьте! Я ещё не договорил! Убив мистера Друда, Вы раздели его, засыпали тело известью, чтобы заглушить запах, заперли склеп снаружи, а ключ... Что Вы сделали с ключом, мистер Ландлесс, отвечайте мне!

На Невила сейчас страшно смотреть, так он побледнел. Сведя на макушке дрожащие кулаки, он со стоном раскачивается из стороны в сторону, крепко зажмурив глаза и оскалив зубы. Говорить он не может, и инспектор, сочувственно нахмурившись, ждёт, пока юношу минует первая волна отчаяния. Наконец, слёзы пробиваются из-под посеревших век Невила, он шумно переводит дыхание и с силой ударяет себя кулаками по коленям — раз, другой, третий!

— Да он лжёт, этот ваш мистер Джаспер! — выкрикивает Невил, мотая головой, и в стене напротив тотчас же приоткрывается заслонка. Инспектор дёргает рукою, и лицо сержанта Грегсона снова исчезает в темноте. — Он говорит неправду, он лжёт, лжёт! Он хочет моей смерти. а теперь ещё и это! Обвиняет меня в краже — почему?! Я ничего не крал, я в жизни не брал чужого!.. Он хочет меня оболгать, совсем уже опорочить! И этот мистер Сапси с ним заодно! Как я мог украсть у него ключ той ночью?! Это же далеко, это мили две по Главной улице, да ещё против ветра! Я же знаю, где живёт мэр, это же напротив школы мисс Розы!.. то есть мисс Твинклтон.

— Твинклтон, — тихо повторяет за ним инспектор.

— Ну да, у меня же сестра учится в той школе, я видел его дом! Как я мог заманить туда Эдвина, если мы помирились? Это же безумие, сочинить такое!.. Сначала к реке, потом к мэру, а что мистер Джаспер придумает завтра?! Эдвин пошёл домой, и я пошёл домой, а ключа я не брал, не было этого!.. Господи, ну поверьте же мне! [5]

По лицу инспектора Портерса невозможно определить, верит ли он Невилу. Во всяком случае, глаза его так же колючи, как и его борода, краешек которой он пощипывает пальцами в эту минуту. Невил, обессилев после вспышки отчаяния, ссутулился на стуле и вытянул руки перед собой на столе, кулаки он разжал, и на ладонях видны красные следы от его ногтей.

— Ваш благодетель, мистер Криспаркл, передал Вам пирог с рыбой, — говорит вдруг инспектор совершенно другим, вполне доброжелательным тоном. — Это счастье, иметь на своей стороне такого человека. Завтра Вас перевезут в Клойстергэм, и я тоже поеду с Вами. Думаю, мне следует на месте разобраться с Вашим случаем... и ещё кое с чем. До завтра, мистер Ландлесс... Невил.

Юноша не отвечает, и инспектор неслышными шагами выходит, а его место у двери снова занимает ночной констебль Грин. Невил сидит неподвижно, уставившись в стену, словно бы он заснул, и это нравится полицейскому — похоже, его дежурство будет несложным. За дверью комнаты для допросов инспектор вполголоса переговаривается с дежурным сержантом, облокотившись о дубовый барьер.

— Оба врут, — говорит инспектор.

— Что, и свидетель тоже? — поднимает брови дежурный.

— Особенно свидетель, — кивает инспектор. — Мальчишка-то просто умалчивает, покрывает кого-то. А вот свидетель — тот лжёт напропалую, хочет его утопить.

— Но Вы его, конечно же, раскусили, — усмехается сержант.

— Если бы я не бросил курить, Тоби, я бы распутал это дело трубки так за три. [6] Но если уж проиграл пари, то приходится держать слово. Поэтому без табака мне пока ещё ничего не ясно.

— В комнате для улик есть прекрасные сигары, сэр. Контрабандный товар.

Инспектор хмыкает и составляет из пальцев крест, которым и пытается заслониться от сержанта.

— Изыди, Сатана! — смеётся он.

Сержант Грегсон шутки не поддерживает — человек он набожный, и такие сравнения ему неприятны.

— Так какие же у Вас планы, сэр? — спрашивает он, глядя в свой гроссбух.

— Мои планы, Тоби? Они требуют выезда на место преступления. Как ни крути, совершено убийство, и надо довести следствие до конца.

— То есть пару дней Вас не будет?

— Скажем, три или четыре дня, вряд ли больше. И я хочу поехать частным порядком. Скажи суперинтенданту, что я взял отпуск по болезни.

Грегсон делает краткую пометку на листе бумаги.

— И что же у Вас болит, сэр? — осведомляется он.

— Сердце, — отвечает инспектор каким-то странным тоном. — Думал, что уже прошло и забылось, а оно вдруг снова заныло. Надо бы мне на воды, как тогда, в Танбридж-Уэллс, пятнадцать лет назад...

— Это было ещё до меня, сэр.

— Да, это было давно, Тобиас, — задумчиво кивает головой инспектор. — Это было очень давно. А вспоминается так, будто прошёл один лишь день...

Комментарии к главе XXX

[1] Хормейстер опоздал на собственный званый вечер совершенно сознательно. Заметим, что он оставил приоткрытою дверь — для того, чтобы не помирившиеся ещё юноши могли встретиться наедине и снова смертельно поссориться.

[2] Вспомним, что весь день Сочельника Джаспер сам разгуливал в этом шарфе и не снимал его даже тогда, когда пел в церкви. Если этот шарф должен был позднее послужить орудием убийства, то к чему такая бравада? По-моему, Диккенсу самому требовалось повернее обратить внимание читателей на этот шарф, вот он и заставил своего персонажа намотать шарф себе же на шею.

[3] Здесь снова видна параллель между «Тайной Эдвина Друда» и романом Троллопа «Смотритель». В нём главный герой романа каноник Септимус Хардинг (руководивший, как и Джаспер, церковным хором) вызывает неудовольствие окружающих тем, что постоянно ходит с чёрным платком на шее. Коллеги-священники и прихожане находят это «слишком уж клерикальным».

[4] С разливом реки и поднявшейся высоко водой в романе есть какая-то странность. Да, восточный ветер в графстве Кент «подпирает» реку Медвей и заставляет её подниматься. Но в другом месте романа сказано, что в ночь Сочельника был сильнейший отлив — и это подтверждается календарём приливов на 1842 год. Вероятно, история с поднявшейся якобы водой была придумана Джаспером по ходу ужина, т.к. заранее предугадать сильный ветер именно в ночь убийства было невозможно.

[5] Невил, после первой своей ссоры с Эдвином в доме Джаспера, обходил потом десятой дорогой и дом-над-воротами, и близлежащее кладбище, и понятия не имел ни о склепе Сапси, ни об эпитафии на его стене. Поэтому Невил и думает здесь, что речь идёт о собственном доме мистера Сапси, а не о склепе на кладбище.

[6] Шерлок Холмс в рассказе «Союз рыжих» называет «делом на три трубки» такие свои расследования, которые можно решить за 10-15 минут, не вставая с кресла — то есть одним лишь напряжением ума, подстёгнутого усиленным курением.

Глава XXXI. Околпачивание простаков

Мистер Сапси проводит аукцион. В большой комнате бельэтажа его собственного дома, отданной под торговый зал, выставлены для обозрения предметы, идущие сегодня с молотка: несколько посредственных картин, писанных маслом, прикроватные часы, пара каминных статуэток, чайный сервиз, потемневший от времени настолько, что кажется сделанным из листового железа, полдюжины стульев эдвардианского века с облезшей позолотой, глобус, могущий также служить ларцом для бутылок, и несколько книг неизвестных или уже забытых авторов. Совершенно непонятно, кому этот хлам может приглянуться настолько, что он пожелает отдать за него хоть пару шиллингов, однако все эти предметы честь по чести перечислены и пронумерованы в «аукционном каталоге» — его в нашей провинции заменяет длинная полоса бумаги с крайне неразборчиво пропечатанным текстом: буквы смазаны, слова сокращены до неузнаваемости, запятые и пробелы часто пропущены или же поставлены в самых неожиданных местах. Во всём видно желание сэкономить, поскольку продать это собрание нелепиц никто сегодня и не надеется — они служат лишь фоном для других, действительно необходимых в хозяйстве предметов, выставленных на торги в пользу некоей вдовы, только что потерявшей единственного кормильца, умершего, как поговаривали, от желчной болезни. Эти вещи, выставленные отдельной группой — а именно: постельное бельё хорошего качества, начищенное столовое серебро, стеклянный экран для камина, подсвечники с хрустальными подвесками и роскошный курительный набор покойного — свидетельствуют о некотором прошлом достатке семьи, ныне обратившемся во прах, поскольку почтенный джентльмен не оставил своей вдове никаких сбережений, а напротив, обременил её значительными долгами — ситуация, которая, возможно, и вызвала у него упомянутое разлитие желчи.

В низкой и тёмной зале, кроме самого мистера Сапси и несчастной вдовы с тремя одетыми в траур дочерьми, присутствует мало народа — может быть, всего пара дюжин человек — и поэтому торговля идёт вяло: товары из первого списка лишь на минуту появляются возле конторки аукционера, объявляются и тут же снимаются с торгов ввиду отсутствия к ним всякого интереса. Из публики несколько выделяется сплочённая группа партнёров мистера Сапси по криббеджу и игре в шары — их отличает известная развязность в поведении и склонность к низкопробным шуткам. Так, например, на предложение аукционера начать торги за глобус-ларец с пяти фунтов один из них — плохо выбритый господин с со следами оспы на лице и в клетчатом жилете — выдвигает альтернативу, которую его приятели встречают одобрительным смехом:

— Пять шиллингов за кругляшок, и по стаканчику джина с водой для всех присутствующих!

Удивительно, но мистер Сапси не делает и попытки призвать шутников к порядку. Причина этого выясняется позднее, когда на торги выставляют имущество вдовы: поддержка помощников из публики необходима аукционеру, чтобы взвинтить или сбросить цену на торгуемые здесь предметы — в зависимости от того, с помощью какого трюка мистер Сапси надеется на этой продаже заработать (интересы продавца здесь в расчёт не принимаются).

Вот на стол перед аукционером водружается стопка постельного белья, как мы уже упомянули, превосходного качества. Вдова надеется получить за него приличную цену, но устремления мистера Сапси, однако, совершенно противоположного свойства: он намеревается через подставное лицо из публики приобрести его задёшево сам, чтобы позднее перепродать втридорога. На этот случай у его агента в клетчатом жилете уже приготовлена шутка: он требует у продавца подтверждения, что бельё было должным образом пропарено и продезинфицировано.

— Но зачем портить паром такое хорошее бельё?! — изумляется вдова.

— Не хочу об этом распространяться, — отвечает шутник, почёсывая шрамы на лице, — это не очень приятный предмет. Пожалуй, я куплю всё это бельё сам. Мне нечего опасаться заразы, ведь я уже когда-то переболел этим!

Вдова может протестовать, дочери могут плакать, мистер Сапси под дружный смех прочих мошенников из публики может сколько угодно стучать молотком и призывать присутствующих набавлять цену — всё будет тщетно. Интерес к товару уже потерян (поскольку заболеть оспой в наши дни опасаются все), а то, что почтенный джентльмен умер вовсе не от оспы, а от болезни желчного пузыря, не будет интересовать никого. В тот же вечер, по окончании торгов аукционер и его подставной агент разделят в задней комнате прибыль, а вдове и сиротам за отличный товар, на который они возлагали столько надежд, не достанется и полуфунта.

Совсем другое происходит, когда на торги выставляется курительный набор красного лакированного дерева: здесь задача мистера Сапси в том, чтобы загнать цену на него как можно выше — но тоже не в интересах вдовы. Заметив, что в торговый зал только что вошёл новый интересующийся, которого он ранее никогда не видел в Клойстергэме — высокий, черноволосый джентльмен с круглой, чуточку колючей бородой и внимательными чёрными глазами — мистер Сапси радуется в душе, что нашёл требуемого для трюка простака и, взглядом указав на него своим агентам, приступает ко «взвинчиванию» цены.

— Набор трубок и приспособлений для курения, не исключая кисетов, ёршиков, щипчиков и гильотинок! — возглашает он, растягивая слова, подобно служителю церкви, воспевающему осанну. — Континентальная работа, в оригинальной шкатулке! Нубийский эбен, абиссинский сандал, ливанский кедр, всё в прекрасной сохранности, частью даже необкуренное!

Для более точного определения степени прекрасности сохранения набора мистер Сапси водружает поверх крышки шкатулки свой толстый мизинец и пару секунд, наклонив голову, как бы прислушивается к тому, что сообщает ему этот универсальный измерительный прибор.

— В превосходном состоянии, господа, в совершенно превосходном! — сообщает он залу результаты замера. — Новый господин справа, не желаете ли открыть торги? Начальная цена два фунта. Это очень немного для такого великолепного набора, когда-то заказанного самим Великим герцогом Саксонским, но опоздавшего с доставкой. [1]

Господин с колючей бородой усмехается и почёсывает бровь.

— Какая, вероятно, досада была старику герцогу, — говорит он вполголоса, и в душу распорядителя аукциона закрадывается нехорошее подозрение, что господин этот не так уж и прост, как показалось мошенникам с первого на него взгляда. — Хорошо, я даю два фунта.

— Итак, два фунта, господа, повышайте ставки, — командует мистер Сапси, снова успокоившись.

— Два и шесть! — выкрикивает один из подставных агентов аукционера, пробираясь на место, находящееся почти за спиною новоприбывшего джентльмена.

— И шиллинг сверху, — добавляет тот, оглянувшись на своего соперника.

— Три фунта! — раздаётся сразу из нескольких концов зала. Это помощники мистера Сапси, зная, что платить им не придётся, имитируют оживлённую торговлю.

— Было сказано «три фунта»? — риторически вопрошает мистер Сапси, воздевая руку с молотком к потолку подобно ветхозаветному пророку. — Я не ослышался? Кто-то предложил три фунта? Итак, три фунта от джентльмена в клетчатом жилете!

— Три и десять, — поднимает палец господин с колючей бородой.

— Три фунта десять шиллингов за набор для домашнего курения в семейной обстановке! Это недорого, господа, повышайте ставки! — дирижирует хором своих подручных аукционер.

— Три, десять и шесть, — включается в торговлю кто-то из приличной публики, раззадоренный схваткой.

— На шесть пенсов больше, помоги нам Небеса! — гремит мистер Сапси. — Кто даст четыре фунта? Четыре фунта для безутешной вдовы и её сирот в третьем ряду у окна!

Господин с колючей бородой приподнимается, чтобы бросить взгляд на вдову и её дочерей, и мошенник за его спиною, найдя момент крайне благоприятным, тотчас выкрикивает:

— Пять фунтов! — и тут же с видом скучающим и бездельным принимается разглядывать свои нечистые ногти, как будто он и не кричал перед тем ничего.

Молоток мистера Сапси выбивает дробь по конторке распорядителя аукциона.

— Продано за пять фунтов джентльмену в первом ряду! Прекрасная цена, дорогой сэр! Вы можете забрать свой выигрыш немедленно.

Господин с колючей бородой медленно оборачивается и холодно смотрит на мошенника, устроившегося за его спиною, но тот уже не раз проворачивал подобную аферу ранее, и теперь выдерживает его внимательный взгляд совершенно бестрепетно, зная, что мистер Сапси не даст его в обиду.

— Поздравляю с покупкой, — говорит этот плут, ухмыляясь.

Борода незнакомого господина странным образом делается ещё более колючей.

— Неплохой трюк, — говорит он, снова поворачиваясь к аукционеру. — Но я не предлагал пять фунтов.

— А кто предлагал? Я, что ли?! — глумливо вопрошает мошенник за его спиною, и его сообщники из разных концов зала наперебой подтверждают, что ставку сделал господин с бородою, а вовсе не их старый знакомый, у которого и денег-то таких нет.

— То есть Вы отказываетесь платить? — нависая над конторкой, интересуется мистер Сапси. — Правила проведения аукционов предписывают мне, достопочтимый сэр, немедленно и с позором изгнать Вас из этого зала... если, конечно, Вы не захотите, во избежание разбирательства Вашего дела в суде, оплатить этот пустяковый долг и тут же снова выставить Ваше приобретение на следующие же торги. Я совершенно уверен, что вон тот джентльмен в клетчатом жилете, который ранее давал за Вашу покупку три фунта, не откажется повторить свою ставку и даже превысить её, а Вы в результате окажетесь ещё и в выигрыше.

— А я в свою очередь совершенно уверен, что указанный джентльмен не откроет и рта без Вашей команды, — парирует колючий господин. — Вдобавок я уверен, что Вы, мистер Сапси, потребуете с меня, кроме этих пяти фунтов, ещё и семнадцать шиллингов аукционного сбора.

— Должен ли я понимать это так, милостивый сэр, что Вы окончательно отказываетесь платить?!

— Вовсе нет, — неожиданно отвечает ему чернобородый господин, значительно смягчая свой тон. — Давайте мне мою покупку. Я заплачу эти пять фунтов. но передам их тем, кто нуждается в них больше Вашего.

И отсчитав из бумажника пять фунтовых купюр, этот господин кладёт их в курительную шкатулку и, прошагав при полном молчании присутствующих в тот конец зала, где с платочком у глаз сидит вдова с дочерьми, отдаёт свою покупку самой младшей из них. Мистеру Сапси такая его щедрость совершенно не нравится.

— Правила проведения аукционов... — начинает было он, но господин с чёрною бородою прерывает его.

— Эти правила позволяют мне арестовать Вас, мистер Сапси, за комплот и мошенничество, и я предлагаю Вам не усугублять своё положение ненужными здесь препирательствами.

Мистер Сапси начинает краснеть лицом от возмущения, причём краска заливает сначала его шею, потом щёки, затем поднимается к его вискам и лысине, как будто в голову его, словно в пустой графин, наливают портвейн.

— В этом городе я представляю высшую власть, сэр, являясь и судьёй, и городским главою, и это я сейчас арестую Вас за оскорбление, мистер... мистер...

— Инспектор Портерс, к Вашим услугам. Столичная уголовная полиция, центральный офис.

Волна покраснения так же быстро оставляет лицо представителя высшей городской власти, сменяясь почти пепельной бледностью. Инспектор Портерс разглядывает этот феномен с тем же интересом, с каким он смотрел бы на смену красок на коже какого-нибудь хамелеона в зоологическом саду столицы.

— Очень приятно, дорогой сэр, мне очень приятно, — бормочет мистер Сапси, криво улыбаясь и дёрганьем руки подавая своим сообщникам знак побыстрее убраться из зала. — Я поздравляю себя с честью первым приветствовать нового гостя в нашем замечательном городе. Старинном, но в полной сохранности... Забудьте, забудьте всё, что я Вам тут сгоряча наговорил, я принял Вас за другого... кого-то ещё, не важно. Торги закрыты, господа, я благодарю вас всех и предлагаю оказать мне честь и явиться снова через неделю!.. Господин инспектор, не желаете ли стаканчик шерри — так сказать, чтобы отметить прибытие?

Инспектор Портерс презрительно хмыкает. Затем, полуобернувшись, ожидает, пока зал полностью опустеет. Вот закрываются двойные двери, вот приглушают газ, вот из задних комнат появляется служанка и принимается ровнее расставлять в ряды стулья и подбирать с полу брошенные туда разорванные «каталоги» и прочий мусор. Всё это время мистер Сапси терпеливо и молча ждёт ответа инспектора, и бледность постепенно покидает его лицо, возвращая коже обычную её окраску.

— Причина моего визита в ваш замечательный город, — произносит, наконец, инспектор, по-прежнему не глядя на аукционера, — состоит в том, что в Вашей, мистер Сапси, недвижимой собственности было случаем обнаружено мёртвое тело.

— Ах, это! — восклицает аукционер с некоторым облегчением. — Ну это дело простое! Право, не знаю, зачем Вам и беспокоиться приезжать было, ведь мы его уже полностью расследовали. Да-да, и даже уже арестовали преступника!

— Вот как! — негромко восклицает инспектор, снова поворачиваясь к мистеру Сапси. — И кто же, по-вашему, в этом деле преступник?

— Вы меня удивляете, любезный сэр! — всплёскивает руками мэр. — Мистер Джаспер ведь уже самым удовлетворительным образом объяснил и доказал, что виновным в этом ужасающем убийстве является никто иной, как этот дикарь, этот монстр, этот бенгальский тигр — не хочу снова произносить его имени — этот Невил Ландлесс!

— Возможно, мистер Джаспер это и доказал, — миролюбиво говорит инспектор. — Но даже и он, со всем его изобретательным умом, не смог прояснить для меня несколько моментов, довершить расследование которых я сюда и прибыл. Например, мистер Сапси, мне совершенно не понятно, каким образом указанный Вами преступник, этот «бенгальский тигр» Невил Ландлесс, ухитрился подменить ключ от склепа Вашей покойной супруги.

— Он и не подменял его, — отвечает господин мэр. — Негодяй просто украл этот ключ. Да, украл, вынул из замка и положил в карман — всё, как объяснил нам мистер Джаспер!

— Тогда какой же ключ получили Вы, мистер Сапси?

— Ах, совершенно неподходящий! Он нисколько не подходил к замку, вот совершенно!

— То есть подмена всё-таки произошла? Но где же «бенгальский тигр» взял этот самый второй ключ?

— Разумеется, он его тоже украл! Спросите у него самого, спросите у преступника. Вырвите у него признание, так сказать.

— Непременно вырву. Но пока я хочу спросить кое-что и у Вас, мистер Сапси. Скажите мне, каким образом этот второй, неправильный ключ попал лично к Вам? Ведь Вы же держали его полгода у себя, совершенно не подозревая о том, что он не от Вашего склепа?

— Ни чуточки не подозревал, вот ни на полмизинца!

— Так откуда же он попал к Вам?

— Так от Дердлса же!

Инспектор достаёт из кармана блокнот и листает странички, сверяясь с записями.

— Дердлс, Дердлс... Это работник кладбища, который и обнаружил тело? Выстучал его на слух, так сказать?

— Да, наш Дердлс славится этим своим умением по стуку находить под землёй и в стенах нашего собора всякую дрянь. Большой оригинал!.. Зачем он только взялся искать своих покойников в моём склепе, ума не приложу. Наверное, хотел насолить мне. Или спьяну. Он страшный пьяница, чтоб Вы знали, господин инспектор, страшный! Даже ко мне он заявлялся с целью выпить у меня портвейна. Но я его насквозь вижу, с моим-то знанием света! Я его быстро спровадил...

Инспектор серебряным карандашом делает в блокноте ещё несколько пометок.

— И этот Дердлс... он собственноручно передал Вам неправильный ключ?

— Ну можно сказать и так. Ключ от моей недвижимой собственности он хранил в узелке, вместе с молотком и этими его ужасными сухарями. Оттуда я ключ и достал.

— То есть Вы сами взяли неправильный ключ из узелка Дердлса?

— Боже мой, ну откуда же мне было знать, что он неправильный?! У Дердлса было множество ключей, и он всегда носил их все с собой. Человек с моим положением не должен разбираться в ключах, для меня они все были одинаковы с виду.

— Как же Вы решили, что именно этот ключ — Ваш?

— Да потому, что только он и лежал в узелке! Остальные ключи Дердлс носил по карманам. Говорю же, он у нас большой оригинал!

— А Вы не могли спросить у самого мистера Дердлса, какой именно ключ из всех этих действительно Ваш? — интересуется инспектор, покусывая кончик карандаша.

— Дорогой сэр, — изумляется мистер Сапси, — как же я мог спросить у него, когда он сидел в тюрьме?!

— А он сидел в тюрьме?

— Ну натурально! Я же его туда и посадил! За оскорбление представителя власти.

— Позвольте, я угадаю. Он оскорбил... Вас.

— Именно! Не хочу и вспоминать, что он тогда мне сказал! А я всего лишь потребовал от него, чтобы он заплатил за свою работу!

— Какую это?

— Я поручил Дердлсу изготовить мраморную доску с эпитафией моей покойной супруге, чтобы украсить этим предметом воздвигнутое на кладбище в её и мою честь скорбное сооружение.

— Вы хотите сказать, склеп?

— Я это и говорю, уважаемый сэр. И заметьте, что текст эпитафии я уже сочинил сам, так что Дердлсу всего-то и надо было что перенести его, буква за буквой, на кусок мрамора. Несложная работа, но и на неё ему потребовалось почти два месяца! И всё это время ключ от мемориала моей супруги Дердлс держал при себе.

— Хорошо, но я так пока и не понял, за какую же это работу Дердлс должен был заплатить Вам.

— Так за изготовление доски же!

— Которую ему заказали Вы.

— Именно! Позвольте, я объясню Вам. По нашему уговору стоимость материала и работ составляла четыре с половиною фунта. Это немало, дорогой сэр. Я бы сказал, что это была щедрая плата. Провозившись два месяца, Дердлс, наконец, справился с заданием и явился ко мне — отчитываться. Я, натурально, потребовал у него назад свой ключ. Но этот негодяй не пожелал мне его вернуть, он собирался держать ключ при себе, пока ему не будет уплачено сполна. Нет, каков наглец! Я так ему об этом и сказал. Не хочу даже и вспоминать, что он мне ответил... Произошла крайне неприятная сцена, и я был вынужден — просто вынужден! — послать за полицией. Ведь Дердлс допустил оскорбление представителя высшей городской власти!

— То есть лично Вас, как мэра.

— Да. За это самое оскорбление я, уже как мировой судья этого города, присудил ему пять фунтов штрафу, из которых четыре с половиною фунта сразу же посчитал уже уплаченными — в виде работ по изготовлению памятной доски.

— Неплохой трюк!

— Это был не трюк, уважаемый сэр, а элементарная справедливость. Любой приличный человек на моём месте поступил бы так же. Но даже и после этого Дердлс оставался должен мне половину фунта!

— Ага, теперь я понимаю: так вот откуда взялся его долг за выполненную для Вас работу! И что же подсказало Вам это Ваше чувство весьма элементарной справедливости?

— Дорогой сэр, я в точности знал, что у нашего каменотёса не было ни пенса, чтобы вернуть мне долги — он же всё пропивал! И тут на помощь моему чувству справедливости пришло моё знаменитое милосердие — я удовлетворился тем, что заменил Дердлсу уплату долга его трёхдневным заключением в тюрьме. Как я всегда говорю: прощайте должникам вашим... но не прежде, чем они отсидят положенное им за решёткой. По крайней мере, в тюрьме Дердлс смог проспаться.

— Скажите ещё — отъесться.

— Разумеется, и это тоже! На питание заключённых мэрия (во главе со мной) выделяет четыре пенса в день, и будьте уверены, что этот наглец не постеснялся проесть их все — просто для того, чтобы досадить мне! Да он камни, думаю, готов был глотать, только бы мне назло.

— Не удивлюсь. Но вернёмся к вопросу о ключе. Было ли проведено его опознание?

— Разумеется, дорогой сэр, это было первое, о чём я распорядился! Мы сравнили его со всеми ключами, какие только попались нам под руку, и... знаете, что оказалось?!

— Нет, не знаю, но рассчитываю услышать это.

— Это был ключ от дверей соборной библиотеки! И это лишний раз подтверждает виновность этого. дикаря с неанглийским цветом кожи.

— Невила Ландлесса? Это почему же?

— Ну а как же иначе, уважаемый сэр?! Наш соборный пристав, мистер Топ, в чьём ведении находятся все ключи от помещений собора, вспомнил позднее, что именно этот ключ он — разумеется, по службе! — доверил когда-то младшему канонику нашего клира, то есть мистеру Криспарклу! [2]

— Этому преподобному джентльмену? Хм... ваш рассказ становится интересным, мистер Сапси! Прошу Вас, продолжайте.

— Говорю же Вам, дорогой сэр, мы замечательно всё расследовали сами! Мистер Криспаркл, разумеется, был у нас вне подозрений. Он превосходный джентльмен. только, может быть, чуточку слишком уж возлюбивший ближнего своего. или даже «дальнего своего» — я имею в виду всякий там чернокожий сброд, вроде готтентотов или выходцев из наших колоний. Их врождённая склонность к преступлениям общеизвестна: в газетах чуть не ежедневно можно прочитать сообщения о тех беспорядках и бунтах, которые они устраивают на плантациях добрых англичан, не щадя при том ни наших женщин, ни даже и детей! Вот и этот дикарь — не успел он поселиться среди добропорядочных горожан, как тут же его дурная, тигриная кровь проявила себя.

— В убийстве?

— И в этом тоже! Но сначала — в воровстве.

— В каком воровстве?

— Так ведь он-то и украл ключ от библиотеки у мистера Криспаркла! Прямо в первый же день по своему приезду!

— Каким же образом Вы это установили?

— Ах, от наблюдательности моего друга мистера Джаспера не укроется ничего! Когда-то давно, когда он только начинал свою блистательную карьеру распорядителя нашего церковного хора, мистер Криспаркл на время одолжил ему ключ от соборной библиотеки — мистер Джаспер своим превосходным почерком должен был сделать памятную запись в приходской книге о кончине моей любезной супруги. Мой друг, разумеется, с блеском исполнил просимое, после чего вернул этот ключ младшему канонику — вернул, может быть, с некоторым опозданием. Честно говоря, ключ едва ли не десять месяцев находился во владении мистера Джаспера, пока, наконец, он не вспомнил об этом незначительном предмете и не улучил благоприятную оказию, чтобы возвратить вещь её владельцу. Это произошло как раз в тот день, когда известный Вам тигр в овечьей шкуре, этот негодяй, этот убийственный убийца...

— То есть, мистер Ландлесс.

— Да, о нём я и говорю. Именно в тот день, когда в доме у мистера Криспаркла воцарился этот преступник, мой друг мистер Джаспер и возвратил ключ обратно, принеся его с собой на тот званый ужин — на котором и проявилась в первый раз и в полной мере зложелатель-ность указанного дикаря к несчастному юному Друду.

— Мистер Криспаркл подтверждает это?

— Помилуйте, сэр, как он может не подтвердить?! О случившейся в конце того вечера драке между молодыми людьми известно ведь всему городу!

— Я имел в виду ключ. Мистер Криспаркл подтвердил возвращение ему ключа?

— Но он не может ни подтвердить этого, ни даже отрицать! Ведь стоило мистеру Джасперу, перед его поспешным уходом с закончившегося скандалом ужина, повесить возвращаемый канонику ключ на гвоздик у входной двери, как этот ключ — тут же и незамедлительно! — был украден этим... этим...

— Мистером Ландлессом.

— Абсолютно верно, сэр! Я вижу, что Вы понимаете меня и мои чувства.

— Но вряд ли их разделяю. Из Ваших слов получается, что мистер Ландлесс, едва лишь познакомившись с Эдвином Друдом, уже замыслил своё будущее преступление, и для подготовки к нему украл ключ у мистера Криспаркла.

— Я уверен, дорогой сэр, что этот негодяй замыслил бы своё будущее преступление ещё в колыбели, если бы она у него была, и если бы он в ту пору вообще подозревал о существовании на свете молодого Друда! Ах, если бы Вы знали свет так же хорошо, как и я, юноша — ведь я же вправе называть Вас юношей, уважаемый сэр? Вы ведь много моложе меня! — да, если бы Вы знали свет, юноша, Вы знали бы также, как часто люди решаются на преступление под влиянием минуты, мгновения, как часто они пускаются на опаснейшие авантюры безо всякого надлежащего обдумывания! И как часто они совершают при том глупейшие ошибки, лишающие их всякой выгоды и лишь раскрывающие всему обществу их гнусное нутро!

— Я только что был этому свидетелем на Вашем аукционе. Что ж, теперь последний вопрос: где этот злополучный ключ от библиотеки находится сейчас?

— Конечно же у меня, сэр! В конце концов, я ведь начальник над полицией в этом городе — и вдобавок прохожу по делу как потерпевший — так у кого же ещё должны находиться все изобличающие преступника улики?!

— Мне нужен этот ключ, дайте его мне.

— Но для каких целей, уважаемый сэр? Вы собираетесь осмотреть соборную библиотеку?

— Не исключено. Так где же этот ключ?

— Что ж, Вы можете получить его, сэр, он в моём кабинете. Соблаговолите пройти со мною и... Вы точно не хотите пропустить стаканчик портвейна, дорогой сэр? После одной из недавних распродаж у меня остался целый ящичек... впрочем, не будем об этом. Сюда, уважаемый сэр.

Через ряд скверно прибранных, полутёмных комнат, где вся мебель окутана запылёнными чехлами, полы скрипят, а картины на стенах черны и запачканы до неразборчивости, инспектор вослед за мистером Сапси проходит в рабочий кабинет аукционера, где вдоль стен на полках тёмного дерева выстроились его расчётные и долговые книги — пожалуй, здесь сотни таковых! — и пока начальник полиции и мэр разыскивает, куда же он запрятал решающую в его собственном деле улику, инспектор задумчиво рассматривает стоящую на каминной полке овальную миниатюру. Она изображает светловолосую женщину средних лет, довольно миловидную и с голубыми глазами, но в повороте её плеч и в её осанке проглядывает некая неуверенность в себе, граничащая, пожалуй, с робостью и неспособностью сопротивляться превратностям судьбы. Её тонкие руки сложены на коленях так, как будто она в любой момент готова прижать их к груди в умоляющем о пощаде жесте, корсаж и шляпка её украшены жёлтыми, тревожащими душу цветами, и хотя тёмный фон картины выгодно подчёркивает золотистый цвет её локонов, общее впечатление от портрета остаётся, скорее, неблагоприятное — уж больно много сокрыто в нём грусти, тоски и одиночества. Женщина, изображённая на картине, кажется инспектору смутно знакомой.

— Это Ваша дочь, господин мэр? — спрашивает он.

— Что Вы, нисколько! — восклицает мистер Сапси, на секунду прерывая поиски ключа и оборачиваясь. — Это портрет моей покойной супруги, сделанный, понятно, при её ещё жизни и... лет за десять до моей с нею встречи. Наша разница в возрасте, соглашусь, допускала возможность той ошибки в вопросе, которую сделали Вы, уважаемый сэр. но, как я всегда говорю, ум лучше всего оттеняется красотою, а зрелость — юностью, поэтому мой брак с мисс Бробити, случившийся семь лет назад, самым выгодным образом удовлетворял устремлениям нас обоих. Этелинда обрела счастье вкушать плоды моей мудрости и обширного знания света, а я, в свою очередь, получил возможность ежедневно наслаждаться её красотой и неиспорченностью... Ну или почти ежедневно. Пока Господь, наконец, не призвал её... в связи с какой-то внутренней болезнью.

— Этелинда Бробити, — тихо произносит инспектор, устремляясь мыслями в одному ему ведомые дали. — Значит, она умерла...

— Год и восемь месяцев назад, — довольно произносит мистер Сапси. — А вот и тот самый ключ!

Получив просимое, инспектор Портерс без долгих прощаний покидает вызывающий у него почти уже удушье мрачный дом господина мэра и выходит на центральную улицу Клойстергэма. Пока он, стоя спиной к витрине закладной лавки мистера Сапси, натягивает перчатки, мысли его витают где-то далеко. Но вот в сотне ярдов он замечает ещё одно здание старинной, вышедшей уже из моды архитектуры, и при взгляде на этот дом взор его проясняется: наверняка это и есть «Приют Монахинь» — школа-интернат для юных леди, которой заправляет мисс Твинклтон. Это имя наполняет его сердце теплом и сожалением.

— Этелинда Бробити и Амалия Женевьева Твинклтон, — говорит он вполголоса. — Уроки родного и французского языка.

Заложив руки в перчатках за спину, он тихими шагами минует здание школы, краем глаза примечая и медную табличку при входе, и вышитые крестиком занавески в окнах первого этажа, призванные ограждать воспитанниц от нескромных взглядов прохожих, и даже барельеф геральдического щита какого-то ныне забытого рыцаря высоко вверху, под стропилами крыши. Прилегающий к дому сад отделён от проезжей части улицы сплошной каменной стеной, но сквозь кованые ворота можно разглядеть внутри ограды посыпанные песком дорожки, цветники и скамейки. На одной из них — той, что соседствует с каменным столбиком солнечных часов — инспектор замечает силуэт сидящей в задумчивости молодой леди; смуглый цвет её лица задерживает его беглый взгляд. Инспектор с удивлением узнаёт в ней сестру того самого юноши, которого он только вчера арестовал и допрашивал.

Молодая девушка, заметив, что перед воротами кто-то стоит, поднимает взгляд и издаёт тихий возглас удивления. Инспектор слегка кланяется, но смуглая леди не отвечает кивком на его приветствие, а вместо этого быстро и грациозно встаёт и, прижимая кулачок к груди и опустив голову, скрывается из виду в направлении дверей школы. Инспектор Портерс слышит, как закрывается за нею дверь, слышит дробный стук каблучков по деревянной лестнице внутри притихшего здания, затем он замечает, как невидимая рука слегка отодвигает занавеску в одном из верхних окон. Не желая показаться навязчивым, инспектор разворачивается и неторопливым шагом идёт по Главной улице в сторону гостиницы «Крест и Патерица», где он решил поселиться на время расследования. Нерасположенность к нему юной девушки незримой стеной высится за его плечами, словно перегораживая улицу во всю её ширину, поэтому осмотр места преступления инспектор оставляет на потом, надеясь найти какой-нибудь другой, пусть даже и окружной путь на кладбище, на котором разыгралась давешняя трагедия.

Клойстергэм, выбеленный жарким солнцем, тих и светел, никто не встречается инспектору на его недолгом пути, и лишь соборный колокол за его спиною отмечает негромким звоном каждую пройденную им четверть мили.

Комментарии к главе XXXI

[1] Вероятно, здесь имеется в виду король Дании Фредерик VI, скончавшийся в 1839 году.

[2] Возможно, тут требуется уточнить: в романе фигурируют три ключа — ключ Джаспера, ключ Дердлса и ключ Сапси. Ключ Джаспера, который он получил когда-то от каноника Криспаркла, был универсальным. Он открывал все двери в соборе, включая входную, дверь в подземелье, дверь в библиотеку и дверь на башню (в звонницу). В романе он называется «ключом от башни», «ключом от библиотеки» или «ключом от внутренних помещений собора». Ключ, которым по роду службы постоянно владел Дердлс, был более простым. Он открывал только входную и подвальную двери. В романе он назван «ключом от подземелья». Ключ же от склепа Сапси открывал, понятно, только сам склеп, и ничего более.

Глава XXXII. Украденное наследство

Мистер Джаспер поёт. Облачённый в белый, засаленный с изнанки стихарь, он стоит в проходе между двумя рядами скамей, перед которыми с нотами в руках выстроились хористы. Резная деревянная перегородка отделяет молящихся от хоров, так что прихожанам певцы почти и не видны, и оттого им кажется, что музыка рождается сама собою под сводами собора и оттуда уже слетает вниз, но вот хормейстера — мистера Джаспера — им видно хорошо. Дирижируя хором, он стоит спиною к публике, но когда ему приходит пора солировать, мистер Джаспер, словно солдат на плацу, поворачивается лицом к зрителям и, театрально отставив руку с нотными листками в сторону, почти не заглядывая в них, принимается творить своё ежедневное чудо: его прекрасный голос то стелется понизу, рокоча, словно набегающие на берег волны, то морским альбатросом взмывает ввысь, безо всякого напряжения скользя между изящными полукружиями сводов и грозовыми тучами органных аккордов. Голос мистера Криспаркла, ведущего сегодняшнюю дневную службу — голос сам по себе довольно приятный и мелодичный — тоже примешивается к общему хору, но как чайке не сравниться своим полётом с альбатросом, так и младшему канонику невозможно достичь высот певческого мастерства мистера Джаспера — особенно когда тот, как сегодня, испытывает прилив вдохновения.

Но вот служба окончена. Мистер Джаспер опускает воздетые к сводам собора руки, давая широким рукавам стихаря упасть, словно обессилевшим крыльям, мистер Джаспер вежливым наклоном головы благодарит хористов за сегодняшние старания, мистер Джаспер оборачивается, рассчитывая и сам получить от младшего каноника несколько слов одобрения и восхищения, но натыкается на его холодный и отстранённый взгляд — обычно добродушный, сегодня тот определённо не настроен расточать любезности. Такое отношение слегка задевает певца, но мистер Джаспер пребывает ныне слишком уж в отличном настроении, чтобы огорчаться по пустякам. Собрав у хористов ноты и не забыв сказать каждому из них по паре дружеских слов, мистер Джаспер, возвратив белый стихарь на полку ризницы, выскальзывает из собора через одну из боковых дверей.

Младший каноник, нарочно затянув на несколько лишних минут разговор с одним-двумя подошедшими поделиться с ним своими заботами прихожанами, дожидается ухода хормейстера и тоже, сняв и повесив в шкаф ризницы свои торжественные облачения, покидает собор через главный его вход. Седовласый джентльмен из приезжих, увлечённо рассматривающий украшенные богатой резьбой двери собора, на секунду отрывается от своего занятия, чтобы поприветствовать проходящего мимо каноника любезной улыбкой. Мистер Криспаркл кивает ему в ответ, смутно припоминая при этом, что этот господин, кажется, снимает квартиру у Топов, но тут же снова забывает о нём, потому что в десятке шагов перед собой, на скамейке под ближайшим к собору деревом преподобный Септимус замечает ещё одну знакомую фигуру — своего школьного приятеля и вновь обретённого друга, лейтенанта Тартара. Тот, ухмыляясь, курит трубку и, кажется, нарочно пускает особенно густые и частые клубы ароматного дыма — не иначе в знак приветствия, или чтобы замаскировать свою радость от новой встречи со старым своим другом.

— Джим, старина, — говорит мистер Криспаркл, подходя и протягивая ему руку. — Спасибо, что ты приехал так быстро.

— Приехал, как только смог, Крис, — отвечает лейтенант, улыбаясь в ответ. — Приехал, как только получил твою записку. Мисс Елена тоже здесь? Как она?

— Не слишком хорошо, друг мой, — озабоченно говорит младший каноник. — Она очень переживает за брата и, кажется, не верит в его скорое освобождение. Мне сложно ответить тебе определённее, так как, понимаешь ли, мисс Ландлесс... ну... она отказывается теперь со мной разговаривать.

— Вот даже как? Это дурной знак, Крис, — серьёзно отвечает Тартар, вставая со скамьи. — Чем же ты так провинился перед юной леди?

— Её брата арестовывают уже в третий раз, и я всякий раз оказываюсь рядом, и всякий раз я ничего не могу сделать для бедного юноши, лишь только уговариваю его покориться и принимать мужественно все падающие на него удары. В её понимании я делаю для него слишком мало. Да и в моём понимании это точно так же. Толку от меня никакого.

Лейтенант ободряюще похлопывает приятеля по плечу.

— А что Невил?

— Он заперт в нашей тюрьме и просидит там неделю — если ему, разумеется, не предъявят обвинения.

— Ты уже виделся с ним?

— Я пробовал, да только он передал мне через охранника, что не желает меня видеть. Точно, как и его сестра. В свой самый первый день по приезду сюда Невил рассказывал мне про особого рода «безмолвную коммуникацию», которая существует между ним и Еленой — они словно бы на расстоянии чувствуют мысли и настроения друг друга. Так что нерасположенность ко мне сестры, похоже, как-то передалась и ему...

За этим разговором друзья медленно идут вдоль ограды кладбища по направлению к домику-над-воротами хормейстера и выходу на главную улицу городка. Краем глаза лейтенант замечает склеп с остатками мраморной памятной доски на боковой его стене и яму перед входом, наполовину осыпавшуюся и прикрытую теперь досками и мешковиной, но, не желая ещё больше расстраивать своего друга, он никак не комментирует увиденное. Миновав широкую каменную арку, друзья поворачивают направо — к виднеющемуся вдалеке зданию «Приюта Монахинь».

Окна спален воспитанниц школы, выходящие на Главную улицу, и так обычно закрыты задёрнутыми занавесками, но одно окно — той спальни, в которой сейчас перед зеркалом с ножницами в руке стоит Елена Ландлесс — занавешено сегодня особенно тщательно. Ах, если бы видела сейчас свою подругу малютка Роза! Выпятив подбородок и сжав губы в тугую нитку, Елена безжалостно обрезает свои прекрасные чёрные волосы — шёлковая их гора растёт на полу вокруг босых её ног, тёмные пряди падают безжизненно, словно цветы, бросаемые на похоронах в могилу, чёрной каймой ложатся они на подол её строгого, почти траурного платья. Что всё это значит, милая Елена?! Может быть, ты хочешь лишь наказать себя за недостаток внимания к судьбе брата, хочешь лишить себя единственной своей гордости и ценности? Или в твоей остриженной теперь «под юношу» голове зародился какой-нибудь особый план — наподобие тех, которые строила ты в далёком твоём детстве, когда, взявшись с братом за руки, убегали вы от жестокого отчима, сделавшего вас сиротами? Скажи нам, милая Елена, ответь! Но ни слова, ни звука нельзя услышать из этих крепко сжатых, побледневших губ, и только ножницы щёлкают холодно и равнодушно, отрезая локоны — один за другим, один за другим...

Мистер Криспаркл и лейтенант Тартар в молчании минуют здание школы, в молчании проходят мимо запертых ворот сада с пустою теперь скамейкою и одиноко торчащим неподалёку каменным столбиком с циферблатом солнечных часов наверху. Набежавшее на солнце тёмное облачко погружает дорожки сада и лужайки в тень, и напрасно стрелка часов глядит в небеса — её силуэт больше не виден на циферблате, и оттого время в Клойстергэме кажется замеревшим и замёрзшим навеки. Афиша в окне аукционного зала мистера Сапси в доме напротив извещает всех о «завтрашних торгах», но каждому в городе известно, что афишу эту не снимают месяцами, и, может быть, ещё и поэтому вожделенное «завтра» — со всеми положенными ему благами цивилизации и смягчением нравов — всё пытается прийти в наш городок, но всё никак не приходит.

У дверей гостиницы «Крест и Патерица» видны двое — это инспектор Портерс даёт какие-то указания ночному констеблю Грину. В дневное время полицейскому не положено быть на службе, но инспектор, похоже, сразу же по приезду назначил его к себе в помощники, и теперь констебль Грин, взяв под козырёк, деловито уходит исполнять очередное поручение инспектора. Заметив приближающегося младшего каноника, инспектор улыбается и делает приветственный знак рукою.

— Преподобный Криспаркл, Вы очень кстати, — говорит он в бороду. — Я как раз хотел поподробнее поговорить с Вами. От констебля Грина я узнал, что именно Вы, сэр, полгода назад нашли важные улики в воде у плотины. Ваш рассказ об этом случае мог бы значительно продвинуть следствие.

— Я охотно расскажу Вам всё, что знаю, — отвечает младший каноник, — поскольку я надеюсь, что мой рассказ сможет хоть как-то помочь несчастному юноше, томящемуся сейчас в тюремной камере. Собственно, я и пришёл сюда специально для того, чтобы прямо ходатайствовать за него перед Вами и испросить позволения заменить ему тюремное заключение простым домашним арестом — под мою личную ответственность, и в моём доме. Обещаю Вам, что он даже не покинет отведённой ему комнаты.

Инспектор с сожалением морщится.

— В настоящее время это было бы нецелесообразно, достопочтенный сэр. Поверьте, я нисколько не сомневаюсь, что под Вашим присмотром он будет почти в той же безопасности, что и в камере, но... по ряду причин, которые я пока ещё не могу раскрыть Вам, мистеру Ландлессу лучше будет оставаться там, где он сейчас находится — то есть под полицейской охраной.

— Меня беспокоит его душевное состояние, поскольку он отказывается встречаться со мной.

— Крис, по-моему, тебе следует прислушаться к словам господина инспектора, — вполголоса перебивает младшего каноника лейтенант Тартар. — Невилу сейчас будет лучше в тюрьме под охраной — для его же собственной безопасности. Понимаешь, Крис? Для его безопасности.

Младший каноник хмурится и пристально смотрит на собеседника.

— К тому же я сам могу попробовать добиться у него... гм... аудиенции, — уже громче говорит Тартар. — Возможно, он не откажется принять своего соседа и друга.

Каноник Криспаркл вздыхает и делает обречённый жест рукою, соглашаясь с этими доводами. Инспектор оживляется.

— Вы сказали, что приходитесь нашему арестованному соседом и другом, мистер...

— Моя фамилия Тартар, Джеймс Тартар. Я лейтенант флота Её величества в отставке, а также сосед и, смею надеяться, друг Невила Ландлесса.

— Так Вы мистер Тартар, какая удача! Знайте же, сэр, что я уже дал распоряжение лондонской полиции отыскать Вас. А Вы нашли меня сами! Чудесно, просто чудесно! Мне хотелось бы задать и Вам несколько вопросов.

— Всецело к Вашим услугам.

— Замечательно. Тогда сразу и начнём. Верно ли, что в недавнем разговоре Невил Ландлесс признался Вам в злоумышлении против покойного мистера Друда, произнеся следующую фразу: «Ведь он хотел жениться на ней, так мог ли я не убить его за такое желание?!»

Младший каноник издаёт приглушённый возглас возмущения и хочет что-то сказать, но инспектор останавливает его рукою. Сам он, выставив вперёд бороду, не спускает с лейтенанта Тартара глаз и, похоже, с огромным нетерпением ожидает его ответа. Мистер Тартар прокашливается.

— Заявляю Вам со всею ответственностью, сэр, что фраза эта, хотя и была, действительно, произнесена, относилась к совершенно другому человеку, и никогда не была претворена в реальные насильственные действия. Во время нашего разговора Невил Ландлесс рассказывал мне о тех лишениях и побоях, которые он, будучи ещё на Цейлоне, претерпевал от своего жестокосердного отчима, и пожелание смерти — заметьте, сэр, только пожелание! — относилось именно к его приёмному отцу, а вовсе не к Эдвину Друду, в ту пору Невилу ещё совершенно не знакомому. Упомянутая женитьба также не имела отношения к расследуемому сегодня делу. Названый мною отчим, некто Самюэль Фархам Билликин, будучи опекуном сирот Ландлесс, частью растратил, а частью и присвоил их немаленькое наследство, а затем — чтобы сделать невозможным судебное разбирательство — задумал жениться на опекаемой им девушке, несовершеннолетней мисс Елене. Да, этот негодяй решил жениться на своей приёмной дочери!

— Святые апостолы! Нет! — отшатываясь, восклицает младший каноник, поражённый этой новостью в самое сердце.

— Разожмите кулак, преподобный, — мягко говорит ему инспектор, и щёки младшего каноника заливает густая краска стыда. Как часто он сам говорил те же слова юноше, томящемуся сейчас в заключении! Как много он, священник, обращал внимания на внешние проявления душевного волнения, и как мало думал о том, что творится на сердце бедного молодого человека!

— Я хочу ещё раз обратить Ваше внимание, инспектор, — продолжает меж тем Тартар, — что то пожелание смерти, про которое мистер Невил поведал мне в нашем частном с ним разговоре, так и осталось одним лишь мысленным пожеланием, и не стало ничем более. Не думаю, сэр, что желать про себя смерти человеку, покушающемуся на честь горячо любимой сестры, является таким преступлением, за которое положена расплата — я имею в виду на этом, разумеется, свете. Упомянутый мною мистер Билликин, хотя он и скончался несколькими днями позднее случившегося у него с Невилом разговора — скорее, это была ссора — умер сам, в собственной постели, от последствий неумеренного пьянства и мозгового кровоизлияния. Он даже успел составить и утвердить завещание, по которому сироты Ландлесс не получали ничего, а все украденные их отчимом деньги переходили его племяннику.

— Об этом Вам тоже рассказал мистер Ландлесс? — серьёзно интересуется инспектор.

— Нет, это я выяснил самостоятельно, наведя справки на Цейлоне, в Коломбо.

— И как же Вам удалось узнать детали чужого завещания, позвольте Вас спросить?

— Мне удалось это, сэр, поскольку я сам, лично, и являюсь этим племянником мистера Билликина, унаследовавшим после его кончины все украденные деньги сирот Ландлесс.

— Боже мой, Джим! — ахает младший каноник, до этого слушавший все объяснения Тартара с неослабным вниманием. Тот успокаивающе похлопывает своего друга по плечу.

— Всё в порядке, Крис, я не вступил ещё в права наследства и не истратил из его сумм ни единого фартинга, — говорит он. — Когда на меня свалилось эдакое богатство, я сразу же заподозрил неладное и положил себе выяснить всё в точности. Прости, что я не сказал тебе этого ранее. Я кучу денег извёл на розыски, я даже отправился на Цейлон на своей яхте, но все расходы я оплатил из собственных сбережений. Когда Невил выйдет на свободу, я расскажу ему, как надо будет правильно опротестовать завещание в Канцлерском суде, и тогда деньги капитана Ландлесса снова вернутся к нему. И, разумеется, к мисс Елене... Кстати, Крис, восстановление справедливости сделает её завидной невестой, учти это!

Мистер Криспаркл, всё ещё чрезмерно красный лицом, награждает своего приятеля чувствительным тычком в бок.

— Удивительная история! — говорит инспектор. Видно, что он доволен объяснениями. — Судя по тому, что Вы упомянули про скорое освобождение мистера Ландлесса, Вы твёрдо уверены в его невиновности, господин лейтенант?

— Да, в этом уверены мы оба, — отвечает за своего друга мистер Криспаркл. Лейтенант Тартар лишь резко, по-военному, кивает, подтверждая слова своего «мастера».

— Однако мистер Джаспер.

— Мистер Джаспер, — перебивает инспектора младший каноник, — известен всем в городе своей горячей и безоглядной любовью к покойному племяннику. Именно эта родственная любовь ослепляет его и жжёт мистера Джаспера изнутри, взывая к правосудию, если не к мести. Эта слепая любовь и мешает ему разглядеть полнейшую невиновность Невила в том преступлении, в котором его так настойчиво пытаются обвинить.

— Кстати, я слышал от мистера Грюджиуса, — добавляет Тартар, — что этот Джаспер и сам воспылал вдруг любовью к бывшей невесте своего племянника, и даже открылся ей в своих чувствах — и кто знает, началась эта его любовь уже после трагической гибели Друда, или же задолго до неё.

— Это кто вам сообщил? Мистер Грю... как вы сказали? — интересуется вдруг инспектор, доставая блокнот.

— Хирам Грюджиус. Он является опекуном Розы Буттон, бывшей невесты покойного юноши, — поясняет младший каноник. — Весьма достойный джентльмен, у него юридическая контора в Степл-Инне.

— Грю-джи-ус... Надеюсь, что я правильно записал его имя, — говорит инспектор. — Значит, этот... хм... Грюджиус утверждает, что мистер Джаспер признавался в любви невесте своего племянника? А сам мистер Джаспер уверял меня, что это именно Невил Ландлесс, как Вы выразились, воспылал вдруг любовью к упомянутой невесте мистера Друда, и что именно эта безответная любовь и толкнула его на преступление против своего более удачливого соперника!

— Влюблённость Невила в мисс Розу, — жёстко отвечает младший каноник, — есть не что иное, как фантазия одинокого и неискушённого человека, только что прибывшего в нашу страну и ещё не успевшего завести себе здесь друзей. Его так называемая любовь — не более, чем самообман. Невил Ландлесс видел означенную девушку всего один раз в своей жизни на протяжении весьма короткого времени и не перекинулся с нею тогда даже и парою слов. Здесь нет никаких оснований говорить о любви. Узнав о его мечтаниях, я сурово — может быть, даже излишне сурово — отчитал его и порекомендовал выбросить их из головы и никогда более не мешать своими выдумками чужому счастью, и эту мою рекомендацию мистер Невил, насколько я знаю, исполнил в строгости.

— Тем не менее мистер Ландлесс всё ещё остаётся в самом верху нашего списка подозреваемых, — замечает инспектор.

— Вашего списка? — переспрашивает Тартар. — Значит, Вы подозреваете кого-то ещё, а не только Невила?

— Полиция, как известно, подозревает всех, — отвечает инспектор, поморщившись и глядя в сторону. — Подозревает, вынюхивает, копается в грязном белье... Таков наш метод, разве вы не читали про это в романах? [1]

Тартар и младший каноник коротко переглядываются.

— Преподобный сэр, — добавляет инспектор после неловкой паузы, снова поворачиваясь к мистеру Криспарклу, — если у Вас есть время, я был бы рад расспросить Вас подробнее о тех находках, что Вы сделали в воде у плотины. И поскольку мне понадобится стол, чтобы я мог делать свои записи, предлагаю нам войти внутрь и устроиться в обеденном зале этой замечательно пустой и удобной гостиницы. А Вас, господин Тартар, я благодарю за беседу и желаю Вам успехов в Вашем благородном деле восстановления справедливости.

Лейтенант снова кивает, прощаясь. Инспектор, пропустив преподобного Криспаркла в дверях вперёд, скрывается с ним внутри гостиницы. Мистер Тартар, прислонившись спиной к стене дома, достаёт из кармана трубку и принимается её чистить и снова набивать табаком. Вот он зажигает о косяк двери спичку, вот несколько раз сильно затягивается — и клубы белого дыма, запахом своим напоминающего о кораблях и дальних путешествиях, повисают сплошной стеной, почти скрывая от чужих взоров его задумчивое, едва ли не юношеское лицо.

Инспектор Портерс занимает для беседы один из самых дальних от двери столов в обеденном зале гостиницы — запах табака, доносящийся с улицы, дразнит и искушает его. Сначала он, вздохнув, пролистывает свой полицейский блокнот до последней странички с записями, освежая таким образом в памяти все детали расследуемого дела, а потом поднимает на каноника Криспаркла внимательный взгляд.

— Так на который же день после пропажи юноши Вы обнаружили улики, преподобный? — спрашивает он.

— Часы и галстучную заколку? Это случилось утром двадцать восьмого числа, — отвечает младший каноник. — Тогда ещё едва рассвело. Часы я обнаружил почти сразу же, а вот заколку гораздо позже — пришлось долго нырять. Понимаете, я же искал тело...

Инспектор рисует в блокноте что-то вроде маленького календаря.

— Эдвин Друд пропал (или был убит, как мы теперь знаем) в ночь на Рождество. Этот праздник в прошлом году пришёлся на воскресенье. Вы же нашли улики лишь в следующую среду. Если предположить, что убийца — заметьте, я не называю никаких имён! — если убийца избавился от улик в саму ночь убийства, то получается, что золотые часы трое полных суток провисели на виду у каждого, кто удосужился бы бросить взгляд на брёвна вашей запруды! Как-то это. многовато, мне кажется.

— Да, это немало, но в указанную пору там редко кого можно встретить. Летом по реке на лодках нам доставляют грузы из соседнего городка, и разгружают их у маленького причала возле запруды. В зимние месяцы такие доставки редки, а в рождественскую неделю, думаю, их не бывает и вовсе. До ближайших домов Клойстергэма от плотины не менее мили, да и рыбачьи лодки так далеко не заходят. К тому же мужская половина города была занята поисками тела вниз по реке. Вот и получается, что «бросить взгляд на брёвна запруды» оказалось некому... кроме такого оригинала, как я, который и сам забрёл туда случайно.

— Утром двадцать восьмого числа?

— Нет, ещё накануне ночью. Дорога к запруде мне хорошо знакома, и я могу найти её с завязанными глазами — или даже в темноте, сам не осознавая того. Я покинул дом мистера Джаспера около девяти вечера и направился домой, но пропустил свой поворот, сильно задумавшись. И ноги вдруг сами понесли меня по знакомому пути! Я понимаю, что это звучит странно, но я очнулся от размышлений только оказавшись у самой кромки воды — и, помню, сам донельзя поразился произошедшему.

— Как же Вы увидели там часы — ночью?

— Я никак не увидел их, уважаемый сэр. Было слишком темно, поскольку луна ещё не взошла, а при свете одних только звёзд, согласитесь, рассмотреть что-либо затруднительно даже в десяти от себя шагах.

— Если Вы ничего подозрительного не заметили, сэр, почему же Вы снова вернулись туда утром?

Мягкая, смущённая улыбка озаряет лицо младшего каноника.

— Подозрительным мне показалось уже то, что я вообще прошёл две мили, не осознавая этого. Как будто меня вело Провидение. или даже дух умершего юноши, Эдвина Друда. Такое не могло оказаться случайностью — сказал я себе. Наверное, где-то здесь в воде лежит мёртвое тело. Но было слишком темно, чтобы искать его — вот я и вернулся, едва рассвело.

— Но тела Вы не обнаружили.

— Нет, хотя я и искал более часа. Теперь-то мне понятно, почему. Но тогда я ещё этого не знал.

— Зато Вы нашли часы.

— Их я увидел ещё с берега, и эта находка только сильнее уверила меня, что глубоко под самой плотиной я отыщу и тело. Знаете, кое-кто считает, что если пустить по воде краюху хлеба, то она остановится точно над тем местом, где лежит на дне утопленник — вот эти часы, подвешенные кем-то к брёвнам запруды, и показались мне схожими с хлебной краюхой. Как будто кто-то вывесил флаг...

Инспектор вежливо подавляет смешок.

— Никто ничего не вывешивал, преподобный. Наоборот, кто-то попытался часы как можно вернее спрятать.

— Подвесив их у всех на виду?!

— Забросив их в воду. Знаете, как рассуждают преступники, когда хотят избавиться от улик? Их никто не должен найти — ни полиция, ни случайные люди. Поэтому улики не прячут в кустах и не зарывают в землю. Ведь оттуда сам преступник может их снова извлечь, а это означает, что и кто угодно другой сможет! Нет, компрометирующие предметы — скажем, пустой срезанный кошелёк или окровавленный нож — нужно бросать туда, откуда ты и сам бессилен их снова достать. И река тут — наилучший выбор.

— Но часы же висели на брёвнах, а не покоились на дне!

— Потому, что преступник избавлялся от них ночью и не заметил в темноте, что забросил улики на брёвна.

— Но это не мог быть Невил, ведь все ночи он проводил дома, сидя под арестом!

— Кроме ночи убийства. Не вспомните, в ту ночь было темно? Меня интересует, светила ли луна.

— Был сильный ветер и мы ожидали дождя... Вероятно, небо было затянуто тучами. Я не могу сказать точнее, из дома я не выходил.

— Невил тоже показал на допросе, что стояла кромешная тьма. Так что, кто бы ни пытался избавиться от улик — убийца или его сообщник — он не мог точно видеть, упали ли часы в воду, или залетели на брёвна.

— Я убеждён, что Невил этого не делал, и что у него не было никакого сообщника... или сообщницы.

— Вы не убеждены, преподобный, Вы только хотите в это верить. А полиция не может полагаться на веру, нам нужны факты. Поскольку только факты принимают на рассмотрение в суде. Вот, например, в котором часу ночи Ваш подопечный вернулся домой?

— К сожалению, я не могу ответить на этот вопрос, так как лёг спать почти сразу же после полуночи и не слышал, как Невил вернулся. У него был свой ключ. Думаю, тогда было не позднее половины первого — по крайней мере, так было сказано им на дознании.

— Вот видите, Вы легли спать, и нам не удалось установить точных фактов. Всё, что мы имеем — это так называемые «показания с чужих слов», которые на суде не будут приняты во внимание.

— Но ведь Невил сможет сам рассказать суду это!

— Не сможет. Подсудимому запрещено законом открывать на суде рот, за него должен говорить адвокат. Мистеру Ландлессу позволят лишь сказать своё последнее слово, а тогда будет уже слишком поздно оправдываться.

— Это совершенно бесчеловечный закон.

— В случае мистера Ландлесса — возможно. Но представьте себе, что каждый вор и мошенник получил бы возможность запутывать присяжных своими лживыми показаниями... Разве это пошло бы на пользу правосудию?

— Я буду молиться, чтобы до суда дело не дошло.

— Я уже говорил мистеру Ландлессу, что иметь на своей стороне такого наставника, как Вы, преподобный — большая для него удача. И такого друга, как мистер Тартар. Мне кажется, что упомянутый джентльмен уже заждался Вас там, снаружи. Благодарю Вас за разговор, мистер Криспаркл, Вы очень помогли расследованию... и своему подопечному. Если мне снова потребуется Ваша помощь, я пришлю к Вам констебля Грина с запиской.

Мистер Криспаркл грустно кивает на эти слова инспектора и, сутулясь, выходит из обеденного зала гостиницы «Крест и Патерица». Мистер Тартар, видя подавленное состояние своего друга, воздерживается от комментариев и вопросов, и они вдвоём уходят по Главной улице нашего городка в направлении собора и жилища младшего каноника.

В нескольких сотнях ярдов впереди, незамеченная ими, из дверей «Приюта Монахинь» выскальзывает Елена Ландлесс. Быстро оглядевшись с высоты крыльца, она замечает вдалеке мистера Криспаркла с другом и, ахнув, сбегает по ступенькам вниз и спешит к углу ближайшего дома. Спрятавшись за выступом стены, она, кусая бледные губы, дожидается, пока эти два джентльмена минуют её укрытие и войдут в арку домика-над-воротами. Только тогда, накинув на голову капюшон своего осеннего, не по погоде манто, выходит и она. Придерживая смуглою рукою край капюшона так, чтобы он как можно надёжнее закрывал её лицо и горящие решимостью глаза, Елена быстрым шагом уходит по улице вдаль — туда, где неподалёку от моста высится серое мрачное здание Клойстергэмского суда.

Комментарии к главе XXXII

[1] Отношение к полиции в первые годы после её учреждения было резко негативным. Полицейских критиковали за вторжение в частную жизнь лондонцев, за пьянство на службе, за продажность, за непомерную жестокость и многие прочие (вполне реальные и очевидные) прегрешения. Журналы публиковали карикатуры на полицейских, их тупость и трусость высмеивалась в анекдотах и с эстрады. Очевидно, инспектор Портерс, вполне достойный и не жестокий джентльмен, сильно страдает от подобного отношения общества к полиции.

Глава XXXIII. Незадавшийся побег

В те времена, о которых идёт наш рассказ, в Клойстергэме ещё не было своей отдельной тюрьмы, и местом заключения для бедолаг, ожидающих судебного процесса или отбывающих уже наложенное на них наказание, служили две общие камеры в подвальном помещении здания суда: одна была для мужчин, а вторая — женской. В камеры эти — размером чуть большим, чем ящик для хлеба на Вашей, читатель, кухне — порой набивали до пяти заключённых одновременно, отчего несчастным приходилось проводить весь день, стоя у стены; из всех «удобств» у арестованных имелось лишь ведро для отправления естественных нужд и одна на всех железная кровать с матрасом, набитым камышовыми стеблями — спать на нём было так же жёстко, как и на голом полу, но хотя бы чуть менее холодно. Грязная солома, брошенная на пол «для чистоты», не убиралась неделями, отчего гнила и разлагалась, распространяя зловоние; одеяла были полны насекомых, а ночью нередко можно было заметить пробегающую вдоль стены в поисках объедков крысу. [1]

Во время своей предвыборной кампании мистер Сапси много и красиво говорил о насущной необходимости «тюремной реформы», и после своего избрания в мэры он, действительно, осуществил её — вся его реформа свелась к тому, что арестантам урезали выделяемые на их содержание деньги с шести пенсов в день до четырёх, да и те заставили отрабатывать на местной корабельной верфи (в каковом бизнесе мистер Сапси тоже имел свою долю). Заработок же заключённым был положен такой скудный, что они скорее копили долги, чем погашали их. Тут можно привести в пример судьбу одного бедолаги, которому пришлось трудиться полгода, чтобы выплатить магистрату назначенные ему судом два с половиною шиллинга штрафа; свободы несчастный притом так и не увидел, поскольку за неделю до освобождения скончался от «тюремной лихорадки» — так в нашем городке называют любую болезнь, которою страдают заключённые. Считается, что от этой разновидности лихорадки не бывает лекарств, поэтому и лечить арестантов не имеет никакого смысла; в этой святой уверенности их и не лечат, предоставляя Господу самому позаботиться об их судьбе.

К счастью, в тот день, когда Елена Ландлесс пришла навестить своего брата, в камерах было малолюдно, и никто не болел. В женской половине тюрьмы содержалась лишь одна-единственная арестантка, попавшая сюда за долги; с нею был её грудной младенец, родившийся уже здесь, и оттого всю свою невинную жизнь проведший в заключении. В мужской камере, кроме Невила, отбывал своё наказание какой-то местный оборвыш — мальчишка лет двенадцати, худой и грязный, но держащийся при этом очень независимо и нагло. Когда тюремщик — мрачный и ворчливый старик в потёртом мундире приходского надзирателя — отпер перед Еленой дверь камеры, и просиявший Невил с возгласом радости бросился обнимать свою сестру, мальчишка этот, до того сидевший в углу на охапке грязной соломы, вскочил со своего места, хлопнул себя по коленям и восторженно закричал, показывая на Елену:

— Смотри, Неви, вот умора! Твою старуху тоже заарестовали! — после чего пустился в пляс, притоптывая рваными ботинками и заложив руки в карманы дырявых штанов, изображая, похоже, нечто вроде развесёлой матросской джиги.

— Кто этот... мальчик? — спросила Елена, чуть отстраняясь от брата.

— Это Депутат, и мы с ним большие друзья, — ответил Невил. — Правда же, Депутат?

— А то! — воскликнул сорванец. — А всё почему, Неви? Потому, что ты Лжаспера тоже ненавидишь, вот почему!

— Какое странное у него имя, — сказала вполголоса Елена.

— Вот и врёшь, дура, ничего не странное! — заявил на это мальчишка.

— Депутат! — одёрнул его Невил, оборачиваясь. — Пожалуйста, будь вежлив с моей сестрой. Ты должен обращаться к ней с уважением, как к настоящей леди!

— Леди! — захохотал Депутат, забираясь с ногами на постель Невила и усаживаясь там поудобнее. — Скажи ещё, что она у тебя прынцесса! Чего ж её тогда заарестовали-то?!

— Меня вовсе не заарестовали, мальчик... Депутат, — сказала Елена, поправляя на голове капюшон накидки. — Я пришла навестить своего родственника. Однако, Невил, — добавила она, снова поворачиваясь к брату, — в каких же ужасных условиях ты вынужден здесь находиться! Даже в той каморке, в которую запирал нас отчим, и то было не в пример просторнее и чище! Здесь же повсюду грязь, сырость и... совершенно неподходящая для тебя компания!

Надзиратель тюрьмы за её спиною, кашлянув в бороду, сообщил, что он предлагал мистеру Невилу за два пенса в день ночевать на топчане в комнате наверху, и там же и питаться, но юноша сам отказался от любого послабления режима. Наверное, захотел сэкономить.

— И совершенно напрасно сделал, — укоризненно добавил надзиратель. — Вот повесят его — так пригодятся ли ему на том свете эти деньги? Ничуть, а мне они могли бы принести значительную пользу.

— Если Вам так уж нужны эти несчастные два пенса, — властным голосом оборвала его Елена, — то принесите мне стакан воды, и я заплачу Вам!

Тюремщик попятился.

— Слушаюсь, мисс, — ответил он. — Сейчас принесу, мисс.

— Прынцесса! — со смехом воскликнул Депутат, показывая на Елену грязным пальцем. — Как есть, прынцесса! Ты должен говорить ей «Ваше королевское Высочество», грубиян! — заорал он в спину уходящему надзирателю.

Едва за надзирателем захлопнулась дверь, Елена очень заспешила: развернув Невила спиною к выходу из камеры, она, что-то шепча ему, принялась расстёгивать ему пуговицы на сюртуке, одновременно пытаясь распутывать завязки своей накидки. Пуговицы не поддавались сразу, и Елена, нервничая, дёргала их с такой силой, что даже оторвала одну.

— Снимай же, — шептала она Невилу, — быстрее снимай свой сюртук! У нас мало времени!

— Боже мой, дорогая сестра, но что ты делаешь?! — воскликнул Невил, подчиняясь ей. — Что ты такое задумала?!

— А вот что! — выдохнула Елена, сбрасывая с головы капюшон накидки. Её короткие волосы были безжалостно обрезаны, а вдобавок ещё и завиты, чтобы в точности походить на причёску её брата; они едва достигали теперь высокого воротника её платья. Невил попятился.

— Ты постриглась! — вымолвил он в ужасе.

Депутат за его спиною дико захохотал.

— Да вас теперь сам чёрт не различит! — закричал он, едва не падая с кровати от смеха. — Две... две прынцессы!

— Вот именно! — энергически сказала Елена. — Сейчас я надену твой сюртук и брошусь на кровать, будто я рыдаю. То есть как будто это плачешь ты. Подол платья я прикрою одеялом. Ты же накинешь моё манто и закроешь голову капюшоном. Тюремщик не различит нас, если ты не будешь разговаривать с ним и просто быстро уйдешь. А когда окажешься на улице — беги, беги со всех ног! Не обращайся ни к кому, забудь про мистера Криспаркла! Весь мир против нас! Беги в Дувр, беги в Портсмут, садись на корабль и возвращайся в Индию. Я найду тебя там! Может быть, через год или через десять лет, но я найду тебя, и мы снова заживём вместе, снова будем свободными! А иначе — они же убьют тебя, убьют!

— Но... я не могу этого сделать! — воскликнул Невил, отступая. Он поднял с полу сброшенный уже было сюртук и стал снова поспешно надевать его. Елена застонала.

— Почему же, дорогой мой брат, но почему?! Ты должен бежать отсюда, должен!

Невил меж тем лихорадочно застёгивал снова пуговицы на сюртуке. Одной не хватало, и он попытался обвязать петлю остатками нитки.

— Я обязан остаться, — твердил он, — я обязан защитить в суде моё честное имя! Моё. и твоё тоже! Мистер Криспаркл велел мне быть мужчиной, и я буду им! Буду в первый раз... а, может быть, и в последний! Но я не струшу, я не убегу — тем более, переодевшись тобою! Я мужчина, а для мужчины не годится наряжаться женщиной!

Депутат, открыв рот, заворожённо наблюдал за разворачивавшейся на его глазах драмой.

— Да, ты мужчина! — с мольбою в голосе воскликнула Елена, беря руки Невила в свои. — Но и мужчине порой надо спасаться бегством, отступить... чтобы потом собраться с силами и ударить снова! Чего добьёшься ты, отдавшись в руки суда? Тебя оболгут, запутают, тебя подведут под приговор и. тебя лишат жизни! И я останусь одна, одна на всём свете! Что делать мне тогда, кроме как броситься в воду?! Ты не хочешь думать о себе, так подумай хотя бы обо мне!

— Я всё время, всё время думаю о тебе, — ответил ей Невил, опускаясь на кровать и усаживая Елену рядом. — И ты это знаешь, ты это чувствуешь. Я не менее твоего хочу убежать отсюда, как бегали мы ещё детьми от нашего злого отчима. Я даже отказался от посещений мистера Криспаркла, опасаясь, как бы он не заметил во мне эту тягу к побегу — не заметил, и снова не осудил бы меня. Пожалуй, он даже стал бы презирать меня за слабость, догадайся он, какие позорные мысли одолевают меня! Разве испугался бы драки сам мистер Криспаркл, разве побежал бы от противника наш отец, капитан Ландлесс?! Нет, они бы приняли бой... и, возможно, погибли бы, сражаясь, но они погибли бы с честью! Вот всё, что я защищаю, оставаясь здесь, в этой мерзкой камере — нашу с тобою честь, дорогая моя сестра! Вот почему я не могу подчиниться твоему плану!

— Ах, Невил! — с горечью промолвила Елена, обнимая его. — Ты прав, а я ошибалась... прости меня! Когда-то я заявила этому негодяю, этому Джасперу, что не испугалась бы его ни при каких обстоятельствах... но теперь я места себе не нахожу от страха за тебя! Я боюсь его, боюсь его инсинуаций, я готова на всё пойти, лишь бы он оставил тебя в покое! Будь проклят этот человек!

— Будь проклят он, — прошептал Невил.

— Да, пусть идёт к чёрту, проклятый Лжаспер! — шмыгнув носом, громко сказал за его спиною Депутат.

За дверью послышались шаги тюремщика, и Елена отстранилась от брата, вытирая слёзы. Надзиратель вошёл, осторожно неся перед собою жестяную кружку с водой. Две совершенно идентичные смуглые головы повернулись к нему, две пары локонов синхронно качнулись, две пары чёрных внимательных глаз смерили его с ног до головы презрительным взглядом — ошеломлённый увиденным, тюремщик попятился, запнулся о порожек камеры и выронил из рук кружку, расплескав воду по грязному полу.

— Святой Георгий, спаси нас! — воскликнул он. — Вот уж близнецы, так близнецы — всем на удивление! Право, кабы не ваша одежда, я бы и не знал, которого из вас полагается запереть, а кого проводить наружу!

Две смуглые головы переглянулись.

— Могу ли я остаться здесь, с моим братом? — спросил тот из близнецов, что был в женской одежде. — Может быть, мне найдётся место в соседней камере?

— Нет, мистер... то есть мисс... такого не полагается, — ответил тюремщик, нагибаясь за кружкой. — Вы сначала совершите что-нибудь, украдите или убейте кого, а уж затем я Вас приму с распростёртыми объятиями. А просто так — тут у нас не гостиница.

— Но она могла бы спать вверху на топчане, а Вы бы получали от меня два пенса в день, — возразил второй из близнецов.

— И всё равно, так не годится. Навещать брата можете хоть каждый день, мистер. А уж ночевать, будьте любезны, уходите домой. Здесь у нас безвинные не сидят.

В соседней камере заплакал младенец.

— И даже он? — с негодованием в голосе поинтересовалась Елена.

— А куда же ему податься-то?! — поразился тюремщик. — Я же не могу оторвать ребёночка от матери! Да он вовсе и не знает, бедолага, что в тюрьме-то сидит... А что он плачет — так это он не от страха, а просто есть захотел. Или, может быть, замёрз немножко.

Елена вскочила, споро распутала завязки своего манто, сбросила его с плеч и всунула в руки тюремщику.

— Это для младенца, отдайте туда! Ведь это не запрещено, нет? Отнесите же скорее!

Поражённо хмыкнув, тюремщик вышел с накидкою в руках. Минуту Елена тревожно прислушивалась к происходящему в соседней камере — оттуда доносились невнятные звуки разговора, перемежаемые детским плачем, но вот всхлипывания затихли, снова загремел запираемый замок и тюремщик вернулся.

— Мамаша ребёночка шлёт Вам поклон, мисс, и обещает молиться за Вас. Я ей сказал, чтобы лучше бы она молилась за Вашего брата — если Господь вообще сможет вас различить. Вашему-то брату ведь молитвы понужнее будут.

— За что она сидит? — резко спросила Елена.

— За долги, мисс. Дом у неё сгорел, мужа её едва живого из огня вытащили. Все деньги, что спасти успели, она на докторов да на лекарства для него извела. Но, видать, не хватило ей, заняла по глупости ещё. И всё зря, муж-то ведь её так и умер! Все вещи, что оставались, с аукциона пошли, в счёт покрытия долга. Да ещё и не хватило самой малости — вот её сюда и заперли. По предписанию, наложенному кредитором.

— Кто же был этим жестокосердным кредитором?! — воскликнул Невил, сжимая кулаки.

— А в чью пользу распродажа была, тот и был кредитор, — ответил тюремщик, пожимая плечами. — И к отсидке её приговорил тоже кредитор. Мистер Сапси это был — больше-то у нас деньги в рост никто и не даёт.

— А знает ли он, что у этой бедной женщины в тюрьме родился ребёнок? Знает ли он это?!

— Странные вопросы Вы задаёте, мистер! Знает ли он... Да хоть бы и не знал, а долги-то кто платить будет?!

— Сколько она задолжала? — глухим голосом спросила Елена.

— Тридцать пять шиллингов, мисс. Да только, сидя здесь, ей их никогда не собрать...

Елена вскочила.

— Завтра же я принесу деньги, — сказала она.

Депутат, до того сонно клевавший носом в углу кровати, слегка оживился.

— Она у тебя точно прынцесса, Неви, — пробормотал он в полусне. — Вот бы мне такую сестру, как у тебя... Подари её мне.

— Цыц, мальчишка! — притворно грозно ответил юноша, накрывая ему ноги одеялом. — Она моя, и только моя, и я горжусь ею!.. Но где же ты возьмёшь эти тридцать пять шиллингов, дорогая сестра?

Елена дёрнула плечом и снова села.

— Мистер Сапси содержит ломбард. Я продам ему мои волосы.

Невил ахнул и переглянулся с тюремщиком. Тот пожал плечами и, попятившись, вышел.

— Может быть, тебе лучше занять немного у мистера Криспаркла? — спросил Невил, снова поворачиваясь к сестре.

Елена выразилась в том смысле, что она скорее умрёт, чем будет унижаться перед кем-либо из-за денег. Тем более перед мистером Криспарклом.

— Ты не подумай ничего плохого, — поспешно добавила она. — Мистер Криспаркл — прекрасный человек и джентльмен, и я его безмерно уважаю. Разумеется, он тут же выдал бы мне деньги и даже не спросил бы, для чего они мне нужны. Но именно эта его отзывчивость и не позволяет мне обратиться к нему за помощью.

Невил уверил сестру, что во всём полагается на её благоразумие. Если Елена считает невозможным просить младшего каноника о помощи, то и быть по тому. У самого Невила в кармане завалялся шестипенсовик, и если Елена согласится, то... Но Елена не согласилась.

— Какая жалость, — сказал Невил, помолчав, — что непрошеные услуги мистера Хонитандера обошлись нам в такую немаленькую сумму! В той жестянке для чая, в которой мы держим отложенные на хозяйство деньги, кажется, ещё оставалась пара шиллингов... но даже съездить за ними в Лондон — и то встанет дороже.

Тут он вспомнил, что недавно сам потратил полтора фунта на серебряную заколку в виде розы, и снова отвернулся — теперь уже, чтобы скрыть свой стыд и смущение. Депутат спал, подложив ладони под щёку и приоткрыв рот, дыхание его было неслышным.

— Он очень милый мальчик, когда спит вот так, — сказала Елена, заглядывая брату через плечо. — Кто он, и где его родители?

— Этого я не знаю, — ответил Невил. — Я спрашивал, да он отказывается говорить. Знаю только, что он прислуживает в гостинице — отсюда и его прозвище. А имя своё он никому не называет, поскольку боится, что его тогда разыщут по имени и вернут в работный дом. По-моему, он сирота.

— Если бы нам удалось убежать в детстве, — помолчав, заметила Елена, — мы сейчас были бы похожи на него. Грязные, без гроша в кармане... но свободные и счастливые. Мне кажется, что я даже немного завидую этому мальчику.

— И мы никогда не встретили бы ни мистера Хонитандера, ни мистера Сапси, ни этого ужасного Джаспера, — подхватил Невил. — Скольких неприятностей мы смогли бы избежать. Но сколько и хорошего не случилось бы с нами! Мы не узнали бы мистера Криспаркла, не подружились бы с Тартаром, ты не познакомилась бы со своею лучшей подругою, да и я тоже... не влюбился бы в неё. Даже не знаю, было бы это лучше?.. Но я уж точно не перешёл бы дорогу Эдвину Друду!

— И, возможно, он остался бы жив, — тихо закончила Елена, глядя в сторону.

— Бедный парень, — сказал Невил, вставая. Депутат пошевелился во сне. Невил пару раз прошёлся по тесной камере; было заметно, что какая-то невысказанная мысль мучает его.

— Полицейский инспектор не верит мне, — сказал он, глядя в стену. — Он думает, что я что-то скрываю от него. Что-то, что произошло у меня с Друдом — там, на мосту той ночью.

— А что произошло тогда? — спросила Елена, холодея. Невил уловил волнение в её голосе и успокаивающе улыбнулся.

— Ровно ничего плохого, дорогая моя, — ответил он, снова присаживаясь рядом с сестрой и беря её руки в свои. — Мы с ним просто разговаривали, и инспектор хотел бы знать, о чём именно.

Елена внимательно посмотрела на брата. «Так почему же ты не расскажешь про это инспектору?» — ясно читалось в её взгляде. Невил поморщился и снова встал.

— Я не могу, — пробормотал он, отвечая на её немой вопрос. — Эдвин доверил мне одну тайну, и я обещал не проболтаться.

— Он доверил тебе тайну, и умер! — громко сказала Елена, и оба они тревожно посмотрели на Депутата. Дыхание спящего мальчика сделалось неровным, как будто он увидел во сне что-то страшное, но скоро он снова успокоился.

— Эдвин Друд доверил тебе тайну, — продолжала Елена уже тише, — и просил тебя сохранить её. Просил не открывать её никому — и даже мне?

— Особенно тебе, — кивнул Невил.

— Но мы же с тобой одно целое! — вполголоса воскликнула Елена. — Разве могут быть у одного из нас секреты от другого?!

— Получается, что могут... — промямлил Невил. — Но только, если это... мужские секреты.

— Он умер, — веско сказала Елена. — И с тобой тоже может случиться плохое, если ты не расскажешь полиции всё, что знаешь, до последнего его слова. Твоя откровенность уже никак не может повредить Эдвину Друду, но она может спасти тебя!

— Я обещал! — воскликнул Невил, ударяя кулаком по стене.

— А я освобождаю тебя от этого неразумного обещания, — отрезала Елена.

Невил глубоко вздохнул и развёл руками.

— Ну хорошо, — сказал он. — Но хотя бы ты не открывай никому эту его тайну.

Елена смолчала, и только сделала ему знак продолжать.

— И пуще всего не говори ничего своей подруге, не доверяй эту тайну Розе, — умоляюще проговорил Невил, подходя к сестре и заглядывая ей в глаза. — Ведь это не столько тайна Эдвина, сколько её тайна. Даже скорее — тайна её несчастной матери.

Чёрные глаза Елены буравили его, требуя не останавливаться.

— Тайна её смерти, — шёпотом закончил Невил.

— И Роза ничего не должна будет узнать, бедная девочка...

— Ничего! Так будет лучше для неё и... именно этого и хотел Эдвин. Хотя они и расторгли помолвку за день до того, он продолжал заботиться о ней — уже не как о невесте, но как о сестре. Как я заботился бы о тебе... или о Розе. Эдвин не хотел причинять ей боли, которую та неминуемо испытала бы, если бы открылось, что её бедная матушка... ну... не просто умерла, а... — тут Невил замялся, умоляюще глядя на сестру.

— Что она убила себя, — глухо закончила за него Елена.

— Так ты знала?! — ахнул Невил, отступая к стене.

— Я догадывалась, — кивнула Елена. — Догадывалась с той самой ночи, в которую пропал Эдвин Друд. Если что-то знаешь ты, то это как-то становится известно и мне. Я увидела сон, очень ясный и отчётливый сон. Какая-то молодая женщина, очень похожая на мою подругу — но не она! — в отчаянии бросилась с берега в реку, а какой-то юноша — но не Эдвин! — смотрел на неё из-за деревьев... смотрел, как она тонет! Я проснулась от ужаса, затеплила свечу и хотела разбудить Розу — просто, чтобы убедиться, что с нею всё хорошо. но не решилась. Страшный сон не шёл у меня из головы, и я начала размышлять, что же он мог значить. Молодая женщина была в точности как Роза, только чуточку старше её. Либо я заглянула в грядущее... либо я увидела картину смерти её матери, картину её самоубийства.

— Но кто же был тот юноша, который смотрел на всё это из-за деревьев? — тихо спросил Невил.

— Его я увидела тем же утром, увидела из окна — он выходил из дома мистера Сапси, где только что опорочил и оклеветал тебя.

— Джаспер! — выдохнул Невил.

— Да, это был он, — глядя в пол, подтвердила Елена. — В моём сне он был молод, поэтому я не сразу узнала его. Он был молод... и он был влюблён. Не знаю, как я поняла это. Он любил, он тайно любил эту молодую женщину, чью гибель в реке он видел теперь собственными своими глазами!

— Но что же всё это значит, дорогая сестра?! — заламывая руки, воскликнул Невил, и думать забыв про спящего рядом Депутата. — Эдвин ничего не говорил мне про Джаспера! Я уверен, что он и не подозревал, что Джаспер что-то такое видел... или что дядюшка его был когда-то влюблён в родную мать его невесты!

— Мне тоже неясно это, — ответила Елена, делая брату умоляющий знак говорить потише. — Но я спрашиваю себя: не из-за того ли погиб Эдвин, что он знал про самоубийство матери Розы? И не из-за того ли Джаспер так преследует тебя, что и ты узнал теперь эту тайну?

Невил приложил руку к пылающему лбу.

— Но... Боже мой, что же в этом такого?! — почти закричал он. — Все любят кого-нибудь, разве стоит убивать их за это? Роза любила Эдвина, Джаспер любил её мать, Эдвин любил тебя, я люблю Розу — это же так нормально!

— Подожди-подожди. — вдруг подняла голову Елена. — Что ты только что сказал про Эдвина?

Невил вытаращил на неё глаза и закрыл себе ладонями рот.

— Ты уже всё равно проговорился, — ласково укорила его сестра. — Так что, дорогой мой, заканчивай притворяться и давай-ка выкладывай все эти твои мужские — то есть, глупые мальчишеские — секреты.

Невил пристыженно хмыкнул, но потом рассмеялся и развёл руками.

— А я всегда говорил, что ты умнее меня, и видишь меня насквозь, читаешь все мои потаённые мысли! Да, ты права, я рассказал тебе не всё. Той ночью Эдвин попросил меня как-то познакомить его с тобой. Сказал, что ты ему интересна. Мы тогда только дошли до реки и присели за парапетом, прямо на землю — так меньше дуло. Тогда-то Эдвин и огорошил меня своею просьбой. Когда я было возмутился, он признался мне, что его помолвка развалилась, и мисс Роза ему больше не невеста — что она свободна, понимаешь? Ты представляешь, как это подействовало на меня?! Я тут же решил отказаться от своего запланированного уже похода и остаться на праздники в городе — ведь теперь я с полным правом мог любить мисс Розу, любить совершенно открыто!

— Мой бедный братец! — промолвила Елена, качая головой.

— Вовсе я не был бедным! — с жаром возразил ей Невил, подходя ближе. — Для меня как будто солнце посреди ночи взошло! Я открылся Эдвину, что давно уже люблю мисс Розу, но вынужден был таить свои чувства, подавлять их, а его признание снова возвращает мне надежду! Эдвин как будто был слегка уязвлён моими словами, но не возражал мне. Он согласился, что мисс Роза вправе теперь сама выбирать, и — кто знает? — может даже так случиться, что она решит выбрать меня. Почему бы и нет?! «У меня с ней ничего не вышло, — сказал он, — мы с Розой только ссорились постоянно, так пусть же повезёт кому-нибудь другому». Это были его собственные слова: пусть повезёт кому-нибудь другому!

— Например, Джасперу, — жёстко сказала Елена.

— Господи! — отшатнулся Невил. — Об этом-то я тогда и не подумал! Мне это и в голову не могло прийти... Но теперь, после твоего рассказа, мне многое становится понятным! Джаспер был влюблён в мать мисс Розы, хотя и был в ту пору слишком юным, чтобы открыться ей в своих чувствах, а теперь он получил возможность жениться на её дочери...

— И вот ей-то он открылся, — пробормотала Елена.

— Кто открылся?! — прошептал Невил.

— Джаспер, — ответила Елена. — Признался ей в любви. Неделю назад. И страшно напугал бедняжку этим своим признанием. Напугал так, что она убежала в Лондон, под защиту своего опекуна.

Невил, прижав кулак к побелевшим губам, отвернулся и застонал. Потом он с силой ударил кулаком по стене.

— Негодяй! — заорал он. — Ах, мерзавец! Так вот почему!..

От его крика пробудился Депутат, он заворочался и открыл сонные глаза.

— Кто негодяй? — утирая с подбородка слюну, поинтересовался он.

— Всё хорошо, — успокоила его Елена. — Джаспер негодяй. Не обращай на нас внимания, спи.

— Как есть, негодяй, — согласился Депутат, натягивая повыше одеяло. — Меня за шиворот хватал... Пусть его повесят, принцесса.

— Я распоряжусь, — пообещала ему Елена, и взгляд её стал грустным. Но она тут же справилась с собою и, желая отвлечь от тревожных мыслей своего брата — который, вцепившись руками в волосы, стоял, уткнувшись лицом в холодную железную дверь камеры — окликнула его нормальным уже почти тоном:

— Так ты пообещал Эдвину познакомить его со мной?

— Разве это имеет теперь значение?! — со стоном вопросил Невил.

— Для меня имеет.

— Пообещал, — пробормотал Невил. — Прости меня за это.

— Тебе не за что извиняться, — сказала ему сестра, чуть улыбнувшись. — А что он ответил тебе?

— Пригласил меня навестить его в Лондоне. Спросил, не привезу ли я и тебя тоже. Сказал, что будет рад нам обоим.

— А почему он вдруг рассказал тебе секрет гибели матери Розы, как ты думаешь?

— Не знаю, — ответил Невил, оглянувшись через плечо на Елену. — Просто сказал. Может быть, момент был такой доверительный. Не знаю.

— Может быть, он хотел, чтобы ты, зная о трагедии в семье Розы, получше заботился бы о супруге, если бы она когда-нибудь выбрала вдруг тебя? Был бы к ней более внимателен?

— Что толку теперь об этом говорить! — вздохнул Невил. — Она теперь в Лондоне, Эдвин мёртв, а я вот в этой тюрьме... и мой тюремщик несёт мне ужин! — горько добавил он, заслышав шаркающие шаги за дверью.

Скрипнула железом решётка, с мискою в руке вошёл надзиратель. Как тут же из его ворчливых объяснений узнала Елена, заключённым Клойстергэмской тюрьмы сегодня вечером полагались две довольно большие печёные картофелины (уже остывшие), половинка луковицы, ломоть хлеба и кружка жидкого чая — словом, ужин ценою в полпенса. «И не нужно думать, что в нашей тюрьме экономят на питании арестантов», — добавил надзиратель. Нет, стараниями мистера Сапси теперь экономят и на питании тюремщиков тоже. Раньше, кроме жалования, сторожам оплачивали квартиру и стол; теперь же этого нету, всё сожрала «тюремная реформа».

— Так что теперь я и сам пробавляюсь картофелем да луком, мисс... э-э.?

— Ландлесс, — от дальней стены ответил Невил.

— Так точно, спасибо, мисс, — кивнул ему надзиратель. — Вы с братом так похожи, что ещё немного, и я принесу тюремный ужин и Вам тоже. Будет мне тогда убыток. Заканчивайте уже своё свидание.

— Ещё пять минуточек, умоляю! — повернулась к нему Елена.

— Пять минут, и ни пенсом больше, — кивнул надзиратель, передавая ей миску с едой. — Когда я вернусь за посудой, я провожу Вашу сестру к выходу, мистер.

И дверь камеры опять заскрипела, закрываясь за ним.

— Пора нам будить Депутата, как ты думаешь? — спросил сестру Невил.

— Дай малышу ещё немного поспать, — ответила Елена. — Ты же помнишь по нашему с тобою детству, что когда невольник спит — он свободен!.. Да и я хочу спросить у тебя ещё кое-что. Не надо, чтобы он подслушивал.

— Сейчас он выспится, а потом будет куролесить всю ночь, мешая спать уже мне... Но ты спрашивай, я перебил тебя.

Елена, сложив руки на коленях, устремила на брата внимательный взгляд.

— Из твоего рассказа я не поняла, — начала она осторожно, не желая задеть его гордость, — почему следующим утром ты всё-таки отправился в этот свой пеший поход. Ведь после признания Эдвина о разрыве помолвки тебе не было более нужды уходить прочь — чтобы не мозолить влюблённым глаза своим видом, как выразился ты. Ты мог бы остаться! И тогда уже ни у кого не получилось бы обвинить тебя в том, что ты сбежал из города, совершив что-то нехорошее.

Невил горько рассмеялся.

— Я и хотел остаться! Я всю ночь не спал и думал, ведь мой мир перевернулся, и мне требовалось время, чтобы осмыслить это. Моя любовь к Розе не была больше запретной, и мистер Криспаркл не стал бы теперь отговаривать меня. Но, посуди сама, стал бы я хорошей партией для твоей красавицы-подруги? Бедно одетый иностранец, без манер и без гроша в кармане! Посмотрела бы Роза на меня с приязнью? Решись я открыться ей — я же сгорел бы перед нею от стыда! А в Лондоне сидел мистер Хонитандер, сидел на наших деньгах!.. Тогда ведь я не знал ещё, что от нашего наследства не осталось и фартинга... Вот я и положил себе отправиться в Лондон и потребовать у него финансового отчёта! В Коломбо нас посадили на корабль с аккредитивом на восемьсот фунтов — где они? Бумажку капитан передал мистеру Хонитандеру лично. Наше с тобою проживание здесь не могло стоить более трёх фунтов в месяц. Хорошо, пусть нашему громогласному опекуну отходило за услуги процентов десять, да хоть двадцать! Всё равно должна была оставаться ещё приличная сумма!

— Но не осталось ничего, — кивнула Елена.

— Да, нам едва хватило на квартиру и свечи, — развёл руками Невил. — Даже книги для моей учёбы пришлось покупать уже мистеру Криспарклу... Да пропади они пропадом, эти деньги! Пока у меня есть ты, есть твоя поддержка, твоя любовь — мне ничего не надо!

— Так-таки ничего?

— Ну. ещё немножечко любви мисс Розы.

— А свободы, брат мой?

— Ах, да что там свободы! Я никогда не был свободен, дорогая сестра, никогда! Так стоит ли мне начинать?! В Индии мы не могли убежать от одного опекуна, в Англии — от другого, а на корабле между этими двумя странами нам и вовсе некуда было податься. Разве что за борт!.. Ох, прости меня — мне не стоило говорить за нас обоих. Наверное, это твой сон с утонувшей женщиной навёл меня на подобные мысли.

За дверью камеры послышался кашель надзирателя — таким вежливым образом тюремщик давал понять, что свидание брата и сестры подошло к концу.

— Не думай об утонувших женщинах, дорогой мой, — сказала Елена, вставая и одёргивая юбки. Затем она шагнула к брату и обняла его. — Не думай вообще ни о чём плохом. И пообещай мне при первой же возможности рассказать тайну Эдвина Друда инспектору Пор-терсу. Просто потребуй у надзирателя свидания с ним.

Стукнул замок, отворилась дверь. Елена отстранилась от Невила.

— Я от всего сердца обещаю тебе это, дорогая сестра, — заверил её Невил, сжимая её руки. — Но и ты обещай мне прийти завтра ещё раз. Обещай мне также ни слова не говорить мисс Розе про свой сон: и про утонувшую женщину, и главное — про Джаспера! Про его отвратительную, марающую всё любовь! Пусть она не знает ничего, бедная девочка! Сохрани эту тайну!

Елена по-индийски качнула головою, соглашаясь.

— Поверь мне, — сказала она, рукою в перчатке разглаживая лацкан его сюртука, — причины ужасной гибели Эдвина Друда лежат в далёком прошлом. После твоего рассказа я ещё более уверилась в этом. Может быть, инспектор Портерс сумеет распутать этот клубок, заглянуть в прошлое, решить загадку. Жалко, что мы не многим можем помочь ему... Я только сейчас сообразила, что не знаю, например, даже имени матери Розы, не знаю, где она жила, где была похоронена! Роза никогда не говорила мне об этом! Почему, почему я была так не любопытна?! Отчего она убила себя, кто скажет нам теперь? Ведь не могу же я просто так подойти к Розе и начать выпытывать, как звали её мать, и какою была до замужества её фамилия...

Снова кашлянул надзиратель, теперь уже громче. Елена быстро поцеловала Невила в щёку и впереди тюремщика пошла по коридору к двери. За спиною Невила завозился на кровати Депутат, причмокивая и что-то бормоча во сне; и если бы юноша прислушался, то он, возможно, разобрал бы в неясном шёпоте мальчика ответ на последний, почти риторический вопрос Елены:

— Винкс... Её звали Винкс, Неви...

Комментарии к главе XXXIII

[1] Это совершенно реальные условия содержания заключённых в тюрьме Рочестера-Клойстергэма в 1843 году, они взяты из отчёта инспектора тюрем комиссии Парламента. Более того, на реке Медвей в паре миль ниже по течению стояло так называемое «тюремное судно», переделанное в место длительного заключения из старого, лишённого мачт галеона. Условия в этой плавучей тюрьме были гораздо хуже. Именно этот корабль-тюрьма описан Диккенсом в романе «Большие надежды».

Глава XXXIV. На руинах прошлого

— Её звали Султана, и происходила она из касты браминов, — говорит Тартар, раскуривая трубку. [1] Выпустив первое, особенно густое облако ароматного дыма, он блаженно улыбается, тщательно гасит догоревшую спичку и растирает её пальцами в золу — так он привык поступать у себя на корабле — а потом достаёт из кармана полотняный, в крупную клетку платок и вытирает им перепачканные чёрным руки.

Наши друзья стоят сейчас в самом начале тропинки, ведущей к развалинам монастыря на вершине прибрежного холма. Чтобы достичь этого места мистеру Криспарклу и лейтенанту Тартару пришлось пройти через ту часть кладбища, где хоронят бедняков и бродяг — могилы их неухожены, деревянные кресты в изголовьях частью покосились, частью разрушились вовсе, а имена с них давно уже смыло дождём. Лейтенант мысленно укоряет себя за то, что так и не разузнал, где же была похоронена упомянутая им только что женщина — возможно в такой же, устроенной на скорую руку могиле, забытой теперь всеми — и обещает себе сделать это в следующий свой приезд в Индию. В том, что посетить этот отдалённый край ему придётся ещё не однажды, лейтенант и не сомневается.

— Подожди-ка минуточку, — говорит ему младший каноник. — Это ты про кого сейчас рассказываешь?

Лейтенант наклоняется к одной из могил и поправляет деревянный, наполовину уже сгнивший крест — пусть имени на нём не разобрать, но, по крайней мере, теперь он будет стоять ровно.

— Про матушку твоего воспитанника, конечно, — отвечает он. — Про миссис Ландлесс по первому мужу, или про миссис Билликин по второму. В девичестве её звали Султана Бхаттачарайя.

Беззвучно шевеля губами, младший каноник пытается повторить это имя, но забывает окончание слова уже после второй произнесённой им буквы.

— И если эта фамилия покажется тебе сложной в произношении, Крис, — добавляет лейтенант, начиная восхождение по тропинке, — прими во внимание, что твою собственную фамилию никто из индусов даже на десятый раз не смог бы выговорить верно. В Индии все звали бы тебя «маста Криш».

Младший каноник хмыкает и тоже идёт следом.

— А есть ли другое имя у Невила? — спрашивает он своего друга. — Или у мисс Елены? Есть ли и у них индийские имена?

— Есть, и очень даже подходящие им, — отвечает Тартар полуобернувшись. — Мисс Елена родилась первой и получила имя Абирами, что означает «прелестное дитя». Невил же появился на свет чуть позднее сестры, отчего его назвали Наланнан — это переводится как «красивый братец».

— Абирами, — с улыбкой произносит младший каноник. — Да, это имя превосходно подходит ей, словно перчатка, скроенная по руке!

Поднимаясь вдоль кладбищенского частокола, друзья достигают развалин стены, когда-то опоясывавшей монастырь, и через один из проломов проходят внутрь; башня монастыря, тёмная и поросшая плющом, нависает над дорожкой своею грубою и тяжёлою массой. Поддерживающие её перекрытия дубовые балки давно уже сгнили и обрушились, поэтому вступать в её пределы небезопасно, оттого и входная деревянная дверь в башню теперь закрыта и заперта на замок. Дальше по склону, за выступом древней стены, есть уединённо расположенная скамейка, прекрасно подходящая для всякого рода откровенных разговоров — туда-то и направляются сейчас лейтенант со своим спутником.

— Но как же обо всём этом узнал ты, Джим? — спрашивает в этот момент своего друга мистер Криспаркл.

— Мне посчастливилось найти церковную запись об их с матерью крещении, — громко отвечает опередивший своего спутника на десяток шагов лейтенант. — Следующей за нею шла запись о бракосочетании капитана Найджела Ландлесса и мисс Султаны Бхаттачарайя.

— Но ведь это означает... — восклицает младший каноник, вдруг останавливаясь, и его друг оборачивается к нему с серьёзным лицом.

— Да, Крис, это означает, что Невил и Елена появились на свет ещё до брака их родителей. Думаю, им двоим вовсе не стоит вдруг узнавать о себе такое. Поэтому пообещай мне, пожалуйста, что всё, сказанное мною сегодня, навсегда останется между нами.

Младший каноник медленно и раздумчиво кивает.

— Невил не многое смог рассказать мне о своём отце, ведь он его практически и не помнил, — продолжает Тартар, проходя к стоящей невдалеке от обрыва скамейке. Вечерний ветерок относит его слова в сторону, делая их едва различимыми. — Например, он не упомянул о службе своего отца в военном флоте... а капитан Ландлесс, должен сказать тебе, Крис, был хорошо известен в Адмиралтействе — как своею храбростью, так и особенностями своей женитьбы. Браки между англичанами и индийскими женщинами не так уж редки, друг мой, но чтобы иностранец взял себе в жёны девушку из самых верхов, из касты браминов — это для Индии было и остаётся чем-то совершенно особенным. Брамины ведь являются верховными жрецами бога Вишны... то есть породниться с ними — это словно жениться на дочери архиепископа Кентерберийского.

— Но как же эти твои брамины согласились на брак их дочери с христианином? — спрашивает увлечённый рассказом приятеля младший каноник.

— А никак не согласились, — отвечает Тартар, усаживаясь поудобнее и раскуривая трубку. — Невил уверял меня, что невеста три года не давала его отцу согласия на свадьбу — якобы она держала траур по некстати умершему родственнику. На самом же деле это родители невесты три года подряд строили влюблённым различные препятствия. пока не стало уже слишком поздно что-либо предпринимать. Внебрачные дети в Индии достаточно обыденны, друг мой, но не среди браминов. О нет, только не среди браминов.

— И сколько же дети прожили вместе с отцом? — помолчав, спрашивает мистер Криспаркл.

— Не больше года, Крис, — говорит Тартар, затянувшись трубкой. — Невил говорит о трёх годах... но он ошибается. Его отец не утонул в море. Он умер от тропической лихорадки, умер на руках у жены. Как она сама ещё не заразилась, ума не приложу. Вот по своему покойному мужу Султана, действительно, три года держала траур. А потом — от безысходности — она согласилась на брак с моим дальним родственником, мистером Билликиным.

— От безысходности! — с горечью повторяет младший каноник. — Конечно, ведь её родственники-жрецы, полагаю, не пожелали принять христианку с детьми обратно под родительский кров...

— Да, они отказались от неё, отлучили от семьи. Но ты прими во внимание, Крис, что капитан Ландлесс довольно неплохо устроил будущее жены и наследников перед собственной смертью. У него уже были немалые деньги, ведь он продал в Англии поместье, да и примерной службой ему удалось кое-что скопить. Поэтому сразу же по заключению брака он подал в отставку и купил на Цейлоне чайную плантацию — потом она отошла его наследникам. Оставшиеся деньги он выгодно разместил под хороший банковский процент, поэтому его дети и вдова ни в коем случае не должны были нуждаться... если бы не этот мистер Билликин!

— Кем он приходился тебе? Двоюродным дядюшкой?

— Нет, просто дядюшкой — со стороны матери. Я видел его несколько раз в детстве, когда мне было лет пять или шесть. Ничего не могу о нём сказать, кроме того, что для меня у него всегда находился в кармане шиллинг-другой. Мой отец же на дух не переносил его общества. Вообще, о дяде Самюэле в нашей семье старались не говорить — словно бы он был человеком, запятнавшим себя каким-нибудь преступлением. Да так оно, собственно говоря, и было: перед самым своим бегством в колонии он обманул одну женщину, пообещав на ней жениться — и той лишь угрозой судебного преследования удалось заставить его выполнить своё обещание. То есть, Крис, он всегда был негодяем и лжецом... а браком со вдовой своего капитана он это ещё раз доказал.

— Своего капитана?

— Он служил стюардом на корабле капитана Ландлесса, Крис, — отвечает Тартар, крепко затягиваясь табачным дымом из своей трубки. — Он подавал капитану еду и напитки, убирал со стола. Был посвящён в его тайны. Когда капитан оставил военную службу, чтобы жениться на Султане, мой родственник последовал за ним. Сохранилось его прошение об отставке.

— Что, он так поддерживал капитана в его стремлении к свадьбе?

— Вовсе нет. По мнению всех людей, которые были знакомы с ним в Индии, женщин он терпеть не мог. Тем не менее он женился на вдове Ландлесс — только для того, чтобы получить доступ к состоянию её покойного мужа. Непомерная алчность толкнула его на преступление — ведь здесь, в Англии, у него уже была жена!

— Погоди-ка!.. Но ведь это же двоежёнство!

Тартар резкими движениями выколачивает пепел из трубки, ударяя её о край скамейки.

— Именно так, друг мой. Именно так. Я делал запрос в Канцелярию Парламента — прошения о разводе он не подавал. На Цейлоне он, против всякого закона, женился вторично — по словам Невила, убедив вдову своего капитана, что он лучше её справится с управлением плантацией. Я же говорю, для неё это был вынужденный брак. Здесь у меня нет оснований не верить Невилу, ведь его так называемый отчим сам часто похвалялся ему своим подлым поступком. Плантация же миссис Султаны была почти разорена из-за нечестной конкуренции со стороны соседей-англичан.

— То есть Невил и мисс Елена должны были получить по достижении совершеннолетия немаленькое наследство?

— Именно так, Крис. Но мистеру Билликину каким-то образом удалось лишить их всего. Он сбежал от первой жены без гроша в кармане, какое-то время подвизался на корабле в качестве прислуги и подал в отставку, тоже ничего не скопив. Затем он женился на вдове своего капитана... и с этого момента он принялся стремительно богатеть! Настолько быстро, Крис, что к моменту его смерти два года назад состояние этого мерзавца только в деньгах и акциях превышало сорок тысяч фунтов, а ведь он ещё купил в Англии поместье, Крис, целое поместье! [2]

— Святые Небеса! — восклицает младший каноник, и ветер доносит от развалин башни едва слышное эхо его возгласа — словно даже древние камни оказались вдруг тронуты печальной историей сидящего теперь в заключении юноши.

— К счастью, моему родственнику не удалось забрать украденное с собою в ад, — продолжает Тартар, очищая трубку от нагара подобранной с земли веточкой. — Своих детей у него не было, первую жену он ненавидел, со всеми родственниками он разругался. Друзей среди соседей-плантаторов он не нажил. В округе он слыл большим филантропом, поскольку частенько похвалялся в клубе значительными своими отчислениями на благотворительность — при этом пасынков своих он почти что морил голодом! — но подарить после своей смерти сорок тысяч фунтов какому-нибудь фонду или церкви... нет, это было бы для него слишком.

— А просто не оставить завещания он тоже не мог... — бормочет младший каноник, уставившись в землю.

— Конечно, не мог, Крис! Ведь тогда вся сумма наследства, включая плантацию и поместье, по закону «bona vacantia» отошла бы Королеве. Более того, его ограбленные пасынки могли бы предъявить свои права в Канцлерском суде и даже выиграть дело!

— И тогда он вспомнил о тебе...

— Да, и тогда он вспомнил обо мне, Крис. Для него этот поступок тоже получался вынужденным.

— Значит, он сам попался в ловушку — да, в ловушку собственной жадности! — с нервным смешком восклицает младший каноник, откидываясь на спинку скамьи.

— Но даже на смертном одре, Крис, мой родственник не раскаялся в совершённом им преступлении. Вместо этого он обставил свой дар мне различными условиями, которые затруднили бы возможное установление истины.

— Я помню, ты уже говорил. Он пожелал твоей отставки из флота.

— Да, для того, чтобы я уже не имел никакого отношения к Адмиралтейству и не мог случайно услышать чего-нибудь о капитане Ландлессе и его детях. Мне вообще не полагалось знать о существовании Невила и Елены. Вдобавок мне запрещалось после получения наследства покидать Англию.

— Позволь мне угадать. Это чтобы ты не смог отправиться на Цейлон и там узнать о втором браке твоего дядюшки?

— Именно так, друг мой. Но тут мистер Билликин допустил ошибку. Ведь до момента получения наследства я был свободен путешествовать, куда я захочу.

— И ты отправился в Индию!

— Точнее говоря, на Цейлон, в Коломбо. Как только я узнал от юристов о гигантской сумме наследства и о странных условиях, связанных с его получением, так я сразу же заподозрил неладное. Обдумав всё, я подал в отставку. Не потому, что этого потребовал от меня мистер Билликин, а для того, чтобы самому всё разузнать — ведь для этого мне требовались свобода и время. И ещё деньги, Крис. Будь я, к примеру, кавалеристом, я мог бы продать свой офицерский патент и выручить за него пару тысяч фунтов, но у нас в Адмиралтействе такие штучки не приняты. Поэтому мне пришлось начать тратить свои сбережения — к счастью, они у меня были. Тому, кто долгое время жил за казённый счёт, начать расплачиваться собственными деньгами — это доставляет ни с чем не сравнимое удовольствие, Крис! Первым делом я купил себе небольшую яхту...

— Ты ещё в школе мечтал сделаться пиратом! — напоминает другу младший каноник.

— Для того-то я и пошёл во флот, — со смехом отвечает лейтенант, — чтобы когда-нибудь обзавестись собственным корветом! Однако яхта была мне нужна не как игрушка, а как средство достичь Цейлона втайне. Ведь ты помнишь, Крис, что газеты в колониях публикуют списки пассажиров, прибывающих в порт на пароходах и рейсовых парусниках. Я же не хотел, чтобы о моём приезде стало известно распоряжающимся наследством юристам. Путешествие в колонии и обратно заняло у меня полгода.

— Да, я так и понял по твоему тропическому загару, Джим, что ты долгое время был в море. — кивает головой мистер Криспаркл.

— Мне пришлось прогуляться до Цейлона и обратно даже дважды, Крис. В первый свой приезд я провёл в Коломбо лишь несколько дней: завсегдатаи Английского клуба за бутылкой мадеры с удовольствием поведали мне кучу сплетен о моём покойном родственнике — и среди прочего я услышал историю его скандальной женитьбы на туземной женщине. Все мои собеседники упоминали необычайную красоту его супруги, но уверяли меня, что женился на ней мистер Билликин исключительно ради её денег и плантации. Цвета её кожи счастливый супруг явно стыдился, поэтому за ворота усадьбы миссис Султану не выпускал и соседей-плантаторов в гости тоже не приглашал. Что там творилось за закрытыми воротами усадьбы никто мне поведать не мог, но теперь из рассказов Невила становится понятно, что мой негодяй-родственник побоями и унижением буквально загнал свою несчастную супругу в гроб.

Мистер Криспаркл, поджав губы, осуждающе качает головой. Лейтенант успокаивающе похлопывает младшего каноника по колену.

— Но даже самые заядлые сплетники в Английском клубе не упомянули ничего о первом, неудачном браке мистера Билликина — о нём, похоже, знал лишь я один. Однако полной уверенности не было и у меня. Чтобы прояснить дело, я немедленно отправился назад в Англию, и по приезду первым же делом навёл справки в канцелярии Парламента. Оказалось, что прошения о разводе мой родственник не подавал! Удостоверившись, что совершилось преступление, и те деньги, что мистер Билликин оставил мне по завещанию, были ворованные, я положил себе отказаться от наследства и возвратить его снова тем, кто получался моим бесчестным родственником ограблен — наследникам капитана Ландлесса.

— Когда же ты разузнал о Невиле и Елене?

— В мой второй приезд на Цейлон. Понимаешь, Крис, сам я мог вернуть им только права на поместье в Норфолке, купленное этим негодяем на ворованные деньги, да остатки украденного у них капитала. Но это было далеко не всё, Крис, ведь оставалась ещё чайная плантация миссис Султаны! [3] В завещании она упомянута не была, и мне хотелось выяснить, кому же именно она досталась. Пару недель я провёл в архиве города Канди. Просмотр Земельного реестра ничего мне не дал, имя нового собственника в документах не значилось. Я нашёл лишь упоминание о проведённой оценке стоимости плантации: если считать вместе с урожаем, на круг выходило более тридцати пяти тысяч фунтов! Столько готовы были выложить за неё соседи-плантаторы. Но мой родственник продал её кому-то другому — за двадцать три тысячи!

— Выходит, тебя тоже обокрали, Джим? — хмыкает младший каноник.

— Выходит, что так, Крис. Я мог бы подать в суд, если бы только знал, на кого! Но обокрали, на самом деле, не меня. Деньги были украдены у тех, кто значился владельцами земли до того, как на неё наложил руку мой бесчестный родственник. В реестре их имена было прописаны чёрным по белому: «капитан Найджел Ландлесс и сын». Так я узнал о существовании Невила.

— И мисс Елены...

— Нет, это произошло позднее, когда я уже навёл справки в Адмиралтействе. А тогда, в Канди, назвавшись чужим именем, я заявился в контору тех адвокатов, что значились душеприказчиками мистера Билликина. Я хочу купить плантацию покойного, сказал я им, к кому мне обратиться? Кто теперь владелец земли? Ты бы видел, Крис, как они заёрзали! Эти господа знали, что дело было нечисто, но перспектива второй раз получить свои комиссионные привлекала их безмерно! После долгих колебаний, и взяв с меня слово, что я не передам ведение дела никому другому, они назвали мне имя нового владельца. Им оказался старый друг моего дядюшки, некий мистер Лукас Хонитандер.

Младший каноник испускает душераздирающий стон и закрывает лицо руками. Тартар непонимающе смотрит на него. Наконец, младший каноник переводит дыхание и отнимает руки, после чего сокрушённо качает головою.

— Мистер Хонитандер! — медленно говорит он. — Профессор Филантропии и друг отчима Невила и Елены... Это многое объясняет...

— Он разве тебе знаком? — заинтересованно спрашивает лейтенант.

— К сожалению, более чем знаком! — отвечает младший каноник. — До недавнего времени он был опекуном Невила и Елены, и это именно он выставил им за свои услуги такой солидный счёт, что на его оплату ушли все оставшиеся на их счету средства. Знаешь, сколько денег получили Елена и Невил, достигнув совершеннолетия? Ровным счётом — восемнадцать фунтов!

Лейтенант Тартар поражённо смотрит на своего старшего друга, а потом разражается неудержимым смехом.

— Вот это сюжет, Крис! — восклицает он, хлопая себя по колену. — Вот это поворот руля! Если бы нас сейчас кто-нибудь слышал, он просто не поверил бы, что так в жизни бывает! Ты подумай, как всё сошлось! Невил и Хонитандер, наследство и плантация, ты и я! Право, Крис, мне теперь кажется, что наша с тобою встреча была давно запланирована кем-то свыше!

— Сорок тысяч фунтов! — качает головой младший каноник. — Сорок тысяч — и восемнадцать!

— И не забудь двадцать три тысячи за плантацию, Крис, — серьёзно напоминает ему лейтенант. — И ещё поместье!

Мистер Криспаркл некоторое время невидящим взглядом смотрит на открывающуюся перед ним панораму: излучину реки, освещённую теперь последними розовыми лучами заходящего уже солнца, каменный городской мост и деревню на том берегу. Потом он, словно от боли, прикрывает глаза ладонью и тихо говорит, будто повторяя чьи-то ещё слова:

— Это счастье для Невила, иметь такого друга, как ты...

— Он замечательный парень, Крис, и я сам чертовски рад быть ему другом! — отвечает лейтенант. — Но всё-таки как удивительно сошлось всё вместе! И ведь Невил оказался в довершение всего моим соседом! Нет, я видел, конечно, что в окне напротив какой-то смуглый юноша прилежно занимается своими уроками, но мне и в голову не приходило, что это именно его я разыскиваю по всему свету! И вдруг однажды, когда я разрыхлял землю в горшках на подоконнике, я вдруг услышал, как у соседа кто-то назвал его по имени — как я понимаю сейчас, это был ты, Крис! Но тогда я этого ещё, разумеется, не знал. Разве что голос показался мне немного знакомым... И ты назвал его Невилом! В меня, Крис, в этот момент как будто из пушки выпалили!..

— Могу себе представить! — говорит младший каноник.

— Я стоял с открытым ртом и не мог пошевелиться от поразившей меня догадки! Потом, очнувшись, я поспешил вниз, к списку жильцов на двери соседнего подъезда — и там стояло чёрным по белому: мистер Невил Ландлесс! Ты понимаешь, Крис, какая это была для меня удача?! Разве можно было истолковать этот случай иначе, чем знак, который посылало мне Провидение? Лучше и получиться бы не могло! Я так и сказал себе, когда тем же вечером напросился в знакомые моему соседу: лучше и быть не могло!

— Да, случай удивительный, — кивает младший каноник. — Но, рано или поздно, ты разыскал бы адрес Невила и через мистера Хонитандера.

— Уверен, он бы никогда не сообщил мне его! Ведь познакомься я с Невилом напрямую, я неминуемо узнал бы о совершённом моим родственником преступлении. и, возможно, о роли самого мистера Хонитандера во всём этом!

— Его роли в этом? А какова могла быть его роль... кроме того, что твой родственник продал ему плантацию?

— Да, но что именно это была за сделка, Крис? Возможно, это была плата ему — за молчание? Если вообще не делёжка краденного!

— Ты думаешь, что мистер Хонитандер мог быть... сообщником в преступлении?

— Иначе мне трудно объяснить продажу ему плантации по заниженной цене. Но доказать в суде злой умысел будет затруднительно, ведь адвокаты мистера Хонитандера всегда смогут заявить, что их подзащитному было ничего не известно о воровстве денег у сирот Ландлесс.

— Вовсе нет, Джим! — восклицает младший каноник, внезапно вскакивая на ноги. — По распоряжению Невила и Елены мистер Хонитандер передал мне все финансовые отчёты по опекунству. Вдруг мы найдём в них что-то?! Нечто такое, что наведёт нас на след и даст нам в руки оружие против их бывшего опекуна!

И вот двое друзей скорым шагом возвращаются к жилищу младшего каноника, и допоздна не гаснет свет в окне маленькой библиотеки мистера Криспаркла, допоздна слышен там шелест старых, пожелтевших бумаг, прерываемый время от времени приглушённым (чтобы не побеспокоить уже отправившуюся спать «фарфоровую пастушку») возгласом — то удивлённым, то радостным, а то и гневным.

Утром мистер Тартар, вернувшийся первым же поездом в Лондон, решительным шагом вступает в мраморные пределы Прибежища Филантропии, представляется лейтенантом флота и требует у измождённого, плохо одетого клерка в приёмной комнате немедленного свидания с начальником Регионального отделения мистером Лукасом Хонитандером.

— Вы хотите совершить пожертвование, сэр? — интересуется клерк.

— Можно сказать и так, уважаемый, — отвечает Тартар. — Без жертвы сегодня определённо не обойдётся.

— Вы записывались на приём заранее?

— Нет, идея принести жертву пришла мне в голову совершенно внезапно.

— Господин профессор принимает только по предварительной записи. Это правило введено недавно, сэр, и Вы могли о нём не знать. Господина профессора в последнее время слишком часто отрывали от дел всякие нежелательные персоны.

— Ага, понимаю! Что ж, тогда мне, пожалуй, придётся отправиться к вашим конкурентам. Благотворительный фонд Ллойда здесь, кажется, прямо через дорогу? [4]

Сухонькая мордочка клерка приобретает встревоженное выражение.

— Что Вы, сэр! Вам вовсе нет необходимости поступать таким образом! Фонд Ллойда не сможет распорядиться Вашими деньгами так же хорошо, как господин профессор, ведь он признанный гений благотворительности!

— Поэтому-то он и работает здесь начальником?

— Именно поэтому, сэр! Кроме того, имя мистера Хонитандера — это синоним чрезвычайной честности! Его предшественник на этом посту обманывал Общество, присваивая себе часть поступающих пожертвований. И кто же его разоблачил, как Вы думаете?

— Даже угадывать не хочу — мистер Хонитандер?

— Разумеется, сэр! Он вывел негодяя на чистую воду, добился его изгнания и судебного преследования...

— И занял его место. Понимаю-понимаю... Так что же, уважаемый, как мне скорее всего будет лично встретиться с этим замечательным джентльменом?

Его собеседник, смущённо кашлянув, передвигает на столе одну-две папки и смахивает с зелёного сукна невидимую соринку.

— Господин профессор сейчас вне стен этого здания, сэр, — отвечает он после паузы. — Официально он как бы поехал в банк, учесть поступившие чеки, но на самом деле... он отправился в клуб, сэр.

— В приёмные часы?! Однако!

— Это исключительный случай, сэр, требующий его личного присутствия в клубе — и именно в эти часы. Дело в том, сэр, что сегодня проводится голосование.

— Мистер Хонитандер идёт в члены Парламента?

— Ещё нет, сэр, — бледно улыбается клерк. — Пока всего лишь в члены Патриотического клуба — в действительные его члены. Занять место в его рядах — наряду с Его Святейшеством епископом Бломфилдом, графом Ливерпуль, лордом Байроном и молодым Дизраэли — это большая честь, уважаемый сэр! И как Вы верно выразились, сэр — это первая ступенька на пути господина профессора к Палате общин.

— Хм-м! А он высоко метит, этот ваш профессор! Придётся мне... слегка помешать ему.

— Что Вы имеете в виду, сэр?

— Что я намереваюсь сейчас проехать в Патриотический клуб и поговорить с ним лично. Пока он ещё не пробрался... э-э... не стал его действительным членом. Всего хорошего, уважаемый!

И оставив пожилого клерка и дальше встревоженно перебирать бумаги, лейтенант Тартар скорым шагом вышел на улицу, свистом подозвал ближайший кэб и отправился в тот район города, где располагался указанный клерком Патриотический клуб.

Сегодня этот один из старейших клубов Лондона уже прекратил своё существование, но в те времена, о которых идёт наш рассказ, он пребывал в самой высшей точке своего славного развития. Здание клуба стояло в юго-западной части северо-восточной стороны одной из красивейших улиц столицы, бок о бок со зданиями Министерства военных сношений и Вавилонского банка Чикаго и Калькутты — и теперь, я полагаю, читатель имеет точное представление о его географическом положении на городской карте. Великолепный фасад его был спроектирован сэром Палладио Витрувиусом Смитом, который взял всё самое лучшее ото всех архитектурных стилей: фундамент здания был дорическим, колоннада ионической, первый этаж византийским, второй — готическо-ренессансным, третий этаж был исполнен в тюдоровском стиле, а ярко-жёлтые занавески на окнах чердака явно принадлежали к эпохе короля Георга.[5] Но если в наружном убранстве преобладала эклектика, то внутри здания царило подлинное единообразие: все члены Патриотического клуба были обязаны придерживаться как можно более консервативных взглядов и принадлежать к подлинной аристократии, то есть среди них было невозможно обнаружить биржевых маклеров, литераторов, виноторговцев, турок, армян, художников, изучающих юриспруденцию образованных индусов, журналистов, отставных майоров 96-го Уланского полка или китайцев. Вступительный взнос составлял пятьдесят гиней, годовая подписка — пятнадцать, а выборы новых кандидатов в клуб проводились общим голосованием его действительных членов: для этого в большой клубной зале были установлены столы с мраморными коринфскими урнами, в которые полагалось опускать специальные шары из прессованной пробки — все одинакового оттенка, но опущенные в урну с табличкою «Да» они считались «белыми», а брошенные в вазу с пометкою «Нет» становились «чёрными». Чтобы не создавать толчеи у корзин с шарами, голосование проводилось с десяти часов дня до шести вечера, и выполнивший свой долг действительный член клуба мог поправить пошатнувшиеся от этой процедуры силы шампанским, коньяком или ликёрами у соседнего же стола. Напитки оплачивались кандидатом, и толчея у столика с бокалами и графинами не смущала уже никого. Сам кандидат был обязан, приветствуя прибывающих, ждать этажом ниже, у подножия мраморной лестницы, по которой он — в случае успешного его избрания — получал позднее право взойти наверх, как равный среди равных.

— Мистер Хонитандер, если не ошибаюсь? — спрашивает у расточающего улыбки и рукопожатия кандидата лейтенант Тартар, хотя ошибиться и не узнать медвежью фигуру Профессора Филантропии просто невозможно.

— Именно так, сэр! — возглашает Великий Человек, осклабившись и протягивая лейтенанту для приветствия руку. — Лукас Алоизиус Хонитандер, ваш брат во Благотворительности! Польщён знакомством, сэр! Будете голосовать за меня? Господь зачтёт Вам это благодеяние, сэр!

— Выглядит так, будто Господь прислуживает у Вас на кухне, мистер, — вполголоса ответствует Тартар, не принимая руки. — У Вас знаменитая фамилия, как я погляжу! — добавляет он уже громче.

— Весьма знаменитая, сэр! — рокочет кандидат в действительные члены, делая зависшей в воздухе рукою такой жест, словно он приглашает собеседника присесть прямо на ступеньки лестницы. — Стоит в каждой газете, сэр, в разделе объявлений! «Жертвуйте и воздастся вам!» — и подпись: Лукас А. Хонитандер, начальник отдела Региональной Филантропии.

— Но, помнится, пару лет назад ваша подпись была несколько другой? Лукас Хонитандер, директор бюро по опеке над детьми-сиротами?

Великий Человек, нахмурившись, оглядывает лейтенанта с высоты своего немаленького роста.

— Все мы с чего-то начинаем, дорогой сэр! — рокочет он. — В те давно прошедшие дни я делал, так сказать, свои первые шаги по большой дороге Филантропии. Стоит ли сегодня вспоминать о таких пустяках?.. Добрый день, сэр! — приветствует он зубастою улыбкой следующего своего избирателя. — Надеюсь на Ваш голос, любезный сэр!

Вздрогнув от такой громогласной фамильярности, «любезный сэр» поскорее взбегает по ступенькам.

— Почему бы и не вспомнить? — говорит лейтенант, облокачиваясь на балюстраду. Ничуть не обескураженный тем, что ему приходится смотреть на собеседника снизу вверх, он испытующе глядит на начавшего уже проявлять признаки беспокойства мистера Хонитандера. — Я слышал, Вы и сегодня не оставляете этого благородного занятия.

— Какого ещё занятия, сэр?

— Опекаете детей-сирот. Фамилия Ландлесс о чём-нибудь говорит Вам?

— Удивительно, что этот незначительный случай интересует Вас, сэр, — кривит губы Великий Человек. — Действительно, некоторое время назад я недолго занимался делом сирот Ландлесс. Но теперь они уже достигли совершеннолетия и более не нуждаются в моей заботе. И я не понимаю, сэр: как это связано с сегодняшним голосованием?

Ещё двое действительных членов клуба проходят через вестибюль, обмениваются с кандидатом приятственными поклонами и начинают неторопливо подниматься по лестнице.

— Связь есть, и самая прямая, — говорит лейтенант. — Согласно финансовым отчётам по опекунству, которые случаем попали ко мне в руки, отчим сирот Ландлесс многие годы отправлял крупные пожертвования в адрес Вашего попечительского бюро...

— Что такое, сэр?! — гремит мистер Хонитандер, всем телом поворачиваясь к лейтенанту. — Что Вы себе позволяете, сэр?! Это что, шантаж?

Один из только что прошедших, услышав последнее слово, замедляет свои шаги, а потом, развернувшись, и вовсе спускается к говорящим.

— Какие-то проблемы, Лукас, мой мальчик? — интересуется он, подходя. — Только не сегодня, э? Не забывай — я же поручился за тебя!

Этого действительного члена клуба скорее самого можно назвать мальчиком, настолько он невелик росточком. Однако разница в росте, похоже, его совершенно не смущает — видимо, на всех встречных он привык смотреть с высоты своего социального положения.

— Никаких проблем, милорд, — отвечает мистер Хонитандер, почтительно втягивая голову в плечи. — Скорее, здесь какое-то маленькое недоразумение. Я не имею чести знать этого джентльмена. Полагаю, ему и вовсе не место в этих стенах.

Названный милордом обращает свои водянистые глаза на собеседника своего протеже.

— Соблаговолите представиться, милейший, — чуть громче говорит он.

— Моё имя, — так же громче отвечает лейтенант, — моё имя этот господин скоро сможет прочитать на судебной повестке, сэр! Меня зовут Джеймс Томас Тартар, лейтенант флота Её Величества, и я, в свою очередь, считаю, что в этих стенах не место самому мистеру Хонитандеру!

— Вот как, э? Почему же это, милейший?

Невысокий джентльмен, как можно заметить, не пожелал представиться сам (полагая, очевидно, что личность его настолько общеизвестна, что незачем и трудиться), поэтому нам придётся сделать это за него. Перед лейтенантом Тартаром стоит лорд Брайан де Буа-Жильбер, [6] Плантагенет де Монморанси; и если вы когда-либо слышали, что фамильное его состояние сделано на торговле чёрным деревом в Полинезии, то имейте в виду, что слухи эти — не более, чем злобные наветы клеветников и врагов Короны. [7]

— Этот господин, — отвечает Его Светлости лейтенант Тартар, доставая из кармана сюртука пачку бумаг и бегло пролистывая её, — этот, как его называют, «честнейший человек» в течение пятнадцати лет под видом пожертвований на благотворительность принимал от некоего Самюэля Фархама Билликина крупные суммы денег, которые тот, в нарушение всяких законов, воровал у своих пасынков, сирот Ландлесс...

— Это гнусная ложь, милорд, не верьте ему! — обращаясь к своему покровителю, рычит Хонитандер. — Это гнусная ложь, сэр! — повторяет он, нависая теперь над ничуть не испуганным этой атакой лейтенантом. — Я знать не знаю этого — как его там, ко всем чертям, зовут?! — этого вашего Билликина!

Лорд Брайан молча переводит взгляд на лейтенанта Тартара.

— Вы запамятовали имя своего самого щедрого жертвователя, мистер Хонитандер? — удивляется тот. — Это очень странно! Ведь он был, как я помню, женат — на Вашей сестре!

Краска гнева заливает обвислые щёки Великого Благотворителя.

— Не смейте приплетать сюда её имя, сэр! — возвышая голос до медвежьего рёва, грохочет он. — Оставьте эти подлые инсинуации! Моя сестра никогда — слышите, сэр?! — никогда не была женою этого... Билликина! — последнее слово знаменитый филантроп словно выплёвывает, утирая потом ладонью покрасневшие губы.

— Вот как! — спокойно отвечает лейтенант, доставая одну из бумаг. — Значит, меня обманули в канцелярии суда — выдали мне фальшивую выписку о закрытии дела о нарушении обещания жениться. Ответчиком тут значится этот самый Самюэль Билликин, а заявительницей была... гм, посмотрим... некая Корнелия Хонитандер. Дело было закрыто ввиду примирения сторон и совершения обещанной женитьбы. Что скажете на это, мистер?

Его Светлость быстро, словно бы он наблюдает за игрой в серсо, переводит водянистый свой взгляд на мистера Хонитандера.

— Ну да... да! — машет рукою Великий Человек, заметно сбавляя тон. — Я не имел в виду, Ваша Светлость, что она не была его женой в юридическом смысле... только в гражданском, милорд, только в гражданском! Мистер Билликин, да будет вам известно, сбежал от жены прямо в день свадьбы... завербовался в матросы и куда-то уплыл... и моя сестра, по сути, и одного дня не побыла его женою. Мерзкий поступок, но он был совершенно в духе этого негодяя, милорд!

— Однако понятное в этом случае омерзение не помешало Вам принимать от него богатые пожертвования? — уточняет лейтенант.

— На что только не пойдёшь ради святого дела Благотворительности! — с кривой усмешкой восклицает Хонитандер. — Нельзя недооценивать силу денег! Но смею Вас уверить, милорд, что все пожертвованные этим джентльменом деньги были потрачены на нужды детей-сирот.

— И у Вас, конечно же, есть подтверждающие эти траты бумаги? — задаёт наводящий вопрос лорд Брайан.

— Сколько угодно, милорд! — осклабившись, отвечает покровителю мистер Хонитандер.

— И указанный мистер... как там его... Билликин не нарушал закона, отправляя Вам эти пожертвования, э?

— Совершенно нет, Ваша Светлость! По закону он имел право тратить деньги пасынков на них самих — и на благотворительность. Вот он и тратил их... на других детей-сирот!

— Вы разве ребёнок-сирота, любезный? — вмешивается в этот приятный разговор Тартар.

— На что это Вы осмеливаетесь намекать, сэр?!

— Мистер Хонитандер! — говорит лейтенант, сворачивая бумаги в трубку и постукивая ими по ладони. — Этот Самюэль Билликин, каким бы он негодяем ни был, являлся моим родным дядюшкой и числился в своё время цейлонским плантатором. Быть плантатором на Цейлоне — означает владеть чайною плантацией. А в бумагах, оставшихся после его смерти и переданных мне, как его единственному наследнику, я не нахожу не то что следа чайной плантации — я даже следа чайной чашки не нахожу!

— А почему Вы спрашиваете об этой плантации меня?! — неожиданно высоким голосом взвизгивает мистер Хонитандер.

— Потому, что по всем документам, найденным мною в архивах, Вы числитесь её покупателем! — жёстко отвечает Тартар. — Потому, что это Вы, по предварительной договорённости с моим негодяем-родственником и заодно с ним, присваивали и накапливали украденные у сирот Ландлесс наследственные деньги! Потому, что это именно Вы под видом сделки купли-продажи плантации возвратили всю сумму украденного обратно во владение моего бесчестного родственника, оставив плантацию себе — в качестве своеобразных комиссионных!

Великий Благотворитель какое-то время беспомощно открывает и снова закрывает рот, подыскивая, что бы возразить, но потом новая спасительная мысль вспыхивает в его глазах.

— Так Вы — его единственный наследник, сэр?! — восклицает он. — Ага! Значит, все пожертвования снова вернулись к Сэмми... а он завещал их Вам?! Вот это здорово, сэр! Получается, Вас тоже нельзя назвать совсем уж незаинтересованным человеком!.. Не так ли, милорд? — поворачивается он к своему покровителю. — И этот человек имеет наглость пугать меня судебным преследованием! Он — принявший от этого негодяя ворованное наследство!

Лейтенант, чуть наклонив голову набок, несколько секунд разглядывает Профессора Филантропии с интересом натуралиста, вдруг обнаружившего в зарослях Амазонки какого-нибудь редкого, весьма ядовитого паука.

— Честному человеку, — беззлобно говорит он, — такая подлая мысль и в голову бы не пришла. Что же Вы за существо, мистер Хонитандер, человек ли Вы вовсе? Или всех прочих людей Вы способны мерить лишь по себе? Да, он меня своим единственным наследником назначил — но это не означает, что я это его наследство принял! Нет, завещание моего родственника будет опротестовано, а на плантацию будет наложен арест. Да, она будет арестована! Вам не достанется ничего, Вы лишитесь прибыльного места, лишитесь не заслуженного Вами уважения окружающих — а под конец лишитесь и самой свободы!

Великий Человек глядит на лейтенанта расширенными от ужаса глазами.

— Нет, нет! — лепечет он враз посеревшими губами. — Вы не сможете так поступить со мной... подумайте о моей сестре... она же вдова Вашего родственника! Я же являюсь её единственной опорой! Вы не поступите так мерзко с несчастной, брошенной всеми женщиной, не сможете ещё раз унизить её!

— Да, она уже достаточно унижена — Вами! Ведь это Вы продали за плантацию её честное имя! Вы пятнадцать лет скрывали от неё, что она была супругой двоеженца! Или Вы рассказали ей это? Нет, Вы знали правду — и молчали! Вы знали, что Ваш зять незаконно стал владельцем плантации и опекуном сиротам Ландлесс — и покрывали его! Вы принимали от него деньги, которые он воровал с Вашей помощью — и потирали от радости руки! Мой бесчестный родственник умер, не дожив нескольких месяцев до совершеннолетия Невила и Елены — и Вы, под видом опеки, продолжили обворовывать их!

— Всё... всё было законно! Я выписывал им счета, у меня сохранились копии!

— Завышенные, разорительные счета! Никакие попечительские услуги не стоят восьмиста фунтов в год! Посмотрим, как Вы будете доказывать обратное суду! Честь имею, сэр!

И лейтенант Тартар чётко, по-военному развернувшись, уходит.

Великий Человек — не такой уже и «великий» в этот момент! — переводит испуганный взгляд на лорда Брайана.

— Это было очень неосмотрительно, Лукас, оставлять компрометирующие Вас бумаги там, где их могли найти, — холодно отвечает тот на эту невысказанную мольбу о помощи.

— Но... как же мне теперь поступить, милорд?!

— Что ж, — безразлично замечает Его Светлость, рассматривая свои ногти, — и в Сиднее ведь люди живут, э?

Лорд Брайан, очевидно, имеет в виду, что у разоблачённого преступника всегда остаётся возможность бегства в колонии, но мистер Хонитандер понимает его слова как намёк на перспективу скорой своей отправки на каторжные работы в Австралию.

— Он не посмеет подать на меня в суд! Я... я найму лучших адвокатов!

— Наймите лучше двуколку до вокзала, идиот Вы этакий! — в сердцах бросает лорд Брайан, отворачиваясь.

— Но... милорд!

Однако де Буа-Жильбер лишь раздражённо отмахивается от бывшего своего протеже и начинает подниматься по лестнице. Спутник его, всё это время вежливо ожидавший десятью ступенями выше, обменивается с Его Светлостью выразительным взглядом.

— Полагаю, друг мой, я просто вынужден отозвать обратно свою рекомендацию в адрес этого... гм... легкомысленного простака, э? — произносит лорд Брайан, скривив губы так, будто бы он только что обнаружил таракана в своём шоколадном суфле.

— Всенепременно, милорд! — склоняется тот перед мудростью Его Светлости. — Мне кажется, в «Прибежище Филантропии» только что освободилось одно весьма тёпленькое местечко — как раз для Вашего племянника, сэр! Думаю, милорд, Вам стоило бы безотлагательно поговорить с сэром Роджером де Коверли, который возглавляет Попечительский совет этого Благотворительного общества. [7]

— Отличная идея, друг мой! Просто превосходная!

И через балюстраду балкона они одаривают растерянно стоящего внизу мистера Хонитандера таким взглядом, каким, должно быть, когда-то смотрели корсары на выкинутого ими за борт капитана взятого на абордаж торгового судна.

Комментарии к главе XXXIV

[1] Эта история, как говорится, основана на реальных событиях. Образ Елены Ландлесс списан Диккенсом с первой жены Томаса Троллопа, старшего брата писателя Энтони Троллопа, который здесь уже упоминался. Эту смуглую юную леди (на четверть индийского происхождения) звали Теодосия Гарроу, а её бабушку по отцовской линии звали, как и здесь, Султаной, и она происходила, действительно, из касты браминов. Эта реальная Султана была принцессой и женою английского офицера Джозефа Гарроу, хотя в браке они прожили очень недолго, скончавшись оба во время эпидемии в Индии. История эта была превосходно известна Диккенсу, поскольку Томас Троллоп был его близким другом. Собственно Диккенс и познакомил Томаса с его будущей женою, и случилось это именно летом 1843 года — правда, во Флоренции.

[2] Мистер Билликин, получается, купил поместье сэра Мортимера Буттона, которое тот, в свою очередь, купил в 1825 году у капитана Ландлесса.

[3] Надо заметить, что чай на острове Цейлон начали выращивать всего лишь лет за пятнадцать до всей этой истории. До того основными предметами экспорта с острова были копра и кофе, но в 1828 году кофейные плантации поразила какая-то болезнь, и их пришлось все выжечь.

[4] Между благотворительными фондами в ту пору существовала жесточайшая конкуренция за деньги жертвователей. Фонды ведь были коммерческими организациями — они размещали деньги в банках под проценты, спекулировали товарами, застраивали окраины Лондона домами и сдавали их в аренду, и даже снаряжали корабли для торговли с колониями. Диккенс в романе «Холодный дом» описывает деятельность одной такой «благотворительной» организации, которая, купив задёшево кусок бросовой земли в Африке, перепродавала затем втридорога участки английским колонистам. Благотворительные фонды освобождались от налогов, поэтому вести финансовую деятельность под вывеской фонда было очень выгодно.

[5] Описание клубного здания напоминает клуб «Атенариум» на Пэлл-Мэлл.

[6] Брайан де Буа-Жильбер — персонаж романа Вальтера Скотта «Айвенго».

[7] Тут имеется в виду работорговля.

[8] «Роджер де Коверли» — название шотландского национального танца.

Глава XXXV. Туман рассеивается

Ранним субботним утром, когда тяжёлый ночной туман ещё не истаял и не уполз в реку, а серым, влажным полотном висит над Главной улицей, заглушая свет фонарей и перезвон колоколов собора, двое сходятся возле здания Клойстергэмского суда. Подошедший первым держит в руке узелок с инструментами своего ремесла — молотком и двухфутовою линейкою. В любой другой день по узелку и сутулому силуэту этого персонажа каждый в нашем городе с расстояния в сто шагов опознал бы в нём соборного каменотёса Дердлса, но сегодня для такого потребовалось бы подойти много ближе: туман делает его фигуру едва различимой. Второй джентльмен — седоволосый и со шляпой под мышкой — почти натыкается на него, появившись из-за угла.

— Доброе утро, старина! — говорит он Дердлсу, и по его спокойному, чуть насмешливому голосу, а также по манере то и дело зачёсывать пятернёй на затылок свои длинные белоснежные волосы, в нём без труда можно узнать гостя нашего городка, добродушного мистера Дэчери.

— Может, кому и доброе, — отвечает каменотёс, кашляя из-за попавшего ему в горло тумана. — А вот Дердлсу — так совсем не очень.

— Да будет Вам, приятель! — усмехается мистер Дэчери, похлопывая его по спине. — Что это с Вами? Не выспались?

— Глаз не сомкнул, — вздыхает каменотёс, глядя в сторону. — Всё думал: а вдруг он меня за отца не признает, и что тогда?

— А Вам непременно надо, чтобы признал?

— Так он же меня иначе слушаться не будет...

— А надо, чтобы слушался?

— Ох, я уже и не знаю.

— Тише, вот его выпускают.

И действительно, лязгает замок боковой двери, и она отворяется, но ровно настолько, чтобы дать выскользнуть наружу худенькой мальчишеской фигурке в рваном пиджаке не по размеру, штанах на помочах и дырявых, стоптанных башмаках. Это Депутат: вид у него слегка бледный после пятидневной отсидки в подвале, но всё такой же нахальный и вызывающий.

— Эгей, дружище! — говорит ему мистер Дэчери, лучась улыбкой, а стоящий чуть позади него Дердлс делает рукою слабый знак, должный означать приветствие, но больше походящий на попытку отогнать от лица невидимую муху.

— Привет, Дик! — отвечает мальчишка, озабоченно осматривая землю у себя под ногами. — Погоди минутку... да что ж такое! Метут они здесь, что ли?! Слушай, Дик, у тебя, случаем, нету в кармане камня?

— Зачем тебе камень?

— В окно им запулить, вот зачем! Чтобы всё стекло вдребезги! Я все дни только и мечтал им отомстить, когда выйду! Бац в окно, бац в другое! Веселуха!

— Нет, камня у меня нету...

— Ну, не огорчайся, Дик, я потом специально сюда приду, вечером.

— ... но у меня есть кое-что получше. Смотри, вот золотой соверен, как я и обещал тебе.

Депутат тут же забывает о мести, глаза его загораются, он выхватывает у своего старшего друга монету, несколько раз с дикими возгласами радости подбрасывает её в воздух, а потом отправляет её в рот. Но не проходит и секунды, как обслюнявленная монета снова появляется наружу, Депутат осматривает её со всех сторон, снова подбрасывает в воздух — и тут он весьма напоминает окружающим котёнка, играющего с бумажкой на верёвочке — затем пробует соверен на зуб и, деловито кивнув, снова запихивает его за щёку.

— Вообще-то, это не слишком уж большая компенсация за пять суток тюрьмы, — объясняет мистер Дэчери каменотёсу. — Всего лишь по четыре шиллинга в день.

Депутат, похоже, пытается что-то возразить, но монета во рту ему мешает.

— Что ты говоришь?.. Ни черта не понять!

Мальчишка выплёвывает монету в ладонь.

— Я говорю: отличный ведь заработок, Дик! За такие деньжищи я тебе хоть месяц в каталажке просижу!

— Э, нет, друг мой, вот этого не надо. У меня на тебя другие планы. Смотри, вот старина Дердлс тоже пришёл тебя встретить.

Каменотёс, переступив с ноги на ногу, опускает свой неразлучный узелок на землю и, протянув вперёд руки, словно он хочет обнять Депутата и прижать его к своей груди, нерешительно произносит:

— Здравствуй, Антон.

Депутат отступает на шаг.

— Эй, ты чего это удумал?! — говорит он, вытаращив глаза. — Вечером приходи, после десяти! И не смей меня так звать, ещё услышит кто!.. Это ты растрепал ему моё имя, Дик?! Ты же побожился его в секрете держать!

Мистер Дэчери на это обвинение только хмыкает.

— Ничего подобного, приятель, я был нем, как устрица. Думаю, он и без меня знает, как тебя на самом деле зовут. Ведь так же, старина? — обращается он к Дердлсу.

Каменных дел мастер кивает в ответ и пытается улыбнуться. Проделывать такое он не привык, к тому же Дердлс уже неделю как небрит, и во рту его не хватает пары зубов — так что улыбка его оставляет несколько двойственное впечатление. Подавив нервный смешок, мистер Дэчери поднимает с земли узелок каменотёса и делает знак рукою, приглашая отца и сына следовать за собой. Три силуэта — один маленький и два побольше — идут через туман.

— И я не понимаю, дружище, — говорит одна из этих фигур, похлопывая меньшую по плечу, — чего уж такого секретного в твоём христианском имени? Почему его никому нельзя произносить всуе?

— Ну ты спрашиваешь, Дик! Просто я не хочу снова в работный дом, вот почему.

— То есть, ты беглый?

— А то! Я же и говорю: если вдруг кто узнает моё имя, то меня уж точно снова туда запрут и опять заставят учиться!

— А учиться ты не хочешь?

— Не хочу, Дик! Чего хорошего — получать розгой по ногам?! Завели, понимаешь, привычку...

— Но тебя же, кажется, один раз уже ловили?

— Ну да, разочек поймали. но это меня предали! Так бы меня никто не словил, кабы я не расслабился и не назвал своё имя!

— Теперь понимаю, — кивает мистер Дэчери. — Ты убежал, но потом кому-то назвался, и тебя оттого поймали?

— Точно, Дик! Какая-то тётка с подбитым глазом... Я тогда в Лондон прибежал, хотел отца найти.

— Отца хотел найти, значит! — громко говорит мистер Дэчери. Дердлс за его спиною тяжело вздыхает.

— Ага. Просто в работном доме мне сказали, что он туда поехал и не вернулся. А мне уж так плохо было, так захотелось его разыскать.

— И тогда ты убежал из Норвича в Лондон?

— В окно вылез, Дик... Да только, представь, не скумекал, что зима на дворе. Чуть не окочурился там от холода. Забрёл в пивную погреться, и тут она.

— Кто? Эта твоя тётка?

— Да, какая-то толстуха! Сначала она была со мной по-доброму, дала мне пирога и всё говорила, что у неё тоже был сыночек, да пропал и сгинул. А потом спросила, не зовут ли меня Нэдом.

— Нэдом? — переспрашивает мистер Дэчери, вдруг нахмурившись.

— Ага, привязалась ко мне — Нэд и Нэд! Я ей говорю: да какой я тебе Нэд, меня совсем не так зовут! И сказал ей, дурак, своё имя.

— Антон Винкс, — бормочет позади Дердлс.

— Ну! А потом она меня к себе повела — вроде как переночевать. И продала меня за пять фунтов!

— Прямо-таки продала? — хмыкает мистер Дэчери.

— Говорю же тебе, Дик — как есть, продала! — уверяет его Депутат, стараясь шагать с ним в ногу. — Прямо там, в доках, и продала. Какому-то китайцу.

— Но тебя же, вроде, в работный дом констебль вернул, а не китаец?

— Это уже потом было, Дик! Когда китаец меня полицейскому за двойную цену продал!

— Вот это бизнес! — задумчиво говорит мистер Дэчери. — Торговля чёрным деревом, и прямо в столице!

— Так ты ещё не дослушал, Дик! Этот бобби потом получил за меня аж три раза по пять фунтов!

— Да, — с горечью в голосе соглашается с ним мистер Дэчери. — Пять фунтов от прихода, и десять ещё кое от кого... от одного старого сентиментального дурака. Но ты продолжай, продолжай, Тони. Мы со стариной Дердлсом тебя внимательно слушаем.

— А нечего больше рассказывать, Дик, — разводит руками мальчишка. — Меня сразу в карцер заперли, а как выпустили, так я снова убежал! И уж в этот раз я своего имени никому больше не называл. Постой-ка! — восклицает он вдруг, резко останавливаясь. — Куда это ты меня привёл?! Здесь же твой Сапси живёт! Ты меня тоже продать задумал, Дик?!

В этот момент они, действительно, подходят к полуоткрытой двери на задах дома господина мэра.

— Не болтай ерунды, приятель, — отвечает мистер Дэчери, подталкивая Депутата в спину. — Мы идём не к нему, а в ломбард.

И правда — над дверью на ржавом кронштейне вывешены три крашенных жёлтым железных шара, должные изображать собою золотой символ ломбардного дела: триединство скупки, залога и перепродажи (или — что скорее — корысти, обмана и жестокости к ближнему).

— А, я понял, Дик! Ты хочешь продать здесь свою шляпу, потому что она тебе мала!

— Говорю же: не болтай ерунды и входи. Всё, чего я хочу — это купить тебе одежонку получше. Ведь ты даже монету в карман положить не можешь — она у тебя сразу вывалится из дыры. А мне бы не хотелось, чтобы ты потерял мой соверен.

— Вот ещё! Я денег пока ни разу не терял!

— Это потому, что у тебя их ни разу и не было. Не испытывай моё терпение и проходи в дверь. Старина Дердлс подождёт нас снаружи.

Внутри пыльного, с низкими закопчёнными потолками, обширного помещения полутемно и пахнет заплесневелой, поношенной одеждой. Перед широким прилавком, делящим комнату надвое, из перегородок и дверей устроены эдакие открытые спереди кабинки — словно театральные ложи в скверном и убогом театре жизни, где на прилавке-сцене каждый день разыгрываются трагедии нужды и бедности, скаредности и равнодушия. Разделение это необходимо не только для того, чтобы не дать посетителям толпиться у прилавка и красть чужие вещи, но и из соображений приватности: никому ведь не хочется быть замеченным за оставлением вещей в залог, а в такой кабинке можно запереться изнутри и даже незаметно снять с себя и передать оценщику какие-нибудь носильные вещи. Сейчас большинство кабинок пусты, двери их стоят приоткрыты, и лишь в одной из них находится кто-то — лица из-за перегородки не разобрать, но мистеру Дэчери видны руки посетительницы на прилавке: ладони их узкие, почти аристократические, пальцы тонкие и очень, очень смуглые.

Мистер Дэчери наклоняется вперёд и заглядывает за перегородку.

— Доброе утро, мисс Ландлесс, — произносит он с улыбкой.

— Доброе утро, сэр, — холодно отвечает молодая женщина, отступая вглубь своего отсека. На прилавке перед нею стоит шляпная картонка со снятой крышкой — вероятно, юной леди понадобились средства, и она принесла в залог какой-нибудь свой слегка вышедший из моды шёлковый чепец?

Но нет, это волосы! Оценщик резким движением опрокидывает картонку вверх дном — чёрные, лаково блестящие, тяжёлые и длинные локоны, словно водопад, изливаются оттуда на прилавок. Забрав перехваченные нитью пряди в кулак, оценщик несколько раз встряхивает их и взвешивает на руке. Сколько же может стоить такое богатство? [1]

— Девять шиллингов и шесть пенсов, — равнодушно предлагает оценщик, сгребая волосы обратно в коробку.

— Девять шиллингов?! — восклицает Елена. — Но мне нужно в три раза больше!

Оценщик даже и бровью не ведёт. Сколько слышал он здесь таких же возмущённых и, одновременно, жалобных фраз! Закрыв коробку крышкой, он толкает её по прилавку назад и переходит к следующему клиенту.

— Желаете что-то продать-купить-заложить, сэр? — обращается он к мистеру Дэчери.

— Да, — отвечает седоволосый джентльмен. — Мне нужно одеть вот этого вот бандита — чтобы прямо с ног и до головы. Найдите-ка ему что-нибудь поприличнее этой рванины, в которой он обычно разгуливает.

— Врёшь, Дик, ничего я не разгуливаю! У меня есть работа в ночлежке!

Теперь уже Елена, услышав знакомые интонации, заглядывает за перегородку.

— Доброе утро, мальчик, — ласково говорит она. — Тебя уже выпустили из тюрьмы?

— Прынцесса! — восторженно кричит Депутат. — Дик, это же старуха нашего Неви! Вот умора! Я видел, как они вчера целовались!

— Что же в этом странного, мальчик? — говорит Елена, чуть краснея. — Ведь он же мой брат. Ты видел его перед уходом? Как он?

— Когда меня выперли, он ещё спал, — важно отвечает Депутат. — Даже поесть не проснулся. Вот дурак! Поэтому я его наказал — забрал его хлеб и смылся.

— Зачем же ты это сделал, парень?! — с неловким смешком интересуется мистер Дэчери.

— Это ему наука, Дик! Чтобы он знал, что доверять никому нельзя. А иначе он пропадёт в жизни, стоит ему только расслабиться!

— Так что же, Невил сидит теперь голодный? — обеспокоенно спрашивает Елена. — Оценщик!.. Я согласна на двадцать пять шиллингов!

Служитель ломбарда как раз возвращается с охапкой одежды мальчиковых размеров и кучей сваливает её на прилавок.

— Двенадцать, — бурчит он.

— Но ведь этого ужасно мало! — в отчаянии восклицает Елена. — Оценщик, сколько Вы дадите за... мой жакет? [2]

Служитель перегибается через широкий прилавок и, протянув руку, толстыми пальцами мнёт материю на рукаве; молодая женщина стоически выдерживает это его прикосновение.

— Полфунта, — бросает безразлично оценщик и снова отворачивается.

— Простите, мисс Ландлесс, если мой вопрос покажется Вам дерзостью, — начинает мистер Дэчери, услышав трагический вздох за перегородкой, — но могу ли я поинтересоваться, какая именно причина вынуждает Вас распродавать свои вещи? Возможно, деньги требуются для вашего родственника — скажем, на адвоката ему?

— Ах, вовсе нет, — устало произносит в ответ мисс Елена. — Такая малость его не спасёт. Эти деньги, они обещаны на другое. В соседней с Невилом камере заключена женщина с грудным ребёнком, который с рождения не видел неба и солнца! Эти деньги я предполагала отдать ей, чтобы она могла возместить свой долг кредитору и выйти с малышом на свободу.

Из своей кабинки мисс Елене не виден седоволосый джентльмен за соседней перегородкой — и очень хорошо, поскольку мистер Дэче-ри выглядит сейчас не лучшим образом: сильно побледнев, он тяжело дышит и вынужден даже ухватиться рукою за прилавок, будто бы у него вдруг закружилась голова. Натягивающий в этот момент новые штаны Депутат, заметив такое его состояние, недоумённо разглядывает своего приятеля, приоткрыв рот. Но вот приступ слабости подавлен усилием воли, и мистер Дэчери снова выпрямляется, уверенный в себе, как и всегда.

— Так-так, — говорит он, криво усмехаясь. — Женщина с младенцем в тюрьме? Это мне знакомо... Примерь-ка ещё вот эту шляпу, приятель, — обращается он к Депутату, вытягивая указанный головной убор из кучи одежды на прилавке. — Да ты совсем иначе в ней выглядишь! Твоя мать гордилась бы тобою. Мисс Ландлесс! — вдруг громко говорит он, облокачиваясь на прилавок и заглядывая за перегородку. — Одним из давних моих желаний было завести себе чёрный парик, который делал бы меня внешне моложе. Я хочу, уж простите меня, купить Ваши волосы и предлагаю Вам за них пять фунтов. Это хорошая цена, соглашайтесь! Столько в Лондоне стоят маленькие мальчики, правда же, Тони?

— А то! — важно отвечает Депутат, ладонью заправляя торчащие уши под слишком уж свободно сидящую на голове шляпу.

Несколько неуверенное выражение лица мисс Елены говорит о том, что она не совсем поняла последнюю фразу седоволосого джентльмена, но предложение пяти фунтов зажигает радостью её чёрные цыганские глаза. К сожалению, оценщик ломбарда тоже всё прекрасно слышал.

— Частная торговля в помещении закладной лавки запрещена! — сварливо возглашает он и пытается забрать картонку с волосами с прилавка. Но мисс Елена оказывается проворнее и успевает спасти своё имущество.

— Тогда я совершу эту сделку на улице, — говорит она, выходя спиною вперёд из кабинки. — До встречи возле дома, сэр! Мне подходит Ваша цена! — и дверца кабинки хлопает, закрываясь за молодой леди, а вслед за тем хлопает и входная дверь ломбарда.

— Господину Сапси такое не понравится, сэр! — кисло говорит мистеру Дэчери оценщик.

— А Вы ему не рассказывайте! — смеясь, отвечает этот джентльмен. — Нет, Тони, — поворачивается он к Депутату, примеряющему очередную обновку. — Это пальто тебе великовато. Оно красивое, не спорю, но тебе надо ещё изрядно подрасти, чтобы носить его. Подожди, а это ещё что такое?!

В этот момент Винкс, вытянув из кармана пальто изящный платок, как раз пытается обвязать его вокруг тощей своей шеи; мистер Дэчери, заметив вышитую в уголке платка монограмму, забирает вещицу и рассматривает её со вниманием и интересом. Монограмма, выполненная гладью, представляет собою две прописные буквы, завитые в вензель: Э и Д.

— Любезный, — подзывает оценщика мистер Дэчери, вертя в пальцах платок, — могу ли я узнать, откуда у Вас это пальто и кто принёс его в заклад? Оно кажется мне знакомым.

Служитель ломбарда, отыскав на шёлковой подкладке пальто номер залога, грубо вышитый белою ниткой, находит его в книге.

— Миссис П. Смоллетт. Пальто мужское песочного цвета, одно. Сдано в заклад в декабре, сразу после Рождества, сроком на месяц. Выставлено на продажу в феврале за три фунта десять шиллингов. Желаете приобрести его, сэр?

— Желаю ещё подумать. Отложите его для меня на пару дней. Вот Вам пока два шиллинга аванса. Да, не вспомните, эта самая миссис Смоллетт... она же из Клойстергэма, местная? Такая — пожилая и с бородавкой на щеке?

Депутат громко и счастливо смеётся, представив себе эту картину. Вместо пальто он отыскал себе куртку ученика мастерового, немного запачканную машинным маслом, но вполне ещё годную. Верх у неё из тонкого сукна, и Депутат довольно гладит материю пальцами и пробует швы на разрыв. Нитки хоть и потрескивают, но не сдаются — куртка крепкая.

— Бородавки не припомню, сэр, — отвечает оценщик. — Женщина из проезжих, у нас не живёт. Не встречал её ни до того, ни после.

— Сколько с меня за всё?

Служитель ломбарда называет цену, после недолгой торговли сбавляет шесть пенсов, мистер Дэчери расплачивается, старые вещи Депутата увязываются в бесформенный узел, поскольку расставаться со своими обносками мальчишка отказывается, и два друга — Антон и Ричард — оба весьма довольные, выходят из вызывающего удушье помещения закладной лавки обратно к простору и Божьему свету, пусть и процеженному сквозь начавший уже редеть туман.

— А чего это ты вдруг такой ко мне щедрый, Дик? — с внезапным подозрением спрашивает один из друзей другого. — Может, ты мой дядя?

Огорошенный этим неожиданным вопросом, второй из друзей слегка смущённо смеётся.

— Вовсе нет, приятель, — отвечает он. — Мы с тобою точно не родственники. Просто... ты помог мне и заработал этим неприятности, а теперь меня совесть гложет — вот я её и задабриваю.

— Это какие ещё неприятности? — спрашивает мальчишка. — Это что я в каталажку, что ли, загремел? Вот ещё! — фыркает он. — Меня же там пять дней задарма кормили! Мне бы каждый день такие неприятности, Дик!

— И ещё тебя уволили из ночлежки.

— Эй! Чего это они?!

— Ну ты же пять дней не являлся работать — вот хозяин и осерчал.

О том, что дурное настроение хозяина и увольнение Депутата было куплено мистером Дэчери за полтора фунта, седоволосый джентльмен здесь умалчивает.

— Вот чёртова овца! — восклицает Винкс, имея в виду, конечно, своего бывшего нанимателя, но мистер Дэчери принимает это оскорбление на свой собственный счёт и мрачнеет. — Выкинул меня на мороз! — продолжает кипятиться Депутат. — Ну, постой, обезьяна рыжая! Я твой скворечник-то подпалю!

Так как седоволосого джентльмена никоим образом невозможно сравнить с рыжей обезьяной, да и скворечника у него нет, мистер Дэ-чери понимает, что тут имеют в виду кого-то другого.

— Ну не беда, поживёшь пока у старины Дердлса, — отвечает он.

В этот момент приятели как раз выходят со двора ломбарда на улицу, где возле афишной тумбы их поджидают двое: каменотёс с узелком в руках и мисс Елена со шляпною картонкой.

— Верно же, друг мой? — спрашивает у Дердлса, подходя, мистер Дэчери. — Вы приютите у себя мальчика?

— Да пусть живёт! — охотно соглашается тот, следуя заранее намеченному мистером Дэчери тексту.

— Может, Вы его тогда и каменотёсному ремеслу обучите? — подаёт свою реплику автор этой пьесы.

— Запросто обучу, мистер! — без запинки отвечает могильных дел мастер.

— Эй-эй! — восклицает Винкс, переводя настороженный взгляд с одного своего благодетеля на другого. — Вы чего это? Вы теперь оба мои дяди, что ли?! А может, я не хочу в эту вашу учёбу-то!

— Ну ты сам подумай, приятель, — убеждающим тоном говорит ему мистер Дэчери. — Станешь у старины Дердлса учеником — получишь у него стол и крышу над головой. Это не потому, что он добрый, это по договору так положено. А иначе — как же ты будешь каждый день питаться?

— У меня деньги есть, Дик! Ты же мне их сам выдал!

— А когда они закончатся?

— Ну... на работу устроюсь!

— Так зачем ждать? Устройся прямо сейчас — в ученики к мистеру Дердлсу! Хватит разбрасывать камни, приятель, время их собирать. Да, собирать и обтёсывать!

Депутат вздыхает и в раздумии раскачивает в руке узел со своим старым тряпьём.

— Ну не знаю, — говорит он неожиданно серьёзным, почти уже взрослым голосом. — Как-то вы меня... врасплох застали. Вот скажи, принцесса, — поворачивается он вдруг к Елене. — Идти мне к ним... в банду?

Мисс Ландлесс сдержанно, но очень приятно улыбается ему.

— Когда мне и брату понадобится дворец, — отвечает она, — я приглашу тебя, мальчик, нам его построить. Но сначала ты должен выучиться. И если мистер Дердлс согласен бесплатно давать тебе уроки мастерства, то нужно ловить момент и соглашаться.

— Полностью поддерживаю Ваши слова, мадемуазель! — говорит мистер Дэчери, передавая Елене пятифунтовую бумажку. — Что ж, Тони, если ты уже принял решение, то нам пора.

Винкс, выпятив с сомнением губы, неопределённо покачивает головой, словно бы желая сказать и да и нет одновременно, но потом вдруг — совершенно неожиданно! — всовывает свою ладошку мистеру Дэчери в руку, каковым манёвром едва не вызывает слёзы на глазах у этого пожилого и сентиментального уже джентльмена.

— Мисс Ландлесс, — пытаясь не улыбнуться, говорит тот, — прошу Вас, сохраните пока у себя мою покупку, позднее я пришлю Винкса за нею. Идём, малыш, — продолжает он, слегка пожимая тёплую и грязную мальчишескую ладонь. — У нас ещё куча замечательных дел впереди!

Хотя мистер Дэчери и готов идти с Винксом вот так, рука в руке, целую вечность, далеко уйти им не удаётся: возле скрипучих, вечно распахнутых ворот, ведущих на двор перед каменотёсной мастерской, сквозь начавший уже светлеть туман им вдруг становится видна ещё одна тёмная, недвижная фигура — это констебль Грин задумчиво рассматривает осевшую и слежавшуюся уже кучу извести на самом краю дорожки. Заслышав шаги, констебль отвлекается от созерцания и приветствует подходящих взмахом руки к своему форменному цилиндру.

— Мистер Дердлс! — восклицает он. — Вас-то мне и надо, сэр!

Нужно сказать, что констебль Грин — едва ли не единственный в Клойстергэме, кто называет известного своим пьянством и распутством каменотёса «сэром», но не по дружбе, а потому, что так велят ему полицейские правила, к соблюдению которых он относится весьма педантично. Так же педантичен он в исполнении и прочих своих профессиональных обязанностей, поэтому никакая вежливость не помешает ему, в случае необходимости, заломить мистеру Дердлсу локоть за спину и отвести его к судье (или даже прямиком в тюрьму), продолжая при этом величать его сэром.

— Инспектор Портерс желает переговорить с Вами, сэр.

После небольшого препирательства, вызванного настоятельным желанием каменотёса сначала немного «почиститься», а уже потом явиться пред очи столичного полицейского, мистера Дердлса побуждают двинуться в направлении гостиницы «Крест и Патерица» очень простым, но весьма эффективным способом: констебль Грин забирает из рук у могильных дел мастера его драгоценный узелок с молотком и прочими предметами и удаляется, помахивая им, а Дердлс вынужден с протянутой вперёд рукой тащиться следом за ним и своим узелком, словно старая седая крыса за дудочкою крысолова.

Мистер Дэчери, рассмеявшись и знаком велев Депутату ожидать их возвращения, тоже присоединяется к этой процессии.

Идти им приходится недалеко — ведь в нашем маленьком городке всё расположено рядом! — и уже через пару минут из тумана перед ними проступают очертания отеля: его забранные пыльным стеклом витринные окна, разделённые белёными деревянными столбами, его плоский, крашенный охрой фасад и резной королевский герб над входом, сияющий золотом в солнечные дни и тускло поблёскивающий сквозь туман сегодня. Инспектор Портерс, рано покончивший с завтраком в этот последний день своего расследования, стоит у входа в отель, задумчиво поглаживая бороду. Приметив нашу приближающуюся троицу, он оживляется:

— Мистер Дердлс! Простите, что поднял Вас с кровати в такую рань, да ещё и в субботу. Но мне нужно просто-таки безотлагательно узнать у Вас кое-что.

Констебль Грин передаёт начальнику узелок, тот берёт его и встряхивает. Молоток и линейка издают, ударяясь друг о друга, относительно музыкальный звон. Инспектор вытягивает линейку и снова встряхивает свёрток. Внутри опять что-то звякает.

— Что у Вас там, мистер Дердлс? — интересуется инспектор. — Какие-нибудь ключи?

Каменотёс тянется забрать у него своё сокровище, но инспектор мягко отводит его руку.

— Разрешите заглянуть? — говорит он и, не дожидаясь согласия каменотёса, принимается распутывать тряпичный узел.

— Молоток! — возглашает он, доставая изнутри свёртка означенный предмет. Констебль Грин снимает с головы свой форменный кожаный цилиндр, и молоток, вместе с конфискованной ещё ранее линейкой, находит внутри него своё временное пристанище. Туда же отправляются и несколько сухарей, тоже обнаруженных в узелке и предъявленных свидетелям. Узелок заметно худеет, однако в нём остаётся ещё что-то.

— И наконец... табакерка! — говорит инспектор, извлекая на свет сильно поцарапанную и помятую от долгого соседства с молотком жестяную коробочку.

Пустая теперь тряпка возвращается Дердлсу.

— Однако ни одного ключа. — бормочет инспектор, расстроенно потирая бороду. Щёлкает крышка табакерки, и на её внутренней стороне взору инспектора предстаёт искусно выполненный красками женский портрет. Каменотёс, недовольно кашлянув, пытается снова завладеть своей вещью, но констебль Грин удерживает его за локоть. Мистер Дэчери, наклонив голову, через плечо инспектора тоже рассматривает картинку. Констеблю Грину для опознания достаточно беглого взгляда.

— Мисс Роза Буттон, — говорит он. — Невеста убитого молодого человека.

— Вот как! — восклицает инспектор.

— Ничего подобного, — тихо замечает мистер Дэчери. — Это вовсе не она. Похожа на неё, не спорю, но это другая женщина.

— Её мать? — поворачивается к нему инспектор.

— Сестра её матери, — вздохнув, отвечает мистер Дэчери. — Её звали Лилия Винкс, и она уже десять лет, как умерла. [3] Поэтому, она никак не может иметь отношения к интересующему нас делу.

— Нас? — с напускным безразличием осведомляется инспектор.

— Ну-у... это дело интересует многих, — туманно заявляет мистер Дэчери. — Если хотите, я могу объяснить Вам позднее.

Инспектор хмыкает в бороду, но делает знак констеблю возвратить Дердлсу изъятую у него собственность и помочь увязать все предметы обратно в платок.

— Итак, друг мой, — обращается он к каменотёсу, — сейчас меня не интересует, как именно Вы обнаружили мёртвое тело. Это я уже знаю из показаний полицейских. — Констебль Грин важно кивает на эти его слова. — Расскажите мне лучше о ключе от склепа. Где Вы его хранили, часто ли доставали, куда прятали, и главное — расскажите мне, кто ещё имел к нему доступ!

Могильных дел мастер крепко затягивает узел на платке.

— Тут я Вашей милости ничем помочь не могу, — бурчит он. — Я все ключи завсегда при себе храню, вот здесь, — он похлопывает себя по нагрудному карману, и внутри него что-то позвякивает. — Чтобы отсюда чего достать, меня сперва убить потребуется.

— Или напоить, — вставляет мистер Дэчери.

— Но ключ от склепа мистера Сапси Вы же не носили тут... близко к сердцу, — уточняет инспектор.

Каменотёс мрачно кивает.

— Много чести, — заявляет он. — Да и не помещался он уже в карман-то. Его ключ я в узелке носил, а доставал оттуда один только раз — когда памятную доску на склеп привинчивали.

— И в какой же из дней это было? — интересуется инспектор, перелистывая свой блокнот в поисках странички с календарём.

— Да прямо перед тем, как заказчик меня в каталажку запер, — со злостью в голосе отвечает каменотёс.

— Восемнадцатого декабря, — вполголоса подсказывает мистер Дэчери.

— А Вам это откуда известно с такой точностью? — поворачивается к нему инспектор.

— Мы со стариной Дердлсом несколько раз вместе выпивали, — улыбается седоволосый джентльмен, — и он поделился со мною всеми своими невзгодами.

— Разве? — хмурится Дердлс. — Что-то я не помню такого!

— Значит, восемнадцатого числа декабря прошлого года ключ был ещё у Вас, — делает себе пометку инспектор.

— Конечно был! Как бы я иначе в склеп зашёл, чтобы гайки навинтить?

— А получать деньги за работу Вы отправились...

— На другой же день и пошёл, — говорит Дердлс, скривившись от нахлынувших воспоминаний. — Прямо с утра. Мне с оплатой тянуть ни к чему.

— ... утром девятнадцатого декабря. Там Вы повздорили с мистером Сапси, и он арестовал вас. Узелок с ключом был у Вас конфискован, и заказчик сам достал из него ключ и сам же запер его снова в кабинетный сейф. Но это был уже неправильный ключ. Не тот, которым Вы пользовались лишь накануне. Получается, что подмена ключа могла произойти только в этом коротком промежутке — между вечером воскресенья и утром понедельника. Постарайтесь вспомнить, мистер Дердлс, что Вы делали вечером восемнадцатого числа?

— Ох, — чешет лоб каменотёс. — Что я делал... Разве упомнишь? Столько времени прошло!..

— Вы помните, старина, Вы же рассказывали мне! — вмешивается опять мистер Дэчери. — В тот вечер Вы пошли...

— Дорогой сэр! — резко прерывает его инспектор.

— Мистер Дэчери, — подсказывает констебль Грин. — Проводит у нас отпуск.

— Да, мистер Дэчери, сэр! Я настоятельно прошу Вас не подсказывать ничего свидетелю! Его показания нужны мне для суда — а присяжные не примут свидетельства, сделанные по указке постороннего лица.

— Я умолкаю, сэр, — согласно кивает «постороннее лицо», отходя на шаг. — Я лишь прошу Вас учитывать, сэр, что свидетель прекрасно помнит, что он делал в интересующий нас вечер декабря прошлого года.

Дердлс ещё раз вздыхает и снова трёт себе лоб, теперь уже сильнее.

— Ничего не помню, — сокрушается он. — Просто провал какой-то... Это всё из-за джина — как выпью, так у меня память и отшибает.

— Напрягитесь, старина, — подбадривает его мистер Дэчери, не обращая внимания на грозный взгляд инспектора. — Соберите волю в кулак!..

Каменотёс, действительно, сжимает ладонь свободной от узелка руки в кулак и зажмуривает глаза с такой силой, что из под его век даже показываются слёзы.

— Нет, не помню, — выдыхает он через полминуты. — Пропил я память-то, как есть, всю пропил!

Мистер Дэчери издаёт особого рода тихий возглас, должный означать, что ему в голову только что пришла замечательная идея.

— Господин инспектор, — говорит он, подходя ближе и понизив голос. — Не далее как неделю назад мой друг Дердлс в самых мелких деталях пересказывал мне события того вечера, и мне горько видеть, что сегодня он не может сделать того же по Вашей просьбе. Мне думается, однако, что если мы в точности воссоздадим здесь ту обстановку, в которой проходила наша беседа, и я задам моему другу в точности те же самые вопросы, что и в тот раз, то память снова вернётся к нему. А Вы сможете слушать и записывать его показания, стоя вот за этой занавеской. Обещайте только не вмешиваться лично в разговор, чтобы не сбивать ему настрой. В свою очередь я обещаю не подсказывать моему другу ответы.

Инспектор сначала поражённо смотрит на мистера Дэчери, а потом вдруг разражается коротким смехом.

— Это самое сумасшедшее предложение из всех, что я когда-либо получал, дорогой сэр! Но возможно, Ваш метод и сработает. Действуйте, уважаемый!

И мистер Дэчери принимается действовать. Подтащив стол поближе к занавеске, отделяющей буфетную от обеденной залы, и поставив рядом два стула, он забирает из бара бутылку лучшего коньяка и разливает приятно побулькивающую жидкость по двум стаканам. Знаком велев каменотёсу подойти и сесть рядом с ним за стол, он пододвигает Дердлсу его порцию и поднимает свой стакан.

— Давайте выпьем, — говорит он, — за нашу первую встречу. Я уже несколько раз заходил к Вам домой, старина, но мне ещё ни разу не удавалось застать Вас.

После этих слов мистер Дэчери заинтересованно обводит взглядом обеденный зал гостиницы, как будто видит его впервые.

— Значит, вот тут Вы и живёте, старина? — продолжает он. — Вашу домашнюю обстановку никак нельзя назвать чрезмерно богатой!

Дердлс непонимающе хлопает глазами, но запах алкоголя из стакана подсказывает ему правильную реакцию. Каменотёс подносит стаканчик к губам и залпом осушает его.

— Не знаю, о чём Вы говорите, мистер, но коньячок у Вас хорош, этого не отнять, — вытирая рукою рот, отвечает он.

— Приходилось уже пробовать такой? — заговорщицки подмигнув собеседнику, интересуется мистер Дэчери.

— Дердлсу чего только не приходилось пробовать в жизни, — отвечает каменотёс, безо всякого напряжения переходя на разговор о себе в третьем лице. — Бывало, его угощали и таким коньяком тоже... когда в друзья ему набивались.

— Это Вы про кого сейчас, старина?

— Да есть у нас тут один такой... мистер Лжаспер! Однажды пристал — покажи да покажи ему кладбище ночью. А Дердлсу же некогда с ним возиться-то было! Дердлсу же надо было заказ мистеру Сапси доделать! Но он всё не отставал, хвостом за Дердлсом ходил. Пришлось по окончанию работ и ему вечерок пожертвовать. Вот тогда-то он Дердлсу коньяк-то и принёс — в точности такой вот как и у Вас!

— Наливайте себе ещё, не стесняйтесь. Крепкий был, коньячок-то?

— Страсть, какой крепкий! С ног валил в одну минуту. Дердлс только успел мистеру Лжасперу подземелья показать, как его от этого коньячка начало в сон клонить. Дердлс, может, и поспал бы себе спокойно — где-нибудь прямо там, в подземелье — да мистеру Лжасперу потребовалось его за каким-то чёртом ещё и на башню затащить.

— На башню? Мне было бы тоже интересно взглянуть разок на город сверху. Покажете мне как-нибудь дорогу туда?

— У Дердлса ключа от башни нет. [4] Только от подземелий. А так — чего ж не показать-то?

— И как же Вы с мистером Джаспером в тот раз на башню попали?

— Так ведь он свой ключ принёс!

— Свой ключ! — громко повторяет мистер Дэчери, выразительно посмотрев на инспектора, стоящего за спиною каменотёса и записывающего в блокнот каждое им сказанное слово.

— Как есть, свой, — пьяно кивнув, подтверждает могильных дел мастер. — Чего бы ему было самому не залезть на башню, коли у него имелся уже ключ?! Нет, понадобилось и Дердлса с собою тащить!.. Я же чуть не упал тогда! — восклицает вдруг каменотёс, ударяя кулаком по столу.

— С башни?! — театрально поражается мистер Дэчери.

— Не-е, с лестницы, — мотает головой каменотёс. — Там же темно, как в аду, и ступеньки такие... узкие, — поясняет он.

— Да, в темноте легко оступиться, — кивает мистер Дэчери. — Особенно, если что-то мешает Вам держаться за перила. Например, Ваш узелок.

— Вовсе он не мешался! — вскидывается Дердлс. — Дердлс его ещё раньше мистеру Лжасперу отдал!

— Отдал мистеру Джасперу! — снова громко повторяет за ним мистер Дэчери.

— Ну конечно! Дердлсу же надо было чем-то держать бутылку! И ещё ключ... У Дердлса же не три руки... хи... хи! — пьяно смеётся каменотёс.

Инспектор из-за спины Дердлса делает мистеру Дэчери какие-то знаки. Седой джентльмен кивает.

— Что-то я не понимаю, старина, — говорит он, разливая по стаканам остатки коньяка. — Объясните мне ещё раз: у кого в руках был ключ от башни, и кто держал узелок с молотком и ключом от склепа?

— Да чего тут непонятного?! — преувеличенно пожимает плечами каменотёс. — Сначала узелок был у Дердлса — ведь он его никому не доверяет, как есть, никому! Там у Дердлса всякие ценные вещи: молоток... и ещё другое разное. Потом, как на башню полезли, мистер Лжаспер свой ключ из кармана отдал Дердлсу, а тот ему, значит, дал подержать свой узелок... Вот, чёрт! Как же это я сплоховал-то здесь?!. Ладно, не беда, ведь узелок-то я потом назад получил, в целости — когда мы с башни спустились.

— И ключ от склепа был внутри, вместе с молотком и прочими Вашими вещами?

— Ясное дело, был! Это же такой тяжёлый ключ, Дердлс его пропажу тотчас бы заметил! И мистер Сапси его потом из узелка достал... или это был уже не тот ключ? Ничего не понимаю.

— А ключ от башни вы вернули мистеру Джасперу?

Дердлс некоторое время молчит и только моргает, пытаясь вспомнить.

— А чёрт его знает! — говорит он. — Может, и вернул... а может, и нет. Меня же потом от коньячка такой сон сморил... А, вспомнил! — восклицает он обрадованно. — Я же его на пол выронил, когда уснул!

— И мистер Джаспер сам его подобрал?

— Не-е, мистер Лжаспер не такой, чужого не возьмёт. Ключ с пола потом Дердлс поднял.

— Вы точно это помните?

— Куда уж точнее! Я же сам потом входную дверь собора им запирал!

— Ключом от башни?

— Почему от башни? Ключом от собора, моим ключом! — оскорблённо говорит каменотёс. — Подождите!.. А как же он у меня оказался-то?! Я же его отдавал подержать мистеру Лжасперу... Не помню, чтобы он мне его возвращал! Вот чудеса!

Инспектор Портерс решительно выходит из-за занавески, пододвигает к столу спинкой вперёд третий стул и усаживается на него верхом.

— Спасибо, мистер Дэчери, — говорит он, — дальше я сам. Мистер Дердлс, сэр! Вы утверждаете, что перед тем, как заснуть, выронили на пол ключ от башни собора, а проснувшись, подобрали с пола ключ от входных дверей, так?

— Выходит, что так! — поражённо отвечает каменотёс.

— И куда же, по-вашему, делся ключ от башни?

— Господь его знает! Наверное, мистер Лжаспер его опять себе забрал... нет?

— Нет, мистер Дердлс! Ключ от башни был позднее обнаружен в Вашем узелке — вместо ключа от склепа!

— Ничего не понимаю! — выпучив глаза, бормочет каменотёс. — Дердлс его туда не клал! И никто другой не смог положить бы! Ведь мистер Лжаспер всё это время рядом был — всё время, пока Дердлс спал! Он бы заметил!

— Лжаспер! — со значением произносит мистер Дэчери.

— Да, теперь мы знаем, кто взял ключ от склепа, — говорит инспектор, закрывая блокнот.

— Вы как хотите, — говорит каменотёс, допивая коньяк, — но Дердлс так ничего из этой истории и не понял. Какие-то цирковые фокусы с ключами!.. Знаете, вот в прошлый Сочельник Дердлс был на ярмарке, так там один клоун жонглировал апельсинами... может быть, это всё он проделал?

Инспектор Портерс хмыкает и встаёт.

— Спасибо, мистер Дердлс, — говорит он. — Приятно было с Вами пообщаться.

— Может, уже отпустите мальчика? — откинувшись на спинку стула, спрашивает инспектора мистер Дэчери.

Инспектор недовольно дёргает щекой.

— А что у меня есть? — спрашивает он. — Показания пьяницы?

— Если Вам нужны показания достойного всяческого доверия человека, — разводит руками мистер Дэчери, — поговорите с местным ювелиром.

— Он тоже что-то видел?

— Если он что-то и видел, — приятно улыбается инспектору мистер Дэчери, — то он расскажет об этом сам. Как он это уже сделал — мне. Следствию ведь не нужны подсказки от посторонних лиц.

— Что бы я без Вас делал! — с сарказмом произносит инспектор, пощипывая бороду.

— То же самое, только чуточку медленнее, — отвечает мистер Дэчери, вставая. — Вы здесь только три дня, а я — уже почти две недели. И у меня было время подумать. Кстати, я советую Вам посетить ещё местный ломбард.

— С оценщиком которого Вы тоже выпивали?

— Нет, этого мне делать не пришлось. У них в хранилище есть одно весьма примечательное пальто. Возможно, оно имеет какое-то отношение к расследуемому нами — Вами! — делу. Вы его опознаете по платку в кармане. Сам я его законно изъять не могу... но у Вас-то такие полномочия имеются, не правда ли?

Комментарии к главе XXXV

[1] Торговля волосами, нужными для изготовления париков, была весьма развита в викторианскую эпоху. За отрезанную косу можно было получить до пяти фунтов (в зависимости от длины волос). Готовый же парик мог стоить больше тысячи фунтов. Волосы скупали по всей Англии, также и на Континенте. Торговля волосами даже и сегодня — это огромный, зачастую теневой бизнес. Основным поставщиком дешёвых человеческих волос служит Тибет, где принято обривать голову перед посещением храма. Оттуда волосы в тюках везут автомобилями и морем в Европу и Америку, где цена на них вырастает в тысячи раз.

[2] Интересно, что именно в ломбарде Томаса Эдметта (прообраза мистера Сапси) в 1888 году купила подержанный жакет Мэри Джейн Келли, пятая и последняя жертва Джека Потрошителя. К роману «Тайна Эдвина Друда» этот факт, понятно, не имеет никакого отношения.

[3] Если Лилия Винкс была сестрой леди Буттон, то получается, что Депутат — двоюродный брат Розы! Не на это ли намекал мистер Дэчери в 23-й главе, говоря Депутату: «Может быть, в Клойстергэме есть и ещё Винксы, да ты не знаешь?!»

[4] Тем не менее утром первого дня Рождества Дердлс вместе с подручными поднимался на башню собора, чтобы осмотреть повреждения, вызванные ночным ветром. Очевидно, ключ от башни он получил на время от мистера Топа, который и выдал ему такое задание.

Глава XXXVI. «Тернии Забот»

В доме вдовы Билликин на Саутгемптон-стрит события меж тем развивались своим чередом. Неприязнь между хозяйкой дома и мисс Твинклтон, разрастаясь как лесной пожар, захватывала всё новые территории. В орбиту противостояния были теперь вовлечены и слуги, причём кухарка и старшая горничная всецело заняли сторону Билликин, а младшая горничная и мальчишка-рассыльный из соседней лавки, ежедневно доставлявший на это невидимое поле битвы требуемые обеим армиям продовольствие и фураж, симпатизировали «несчастной юной мисс» и её престарелой компаньонке.

«Несчастная юная мисс», оказавшаяся словно меж двух огней, чувствовала себя, действительно, очень и очень несчастной. Враждующие матроны продолжали общаться друг с другом как бы через её посредство, но коммуникации эти достигли уже таких степеней язвительности, что бедная Роза, хотя она и не произносила в этих «диалогах» ни слова, поневоле чувствовала себя так, будто её и в действительности вынуждали проговаривать вслух и от собственного имени все эти постыдные намёки и тщательно завуалированные оскорбления.

Конечно, напряжённую обстановку слегка разряжали ежедневные визиты заботливого опекуна Розы, добросердечного мистера Грюджи-уса, но когда он, проведя со своей воспитанницей и её директрисой приятные три четверти часа за чашечкой чая с бисквитами, откланивался и уходил, битва двух престарелых амазонок возобновлялась с прежнею, неугасающею силою. Роза целыми днями мечтала о появлении лейтенанта Тартара, который вдруг похитил бы её и увёз далеко-далеко на волшебном корабле — да хоть бы и на обычной лодке! — но этот загорелый красавец всё медлил с её спасением, а однажды не пришёл и мистер Грюджиус. Он появился лишь через день-другой, и был на этот раз чрезвычайно молчалив и подавлен, и Розе не удалось развеселить его ни ромашковым чаем, ни печеньем с абрикосовым желе, ни даже неоднократными поцелуями в колючие щёки и нахмуренный от забот высокий его лоб.

Побуждаемый к откровенности дружеским тормошением за рукав и верчением ему пуговицы на сюртуке (пока та не оторвалась и не была тут же снова пришита рукою мисс Твинклтон), мистер Грюджиус, нехотя и в очень осторожных выражениях, всё же был принуждён пересказать принесённые им из Клойстергэма дурные вести. Во-первых, несчастная судьба бывшего жениха Розы оказалась теперь подтверждённой официально: его мёртвое тело было найдено внутри одного из кладбищенских сооружений, где он погиб, судя по всему, от удушения. Роза в ответ на такое известие, конечно же, ахнула и спрятала лицо в ладони, но сделала она это не от ужаса (возможную смерть Эдвина она давно уже приняла и с нею смирилась), а от сильнейшего стыда — она вдруг вспомнила, как сама она когда-то, в пылу спора, сравнивала Эдди с египтологом Бельцони, необдуманно залезшим в одну из фараоновых пирамид и там себя едва не удушившим. Могла ли бедная девочка предположить тогда, что та обидная шутка вернётся когда-то к ней самой — и в этот раз в виде трагедии?! Ах, как корила теперь себя Роза, как проклинала она и прикусывала свой дерзкий, свой гораздый на колкости язычок!

Так же болезненно восприняла Роза и второе сообщение опекуна, а именно весть об очередном аресте брата её подруги, злосчастного мистера Невила. Тут причина её огорчений была другою: хотя с самим этим юношей Роза не перекинулась и парою слов, да и видела его лишь однажды, со слов хормейстера Джаспера она знала, что Невил в своё время признавался канонику Криспарклу в своей влюблённости в неё, Розу. Сначала озадаченная, а потом польщённая этим известием, Роза не ставила юноше это в вину — скорее в заслугу! — но ей весьма неприятна была мысль, что именно из-за её, Розы, красоты и очарования несчастный молодой человек принуждён терпеть все свои злоключения. Она стыдила саму себя за свой излишне привлекательный вид, корила себя за возможно проявленное ею кокетство с Невилом (на самом деле, полностью теперь выдуманное) и мысленно клялась найти какой-нибудь способ немедленно искупить свою непростительную и неизгладимую — и тоже целиком выдуманную! — вину. С раскаянием вспоминала теперь Роза то чувство легкомысленного облегчения, которое испытала она во время доверительной беседы с Еленой через окно комнаты лейтенанта Тартара в свой первый день в Лондоне. Тогда на вопрос Розы, не должна ли была она ради счастья и благополучия подруги уступить требованиям безумца-хормейстера, Елена в сердцах и негодовании ответила, что не приняла бы от Розы такой жертвы, даже если бы та «пала мёртвою к Джасперовым ногам». Смысл этого поэтического сравнения Роза поняла не вполне, но интонация Елены, с которою она произнесла эту отповедь, была совершенно недвусмысленной: бывают такие жертвы, которые лица, облагодетельствованные ими, отказываются принимать даже перед лицом собственной, или своих родственников, смерти.

Эти тяжёлые, неприятные размышления продолжали занимать красивую головку бедняжки Розы и после ухода её тоже расстроенного случившимся опекуна. «Если кто-то», — думала Роза, — «претерпевая невзгоды, по каким-то своим причинам отказывается принимать спасение и помощь, то не будет ли правильным поступить по-христиански и такое спасение навязать ему силою? Если котёнок по неразумению не желает пить такое вкусное и полезное для него молоко», — размышляла Роза, — «то не будет ли верным поступком разжать упрямцу пальцем зубки и влить ему жидкость прямиком в рот, из чайной ложки? Если нерадивый ученик ленится заучивать на память латинские и греческие глаголы, которые — уж непременно! — не раз пригодятся ему в жизни (хотя бы во время будущих его путешествий в Грецию и Рим), не будет ли правильным и общепринятым немножко посечь его розгой, подержать в углу под дурацким колпаком, оставить его пару раз без сладкого, и тем снова вернуть ему тягу к знаниям и склонность к послушанию?». Не содержалось ли зерно истины в уверениях мистера Хонитандера, что благотворительность действительнее всего тогда, когда она оказывается насильно, против желания ближних твоих... да и дальних твоих тоже... и даже таких дальних, как виденный всего один раз юноша, имевший неосторожность в тебя влюбиться — вольно ж ему было! Он, видите ли, не хочет принимать её жертвы! А Роза не хочет принимать его любви — ведь у неё не спрашивали согласия, когда в неё влюблялись!.. Но что же ей теперь со всем этим делать?!

Во время этих невесёлых её раздумий дверь вдруг отворилась, и какой-то незнакомый молодой человек вступил в гостиную. Он оказался племянником хозяйки, пришедшим навестить свою родственницу — тем самым клерком, о котором мистер Грюджиус уже рассказал Розе столько интересного. Как Роза узнала из визитной карточки, тут же презентованной ей (как и всем остальным дамам в комнате, не исключая и младшую горничную), звали его Томасом чего-то-там Баззардом, и был он драматургом и поэтом.

— Я поэт, — сказал он важно, — этим и интересен. [1]

Но на деле, этот Баззард оказался личностью вовсе не интересной и даже весьма скучной, поскольку он, будучи зацикленном на одном лишь себе, почти полностью игнорировал окружающих, и главное — он выглядел абсолютно равнодушным к скромному очарованию мисс Розы и её робким, провинциальным попыткам обратить на себя его поэтическое внимание. Роза, видевшая вокруг себя в жизни не слишком много мужчин, привыкла принимать от них лишь отеческую заботу или юношескую влюблённость — или даже безумную страсть, как у этого противного Джаспера! — но столичный дендизм и пресыщенность были ей внове, и она почувствовала себя даже несколько обиженной. Прекратив всякие попытки завязать с Баззардом дружеский разговор, она села, полуотвернувшись, на диванчик у окна гостиной и принялась смотреть на улицу, желая этим дать понять гостю, что любая извозчичья лошадь ей интереснее такого напыщенного и самовлюблённого эгоиста.

К счастью, долго разыгрывать этот театр Розе не пришлось. Баззард, осведомившись безразличным тоном о «здоровии дражайшей тётушки» и выслушав её изрядно сдобренный охами и жалобными постанываниями ответ, что «самочувствие её получше вчерашнего и, даст бог, завтрашнего тоже», произнёс, более из вежливости, ещё несколько таких же ничего не значащих фраз и собрался откланяться, но перед тем пожелал пройти на кухню, чтобы выпить воды, а то лондонская пыль, видите ли, «вцепилась ему в горло». Отсутствовал Баззард около четверти часа и вернулся из недр кухни в чрезвычайно хорошем и даже игривом настроении. С самодовольной улыбкой поцеловав тётушке перед уходом руку и распрощавшись с мисс Твинклтон и Розой бонтонным поклоном, Баззард ушёл, ну или почти ушёл, поскольку из прихожей, где младшая горничная ожидала его с цилиндром и тростью в руках, ещё около минуты слышались весьма странные и очень заинтриговавшие Розу звуки: там кто-то сдавленно хихикал, ласково бормотал на два голоса, шелестел юбками, а под конец даже послышались негромкие шлепки по чьим-то не в меру разгулявшимся ладоням. Едва захлопнулась за посетителем дверь, как младшая горничная впорхнула в гостиную за забытой на столе метёлочкой из перьев, и Роза с удовлетворением отметила довольное поблёскивание её глаз, нежный румянец на щеках, сбившийся набок фартучек и чуть съехавшую на глаза кружевную наколку.

— Тут какой-то секрет! — сказала себе Роза, в одно мгновение забыв обо всех моральных проблемах, которые только что волновали её. — Надо мне будет разузнать поподробнее!

Младшая горничная, стуча подмётками домашних туфель, вознеслась по лестнице выше на этаж, и Роза услышала, как там тут же что-то с шумом упало — видимо, пребывающая в приятном возбуждении девушка натолкнулась на стул или смахнула локтем парочку книг с комода. Вдова Билликин, запахнув поплотнее шаль, несколько раз на пробу кашлянула, готовясь снова открыть по мисс Твинклтон беглый словесный огонь; а директриса, словно щитом, поспешила уже загородиться от нападающего врага вязанием, но тут произошло нечто непредвиденное: Роза вдруг встала со своего диванчика у окна и, сославшись на головную боль, покинула гостиную, оставив обеих почтенных матрон в ситуации, сродни патовой, поскольку с её уходом дамы не могли более препираться, оказавшись без необходимого для такого дела посредника и проводника. Поднимаясь по лестнице, Роза услышала, как Билликин звонком затребовала к себе кухарку — не иначе как ей, предательнице, на замену.

Дверь комнаты бельэтажа, вечно стоящая закрытой, теперь оказалась отперта, и младшая горничная наводила порядок внутри — смахивала перьевой метёлочкой пыль с картинных рам, подоконника и предметов мебели: круглого стола на витых ножках, изящных мягких стульев, комодов и этажерок красного дерева, и прочего такого. Среди этого лакированного великолепия Роза вдруг с удивлением заметила стоящий прямо посреди комнаты грубый матросский сундук со ржавым навесным замком посередине и коваными ручками по бокам. Дерево, из которого был сколочен сундук, потемнело от времени и грязи, а местами даже видны были пятна — то ли от морской соли, то ли от плесени.

— Ах, какая странная вещь здесь у вас! — промолвила Роза, заглядывая в комнату. Резко отличающийся от прочей обстановки сундук показался ей хорошим поводом завязать с горничной доверительную беседу. — Разве в этой комнате кто-нибудь живёт, милочка?!

— Как есть, никого нету, — слегка непонятно ответила младшая горничная, вертя метёлочкой в одной из пустых цветочных ваз. — Этот ужас хозяйке по почте прислали, из колонии. Это останки от её покойного мужа.

— Останки! — воскликнула Роза, отступая на шаг. Ей вдруг представилось, что в длинном и плоском сундуке и впрямь хранится чьё-то забальзамированное тело. — Но как же это может быть?!

— Ну осталось после него, чего ж тут не понять? — пояснила младшая горничная, воззрившись на Розу как на не видевшую ещё жизни дурёху. — Его польты, одеялы, всякие там разные вещи. Ничего интересного. Сам-то он помер, а останки после него прислали вдове.

— Разве мистер Билликин был всего лишь моряком? — спросила Роза, припоминая, видела ли она подобный сундук в апартаментах лейтенанта Тартара. — Я полагала, что он умер богатым — раз он смог оставить Вашей хозяйке достаточно денег на этот прекрасный дом... и на всю прислугу.

— Богатым! — фыркнула младшая горничная, переставляя по ранжиру безделушки на каминной полке. — Хозяйка тоже так думала, мисс! Прямо так и ждала, что из сундука деньги посыплются. Да только там было, почитай, совсем пусто, мисс! Плесневелое одеяло, морская Библия, да волосатый орех с этой, знаете, пальмы — навроде тех, что в оранжелейном саду растут. Вот и всё наследство!.. Ну ничего! Как говорится, нету денег — крепче спится!

— Как это... поучительно! — заметила Роза, неосознанно копируя интонации мисс Твинклтон.

— И вовсе не было в сундуке ничего получительного, мисс! — сказала горничная, подходя ближе. Носком туфли она ткнула в тёмное прямоугольное пятно на передней стенке сундука. — Всё, чего получила хозяйка, так это медную табличку с именем покойного. Велела её снять, да на дверь снаружи приколотить. Так что, теперь она под его именем и живёт.

— А как ваше имя, милочка? — спросила Роза.

— Хаделаида 'Обсон, если не возражаете, мисс, — ответила горничная.

— Почему же я должна возражать, милочка... Аделаида?

— Мало ли! — дёрнула плечом девушка. — Некоторые возражают. Хозяйка так вот сразу заявила, что ей моё имя не по нраву: Хаделаидой, дескать, звали нашу прежнюю королеву. Не может же она меня, понимаете, с такой высокою персоной равнять! Да и как мною командовать тогда — Хаделаида, принеси воды, Хаделаида, вынеси вазу — и представлять себе нашу вдовствующую королеву, которая прибегает по звонку?! Не-ет... такое хозяйке не сгодилось, мисс!

— Вот ведь привередливая! Что же ей тогда... сгодилось?

— Ну сначала она захотела, чтобы я сменяла своё имя на Сьюзен или там, к примеру, на Мэри Энн. Вот ещё! Буду я своё кристианское имя менять! Я ей сразу так и сказала...

— Но как же она Вас зовёт-то теперь, милочка?

— По фамилии — 'Обсон.

— Хобсон, хотите вы сказать?

— Я так и говорю: 'Обсон, — с лёгкой обидой в голосе ответила горничная.

— Можно я буду звать Вас Адой? — поспешила сказать Роза. — У меня есть хорошая подруга, Аделаида Гигльс, и мне будет приятно вспоминать о ней всякий раз, когда я буду к Вам обращаться.

— С нашим удовольствием, мисс! — ответила младшая горничная, приседая в лёгком книксене.

Девушки обменялись дружескими взглядами и улыбками. К слову, младшая горничная была года на два постарше Розы, но чуть ниже её росточком, поэтому особой разницы между этими юными особами не ощущалось. Обе они были красивы — каждая на свой лад, только волосы у Розы были светлыми и спадали изящными локонами, а у Аделаиды цвет волос был коричневым, и они были убраны под наколку.

— А как Вас зовёт... Ваш поклонник? — наклонив головку набок, спросила Роза, доверительно притрагиваясь к локтю Аделаиды.

Младшая горничная чуть хохотнула.

— Заметили, мисс?

— Да, я что-то такое видела... краем глаза. Но это ничего! Главное, Ваша хозяйка ничего не заметила!

— Да хоть бы и увидала — делов-то!

— Разве она не станет возражать?

— Да хоть бы и стала! — сердито воскликнула младшая горничная. — Не больно-то я боюсь за своё место, мисс! Здесь-то уж мне всяко похуже будет работать, чем на ткацкой фабрике!

Роза посмотрела на неё непонимающе.

— Здесь я в шесть утра встаю и до полуночи кручусь, не присевши, — принялась объяснять ей Ада, загибая пальцы. — Обедаю тем, что от хозяйки да от вас остаётся, холодный чай допиваю. Два часа мне на шитьё и штопку положено — считается как отдых. А по понедельникам, когда стирка, так мне и вовсе с петухами приходится вскакивать — в четыре утра! Просто каторга какая-то! А на ткацкой фабрике отработала десять часов — и гуляй себе. да хоть и с ухажёром гуляй, никому никакого дела до тебя нету! И там есть выходной по воскресеньям, мисс!

— А разве. у вас здесь не дают выходного?

— Хозяйка не пускает на улицу, мисс. Говорит, мы заразу в дом принесём, скарлатину или ещё что похуже. Она же за своё здоровьичко-то жуть как переживает! Прямо как герцогиня какая урождённая! А сама-то...

— А что она?

— Да она же из простых, мисс! Она Вам говорит про благородный пансион — так вы не верьте! Она из самых низов, и в том пансионе уж наверняка была навроде меня, одной из служанок! Потому-то она Вашу учительницу и кусает бесперечь — мстит за прошлые унижения...

— Вот ведь старая притворяшка! — воскликнула Роза, хмуря бровки. — Надо мне будет рассказать про это мисс Твинклтон! А Вы... точно уверены в этом, Ада?

Младшая горничная фыркнула.

— Вот смотрите, мисс, — сказала она, откладывая метёлочку. — Если бы Вам пришлось чистить каминную решётку, Вы бы её чем тереть стали?

— Ну... наверное, железной щёткой, — неуверенно ответила Роза, пытаясь вспомнить, как же у них в пансионе служанки решают эту непростую задачу.

— И поцарапали бы там всё! — довольная, перебила её горничная. — Решётки, мисс, обметают от золы веничком, а потом трут наждачной пудрой, замешанной на чёрном масле. А где взять такое масло, Вы знаете?

— На кухне?

— В керосиновой лавке. А когда решётка вычищена от пыли и жира, чем её положено полировать?

— И чем же? — глянув на горничную чуть исподлобья, поинтересовалась Роза.

— Куском мягкой кожи. Видите, мисс? Вот Вы — точно из благородного пансиону, поэтому таких вещей знать не можете. А хозяйка их все наперечёт знает! Знает, что ковры от пыли надобно чистить с помощью спитого чая, что доски пола нипочём нельзя мыть горячей водой, или они потемнеют, знает, что когда чистишь ботинки, надо левую руку оборачивать тканью и только потом совать её вовнутрь, а иначе изгваздаешь там всё ваксой. Да, она всё это знает — и нам постоянно указывает, как и что делать! Откуда бы ей знать такое, кабы она сама не была когда-то служанкою?!

— Ну и ну! — воскликнула Роза. — Это... очень умное заключение, Аделаида! Думаю, Ваш поклонник имеет все основания гордиться Вами! — добавила она игриво, желая свернуть разговор на более интересную для неё тему.

— Это Вы про Томаса, мисс? Он сам — куда как более умный! — важно ответила горничная. — Он же у меня писатель, Вы слышали про это, мисс? Написал целую пьесу.

— Да, я знаю. «Тернии забот», кажется?

— Он разве Вам тоже её показывал, мисс? — с нотками ревности в голосе спросила Аделаида.

— Нет, милочка, не волнуйтесь, — быстро ответила Роза, краснея, как будто её поймали за чем-то недостойным вроде подглядывания. — Про эту пьесу мне рассказал мой опекун.

— А, этот смешной старик! — хохотнула Аделаида, снова принимаясь за чистку оконных стёкол. — Да, верно... Томас же работает у него переписчиком бумаг... Так он Вам и не смог бы показать свою пьесу, мисс! Ведь она же сейчас у меня!

— Он Вам её подарил? Как своей музе?

Горничная обернулась и внимательно посмотрела на Розу.

— Не знаю, о чём это Вы говорите, мисс, — после паузы ответила она, снова отвернувшись. — Нету у него никакой Музы. Может, до меня и была... но сейчас он только мой. Нет, он мне принёс её почитать.

— Ох, извините меня, Ада! — всплеснула руками Роза. — Я вовсе не это имела в виду! Я хотела сказать, что он, наверное, свою пьесу Вам посвятил?

И в тот же момент Роза с ужасом вспомнила рассказ мистера Грюджиуса про клуб непризнанных драматургов и про то, что Баззард посвятил свою пьесу какому-то — такому же, как и он — доморощенному гению. От неловкости она тут же захотела спрятать своё пылающее лицо под фартучком, как это она привыкла делать в пансионе, но теперь она была не в Клойстергэме, а в столице, поэтому Роза сдержалась — неимоверным, надо сказать, усилием воли. Да и фартучка, заметим, на её почти траурном платье предусмотрено не было.

— Нет, — с горечью ответила ей Аделаида Хобсон. — Он посвятил её какому-то там... Ф-финчли из Ньюкасла! Вот, да Вы сами посмотрите, мисс!

И она достала из кармана фартука потрёпанную синюю тетрадку и всунула её Розе прямо в руки. На первом листе тетради было выведено отличным, с завитушками, почерком профессионального клерка:

Моему Другу, Персибалу Тайтусу Финчли из Нью-Херрингтона, что близ Ньюкасла-на-Лайме.

Поскольку без горького Лекарства его практической Мудрости, смешанного с изрядной Долею его доброго Сердца, Автору никогда бы не удалось изыскать в себе достаточно Здоровья и Досуга, чтобы побаловать себя Удовольствием посвятить ему Плод нощных своих Озарений, Пьесу в пяти актах с Прологом и Эпилогом под названием...

— ... «Тернии Забот», — закончила читать вслух Роза, к концу абзаца уже забыв, чем именно тот начинался — настолько у Баззарда оказалась выспренняя манера письма.

— Вот именно, — сказала горничная, открывая оконную раму и вытряхивая на улицу мусор и пыль из тряпки. — Слова по-простому не скажет — такой вот он, мой Томас! Вы спрашивали, мисс, как он меня прозывает? Так я Вам скажу: «Хадельгейда высокородная» — вот как!

— Но это же... хорошо? — неуверенно вопросила Роза после паузы.

— Хорошо! — мотнув головою, согласилась высокородная персона. — Но если бы он прозывал меня «своею душенькой Аделью», было бы куда как лучше. Ну ничего! Потом я его быстро отучу такими словами бросаться! Да и пьесы писать тоже. Супруг должен зарабатывать деньги, а не мучиться всякою дурью.

— Вот и его отец... — покивала в ответ Роза, вспомнив про старого вспыльчивого джентльмена из Норвича и его молотилки.

— А со своим родителем Томас помирится, это уж точно. Нельзя же нам без его благословения на свадьбу!

— Ах, так вы уже и свадьбу назначили?! — захлопав в ладоши, воскликнула Роза.

— Я-то себе назначила, а Томас — он уж пусть подстраивается, — веско ответила Аделаида Хобсон.

Розу кольнуло какое-то неприятное чувство: не так ли и она поступала когда-то с Эдвином — с бедным, несчастным, пострадавшим от чужой жестокости Эдди? Роза вздохнула и пообещала себе в будущем быть с мужчинами поласковее. И не вертеть ими, как некоторые — те, что с именами вдовствующих королев!

— А про что же у него эта самая пьеса? — спросила она Аделаиду, желая поскорее сменить тему. — Вы уже прочитали её, дорогая моя?

— Вы, мисс, прямо как мой Томас, — сказала младшая горничная после паузы. — Он меня тоже уже три раза спрашивал, прочитала ли я её, да понравилось ли мне. Когда же мне её читать, мисс, если мне даже и присесть-то некогда?!

Ну-у... если Роза может чем-то помочь ей...

— Вот ещё, мисс! Вы же не будете вытирать за меня пыль и выносить золу! Меня тогда обе хозяйки съедят — и Ваша, и моя!

Нет, Роза имела в виду нечто совершенно иное.

— А, так Вы хотите, мисс, сначала сами его писанину прочитать, а потом мне по-быстрому пересказать?! Куда уж как чудесная мысль! Буду Вам за такое очень благодарна, мисс!

Тогда Роза сейчас же отправится наверх, под предлогом головной боли запрётся в своей комнате и усядется за чтение.

— Вы меня этим просто кругом обяжете, мисс!

Так вот и получилось, что через несколько минут Роза в своей комнатке сидела на стульчике у окна и читала заковыристое творение писательского гения клерка Баззарда — пьесу «Тернии забот».

Если бы автор потрудился перед началом пьесы пересказать её сюжет простым, нормальным языком, это сильно упростило бы задачу. Роза с трудом могла извлечь крупицы смысла из самих слагающих пьесу стихов — такими напыщенными и давно вышедшими из употребления фразами было напичкано творение Баззарда. Казалось, поэт нарочно подбирал слова и выражения, как можно далее отстоящие от того скучного канцелярского языка, с которым он каждый день привык иметь дело в конторе мистера Грюджиуса. Но трескучие рифмы и расхожие эпитеты не украшали пьесу, а лишь сглаживали неровности её слога и затушёвывали сквозящую во всём внутреннюю её пустоту и надуманность. Тем не менее Роза, не развившая в себе ещё поэтического вкуса, вчитывалась в вирши Баззарда со вниманием — пусть и понимая при этом лишь одно-два слова из пяти — поскольку её вдруг чрезвычайно заинтересовал сам сюжет.

Пьеса была из древнегреческой жизни — очевидно, обращаться к более современным темам драматург посчитал недостойным и пошлым. В прологе давалось описание идиллической жизни древних греков на берегу Ионического моря в небольшом городке, построенном у подножия горы, на вершине которой возвышался величественный храм Артемиды. Седобородый и вдовый старичок-грек служил при этом храме жрецом, а единственной усладой его сердца была его дочь, красавица Элеонора. [2]

В первом акте пьесы покой греческого городка был нарушен приездом туда христианского проповедника — молодого и прекрасного юноши, звавшегося Джоном. Разумеется, он с первого же взгляда влюбился в прекрасную Элеонору, повстречав её на узкой улочке городка, когда она, с полным кувшином оливкового масла на голове, шла домой с базара.

— Разве она не могла нанять мальчика из лавки, чтобы донести кувшин? — хмыкнула Роза, прочитав такое.

Дальше по сюжету пьесы молодой христианин Джон, полный принятой в те давние времена невоздержанности в словах и поступках, начинал преследовать и соблазнять гордую Элеонору, одновременно в жарких проповедях пытаясь убедить горожан в косности их языческих взглядов — для этой цели Джон яростно критиковал как саму религию поклонения Артемиде, так и старичка-жреца, отца Элеоноры.

Тут Розе подумалось, что такое поведение христианина Джона довольно сильно напоминает ей инсинуации Джаспера — зовущегося, кстати, тоже Джоном! — против несчастного Невила Ландлесса. Если судьба юноши повторяет злоключения старичка-жреца, а прекрасная Элеонора, похоже, дословно списана с неё самой, Розы Буттон, то не найдётся ли в пьесе готовых ответов на все те тревожные вопросы, которые весь день не давали Розовому Бутончику покоя? И Роза принялась внимательнее вчитываться в щедро сдобренные восклицательными знаками строки пьесы Баззарда:

ДЖОН (бросаясь пред Элеонорой на колени):
О, дай мне шанс! Отмкни свои уста!
Пусть с губ твоих эол любви ко мне сорвётся!
Везувьем чувств в груди моей он отзовётся!
О жесткосердная! Как жизнь моя пуста!

ЭЛЕОНОРА (отвергая Джона изящным движением руки):
Прочь, нечестивец, прочь! Все клятвы — пустословье!
Порочишь честь отца ты моего злокозненным ословьем!
Хотя меня и привлекает стать твоя мужская,
Я лучше в ад сойду, чем дверь с тобой открою рая!

«Ах, знала бы мисс Твинклтон, какие сомнительные стихи я сейчас читаю!» — с удовольствием сказала себе Роза.

В том же греческом городке жил ещё один влюблённый в Элеонору персонаж пьесы: скромный и кругом положительный юный рыбак Леандр, которого Роза, разумеется, представила себе в чине лейтенанта флота. Этот мускулистый и загорелый красавец-грек, оказывается, давно уже искал случая открыть Элеоноре свои возвышенные чувства, но появление негодяя Джона спутало ему все карты. Чтобы повернее обратить на себя внимание красавицы, Леандр вознамерился совершить какой-нибудь заметный и романтический подвиг. Не сказавши никому ни слова, он отправился на утлой лодчонке в Ионическое море, чтобы сразиться там с местным морским чудовищем, злобным кракеном, убить его и принести сердце зверя к ногам прекрасной Элеоноры. [3]

«Интересно», — подумала Роза, мечтательно поднимая глаза к потолку, — «убил бы мистер Тартар ради меня этого, как его тут... злобного квакера? [4] Наверное, да! Вырвал бы его сердце и бросил бы прямо к моим ножкам. Но что бы я делала потом с этим сердцем? Я же не умею его приготовить!.. Ах, как это, оказывается, непросто — любить!».

Далее по тексту пьесы отвергнутый воздыхатель Джон, ожесточившись, решался добиваться согласия Элеоноры грязным шантажом. Узнав об исчезновении Леандра, он пустил слух, что старый жрец вместо голубей и фруктов тайно приносит богине Артемиде человеческие жертвы: якобы он заманил молодого рыбака в храм, опоил его там отравленным вином, а потом зверски убил беднягу прямо на алтаре — и здесь Роза тоже с ужасом увидела ясную параллель с наветами Джаспера на Невила Ландлесса. Разумеется, у христианина Джона не имелось никаких тому доказательств, но красноречия ему было не занимать, и в короткое время он смог разжечь негодование в сердцах жителей городка настолько, что они готовы были уже явиться ночью к дверям жилища старого жреца с факелами и сжечь дом вместе со всеми его обитателями.

Настропалив толпу, нечестивец Джон запиской уведомлял Элеонору, что в полночь будет ждать её в храме Артемиды — для того, чтобы сделать своею. Только её согласие и повиновение спасёт старичка-жреца от ярости послушной Джону древнегреческой толпы. Если же она, паче чаяния, посмеет отказать ему и не явиться, то последствия для её отца будут ужасными. Тут Роза не совсем поняла, почему местом для такого злодеяния христианин Джон выбрал именно языческий храм — уж не собирался ли он сначала сочетаться там с Элеонорой законным браком? Если да, то по какому обряду? Христианскому? Но почему тогда в храме Артемиды? А если по языческому, то не предполагал ли Джон изменить ещё и своей религии? Или он собирался окрестить Элеонору перед тем, как обесчестить её?! Вопросы, вопросы. И главный из них — на что рассчитывал автор, предлагая подобную пьесу к постановке в христианской стране?!

Страницы шелестели, развязка сюжета близилась. Примерно на десяти листах расписывал автор далее, как терзалась прекрасная Элеонора, полагая, что именно она и явилась причиной несчастий своего отца, как тщетно искала она из сложившейся неприятной ситуации иной выход, кроме как позволить христианину Джону овладеть собою и затем убедить его бежать вдвоём в заморские края, оставив старичка-отца чахнуть от тоски в разлуке с дочерью — но при этом не дав ему, по крайней мере, погибнуть от рук разъярённой толпы. Склонив над тетрадкой голову и едва сдерживая слёзы, читала Роза, как тёмной ветреной ночью спешила Элеонора по тропинке к храму, как жалобно звала она нечестивого Джона явиться за нею, как проклинала она злосчастную свою планиду и как плакала она, взывая к богине Артемиде, вздрагивая от раскатов грома и надеясь на одно лишь чудо — не замедлившее, впрочем (как это и положено в пьесах), тут же и свершиться.

Когда разгорячённый вином и осознанием собственной победы, злокозненный Джон выступил из темноты, царящей у подножья храма, и схватил испуганную Элеонору за её нежную дрожащую руку, возжелав тут же сорвать с бедняжки все её покровы, внутренность храма вдруг озарилась ярчайшим огнём, воспылавшим на алтаре, и богиня Артемида (вообразившаяся Розе смуглой и черноглазой, подобно Елене Ландлесс) сошла со фрески на стене, красивая и отважная, и молнией поразила нечестивца Джона, повергнув того на колени.

Тут Роза вскрикнула и захлопала от радости в ладоши.

Однако христианин Джон даже и после такого не подумал оставить свои притязания на честь Элеоноры. Заслонившись от языческой богини святым распятием, он связал девушке руки своим кушаком и вознамерился прямо на авансцене принудить несчастную к немедленному браку. Казалось, непоправимое вот-вот свершится, но в этот момент темноту у подножия храма вдруг разогнал свет множества факелов, и в сопровождении хора древних греков спасать Элеонору явился вернувшийся с моря рыбак Леандр — такой же, как и Артемида, красивый и отважный. В подъятой к небу руке он держал свой трофей — сияющее красным огнём сердце кракена, и вид этого языческого куска плоти вселил ужас в сердце христианина Джона. Вера его поколебалась, он испустил страшный крик шириною в три октавы и рухнул к ногам прекрасной Элеоноры, извиваясь от осознания собственного ничтожества, словно ящерица, которой каблуком прищемили длинный её хвост.

— Так тебе и надо! — округлив глаза, сказала Роза. — Будешь знать, как заставлять меня петь, когда я вовсе не хочу этого! — и было непонятно, которого из Джонов имеет она в виду, античного или современного ей.

Древнегреческий Джон в смердящей горелыми тряпками одежде сбежал из храма в ночь и неизвестность, навсегда покинув нимало не сожалеющий о том городок. А прекрасная Элеонора, получив от богини Артемиды языческое благословение на брак с Леандром, вернулась невредимою домой, чтобы в дочерней любви обнять старичка-отца и омыть ему ноги слезами радости. Здесь надо заметить, что, хотя Роза и осталась вполне довольна развязкою пьесы, она нашла этот греческий обычай — омывать кому-то ноги слезами — несколько странным и даже излишним. Особенно учитывая все параллели между старым жрецом и молодым Невилом Ландлессом.

Но как романтично, как возвышенно поступила Элеонора, решившись пожертвовать собою ради счастья ближнего своего! Как это всё (опять-таки говоря словами мисс Твинклтон) поучительно!

Младшая горничная, которой Роза вкратце пересказала сюжет пьесы, заострив особое внимание на благородном самопожертвовании Элеоноры, посмотрела на юную ученицу пансиона как на дурочку.

— Знаете, мисс, как у нас говорят про таких? — заметила она. — Ослице жизнь была что мёд — пошла гулять на тонкий лёд.

— Что Вы хотите этим сказать, милочка? — озадаченно нахмурила бровки Роза.

— Зачем этой Хелеоноре вообще взбрело в голову жертвовать собою? А если бы её рыбак опоздал на полчаса?!

— Но у неё же не было другого выхода!

— Не надо раньше ходить в такие места, из которых выход только через сеновал — вот что я Вам скажу, мисс!

— Но её же заманил в ловушку этот злокозненный Джон! Он угрожал расправиться с другим, невинным человеком, если бы она не ответила ему согласием! Как бы Вы поступили, Аделаида, случись с Вами такое?!

Младшая горничная фыркнула.

— Кликнула бы полисмена, мисс. Чего уж проще!

На это Роза, дёрнув плечиком, заявила, что полисменов в ту пору ещё не изобрели.

— Но уж мужчины-то в ихней Хреции уже имелись, или тоже нет? — прищурилась младшая горничная. — Девушкам все опасности от мужчин, и на них же нам вся надежда! Пристаёт к тебе один — пойди к другому! Сначала улыбнись ему, пообещай поцелуй или чего побольше, а потом расплачься и скажи, что тебя обижают. Да он за твои слёзы обидчику сразу половину зубов выбьет к чёрту! А собою жертвовать не надо, мисс! Разве такому не учат в пансионах?

Роза, закусив губку, подумала тут, что благородных девиц в пансионах учат, действительно, чему-то совершенно другому, неинтересному и ненужному. Вдруг оказалось, что из минутного разговора со служанкой можно понять о жизни больше, чем за год обучения у мисс Твинклтон.

— Но к кому же, по-вашему, должна была обратиться за помощью Элеонора? — вопросила Роза, уже внутренне предугадывая ответ горничной.

Та коротко хохотнула.

— Конечно же к своему рыбаку — как его там звали, мисс?

— Тартар, — ответила Роза. — То есть Леандр. Да, это верно... — Тут она замялась, но быстро пересилила себя. — А вот Вы ещё говорили про поцелуй, милочка. Этот поступок не будет Элеонору... компрометировать?

— Ну уж, наверное, поменьше, мисс, чем беспутство с этим Джоном на ступеньках церкви!

Роза раздумчиво покивала.

— Спасибо, милочка Аделаида, — сказала она, возвращая горничной тетрадку с пьесой. — Вы мне очень помогли... кое с чем разобраться.

— Да это Вы мне помогли, мисс! — ответно улыбнулась та. — Мне теперь и читать-стараться не надо!.. Постойте, мисс, не уходите ещё! У меня есть ключ от того сундука — хотите я Вам волосатый орех покажу?

Но Роза не захотела. Склонив в задумчивости головку, она сделала несколько шагов прочь по коридору, а потом вдруг обернулась, подбежала к Аделаиде и крепко обняла её на секунду и даже поцеловала, чем привела девушку в большое, но очень приятное смятение. А уж потом, словно приняв какое-то важное решение, Роза устремилась вверх по лестнице в свою комнатку, чтобы обдумать там в тишине все детали только что пришедшего ей в голову замечательного плана — как спасти Невила Ландлесса и выйти замуж за мистера Тартара.

Комментарии к главе XXXVI

[1] Тут Баззард на много десятилетий предвосхитил Маяковского.

[2] Сюжет пьесы Баззарда «Тернии Забот» является переложением на древнегреческий манер сюжета романа Энтони Троллопа «Смотритель».

[3] Кракен — устаревшее наименование для осьминога или кальмара.

[4] Квакер — член религиозной секты протестантского толка.

Глава XXXVII. Полуночные тени

Звякает колокольчик над входной дверью ювелирного магазина — это поговорить с мистером Тоддом, клойстергэмским часовщиком, заходит инспектор Портерс.

Найти магазинчик нашего часовщика и ювелира очень легко: прямо над его входом, укреплённые на длинной, выдающейся аж до середины улицы железной балке, расположены гигантские — размерами не уступающие башенным — круглые часы. Золочёные стрелки их призывно поблёскивают уже издалека, а если подойти поближе, то можно разобрать и мерный шумный ход их механизма — поговаривают, что в движение часы приводит паровая машина, спрятанная в подвале дома, но никто и никогда таковую не видел, поэтому слухи эти остаются лишь слухами и до сегодняшнего дня. Огромные часы над магазинчиком ювелира заслуженно являются одной из достопримечательностей Клойстергэма. Они гораздо более популярны среди гостей нашего городка, чем развалины монастыря на холме над рекою, и по вызываемому к себе интересу лишь немного уступают эпитафии миссис Сапси — пусть ныне и утраченной, но сохранившейся в неприкосновенном величии в сердце и памяти каждого из наших горожан. [1]

Войдя, инспектор тут же неосознанным движением прикладывает руку к виску — маленькое помещение лавки полнится неумолчным механическим щёлканьем и шумом, идущим от десятков стенных и настольных часов, работающих разом. Посреди этого часового великолепия с лупой в правом глазу восседает за конторкой сам мистер Тодд, наш ювелир и часовщик; в руках его музыкальная шкатулка, ремонт которой он только что закончил. Заметив вошедшего, хозяин лавки убирает от лица свой увеличительный прибор и откладывает шкатулку на боковой столик.

— Вы из полиции, — говорит он инспектору. Тон его слов не вопросителен, а выражает полную уверенность.

— Доброе утро, — отвечает инспектор.

— И Вас прислал мистер Дэчери, — продолжает ювелир.

— Нет, я зашёл к Вам по собственной инициативе, — отрезает инспектор, досадливо поморщившись.

Мистер Тодд мягко усмехается.

— Конечно-конечно, — говорит он. — Но мистер Дэчери предупредил меня, что Вы сегодня зайдёте поговорить со мной — по своей собственной, разумеется, инициативе.

Инспектор выпячивает нижнюю губу и хмыкает. Неприятное ощущение того, что в своём расследовании он словно идёт по тропинке, кем-то уже протоптанной для него, всё прочнее поселяется в его душе.

— Мистер Тодд, — говорит он чуть громче, вытягивая из кармана свой блокнот для заметок и перелистывая его странички, — после обнаружения в реке карманных часов найденного теперь убитым юноши Вы, сэр, согласно протоколу, сделали некое заявление, и оно показалось мне несколько странным. Я зачитаю его полностью: «Часы мистера Друда были брошены в реку уже остановившимися, и их перед тем не заводили вторично». Эти два факта, как сказали Вы затем, являются чрезвычайно важными для установления степени вины арестованного юноши, Невила Ландлесса. Но в чём именно заключается эта их важность — Вы не пояснили. Не соблаговолите ли Вы...

— Это безусловно, — с мягкой улыбкой перебивает инспектора ювелир. — Сейчас я Вам всё объясню.

В его руке вдруг откуда-то появляются позолоченные часы на цепочке. Щёлкнув их крышкой, ювелир обращает внимание инспектора на весело вращающиеся внутри шестерёнки.

— Точно такая же модель, насколько я помню, была у молодого Друда, — говорит он. — Фирмы Грейхерст из Лондона, очень простенькие.

— Да, они, кажется, сходны с теми, что лежат у нас в полиции в ящике для улик. Покойный, вроде бы, не любил дорогие украшения.

— Любые часовые механизмы, дорогие или нет, — продолжает свои объяснения ювелир, — тут же останавливаются, стоит им лишь попасть в воду.

Он берёт с конторки стакан с водою для питья и ставит его перед собой на стеклянную витрину. Инспектор непонимающе хмурится.

— Не собираетесь же Вы...

Мистер Тодд закрывает часы, погружает их на несколько секунд в стакан, придерживая за цепочку, а затем снова достаёт их. На витринное стекло падают капли. Опять щёлкает задняя крышка.

— Видите, они больше не крутятся, — говорит ювелир, показывая мизинцем на мокрые шестеренки. — Вода протекла внутрь и остановила механизм.

— Должно быть, это были ещё хорошие часы? — замечает инспектор, почёсывая карандашом бороду.

— Ничего страшного, сэр, я потом высушу и почищу их. Этой маленькой демонстрацией я хотел лишь показать Вам, что даже неспециалист может очень просто определить, остановились ли часы от воздействия воды или же просто потому, что у них кончился завод.

— Это каким же образом?

— По степени раскрученности пружины. В тот Сочельник я лично завёл часы молодого Друда, и завёл их полностью, до упора. А когда часы были найдены у плотины, пружина их была раскручена до конца. Такого не могло бы произойти, если бы часы попали в воду, когда они ещё шли. И эти часы после меня уже никто не заводил вторично.

— А к этому выводу Вы как пришли?

— Это было достаточно очевидно, сэр. Часы этой модели обладают суточным заводом, то есть их нужно заводить два раза ежедневно, иначе они остановятся. Уверен, что Вам это известно, сэр. Я думаю, что мистер Эдвин, пребывая из-за разрыва своей помолвки в расстроенных чувствах, в то утро, опуская часы в карман, просто забыл завести их. Вскоре они, разумеется, встали, поскольку их пружина раскрутилась до конца. Мистер Друд заметил это не сразу, а когда заметил, то отчего-то решил, что часы его засорились. И тогда он зашёл в мой магазин, чтобы отдать их в чистку. Я осмотрел механизм, но мусора внутри не обнаружил. После этого я смазал часы, завёл их и установил на точное время — насколько я помню, было двадцать минут третьего.

Инспектор Портерс заносит эту цифру в блокнот и жестом просит ювелира продолжать.

— Когда же я опять увидел часы Эдвина Друда — уже после того, как их выловили из реки — они снова показывали третий час, но пружина их была уже полностью раскручена. Если бы часы хоть раз завели — утром или вечером, не важно! — они бы показывали совершенно другое время, утреннее или вечернее. Но не дневное! Понимаете, сэр? Ни в коем случае не дневное! Оттого я и сделал вывод, что был последним человеком, который заводил их.

Инспектор делает какую-то пометку в блокноте.

— То есть Вы хотите сказать, сэр, что мистер Друд больше не заводил свои часы? С этим я согласен, но... что же тут удивительного? Часы заводят по утрам, а он, как мы теперь знаем, был убит предыдущей ночью. Его убийце, надо думать, тоже не было никакого резона заводить часы перед тем, как выбросить их в реку.

— Это так, господин инспектор. Более того, убийца избавлялся от улик, скорее всего, ночью. Поэтому он мог и не заметить, что часы к этому времени остановились.

Инспектор качает головой.

— Я всё ещё не могу понять, мистер Тодд, к чему вы клоните. Разве это важно, заметил ли убийца, что часы его жертвы остановились?

Ювелир берёт в руки начавшие уже подсыхать часы и переставляет их стрелки на двадцать минут третьего.

— Смотрите, — говорит он инспектору. — Вот я установил их в день перед убийством. Часы заведены и идут полным ходом. Просто представьте это. Вот наступает полночь, — продолжает ювелир, ведя пальцем вокруг циферблата. — Эдвин Друд и Невил Ландлесс спускаются к реке. Часы идут. Мистер Ландлесс возвращается домой, Эдвин провожает его. Часы в его кармане исправно тикают. Молодые люди прощаются, один из них идёт спать, второй зачем-то отправляется на кладбище, и там его убивают. Кто именно убивает — пока не будем об этом. Убийца снимает с мёртвого тела часы и забирает их. Часы всё ещё идут.

— И который же час они показывают?

— Понятия не имею. Чуть за полночь, наверное... это же не важно! Но они идут, ведь у них суточный завод! Смотрите дальше... — ювелир ещё немного продвигает палец по циферблату. — Вот наступает утро. Невил Ландлесс выходит из дома каноника Криспаркла и отправляется в свой странный пеший поход. Далеко он не уйдёт, и уже в восемь часов утра его догонят и задержат.

Мистер Тодд постукивает пальцем по цифре восемь.

— Восемь утра! С этого момента Невил Ландлесс находится на виду у множества враждебно настроенных против него людей — в том числе на глазах у мистера Джаспера! — а с десяти часов утра юноша уже сидит под домашним арестом в своей комнате на верхнем этаже квартиры каноника Криспаркла. И просидит там следующие трое суток.

— И что из этого?

— Ничего, сэр, да только часы-то — они всё ещё идут! Где бы они ни находились, часы всё ещё тикают! Вспомните — они же остановятся только в третьем часу дня, когда полностью раскрутится их пружина.

— Кажется, я начинаю понимать... — зажав в кулак бороду, бормочет инспектор.

— Не в обиду Вам будь сказано, сэр, но мистер Дэчери понял то же самое ещё до визита ко мне. Но он всё равно зашёл ко мне в магазин — чтобы уточнить, как сказал он. Как могло так получиться, спросил он меня, как смог мистер Невил бросить часы в реку остановившимися, если сам он попал под арест раньше, чем часовая пружина полностью раскрутилась?

— Ах, этот мистер Дэчери... какой разумник! Может, у Невила Ландлесса был сообщник, который и помог ему избавиться от улик?

— У него не могло быть сообщника, сэр, поскольку все в городе относились к нему враждебно. Вы скажете, что его сестра... да только и его сестра всё это время тоже была на виду у множества людей. И она никак не смогла бы по своему желанию выскользнуть из школы ночью.

— А кто мог?

— Мне кажется, сэр, что часы в реку бросил сам убийца.

— И поскольку Невил Ландлесс, как Вы сейчас доказали, не мог этого сделать...

— ... то он и не убивал, сэр.

— У меня такое чувство, мистер Тодд, — с досадой в голосе говорит инспектор, — что мне впору бросить своё ремесло и лучше научиться жонглировать апельсинами. Все, буквально все, ещё вперёд меня с лёгкостью определяют, кто здесь убийца, а кто — точно нет! Сначала мэр Сапси, потом этот Дэчери, а теперь ещё и Вы!

Ювелир скорбно наклоняет голову и чуть-чуть разводит руками, словно извиняясь.

— Что ж, хорошо! — восклицает инспектор, захлопывая блокнот. — Я согласен с Вами: Невил Ландлесс не бросал часы в реку и потому, вероятнее всего, не виноват в преступлении. Но кто же тогда совершил это убийство?! Если вы с мистером Дэчери знаете всё наперёд — то, может быть, вы скажете мне и имя подлинного убийцы?

Ювелир, выслушав тираду инспектора с видимым смущением, качает головой.

— Соображения у меня есть, но имя я Вам назвать не могу, — отвечает он. — Мои соображения — это ещё не улики.

— Ах, прекратите! — восклицает инспектор, с досадой швыряя блокнот на прилавок. — Спасти невиновного — это только одна половина дела! Вторая половина — это уличить и наказать виноватого!

Мистер Тодд, бледно улыбнувшись, чуть пожимает плечами.

— А мистер Джаспер? — вдруг наклонившись к нему ближе, спрашивает инспектор.

Ювелир подбирает с прилавка валяющиеся там мокрые часы, открывает мизинцем обе их крышки и принимается энергично вытрясать из механизма воду. Инспектор Портерс чуть отодвигается, спасая свой драгоценный блокнот от летящих во все стороны брызг.

— Что мистер Джаспер? — переспрашивает ювелир после долгой паузы.

— Ведь это он у Вас на подозрении, не так ли?

— Подозрение — это слишком сильное слово, — уклончиво отвечает мистер Тодд. — Я могу лишь сказать, что мистер Джаспер во время поисков тела вёл себя... несколько странно. Например, когда ниже по течению не было найдено ничего, и ему предложили перенести поиски по другую сторону от моста — выше по реке и ближе к плотине — он страшно разнервничался. Закричал, что нужно обследовать берега от моста и до устья реки ещё раз, и сам первый пошёл вперёд, по второму разу переворачивая багром коряги и разгребая водоросли. и все прочие были вынуждены присоединиться к нему. А ведь поведи он себя иначе, часы могли бы найтись и парой дней ранее.

— То есть он хотел разыскать тело пропавшего племянника...

— Точнее говоря, его пальто.

— ... и не хотел, чтобы кто-нибудь вдруг обнаружил часы в воде у плотины?

— Я не знаю, чего он хотел, а чего нет. Не буду гадать. Но если мистер Джаспер был так уверен, что с его племянником случилось несчастье на реке, то почему он не начал поиски прямо в тот же день? Вдруг Эдвина полуживого выбросило водою на берег, и его ещё можно было спасти? Почему мистер Джаспер решил подождать с началом розыскных работ до утра?

— Может быть, он ожидал, что его племянник вдруг объявится сам?

— Он не ожидал. Вспомните — мистер Невил был уже обвинён в убийстве и сидел под арестом.

— Может быть, уже темнело, и это затрудняло поиск?

— Но ведь следующей ночью темнота никого уже не пугала! И менее всего — мистера Джаспера. Из города принесли факелы, зажгли фонари и искали всю ночь напролёт.

— Выглядит так, будто эта первая ночь понадобилась мистеру Джасперу для того, чтобы избавиться от улик. Но промедление с началом поисков ведь не указывает впрямую на него! Кто угодно мог бросить часы в воду — и в ту ночь, и в любую другую!

— В любую ночь не мог, сэр. В ночь убийства часы ещё шли. Следующей ночью, действительно, кто угодно мог бросить в воду уже остановившиеся часы, за исключением Невила Ландлесса. Кто угодно мог сделать это и в последующие две ночи... исключая, понятно, снова мистера Ландлесса, его сестру, каноника Криспаркла (ведь это он нашёл часы, так что на него и думать смешно) и мистера Джаспера, который был на виду у многих, поскольку руководил поисковыми работами. Но вот в ночь перед началом поисков тела...

— Мистер Джаспер был не на виду.

— Не был, сэр.

— И он мог тайно прогуляться до плотины и зашвырнуть часы поглубже?

— Кто знает, сэр? Я могу сидеть здесь, заниматься своими шестерёнками и выдумывать от одиночества и скуки разные теории... но потащить кого-либо в суд, да ещё на основании одних лишь своих соображений, не имея твёрдых доказательств... Нет, сэр, такое мне не под силу.

— Каждый должен заниматься своим делом, — подытоживает инспектор, пряча блокнот в карман сюртука. — Думаю, что мне пока рано оставлять свою работу. Есть ещё достаточно негодяев, которых следует притянуть к суду. Спасибо вам за разговор, мистер Тодд, и за Ваши... гм... любезные соображения. Они весьма помогли следствию!

Вечером того же дня инспектор Портерс, возвращаясь после очередных своих «розыскных мероприятий», которые он проводил в деревушке на другом берегу реки, замечает на мосту знакомую фигуру в синем сюртуке. Это мистер Дэчери — по крайней мере, под этой фамилией он известен инспектору, но вряд ли она настоящая. Живущий на свои собственные сбережения старый холостяк (как он любит всем представляться) стоит, облокотившись на парапет, и задумчиво смотрит на расстилающийся перед ним великолепный ландшафт, озарённый склоняющимся уже к горизонту солнцем, а вечерний бриз невозбранно играет его седыми длинными волосами.

— А, уважаемый сэр! — насмешливо и несколько более развязно, чем то допускают приличия, восклицает инспектор, подходя. — Рассматриваете место предполагаемой драки, ищете улики, расследуете? Что же Вам подсказывает Ваша знаменитая проницательность?

Мистер Дэчери, пригладив волосы ладонью, поворачивается и окидывает инспектора доброжелательным взглядом.

— Не скажете ли, который сейчас час, господин инспектор? — с лёгкой усмешкой спрашивает он вместо ответа.

Полицейский щёлкает крышкой карманных часов.

— Половина шестого, — отвечает он. — Чай пить уже поздновато. Ах, я и забыл — Вы же начали утро с коньяка!

— Так вот, о проницательности... Можете ли Вы, не глядя на циферблат, сказать мне, какою цифрой, римской или арабской, изображена у Вас на часах шестёрка?

Инспектор довольно хмыкает — вопрос кажется ему забавным, а ответ весьма простым.

— Думаете, что если стрелки как раз сейчас перекрывают мне эту цифру, то я и вспомнить её не смогу? Она римская, как и все прочие цифры на моих часах.

Мистер Дэчери широко улыбается и не отвечает на это ни слова.

— Что не так?! — восклицает инспектор, уже чувствуя, что его провели. — Она римская!

— Теперь уже можно смотреть, уважаемый сэр, — делает рукою знак мистер Дэчери.

Снова щёлкает крышка.

— Неплохой трюк! — признаёт инспектор после паузы. — Как Вы догадались, что у меня на часах нет шестёрки вообще, а вместо неё — отверстие для заводного ключа?

— Мне помогла моя знаменитая проницательность, — слегка кланяется седоволосый джентльмен. — Могу я поинтересоваться, инспектор, что именно разыскивали Вы в деревне на другом берегу?

— Странно, что Ваша проницательность не подсказала Вам и это. Мне подумалось, что было бы неплохо переговорить с теми из местных фермеров, кто прошедшею зимою принимал участие в поисках мёртвого тела на реке. Мне стало интересно, как именно была сформулирована тогда конечная цель поисков. Что так рьяно искал мистер Джаспер полгода назад — труп своего племянника или только его пальто?

— И что же Вы выяснили, дорогой сэр?

Инспектор Портерс облокачивается на парапет и окидывает реку долгим взглядом.

— Что пару дней назад некий господин уже подходил к тем же самым людям и задавал им те же самые вопросы, с которыми сегодня пришёл к ним и я. Удивительное совпадение, не правда ли?

Мистер Дэчери кашляет с притворным смущением.

— Возможно, этот господин... был всего лишь праздным интересующимся? Предположим, он проводит здесь свой короткий отпуск, дел у него нет, ему скучно... вот он и ходит по округе и занимает себя разговорами с разными людьми, встретившимися ему по дороге. Как Вам такое соображение?

Инспектор приглаживает бороду.

— Да, такое возможно, уважаемый сэр, — признаёт он. — Это мог быть и простой бездельник... а мог быть и кто-нибудь другой. Кто-то, опрашивающий людей по роду своей службы.

— Кто-нибудь из агентства по переписи населения, хотите Вы сказать?

— Нет, какой-нибудь другой агент. Например, правительственный агент... скажем, из Министерства внешних сношений.

Мистер Дэчери снова маскирует кашлем неподдельное теперь уже смущение.

— А Вы уверены, — говорит он, — что этот господин, к примеру, не из полицейского вдруг ведомства?

— Наших я всех знаю, — отрезает инспектор.

— Что делает Вам честь, — миролюбиво продолжает мистер Дэчери. — Так же, впрочем, как и Ваша проницательность.

— То есть, Вы согласны с моими рассуждениями? — перебивает его инспектор.

— Вовсе нет! — отвечает со смешком седоволосый господин. — Случаем мне стало известно, что интересующее Вас лицо есть, в действительности, лицо совершенно частное, и пребывает оно здесь тоже совершенно частным порядком, помогая кое-кому другому в таком же совершенно частном расследовании, призванном уберечь от виселицы невиновного... и, возможно, привести на неё виноватого. Этот господин, действительно, служил когда-то по дипломатической и судебной части, но лет эдак пятнадцать назад под влиянием обстоятельств (думаю, Вы понимаете, каких именно) вынужден был оставить свой пост... вместе со своим начальством. [2] Его покровитель перешёл в оппозицию — к Вашему, кстати, покровителю — а тот господин, о котором мы ведём речь, удалился в провинцию, арендовал под Норвичем ферму и попытался начать там новую жизнь. Неудачно, как можно теперь понять, оглядываясь назад. К несчастью, тогда же он овдовел, единственный сын внезапно оставил его... словом, в жизни этой персоны вдруг оказалось слишком много свободного времени и слишком мало смысла. Стоит ли удивляться, что господин этот, когда один старый друг попросил его о помощи, с готовностью оставил и свою ферму и своё праздное времяпрепровождение, и отправился в совершенно незнакомый ему городок задавать вопросы совершенно незнакомым ему людям... из вполне благих, как можно при этом понять, побуждений.

— В благих побуждениях этого господина я и не сомневаюсь, — отвечает инспектор Портерс после некоторого молчания. — Мне хочется лишь узнать у него, не находит ли он какой-нибудь ошибки в моих собственных побуждениях... и рассуждениях.

— Каких, например? — как бы между прочим интересуется мистер Дэчери.

— Например, о поисках тела Эдвина Друда. Селяне рассказали мне, что мистер Джаспер подряжал их не столько на поиски тела, сколько на поиски одежды его пропавшего племянника, а именно — его модного и приметного по цвету пальто. Как раз такого, которое отыскалось вдруг в местном ломбарде. Мистер Джаспер в деталях описывал его покрой и размеры, убеждал их в поисках этого предмета одежды тщательно прочёсывать кошкой все заводи и переворачивать каждую корягу на берегу, разгребать каждую кучу водорослей или камней отсюда и до места впадения реки в море. Означает ли это, что мистер Джаспер, затевая поиски, уже знал, что тело его племянника не будет найдено, потому что находится оно не в реке, а захоронено в кладбищенском склепе?

Мистер Дэчери, почесав лоб, замечает на это, что такие рассуждения инспектора кажутся ему вполне логичными.

— Или другое. Сейчас я совершенно уверен, что на мистера Ландлесса была возведена напраслина, и что он не совершал того преступления, которое ему приписывают. Прошедшей ночью юноша заявил надзирателю тюрьмы, что хочет сделать признание; тот вызвал меня — и мистер Ландлесс полностью и без утайки рассказал мне о последнем разговоре, вышедшем у него с покойным Друдом. Как я и предполагал, юноши обменялись тогда своими личными секретами, и ничего преступного или полезного для следствия в их разговоре сказано не было. Сегодня днём встреча с местным ювелиром полностью убедила меня в невиновности Невила Ландлесса. Должен ли я завтра же освободить невиновного из-под стражи и сосредоточить свои усилия на поиске других, истинных виновников случившегося — например, получше присмотреться к некоему родственнику убитого юноши?

Мистер Дэчери и тут не находит никаких ошибок в рассуждениях.

— Но могу ли я, не имея никаких вещественных улик и действуя только на основании своих соображений, арестовать упомянутого родственника и притянуть его к суду? Будет ли достаточно для его осуждения одной лишь моей уверенности в его вине?

— Вашей моральной уверенности?

— Да.

— Насколько я знаю английское судопроизводство — нет, сэр, этого будет недостаточно. Как однажды метко выразился здешний мэр, суду нужна аморальная уверенность — то есть суду потребны вещественные доказательства.

— Вот и я думаю так же. Арестуй я сегодня мистера Джаспера, и через неделю я буду вынужден отпустить и его, поскольку он так замечательно организовал своё преступление, что не оставил полиции ровно никаких материальных улик.

Мистер Дэчери, приподняв бровь и чуть улыбаясь, смотрит на инспектора долгим задумчивым взглядом.

— Вы помните принципы английской охоты на уток? — спрашивает он после паузы. — Пока утка прячется в камышах, охотнику до неё не добраться. Поэтому на утиную охоту добрые английские сквайры берут с собою, извините, легавых собак. Их задача — своею суетой и лаем спугнуть птицу и побудить её подняться в воздух, где она уже станет лёгкой добычею для стрелка.

— Не ожидал от Вас такого сравнения, — холодно говорит инспектор. — Вы предлагаете мне бегать по городу и лаять?

— Нет, лаять предоставьте мне. Вам я предлагаю тихо сидеть на берегу и, подобно охотнику, держать ружьё наготове. А я попытаюсь своею суетою спугнуть подозреваемого и подвести его под Ваш выстрел.

И тем же вечером мистер Дэчери, когда его квартирная хозяйка убирала со стола посуду после ужина, как бы невзначай замечает ей, что приезжий из Лондона полицейский собирается, по слухам, выпустить завтра из тюрьмы арестованного юношу и объявить его окончательно невиновным. Миссис Топ эта новость поражает словно громом.

— Да что же это такое?! — всплёскивает руками она. — Виданное ли это дело — отпустить мальчишку без наказания, и это когда тело мастера Эдвина даже ещё не похоронено!.. Мистер Джаспер ведь и виновного им нашёл, и даже добился его ареста, а теперь является какой-то хлыщ в модном сюртуке и выпускает преступника вон!..

— Говорят, инспектор не смог отыскать против юноши никаких улик.

— Конечно не смог! Потому что просто не умеет работать! Ему и надо-то было, что всего лишь поговорить с мистером Джаспером! Тот полгода копил доказательства и насобирал их, как я слышала, целую кучу!

Мистер Дэчери замечает на это, что инспектор, кажется, уже встречался с мистером Джаспером и нашёл представленные им доказательства неубедительными.

— Неубедительными?! Да что ж этому инспектору ещё надо, какие доказательства — окровавленный нож, или чтобы бедный мальчик сам явился сюда в виде призрака и прямо показал пальцем на своего убийцу?!

Хохотнув, мистер Дэчери говорит, что даже и такое забавное представление, пожалуй, вряд ли убедило бы столичного полицейского. Нет, инспектору Портерсу подавай что-нибудь более вещественное. Обнаружение ключа от склепа супруги мэра — вот что уж наверняка указало бы ему на истинного убийцу.

— Но ведь этот ключ так и не нашли! — восклицает миссис Топ.

— Но ведь где-то же он должен быть? — качает головой её постоялец.

В конце концов мистер Дэчери и его квартирная хозяйка сходятся на том, что ни у кого в целом мире не хватит сноровки отыскать эту главную улику — исключая, конечно, хормейстера Джаспера, известного всем своей проницательностью. После чего мистер Дэчери наливает себе ещё один стаканчик шерри, замечая попутно, что его сосед, безусловно, и сам давно пришёл к такому же выводу, а если нет — то стоило бы ему об этом рассказать.

— Однако мне, как человеку здесь постороннему, напрашиваться на разговор было бы неудобно, — говорит он напоследок, искоса глядя на квартирную хозяйку. — А мистеру Джасперу, думаю я, было бы интересно узнать точные слова инспектора. «У кого найдут ключ, — сказал он мне, — тот, значит, и убийца!».

Миссис Топ, решительно подхватив тарелки, уверяет его, что немедленно отправится к хормейстеру и поделится с ним этой новостью.

Седоволосый её постоялец одобрительно кивает и отпивает шерри, а затем, оставшись уже один, встаёт из-за стола и со стаканчиком в руке делает пару шагов туда и сюда по комнате.

— Не стоило бы мне напиваться сегодня вечером, — вполголоса замечает он, останавливаясь перед висящим в углу буфетом и приоткрывая его дверцу, всю исчерченную с обратной стороны мелом. — Подозреваю, ночью мне потребуется холодная и ясная голова, ведь я начну предъявлять должнику счета... Ого, сколько их здесь набралось! Ричи, старина, тебе следовало бы быть поаккуратней, черкая мелом, а то потом в твоих записях не разберёшься даже ты сам! Вот это вот, например, один штрих у тебя, или два? Ну-ка, посчитаем... Дердлс, мистер Топ, его супруга, господин мэр, маленький Винкс, та женщина (имени её я так и не узнал), и ещё кучер дилижанса Джо, плюс ювелир мистер Тодд. Вроде бы все здесь. А вот эта запятая что-то означает, Ричи, или у тебя просто тряслись от выпивки руки? Погоди-ка... Точно! Это же напоминание о приходской книге, из которой кто-то вырвал страницу — как раз ту, на которой должна была находиться запись о крещении Эдвина Друда! Эх, Ричи!.. Старый ты пёс, живущий на свои собственные сбережения! Эдак ты пропьёшь не только их, но и свою лысую голову!

Мистер Дэчери поднимает стаканчик с шерри на уровень глаз и некоторое время неодобрительно разглядывает его. Затем резким движением отправляет содержимое стаканчика себе в рот.

— Вот и не о чем беспокоиться! Да и в бутылке пусто. Но выбрасывать её пока не бу-удем... Нет, не будем! Даже и пустая, она ещё послужит доброму делу.

Мистер Дэчери забирает со стола бутылку из-под шерри, затем, едва заметно покачиваясь, проходит ко входной двери и приоткрывает её — и без малейшего, заметим, скрипа, поскольку петли двери, старые и ржавые, предусмотрительный этот джентльмен позаботился смазать маслом ещё загодя. Убедившись, что и в подворотне, и на улице нет уже ни души, мистер Дэчери с пустою бутылкою в руке выходит из своей берлоги, в два шага пересекает широкую арку ворот и ставит стеклянный этот сосуд прямо под дверь своего соседа. Совершив такое, мистер Дэчери отступает на шаг, отряхивает ладони и с удовольствием разглядывает дело рук своих: теперь никто не сможет открыть дверь квартиры хормейстера, не опрокинув бутылки и не подняв трезвона. С усмешкою кивнув, мистер Дэчери снова скрывается в своём подвале, оставляя, однако, приоткрытою дверь: любой, кто заметил бы это, наверняка предположил бы, что жильцу вдруг стало душно ночью, и он захотел впустить внутрь толику свежего ночного воздуха — просто для того, чтобы ему лучше спалось. [3]

Да, любой бы подумал такое — и ошибся бы, поскольку как раз спать-то мистер Дэчери и не собирается. Пододвинув к самой двери плетёный стул и загасив свечу, постоялец миссис Топ усаживается поудобнее и как будто приготавливается провести на этом стуле всю надвигающуюся ночь, пока за приоткрытою дверью не забрезжит рассвет... или не загремит опрокинутая кое-кем бутылка. Опершись спиною на холодную, влажную стену своего жилища, мистер Дэчери долгое время сидит задумавшись и изредка вздыхая, но потом винные пары, похоже, начинают перебарывать его стремление бодрствовать, голова его начинает потихоньку клониться на грудь — и вот мистер Дэчери уже спит, посапывая и едва заметно вздрагивая в те моменты, когда башенные часы собора отбивают очередную четверть ночного часа.

Звон сброшенной со ступеньки и покатившейся по булыжникам бутылки вырывает его из сонного забытья. Негромкое проклятье, также раздавшееся из-за двери, разом возвращает мистеру Дэчери собранность и внимание. Затаив дыхание, он прислушивается к тому, что происходит за дверью: там кто-то почти неслышно запирает замок квартиры хормейстера и, ступая легче ночного духа, проскальзывает в подворотню. Вскочив на ноги и прижавшись спиною к стене, мистер Дэчери бросает осторожный взгляд в дверную щель: под аркою ворот угольным силуэтом на фоне чуть менее чёрного ночного неба он видит знакомую фигуру — его соседу, похоже, тоже не спится, и он решил поздней прогулкой утомить ноги и дать отдых голове. Или у него есть какая-то другая, тайная причина выйти из дома этой ночью? Мягкая широкополая шляпа надвинута на глаза, руки спрятаны в карманы грубой матросской куртки — что за таинственную ночную экспедицию задумал он?

Нынче полнолунье, и поэтому на дорожках церковного подворья сравнительно светло. Не оборачиваясь — и даже совершенно не скрываясь! — хормейстер проходит мимо ворот кладбища. Мистер Дэчери в своём укрытии чертыхается сквозь зубы — неужто ожидал он, что хормейстер задумает прогуляться среди могил, и это сейчас-то, в три часа ночи?! Вместо этого Джаспер сворачивает к монастырским развалинам, чьи угловатые, наполовину осыпавшиеся стены чернеют за домами в ночном небе. Едва он скрывается из виду за каменной оградой подворья, мистер Дэчери выскакивает из дверей и, сопя словно паровоз, бежит, позабыв про шляпу, по аллее вослед за хормейстером. У поворота к развалинам монастыря он останавливается и, тяжело дыша, осторожно выглядывает из-за угла.

Поросший травою склон холма, на вершине которого высятся стены древнего монастыря, хорошо освещён луною и совершенно пуст — Джаспер как сквозь землю провалился. Мистер Дэчери тревожно осматривается: не для того он караулил хормейстера всю ночь, чтобы теперь упустить его! Но, видимо, именно это и случилось: почуявший слежку Джаспер без особого труда сбил «старого пса» Дэчери со своего следа.

Всё же, надо проверить. Мистер Дэчери скорым шагом преодолевает ярко освещённый луною участок склона. Рядом с одной из башен стены чернеет широкий проём арки ворот: под нею царит такая темнота, что хоть иди на ощупь. Но мистер Дэчери уже неоднократно гулял здесь при свете дня и поэтому знает, что тяжёлые деревянные створки всегда стоят открытыми, и надо просто идти вперёд, хотя ступать лучше осторожно — повсюду здесь валяются камни, осыпавшиеся с древних стен. Мистер Дэчери прислушивается, но под аркой стоит поразительная тишина. Нет ни малейшего признака того, что минутою ранее здесь прошёл человек.

Вдруг стукнул вдалеке камешек — стукнул и поскакал по булыжнику, словно бы он вывернулся у кого-то из-под башмака... или, может быть, был пущен чьей-то рукою? Мистер Дэчери, сразу заспешив, устремляется под арку, но успевает сделать всего лишь пару шагов: совсем рядом с собою он замечает вдруг в темноте какое-то быстрое движение, взмах руки — и от сбивающего с ног удара голова его взрывается болью, глаза ослепляет огнём, колени мистера Дэчери подгибаются, и он тяжело валится набок, успев в последнюю секунду подумать, что его, старого и бывалого пса, провели с помощью совершенно простой, детской уловки. Чтобы завлечь преследователя в ловушку, хормейстер кинул в сторону маленький камень, держа наготове большой, а мистер Дэчери, чей проницательный разум был в эту ночь замутнён парами алкоголя, не рассчитал опасности и бросился в погоню, подставившись под удар.

Падая, клацает тяжёлый камень — это орудие преступления отброшено в сторону убийственной рукой. Мистер Дэчери не слышит этого звука. Кто-то наклоняется к нему и ощупывает его лицо и голову, пачкая пальцы в липкой крови — мистер Дэчери не чувствует этих прикосновений. Кто-то отходит от его недвижного тела, ступая теперь уже без опаски — сознание мистера Дэчери в этот момент пребывает за миллионы миль от залитых лунным светом склонов холма и стен древнего монастыря. Эта ночная экспедиция закончилась для него, и закончилась трагически — совсем не так, как планировал её он, сидя на шатком стуле у полуоткрытой двери своей каморки.

Комментарии к главе XXXVII

[1] Гигантские часы, висящие на стальной балке над улицей Хай-стрит, и сегодня являются одной из достопримечательностей Рочестера, только укреплены они не над часовым магазином, а на здании бывшей биржи.

[2] Мистер Дэчери ранее служил правительственным агентом под началом лорда Палмерстона, члена правительства и секретаря по военным делам. В 1828 году Палмерстон, хотя он и принадлежал к консервативной партии тори, показался новому правительству слишком либеральным, и оказался в оппозиции строго консервативному кабинету Веллингтона. В составе правительства его заменил сэр Роберт Пиль, основатель и покровитель полиции нового типа.

[3] Здесь виден лёгкий анахронизм. В викторианскую эпоху холодный ночной воздух с улицы вовсе не считался полезным для здоровья и крепкого сна. Наоборот, двери и окна тщательно закрывали на ночь, чтобы не дать нагретому камином тёплому воздуху покинуть помещение. Кроме того, на улице ведь мог быть и туман, пахнущий навозом от мостовой и каминной сажей из дымовых труб.

Глава XXXVIII. В Лондон!

В положенный час светлеет небо за громадою собора, и лёгкий туман, накопившийся за ночь в низинах, поднимается выше и истаивает без следа. Птицы начинают свой утренний пересвист, на Главной улице слышится шарканье метлы дворника, однако долго ещё стоять закрытыми окнам в домах жителей Клойстергэма, желающих хорошенько выспаться в этот воскресный день. Но вот запахло от пекарни свежим хлебом, вот замычали на окрестных фермах коровы, ожидающие дойки, вот на пустыре перед каретным сараем появилась какая-то фигура, оказавшаяся кучером Джо — появилась и принялась выводить и запрягать в дилижанс лошадей, готовясь к первой своей в это день поездке на станцию. И в этот момент боковая дверь в здании городского суда заскрипела и приотворилась, и некий молодой человек, нечёсаный и заспанный, неожиданно для себя вдруг оказался выставленным на улицу — без свежего воротничка и с башмаками в руках.

Мягкий свет утра, похоже, режет ему глаза, поскольку он прикрывает их локтем, а потом вытирает выступившие на них слёзы тыльной стороной запястья, размазывая влагу по смуглым и впалым своим щекам. Сделав один-два неуверенных шага, юноша этот вдруг срывается с места и бежит вдоль по улице по направлению к перекрёстку, бежит, размахивая руками — и зажатыми в них башмаками — и едва ли даже не вприпрыжку. На улице сейчас нету практически ни души, поскольку дворники уже закончили свои дела и ушли, а добрые прихожане ещё не начали выходить из домов, собираясь на утреннюю церковную службу — поэтому никто не может увидеть его и укорить за такое «неанглийское» поведение. Юноша бежит, и стук его босых смуглых пяток по древним булыжникам улиц эхом возвращается от старых стен спящих по обеим сторонам от него домов.

Через несколько минут достигает он своей цели — некоей двери на одной из тихих улочек к югу от собора. Юноша взлетает по ступенькам крыльца и громко стучит в эту дверь — сначала дверным молотком, а потом и просто кулаком и ладонью. Дверь почти тотчас же открывается.

— Мистер Невил! Боже мой, что Вы делаете здесь?! Вы... — младший каноник Криспаркл, выглянувший из дверей на стук, окорачивает себя и, бросив в обе стороны улицы внимательный и тревожный взгляд, за рукав втаскивает молодого человека внутрь квартиры и захлопывает за ним дверь. — Отвечайте прямо: Вы убежали?

— Что Вы, сэр, как можно?! Меня выпустили! — отвечает молодой человек, улыбаясь до ушей. — Меня снова признали невиновным!

— Благодарю тебя, Господи! — выдыхает младший каноник, и беспокойство на его лице тоже сменяется улыбкой. — Я рад это слышать, Невил. Слава Господу, в мире есть ещё место справедливости... Проходите в гостиную, друг мой, сейчас я сделаю Вам чай.

— О нет, сэр! — восклицает Невил, отступая к двери. — Я ведь только на минуточку к Вам! Я лишь забежал сказать, что у меня всё хорошо, я зашёл только успокоить Вас. Мне нужно сейчас спешить, чтобы успеть на станцию, на поезд, в Лондон!

Младший каноник бросает взгляд на часы в гостиной.

— Вам можно уже никуда не спешить, дорогой мой, поскольку дилижанс на станцию отправился пять минут назад, а следующий будет лишь к полудню. Проходите лучше в свою комнату, отдохните там и обуйтесь, а потом мы все вместе позавтракаем.

— Но что скажет на это Ваша уважаемая матушка, сэр?!

Младший каноник открывает было рот, чтобы уверить Невила, что разрешения у миссис Криспаркл никто в этом доме в указанном случае спрашивать не собирается, но в этот момент этажом выше стукает дверь, и встревоженный голос старой леди интересуется у «дорогого Септа», чем именно был вызван этот ужасный шум у входной двери, крепко ли она заперта, и не пробрались ли в палисадник снова эти ужасные мальчишки, чтобы разбить камнями окно кухни внизу и украсть оттуда пироги и сладости.

— Это пришёл мистер Невил, ма-ам! — громко отвечает ей младший каноник.

Почтенная дама наверху тихо взвизгивает, и слышно, как она поспешно отступает назад в спальню и запирается там изнутри. После этого голосом полным ужаса она через замочную скважину советует «дорогому Септу» высунуться в окно гостиной и криком позвать соседей на помощь.

— Мистер Невил уже уходит, ма-ам! — досадливо отвечает старой леди младший каноник, дружески и успокаивающе кладя поникшему головою Невилу руку на плечо. — И я ухожу вместе с ним!

— Но ведь не навсегда же, Септ?! — в отчаянии вопрошает через дверь старая леди, и мистер Криспаркл не может сдержать улыбки — и досадуя на полное предубеждений поведение «фарфоровой пастушки», и ещё больше любя её за такие слова.

— Я уезжаю с мистером Невилом на один день в Лондон, — отвечает он своей матушке, стоя внизу лестницы. — Завтракай без меня, я буду лишь к ужину!.. Идёмте, Невил, — продолжает он, поворачиваясь снова к юноше и снимая с вешалки свой сюртук. — У нас есть ещё шанс перехватить почтовую карету — она будет где-то через двадцать минут.

— Что ж, Невил, — говорит младший каноник чуть погодя, вышагивая вместе с обувшимся уже молодым человеком по церковному подворью в сторону Главной улицы. — Как будет спокойнее для Вас: пройти через арку вблизи квартиры Вашего недоброжелателя или сделать крюк по соседней улице?

— Можно и через арку, сэр, поскольку моего недоброжелателя сейчас точно нету дома, — отвечает младшему канонику Невил, стараясь шагать с ним в ногу. — Я видел его с саквояжем в руке, когда он пересекал пустырь Виноградников. Думаю, он направлялся к стоянке дилижансов.

— Вот как! — восклицает младший каноник, резко останавливаясь. — Мистер Джаспер снова поехал в Лондон? Я не слышал, чтобы он отпрашивался на сегодня у отца-настоятеля! Хотя... может быть, он послал записку. Знает ли мистер Джаспер, что Вас отпустили? Видел ли он Вас?

— Вряд ли, сэр. Заметив его издалека, я успел спрятаться за дерево.

— Хм-м... Что же вдруг потребовалось мистеру Джасперу в Лондоне, и тем более в воскресенье?.. — говорит младший каноник, вновь пускаясь в путь и прибавляя шаг. — Знаете что, Невил? По-моему, нам срочно требуется подыскать для Вас квартиру в другом районе — там, где мистер Джаспер не сможет снова разыскать Вас и снова навредить.

— Это было бы замечательно, сэр! — подхватывает Невил, поспешая следом. — Я не буду скучать по моим тёмным старым комнатам. Разве что... по мистеру Тартару и по этому пожилому джентльмену из дома напротив, опекуну мисс Розы.

Арку домика-над-воротами они минуют в молчании.

— Я всё хотел спросить у Вас, Невил, — говорит вдруг младший каноник, едва они оказываются на Главной улице, — не изменились ли Ваши чувства по отношению к молодой леди? Не стали ли они более... гм... более упорядоченными? — продолжает он на ходу, косясь на юношу испытующим взглядом.

— Они не изменились, сэр! — отвечает его спутник твёрдо. — Я не перестану любить мисс Буттон до конца моих дней. Но это ничего не значит, сэр! — тут же добавляет он горячо. — Мои чувства не должны волновать её, не должны затруднять ей жизнь. Пока я беден, пока я не выучусь, пока я буду не в состоянии обеспечить её собственным трудом — я не подойду к мисс Розе даже и на шаг... если она, конечно, не призовёт меня вдруг сама.

— Пока Вы бедны... — тихо повторяет за ним младший каноник.

— Не вижу, что может тут измениться! — со смехом восклицает на это юноша. — Разве только в мистере Хонитандере вдруг пробудится совесть, и он вернёт мне остатки моих средств! Но скорее, я думаю, от моего свиста рухнет башня вашего собора, сэр! — и молодой человек, поднеся пальцы к губам, вдруг резко и весело свистит, вспугивая ворон и грачей на деревьях вокруг и вызывая издалека, от ночлежки «Койка за два пенса», эхо ответного свиста. — Видите, сэр? Она даже не шелохнулась!.. Да, именно моя позорная бедность вернее всего удержит меня в стороне от общества мисс Буттон, сэр, — продолжает юноша, вдруг помрачнев. — Ведь она является дочерью зажиточных родителей, и после совершеннолетия уж наверняка унаследует целое состояние. Не хочу, чтобы она посчитала меня охотником за её приданым! Нет, сэр, её богатство — или моя гордость! — вот что не даст мне приблизиться к ней хотя бы на милю.

Младший каноник, ничего на это не отвечая, дружески похлопывает Невила по плечу, а потом указывает в дальний конец улицы: оттуда с весёлым звуком рожка выворачивает запряжённая четвёркою лошадей красная с чёрным почтовая карета. Мистер Криспаркл, сделав пару шагов к середине улицы, взмахом руки просит кучера остановиться. Места внутри уже заняты все, но на крыше свободны ещё пара сидений, и младший каноник и его подопечный занимают их — смирившись с необходимостью глотать дорожную пыль более трёх с четвертью часов, а там (по уверениям возницы) они окажутся уже в столице. Мешок с письмами скинут к ногам клойстергэмского старичка-почтмейстера, другой мешок переброшен кучеру, ему же переданы несколько свёртков в грубой бумаге и деревянный ящичек с деньгами, снова трубит рожок, заставляя лошадей дёргать ушами, фыркать и нетерпеливо переступать копытами; и вот, покачнувшись, отправляется в путь карета — и Невил Ландлесс, восседая наверху её подобно магарадже на спине боевого слона, весело смеётся, придерживая рукою от ветра шляпу и предвкушая занимательное и безопасное путешествие в Лондон, куда как более приятное, чем его неудачный пеший поход полгода тому назад.

— Невил, — обращается к нему сидящий позади младший каноник, пытаясь перекричать грохот колёс кареты по булыжнику Главной улицы. — Помнится, прямо перед Вашим арестом Вы пытались что-то рассказать сестре, что-то такое про мистера Хонитандера и его связь с Вашим отчимом. Что это было, о чём Вы хотели поведать ей?

— Ах, это! — восклицает Невил, чуть оборачиваясь и защищая глаза от пыли рукою. — Забавная история, сэр! Я перед тем разговорился с парнишкой-клерком из той юридической конторы, что находится прямо под офисом опекуна мисс Буттон. Я спросил его про эту таинственную вывеску у них над подъездом. Ну, помните, сэр? Там ещё три загадочные буквы и какая-то дата. Я и спросил у него: что они означают? И он рассказал мне, сэр, что вывеска осталась от попечительского бюро, занимавшего как раз те комнаты, которые сегодня арендует мистер Грюджиус. А мистер Хонитандер, он...

Но тут почтовый рожок в очередной раз выводит свою музыкальную трель, и заключительные слова юноши тонут в этих звуках и остаются для мистера Криспаркла — и для нас тоже — навсегда неизвестными. Перекрикивать грохот колёс и стук лошадиных копыт кажется ему недостойным его положения священника, и он лишь кивает Невилу с чуть досадливой улыбкой и пытается заслониться от встречного ветра, низко опустив поля мягкой своей шляпы. «У нас с Невилом будет ещё достаточно времени, чтобы наговориться», — думает младший каноник, глядя в спину своему юному другу.

Ах, как же ошибается он! Мы никогда не ведаем, что готовит нам будущее, что ждёт нас за поворотом жизненного пути. А если знали бы — шагали бы мы вперёд так же отважно, оставляли бы за спиною без сожаления родные сердцу места и близких и дорогих нам людей?

* * *

— Господи, сэр, да у Вас же кровь на лице! — всплёскивает руками миссис Топ, завидев своего постояльца, ковыляющего в свете раннего утра от развалин монастыря по направлению к своей берлоге. — И сюртук весь в грязи! Неужели этот заморский дикарь успел уже напасть и на Вас?! Какой кошмар! И зачем его только выпустили из тюрьмы эти глупые полицейские!

— Пустое, хозяюшка! Это я сам, прогуливаясь, не заметил низко растущей ветки, — отвечает ей мистер Дэчери, останавливаясь и вытирая платком лицо. — А сюртук я запачкал, когда поскользнулся на влажной от росы траве. Его можно без труда отчистить. Поможете мне с этим, хозяюшка?

Миссис Топ с готовностью обещает заняться сюртуком пострадавшего джентльмена сразу же после того, как уберёт тарелки, оставшиеся от завтрака его соседа-хормейстера. И мистер Дэчери, посулив ей в порядке ответной любезности шиллинг за труды, спускается по ступенькам в своё жилище, чтобы «почиститься» там по методе каменотёса Дердлса, то есть смыть с лица кровь, причесаться и выпить стаканчик шерри.

Запершись в своей каморке и задёрнув занавески на всех имеющихся в наличии оконцах, седоволосый джентльмен достаёт из своего объёмистого саквояжа кожаный несессер с принадлежностями для бритья и маленькое зеркальце в деревянной рамке, после чего, невесело усмехнувшись своему отражению, вдруг проделывает нечто чрезвычайно странное: забрав в пригоршню волосы у себя на затылке, он с силой тянет их вперёд и вверх, будто бы собираясь сорвать с себя скальп, и — боже мой! — именно это внезапно и происходит! Густая шапка седых волос слазит с него, вывернувшись наружу, словно подбитый мехом стёганый чулок, и обнажает его затылок, виски и макушку — и на всём этом даже самый наблюдательный глаз не смог бы обнаружить больше волос, чем на кожаном мешке какого-нибудь шотландского волынщика! Мистер Дэчери оказывается лыс, совершенно лыс, а шапка его седых волос, густоте и длине которых, как уже говорилось выше, могла бы позавидовать любая собака-сенбернар, оказывается париком, вульгарным париком на мягкой и утеплённой ватой подкладке! Теперь подкладка эта частью испятнана кровью почтенного джентльмена, а в одном месте так даже и прорвана камнем насквозь; заметив это, мистер Дэчери со вздохом бросает парик на стол и осторожно ощупывает подсохшую уже рану на лбу, кривясь на миг от пронзившей его боли.

Ещё раз вздохнув и что-то пробормотав, мистер Дэчери достаёт из саквояжа щётку для волос и, разложив и расправив на колене парик, парой уверенных движений приводит его снова в полный порядок, распределив пряди так, чтобы они надёжно закрывали прореху. Затем, несколько раз встряхнув парик и подув на него, мистер Дэчери возвращает свои фальшивые волосы на полагающееся им на голове место, одёргивает со всех сторон подкладку, поправляет на висках пару прядей и снова придирчиво рассматривает в зеркальце получившееся седое великолепие.

— Что ж, Ричи, старый ты дурак, — говорит он в заключение своему зеркальному двойнику. — Хоть ты и похож на клоуна в этом парике, но благодаря ему ты по крайней мере остался жив. Впредь уж будь поосторожнее, искренне тебя прошу...

Тут его внимание привлекают шум и разговоры за его дверью; седоволосый — да-да, снова седоволосый! — джентльмен поскорее откладывает зеркальце и выглядывает. В подворотне он обнаруживает полицейских Портерса и Грина: ночной констебль колотит рукояткой дубинки в дверь хормейстера Джаспера, требуя отворить ему именем Закона и Королевы, а инспектор, заложив руки в карманы, вполголоса рекомендует ему стучать настойчивее и подпустить больше уверенности в голос. Миссис Топ, несколько напуганная этим неурочным грохотом, тоже выглядывает из своих дверей и интересуется у господ полицейских причиной их столь раннего и столь шумного визита.

— У нас есть дело к мистеру Джасперу, голубушка, — отвечает ей инспектор Портерс, не вынимая рук из карманов. — Нам требуется задать ему несколько вопросов.

— Но ведь его сейчас нету дома! — восклицает супруга соборного пристава. — Он отправился по делам — уехал ещё первым поездом!

— Вы это точно знаете, хозяюшка? — интересуется мистер Дэчери, выходя вперёд и обменявшись с инспектором многозначительным взглядом.

— Здесь записка в двери, сэр! — вдруг подаёт голос констебль Грин, вынимая из дверной щели сложенный вдвое обрывок бумаги. — Написано только одно слово: Лондон!

— Ага! — восклицает мистер Дэчери. — Значит, всё-таки сработало!

Обернувшись к инспектору, он знаком приглашает его спуститься в свою берлогу — мистеру Дэчери, похоже, требуется сказать инспектору несколько слов наедине. Тот неохотно повинуется.

— Сегодня ночью я пытался выследить нашего подозреваемого, — говорит мистер Дэчери, притворив дверь и понизив голос так, чтобы его не подслушала квартирная хозяйка. — Я полагал, что мистер Джаспер, узнав об освобождении своего врага из тюрьмы, захочет повернее утопить его и подкинет юноше неопровержимую улику — тот самый ключ от склепа, который, как я был уверен, всё это время он держал в каком-то тайнике. Мне казалось, что этим тайным местом является саркофаг его покойного родственника, Друда-старшего, и нынче ночью я хотел проследить, как подозреваемый будет извлекать из него ключ... после чего утром я рассчитывал позвать Вас, инспектор, для ареста и обнаружения ключа. К сожалению, я не преуспел в своём замысле...

Тут мистер Дэчери, к удивлению инспектора, просунул пальцы куда-то под волосы на лбу и, пошевелив ими там, передёрнулся от боли.

— Да, я не преуспел. Подозреваемый обманул меня, как мальчишку, и хватил из-за угла камнем по голове, чуть не лишив меня при этом жизни.

— Вот как! — вполголоса восклицает инспектор, прищурившись. — Значит, сметливая утка провела-таки старую и опытную охотничью собаку, и это невзирая на всю её маскировку?!

— Выходит, что провела, — со смущённым смешком соглашается джентльмен в парике. — Но у охотника ещё остаётся шанс подстрелить её.

Инспектор хмыкает и жестом просит его продолжать.

— У мистера Джаспера сейчас не может быть иного дела в Лондоне, кроме как попытаться подбросить невиновному юноше ключ прямо в его стоящую теперь пустою квартиру, — начинает излагать свои дедукции мистер Дэчери. — Войти в жилище Невила, я уверен, он сможет с помощью подкупленного им привратника. После такого нашему другу-хормейстеру останется только потребовать от полиции ещё раз обыскать квартиру юноши, и — тут можно будет не сомневаться — улику обнаружат и триумфально извлекут на свет божий. Суду не потребуется иных доказательств, чтобы отправить беднягу Ландлесса невиновным на виселицу, а злодей сможет торжествовать: он не только переложит своё преступление на плечи другого, но и устранит ещё одного конкурента на пути к получению богатого наследства.

— Погодите минутку! Какого ещё наследства?!

— Мой друг Хирам Грюджиус всё объяснил мне, инспектор. Речь идёт о деньгах, о больших деньгах — они-то и явились причиною всех бед!

— Что это за деньги, откуда они?

— Это наследство мистера Буттона, покойного отца мисс Розы. Он завещал их жениху своей дочери, убитому юноше Друду, но завещал с условием... Боже мой, да мне понадобится два часа, чтобы объяснить Вам это, а убийца уже едет в Лондон, с ключом в кармане!

Несколько мгновений инспектор Портерс с сомнением потирает колючую свою бороду, но затем, решившись, резко кивает.

— Тогда мы обязаны перехватить его! — подытоживает он.

— И помоги нам в том Господь, — говорит следом мистер Дэчери.

Через пару минут, оставив констебля Грина охранять дверь квартиры хормейстера на случай его внезапного возвращения и дав полицейскому приказ в таком случае арестовать Джаспера, инспектор Портерс и мистер Дэчери, не обращая внимания на несущиеся им вслед встревоженные вопросы супруги пристава, уже спешат к остановке дилижанса — он как раз только что возвратился из первого своего утреннего рейса к железнодорожной станции.

— Эгей, приятель! — слегка запыхавшись, приветствует возницу Дэчери. — Что, мистер Джаспер ездил с тобой сегодня?

— Было такое, ага, — отвечает возница Джо, спрыгивая со своего кучерского сидения. — Только его одного и отвёз, других пассажиров не было.

— Успел ли он на поезд?

— Конечно успел. Лошадки у меня резвые.

— И поезд уже отправился? — спрашивает, подходя ближе, инспектор.

— Вот прямо сейчас, наверное, и отходит, мистер, — отвечает кучер, вслушиваясь в отдалённый перезвон часов на башне собора. [1]

— А когда будет следующий поезд на Лондон? — спрашивает его мистер Дэчери.

— Теперь только в полдень, мистер, — машет рукою Джо.

— Дьявольщина, мы его упустили! — говорит инспектор, поворачиваясь к мистеру Дэчери. — Есть ли другие способы выбраться из этой дыры?

— Разве что почтовой каретой, — отвечает ему седоволосый господин, почёсывая лоб под париком. — Но утренняя проехала час назад, остальные будут после полудня и ночью.

— Да что же это такое! — с досадой восклицает инспектор. — В жизни не встречал более уединённого местечка! Просто сам бери коня, да скачи отсюда верхом!

— Подождите, у меня есть другая идея, — говорит мистер Дэчери. — Дайте мне минуту, чтобы переговорить с возницей... Джо, старина, — доверительным голосом начинает он, подходя к вознице едва ли не вплотную. — Ты ведь знаешь, какая беда произошла с мистером Джаспером прошлым сочельником? Знаешь, что у него был убит племянник?

— Как не знать, мистер! — отвечает Джо. — Ведь это именно я и схватил тогда убийцу!

— А знаешь ли ты, Джо, что мистер Джаспер поклялся тогда сам покарать преступника?

— Да, это я тоже слышал, мистер. На дознании он так красно всё расписал — и как этот негодяй убивал бедолагу, и прочее такое — что у меня прямо мурашки с кожи не сходили.

— Другими словами, ты сочувствуешь мистеру Джасперу?

— Да это надо сердца не иметь, чтоб за него не переживать!

— Замечательно, Джо. Я ещё по приезду понял, что ты отличный парень. Но только, видишь ли...

И на этих словах мистер Дэчери слегка замялся, словно бы подыскивая слова:

— Наш с тобою общий друг, желая покарать этого Ландлесса, сам вдруг задумал совершить нечто противозаконное. Нечто такое, Джо, за что мистеру Джасперу позднее придётся заплатить головою. Инспектор Портерс узнал случаем, что мистер Джаспер отправился в Лондон на встречу со своим недругом, кое-что прихватив с собою...

— Оружие! — ахает возница.

— Ты всё понимаешь правильно, друг мой. Поэтому нам с инспектором срочно требуется попасть в Лондон, чтобы отвести беду... от мистера Джаспера. Ты поможешь нам в этом, старина?

— Ах, мистер, да что же я могу?!

— Отвези нас прямиком в Лондон, Джо, отвези нас туда — на встречу с мистером Джаспером! Если мы останемся ждать поезда, то неминуемо произойдёт беда, а так — Бог даст! — мы сумеем перехватить и предостеречь его!

— Да я бы с радостью, мистер, да вот только лошади — они ведь усталые уже и не проскачут тридцати миль!

— Разве нельзя поменять их на пересадочной станции дилижансов?

— Можно, да только насчёт лошадей же положено договариваться заранее!

— Вы правьте дилижансом, Джо, — говорит ему инспектор, подходя ближе и кладя руку на дверцу кареты, — а доставать лошадей на стоянках предоставьте уж мне. У меня достаточно власти, чтобы реквизировать для полицейских нужд любое транспортное средство, включая лошадей.

— Тогда занимайте места, джентльмены! — кричит возница, одним махом взлетая на своё кучерское сидение. — Дилижанс отправляется! Места внутри — по пенсу за милю, снаружи — за полпенса! Собачки и дети оплачиваются отдельно.

— Мы заплатим тебе по шести пенсов за милю, Джо, если ты доставишь нас в Лондон быстрее, чем за три часа, — со смехом отвечает ему мистер Дэчери, открывая дверцу дилижанса. — Ведь любой труд должен быть оплачен, старина.

— Особенно добровольный труд по спасению своего ближнего, — вполголоса добавляет инспектор, поднимаясь по ступенькам кареты вослед за своим спутником.

Щёлкает хлыст, шлёпают по лошадиным спинам поводья, фыркает и дёргается вперёд коренник, и дилижанс страгивается с места и катит, набирая ход, по узким улочкам нашего городка, царапая свои лакированные бока обо все кусты и штакетники, какие только попадаются ему по обочинам. Вот минует карета ветхое здание ночлежки — и получает вослед несколько камней от сидящей на покосившемся крыльце банды оборванных мальчишек-коридорных. Вот остаётся позади закоулок, ведущий ко двору каменотёса Дердлса — и остаётся позади сам гробовых и могильных дел мастер, стоящий сейчас на пороге своего похожего на курятник домишки, зевающий с утра и почёсывающий себе живот. Голый по пояс Тони Винкс стоит на полшага позади своего непутёвого родителя и, подражая ему, тоже разрывает в зевании рот и чешется везде, где только в состоянии достать. Вот выворачивает карета на Главную улицу городка и принимается грохотать по булыжнику колёсами, вот пригибается кучер, чтобы не удариться макушкой об огромные часы, свисающие с балки над магазинчиком ювелира, но вот уже виден и спуск к мосту, вот уже и сам мост, и набирает ход полупустой дилижанс, и молодчина Джо посвистывает и причмокивает, подгоняя лошадей и намереваясь поставить сегодня свой личный рекорд из расчёта шести пенсов за каждую милю.

Инспектор Портерс и мистер Дэчери, изо всех сил вцепившиеся руками в сидения, чтобы не свалиться с них от тряски, имеют теперь пару относительно спокойных часов чтобы вдоволь наговориться.

— Вы собираетесь подавать на мистера Джаспера в суд за это ночное на Вас нападение, сэр? — спрашивает инспектор своего спутника. — Его вину будет довольно трудно доказать! Особенно если Вы не видели лица нападавшего.

Мистер Дэчери ощупывает ссадину под париком и качает головой.

— Я не злопамятный, — говорит он. — Мне будет совершенно достаточно, если он понесёт наказание за свой предыдущий, гораздо более отвратительный поступок.

— Верна ли моя догадка, сэр, что Вы знали мистера Джаспера ещё до своего приезда в этот город? — интересуется инспектор.

— Да, тут Вы совершенно правы, друг мой, — отвечает его спутник. — Я уже встречался с нашим подозреваемым. Один раз недавно, и несколько раз довольно давно, лет десять тому назад. Тогда он был, разумеется, ещё подростком... Я уже говорил Вам, что арендую ферму в Норфолке?

— Да, что-то такое я уже слышал.

— Она расположена на земле, когда-то принадлежавшей отцу Розы Буттон, ныне давно уже покойному господину. Этот землевладелец был дружен со своим школьным приятелем, Эвереттом Друдом, отцом маленького Эдвина. А наш Джон Джаспер приходился младшим братом супруге мистера Друда — её звали Эллен, и прожила она недолго. К тому моменту, как я вселился в бывший коттедж Винксов... то есть леди Буттон... ах, неважно! К тому моменту, как я появился там, мистер Друд вдовел уже лет пять, если не больше.

— То есть смерть этой Эллен Джаспер Вы не застали?

— Дорогой мой, мне с избытком хватило прочих смертей, посыпавшихся словно из адского рога изобилия, стоило мне лишь поселиться в этом проклятом месте. Нет, смерть миссис Друд я не застал. Однако я слышал, что именно на её похоронах старший Друд и возобновил своё школьное знакомство с мистером Буттоном — или того требовалось уже называть сэром Мортимером Буттоном, баронетом? Ведь он купил себе титул после того, как сделал приличное состояние удачной игрой на бирже во время всеобщего краха двадцать пятого года.

— Вот как! А у этого сэра Мортимера были наследники?

— Нет, к его огромному сожалению, мисс Роза была его единственным ребёнком, а титул баронета по женской линии ведь не передаётся. Всё, что он мог оставить своей дочери — были деньги. И гарантированное замужество.

— Да, я помню, Вы говорили про какое-то богатое наследство. Это и было оно?

— Частично. Многое он потерял, крепко запустив перед смертью финансовые дела. Но очень многое всё же и осталось.

— И наш подозреваемый, как я понимаю, хочет теперь наложить руку на это наследство?

— Так считает мой друг Хирам Грюджиус, назначенный быть опекуном малютке Розе после смерти её родителей. Так считаю вослед за ним и я.

— Интересная теория! Мистер Джаспер хочет выгодно жениться, что само по себе ещё не преступление. Но на пути у него стоит наречённый жених юной леди — его собственный племянник! И он убивает его...

— Более того, убийца пытается при этом повесить свою вину на другого человека — заведомо невиновного!

— И тем только усугубляет своё преступление... Хотя постойте. Ведь мистеру Джасперу, в таком случае, не было особой нужды совершать убийство! Он же мог разрушить брак своего племянника тысячью других, более простых способов!

— Именно так, друг мой, — отвечает мистер Дэчери, почёсывая лоб под париком. — Здесь кроется какая-то загадка, до конца ещё не понятная мне. Мистер Джаспер, как мы знаем, достиг большого мастерства в распускании порочащих людей слухов. Что стоило ему ежедневными наветами на молодую леди убедить племянника отказаться от этого брака и одному, без жены, уехать в Египет? А после его отъезда мистер Джаспер мог бы тогда и сам попытать счастья с мисс Розой.

— Другими словами, у нас по-прежнему нет годного мотива преступления!

— Да, убедительного мотива у нас нет. Но я уверен, что причины этого ужасного поступка отыщутся где-нибудь в прошлом мистера Джаспера, стоит только поискать их повнимательнее!

— Тогда, прошу Вас, расскажите мне всё, что Вы об этом его прошлом знаете.

Мистер Дэчери уже собирается последовать этому совету, как дилижанс вдруг резко тормозит, и обоим пассажирам приходится срочно упереться ногами в сидение напротив, чтобы не свалиться по инерции на пол кареты. Возница Джо стучит рукояткой хлыста в крышу повозки.

— Вот здесь, джентльмены, — говорит он с гордостью, — вот на этом самом месте в первый день Рождества я и поймал беглого убийцу, поймал этого самого Невила Ландлесса. И скрутил его я один, пусть он и разбил мне перед тем палкою лицо. Этому есть свидетели, любой вам подтвердит!

— Это прекрасно, друг мой, и твоя матушка должна гордиться тобою, — говорит мистер Дэчери, и внимательный слух (не такой, как у простака Джо) мог бы различить в его голосе изрядную иронию. — Ты поступил как настоящий англичанин, Джо. У Закона есть сильная рука, и есть длинная рука — и обе эти руки твои, дорогой мой Джо.

— Верно, мистер, руки у меня что надо! — подтверждает возница, довольный очевидной ему похвалой. — Да и как им быть другими, если мне каждый день приходится нахлёстывать вот этих вот ленивых ублюдков!.. Вперёд, дармоеды! До подорожной станции уже недалече, там вы получите от старины Джо воды и овса. Вперёд, мои хорошие!

И снова карета набирает ход, а мистер Дэчери продолжает своё повествование.

— Когда я арендовал эту ферму, сэр Мортимер уже умирал. Трагическая гибель супруги, случившаяся за год до того, сильно подкосила его. Всё оформление договора аренды взял на себя управляющий имением Буттонов Хирам Грюджиус — именно тогда я и познакомился, да и подружился с ним. У нас многое оказалось общим: одинаковая неустроенность семейной жизни, похожие политические взгляды, устаревшие понятия о чести, об отношении к женщинам... да почти всё! Сэра Мортимера я видел всего дважды: один раз при подписании договора аренды — бедняга уже тогда был прикован своей слабостью к постели, и выглядел совсем больным — и ещё раз, когда он вызвал меня засвидетельствовать его последнюю волю. Перед смертью на него было страшно смотреть, скажу я Вам. Несчастного, как я слышал, мучили сильнейшие желудочные боли, и спасался он от них лишь всё возраставшим употреблением опиума, постепенно убивавшим его. С той поры опиум для меня — синоним смерти. [2]

— Так сэр Мортимер умер от опиума?

— Он умер от тоски и раскаяния, убедив себя, что смерть его дорогой супруги произошла по его вине.

— А как оно было на самом деле?

— На самом деле это был несчастный случай. Бедная Маргарет — так звали леди Буттон, ведь до замужества она была Маргарет Винкс — бедная супруга его утонула в реке, оступившись и упав в воду. Как полагали, она пыталась сорвать водяную лилию, чтобы вплести её в головной венок... да, вплести в венок лилию. Так звали и её младшую сестру... Лилия... Винкс. Извините меня, сэр...

Мистер Дэчери спешно достаёт из кармана платок и промакивает внезапно заслезившиеся глаза. Затем, чтобы скрыть свою слабость, шумно сморкается и, горько рассмеявшись, прячет платок в рукав.

— Я немножко знал сестру леди Маргарет... видел её незадолго до смерти. Она тоже умерла в тот год... говорю же, это была целая цепочка несчастий.

— Мне очень жаль, — говорит инспектор.

— Дело прошлое, — отвечает мистер Дэчери, полуотвернув-шись. — Так вот, молодой Джаспер и был тем человеком, который первым поднял тревогу, заподозрив случившееся с леди Буттон несчастье.

— То есть он гостил в поместье?

— Да, вместе со своим шурином, мистером Друдом, и вместе с маленьким Эдвином. Они каждое лето проводили в поместье Буттонов, Друд-старший привозил их с собою. В тот последний раз погода выдалась превосходная, и было решено сразу же по приезду гостей устроить пикник — сэр Мортимер хотел таким образом загладить некоторую грубость, которую он допустил предыдущим днём по отношению к своей супруге.

— Вас тоже пригласили?

— Нет, сейчас я просто повторяю Вам рассказ моего друга Хирама. Он лично присутствовал на пикнике — как управляющий поместьем. То есть он организовал его.

— Это имеет какое-нибудь отношение к нашему убийству?

— Может быть, имеет, друг мой, а может, и нет. Сейчас сложно уже сказать, ведь это было так давно... В разгар веселья на пикнике прибежал Джон Джаспер — ему было тогда лет пятнадцать, и он был уже в ту пору нелюдимым, склонным к независимости подростком — и в руках он держал шляпку миссис Буттон, совершенно мокрую. Хирам рассказывал мне, что парнишка был в ужасе. Он закричал, что выловил шляпку палкой из реки, и что он подозревает в этом знак беды, случившейся с леди Маргарет. Его пытались урезонить, говоря, что шляпку могло унести в воду и ветром, но юноша был словно безумный. Вроде бы сначала он расхохотался до слёз, а потом ударился в рыдания и бросился бежать прочь, крича, что если ему не верят, то он сам найдёт в реке супругу мистера Буттона и докажет тем свою правоту. Хирам Грюджиус, по ряду причин тоже уже подозревавший самое худшее, кинулся за ним, и не прошло и пары минут, как так же бегом и вернулся — только на этот раз на руках он нёс мёртвое тело леди Маргарет, в мокром насквозь платье и с венком из полевых цветов в распущенных волосах.

Инспектор, уставившись в пол кареты, какое-то время молча сопит в бороду, а потом поднимает на собеседника внимательные, потемневшие глаза.

— Венок был закончен и приколот к волосам?

— Насколько мне известно — да. Во всяком случае, он не слетел, пока леди Маргарет боролась за жизнь.

— Как же тогда в воде оказался её головной убор? Тут должно быть что-то одно: или венок, или шляпка. И зачем леди Маргарет было тянуться за водяной лилией, если она уже закончила венок?

— Да, это вопрос... Потому-то в округе и пошли разговоры, что супруга баронета своею рукой оборвала собственную жизнь.

— А такие разговоры пошли?

— С первой же минуты.

— А что об этом случае думаете Вы?

— Я не позволяю себе много размышлять на эту тему. Слишком уж она болезненна. Мой друг Хирам уверен в несчастном случае... другое было бы ему невыносимо.

— Почему?

— По личным причинам, друг мой. Он был влюблён в Маргарет в ту пору, когда она была ещё мисс Винкс, но в тот день, когда он собрался сообщить ей об этом и предложить ей стать его женою, она отдала своё сердце другому — сэру Мортимеру.

— Мой бог! И после такого... он находит её утонувшей! Это ужасно.

— Да, уж куда прискорбнее! Но на самом деле утопленницу первым обнаружил не он, а Джон Джаспер. Увидел её под водою на дне и указал на место трагедии Хираму. [3]

— Глазастый юноша! — замечает инспектор. — Но я пока не нахожу в этой истории никакого для него резона убивать своего собственного племянника. Сколько лет тогда было Эдвину, примерно семь?

— Девять. Прелестный был мальчишка, добрый и весёлый... и с первого взгляда было заметно, что и отец и его так называемый «дядюшка» Джон — они оба души в нём не чают, и любят его от всего сердца.

— Да, на допросах мне все подтверждали то же самое: любовь хормейстера Джаспера к своему единственному родственнику была просто безмерной. И тем не менее можно быть уверенным, что это не помешало негодяю убить его.

— Да, в этом можно быть практически уверенным... Запутанная история, друг мой, очень запутанная. Кстати, выгляните в окно — кажется, мы заворачиваем к почтовой станции. Сейчас, инспектор, Вам придётся употребить всю свою власть для того, чтобы добыть нам свежих лошадей. Молю всех святых, чтобы Вам это удалось.

К счастью, следующая почтовая карета ожидается только через несколько часов, поэтому инспектору почти даже и не приходится повышать голос, требуя себе сменных лошадей. Пока Джо выпрягает своих «ленивых ублюдков» и заменяет их другими такими же, у мистера Дэчери появляется свободная минутка для того, чтобы выпить в трактире напротив стаканчик джина с водою. Инспектор Портерс подходит, чтобы пригласить пожилого джентльмена на посадку.

— Стоит ли Вам пить с утра, сэр? — с деланным безразличием интересуется он. — Вас может растрясти в дороге.

— Забавное название у этого трактира, — вместо ответа замечает мистер Дэчери, рассматривая стаканчик с джином на свет. — «Старый принц Оранский»! [4] Не думаю, чтобы Вильгельм Третий хотя бы раз переступал порог этого заведения. Но это название напомнило мне другую забавную историю — пусть и не про принца, но про принцессу.

— Время ли сейчас рассказывать исторические анекдоты? — морщится инспектор.

— Эта история — вовсе не анекдот, друг мой, а нечто, напрямую связанное с тем делом, которое мы сейчас вместе расследуем. Знаете ли Вы, что мне посчастливилось отыскать возможного свидетеля преступления, женщину?.. Ваше здоровье, инспектор! — и мистер Дэчери, одним глотком осушив свой стакан, со стуком возвращает его на стойку.

— И вы умолчали об этом! — восклицает полицейский, следуя за седоволосым джентльменом к выходу из трактира.

— Мне было стыдно признаться, что я тут же и потерял её, не спросив адреса. Да я и не уверен, что у этой несчастной вообще имелся какой-нибудь адрес, уж больно она походила собой на нищенку. Выпросила у меня пару шиллингов. На опиум, как сказала она. Но вот что интересно, друг мой: эта женщина тоже выслеживала Джаспера, как и мы с Вами! Она специально приехала за ним из Лондона и проследила его до квартиры, но зайти к нему отказалась, хотя я и предлагал ей это. Зато следующим утром она отправилась в церковь специально для того, чтобы посмотреть на хормейстера — и, представьте себе, она незаметно грозила ему кулаками! Ну разве это не примечательно?! А в разговоре со мною она утверждала потом, что превосходно знает мистера Джаспера — лучше, чем всё его церковное начальство вместе взятое, как сказала она! От квартирной хозяйки я слышал, что последний год мой сосед множество раз по нескольку дней пропадал в Лондоне — так не связаны ли эти его визиты каким-то образом с этой женщиной?

— Думаете, она может быть его сообщницей? — мрачно спрашивает инспектор, помогая мистеру Дэчери забраться в дилижанс.

— Я думаю, сэр, что у этих карет слишком высокие ступеньки, — отвечает его подвыпивший спутник. — А что касается Вашего вопроса... У меня сложилось впечатление, что она надеялась шантажом выманить у мистера Джаспера немного денег. Но это также и означает, что она знает про него нечто такое, что может ему повредить. Эта женщина могла бы оказаться для нас весьма ценным свидетелем!

— Могла бы, если бы Вы только озаботились записать её адрес! — с сарказмом в голосе подытоживает инспектор. — Но если мы изловим Джаспера с ключом в руках, никакие другие свидетельства его преступления нам уже не понадобятся. Джо, мы готовы, можете ехать!

Скрипнуло колесо, накренилась карета, мимо окошка промелькнули грязные башмаки кучера, забирающегося на свой насест, свистнул хлыст, пейзаж в окне дёрнулся и поплыл назад — сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее — и вот снова мчится по тракту карета, поднимая за собою облако дорожной пыли, и пассажиры внутри неё, стиснутые в обитой плюшем, лакированной её утробе, наклонившись друг к другу, продолжают свой доверительный разговор.

— Вы так и не рассказали мне, когда сами впервые увидели молодого Джаспера.

— После похорон, когда он разбросал цветы и повалил могильный крест.

— На могиле леди Буттон?!

— Нет, на могиле её сестры. Леди Маргарет похоронили в церковном приделе, очень пышно, с гранитною плитою — там нечего было ломать. А Лилию Винкс закопали на кладбище у работного дома, и даже без гроба. Меня не было на похоронах, я в тот момент был дома... с бутылкою джина в обнимку. Говорят, бедняжку даже никто не пришёл проводить.

— Почему же вдруг получилась такая разница — и у родных сестёр?

— Если самоубийство леди Буттон лишь подозревали, то в случае с её сестрою это было известно наверняка.

— И Джон Джаспер разорил её могилу?

— Да, разбросал ногами тот букет маргариток, который я принёс Лилии вроде как от сестры, потом сбил и растоптал дощечку с её именем. Был дикий, словно зверь, что-то кричал. Я погнался за ним, но... Вы же понимаете, сэр, человеку в моём возрасте тяжело догнать кого-то, кому всего пятнадцать лет.

— Особенно пьяному человеку. Но это был точно он?

— В тот момент я не был ещё знаком с ним, но внешность его и лицо я запомнил. Поэтому я без труда узнал его на следующий раз, столкнувшись с ним в коридоре возле покоев сэра Мортимера.

— Что он там делал? И что, если уж на то пошло, делали там Вы?

— Меня пригласили засвидетельствовать подписью последнюю волю умирающего землевладельца. Дворецкий привёл меня. А Джон Джаспер стоял на коленях у дверей спальни сэра Мортимера и подслушивал возле замочной скважины. Завидев нас, он снова убежал.

— Какой милый юноша! Полагаю, что вас он тоже запомнил. Думаете, он не насторожился, заметив, что вы сняли комнату с ним по соседству?

— Уверен, что этого не произошло, сэр, — со смешком замечает мистер Дэчери, подёргав одну из прядей своей пышной седой шевелюры. — В этом парике меня не смог узнать даже родной сын.

— Вот как, Ваш сын? Помнится, Вы говорили, что он покинул Вас?

— Да, он сбежал из дома. К счастью, недалеко — мой друг Хирам взял его клерком. Его зовут Томас Баззард, и он приезжал на коронёрское дознание.

— Да, я встречал это имя в протоколе. Значит, Баззард... А Ваша фамилия, мистер Дэчери? Получается, она такая же фальшивая, как и Ваши волосы?

— Помилуйте, сэр, мог ли я появиться здесь снова — и под своим настоящем именем, как Ричард Баззард?! Моя подпись стоит под завещанием сэра Мортимера, а наш друг хормейстер мог ведь иметь его копию! Поэтому я и предпочёл не рисковать, и придумал себе псевдоним, переставив для этого местами буквы своего имени. [5]

— А как вообще вышло, уважаемый сэр, что Вы взялись следить за мистером Джаспером — вот так вот, в парике и под чужим именем?

Мистер Дэчери (будем уж продолжать называть его так) усмехнулся и снова потёр ссадину на лбу.

— Раз в году, инспектор, я наведываюсь в Лондон — привожу моему другу Хираму арендную плату за свою ферму. Обычно мы проводим вдвоём очень приятный вечерок за вином и разговорами о прошлом, но в этот раз — он случился недели две назад или чуть больше — я обнаружил моего друга весьма озабоченным: он только что застал мистера Джаспера выслеживающим в Степл-Инне известного Вам юношу, Невила Ландлесса. Да, застал, и даже показал его через окно мне лично!

— Хм, странно! Хормейстер ничего не говорил мне об этом случае!

— И совершенно понятно почему, инспектор. Ведь слежка эта была его подготовкой к незаконному проникновению в квартиру юноши. Разумеется, нам были тогда ещё невдомёк все его планы. Но увиденное в тот вечер сильно взволновало моего друга. Обычно он весьма сдержанный человек, инспектор — можно даже сказать, скупой на чувства — но тут, рассказывая мне подробности, он буквально вышел из себя! Ударил ладонью по столу так, что подскочила посуда, и закричал: я выведу этого мерзавца на чистую воду, Дик, клянусь тебе, я разоблачу его!

— Какого мерзавца? Мистера Джаспера?

— Именно так, сэр. «Я уверен, — продолжал Хирам, — я совершенно уверен, что этот негодяй сам и убил своего племянника, убил Эдвина Друда, ушёл от ответственности, а теперь ещё и пытается переложить свою вину на другого, на заведомо невиновного!».

— Сильно сказано! Однако были ли у мистера Грюджиуса какие-либо тому доказательства?

— То же самое спросил у него и я, когда слегка отошёл от удивления. Разумеется, я слышал об этой истории, читал про неё в газетах. Но в сообщениях всё подавалось так, будто юноша исчез сам — пусть и по неизвестным, но по каким-то своим обстоятельствам. Может быть, утонул, а возможно просто уехал на континент. Версия насильственной смерти выдвигалась, но не нашла подтверждения. Поэтому мне было удивительно слышать уверения моего друга, что бедного юношу действительно убили — и кто! Его безутешный и любящий родственник, его дядюшка!

— Причём мы по-прежнему не можем предложить ни одной тому причины, хотя и уверены в самом факте убийства...

— Хирам Грюджиус такую причину отыскал, сэр. «Этот мерзавец, — сказал он, — этот бесчестный негодяй нацелился на приданое моей девочки! Он захотел заполучить себе всё наследство сэра Мортимера Буттона, но он опоздал с этим, опоздал всего лишь на один день!».

— Опоздал на день? Что это означает?

— Поговорите с Хирамом, дорогой сэр, и он объяснит Вам детали. Это была его идея. Если Вам начну рассказывать я, то никакой суд не примет моих показаний — он объявит их сделанными с чужих слов.

— Непременно так и поступлю, но позже. Сначала объясните мне, как Вы сами оказались замешаны во всю эту историю со слежкой.

— Хирам посчитал, что было бы полезно держать под наблюдением и Невила в Степл-Инне и Джона Джаспера в Клойстергэме. [6] Для такого потребны два человека, как Вы понимаете. Под влиянием минуты. да и выпитого вина тоже. я предложил ему помощь. Сначала он воспротивился, но чем больше он отказывался, тем больше загорался этой идеей я сам. Хирам заявил, что Джаспер меня тотчас же узнает и насторожится — я тут же придумал этот фокус с париком. Хирам посчитал, что из отдалённой гостиницы мне будет трудновато не спускать с хормейстера глаз — я же предложил снять комнату поближе. «Но это будет стоить денег!» — сказал он, и пообещал компенсировать все мои расходы, но тут уж воспротивился я сам. Свой отпуск мне по силам оплатить из собственных сбережений, и если мне захочется вдруг провести пару недель в Клойстергэме, любуясь тамошними красотами, никто не в состоянии запретить мне этого. Тогда он сдался, разрешил мне поездку и тут же надавал кучу полезных советов.

— Ах, даже Вам нужны советы?

— Да, я должен был разговаривать со всеми и с каждым, перепроверять любой факт, записывать всё и хранить свои заметки в неприступном месте, — отвечает мистер Дэчери, и с каждым произнесённым словом темп его речи ощутимо замедляется. — Я должен был ежедневно посылать Хираму письмо с отчётом... да, с отчётом о каждой моей встрече с подозреваемым... каждом разговоре с ним... ах, обо всём. куча писанины! — мистер Дэчери трёт сонные глаза; похоже, его всё-таки укачало. — Я должен был сделаться его тенью, должен был обнаружить людей, которые возьмутся свидетельствовать против него, если дело когда-нибудь дойдёт до суда, должен был записывать все его отлучки в Лондон или куда-либо ещё. Словом, моей обязанностью было переворошить этот сонный... а-ах... сонный муравейник. — мистер Дэчери сладко зевает, — извините, сэр... да, переворошить и обнаружить что-нибудь такое, что давало бы нам с Хирамом рычаг... р-рычаг воздействия... хр-р...

И мистер Дэчери, уронив седую и проницательную свою голову на плечо инспектора Портерса, забывается тяжёлым, пьяным сном — не освежающим, а напротив, отнимающим у спящего последние оставшиеся у него силы. Инспектор, сделав несколько безуспешных попыток усадить почтенного джентльмена более прямо, смиряется с тем, что на протяжении последующего часа будет служить ему чем-то вроде подушки, и сидит теперь неподвижно, лишь посматривая время от времени на свои карманные часы и следя попутно, чтобы мистер Дэчери не съехал от тряски с потёртого плюшевого сидения на грязный пол дилижанса возницы Джо. Невозможность закурить и тем успокоить свои напряжённые из-за погони нервы мучает его, но сильнее этой докуки досаждает ему осознание того, что он покинул Клойстергэм, так и не повидавшись с одною известной ему леди — а значит, сердце его продолжит болеть, как болело оно все эти пятнадцать лет со дня памятной той поездки в Танбридж-Уэллс. Седоволосый джентльмен, храпящий ему сейчас прямо в шею, тоже страдает из-за какой-то несбывшейся много лет назад любви; и эта родственность душ, помноженная на родственность их занятий, миля за милей примиряет инспектора Портерса с куда большей, чем у него (как понимает полицейский теперь) проницательностью «старого пса» Дэчери.

Инспектор Портерс вздыхает и пытается подложить мистеру Дэчери карманный платок под щёку. Возница Джо свистит и нахлёстывает своих «ленивых ублюдков», дилижанс мчится стрелою, и Лондон уже встаёт на горизонте, увенчанный шапкою дыма, сквозь которую едва проникают лучи стоящего теперь уже высоко солнца.

Комментарии к главе XXXVIII

[1] Как было уже сказано, в 7:30 утра, согласно справочнику Брэдшоу.

[2] Опиум является сильным закрепляющим. То есть сэр Мортимер страдал от запоров, которые он пытался лечить тем болеутоляющим средством, которое их же и вызывало. Неудивительно, что ему становилось всё хуже.

[3] Как говорил Джаспер в 23-й главе после приёма опиума: «Смотрите, смотрите! Чьё это тело лежит там на дне?!»

[4] Название реального трактира, стоявшего рядом с пересадочной станцией дилижансов неподалёку от Грэйвсенда в 1843 году.

[5] Фамилия Дэчери (Datchery) является, по-моему, анаграммой устаревшего написания имени Ричард (Rytchard).

[6] Как сказал мистер Грюджиус в 17-й главе: «Что-то мне кажется, что не только Невила было бы полезно постоянно держать под наблюдением.»

Глава XXXIX. Так сошлись звёзды

В ту минуту, когда хормейстер Джаспер, мрачный и встревоженный, спускается на перрон лондонского вокзала с саквояжем в руке, в ту минуту, когда младший каноник Криспаркл и его юный воспитанник, взбодрённые встречным ветром и совместным своим путешествием, покидают клойстергэмскую почтовую карету возле конечной её станции и собираются прогуляться пешком до улицы Холборн, в ту самую минуту, когда инспектор Портерс и мистер Дэчери, сменив в Гринвиче дилижанс на полицейский фургон, нахлёстывая лошадей, преодолевают последние оставшиеся до окраины Лондона мили, в доме вдовы Билликин на улице Саутгемптон-стрит дело движется к катастрофе — мисс Роза Буттон, бледная и взволнованная, готовится к побегу. Да-да, представьте себе, к побегу! Даже ещё не умывшись и не позавтракав!

Покаянная записка уже пришпилена к подушке, а сейчас Роза кидает в свой маленький саквояжик последние необходимые при побеге мелочи (пудреницу, платочки, запасные перчатки), защёлкивает замочек, подхватывает саквояжик за ручку и тихими шажочками покидает комнату. Да что же это такое! Последнее время все, совершенно все соревнуются друг с другом в искусстве бесшумной ходьбы! Вот и малютка Роза — легко, как птичка, сбегает по ступенькам скрипучей обычно лестницы, не потревожив ни одной из них, а жаль, ведь скрип этот мог бы послужить сигналом для её дуэньи; а теперь юное и не знающее жизни существо снова и без сопровождающих оказывается на пыльных и полных опасностей улицах Лондона.

Куда же направляется наша эльфийская невеста? Ах, ей известно в этом городе лишь одно единственное место: улица Холборн и двор Степл-Инна! Там живёт её добрый опекун, но не к нему держит путь Роза — вот она, кстати, взмахом платочка останавливает кэб — да и есть ли у неё вообще деньги на проезд?! Сдаётся нам, что целью её путешествия является некая квартира под самой крышей Степл-Инна, но не та, в которой со своим злосчастным братом живёт старшая её подруга, а другая — та, что с расписными потолками, та, что полна заморских диковинок, та, в которой проживает некий мускулистый и улыбчивый лейтенант флота.

Но, прошу вас, не подумайте чего дурного — Роза вовсе не собирается скомпрометировать себя! Ну разве что одним-другим поцелуем, не больше!

Сегодня она всю ночь не спала — всё думала, как же ей спасти брата своей подруги. Роза то плакала, то вставала и пила воду, то забывалась беспокойной грёзой — и всё это время её преследовал трагический образ Элеоноры, всё слышался ей злой и угрожающий голос хормейстера, повторяющий: «клянусь, ты будешь моею, иначе я обрушу кары небесные на головы этих Ландлессов! Дороги тебе их покой и благополучие? Подари мне себя! Ненавидь меня, презирай меня, растопчи меня в грязь — но только ответь мне согласием!» И часам к пяти утра Розовому Бутончику стало совершенно ясно, что остановить этого злокозненного Джаспера, отвести тень виселицы от бедного Невила можно одним только способом: если она сама, лично, отправится к лейтенанту Тартару и будет (со слезами в голосе и обещанием поцелуя во взоре) умолять его вмешаться в происходящую вокруг Невила несправедливость и помочь бедному юноше выбраться из преследующих его затруднений. Мистер Тартар ведь выражал уже готовность выступить на стороне сил добра! «Мои окна, — сказал он тогда, — полностью в Вашем распоряжении!». Но почему же только окна?! А его рука, его сильная и верная рука, вполне способная выбить этому противному Джасперу половину его противных зубов — она-то ведь тоже прилагается к окнам, не так ли? Розе надо только попросить мистера Тартара, надо только верно его направить, надо только его поцеловать — и всё решится само собою: зло будет повержено, все будут жить долго и счастливо, а некоторые — так даже и поженятся.

А жертвовать собою — это, как правильно заметила Аделаида Хобсон, занятие для ослиц.

Когда Роза, спорхнув со ступенек кэба на тротуар у ворот Степл-Инна, достаёт из платочка шесть пенсов, чтобы протянуть их извозчику, она вдруг краем глаза замечает какую-то чёрную тень за своею спиною, и от дурного предчувствия у неё холодеет сердце. Она оборачивается, и у неё едва не подкашиваются ноги: под аркою ворот, глядя на неё исподлобья чёрными, горящими злобой и страстью глазами, стоит её судьба и погибель, её ночной кошмар и мучитель — стоит Джон Джаспер собственною персоной. Уж наверняка он специально подстерегал здесь Розу, уж наверняка он заранее, каким-нибудь колдовским и чернокнижным способом, прочитал её несложные детские мысли и планы — и явился, чтобы разрушить их, помешать несчастной Розе встретиться со своим другом и защитником! Вот ведь каков негодяй! Уставился своими глазищами прямо ей в лицо и буквально пожирает её взглядом! Какое бесстыдство, люди же кругом! Будет ли малютке Розе сейчас пристойно закричать и позвать к себе на помощь — ну вон хотя бы того полисмена, что прогуливается на углу?

Но Джаспер, он ведь тоже начеку, и он замечает, как Роза озирается в поисках констебля. Схватив бедняжку за локоть, он увлекает Розу в подворотню Степл-Инна, дёргает её так резко, что несчастная едва не падает на колени прямо у всех на виду.

— Эй-эй, приятель! — восклицает кэбмен, так и не получивший от Розы платы за проезд. — А кто за неё по тарифу-то рассчитается — принц Уэльский, что ли?!

Хормейстер оборачивается, пригвождая возницу к месту своим хищным, полным ненависти и досады взглядом, заставляя того осечься и замолчать. Роза пользуется этой заминкой и, дёрнув рукою, освобождается от железных пальцев Джаспера, сжимающих ей локоть.

— Вам заплатят, милейший! — хриплым, почти каркающим голосом бросает вознице хормейстер. — Ожидайте здесь!

Он буквально заталкивает потерявшую дар речи Розу в полуоткрытую в створке ворот дверцу. Роза от страха роняет свой саквояжик, хормейстер коршуном подхватывает его и тоже закидывает внутрь.

— Заплатят! — недовольно повторяет кэбмен, ёрзая на своей высокой скамейке. — Небось войдёт здесь, а выйдет уже с другой стороны — двор-то проходной, я знаю! Кто Вы такой вообще, мистер?!

— Её муж! — резко отвечает Джаспер, и Розе хочется закричать от страха и отчаяния, но сил у неё не находится даже для того, чтобы набрать побольше воздуха в грудь. Стукает, закрывшись, дверь в воротах, и кэбмен слышит, как изнутри задвигают засов.

— Муж! — хмыкает возница. — Возил я однажды одного такого же... «мужа»! — он оглядывается в поисках какого-нибудь сочувственного слушателя и, не найдя такового, переносит всё своё красноречие на прядающую ушами кобылу. — Помнишь его, Нелли? Он ещё сказал нам ехать медленно вдоль улицы и остановиться, когда он велит. Ну мы шагом тогда и поехали. Вдруг он на тротуар как соскочит, да как схватит какую-то женщину за руку! Та кричать, а он ей и говорит: «Наконец-то я разыскал Вас, мадам! Немедленно идите со мною!». Бедная-то — на колени и ну его умолять: «Нет, Роберт, я не могу жить с тобой! Прошу, дай мне развод!». «Развод?! — захохотал он тогда. — Дрянь и нонсенс! Ты сейчас же пойдёшь со мною!». И он — ты вспомни, Нелли! — схватил её поперёк талии и, словно чемодан, забросил к нам в повозку. Я ему ещё сказал: «Чевой-то это вы такое себе позволяете, мистер?!». А он мне ответил эдак свысока: «Заткнись и езжай! Я её муж!» — и кинул мне полсоверена.

Кобыла фыркает и несколько раз кивает, словно тоже вспомнив тот случай.

— Ну я и отвёз их, куда он сказал — за такие деньжищи-то! — уже тише продолжает возница. — А утром в газетах написали, что по этому адресу какой-то негодяй облил женщину купоросом, а потом поджёг дом вместе с нею и с собою. Вот тебе и «муж»... — возница качает головой и сплёвывает.

В ближайшем к воротам Степл-Инна окошке чья-то рука чуть отодвигает занавеску.

— Что констебль? Прошёл уже? — отрывисто спрашивает хормейстер осторожно выглядывающего на улицу привратника.

— Не видно никого, — шёпотом отвечает тот. — Должно быть, прошёл.

— А кэбмен?

— Стоит пока. Зачем Вы только привели её ко мне, мистер?!

Сторож кивает на бледную как смерть Розу Буттон, сидящую теперь на стуле посреди комнаты привратника: руки её связаны за спинкою стула кожаными подтяжками сторожа, а рот стянут карманным платком хормейстера. В глазах у бедняжки застыл ужас.

— А куда мне было её деть?! — огрызается Джаспер. — Она же могла рассказать потом, что видела меня здесь!

— Я на такое не подряжался, мистер!

— Знаю. Я тоже не думал, что до этого дойдёт. Что толку теперь праздновать труса?!

— Это же похищение, мистер! Это верная каторга!

— Замолчи! Посидит у тебя пять минут, пока я сделаю своё дело и вернусь. Потом я заберу её с собою. Следи, чтобы кэбмен не уехал.

Привратника прошибает пот.

— Нет-нет, мистер! Она здесь и на минуту не останется! Вы за дверь — и поминай как звали, а я за Вас потом отвечай?! Не будет такого!

Он утирает ладонью своё красное, искажённое страхом лицо.

— Забирайте её с собою хоть к чёрту, если хотите, а здесь её оставлять не надо!

— Идиот! Как же я её сейчас заберу, куда?! Здесь будет сидеть!.. Где ключи? Давай их мне!

— А вдруг она кричать удумает, мистер?!

— Не удумает! — злобно отвечает хормейстер. Он подступает к Розе и, наклонив голову, заглядывает ей прямо в лицо. — Пусть только посмеет! Будешь кричать, любовь моя?

Роза, с мутными от страха глазами, что-то мычит сквозь платок.

— Что? Что ты говоришь?! Ни черта не понять...

Хормейстер снова распрямляется и отходит.

— Не будет она кричать. Давай же мне ключи, — он протягивает руку ладонью вверх.

Привратник отступает к стене.

— Нет, — говорит он, дёргая головою. — Сначала заберите отсюда Вашу подружку!

— Что?! — шёпотом кричит хормейстер, резко поворачиваясь. — Ты обещал, ты же деньги брал! Давай ключи, ты, ирландское отродье!

— Нет! — повторяет привратник, наклоняясь и беря от камина кочергу. — Так не договаривались! Уведите её, потом получите ключи!

— Чёрт, чёрт! Проклятье! — кричит Джаспер, уже не в силах сдержаться. — Всё, буквально всё против меня! Каждая минута ведь на счету!

Он бросается за стулом Розы на колени и принимается яростно распутывать узлы на её руках. Освобождённые от пут, они бессильно повисают. Голова Розы поникает и Джасперу приходится придерживать девушку за плечо — иначе она, лишившись теперь опоры, соскользнула бы со стула на пол.

— Нет-нет! — говорит Джаспер, дёргая за узел платка у Розы на затылке. — Не смейте делаться сейчас без чувств, мадемуазель! Второй раз этот номер у Вас не пройдёт! Вы ещё должны дойти до кэба! Слышите, моя богиня? Дойти, своими ножками!

Он берёт её обжигающе горячими пальцами спереди за шею.

— Я уже не спрашиваю Вас, любовь моя, хотите ли Вы спасти этих Ландлессов! — говорит он, оскалившись и заглядывая Розе в глаза. — Я спрашиваю: хотите ли Вы спасти себя — да, себя! Если надеетесь на это, если вообще хотите ещё жить, то пообещайте мне смирно дойти до кареты.

Он чуть-чуть сдавливает пальцы. Глаза Розы расширяются, и она пытается кивнуть, но не может — ей мешает рука Джаспера.

— Вы прекрасны, когда вот так боитесь, любовь моя, — шепчет ей на ухо Джаспер, и Розу прошибает дрожь. — Позвольте, я поцелую Вас.

И Роза чувствует горячее и влажное прикосновение его губ где-то за ухом. Этот отвратительный и насильственный поцелуй отнимает у неё последние остатки сил к сопротивлению.

— Встаньте, — негромко командует Джаспер, и Роза послушно поднимается на ноги. Стул за её спиною падает, задетый юбками.

— Возьмите меня под руку, — говорит Джаспер. — Сейчас я поведу Вас к выходу.

Поднять руку она не в силах, и Джасперу приходится самому положить её безжизненную, словно восковую руку поверх своей. Чуть пошатываясь, она, ведомая Джаспером, делает несколько шагов туда-сюда по комнате, пока ноги, наконец, не начинают её слушаться.

Каким-то образом Роза оказывается сначала в полутьме и сырости подворотни, а потом на слепящем глаза просторе улицы. Гул и жужжание голосов наполняют воздух вокруг, а откуда-то рядом, словно издевательский смех, слышится лошадиное ржание. Роза осторожно переставляет ноги, совершенно не представляя, куда её ведут.

— Быстрее забирайтесь в кэб, мадемуазель, — шипит Джаспер, подталкивая её в талию. — Не вынуждайте меня запихивать Вас туда силою.

Роза поднимает глаза и встречается умоляющим взглядом с возницей.

— Что-то Ваша супружница совсем сомлела, мистер! — говорит тот неуверенным тоном.

— Заткнитесь и езжайте! — обрывает его хормейстер. — Сначала до собора святого Павла, а там налево. Если довезёте без разговоров, получите полсоверена.

— Ишь ты, как оно теперь! — восклицает кэбмен, сдвигая цилиндр на затылок и почёсывая лоб. — Опять, значит, чёртовы полсоверена!

Похоже, ему хочется ещё что-то сказать, но потом он обречённо машет рукою и щёлкает в воздухе хлыстом. Кобыла встряхивает головой, фыркает и идёт боком — повозка дёргается, приходит в движение, вёртко поворачивается едва ли не на одном месте и вливается в поток других таких же повозок и кэбов на улице Холборн. Роза, покачиваясь от дорожной тряски, будто кукла, бессильно сидит рядом с хормейстером: лицо её недвижно и слёзы стекают по её бледным щекам. Хормейстер молчит и хмурится, словно обдумывая что-то. Потом, решившись, называет вознице какой-то незнакомый Розе адрес. Дважды щёлкает хлыст, и кэбмен пускает кобылу вскачь.

Десятью минутами и десятью перекрёстками далее Роза сквозь слёзы вдруг замечает на противоположном тротуаре джентльмена, очень похожего на мистера Криспаркла — вот он как раз покупает у разносчика газету, и какой-то худенький юноша топчется рядом с ним — неужели это Невил Ландлесс?! Но видение это исчезает так же быстро, как и появляется — заслонённое другими прохожими, каретами и деревьями; кэб с Розой и её похитителем сворачивает за угол возле похожего на греческий храм здания Почтамта и скрывается в гулком тоннеле улицы Олдерсгейт-стрит. Пьеса Баззарда солгала, и богиня Артемида не сошла с фрески на стене и не испепелила молнией хормейстера, не спасла Розу-Элеонору от уготованных ей теперь бесчестия и гибели.

Младший каноник Криспаркл — а это, действительно, был он — складывает газету, так и не найдя в ней подходящих для Невила объявлений о сдаче комнат в наём. Предложения есть, но все они либо слишком дороги, либо явно неудобны. Невил, чувствуя себя не слишком уверенно среди широких и шумных проспектов столицы, предлагает углубиться в боковые улочки и переулки, чтобы самим поискать там в окнах билетики о сдаче жилья. Мистер Криспаркл охотно соглашается с этой идеей, и за следующие час или полтора младший каноник и его спутник обходят множество домов и дворов в южном и северном Чипсайде, стараясь найти там жильё подешевле и возможно более уединённо расположенное.

Наконец две подходящих комнаты отысканы, договорённость с хозяевами достигнута, переезжать можно хоть сегодня — и мистер Криспаркл (в хорошем настроении) и Невил Ландлесс (в настроении просто отличном) идут пешком по улице Холборн в направлении Степл-Инна, чтобы забрать из прежней квартиры юноши все те немногие вещи, что принадлежат ему и мисс Елене, и перенести их на новое место жительства.

— Или мне это кажется... — говорит вдруг Невил, останавливаясь и показывая рукою, — или там в ворота только что прошёл мистер Джаспер!

Младший каноник хмурится.

— Но что ему надо здесь, в твоё отсутствие? — удивлённо говорит он. — Он ведь не знает, что тебя освободили. Может быть, он желает переговорить с мистером Грюджиусом?

— Или со своим соглядатаем, — мрачно кивает Невил.

— Не будем мучить себя подозрениями, — отвечает младший каноник, кладя юноше руку на плечо. — За чем бы он ни приехал сюда, он уже опоздал. Сегодня ты съезжаешь из этого дома навсегда.

— Дай то Бог, сэр! — едва ли не трагически восклицает Невил. — Но что, если он ждёт меня за воротами, чтобы снова арестовать?!

— Я больше не допущу этого, — твёрдо говорит мистер Кри-спаркл.

— Вы сжали кулак, сэр, — странным тоном замечает Невил.

— Вот как? — говорит младший каноник, разглядывая свою руку. — Вы правы, друг мой. Действительно, я сжал кулак.

Привратник Степл-Инна вздрагивает от резкого и сильного стука в доверенные его попечительству ворота. Стучат громко, и стучат кулаком, и это означает, что платы за открывание дверей не будет. Сторож вытирает красным карманным платком свою внезапно вспотевшую шею и почти бегом спешит открывать.

Двое проходят в двери: первым заходит джентльмен в чёрном сюртуке, по виду служитель церкви, а вторым... вторым вдруг оказывается тот самый смуглый юноша, следить за которым и приставлен сам сторож! Но как же может быть такое?! Ведь сторожа только что клятвенно заверили, что юноша этот сидит сейчас под арестом, далеко-далеко, и поэтому будет совершенно безопасно на минуточку получить второй ключ от замка на его дверях! И вот хозяин квартиры здесь — как снег летом на голову! От предчувствия неминуемой катастрофы сторожа опять прошибает пот, но теперь от страха у него не хватает сил даже достать из кармана платок.

— Мистер Ландлесс сегодня съезжает, — говорит сторожу человек в сюртуке священника. — Потрудитесь вычеркнуть его из списка жильцов.

Сторож Степл-Инна пытается что-то ответить, но только бесполезно шлёпает своими враз посеревшими губами.

— Нет, нового адреса его Вы не получите, — говорит священник. — Не нужно, чтобы Вы сообщали его всем подряд.

Что он говорит, святые угодники, что он говорит?! Или он что-то знает о том маленьком уговоре сторожа с господином из провинции?

— Невил, идите вперёд, я догоню Вас чуть позднее, — велит этот человек. — Мне тут надо внести полную ясность в одну ситуацию.

Почему он сжимает кулак, во имя святого Патрика, почему он сжимает кулак?!

— Вы негодяй и обманщик, — говорит сторожу этот страшный человек, придвигаясь ближе. — Вы взялись за деньги шпионить за своим жильцом, за одним из малых сих, за мистером Ландлессом. Помните, что сказал Спаситель? Лучше бы Вам привязать себе на шею мельничный жёрнов да утопиться, чем совершить такое!

Кулаком он толкает сторожа в грудь, толкает не больно, но от этого толчка ватные ноги сторожа предательски подгибаются, и он едва не падает.

— Не забывайте, — говорит человек в сюртуке священника, — что для обманщиков приготовлен девятый круг ада, круг самый страшный.

В этот момент громкий крик, внезапно раздавшийся в дальнем углу двора, отвлекает его. Он смотрит туда, сторож смотрит туда. Снова слышится крик — теперь ясно, что это кричит тот самый юноша, который прошёл только что. Сколько ужаса в этом крике! Человек в сюртуке священника разом забывает про сторожа и бежит на это крик, бежит, что было сил, нелепо и смешно размахивая руками. На крыше дальнего дома вдруг промелькнул какой-то силуэт — кто-то пробежал по коньку крыши и снова исчез. Показалось ли сторожу, или это был мистер Тартар из соседнего двора? Сторож закрывает широкими ладонями лицо и приваливается к стене — катастрофа, похоже, всё-таки разразилась.

Да, это был мистер Тартар — там, на дальней крыше. Ещё минуту назад он, ничего не подозревая о той трагедии, которая должна вот-вот разыграться на его глазах, с увлечением и любовью ухаживал за тем «воздушным садиком», который он развёл в горшках за своими и Невила чердачными окнами. Мурлыча под нос какую-то морскую песенку, весёлый лейтенант флота уже разрыхлил и удобрил землю в горшках с левкоями и анютиными глазками — в тех горшках, что сам он неделею раньше подарил своему молодому соседу: теперь они, готовые к поливке, стояли в деревянном ящике прямо под окном мистера Ландлесса, а лейтенант Тартар занимался горшками уже своими. И в этот момент рама соседнего окна, стукнув, поднялась, и чей-то силуэт показался в окне Ландлессов.

Обрадованный возвращением соседей — а это ведь означало бы освобождение и полное оправдание Невила — мистер Тартар открыл было уже рот, чтобы поздороваться... как вдруг он заметил, что это вовсе и не Невил Ландлесс показался там, в соседнем с лейтенантом окошке! Чёрная, прилизанная шевелюра, чёрные, встопорщенные бакенбарды на бледных и впалых щеках, злой, наполовину безумный взгляд — да это же хормейстер Джаспер! Но что он делает здесь, в комнатах своей жертвы, в квартире мистера Ландлесса?!

Джон Джаспер делал нечто странное: сначала он собрал в кулак и выдернул из горшка пучок левкоев, роняя вниз землю с корней. Лейтенант Тартар, увидев такое варварство, лишь беззвучно ахнул. Затем, высыпав из горшка всю землю на подоконник, хормейстер достал из внутреннего кармана сюртука большой и тяжёлый с виду ключ — такими обычно запирают замки на воротах или кладбищенских склепах — и вдруг сунул этот извлечённый из кармана ключ в пустой горшок и принялся засыпать его землёю!

— Мистер Джаспер! — крикнул тут лейтенант Тартар, пронзённый внезапною догадкой. — Какого чёрта Вы там делаете, сэр?!

Хормейстер, вздрогнув всем телом, издал какой-то совершенно заячий писк и втянул на секунду голову в плечи. Потом, с силою оттолкнув горшок — и только водосточный жёлоб не дал тому упасть во двор и разбиться — мистер Джаспер на секунду впился в лейтенанта взглядом затравленного зверя, а затем, резко отпрянув, скрылся в темноте квартиры. Лейтенант услышал, как, опрокидывая стулья, метнулся он к выходу, как дёргал он замок, как хлопнула дверь квартиры и застучали по площадке лестницы башмаки попытавшегося сбежать хормейстера — и как резко замер вдруг этот стук, натолкнувшись на страшный, полный ужаса крик, в котором лейтенант тотчас же узнал крик Невила Ландлесса:

— Мистер Джаспер!

Одной рукою сметя в сторону горшки с цветами, лейтенант Тартар всем телом бросился в окно и на этот крик. Его комнатные туфли совсем не подходили для бега по черепице крыши, но мистер Тартар не чувствовал боли. Одним прыжком преодолел он расстояние до соседнего окна и нырнул внутрь, лишь на несколько лишних мгновений задержавшись для того, чтобы достать из водосточного жёлоба полупустой теперь горшок с подозрительным его содержимым. Крики на лестнице подстёгивали его — теперь лейтенанту казалось, будто он различает в них и голос своего друга Септимуса Криспаркла:

— Невил! Невил!.. Держитесь!..

Невил Ландлесс уже преодолевал последние ступеньки винтовой лестницы, ведущей снизу на его чердачный этаж, как вдруг страшный грохот над его головою — и раздавшийся из его комнат! — заставил его остановиться и даже попятиться. Дверь в его квартиру, должная стоять в эту минуту закрытой, вдруг широко и полностью распахнулась от мощного толчка изнутри, ударившись ручкою в стену, и на площадку лестницы вывалился белый лицом хормейстер Джаспер, в расстёгнутом сюртуке и с перепачканными землёю руками. На подгибающихся ногах он шарахнулся через площадку к лестнице, ведущей вниз... и остановился как вкопанный, вдруг распознав на ней Невила! От потрясения увиденным, хормейстер, похоже, оказался даже не в силах вскрикнуть, поскольку лишь какой-то сдавленный хрип смог вырваться из его оскаленного в судороге рта. Но не меньшим было и потрясение Невила, заметившего так близко перед собою своего недоброжелателя. После нескольких мгновений оцепенения и оторопи, охвативших его, кровь бросилась юноше в лицо и застучала в висках, глаза его потемнели и кулаки сжались сами собою. и тут-то Невил и крикнул так, что его услышали разом и каноник Криспаркл во дворе внизу и лейтенант Тартар на крыше:

— Мистер Лжаспер!

Хормейстер отшатнулся, словно его ударили. Резко развернувшись и взмахнув грязными руками, он принялся озираться, судорожно ища взглядом другие возможности для побега — снизу уже делал шаг навстречу ему сжимающий кулаки и посуровевший Невил, за распахнутой дверью квартиры слышны были скорые и тяжёлые шаги лейтенанта Тартара — и тут блеснувший надеждою взор хормейстера упал на раскрытое окно, ведущее с площадки лестницы прямиком на крышу Степл-Инна!

Издав какой-то странный и торжествующий крик, более похожий на воронье карканье, хормейстер дёрнулся к этому распахнутому в небо и на свободу окну, навалился грудью и коленями на узкий подоконник и, шаркнув по стене подошвой, выкарабкался, словно обезьяна, наружу. Придерживаясь за край рамы, он поднялся на дрожащие от страха ноги... но тут жестяной водосточный жёлоб под его башмаком смялся, словно бумажный, и сорвался с гвоздей; мистер Джаспер бестолково взмахнул свободною рукою, потерял под ногами опору и в одно мгновение исчез из виду, сорвавшись с крыши вниз.

— Мистер Джаспер, сэр! — в ужасе закричал Невил, бросаясь к окну. В паре футов от себя он увидел отчаянно цепляющегося за остатки водосточного жёлоба и белого, словно мел, хормейстера. — Держитесь, умоляю Вас!

Не в силах ответить ни слова, несчастный только безумно таращился на Невила и дёргался, пытаясь подтянуться повыше — ноги его бешено скребли внизу стену, ища опоры и не получая её.

— Дайте мне Вашу руку, сэр! — закричал Невил, опасно далеко высовываясь из окна. — Протяните мне руку, и я вытащу Вас!

— Невил, Невил! — кричал снизу каноник Криспаркл, взбегая через три ступеньки вверх по бесконечным лестницам.

— Мистер Джаспер упал! — крикнул в ответ юноша, на секунду отворачиваясь. — Он в опасности!..

Грязная и окровавленная рука со страшно скрюченными пальцами показалась над подоконником и вцепилась Невилу в рукав. Юноша пошатнулся от рывка и обернулся, намертво прижатый к подоконнику. Хормейстер, оскалившись, карабкался к нему, срывая ногти о раму окна.

— Мистер... Джаспер? — пролепетал Невил, и тут хормейстер, яростно захрипев, рывком преодолел последние оставшиеся ему дюймы и, словно зверь зубами, с силой захватил в кулак рубашку юноши и лацкан его сюртука, дёрнув беднягу вниз с неимоверной силою.

— Невил, я иду, Невил! — кричал этажом ниже младший каноник, преодолевая последний пролёт лестницы. За стеною квартиры лейтенант Тартар, расшвыривая мебель, рвался к дверям, уже понимая, что не успеет.

— Мистер Джа... — вскрикнул Невил, и это были его последние слова. Лейтенант Тартар, метнувшийся к окну, за которым исчезали уже ноги Невила, поймал рукою лишь воздух. Когда каноник Криспаркл, споткнувшийся на последних ступенях винтовой лестницы и съехавший на коленях вниз, снова едва ли не ползком добрался до места трагедии, за чердачным окном не было видно ничего, кроме голубого и чистого неба.

Лейтенант Тартар, отчаянным рывком достигший-таки лестничного окна и перевесившийся теперь наружу, одной рукою держался за край рамы, а второю что-то яростно нашаривал там внизу, за подоконником. Секундная надежда вспыхнула и погасла в глазах мистера Криспаркла, когда лейтенант, страшно застонав, выдернул за волосы из-за окна и перевалил через подоконник на площадку лестницы хормейстера Джаспера, больше похожего сейчас на мешок с грязным тряпьём, чем на человека. Исцарапанное и окровавленное лицо хормейстера, содранные в кровь его пальцы и порванная, испачканная известью одежда выглядели до невозможности жалко, и младшего каноника передёрнуло от того, что он испытал в отношении распластанного на полу негодяя это, в общем-то, вполне человеческое и естественное чувство.

Переступив через хормейстера, мистер Криспаркл и лейтенант Тартар на секунду и одновременно выглянули в окно и бросили взгляд вниз, на недвижно лежащее на булыжниках двора тело их друга. Из-под головы Невила уже натекала кровь. Мистер Криспаркл отшатнулся от окна, обхватил голову руками и громко застонал сквозь сжатые зубы, но быстро совладал с собою и выпрямился.

— Может быть, — с неистовой надеждою в голосе сказал он, — может быть, его не поздно ещё спасти!

Он бросился к лестнице, но вдруг почувствовал, как чья-то рука ухватила его за штанину и не пускает далее.

Это был пришедший в себя хормейстер Джаспер.

— Ва... Ваше Преподобие, м-младший каноник, — сказал он, глядя на мистера Криспаркла снизу вверх глазами, в которых не было видно ничего, кроме безумия и злобы. — Какое счастье, что Вы тоже здесь! Я хочу сообщить Вам нечто чрезвычайно важное!

— Признание? — глухо спросил его лейтенант Тартар.

Хормейстер яростно замотал головою, потом боком, на четвереньках, отполз к стене и поднял с полу испачканный в земле ключ, который минутою раньше отшвырнул туда лейтенант, пытаясь в отчаянном прыжке ухватить за ноги исчезающего за окном Невила.

— Этот ключ, — заговорил Джон Джаспер, поднимаясь с пола на колени, — этот самый ключ от склепа супруги нашего мэра, от места преступления, от места убийства моего дорогого мальчика, от места смерти Эдвина Друда я только что обнаружил спрятанным в цветочном горшке за окном комнаты Вашего воспитанника Невила Ландлесса, что абсолютно точно указывает на него, как на убийцу моего племянника!

Младший каноник, отступив на шаг и не веря своим ушам, до боли закусил костяшку указательного пальца — иначе он точно закричал бы, не в силах вынести охватившего его внезапно и вдруг полнейшего отчаяния.

— Он лжёт, Крис! — услышал он вдруг твёрдый голос лейтенанта Тартара. — Я всё видел!

— Да-да, и вот этот джентльмен как раз всё и видел! — воскликнул хормейстер, указывая на Тартара и дробно переступая по полу коленями. — Он может всё подтвердить! Он видел, как я нашёл в горшке ключ!

И он сделал попытку положить ключ в карман сюртука младшего каноника. Тот отшатнулся и оттого едва не упал.

— Он лжёт, Крис! — ещё громче сказал лейтенант Тартар, беря хормейстера за плечо железными пальцами и одним рывком поднимая того на ноги. — Я точно видел, как он достал этот ключ из своего же кармана и попытался зарыть его у Невила в цветочном горшке!

Ужасная догадка вдруг молнией озарила разум младшего каноника, безжалостным огнём высветив всё то, что он так долго гнал от себя и во что отказывался верить. Все детали преступления вдруг стали ему ясны, все части головоломки легли на свои места, и все странности поведения хормейстера оказались ему вдруг понятны, а побуждения его — очевидны.

— Вы! — закричал мистер Криспаркл, до глубины души поражённый внезапно открывшейся ему истиной. — Это Вы убили его! Вы убили бедного юношу!

Рукою и обвиняющим пальцем младший каноник указывал при том на оставшееся открытым окно, и было непонятно, какого именно убитого хормейстером юношу имеет он в виду.

— Во-вовсе нет! — криво улыбаясь, возразил ему Джаспер. — Я никого не убивал! Это Ваш Невил убил моего Эдвина!

— Да замолчите же Вы, негодяй! — вне себя закричал младший каноник. И тут произошло то, о чём сам мистер Криспаркл потом долгие годы вспоминал со стыдом и содроганием, а лейтенант Тартар и все прочие, кому он позднее рассказывал о случившемся — с одобрением и даже с почтительным смехом. Мистер Криспаркл сжал руку в кулак и сокрушительным боковым ударом в челюсть отправил Джаспера в затяжной и глубочайший нокаут, причём столько отчаяния и силы вложил он в этот боксёрский приём, что хормейстер, скрутившись, словно тряпичная кукла, отлетел в дальний угол лестничной площадки и там ещё дополнительно приложился головою о дощатую стену.

И только после этого мистер Криспаркл, стуча каблуками, бросился по крутым лестницам вниз — туда, где на каменных плитах у подъезда лежало бездыханное тело его воспитанника и друга.

Глава ХL. Пропажи и обретения

Когда инспектор Портерс, опоздавший к месту трагедии всего лишь на несколько минут, выводил из дверей закованного в ручные кандалы Джона Джаспера, для того чтобы посадить хормейстера в ожидающий их на улице полицейский фургон, он вдруг заметил, что из дальнего подъезда выбежал какой-то высокий, угловатый джентльмен — без шляпы и в страшной спешке. Молодая девушка, служанка с виду, сопровождала его. Ничего не замечая вокруг себя, пожилой джентльмен бросился к воротам, распугивая по пути голубей; служанка же, подобрав юбки, бежала следом, едва поспевая за ним.

— Эгей, Хирам! — услышал инспектор возглас мистера Дэчери у себя за спиною. — Подожди минутку, старина! Куда это ты так спешишь, позволь тебя спросить?!

Мистер Хирам Грюджиус, услышав знакомый голос, немного замедлил свои шаги, оглянулся и взмахнул рукою, словно приглашая старого друга тоже присоединиться к пробежке. Затем, прищурившись и различив рядом с мистером Дэчери чёрную фигуру стоящего с мрачным видом хормейстера, старый юрист сначала резко остановился, а потом вдруг развернулся и бросился к Джасперу, потрясая кулаками.

— Где она?! — закричал он ещё издали. — Куда Вы её дели?! Отвечайте немедленно, негодяй, или я убью Вас!

— Этот человек сейчас арестован и находится под защитою Закона, — сказал инспектор Портерс, делая шаг вперёд и заслоняя собою хормейстера. — Я запрещаю Вам подходить к нему, сэр!

Услышав эти слова, старый юрист резко остановился, словно натолкнувшись на невидимую стену — похоже, уважение к законам перевешивало в его душе все прочие чувства.

— Что именно ты вдруг потерял, Хирам? — спросил мистер Дэче-ри, подходя и дружески протягивая ему для приветствия руку. — Конечно, не считая своей шляпы.

Мистер Грюджиус, не заметив его жеста, несколько раз с силой провёл ладонью по своим всклокоченным волосам и потом шумно выдохнул, очевидно, пытаясь успокоиться.

— Моя девочка пропала! — проговорил он трагическим голосом. — Моё дитя, моя Роза!.. И вот этот вот негодяй её похитил! — сорвался он опять на крик, указывая на Джаспера и снова пытаясь на того наброситься. Мистеру Дэчери даже пришлось оттеснять своего разгневанного друга от хормейстера, молча взиравшего на всю эту суету подбитым глазом.

— Кто бы ни сделал это с Вами, — тяжело дыша, сказал старый юрист, через плечо мистера Дэчери грозя хормейстеру узловатым пальцем, — кто бы ни разбил Вам лицо — клянусь, он поступил совершенно правильно! Я сейчас и сам охотно заплатил бы десять фунтов только за то, чтобы закончить им начатое!..

Хормейстер в ответ на эти слова лишь дёрнул уголком рта и отвернулся, заведя глаза к небу.

— Ну-ну, Хирам, остынь, — убеждающе проговорил мистер Дэчери, похлопывая своего друга по плечу. — Успокойся и объясни инспектору толком, что именно случилось.

Мистер Грюджиус попытался обуздать свой гнев и взять себя в руки.

— Этот негодяй... этот человек посмел шантажировать мою воспитанницу, мисс Розу, — сказал он, обращаясь к инспектору. — Он требовал от неё согласия на брак, угрожая в противном случае привести брата её подруги невиновным на виселицу. Но у него ничего не вышло! Моя девочка отказала ему, и отказала совершенно правильно, а затем прибегла к моей помощи. Я спрятал её от мести вот этого вот... господина, спрятал её у знакомых, но этот... негодяй, он нашёл её и там!

Хормейстер презрительно фыркнул и слизнул с разбитой губы кровь. Мистер Дэчери переглянулся с инспектором.

— Когда же это наш общий друг успел такое? — пробормотал он, нахмурившись. — Я ведь не спускал с него глаз!

— Сегодня утром! — горестно ответил ему старый юрист. — Каким-то образом он повлиял на мою девочку даже на расстоянии. Не знаю как, но ему удалось заставить её согласиться на брак! Она сбежала из того безопасного дома, где я поселил её — сбежала к нему, оставив все свои вещи и написав лишь записку!..

Служанка, всё это время стоявшая чуть в стороне от разговаривающих, достала из кармана фартука клочок бумаги и протянула его мистеру Дэчери, но инспектор резким жестом и щелчком пальцев затребовал записку себе.

— Дорогая моя мисс... Твинклтон, — лишь на мгновение запнувшись на знакомом ему имени, негромко зачитал он, — дорогой мой мистер Грюджиус!

Старый юрист, снова горестно застонав, с силой провёл по волосам ладонью, словно пытаясь уложить в голове беспокоящие его и пришедшие в полный разброд мысли. Инспектор, бегло взглянув на него, продолжил:

«Когда вы прочтёте эти строки, меня уже не будет с вами. Не браните меня, пожалуйста. Я пошла на этот шаг лишь для того, чтобы спасти от бесчестия и гибели дорогих мне людей, поскольку другого способа отвести от них беду у меня не осталось. Мистер Джаспер требует, чтобы я стала ему женою, иначе он отправит Невила в тюрьму и на смерть — так могу ли я допустить, чтобы из-за меня погиб ещё один невиновный? Снова прошу у вас прощения за мой самовольный поступок; клянусь, он будет последним. — Роза»

Девушка-служанка охнула и отвернулась, пытаясь скрыть набежавшие слёзы. Инспектор, нахмурившись, перечитал записку ещё раз.

— Это точно её почерк? — спросил он у мистера Грюджиуса. Тот обречённо кивнул. Сложив записку вдвое, инспектор убрал её в свой блокнот.

— Полагаю, бракосочетания ещё не было, — заметил он задумчиво. — Если они, конечно, не договорились заранее.

— Где Вы спрятали девушку, Джон? — стараясь оставаться спокойным, спросил хормейстера мистер Дэчери. — Куда Вы увезли её?

Джон Джаспер сплюнул кровь.

— Отпустите меня, и тогда я скажу вам, — проговорил он, приподнимая свои скованные кандалами руки.

— Это даже не обсуждается, мистер, — резко ответил инспектор, дёргая за цепь книзу.

— Мы найдём её, сэр, — продолжил он, обращаясь уже к мистеру Грюджиусу. — В этом городе ничего нельзя спрятать от полиции. Под моим началом служат более тысячи констеблей — уже через час все они получат описание пропавшей девушки и начнут розыски. К вечеру они обойдут каждый квартал, каждую улицу, заглянут в каждый двор и постучатся в каждую дверь. Мы отыщем её, не успеет ещё зайти солнце. Вы можете положиться на нас, сэр.

Хормейстер Джаспер скорчил гримасу — то ли от презрения к словам инспектора, то ли он просто ощупывал языком шатающийся теперь во рту зуб.

— Позвольте высказать одно соображение, друг мой, — сказал инспектору мистер Дэчери, беря того за локоть. — Как я уже рассказывал Вам, наш приятель из провинции водит здесь, в Лондоне, знакомство с одной очень примечательной женщиной, которая полагает себя в превосходнейшей степени осведомлённой обо всех его тайных проделках... Посмотрите, как забеспокоился он при одном только о ней упоминании! Сдаётся мне, найти и расспросить эту женщину будет совершенно правильным подходом к решению нашей проблемы!

Борода инспектора тут же сделалась чуть-чуть более колючей.

— Дорогой мой сэр, — ответил он, не глядя на собеседника. — При всём моём уважении к Вашему возрасту, уму и заслугам, позвольте мне всё же напомнить Вам, что времена короля Уильяма, когда Вы — без сомнения, превосходно! — расследовали подобными методами дела для лорда Палмерстона, уже давно и безвозвратно прошли. Сегодня в Скотленд-ярде мы придерживаемся другой стратегии. Массовость противодействия — вот с чем не может справиться ни один преступник, сколь бы хитроумным он не был. Да, мистер Джаспер, и не надо пытаться просверлить меня взглядом насквозь! Массовость противодействия, выраженная в численности констеблей, а также быстрота их подчинения, напор и нетерпимость к врагам Закона — вот тот инструмент, которым наш шеф, сэр Роберт Пиль, добился таких знаменательных успехов в установлении порядка в столице.

Мистер Дэчери в ответ на эти слова инспектора широко улыбнулся и одобряюще похлопал его по спине.

— Отлично сказано, друг мой, просто замечательно! Уверен, вот эта добрая женщина, — тут мистер Дэчери показал на стоящую чуть в стороне служанку, — она тоже под впечатлением от Вашей блестящей речи, как и все мы. Прошу Вас, побыстрее пустите в ход это ваше чудо-оружие имени сэра Роберта со всем его прилагающимся к случаю напором и нетерпимостью, и найдите нам пропавшую девочку. Только... знаете что, сэр?

— Что же? — сильно сбавив тон, поинтересовался инспектор.

— Вы же не будете возражать там, в своём Скотленд-ярде, если один человек из безвозвратно ушедшего времени тоже приложит свой ум и свою опытность, так любезно отмеченную Вами, чтобы в параллель с тысячью констеблей — какое огромное число, сэр! — в параллель с ними чуть быстрее добиться того же? Вы ведь позволите ему провести своё собственное маленькое расследование для его бедного друга Хирама?

— Почему бы и нет, сэр? — ответил инспектор Портерс, приглаживая свою колючую бороду. — Только прошу Вас, держите меня в курсе Ваших находок. Утаивать показания и улики — это всё-таки не годится.

— Абсолютно с Вами согласен, друг мой. С чего собираетесь начать Вы?

— Прежде всего я должен буду отправить в ближайший участок этого вот господина, — инспектор дёрнул за цепь наручники, сжимавшие запястья хормейстера Джаспера, и тот на мгновение зашипел от боли. — Затем я собираюсь посетить тот дом, из которого была похищена юная леди, и допросить свидетелей, поговорить с ними... да, поговорить с мисс Твинклтон... или кто там окажется ещё.

— Миссис Билликин, сэр, — встряла тут в разговор служанка. — Она моя хозяйка, да только она тоже бесследно исчезла, сэр!

— Ещё и это! — воскликнул инспектор, оборачиваясь к хормейстеру. — Да Вы просто какой-то чемпион по исчезновениям, уважаемый! Вокруг Вас то и дело кто-то бесследно пропадает!

Джон Джаспер, сглотнув кровь и ожегши злым взглядом служанку, ответил на это сквозь зубы, что он и понятия не имеет, кто такая эта Билликин, и куда она так внезапно делась.

— Как ты думаешь, Хирам, — толкнув своего друга локтем, вполголоса поинтересовался у него мистер Дэчери, — Корнелия сбежала тоже для того, чтобы выйти за кого-нибудь замуж?.. Ох, прости меня, друг мой! Проклятый мой язык! Вечно я говорю всякую дурь, не сообразуясь с моментом!.. Джентльмены, я вас, пожалуй, оставлю: мне нужно на минуточку вернуться в квартиру мистера Невила, чтобы переговорить там кое с кем — тоже как бы допросить свидетелей. Хирам, дружище, я оставляю тебя на попечение инспектора. Извини меня, дорогой мой, но одна старая собака внезапно почуяла след, и ей не терпится узнать, куда он её приведёт.

Приятнейшим образом улыбнувшись всем, мистер Дэчери развернулся на каблуке и поспешил обратно в подъезд, лишь на секунду задержавшись у начавшей уже подсыхать красной лужицы на плитах двора. Огорчённо охнув, он обошёл пятно по широкой дуге, вошёл в двери и успел преодолеть лишь пару лестниц, как встретил лейтенанта Тартара, спускавшегося вниз в крайне подавленном настроении.

— Как там дела наверху? — предчувствуя по его виду нехорошее, спросил мистер Дэчери. — Невил уже пришёл в сознание?

— Он умер минуту назад, — глухо ответил лейтенант. — Перед смертью он открыл глаза и прошептал несколько слов, но мы не смогли разобрать их.

— Наверное, это было его родное цейлонское наречие... Боже мой, как жаль!

— Да... бедный юноша, бедный юноша! Как бы то ни было, сэр, я прошу Вас не ходить туда в данную минуту. Крис сейчас молится... да и вообще — лучше бы их пока оставить друг с другом наедине.

— Конечно-конечно, Вы правы, друг мой, Вы правы. Покойному уже ничем не помочь, а нам требуется позаботиться о благополучии ещё живых.

— Вы имеете в виду мисс Елену? Боже мой! Не представляю, как и сказать ей...

— Нет, я говорю о мисс Розе, воспитаннице моего друга Хирама. Как выяснилось только что, этот Джаспер похитил её с целью женитьбы.

— Что?! Каналья! — вскричал Тартар, бросаясь по лестнице вниз. — Где он?! Я выбью из него дух!

— Его уже увезли! — громко сказал ему вослед мистер Дэчери, перегибаясь через перила. — Увезли в полицию! Да и в любом случае, он Вам ничего не скажет. Он где-то запер её, и назовёт адрес только в том случае, если его отпустят — а инспектор ведь никогда не пойдёт на такое.

— Нет, но каков подлец! — донеслись снизу слова, сопровождаемые ударами кулака по перилам. — Да, теперь я понимаю те слова Невила, которые он сказал про своего отчима!

— Какие слова, про какого отчима? — поинтересовался мистер Дэ-чери, спускаясь по ступенькам к лейтенанту.

— «Он хотел жениться на ней, жениться силою, — процитировал Тартар сквозь зубы, — так мог ли я не убить его за такое желание?!».

— Убийство ещё никогда никому не помогало, — успокаивающе сказал мистер Дэчери, подходя ближе и заглядывая моряку в глаза. — Своим преступлением убийца делает хуже всем, но в наибольшей степени самому себе же. Что толку теперь предаваться отчаянию? Мы должны найти юную леди, пока не стало совсем уже поздно!

— Вы правы, сэр. Прошу извинить меня за этот срыв, больше он не повторится. И Вы совершенно правы, говоря, что мы должны как можно скорее отыскать мисс Розу! Но как это сделать?! Разве что... расспросить тех, кто видел её в последний раз?

— Инспектор Портерс уже занимается этим, друг мой. Уверен, он только впустую потратит время. Нет, тут надо подойти с другого конца... Вы ведь живёте где-то рядом, мистер Тартар? У Вас отыщется какая-нибудь карта Лондона?

— У меня есть отличная большая карта Темзы и её берегов, сэр. Значительная часть Лондона там тоже изображена — Гринвич, Ист-Энд, район Парламента. Подойдёт ли она Вам?

— Дайте мне взглянуть на неё, друг мой. Чтобы найти мисс Розу, нам придётся сначала отыскать совсем другую женщину, которая, как я надеюсь, сможет указать нам путь. И если место, где держат взаперти юную леди, нам пока не известно, то что-то похожее на адрес этой женщины... сдаётся мне, что я его уже знаю.

Дойти до комнат мистера Тартара не заняло много времени, и уже через пару минут мистер Дэчери с видом крайней сосредоточенности вглядывался в расстеленную на обеденном столе лейтенанта огромную и очень подробную карту.

— Будем рассуждать логически, — бормотал он, и лейтенант Тартар, нахмурив брови, напряжённо вслушивался в это бормотание, тоже склонившись над картой. — Тони рассказал мне, что поселившаяся у них в ночлежке женщина курит опиум. «Смолит» его, как он выразился. И живёт она якобы где-то «среди джеков и китайцев». Последние, понятно, большие мастера по части курения опиума, и часто посещают китайские же притоны, чтобы предаваться там своему пороку. Вряд ли они для своих забав каждый день путешествуют на большие расстояния... значит, они должны и жить где-то неподалёку от таких притонов.

— Как я слышал, — сказал лейтенант, разглаживая карту ладонью, — трубочка опиума стоит всего лишь пару пенсов. В Лондоне, полагаю, не так уж много курящих китайцев, чтобы ради них содержать притоны. Но, сознаюсь, эта сторона столичной жизни мне совершенно неизвестна.

— Вы не учитываете, друг мой, что сегодня опиум курят не только китайцы. Боюсь, это стало модным развлечением даже и среди джентльменов. Я как-то читал в газете, что в Ист-Энде и Уайтчепеле есть вполне приличные с виду кофейни, где чашечку этого горького напитка можно подсластить трубкою с контрабандным опиумом, и плата за такое удовольствие может доходить до десяти-пятнадцати шиллингов за один приём!

— Тогда в чём же проблема? Надо обойти все эти кофейни и расспросить в них про нужную нам женщину!

— Там мы её не отыщем. Нет, друг мой, требуемая нам особа не посещает такие дорогие заведения — судя по тому, что для удовольствия выкурить трубочку ей приходится просить подаяния у прохожих. Думаю, она обретается где-то в самых бедных районах... Например, вот здесь, у Лондонских доков.

Краем увеличительного стекла мистер Дэчери несколько раз постучал по указанному месту на карте, а потом, склонившись ещё ближе, принялся разглядывать мелко и плотно проставленные там названия улиц.

— В районе доков живёт много китайцев, — заметил из-за его спины лейтенант. — Я видел их там, когда ставил на ремонт свою яхту.

— И в том же районе должно быть достаточно моряков. Или «джеков», как называет их мой информатор. Нужная нам женщина живёт «среди джеков и китайцев» — думаю, это где-то там!

— Но это же большой район, сэр. Мы потратим впустую кучу времени, разыскивая там притоны! Держу пари, заметных вывесок на них не будет. Нам придётся расспрашивать о них массу народу. И, кстати, почему именно там, сэр? Почему, скажем, не в Уайтчепеле? Это ведь тоже бедный район.

— Посмотрите-ка вот на это место на карте, друг мой. Видите, что написано вокруг этого зеленоватого пятнышка?

— «Принцес-сквер».

— Тут-то мы её и разыщем!

— Я не хочу показаться невежливым, сэр, но... почему Вы так уверены в этом?

— Мой информатор — один уличный мальчишка, работавший за гроши коридорным в некоей ночлежке — говоря об этой женщине, назвал её принцессой. Однако смею Вас заверить, в ней не было ничего королевского; напротив — она выглядела, как нищенка. Почему же он так выразился о ней? Как он вообще распознал, что она курит опиум? Разве она курила при нём? Откуда он узнал место её проживания, про этих вот самых «джеков и китайцев»? Может быть, он имел с ней долгий доверительный разговор — о Лондоне, курении опиума и прочем? Вовсе нет, он всего лишь стоял рядом, когда она называла владельцу ночлежки свой лондонский адрес — для занесения в книгу постояльцев, как того требует закон. А так как уши у этого моего легкомысленного знакомого всегда забиты серой, он и не расслышал толком тот адрес, что назвала их новая постоялица. Нужная нам женщина не является принцессой сама! Нет, она лишь живёт в районе Принцес-сквер!

— Разве нам не вернее было бы самим справиться в той книге регистрации постояльцев, и так отыскать её точный адрес?

— Конечно, так было бы совсем просто! И мой юный друг по моей просьбе даже вырвал и позаимствовал нужную нам страницу из этой книги, да вот беда: при помещении в тюрьму у него конфисковали всё содержимое его карманов! Так что теперь мы самой судьбою вынуждены полагаться на одни лишь его слова.

— Простите мою дерзость, сэр, но я бы, например, не рискнул начинать военную кампанию, опираясь на такие нечёткие сведения о противнике.

— В моей практике, дорогой друг, мне доводилось выигрывать судебные процессы, вообще не обладая фактами и сведениями — на одном лишь красноречии и логике. Мои рассуждения выглядят логичными, не так ли? Во всяком случае, других зацепок у нас нет — так почему бы нам не начать с Принцес-сквер?

— Хорошо, сэр, я готов слушаться Вас... и Вашего тугоухого информатора из ночлежки. Однако последний вопрос, сэр.

— Да, что такое?

— Вы собираетесь отправиться в Ист-Энд вот в этом костюме?

— Другого у меня нет. Он остался в моём багаже, на квартире в Клойстергэме. А чем Вам не нравится этот? Полагаете, он недостаточно хорош для Ист-Энда?

— Он недостаточно плох для него. Поверьте мне, сэр, в этом костюме любая каналья сразу же распознает в Вас человека с деньгами и положением. Вам не только не ответят ни на один вопрос о тайных притонах, где курят контрабандный опиум — Вас ещё и разденут и ограбят в первом же переулке!

Мистер Дэчери с сомнением оглядел свой костюм.

— Гм. А нет ли у Вас для меня чего-нибудь более подходящего, друг мой?

— Извините меня, сэр, но только не на Вашу комплекцию.

— Что ж, тогда мне придётся рискнуть и пойти в чём есть. А как будете одеты Вы, старина?

Из ящика одного из комодов лейтенант достал несколько аккуратнейшим образом сложенных и безукоризненно чистых предметов морской одежды.

— У меня есть моя старая матросская роба. Если её немного присыпать пылью и в одном-двух местах слегка порвать по шву... вот так... то вместо флотского офицера из меня может получится что-то вроде боцмана или гарпунёра. Кашне я сделаю из карманного платка. Боцману полагаются свисток и дубинка. Свисток у меня ещё найдётся, а вместо дубинки я, пожалуй, прихвачу вот это.

Стукнула дверца буфета и на свет появилась небольшая деревянная скалка, которой лейтенант в более мирные периоды своей жизни раскатывал обычно тесто перед нарезанием домашней лапши. Зажав в кулаке её рукоятку, Тартар несколько раз взмахнул в воздухе рукою, а потом задумчиво кивнул.

— Надеюсь только, — сказал он, убирая это импровизированное оружие в поместительный карман своей матросской робы, — моряк с кухонной скалкою в руке не покажется подозрительным первому же констеблю, и меня не арестуют ещё на выходе из Степл-Инна. Впрочем, я всегда могу назваться судовым поваром.

— Вам нет нужды беспокоиться, старина, — хмыкнув, ответил на это мистер Дэчери. — Сегодня полицейским будет не до Вас. По словам инспектора Портерса вся лондонская полиция, оставив прочие свои дела, будет нынче разыскивать Розу Буттон. Представляете — более тысячи человек! Экая армия!

* * *

— Точнее говоря, сэр, одиннадцать сотен и пятьдесят семь констеблей, сто пятнадцать сержантов, двадцать шесть инспекторов, восемь суперинтендантов и два комиссара. Понятное дело, я не смогу заставить разыскивать Вашу воспитанницу их всех... особенно тех, кто выше меня рангом... но я подниму на ноги каждого, кого только удастся. Это я Вам обещаю, сэр.

Мистер Грюджиус, понуро сидевший в кэбе рядом с инспектором, грустно посмотрел на энергичного и чрезмерно уверенного в себе Портерса, тяжело вздохнул и ничего не ответил на это.

— Смотрите, мы уже подъезжаем, — сказал инспектор через минуту. — Саутгемптон-стрит, уже несколько лет здесь не бывал. Очень спокойный район, сэр, ничего плохого здесь никогда не случалось. Приятные, тихие жители. Только говорить с ними предоставьте мне, сэр, а то они собьют с толку и доведут до отчаяния любого.

Дверь с табличкой «Билликин» отворилась перед ними ещё прежде, чем инспектор успел даже прикоснуться к дверному молотку.

— Добрый день, джентльмены. Добрый день, мистер Грюджиус, сэр, — сказала старшая горничная, приседая в книксене. — Проходите в гостиную, сэр, мисс Твинклтон ждёт Вас.

— Мисс Твинклтон ждёт Вас, старина, поторопитесь! — вполголоса воскликнул инспектор, подталкивая пожилого юриста локтем. — Мне почему-то кажется, что эта достойная леди никого не будет ждать слишком долго!

Сам он войти по какой-то причине не спешил. Мистер Грюджиус бросил на инспектора недоуменный взгляд и прошёл первым.

— Мисс Твинклтон теперь у нас вроде как за хозяйку, сэр, — сообщила старшая горничная, принимая шляпу инспектора. — Поскольку прежняя наша хозяйка вроде как сбежала, сэр. А ведь сегодня день выдачи платы за неделю, сэр.

Мистер Грюджиус, охнув, тут же нашарил в кармане полкроны и незаметно вложил служанке монету в ладонь.

— Премного благодарна Вам, сэр, — пискнула горничная и, довольная, убежала.

Мистер Грюджиус ещё раз вздохнул и, пригладив волосы ладонью, направился в гостиную, где застал весьма странную картину: инспектор Портерс совершенно неподвижно стоял в шаге от дверей, загораживая проход, и с таким видом, будто пройти вперёд ему мешало какое-то невидимое, но совершенно неодолимое препятствие. Выражение его лица было самое сложное: радость и смущение мешались в нём с обидой и горечью, отчего мистеру Грюджиусу на мгновение показалось, что инспектор и хочет улыбнуться и изо всех сил старается не сделать этого. Одну руку инспектор держал за спиною, второю же оглаживал свою бороду, магическим образом сделавшуюся вдруг небывало мягкою. Пристальный взгляд его был обращён на мисс Твинклтон, которая — судя по её позе — только секунду назад, уронив на пол рукоделие, вскочила с кресла, где она до того сидела, да так и застыла, не спуская с инспектора изумлённого взгляда. Глаза её были красны оттого, что она недавно плакала, лицо же было бледным, а волосы слегка выбились из-под чепца, чего она сама, похоже, в эту минуту совершенно не замечала. Губы её беззвучно шевелились, как будто она силилась что-то сказать и никак не могла.

Все эти позы, взгляды и жесты многое могли бы рассказать любому читателю сентиментальных романов, приученному разбираться в переживаниях и сердечных делах их персонажей, но мистер Грюджиус романов никогда не читал, поэтому ровным счётом ничего не заметил и не понял — тем более, его появление в комнате тут же разрушило всю эту живую картину. Обойдя инспектора так, словно тот был не более чем стулом, старый юрист сразу же прошёл к мисс Твинклтон, поднял с полу её вязание и снова вложил рукоделие в тонкие, вздрагивающие от переполнявших её чувств пальцы директрисы.

— Это моя вина, мадам, — сказал этот добряк. — Я не навещал мисс Розу уже два дня. Вы видели мою девочку ежедневно, Вы привыкли к её виду и могли не заметить перемены в её мыслях и настроениях. Но для меня каждая встреча с нею была особенной, была праздником, и я... Ах, нет, не слушайте меня! Я такой неуклюжий и ничего не понимающий в женщинах человек, что я тоже ничего не распознал бы — даже если бы бедняжка писала своё прощальное послание прямо у меня на голове.

И мистер Грюджиус несколько раз с силой провёл ладонью по волосам к затылку, словно пытаясь стереть с них невидимые чернила от упомянутой записки.

— Ах, не корите себя, прошу Вас! — ответила директриса, с трудом отводя взгляд от инспектора. — В том, что случилось с бедняжкой Розой есть и большая доля моей вины. Я была слепа, я не замечала в мистере Джаспере ничего дурного, я сама допустила его к урокам с моими ученицами, и я слишком часто оставляла их музицировать наедине, не желая мешать их урокам своим присутствием! Могла ли я подумать, что эта интимность натолкнёт на дурные мысли этого... злоумышленника? Мистер Джаспер...

— Мистер Джаспер сейчас арестован, мадам, и находится в отделении полиции, — перебил её старый юрист. — За всё, что он сделал, он ответит по закону, в том числе ответит и за это похищение. Но и не только за него! Пока ещё рано говорить об этом, но придёт час — и мы узнаем о нём много такого, что нас всех удивит.

Мисс Твинклтон, поразительно быстро вновь овладевшая собою, снова грациозно опустилась в кресло, причём сделала это с таким видом, будто на свете уже не осталось ничего такого, что смогло бы её удивить хотя бы на минуту.

— Я представляю здесь сыскное отделение Лондонской полиции, — вдруг громко сказал инспектор, выступая вперёд, — и я попрошу всех присутствующих рассказать мне, когда именно они в последний раз видели каждую из пропавших из этого дома персон. Начнём с Вас, миледи, — обратился он к директрисе.

Мисс Твинклтон, у которой, похоже, слегка перехватило дыхание — вероятно оттого, что к ней адресовались словно к титулованной и замужней даме — еле слышно ответила, что прошлым вечером пожелала Розе приятных снов и больше ничего о ней не знала до той поры, пока не пришло время завтракать. Вероятно, мисс Роза покинула этот дом ещё до наступления утра.

— А вторая пропавшая женщина? В котором часу могла сбежать она? — поинтересовался инспектор, доставая блокнот и серебряный карандаш. — Прошу Вас, миледи, вспомните и расскажите мне всё, — добавил он, понизив голос и смотря на директрису таким пристальным взором, будто он собирался писать с неё портрет.

Выяснилось, что вдову Билликин никто не видел с того момента, как прошлым вечером она, сославшись на головную боль, затворилась в своей комнате. Расстроить хозяйку и вызвать у неё приступ мигрени могло некое письмо, доставленное ей как раз перед этим. Служанки подтвердили, что хозяйка часто жаловалась на недомогание и могла целыми днями не вставать с постели, но обычно в таких случаях она поминутно звонком вызывала кого-нибудь к себе в спальню, требуя принести ей то чай, то горячий компресс, или даже сбегать в аптеку за притираниями. А прошедшим вечером и далее ночью из комнаты хозяйки не доносилось ни звука, что было необычно уже само по себе. Утром миссис Билликин не вышла к завтраку, но из-за пропажи мисс Розы это заметили не сразу. Вместе с хозяйкой исчезли: её ковровый саквояж, накидка от непогоды, несколько немодных уже платьев, её любимая шаль и позолоченные каминные часы, принадлежавшие владельцам сдававшейся внаём квартиры.

— Ещё и ограбление, — заметил инспектор Портерс, задумчиво почёсывая бороду карандашом. — Вероятно, мы отыщем эти часы в одной из ближайших закладных лавок. Указанное письмо вдруг не находилось, нет? Что ж, я не удивлён. Думаю, оно было от владельцев квартиры — с напоминанием о необходимости погашения долга по аренде. Вместо того, чтобы заплатить, эта ваша Билликин вульгарно сбежала. Мне потребуется теперь описание её накидки и платьев, пусть даже такое моё требование и весьма похоже на «копание в грязном белье» — каковой упрёк мы, сыщики, право, слышим слишком уж часто!

Мисс Твинклтон, заметно покрасневшая после этих его слов, потупила взгляд и, чтобы скрыть смущение, попыталась снова заняться рукоделием.

Пока одна из горничных давала инспектору описание пропавших вещей и одежды сбежавшей хозяйки, другую послали к перекрёстку, чтобы привести констебля, ответственного за этот квартал. Скоро явившийся полицейский показал, что примерно в два часа ночи видел почтенных лет семейную пару, спешившую с багажом в руках в сторону ближайшей остановки почтовых карет. Выглядели супруги прилично и даже состоятельно (мужчина был в крылатке и цилиндре, а его спутница — в тёплой накидке и чепце), поэтому беспокоить их констебль не стал, удивившись лишь про себя, почему это господа идут с вещами пешком, а не возьмут себе для поездки кабриолет. [1]

— Была ли с ними какая-нибудь юная леди, светловолосая и стройная, примерно восемнадцати лет?

Такого констебль не заметил. Однако некая молодая особа подходящего под описание вида и возраста нанимала сегодня рано утром кэб возле Блумсберри-сквер. Полицейский запомнил её потому, что мальчишка из продуктовой лавки на углу проводил юную леди одобрительным свистом, и его пришлось поэтому пристыдить.

— Это может оказаться ниточкой, способной привести нас к воссоединению... с пропажей, — отметил инспектор, бросая на мисс Твинклтон долгий взгляд поверх блокнота. — Или даже вывести нас из лабиринта сомнений. Помнится, прекрасная Ариадна подобной нитью привязала к себе юношу Тесея, отчего несчастный не мог забыть её долгие годы. Но возможно, я что-то и путаю, ведь по роду моих занятий я был совершенно лишён возможности вращаться в том избранном обществе, где так превосходно знают иностранные языки и греческую литературу.

Мистер Грюджиус, ничего не понявший в этой тираде инспектора, воззрился на него с недоумением.

— Приведите-ка сюда этого малолетнего повесу, — распорядился инспектор, обращаясь к констеблю и имея в виду посыльного из продуктовой лавки.

Когда мальчишку доставили, тот поначалу всё отрицал и твердил, что ничего не помнит. Но потом память его подкрепили шиллингом, и сразу за этим выяснилось, что «шикарная мамзель», которая нынче утром брала на углу кэб, была в точности та самая «цыпа», что проживала последние две недели в этой самой квартире — в словах своих мальчишка был совершенно уверен, поскольку ранее несколько раз (по её просьбе) приносил ей турецкие сладости, за которые та расплачивалась тайком и из собственного кармана.

Однако номер кэба не запомнили ни рассыльный, ни констебль, но они оба сошлись на том, что кабриолет был двухместным.

— Сопровождал ли эту юную леди молодой джентльмен в чёрном?

Нет, такового рядом с нею замечено не было.

— У нас в Скотленд-ярде имеется перечень всех кэбов и адреса их владельцев, — подытожил инспектор, вставая. — Мы немедленно опросим всех кэбменов и выясним, кто из них подвозил сегодня беглянку, и где он её высадил. Не беспокойтесь, сэр, — обратился он напоследок к мистеру Грюджиусу, — мы разыщем Вашу пропажу. Ведь для того мы — сыщики, «пильнеры», «ищейки» — и существуем на свете! Вынюхивать, выслеживать, нарушать покой частной жизни... так ведь, кажется, говорят о нас в том приличном обществе, куда нам, полицейским, нет входа? До свидания, сэр. Прощайте, мисс Твинклтон... Амалия.

И резко кивнув, инспектор направился к двери.

— Постойте! — воскликнула вдруг директриса, вставая. — Подождите минутку! Я хотела бы задать Вам перед расставанием один вопрос, сэр. один совершенно необязательный и даже личный вопрос. Вы можете даже не отвечать на него, я пойму Вас. Но мне очень хотелось бы знать... Вы ведь сказали, будто ваша фамилия Портерс? Фергюс Портерс?

— Я этого не говорил, миледи, но — да, так меня зовут.

— Когда-то давно... — смущаясь, начала мисс Твинклтон, комкая у груди кружевной платочек, — так давно, что, кажется, это было словно в прошлой жизни... я была знакома с одним молодым человеком, почти юношей — и его звали так же, как и Вас. Возможно, этот юноша был знаком и Вам... возможно, он даже приходится Вам родственником. Он был полицейским и. он был милым и добрым юношей. Наши пути потом разошлись, но мне всегда хотелось узнать, как он живёт теперь, чем занимается, кого любит? Всё ли хорошо у него на службе... и в семье? Может быть, Вы расскажете мне о нём, сэр? Если он Вам тоже знаком... Если Вы его ещё помните...

— Да, я немного знал этого юношу, — сильно побледнев, ответил инспектор после паузы. — Он был... несчастливый малый. В его жизни было слишком много горьких разочарований. Когда-то в юности, ещё будучи молодым начинающим «пильнером», он на каком-то модном курорте встретил некую молодую, красивую и. жестокую женщину. Эта леди, она — как впрочем, и многие другие в те времена, да и сегодня ещё тоже — она презирала полицейских, считала их недостойным сбродом, ставила их наравне с мусорщиками и крысоловами. Она называла их ищейками, которым нравится вынюхивать чужие тайны и вытаскивать их на свет, чтобы газеты потом трепали доброе имя честных англичан, которым всего-то и случилось один раз в жизни оступиться.

Чтобы справиться со своими чувствами, инспектор отошёл к окну и некоторое время молча смотрел на улицу, вряд ли что видя перед собою. Мисс Твинклтон, затаив дыхание, ждала продолжения его рассказа.

— На свою беду этот молодой и наивный юноша горячо полюбил эту язвительную и гордую молодую леди, полюбил всей душою, и... он не посмел ей открыться, не посмел сказать, что сам он тоже из этих. из полицейских ищеек. Кажется, он написал ей письмо. Письмо, возможно, несколько более откровенное, чем того допускали приличия. Не знаю, получила ли его эта молодая леди. и что она подумала, прочитав его. А юноша уехал той же ночью. уехал, чтобы продолжать вынюхивать и выслеживать преступников и убийц — таких, как этот ваш Джаспер. Уехал с разбитым сердцем, уехал, чтобы нести свою службу, чтобы эта молодая леди могла и дальше жить спокойно и без страха, могла и дальше презирать тех «ищеек»... тех людей, которые охраняют её покой и её дом. По-моему, он так и не женился после этого... Впрочем, довольно о нём, кому он интересен, этот бедняга!

Мисс Твинклтон, то красневшая, то бледневшая во время этой негромкой тирады, вдруг подошла к замершему у окна инспектору и мягким жестом чуть коснулась рукава его синего форменного сюртука.

— Не судите так строго, прошу Вас, — негромко проговорила она. — Та молодая и... глупая леди в ту пору слишком сильно прислушивалась к суждениям своей старшей подруги. Эта подруга — её звали мисс Бробити — она считала, что в жизни женщины нет места простым и искренним чувствам, считала, что выходить замуж правильнее по расчёту, а не по любви. Она убеждала свою младшую подругу, что самым верным поступком было бы найти какого-нибудь богатого и преклонных лет джентльмена, затем с помощью различных женских уловок и лести понравиться ему, окрутить его, увлечь — и заставить на себе жениться. Кажется, она так и поступила впоследствии... и была очень несчастлива в браке. А там, на курорте, эта старшая подруга каждодневно и напоказ вышучивала и высмеивала всех молодых людей, сколько их было вокруг — потому, что они были молоды, потому, что они не имели достатка и перспектив, потому, в конце концов, что они были лучше её, чище, благороднее её!.. Презирать полицейских было модным в ту пору, и она с удовольствием следовала этой моде, и тем подавала прискорбный пример своей младшей подруге, то есть мне... Поймите, с моей стороны это не было убеждением, и я горько раскаиваюсь сейчас, что бездумно повторяла тогда вослед за Этелиндой все эти колкости и насмешки! А потом Вы вдруг уехали, и не оставили мне адреса... А это Ваше письмо — я перечитывала его тысячи раз... и всегда со слезами и любовью, и ни разу со смехом. Ах, мистер Портерс! Фергюс! Если бы было возможно вернуться назад, в тот день и в тот город, и всё изменить! Если бы было возможно не совершить снова тех страшных ошибок, которые причинили нам обоим столько страданий!

Мистер Грюджиус, который ещё в самом начале этих взаимных признаний на цыпочках покинул комнату — под предлогом того, что ему вдруг понадобилось подняться наверх, в комнату Розы — осторожно заглянул через двери в гостиную и, заметив, что инспектор и директриса стоят у окна лицом к лицу и держат друг друга за руки, поспешно спрятался снова.

— Мисс Твинклтон, — говорил меж тем инспектор. — Я и высказать не могу, как много эти Ваши слова значат для того юноши... значат для меня — да, для меня! Амалия, дорогая Амалия!

— Фергюс!

— Вы сняли камень с моей души, вы снова дали мне надежду! Я едва ли не благословляю этого вашего хормейстера за то, что он своим преступлением дал нам шанс снова встретиться и наконец объясниться!

— Ах, Боже мой! Бедняжка Роза, мы ведь чуть не забыли про неё! Ведь она где-то страдает сейчас одна. Прошу Вас, прошу Вас, Фергюс, найдите её!

— Я обещаю Вам это, Амалия!

— Мы были несчастливы, так пусть повезёт хотя бы мисс Розе. Хорошо, что есть те, кто готов прийти ей на помощь в трудный час. Мистер Грюджиус... и Вы. Найдите её, Фергюс, и возвращайтесь с добрыми вестями. Я буду ждать. Мы все будем Вас ждать — и будем молиться за Вас.

Комментарии к главе XL

[1] Очевидно, это были Лукас Хонитандер и его сестра Корнелия Билликин, пытающиеся сбежать в Австралию.

Глава XLI. Средоточие порока

— Что-то я не замечаю китайцев в этом районе, — неуверенно проговорил лейтенант Тартар, осматривая окрестности Принцес-сквер.

Закопчённые до черноты кирпичные дома тесно обступали небольшой, обнесённый высокою стеною садик, между чахлых де-ревцев которого виднелось дощатое здание какой-то церквушки. [1] Створки ворот, ведущих на церковный двор и кладбище, были заперты; на них, словно тезисы Лютера, приколочено было полицейское объявление, обещавшее награду всякому, кто даст властям сведения о произошедшей тут накануне краже церковной утвари. Несколько мальчишек самого оборванного вида сидели на кирпичной арке ворот и курили, передавая по кругу одну на всех самокрутку. В покосившихся домах вокруг многие окна были разбиты или заклеены бумагой, из нескольких далеко торчали тонкие жерди, на которых сушилось или проветривалось бельё: назвать его только что постиранным не поворачивался язык — до того оно было грязное и серое. У дверей домов на перевёрнутых вёдрах и вынесенных из комнат стульях сидели бедного и обтрёпанного вида жители, какие-то — с бутылками и стаканами, почти все — с глиняными курительными трубками в зубах. Тут же под их ногами копошились совсем уж маленькие дети, худые и совершенно несчастные на вид.

Крохотная девочка, одетая в невообразимое тряпьё и босая, оставив свой мячик (сделанный, казалось, из ветоши и грязи), подбежала к мистеру Дэчери и, протянув ладонь горсточкой, что-то быстробыстро пролопотала ему на непонятном языке. Однако сам её жест был совершенно ясен: она просила денег.

— Не давайте ей ничего, сэр, — быстро сказал Тартар.

— Как же можно! — ответил его спутник, доставая из кармана мелочь.

Услышав звон монет, прочие дети тоже побросали свои занятия и кинулись наперегонки к пришедшим, крича и протягивая за подаянием руки. Те, что поменьше, теребили мистера Дэчери за штаны, а те, что постарше, тянули ладони едва ли не к его лицу. Кто-то из детей даже сделал попытку запустить доброму джентльмену руку в карман.

— Шиллин, шиллин! — кричали они.

— Скорее уходим, — бросил Тартар, увлекая своего спутника через низкий и тёмный проход на соседнюю улицу. Часть детей устремилась за ними, другие же бросились вослед за уже получившими монеты сверстниками, в надежде отнять у них это свалившееся им с неба богатство.

На выходе из арки мистер Дэчери, не заметив, задел плечом какого-то пьяного чернорабочего самого бандитского вида. Тот, сначала что-то недовольно прокричав, схватил мистера Дэчери за рукав с явным намерением с ним подраться, но потом, заметив крепкую фигуру Тартара рядом со своим «обидчиком», отступил, грязно выругавшись и плюнув в их сторону.

— Датчане, — сказал лейтенант, шагая как можно быстрее и стараясь не наступать в заметные повсюду нечистоты.

— Что? — переспросил мистер Дэчери, едва поспевая за своим спутником. — Почему вы так решили?

Лейтенант кивнул на вывеску трактира, мимо которого они как раз проходили. «Маленький Копенхаген» — значилось на ней.

— Я был в Дании, там вовсе не так, — сказал лейтенанту мистер Дэчери. — И нам нужны китайцы, а не датчане.

— Что нам нужно — так это вас где-нибудь спрятать! — резко ответил Тартар. — Иначе в этом районе Вы не доживёте даже до вечера.

— Вы можете не беспокоиться, — едва переводя дух, ответил из-за его спины мистер Дэчери. — Я ещё в состоянии немного постоять за себя.

Лейтенант посмотрел на седоволосого джентльмена с жалостью.

— Не отставайте, — велел он. — И постарайтесь ни во что не ввязываться.

Мистер Дэчери на ходу оглянулся. Узкая грязная улица, по которой не смогла бы проехать даже повозка кэба, была полна народу, причём совершеннейшего сброда. Пьяные мужчины и женщины выходили из кабаков и распивочных, чтобы что-то крикнуть или засмеяться им вослед. Из раскрытых окон на них глядели самого криминального вида рожи, будто бы сошедшие со страниц «Ньюгейтского тюремного календаря». Возле стен, вытянув ноги на середину улицы, сидели бездомные и нищие, клянчившие милостыню; в подворотне дрались мальчишки, а нетрезвые взрослые, столпившись вокруг, подбадривали их криками и швырянием в них грязи.

— Неужели сюда никогда не заходит полиция?! — пробормотал мистер Дэчери, поёжившись.

— Прикажете арестовать их всех? — мрачно поинтересовался у него Тартар.

Мистер Дэчери не ответил. Теперь проход по улице им перегораживала пьяная толпа, собравшаяся у выхода одного из трактиров; окна его были раскрыты, и изнутри доносились визгливые звуки еврейской скрипки. Те из посетителей, внутри и снаружи, кто ещё мог стоять на ногах, плясали, а скорее просто дёргались под музыку, бессмысленно взмахивая руками, словно марионетки. Те же из них, кто уже до полусмерти упился «крепким пивом» (особой смесью из дешёвого эля, патоки и купороса), те просто, сидя за столами, горланили что-то неразборчивое, выпучив глаза и стуча по грязным столешницам оловянными кружками. Тут же, в обнимку с матросами, веселились и падшие женщины; одна из них, задрав до колен юбки, вздумала забраться на пустой бочонок и сплясать на нём — но тонкое дерево проломилось под её каблуком, и гулящая с хохотом свалилась вниз, упав, к несчастью, прямо к ногам опешившего от такого происшествия мистера Дэчери.

— Купи мне джину, красавчик! — закричала эта рыжая распутница, хватая пожилого джентльмена за панталоны и пытаясь таким образом снова утвердиться на ногах. — Выпей со мной, выпей с Весёлой Молли! — и с трудом поднявшись, она сделала попытку поцеловать его в щёку.

— Сдаётся мне, добрая женщина, что Вам уже хватит на сегодня выпивки! — громко ответил мистер Дэчери, пытаясь освободиться от её пьяных объятий. Это резонное замечание, однако, обидело Весёлую Молли до самой глубины её пропитанной джином души.

— Брезгуешь! — завопила она вдруг, кидаясь на мистера Дэчери с кулаками. — Думаешь, сам чистенький — так я хуже тебя? Что же ты тогда пришёл сюда и пристаёшь ко мне?!

И, внезапно разозлившись, Молли наотмашь ударила мистера Дэчери по щеке. Тот пошатнулся и схватил драчунью за руку. Она сделала попытку вырваться.

— Эй, тут какой-то хлыщ пристаёт к нашей Молли! — послышался сзади грубый голос, и мистера Дэчери весьма ощутимо саданули кулаком в поясницу.

— Потише, любезный! — воскликнул этот джентльмен, отпуская Молли и поворачиваясь к обидчику. Распутная женщина за спиной мистера Дэчери, что-то гневно завопив, толкнула его, отчего бедняга, не устояв на ногах, полетел вперёд, сшибив на землю как своего противника, так и ещё двух-трёх случившихся поблизости пьяниц.

Толпа восприняла произошедшее как сигнал к началу драки.

Ни в чём так полно не проявляется характер каждого народа, как в доброй потасовке! Каждая нация дерётся по-своему. Голландцы, до скрипа зажав в зубах черенки своих неразлучных курительных трубок, размахивают руками во все стороны, наподобие тех мельниц, которыми так славится их земля; простые англичане, набычившись, подобно Джону Булю, и крутя кулаками прямо перед собственным покрасневшим лицом, пытаются напугать неприятеля демонстрацией умения боксировать; французы, подражая галльским петухам, с криком наскакивают на противника и тут же отпрыгивают снова, оставив на память о себе две-три пустяковые царапины; немцы не могут начать драку без команды, и без неё же не могут остановиться; выходец из Нового Света дождётся, пока враг неосторожно повернётся к нему спиною, и лишь тогда нападёт; китаец же, выхватив из широкого рукава своей одежды нож для нарезания тростника, с криком «Амок! Амок!» бросится вперёд и прочь от места драки, размахивая своим опасным оружием и нанося смертельные удары всем, кто попадётся ему на пути — правым и виноватым, не исключая ни женщин, ни даже и детей.

И только британские матросы и офицеры дерутся, как джентльмены. Встав в единый строй и намотав на ладонь кожаные свои пояса, они теснят противника, нанося ему расчётливые удары, и шаг за шагом продвигаются вперёд, не бросая раненых и не снижая напора до тех пор, пока не обратят они неприятеля в беспорядочное и позорное бегство. Так и лейтенант Тартар — несколькими точными (но милосердными) ударами тут же появившейся из кармана деревянной скалки расшвыряв бросившихся на него пьяниц, он пробился к тому месту, где в куче вопящих, ругающихся и таскающих друг друга за волосы драчунов барахтался на земле его вконец растерявшийся спутник, одним рывком поднял мистера Дэчери на ноги и, заслонивши собою, потащил его в сторону от потасовки. Матросская роба лейтенанта, только-что белоснежная, была теперь грязна и разорвана, скалка в его руке — запятнана чьей-то брызнувшей из разбитого носа кровью.

— Я же просил Вас ни во что не вмешиваться, сэр! — укоризненно сказал Тартар, прислоняя мистера Дэчери за углом подворотни к стене.

Пожилой джентльмен попытался дрожащей рукою утереть пот со лба и обнаружил отсутствие на голове парика — сорванный в первые же мгновения драки, теперь он валялся на земле где-то поодаль, втоптанный в грязь дюжиною ног и ставши оттого совершенно недосягаемым.

— Я не был в этом районе пятнадцать лет, — пробормотал мистер Дэчери с таким видом, как будто столь долгое отсутствие полностью его извиняло. — Здесь раньше стояли коттеджи и цвели сады. Мог ли я подумать, что всё здесь настолько изменилось?!

— Тут нам не пройти, — отрывисто сказал лейтенант, выглядывая из подворотни и поднося к губам свисток. Несколько драчунов, обернувшихся на раздавшийся вдруг громкий и мелодичный посвист, переглянувшись, перехватили поудобнее свои импровизированные дубинки — в роли последних выступали, похоже, куски штакетника и загодя отломанные ножки трактирных стульев — и, вопя и ругаясь, бросились на этот звук.

— Сейчас-то и начнётся самое веселье, — пробормотал Тартар, покрепче сжимая в кулаке свою жалкую кухонную скалку. — Когда они займутся мною, бегите, сэр, бегите со всех ног!

Громкий свист за его спиною и задорный возглас «За Короля и Империю!» заставил лейтенанта просиять и оглянуться. В переулке мелькнули белые матросские робы, простучали кованные гвоздями башмаки, и несколько английских моряков подбежали и встали плечом к плечу с Тартаром. Один из них белозубо улыбнулся, тряхнув рыжей шевелюрой — и лейтенант с радостью опознал в своём спасителе небезызвестного нам уже мистера Лобли.

— Ахой, капитан! — громко сказал этот славный матрос (да и просто замечательный, приятный человек). — А мы тут за углом выпивали с ребятами и как раз заскучали уже. Вперёд, парни! За старую добрую Англию и беспошлинную торговлю, ахой!

И мистер Лобли со товарищи, вопя, словно тысяча морских демонов, ринулись вперёд, ударами загорелых, веснушчатых кулаков сшибая всех на своём пути — бородатых моряков-китобоев из Нантукета, смуглых мстительных испанских матросов с ножами в руках, нестойких до джина моряков-негров, трусливых греков, достойно дерущихся шведов и голландцев, индусов, малайцев и даже парочку невесть как сюда затесавшихся русских. Весь этот потный и сквернословящий Вавилон был в два мгновения частью разогнан, частью усмирён; еврей-подавальщик снова выскочил из кабака с полными кружками пива в руках; минутные враги, только что такие воинственные, принялись так же страстно мириться и чуть ли не брататься; склока была забыта и мир установлен — как то и происходит везде, куда с помощью военного флота простирает свою власть и лапу Британский лев. Подруги Весёлой Молли уже не слезали с чужих коленей, обнимая матросов за их бычьи шеи и даря поцелуи всем без разбору, а сама главная распутница, кажется, вполне серьёзно «положила глаз» на доблестного мистера Лобли, с которым она — и это выяснилось в первую же минуту — была из одних краёв: оба они родились на острове Мэн и даже чуть ли не в соседних деревеньках.

— Купи мне джину, дорогуша, — ворковала Молли, ласково дёргая мистера Лобли за солнечно-рыжую его бороду. — Купи джину твоей русалочке! Никто не порадует тебя сегодня вечерочком лучше твоей маленькой Молли.

Создавалось впечатление, что она получала от хозяина трактира некоторый процент от торговли джином.

Но мистер Лобли был хотя и вежлив, но совершенно непреклонен — этим вечером он чувствовал себя обязанным сопровождать своего капитана повсюду, куда бы тот ни вздумал отправиться, держась (с кулаками в карманах) за его спиною, словно фрегат в кильватере флагманского корабля.

— Это мистер Дэчери, — представил матросу своего спутника лейтенант. — Мы ищем с ним здесь курильни опиума.

Мистер Лобли посмотрел на пожилого, утирающего лысину платком джентльмена с некоторым сомнением.

— Мы не собираемся сами курить в этих притонах, Лобли, — быстро поправился лейтенант. — Мы хотим лишь справиться в них об одной интересующей нас персоне.

Широко улыбнувшись, матрос освободился от пьяно повисшей на его плече Молли и шлепком отправил её искать себе другого клиента, посговорчивей.

— Тогда лучшего провожатого, чем я, Вам не сыскать, капитан, — сказал он. — Я в этом районе все злачные места наперечёт знаю. Облазил их ещё в ту пору, когда мы тут нашу яхту килевали.

— Вот как! — воскликнул мистер Дэчери, протягивая ему для пожатия руку. — Это же замечательно, друг мой Лобли! Очень рад с Вами познакомиться!

— Ахой, мистер, — ответил ему матрос, вместо рукопожатия (как то, вероятно, было принято во флоте) прикладывая кулак ко лбу, словно бы желая поправить за козырёк невидимую фуражку.

Лейтенант жестом пригласил всех отправиться по улице дальше.

— Как же так получилось, Лобли, — спросил он через минуту, когда они вышли на улицу Рэтклиф, — как же так вышло, что Вам известны все опиумные притоны в округе? Я и не подозревал, что вы курите опиум!

— Я и не курю, сэр. Сам я в курильнях не чалился, но разок пришлось обойти их все — вместе с нашим бывшим стюардом Томми Аткинсом.

— Разве Аткинс курил? — на мгновенье нахмурившись, спросил лейтенант. — Я не замечал в нём тяги к наркотикам...

— Нет, он тоже не курил, сэр. Дело прошлое, да только он привёз из Индии фунтов пять сырого опиума, спрятав его в одной из кастрюлек — конечно же, контрабандой, сэр. И он пытался его здесь продать. А я был ему нужен вроде как в сопровождающие.

— Ну Аткинс! Каков мошенник! — рассмеялся лейтенант. — Хорошо, что у него истёк срок контракта, и я от него избавился.

— Тут в округе, — показал рукой Лобли, — всего пять притонов. Два из них содержат китайцы. Одного зовут А Синг, а второго — старый Яхи. Но к старику почти никто не ходит — там такая грязища в притоне, сэр, что даже и прилечь страшно. [2]

— Как же твой Аткинс торговался с ними? — вскинув брови, поинтересовался лейтенант. — Разве он говорил по-китайски?

— Они все мало-мало понимают по-нашему, кэп, — рассмеялся Лобли. — Этот китаец Синг — он так и вообще крещён в христианство, сэр. Он даже взял себе нормальное английское имя, сэр, и зовётся теперь Джеком. [3]

— Джек-китаец! — воскликнул мистер Дэчери, внезапно остановившись. — Вот с кого нам надо начать поиски! Понимаете, друг мой? — повернулся он к Тартару. — Этот мой мальчишка сказал, что та женщина живёт «среди джеков и китайцев»! Но он опять всё перепутал: она просто живёт у Джека-китайца! Идёмте, Лобли, — продолжил он, срываясь с места, — идёмте же туда скорее!

— Подождите, сэр, позвольте моему человеку закончить, — ответил лейтенант, не двигаясь с места. — Продолжайте, Лобли.

Матрос кашлянул.

— Ещё в одном притоне, сэр, всем заправляет мадам Луиза, по прозвищу «Калькутта» — это столица Индии, сэр. А сама Калькутта-Луиза — она англичанка, сэр. Толстая и крикливая женщина, замужем за индусом, и даже умеет немного говорить по-ихнему.

— Это явно не та женщина, которую мы ищем, — с досадой сказал мистер Дэчери, в нетерпении переступая ногами. — Мне кажется, что мы только теряем время. Почему бы нам не поговорить обо всём этом по пути к Джеку-китайцу?

Лейтенант Тартар сделал успокаивающий жест рукою.

— И есть ещё две англичанки, — продолжил мистер Лобли. — Одна зовётся «Матросская Салли», а вторая величает себя «Принцессой Смоллетт».

Издав короткий крик, полный удивления и радости, мистер Дэчери схватил лейтенанта Тартара за рукав.

— Это она, друг мой, я уверен, что это она! Принцесса Смоллетт! Она не «смолит» опиум сама, она его продаёт! [4]

— А как же Принцес-сквер и Джек-китаец, сэр? Что с этими Вашими озарениями нам делать теперь?

Седоволосый джентльмен смущённо улыбнулся в ответ на эти слова.

— Бывает так, друг мой, что две ошибки складываются вместе и дают вдруг правильный ответ — но только в том случае, если спрашивающего ведёт само Провидение. Уверен, так оно вышло и на этот раз! Одна ошибка привела нас в нужный район города, вторая столкнула со знающим человеком — и всё это для того, чтобы мы без промедления нашли нужную нам женщину. Принцесса Смоллетт! Теперь я не сомневаюсь: от неё мы узнаем все тайны этого негодяя Джаспера, узнаем, где он скрывает мисс Розу, узнаем, почему и как именно он убил свою племянника, убил Эдвина Друда!

— Думаете, сэр, что эта женщина настолько посвящена в его тайны?!

— Так надо это выяснить, и срочно!.. Лобли, дорогой мой! Вот Вам, первым делом, полкроны за чудесную широту Ваших познаний закоулков лондонского дна, а во-вторых — ведите нас! Старая ищейка по кличке Дэчери почуяла запах опиума, она почуяла этот сладкий запах разложения и греха, и теперь готова следовать за ним даже на край света! Ведите нас, Лобли! Мы найдём эту женщину! [5]

* * *

— Я молю Бога, чтобы мою девочку нашли, пока с ней не случилось чего-нибудь ещё более ужасного! — воскликнул мистер Грюджиус, вытирая ладонью слезу, вдруг скатившуюся по его шершавой щеке. — Ведь мы даже не знаем, было ли уже венчание! Что, если этот негодяй, Ваш учитель музыки, озаботился купить срочную брачную лицензию в Ньюгейте?!. Ах, простите меня, мадам, — спохватился он вдруг, бросив виноватый взгляд на мисс Твинклтон. — Я вовсе не имел в виду, что Ваша школа несёт какую-либо ответственность за поступки этого... чудовища.

Директриса мягко улыбнулась ему и сочувственно покачала головою, как бы желая сказать, что вовсе и не обижается на этот случайно вырвавшийся у старого джентльмена упрёк. Вообще, надо заметить, что под влиянием всего случившегося — пропажи её ученицы, ареста одного из учителей и возобновления знакомства с давним её поклонником — мисс Твинклтон странным образом переменилась. С неё словно спали обе её маски. Две её ипостаси, дневная и вечерняя, смешались вдруг в одну, явив миру новую, совершенно незнакомую, но очень приятную и милую женщину. Сравнить это можно было разве что с солнечным затмением, когда ночь наступает при свете дня, но астрономическое это явление быстротечно, а новое состояние директрисы всё длилось и длилось, и даже и не думало когда-либо завершаться.

— Не корите себя, — ответила безутешному опекуну эта новая мисс Твинклтон. — Если кто и не доглядел за девочкой, то это я — та, чьим заботам Вы её перепоручили. Но к счастью, у нас появился друг — и друг весьма, как я думаю, искушённый в делах подобного рода. Он исправит нашу... то есть только мою ошибку.

Мистер Грюджиус, обхватив ладонями свою седую голову, хотел, вероятно, что-то ответить на это, но не смог произнести ни единого слова из опасения разрыдаться.

— Не держите Ваше чувства в себе, — предложила ему мисс Твин-клтон, — Расскажите мне всё, что лежит у Вас на сердце, и Вы увидите — Вам полегчает.

Мистер Грюджиус, достав из кармана платок и вытерев глаза, благодарно посмотрел в доброе лицо прежде столь строгой директрисы.

— Бедная моя девочка, бедная Роза! — воскликнул он. — Последний год она стала так походить на свою матушку, благослови Бог её память! Её звали леди Маргарет Буттон, но я-то знал её ещё просто как Маргарет Винкс. Она была дочерью наших соседей, она... и её несчастная сестра Лилия.

— Здесь, в Лондоне? — тихо уточнила его собеседница.

— Нет, ещё в Норфолке. Они жили на ферме рядом с имением, в котором мой отец — а потом и я сам — служил управляющим. Мне часто случалось проезжать по делам мимо их дома, который стоял возле дороги в Норвич, и я не мог не замечать, как растёт и хорошеет Маргарет. Я совершенно лишён способностей к литературе и поэтике, мадам, но если бы они у меня были, я сказал бы, что более всего Маргарет напоминала собою простой, но так радующий глаз придорожный цветок маргаритку. прекрасную в своём белом и скромном платьице. Я частенько останавливал бричку возле их ворот, чтобы перекинуться парой слов с её родителем — как управляющий с арендатором, конечно — но в душе-то я знал, что мне просто хочется хотя бы минутку посмотреть на неё, на самую очаровательную девушку в округе.

— Да, можно легко представить себе её красоту, просто взглянув на её дочь, — кивнула мисс Твинклтон. — Но Вы сказали, что была ещё и сестра? Она была старше Маргарет?

— Нет, на год или два моложе. Она, конечно, тоже была мила. но не более. А вот Маргарет. Я почёл бы величайшим счастьем на земле взять её в жены! Но что я мог предложить ей? Я был небогат и платили мне мало, потому что земли поместья почти не приносили дохода. Прежний хозяин усадьбы, у которого я начинал свою службу, делами почти не интересовался и появился в поместье всего лишь раз или два, поскольку был флотским офицером и нёс службу где-то в южных морях. [6] Не прошло и нескольких лет, как он всё продал и отправился на Цейлон, искать счастья на новом месте и под новым именем. Усадьба и земли отошли новому хозяину, мистеру Буттону... теперь уже — сэру Мортимеру Вуттону.

— Он не происходил из аристократической семьи, как я понимаю?

— Он был... из нуворишей. Так, кажется, называют тех скоробогатеев, которые сделали себе состояние игрой на бирже, но требуют, чтобы им выказывали уважение, словно потомственным аристократам? О, это был весьма особенный господин! Он любил рассуждать о чистоте крови, о наследии предков, о древности какого-нибудь рода — не своего, естественно! Но теперь, когда он разбогател и стал землевладельцем, он захотел основать и свой собственный род. Поэтому-то в дополнение к титулу, купленному за деньги, ему и потребовалась супруга-красавица — чтобы появляться с нею в высшем свете. И вот, к ужасу моему, его взгляд остановился на моей — господи, я ведь думал о ней уже как о своей! — на моей Маргарет!

Мистер Грюджиус застонал и скомкал в кулаке платок.

— И ведь это я сам и познакомил их! Он очаровал Маргарет с первого взгляда, ослепил блеском своего легко доставшегося богатства, подкупил показной и выученной учтивостью. Старый отец Маргарет был в восторге — ещё бы, такая партия для его старшей дочери! Не прошло и пары недель после их первого знакомства, как сэр Мортимер явился к ним в коттедж с помолвочным кольцом в кармане и сделал Маргарет официальное предложение. Она была так счастлива! А я... что мог сделать я?! Выло заметно, что он не любит её, что жена ему нужна лишь для выходов в свет и для «основания рода» — рода, будь он неладен! А я любил её, да, любил... и потерял. Моя Маргарет с радостью ответила сэру Мортимеру согласием.

— Но почему же Вы не открылись ей прежде него?! — наклонившись к старому юристу, участливо спросила его мисс Твинклтон. — Почему Вы сами отказались от собственного счастья? Я представляю себе, каково это — смотреть, как парвеню, выскочка, негодяй ведёт под венец Вашу собственную любовь! Девушку, которой он, я уверена, недостоин был даже целовать ноги!

— Сэр Мортимер... он не был таким уж негодяем, нет, — качнув головою, ответил несчастный влюблённый. — Напоказ он старался вести себя прилично, при посторонних он почти всегда держал себя в рамках. Но наедине с нею он мог быть жестоким — да, мог. В их доме бывало временами холодно. И Маргарет... она была потом несчастлива с ним. А я. Как я мог открыться ей, когда видел, насколько она уверила себя в том, что любит его?!

— Для Вашего хозяина это был брак по расчёту. Но что для мисс Маргарет? Неужели она действительно любила его? Неужели она не видела всей сомнительной сущности его натуры?

— Любовь ослепляет... так сказал бы я, если бы имел в душе поэтическую жилку — чего я, конечно же, вовсе не имею. Иногда, думается мне, очень трудно провести ясную границу между влюблённостью и расчётом. Был ли расчёт со стороны сэра Мортимера? Безусловно. Был ли он влюблён в Маргарет? Да тоже, думаю, был! Любой готов был признаться ей в любви, едва лишь её завидев! Он был влюблён при заключении брака, он любил её в супружестве... Да, любил! И непрестанно унижал её при этом... Но — мой Бог! — как он любил Маргарет после её трагической гибели! Он буквально загнал себя в гроб этой любовью.

— Как часто любим мы лишь то, что потеряли безвозвратно!

— И это истинная правда, мадам! Но я абсолютно уверен, что во влюблённости Маргарет в своего лендлорда не было ни грана какой-либо корысти или расчёта.

— А вот я в этом не уверена, — пробормотала директриса, но так тихо, что мистер Грюджиус этого не услышал.

— Скоро у них родилась девочка, — продолжал мистер Грюджиус, весь уйдя в воспоминания. — И её, конечно же, назвали Розой. Роза Буттон! В этом тоже проявился двусмысленный юмор сэра Мортимера. У моей маргаритки родилась роза — смеялся он.

— Не годится смеяться над тем, кого любишь, — кивнула мисс Твинклтон и сама отвела взгляд.

— Но любви-то и не было в их доме — взаимной любви, я имею в виду. Шесть лет прожили они вместе, и у меня сердце разрывалось, когда я видел, как несчастлива Маргарет со своим мужем. Его холодность, его отчуждённость, его... жестокость — да, жестокость! — и довели её до роковой черты. Она преступила её по собственной воле, но кто подвёл её к этой черте? Он осознал всё, он даже раскаялся — но поздно, слишком поздно!

— Да и осознал ли он?

— Кто знает, мадам! Но потом, после смерти матери, он точно так же принялся играть судьбою дочери, как до того играл судьбою Маргарет. Это он теперь — из-за гробовой доски! — губит мою девочку, губит бедную Розу! Мистеру Джасперу, — это имя старый джентльмен произнёс с нескрываемым отвращением, словно бы выплюнул, — ему нужна ведь не жена! Ему нужно её богатство, наследство, нужны её деньги, только деньги! Не будь Джаспера, на его место пришёл бы кто-нибудь другой... Эдвин был милым, добрым мальчиком, но и его смели с дороги, словно мусор — и всё из-за завещания сэра Мортимера!

— Но что же было в этом его завещании? — спросила мисс Твинклтон. — Я слышала только о раннем её обручении, и это всё.

— Раннее обручение! — горько рассмеялся старый юрист. — Если бы только это! Я был душеприказчиком Буттона, я был ещё и свидетелем, поставившим свою подпись под этим завещанием, поэтому мне доподлинно всё известно. Мистер Друд не хотел связывать сына обещанием жениться на дочери своего приятеля, никак не хотел. Но сэр Мортимер купил его согласие. Он передал во владение Друдов инвестиционный пай в одной из фирм, совладельцем которых он незадолго до этого стал. Он называл это «ранним приданым». А мистер Друд... он ведь был небогат, а такое «приданое» позволяло ему дать сыну приличное образование, да и позднее прочно обеспечить его.

— Хотя это сомнительно с точки зрения морали, — неуверенно промолвила директриса, — но ведь это же не противоречит законам?

— Законам людским — возможно! Но как насчёт законов небесных? Думаю, тот же вопрос задавал себе и отец Эдвина. Тогда сэр Мортимер пошёл ещё дальше. «Эверетт, я не пытаюсь подкупить тебя, — сказал он своему другу. Хотя, видит бог, именно это он и пытался сделать! — Рассматривай эти акции как мой подарок на будущую свадьбу наших детей, подарок, просто сделанный заранее. Если моя дочь по какой-то причине передумает соединяться браком с твоим сыном, передумает без нажима и добровольно, то акции всё равно останутся у тебя. Видишь, я не принуждаю твоего сына к женитьбе, я просто делаю тебя богатым!».

Мистер Грюджиус с сомнением покачал головою и с силою провёл ладонью по волосам ото лба к затылку.

— И после того отец Эдвина согласился? — спросила директриса.

— Нет, он всё равно сомневался! «Хорошо, — сказал он сэру Мортимеру, — но что, если их браку помешает вдруг что-то непредвиденное? Или жениться передумает сам Эдвин? Как поступить с твоим так называемым подарком тогда?». «Ты прав, друг мой, — согласился с ним сэр Мортимер. — Что-то непредвиденное всегда может произойти. Например, твой сын может вдруг умереть, и ещё до вступления в брак!».

Мисс Твинклтон тихонько ахнула, подумав, что сэр Мортимер со смертного одра словно бы предугадал будущее.

— Помню, тут мистер Друд очень возмутился. «Не говори так!» — воскликнул он. «Но почему же, Эверетт?! — удивился сэр Мортимер. — Мы с тобою должны учитывать все вероятности — это же первое правило каждого осмотрительного дельца! Если такая неприятность произойдёт, то наша с тобою сделка, понятное дело, будет расторгнута, и все акции должны будут возвратиться к моей дочери. Я намерен внести это в завещание, как особые условия сделки». «Ты словно лошадь продаёшь!» — прямо сказал ему мистер Друд, оглянувшись на меня. «Вовсе нет, — ответил на это сэр Мортимер, — я всего лишь пытаюсь устроить счастье своей дочери!». И он устроил его, дорогая мисс Твинклтон, вы сами теперь видите, как замечательно он всё устроил — он сделал несчастными всех и каждого, с кем имел дело, и погубил их жизни на много лет вперёд! Молодой Друд убит, его невеста вверяет себя в руки убийцы, чтобы отвести беду ещё от одного несчастного — и всего этого ужаса не произошло бы, если бы я сам когда-то не познакомил своего хозяина с моей Маргарет! Все были бы живы, все!

— Ах, мистер Грюджиус, дорогой мой, — ответила ему мисс Твинклтон. — Сейчас все наши мысли должны быть не об умерших, а о ещё живых — о нашей бедной и самоотверженной Розе. Её ищут, и я молюсь, чтобы её наконец нашли.

* * *

— Где здесь найти такую Смоллетт, приятель? — громко и развязно окликает Лобли коротышку-дворника.

— Прынцессу-то?! — щербато смеётся тот и показывает рукою на одно из грязных, завешенных тряпками окон. — Иди на запах опивума — не промахнёшься!

— А у неё нынче открыто? — интересуется Лобли, сплёвывая на землю. — Сказывают, она получше других-прочих смешивает!

— Так она и не запирает никогда, приятель! Это же для бизнесу вредно! — отвечает дворник, беря в руки метлу и тут же отставляя её снова в сторону, поскольку мести в этом дворе всё равно бесполезно. — Шагай вон по той лестнице, третья комната налево.

По указанному адресу, действительно, обнаруживается низкая скрипучая дверь, грязная и засаленная настолько, что к ней страшно прикоснуться. Ручка у двери отсутствует, замочная скважина заткнута жёванной бумагой — вероятно, от сквозняка.

— Лучше будет, если я войду к ней один, — тихо говорит своим спутникам мистер Дэчери. — Не хочу испугать её большой компанией.

Коротко, и больше для порядка, стукнув костяшками пальцев по косяку, старый сыщик толкает эту дверь и входит. Внутри комнатушки полутемно, в спёртом воздухе висит тяжёлый, сладковатый запах опиума. Возле едва теплящегося очага перед посудиной с каким-то варевом стоит на коленях худая, измождённого вида женщина. Длинной деревянной ложкой она помешивает готовящееся в горшке опиумное зелье: укреплённый на проволоке над водой комок опиума-сырца исходит чёрной, тягучей патокой, тяжёлыми струями опускающейся сквозь воду на дно горшка. Поднимающийся от варева пар заставляет эту странную кухарку то и дело покашливать.

— Здоровья тебе, хозяюшка! — приветливо говорит мистер Дэчери, проходя в комнату. — Помнишь меня, не забыла ещё?

— Добрый жентельмен из Клойстергэма? — щурится в полутьме Смолилка, полагаясь более на слух, а не на глаза. — Вот уж не думала тебя здесь увидеть!

— Это почему же, добрая женщина?

— Да ты же опиум не уважаешь, мистер! Это я точно поняла, когда с тобой тогда говорила.

Тут Принцесса Смолилка принимается надрывно кашлять, да так сильно, что ей приходится даже отложить ложку и отодвинуться подальше от котелка, иначе она неминуемо расплескала бы своё неаппетитное зелье.

— Извини, матушка, — говорит мистер Дэчери, отчаявшись дождаться, пока женщина перестанет кашлять, — уважаю я его или нет — это уж моё дело.

— А зачем пришёл тогда, дорогуша? — хрипло выдавливает Смолилка.

— Да просто заметил в церкви, как ты нашему общему знакомому кулаком грозила, — доверительно отвечает ей мистер Дэчери, проходя к окну и пытаясь приоткрыть его, чтобы впустить в комнатку хоть немного воздуха и света.

— Следил за мной, что ли? — перебивает его женщина, бросив на старого джентльмена быстрый, полный недоверия взгляд.

— А потом ты мне ещё сказала, что преотлично знакома с ним, — оставив своё безрезультатное занятие, продолжает мистер Дэчери, словно бы ничего и не заметив. — И такое меня, матушка, вдруг любопытство разобрало, чего же ты про моего соседа такого интересного знаешь, что я — видишь? — не поленился даже и приехать, чтобы поподробнее тебя расспросить.

— А зачем тебе знать про него плохое, дорогуша? — щурится женщина. — Или ты ему насолить хочешь? Денежки с него хочешь получить?

— Ну это уж никого не касается, чего я хочу, — жёстко отвечает мистер Дэчери. — Денег мне от него не надо, у меня своих достаточно, а вот насолить ему — это пожалуй!

— И потому-то ты, дорогуша, и решил вызнать у меня про все его тайны! — хрипло смеётся женщина и вдруг снова заходится в кашле. — А с чего ты решил, милок, что я тебе эти его тайны вдруг возьму, да и расскажу? — продолжает она, с трудом восстановив дыхание. — Что, если его секреты мне самой нужнее?

— Ну я же не предлагаю тебе говорить бесплатно! — хмыкает мистер Дэчери, доставая из кармана горсть мелких денег. — Я подозреваю, что это такая тайна, за которую и заплатить не жалко, не так ли? Сколько ты хочешь, добрая женщина, — продолжает он, позвякивая монетами. — Десять шиллингов, двадцать? Один фунт или даже два? Ты назови мне цену, голубушка, а я уж решу, стоит ли моё любопытство такой суммы!

Женщина снова отворачивается к очагу и принимается пристраивать комок опиума другой стороной к воде. Долгое время она молчит.

— Два фунта, говоришь? — вдруг злым голосом переспрашивает она. — Этого будет мало! — она резво поднимается на ноги и, наклонив набок голову, подступает к мистеру Дэчери, заглядывая ему снизу в глаза. — Когда-то, милок, я была готова доверить эту тайну каждому встречному, и всего за три и полшиллинга. Да-да, всего за горсть серебра! Но с той поры многое изменилось, дорогуша, многое изменилось! — кричит вдруг она, ударяя сухим кулачком в грудь старого джентльмена.

Мистер Дэчери выдерживает этот наскок совершенно спокойно: реальной опасности для него нет никакой — женщина слишком слаба.

— Два фунта, говоришь ты? — хрипло каркает она. — Тут и двести фунтов было бы мало, дорогуша, и даже двух тысяч фунтов! Нету таких денег в мире, за которые я согласилась бы теперь продать эту тайну! Не-ет, она больше не продаётся, — шепчет хозяйка притона. — Теперь эта тайна моя, голубчик, теперь она только моя...

— Так что же ты хочешь сделать с этой тайной, женщина? — жёстко переспрашивает мистер Дэчери. — Унести её с собою в могилу?

— В могилу, говоришь ты?! — вскидывается хозяйка притона с нехорошим смехом. — Да-да, именно что в могилу!

Она сплёвывает на пол, злобная, словно античная гарпия.

— В могилу! — восклицает она, отворачиваясь и потрясая кулаками. — В могилу, да! Вот только не в мою! Эта тайна должна, должна уйти в землю — вместе с тем, про кого она! Вот что я хочу: смерти ему, дорогуша! — кричит она, снова поворачиваясь к мистеру Дэчери и вперяя в него горящие злобой глаза. — Да, смерти ему! Можешь заплатить мне такую плату, добрый жентельмен?!

Мистер Дэчери, посуровев, окидывает её каким-то новым взглядом, в котором, похоже, сквозит даже некоторое уважение. Женщина, похожая в свете очага на одну из грязных макбетовских ведьм, шумно и тяжело дыша, выжидающе смотрит на него.

Пару секунд мистер Дэчери поражённо разглядывает эту странную женщину, а потом разражается нервным, коротким смехом.

— Да, хозяюшка, я могу заплатить тебе такую цену, — говорит он, отсмеявшись, и совсем уже другим, почти даже и дружеским тоном. — Ты, вероятно, не поверишь мне, но я в состоянии заплатить тебе — и даже так!

Женщина у очага беззвучно ахает и прижимает руки ко впалой своей груди.

— Сейчас, в эту самую минуту, наш с тобою общий знакомый уже стоит одной ногою в могиле, — громко говорит мистер Дэчери. — Он арестован и сидит в тюрьме — здесь, в Ярде! И знаешь, матушка, по какому обвинению? По такому, плата за которое и есть смерть, виселица. Его обвиняют в убийстве!

— Благослови тебя Бог, добрый жентельмен! — восклицает Принцесса Смоллетт. — Благослови тебя Бог за такие вести! Я приду посмотреть, как он спляшет на верёвке, когда его повесят! За убийство, говоришь ты?! Да! Он убивец, убивец и есть! Но скажи мне, скажи мне, добрый жентельмен, — приступает к мистеру Дэчери женщина, заглядывая ему в лицо в явном волнении, — как звали того бедняжку, того мальчика, которого убили? Случаем не. Нэдом?!

— Нэдом?.. — тянет мистер Дэчери, пытаясь сообразить, откуда бы такие подробности могли быть ей известны. — Ну... можно сказать и так... Полное имя убитого было Эдвин, но, думаю, его называли и Нэдом.

— Ах, проклятье, проклятье, мерзавец! — кричит женщина, ударяя рукою по деревянной стойке полуразвалившейся своей кровати и не замечая, похоже, вовсе никакой боли. — А подружка у него была, добрый жентельмен? Не молчи, голубчик, ответь же мне! Была ли у него подружка-то, у этого Нэда?!

— Была и подружка, матушка, — сурово говорит мистер Дэчери. — Да даже целая невеста была.

— Ах, пропади всё пропадом, — стонет женщина. — Вот ведь какой мерзавец! Вот ведь негодяй!.. А когда ж его убили, добрый жентельмен, когда его убили, Нэда-то моего? В какой, в какой день?!

— По всему выходит, матушка, — раздумчиво отвечает мистер Дэчери, — что убили его в прошлый Сочельник, в ночь на Рождество.

Это известие, похоже, лишает женщину последних сил. Чтобы не упасть от слабости и отчаяния, ей приходится даже опереться о стену.

— Ах, горе-то какое, ах, горе! — причитает она. — Я же была там, я знала, я знала! Я весь Клойстергэм исходила в поисках, всюду искала, всюду спрашивала про Нэда — и никто, никто не показал мне его! Никого не звали там Нэдом, будь проклят тот город, никого! И Эдвином там тоже... Погоди, погоди! — вдруг вскидывается она. — Эдвин, Эдвин... Эдвин! Я же говорила там с одним добрым пареньком! Я же рассказывала тебе уже — он дал мне тогда три и полшиллинга, помнишь?! Его ещё звали Эдди... Эдвин! Нэд! Боже мой, нет, нет! — она падает на колени и обхватывает руками голову, раскачиваясь от горя. — Скажи мне, скажи, не его ли убили?! Ох, только бы не его, добрый жентельмен, только бы не его!

— Тут я тебе, хозяюшка, ничего ответить не могу, — дёргает головой мистер Дэчери. — Меня при вашей встрече не было.

— Я опоздала тогда, — бормочет женщина, скорчившись на полу и не отнимая от лица грязных рук. — Опоздала... Я же слышала про Сочельник, слышала! «Берегись, Нэд! — сказал он во сне. — Предупреждаю тебя в последний раз — тебе не пережить рождественской ночи!». Я ждала, что он придёт курить снова, придёт ещё раз, и я узнаю чуть больше про Нэда. Я слишком долго ждала! Слишком долго! И я опоздала его спасти, я опоздала...

Она затихает на полу, дыша едва слышно. Мистер Дэчери, присев, осторожно тормошит её за костлявое плечо.

— Может, тогда ты и опоздала, матушка, — говорит он увещевающим тоном, — но лучше бы нам с тобою не опоздать и во второй раз. Этот негодяй сотворил ведь ещё одно зло! Он не только убил своего родственника, этого Эдвина, но теперь похитил ещё и его невесту! Сам-то он сейчас в тюрьме, а несчастная девушка — её зовут мисс Роза — она где-то заперта, где-то в этом вашем огромном городе... Но этот негодяй отказывается признаваться, где именно!

Напряжённо вслушиваясь в его слова, женщина приподнимается на одном локте: лицо её бледно, под глазами залегли почти чёрные круги. Мистер Дэчери слегка улыбается ей, почти что по-доброму.

— Если ты, хозяюшка, как утверждаешь, знаешь все его тайны, — говорит он, — то, может быть, тебе известно, куда он мог спрятать её, куда отвезти? Её надо освободить, пока с нею не приключилась ещё какая-нибудь беда!

Страдальчески скривившись, женщина хватает его костлявыми пальцами за лацкан сюртука. Мистер Дэчери, словно не замечая того, внимательно вглядывается ей в лицо.

— Ах, добрый жентельмен, я знаю про него всё, — стонет хозяйка притона, — знаю всё, да только не это! Он. Нет, погоди! — она тянет мистера Дэчери за сюртук ближе к себе. — Я знаю одну гостиницу, где он всегда снимал комнату, когда приезжал курить опиум! Я пару раз видела его возле этой гостиницы! Если он — человек привычки, то... не запер ли он её там?!

— Где именно, матушка? — хриплым шёпотом спрашивает мистер Дэчери. — Как называется эта гостиница, душа моя, и где она стоит, на какой улице?

Женщина, отпустив его сюртук, споро поднимается на колени и затем, постанывая от боли в костях, встаёт на ноги.

— Как она прозывается — этого я тебе сказать не могу, дорогуша, — деловито говорит она. — Там написано было, да я читать не обучена. Но я могу тебе показать, показать её, голубчик ты мой! Дорогу-то к ней я помню! — она разражается хриплым, кашляющим смехом. — Да, эту-то дорогу я в жизни не забуду! Ведь я была его спутником, а он того и не знал! Не один раз я совершала с ним это «путешествие», а он меня даже и не замечал, не видел!

Наскоро накинув на плечи старый платок, женщина устремляется к дверям, оставив очаг догорать, а опиум кипятиться. Теперь они забыты, теперь ею движет не жажда наживы, а жажда мести! Тартар и Лобли, подслушивавшие под дверью, делают шаг назад и пропускают идущих — тщедушная фигурка Принцессы Смоллетт целеустремлённо проскальзывает мимо, и грязный платок волочится за нею по полу, словно королевская мантия.

— Закрыто, сегодня закрыто! — бросает им на ходу хозяйка притона. — Нету курева, нету! Идите к Луизе, к Салли, да хоть к чёрту идите! Нету у меня сегодня торговли!

— Это мои друзья, — говорит мистер Дэчери, выходя следом за нею. — Они тоже ищут нашу пропажу, и они пойдут с нами.

Дворами и закоулками, ведомые Принцессой Смоллетт, они выходят на Коммершиал-стрит, узкую и полную народа — пабы и кофейни соседствуют тут с магазинами и складами, забитыми ящиками и бочками с товарами со всего света. Этакое видимое богатство, впрочем, никак не отражается на обитателях этого района, грязных и оборванных, со взглядом либо мрачным, либо совсем уже отчаявшимся. Хозяйка притона ловко прокладывает себе дорогу в толчее, без стеснения распихивая всех встречных локтями, каковое обращение здесь, похоже, является обычным делом. Мистер Дэчери и его спутники, менее склонные к такому поведению, едва поспевают за своей предводительницей.

Мимо сверкающего свежей побелкой здания церкви, давшей название всему здешнему району — Уайтчепел — они выходят к остаткам старой Лондонской городской стены, оказавшейся в этом безумно разросшемся городе почти что уже в его центре. За древнею стеною бурлит лондонский Сити — богатая часть города со своими правилами, обычаями и даже полицией — и туда хозяйка притона не идёт, предпочитая обойти этот район стороной. На Барбикан-стрит уже горят фонари, и констебль начинает неторопливый свой обход, а Принцесса Смоллетт спешит дальше, удивительно проворная для своего кажущегося таким преклонным возраста. Мистер Дэчери, не привыкший к подобным пробежкам, уже тяжело дышит и утирает лоб карманным платком.

Ещё несколько раз свернув, они выходят на Олдерсгейт-стрит, и вот уже хозяйка притона, выглядывая из подворотни, указывает когтистым пальцем на дверь небольшой, опрятного вида гостиницы, про название которой мы лучше умолчим, чтобы не делать ей ненужную рекламу. Только мистер Дэчери, Тартар и Лобли успевают быстрым шагом пересечь площадь перед её порогом, как слышится стук копыт, визг железных ободьев по булыжнику — и подход к двери им преграждает полицейский фургон. Задние двери его открываются, и полдюжины констеблей с дубинками в руках выпрыгивают на мостовую, выстраиваясь в неровный ряд. Со ступенек хэнсомского кэба, вставшего чуть позади за фургоном, сходит инспектор Портерс. Он оглядывается, собирая взмахом руки свою команду, и вдруг замечает приближающегося к нему мистера Дэчери.

— Видя Вас, я заключаю, что я на правильном пути. — прищурившись, говорит инспектор чуть недовольным тоном. — Вы тоже сюда? Должен отметить, что найти это место у Вас получилось не хуже моего!

Мистер Дэчери улыбается, польщённый.

— У меня был провожатый, — говорит он, показывая на хозяйку опиумного притона, старающуюся остаться незамеченной в полумраке подворотни. — Та женщина, свидетельница. Помните, я рассказывал?

— Ага! — восклицает инспектор, воздевая ладони кверху, словно признавая своё поражение в споре. — Вы отыскали двух женщин за то время, пока я нашёл одну?! Мои поздравления, сэр! Не хотите ли работать у нас в Скотленд-Ярде? Шучу, шучу! Вы нам по возрасту не подходите.

— Но Вы уверены, что молодая леди находится именно здесь? — переводит разговор на более важную тему мистер Дэчери, слегка уязвленный этой шуткой.

— Почти уверен, — отвечает инспектор. — Посредством расследования на месте я определил, что пропавшая девушка рано утром нанимала по соседству кэб, и распорядился отыскать его возницу. Однако разыскиваемый нами кэбмен вдруг явился в полицию сам и рассказал дежурному, что сегодня утром, примерно в одиннадцать часов, он привёз от ворот Степл-Инна вот в эту гостиницу некую молодую пару. Мужчина, по приметам сходный с мистером Джаспером, выдавал себя за мужа юной леди, а она — по описанию точная копия нашей беглянки — выглядела так, будто её похитили и принуждали к повиновению. Возница, ссылаясь на какой-то случай, произошедший с ним ранее, умолял нас проверить, не случилось ли с его пассажиркою чего-либо дурного — возможно, она и вправду стала жертвою похищения или страдала от жестокости своего так называемого «мужа». Сейчас мы всё выясним доподлинно... Ребята, возьмите дверь под охрану и не выпускайте никого — у негодяя может оказаться сообщник. Ещё двое зайдите сзади. А мы войдём с парадного входа.

Управляющий гостиницей, бледный и встревоженный, встречает полицию в маленьком холле. Наскоро допрошенный, он уверяет инспектора, что молодая женщина (по словам её спутника, страдающая мигренью) затворилась в номере и с утра не показывалась, а муж её, наказав не беспокоить свою супругу ни под каким видом, тогда же ушёл и назад пока не возвращался.

— Думаю, он и не вернётся, — обрывает управляющего инспектор, — поскольку в этот момент сидит у нас за решёткой по обвинению в убийстве. Разыщите-ка мне второй ключ от номера, милейший.

Управляющий дрожащими руками роется в ящике стола и выпрямляется с ключом на ладони. Инспектор делает ему знак пройти вперёд и показать комнату; все поднимаются по выстланной красным ковром лестнице на два этажа выше (за переплётом лестничного окна над дальними крышами громоздится купол собора св. Павла) и по узкому коридору проходят к нужной двери. Между нею и косяком всунута какая-то бумажка. Инспектор выдёргивает её и читает — это просьба «не беспокоить». Бумажка отправляется между страничек записной книжки инспектора. Служащий гостиницы, побуждаемый нетерпеливым жестом инспектора, поворачивает в замке ключ и отступает в сторону; инспектор плечом распахивает дверь и вваливается внутрь.

Скудно меблированная комната погружена во мрак, свет фонарей едва пробивается через шторы почти полностью занавешенного окна.

— Огня сюда! — командует инспектор.

Тут же входит констебль с полицейским фонарём, поднимает его повыше и полностью отворяет заслонку — желтоватый яркий луч обегает комнату и задерживается на большой кровати, занимающей половину всего пространства номера. Поверх покрывала, в уличном платье (и даже в обуви) лежит на боку молодая женщина: руки её связаны за спиною шнуром от портьеры, рот замотан платком, глаза её хоть и приоткрыты, но лишены всякого выражения и совершенно неподвижны. На грохот распахнувшейся двери, шаги и возгласы она не реагирует никак, словно бы погружённая в тяжёлый и глубокий сон, похожий почти на смерть.

— Боже мой! Жива ли она?! — восклицает Тартар.

Молодчина Лобли достаёт из кармана огромный складной нож и одним движением освобождает руки девушки от верёвок. Затем осторожно подносит лезвие плашмя к лицу несчастной. Блестящая сталь чуть-чуть замутняется от её слабого дыхания.

— Она жива, кэп! — рапортует матрос, широко улыбнувшись. — Просто слегка вздремнула!

Лейтенант награждает подчинённого суровым взглядом и, наклонившись, освобождает лицо девушки от затрудняющего её дыхание мужского карманного платка. Инспектор Портерс делает шаг вперёд.

— Может ли кто-нибудь опознать жертву? — интересуется он.

Теперь осуждающего взгляда от мистера Тартара удостаивается уже инспектор.

— Это мисс Роза Буттон, — говорит лейтенант дрогнувшим на мгновение голосом.

— Вы её родственник? — спрашивает инспектор.

— Нет, я только имел честь... имел счастье быть ей представленным, — отвечает Тартар.

— Как есть, счастье, кэп! — подтверждает Лобли. — Шикарная малышка!

— Нам надо как-нибудь пересадить юную леди в кресло, — забрав бороду в кулак, произносит инспектор. — Есть у кого-нибудь соль? Дайте ей нюхнуть, чтобы она смогла пересесть сама.

— Её опоили, — замечает мистер Дэчери, поднимая с полу флакончик из-под опиумной настойки. — Нюхательная соль не поможет, она не проснётся.

— Тогда как-нибудь выносите её, — дёргает рукой инспектор. — Не знаю, как! Заверните её в одеяло, что ли.

Лейтенант Тартар протискивается между столпившихся «бобби», подхватывает бесчувственную и хрупкую фигурку на руки и осторожно несёт Розу к двери.

— Но он же. не её родственник? — с сомнением поворачивается инспектор к мистеру Дэчери.

— Пока нет, — отвечает тот. — Но, думаю, это ненадолго.

Комментарии к главе XLI

[1] Церковь Ульрики Элеоноры. Названа так по имени английской Королевы, по чьему повелению церковь была сооружена в 1710 году. Также называлась «Шведской», поскольку прихожанами её были в основном шведские моряки и их семьи. Несколько лет в этой церкви проводил богослужения знаменитый шведский учёный-мистик Эммануил Сведенборг. Церковь была закрыта в 1911-м и снесена в 1921-м году.

[2] Гнусный навет. Притон старого Яхи как раз и славился своей чистотой. Как говорила Матушка Абдалла, содержательница одного из соседних притонов: «Вы посмотрите на этого Яхи — ему восемьдесят лет, а он, пока вы курите, сидит подле вас всю ночь, не спит, а поёт вам и рассказывает разные истории. Нет китайца здоровее и чище его! Видели бы вы, как он по утрам прибирается в своей курильне, чистит там всё и стирает бельё! А потом он сам готовит себе завтрак, и ест только рис и свежие овощи — вот потому-то он итакой здоровый!».

[3] Китаец А Синг, крещёное имя Джон Джонсон, держал курильню в том же дворе, что и Матушка Абдалла, по адресу: дом (подъезд) номер шесть, Нью-Корт, Виктория Стрит. Со своей женой-англичанкой, портнихой Ханной Джонсон, он развёлся в 1886 году из-за её беспробудного пьянства — после того, как она снесла в ломбард и пропила его свадебный подарок, шаль из тонкого китайского шёлка. Однако когда Джек-китаец помер в 1889-м году, Ханна (вместе с тремя их дочерями) пришла на его похороны, проститься с мужем.

[4] Фамилию Смоллетт хозяйка притона получила, разумеется, только в этом переводе. Так-то она была «Принцесса Пафферт» (Princess Puffert). Изменение Пафферт на Смоллетт потребовалось мне для сохранения игры слов: как «говорящая» фамилия Пафферт произведена Диккенсом от слова «курить» (puff), так и фамилия Смоллетт произведена от слова «смолить», жаргонного синонима слова «курить».

[5] Образ «Принцессы Смоллетт» списан Диккенсом с реального человека — с той самой «Матушки Абдаллы», содержательницы одного из соседних с Джеком-китайцем притонов. В рукописи Диккенса хозяйка курильни называлась сначала «Матушкой Смоллетт» (Mother Puffer), но позднее писатель (опасаясь, вероятно, возможных обвинений в диффамации) изменил «матушку» на «принцессу».

[6] То есть это и был капитан Ландлесс, но под другой, родовой фамилией.

Глава XLII. Взаперти

Роза открывает глаза от резкого звука — что-то упало и покатилось: это служанка, протирая столик с лекарствами возле кровати Розы, уронила один из пузырьков. В комнате светло и прохладно, в голове же у Розы как-то сумрачно и жарко — она что, заболела? Роза пытается приподняться на локте. Служанка замечает её движение и, ахнув, оставляет тряпку и выбегает из комнаты.

— Мисс Твинклтон, мисс Твинклтон! — слышит Роза её удаляющиеся возгласы. — Она пришла в себя, она очнулась!

Разве Роза была без сознания? Она пытается вспомнить, как попала сюда, снова в свою комнату, и не может. Слышны приближающиеся быстрые шаги — это директриса. Она очень взволнована и обрадована.

— Деточка моя! — восклицает она, наклоняясь к Розе, которая даже не в состоянии оторвать голову от подушки. — Дорогая моя, ты очнулась! Какое счастье!

Она подаёт Розе стакан воды, но той хватает сил лишь едва смочить губы.

— Как... как я попала сюда? — едва слышно спрашивает Роза.

— Мистер Тартар принёс тебя на руках, деточка! Всё в порядке, дитя моё, ты вне опасности!

Смутное воспоминание крепких рук, обнимающих и баюкающих её, встаёт перед Розой. Парочка благодарных слезинок появляется в уголках её глаз.

— Мистер Тартар... — шепчет она. — Я знала, я верила — он спасёт меня...

— Да, деточка, он спас тебя, — улыбается ей мисс Твинклтон. — Он разыскал тебя, он и ещё один добрый джентльмен. Да-да, добрый и верный.

— Мой опекун?

— Что? Ах, нет, дитя моё! Это был мистер Портерс, инспектор Портерс... Фергюс. Он и мистер Тартар — они оба разыскали тебя в той гостинице, куда тебя упрятал мистер Джаспер!

Солнечный свет, льющийся в окна, на мгновение меркнет — то ли это тучка набежала на наше дневное светило, то ли чёрная тень хормейстера пролетела перед окном. Роза, тяжело задышав, натягивает повыше одеяло.

— Он... он похитил меня? Или это я сама... сама позволила ему... ох, я не помню! — Роза прикрывает глаза и тут же снова испуганно распахивает их. — Скажите мне, скажите же мне — что со мною было?!

— Не беспокойся, деточка, всё хорошо, всё позади, — мисс Твинклтон успокаивающе гладит Розу по ослабевшей её руке. — Мистер Джаспер больше уже никому не страшен. Фергюс... инспектор Портерс арестовал его и посадил под замок! И суд уже назначен, он начнётся завтра.

— Его судят... за моё похищение?

— Нет, деточка, его судят не за это, — отвечает директриса, смачивая платок водою и утирая им Розе пылающие её щёчки и лоб. — Инспектор полиции Портерс выяснил, доподлинно выяснил, что твой учитель музыки и был тем человеком, тем негодяем, который убил твоего жениха, убил бедного Эдвина Друда!

Роза издаёт тихий возглас и слегка хмурится. Удивлена она, впрочем, не слишком.

— А что же Невил, Невил Ландлесс? — помолчав, спрашивает Роза. — Его уже отпустили? Его ведь не отдали под какой-нибудь... суд?

Мисс Твинклтон грустно качает головой.

— Я всего лишь хотела уберечь его, — шепчет Роза, — спасти его и мою дорогую Елену от обвинений этого... этого...

— Всё хорошо, девочка моя, не волнуйся, — успокаивающе говорит мисс Твинклтон. — Мисс Елена тоже вне опасности.

— А Невил?

— И Невил... он тоже. Его выпустили из тюрьмы, и... пожалуй, это всё, что тебе следует пока знать. Все твои друзья вне опасности, совершенно все!

Роза без сил закрывает глаза.

— Поспи, деточка, — слышит она заботливый голос мисс Твинкл-тон. — Скоро придёт твой опекун — за ним уже послали. И он тебе всё-всё расскажет.

Директриса уходит, и следом вроде бы чуть слышно щёлкает замок на двери комнаты Розы. Что это, разве её заперли? Нет-нет, должно быть, ей это только показалось.

Роза забывается беспокойным сном. Когда она вновь открывает глаза, она видит мистера Грюджиуса, сидящего на стуле рядом с её кроватью. Лицо опекуна сияет — ну, насколько вообще может сиять такое, словно вырезанное тупым ножом из сухой деревяшки, лицо.

— Дорогая моя! — говорит он. — Я так рад, что с тобою не произошло ничего дурного. Я так волновался за тебя, что у меня — представляешь? — на время даже отнялась рука!

Тут мистер Грюджиус с радостною улыбкой слегка ударяет себя ребром ладони по плечу и делает такой жест, будто его как бы отрубленная теперь рука, падает вдруг на пол, словно сделанная из дерева.

— Боже мой! — восклицает Роза, слегка напуганная этой пантомимой. — Вам, наверное, было очень больно!

— Совсем не больно, дорогая моя! — отвечает опекун. — Я же говорю, она отнялась, онемела — но только на пару дней! Сейчас она уже снова в полнейшем порядке!

И как бы в доказательство, он несколько раз быстро сжимает ладонь в кулак и снова разжимает пальцы, будто разглаживая на руке невидимую лайковую перчатку.

— Сколько же... сколько же времени я провела без чувств?

— Всего один день, дорогая моя, но потом у тебя развилась нервическая горячка, и ты почти неделю лежала в жару и в бреду. Разве ты не помнишь, как тебя лечили? Ну ничего, теперь ты пойдёшь на поправку.

— Я помню только, — отвечает Роза, нахмурив бровки, — что он дал мне выпить какую-то очень горькую настойку. У меня закружилась голова... и дальше всё было, как во сне. Говорят... говорят мистер Тартар спас меня?

— Да, и он тоже. Мы все искали тебя — и мистер Тартар, и мистер Баззард, и инспектор Портерс... вот только я всех подвёл: от растерянности и беспокойства меня даже ноги не держали.

— Ах, не корите себя, — восклицает Роза, беря его руку в свою, — ведь всё закончилось так, что лучше и не придумать! Хорошие люди оправданы, плохие сидят в тюрьме, меня спас мистер Тартар, и мне. мне теперь даже не надо ни за кого замуж! Ну... за мистера Джаспера — уж точно не надо.

Мистер Грюджиус на это лишь грустно улыбается и кивает.

— Ни теперь, ни когда-либо ещё, — говорит он.

— Ах, какие гадости он мне говорил, когда вёз меня в ту гостиницу! — хмурится Роза. — Знаете, он говорил такие страшные вещи, но при этом с такой уверенностью... будто и сомнений у него никаких не было! Но ведь этого же не может быть, правда?

— Чего не может быть, дитя моё?

— Что моя мама. что она не просто утонула, а... специально утонула, сама бросилась в реку. Этого же не может быть!

Старый опекун, не желая, видимо, отвечать на этот вопрос своей юной подопечной, достаёт из кармана платок и шумно в него сморкается.

— И мой бедный отец, — продолжает Роза беспомощным тоном. — Якобы он тоже... сам лишил себя жизни. Это он, он, это мистер Джаспер говорил мне такое! Говорил, что не позволит, чтобы я закончила так же, как и они. Что он спасёт меня от такой участи, сделав своею. О, я прошу Вас, прошу, скажите мне, что всё это неправда!..

Старый Хирам Грюджиус явно не желает говорить больной девушке вещи, которые могут её расстроить или даже вызвать возвращение болезни. Но он, кроме этого, ещё и самый честный человек в Англии, и лгать своей любимой воспитаннице он тоже не может — да и не хочет. Поэтому, с видом крайнего смущения и неудовольствия, он несколько раз проводит ладонью по своим торчащим ёжиком волосам, пару раз хмыкает и крякает, а затем решает придерживаться официальной версии:

— Дитя моё, прошу тебя, не волнуйся. Мистер Джаспер говорил это только для того, чтобы запугать тебя и ещё больше подчинить своей воле. Доподлинно известно лишь то, что твоя бедная матушка утонула.

— И это всё?

— Даже и этого уже слишком много! Она не оставила какой-либо записки — как то обычно для тех, кто сам лишает себя жизни. Я думаю, что молва просто приписала ей такой поступок.

— Но... почему?

— Потому, что за несколько дней до этой трагедии умерла её родная сестра (а твоя тётушка) Лилия. Вот она, действительно, лишила себя жизни сама, обезумев от отчаяния и горя, свалившихся на неё тогда.

— Боже мой! Я и не знала, что она убила себя...

— Да, этот печальный факт отрицать невозможно. С нею несчастье случилось по её собственной воле. А когда — всего лишь через пару дней! — и с твоею матушкою приключилась беда, то люди просто связали два эти события вместе.

— Но моя мама... она же не...

— А Маргарет... то есть твоя матушка, — тут же поправляет себя старый юрист, — я уверен, она просто оступилась, потянувшись за речною лилией. Наверное, захотела и её вплести себе в венок — в память о покойной сестре.

— В память о сестре...

— А течение вдруг закрутило её... Люди же потом отыскали то место, где она упала в воду: там были обломаны ветки — вероятно, она пыталась за них ухватиться. И там кругом росли водяные лилии, розовые и белые — много!.. Словом, заклинаю тебя: не слушай ничего, что будут говорить тебе злые люди. Не верь никому, верь только своему сердцу.

— Так я и думала, — говорит Роза, хотя думала-то она совершенно иначе. — Мерзкий, мерзкий Джаспер! Сидит теперь в тюрьме? Поделом же ему!

Мистер Грюджиус извиняется, что не сможет прийти завтра днём — завтра ведь начинается суд над Джаспером, и старый юрист включён в список свидетелей обвинения. Он обязан сидеть в коридоре суда, ни с кем не разговаривать и ждать, не вызовут ли его. Поэтому он зайдёт проведать свою воспитанницу лишь вечером.

— Наверное, Вам будет скучно сидеть в холодном коридоре и ни с кем не разговаривать, — жалеет опекуна добрая Роза. — Мне-то уж наверняка такое было бы скучно.

О, нет, Роза может не волноваться! Очень многие её знакомые тоже привлечены к роли свидетелей! Защита хочет вызвать и миссис Топ, и мисс Твинклтон (поэтому на завтра Роза останется без своей дуэньи), и даже мэра Клойстергэма мистера Сапси. Поэтому в коридоре мистер Грюджиус будет скучать не один. К тому же он собирается взять с собою газету.

— Мисс Твинклтон тоже будет там? — оживляется Роза. — Надеюсь, она не забудет взять с собою какое-нибудь рукоделье. А мистер Тартар? Он тоже принуждён будет сидеть в коридоре или. он сможет меня навестить?

Оказывается, что и мистер Криспаркл, и лейтенант Тартар тоже должны будут участвовать в судебном заседании, причём по разные стороны от барьера! Мистер Тартар выступит на стороне обвинения, а младший каноник вызван давать показания в пользу подсудимого.

— У них будет... дуэль! — с удовольствием восклицает Роза.

Нет, деточка, дуэли запрещены. Отец-настоятель Клойстергэмского собора был очень недоволен тем, что одному из его младших каноников придётся защищать преступника, но запретить это он тоже не смог, иначе мистеру Криспарклу выписали бы крупный штраф за воспрепятствование правосудию.

— Да-а, им там, в соборе, тоже не позавидуешь, — сочувственно кивает Роза. — У кого это в басне было сказано, что они «пригрели на шее змею»? У Лафонтена?

У Эзопа, дитя моё. И не на шее, а на груди. Но в остальном ты совершенно права. Отец-настоятель уже предвидит, чем может закончиться судебный процесс, каким приговором. Поэтому он загодя принял меры, разорвав контракт с мистером Джаспером. Даже если хормейстера вдруг оправдают, он уже не сможет дальше оставаться певчим в Клойстергэме: церкви не нужен работник клира, побывавший под судом по подозрению в убийстве. Он будет подавать прихожанам дурной пример.

— А нам в школе тоже не нужен такой учитель пения! Скажите... а вот нельзя ли с него как-нибудь взыскать все те деньги, которые ему платили за уроки со мною? Он же меня ничему хорошему не научил!.. То есть я хочу сказать, он меня вообще ничему не научил — ни хорошему, ни дурному.

Хм-м!.. Это немного неожиданный... но законный вопрос. Нет, дитя моё, я полагаю, что такое невозможно.

— Ещё и тут он всех обманул! Ненавижу его!

Но самое неприятное, деточка, это то, что в свидетели защиты записан так же и каменотёс Дердлс! Поэтому прокурор не сможет вызвать его для дачи показаний, как то планировалось сначала. Только в ходе перекрёстного допроса обвинитель сможет задать Дердлсу один-два вопроса — да и то, если защита не заявит протест. А ведь Дердлс был одним из тех, кто обнаружил останки Эдвина, да и о подготовке Джаспером своего преступления — подмене ключа и прочем — он мог бы тоже немало рассказать. Но теперь это, к сожалению, невозможно.

Тут к Розе приходит доктор, и мистер Грюджиус отправляется в гостиную — обсуждать с мисс Твинклтон события дня и ожидать вердикта врача. К счастью оказывается, что Роза быстро идёт на поправку, и ей уже завтра позволяется ненадолго вставать с кровати. Это известие радует всех настолько, что младшая горничная даже бросается доктору на шею и целует его в щёку, после чего, спохватившись и краснея, убегает на кухню и гремит там тарелками — видимо для того, чтобы немного успокоиться.

Перед уходом мистер Грюджиус ещё раз заглядывает к Розе, попрощаться. Та просит его передать самые сердечные приветы Елене Ландлесс и её брату, которых он уж наверняка встретит завтра в суде. Но мистер Грюджиус вдруг становится до невозможности угловатым и старается всеми силами уйти от необходимости что-либо обещать, и Розе, удивлённой таким его поведением, ничего другого не остаётся, кроме как отступить и смириться.

После чего её снова запирают.

* * *

Джон Джаспер же в своём узилище и не думает смиряться.

Тюрьма Клеркенвелл, в которой он ожидал суда, отстояла от Блумсберри-сквер, где обитала Роза, всего лишь на одну милю — но эта миля, казалось, разделяла сады Эдема и филиал ада на земле. Крепкое приземистое здание тюрьмы, воздвигнутое ещё в 15-м веке, толщиною стен и узостью окон-бойниц больше напоминало старинную крепость, чем современное исправительное учреждение. Даже летом в коридорах и камерах тюрьмы было сыро и холодно, поскольку солнце никогда не заглядывало в них, и оттого в помещениях круглые сутки горел газ, отравляя и без того малопригодный для дыхания воздух. Решетки дверей камер выходили в узкие, низкие и извилистые каменные коридоры со сводчатыми потолками. Окон в камерах не было вовсе, не было и каминов, чтобы заключённые не могли сбежать через них — поэтому даже на третьем этаже узники ощущали себя словно в подземелье. Камеры были переполнены бандитами и негодяями с улиц самых бедных районов Лондона, в крохотных одиночках сидели по двое и по трое — но Джаспера, на его счастье (как джентльмена и пока ещё не осуждённого, а всего лишь ожидающего приговора), поселили отдельно от прочих.

В кирпичном мешке, в который он попал, не было ничего, кроме каменной полки, заменявшей собою и кровать, и стул со столом, да помятого ведра с грязною водою, которое явно уже несколько дней не выносилось. Освещения в камере не было никакого, тусклый газовый свет едва-едва проникал через решётку из коридора. Из-за двери доносилось лязганье кандалов, крики и проклятия других заключённых, стук дубинки надзирателя по решёткам дверей камер, да шипение газа в светильниках. Попав в такую камеру, человек поневоле ощущал себя заживо похороненным, и ещё до всякого суда! Разумеется, одною из целей подобной обстановки было желание тюремных властей сломить у заключённых всякую волю к сопротивлению или бунту.

Сначала Джаспера отвели в продуваемую сквозняком помывочную, где стояла огромная лохань с едва тёплою водою: судя по плавающему на поверхности серой воды слою грязи, в ней до того уже искупалось с дюжину других заключённых.

Передёрнувшись от отвращения, Джаспер наотрез отказался от подобного омовения.

Этого ждали. Ему тут же сообщили, что за небольшую плату он может... нет, не получить свежую воду, а всего лишь нанять другого заключённого мыться вместо себя. Освобождение от купания обошлось Джасперу в два шиллинга.

Затем его провели в камеру и предложили другой выбор: либо питаться обычной тюремной пищей, состоящей из куска хлеба грубого помола, кувшина сырой воды и тарелки склизкой каши в день, либо — опять-таки, за известную плату — он может заказывать себе еду «с воли», которую ему будут приносить из трактира.

Джаспер, пересчитав на ладони немногие оставшиеся при нём монеты, решил, что сможет протянуть неделю-другую на приличной пище, а там его непременно оправдают и освободят. Надзиратель усмехнулся на эти его слова — сколько он уже слышал подобных! — но противоречить не стал, забрал деньги и удалился, пообещав прислать ужин не позднее, чем через час. Джаспер присел на свою каменную кровать, прикрытую тонким тюремным матрацем, и был тут же атакован полчищем блох, которыми кишели и одеяло, и подушка. С проклятиями вскочив, он отошёл в дальний от двери угол камеры, прислонился к стене и погрузился в мрачные раздумья.

Ужин появился не через час, а более чем через три, но оказался неплох: баранья отбивная с картофелем и овощами, а так же стаканчик тёмного пива. Но есть всё это пришлось тюремной деревянной ложкой и без ножа: из соображений безопасности приборы заключённым не полагались. Вернув тарелку и жестяной стакан надзирателю, Джаспер скинул полные насекомых одеяло и подушку на пол камеры и улёгся прямо на холодные камни скамьи, подложив под голову локоть руки, но заснуть он не смог до полуночи — все его мысли были о завтрашнем разбирательстве в суде.

Денег, чтобы нанять адвоката, у Джаспера не было, и своего назначенного судом защитника он тоже ещё не видел, поэтому он сам принялся выстраивать в уме линию собственной защиты. Улик против него было немного, и все они были косвенные, вот только с ключом в руках он попался совершенно непростительно. Но ничего! Его тренированный преступный ум скоро найдёт и этому убийственному факту какое-нибудь вполне невинное объяснение!

Утро следующего дня выдалось туманным, уличные звуки тонули в густом воздухе, словно в молоке. Тюремная повозка доставила Джаспера в Уголовный суд Олд-Бейли к девяти утра, но возле суда уже теснилась толпа лондонцев, желающих стать зрителями на его процессе. Пропечатанное в газетах, его преступление было теперь на устах у всех, и провинциальный хормейстер за один день простым убийством добился такой популярности, какой он не достиг бы самым прекрасным пением и за дюжину безупречно прожитых лет.

Хотя ворота открыли настежь, толпа не желала пропускать повозку, пока ей не позволят взглянуть на заключённого, чтобы разжиться пищей для сплетен и составить своё собственное о нём впечатление. Повозка раскачивалась — её толкали десятки рук. Слышны были выкрики «Убийца!» и «Тише, тише, он невиновен!», потом в стенку фургона из толпы швырнули несколько гнилых помидоров и даже камней. Но вот послышался грозный рык полицейского, и толпа отшатнулась; повозка въехала во двор суда, ворота закрылись и засовы со скрежетом задвинулись.

Дверца фургона распахнулась, и два мускулистых охранника подхватили хормейстера под локти и буквально выдернули его наружу, больно сдавив и вывернув ему руки. Джаспер с возмущённым возгласом попробовал освободиться и, к его удивлению, ему это удалось — служители суда убрали руки и отступили на шаг. В конце концов, он ведь ещё не осуждён, он ведь пока ещё свободный человек, джентльмен! Джаспер поднял глаза, надеясь увидеть вверху хоть клочок неба, но даже верхние этажи здания суда уже скрывал туман — каминная сажа, растворённая и взвешенная в нём, лезла в горло, и от зловония щипало в глазах. Один из служителей кашлянул, другой легонько подтолкнул хормейстера в спину, и Джаспер, стараясь выдержать прямую осанку честного человека, поднялся по трём каменным ступеням крыльца и вступил в коридоры суда, полный мрачной решимости выйти из них оправданным, каких бы усилий ему это ни стоило.

Глава XLIII. Обвинение

Первый день процесса над хормейстером Джаспером в Уголовном суде Олд-Бейли был отдан стороне обвинения.

Репортёр «Ивнинг Кроникл», присутствовавший в зале, так описал подсудимого:

«Перед нами предстал бледный, но уверенно держащийся молодой человек приятной наружности, с пронзительным взглядом чёрных, светящихся умом и решимостью глаз. Манеры его были естественны и безукоризненны, походка твёрдая, жесты красивы и умеренны. Войдя в зал суда, он окинул помещение цепким, внимательным взглядом, вежливо поклонился суду и присяжным, а потом, заметив среди зрителей кого-то из пришедших поддержать его знакомых, слегка улыбнулся в публику и сделал приветственный жест рукою, словно он пришёл не на собственное судилище, а в гостиную залу. Такое его поведение не могло не оказать на присутствующих самого благоприятного впечатления. В тот же момент с галереи для зрителей некая экзальтированная дама бросила подсудимому букетик фиалок, каковой тотчас же был подобран и унесён прочь служителем суда, а совершившая сие дама была — не без её сопротивления — выдворена с галереи судебным приставом.»

Позвонив в колокольчик, секретарь суда объявил о начале слушаний по делу «Королева против Джона Джаспера, по обвинению в умышленном убийстве мистера Эдвина Друда». Председатель суда, лорд главный судья Тиндал [1] скрипучим голосом спросил обвиняемого, понятно ли тому, в чём его обвиняют, и признаёт ли он себя виновным. Встав со скамьи, мистер Джаспер твёрдо заявил о своей невиновности и, возвысив голос, добавил, что «правда и Господь на его стороне», чем вызвал аплодисменты в публике. Судья Тиндал призвал присутствующих к порядку однократным ударом судейского молотка.

После того, как были названы и представлены остальные члены суда, обвинения и защиты, приступили к выбору присяжных. Со стороны обвинения было заменено пятеро присяжных, и ещё двое взяли самоотвод, так как уже составили себе по газетам представление о существе дела и не чувствовали за собою способности судить беспристрастно. Со стороны защиты отводов не последовало.

— Затем к присяжным обратился генеральный прокурор сэр Уильям Фоллетт, [2] — читал далее Баззард, расхаживая от стола к камину в гостиной своей тётушки с номером «Ивнинг Кроникл» в руках. Мисс Твинклтон и Роза слушали его затаив дыхание. — «Вы собрались здесь, господа, — заявил он, — чтобы исполнить свой непростой, но очень ответственный долг. А именно: вы должны будете определить, является ли человек, который сидит сейчас перед вами на скамье подсудимых, виновным в том ужасающем преступлении, в котором он обвиняется, или же он, вопреки ожиданиям, всё же не виновен. И я полагаю, джентльмены, что я исполню свой долг перед Короной наилучшим образом, если я изложу здесь перед вами все факты и заключения, к которым пришло следствие, и сделаю это как можно более непредвзятым и беспристрастным образом.

Итак, уважаемый суд и джентльмены из присяжных, что же за человек сидит сегодня перед нами на скамье подсудимых? Джон Джаспер, учитель музыки и пения из Клойстергэма, что в графстве Кент, а также хормейстер городского собора. Старшая сестра подсудимого мисс Эллен Джаспер, ныне покойная, вскоре после его рождения вышла замуж за мистера Эверетта Друда, эсквайра, ныне тоже покойного, и в 1821-м году в их семье появился сын и наследник, окрещённый Эдвином — ныне, к сожалению, также покойный. Несмотря на то, что подсудимый Джаспер оказался всего лишь на шесть лет старше упомянутого Эдвина Друда, последний приходился ему племянником первой линии. Столь незначительная разница в возрасте привела к тому, что юные Джон и Эдвин походили более на близких друзей или даже на родных братьев, отчего — по свидетельству окружающих — относились они друг к другу соответственно, то есть с братской любовью и расположением. Никогда, ни во время детских игр, ни во времена юношеских совместных развлечений, не было между ними ни единой ссоры, ни каких-либо других разногласий. В этом сходятся все опрошенные нами свидетели.

Шурин подсудимого, Эверетт Друд, отец своего сына Эдвина, находился в дружеских отношениях с неким сэром Мортимером Буттоном, баронетом и землевладельцем в Норфолке, и часто вместе с малолетними Эдвином и Джоном гостил в поместье у этого сельского джентльмена. Там оба подростка познакомились и завели детскую дружбу с дочерью упомянутого землевладельца, мисс Розалией Буттон, 1826 года рождения. Само собой разумеется, что шестилетняя девочка нашла более преданного товарища по играм в девятилетнем Эдвине, чем в пятнадцатилетнем Джоне. Этого не мог не заметить её отец, сэр Мортимер Буттон.

После безвременной смерти жены в 1832-м году сэр Мортимер почувствовал настоятельную необходимость заранее устроить будущее своей дочери, для чего заключил со своим другом мистером Друдом особое соглашение — своего рода брачный контракт — состоящий в том, что по достижении возраста совершеннолетия сын мистера Друда Эдвин возьмёт в жёны дочь сэра Буттона Розалию, а до той поры эти двое будут считаться как бы помолвленными. Соответствующие записи были внесены в завещания обоих джентльменов.

Сэр Мортимер Буттон скончался в 1833-м году, передав свою единственную дочь на попечение мистера Хирама Грюджиуса, эсквайра и юриста в Степл-Инне, который в бытность свою в Норфолке служил управляющим в имении баронета. Для воспитания и обучения мисс Розалия Буттон была водворена в школу-интернат для юных леди, однако не в Норвиче, графство Норфолк, как можно было бы ожидать, а в Клойстергэме, графство Кент — то есть подальше от тех мест, которые могли бы пробудить в ребёнке печальные воспоминания о смерти родителей. Верный данному слову, мистер Друд вместе со своим сыном Эдвином регулярно навещал там наречённую невесту юноши, чтобы дать молодым людям более возможности ближе узнать и полюбить друг друга.

Разумеется, для подсудимого Джаспера не являлось секретом, в каком именно городе Королевства проживает, и в какой именно школе обучается невеста его более счастливого племянника. Вряд ли можно признать случайным, что подсудимый Джаспер, став в 1840-м году опекуном своего племянника после смерти отца последнего, приехал в поисках места учителя пения именно в Клойстергэм и поступил на работу именно в ту школу, в которой обучалась юная невеста его племянника. Создаётся впечатление, джентльмены, что подсудимый хотел находиться к мисс Розалии Буттон как можно ближе.

Сразу же после того, как мисс Розалия Буттон начала заниматься с подсудимым Джаспером уроками музыки и пения, её отношения с наречённым и завещанным женихом, юным Эдвином Друдом, стали стремительно портиться. Подсудимый Джаспер, внешне соблюдая приличия, одним своим присутствием рядом с девицей Буттон влиял на неё настолько, что между молодыми людьми пролегла трещина, которая стала быстро расширяться, и к августу прошлого, 1842 года превратилась, в буквальном смысле этого слова, в неодолимую пропасть. К декабрю того же года (и можно быть уверенным — не без известных усилий подсудимого) их взаимная приязнь уменьшилась настолько, что они, более или менее одновременно, пришли к выводу, что им необходимо отказаться от вступления в рекомендованный их родителями брак и разорвать помолвку — что и было произведено 23-го декабря 1842 года, то есть за день до смерти указанного Эдвина Друда.

К сожалению, джентльмены, эти молодые люди, решившие остаться друг другу братом и сестрой, не побеспокоились поставить об этом в известность своих собственных опекунов, что — по мнению стороны обвинения — и стоило молодому Эдвину Друду жизни. Знай подсудимый Джаспер о разрыве помолвки, он, возможно, и отказался бы от планов убить собственного племянника, которые он к тому времени тайно вынашивал. Да, господа присяжные, убить и самому жениться на юной и очаровательной молодой леди, мисс Розалии Буттон!

Для осуществления своего плана убийства подсудимый назначил ночь Сочельника прошлого, 1842-го года. Из-за новолуния эта ночь обещала быть одной из самых тёмных в году, дополнительно совершению убийства помог и ураганный ветер, обрушившийся на графство Кент той ночью. Выманив с невольной помощью третьего лица, о котором будет сказано позднее, свою несчастную жертву из безопасного дома, подсудимый подстерёг Эдвина Друда на территории кладбища близ Клойстергэмского собора, где и задушил своего племянника с помощью специально для этого случая приуготовленного шарфа из прочного кручёного шёлка. Указанный шарф вы можете видеть здесь, на столе для улик, под номером один. Задушенное мёртвое тело подсудимый спрятал в одном из кладбищенских склепов, ключом от которого он завладел заранее. Здесь — улика номер два. С целью затруднить опознание тела, если таковое будет когда-нибудь всё ж таки найдено, подсудимый сжёг лицо покойного с помощью негашёной извести, а также удалил с мёртвого тела все приметные драгоценности — улики под номерами три и четыре, часы и галстучная заколка — для того, чтобы следующей же ночью бросить их в реку.

И здесь, джентльмены, мы переходим ко второй части этой трагической истории. И если в первой части говорилось о преступлении Джона Джаспера против законов Королевства, то вторая часть моего выступления покрывает его несмываемым позором, ибо повествует о его преступлении против законов морали. Желая во что бы то ни стало избежать даже малейшего подозрения в убийстве племянника, наш сегодняшний подсудимый попытался обвинить в этом преступлении заведомо невиновную персону, а именно случайно оказавшегося в Клойстергэме юношу, лишь незадолго до того приехавшего из наших индийских колоний — юношу по имени Невил Ландлесс, ныне покойного».

Тут Роза непонимающе посмотрела на увлечённо читающего вслух Баззарда, но поскольку мисс Твинклтон никак не отреагировала на эти слова, Роза подумала, что ослышалась.

«Этот несчастный юноша, джентльмены, — продолжал читать Баззард, — который из-за благородства своей души остро реагировал на любое проявление несправедливости, за месяц до ночи убийства необдуманно вступил в контры с будущей жертвой, Эдвином Друдом, разойдясь с ним во мнениях по вопросу, не имеющему особого отношения к нашему сегодняшнему разбирательству. И хотя этот юноша скоро полностью помирился со своим противником, он оказался для подсудимого Джаспера весьма удобным «мальчиком для битья», и именно его подсудимый Джаспер — в попрание всех представлений о чести джентльмена и христианина — позднее прилюдно и неоднократно обвинял в собственном своём преступлении.

К счастью, эти обвинения — безусловно, против желания подсудимого — всегда оставались голословными и бездоказательными. Не было обнаружено ни единой улики, прямо обвинявшей мистера Ландлесса. Наоборот, было найдено множество улик — и в своё время все они будут предъявлены суду — могущих свидетельствовать против подсудимого. Наши превосходные английские законы, базирующиеся на нерушимом принципе «bona fides» — то есть презумпции невиновности персоны, покуда не будет доказано обратное — повелели следствию вернуть Невилу Ландлессу его доброе имя и утраченную на время свободу, и это оказалось непереносимым для преступного сознания подсудимого Джаспера. Желая любым способом опорочить этого невиновного юношу, подсудимый не остановился перед прямой фабрикацией улик: он попытался подбросить в комнаты молодого человека ключ от того кладбищенского склепа, в котором было совершено преступление и позднее обнаружено мёртвое тело. К счастью, бдительность друзей и соседей юноши не позволила подсудимому Джасперу вполне достичь своей цели, и инспектор сыскной полиции Портерс (чьи показания мы услышим позднее) арестовал преступника «in flagranti» — то есть прямо на месте совершаемого им злодеяния, с упомянутым ключом в его преступных руках. К моему прискорбию я должен упомянуть при этом, что практически в тот же момент прервалась и жизнь означенного Невила Ландлесса — от несчастного случая, а именно от падения с крыши в результате собственной неосторожности».

Тут Роза, уже вполне уверенная, что расслышала всё правильно, вскочила с кресла и возгласом попросила Баззарда остановиться. В сильном волнении и с вопросом во взгляде она повернулась к мисс Твинклтон... но директриса только скорбно склонила голову и чуть слышно призналась, что Розу (по настоянию врачей) старались уберечь от тех новостей, которые могли бы вызвать повторение её нервной горячки.

— Его уже похоронили, бедняжку, — добавила она. — Когда ты совсем поправишься, дитя моё, мы можем съездить к нему на могилу — если, конечно, твой опекун и господин доктор нам это позволят.

Совершенно подавленная этим известием (и представив себе, в каком горе находилась сейчас её подруга Елена), Роза снова без сил опустилась в кресло, а Баззард — с удивительным отсутствием такта! — тут же бодро продолжил читать дальше:

«Таковы, господа присяжные, вкратце те факты, которые удалось установить следствию. И теперь вы, джентльмены, должны выполнить свою тяжёлую и ответственную обязанность — то есть решить, достаточно ли собрано улик и записано показаний свидетелей для того, чтобы убедиться в полной и безусловной виновности находящегося тут перед вами подсудимого Джаспера. Я не знаю, какую линию защиты выберут мои уважаемые коллеги-адвокаты. Возможно, они будут утверждать, что подсудимый действовал в ослеплении ревностью или, например, находился в состоянии временного умственного помешательства. В таком случае, джентльмены, вашей задачей будет определить, достаточно ли в деле смягчающих обстоятельств, чтобы отвести от подсудимого карающую длань Закона. Но если вы решите, господа, что таких обстоятельств недостаёт, а напротив, все улики и показания свидетелей указывают на виновность подсудимого в том злодеянии, которое инкриминируется ему сегодня, то не мне напоминать вам, джентльмены, какого вердикта ожидает от вас Общество и Справедливость».

Судебный репортёр «Ивнинг Кроникл» отмечал далее, что речь Генерального Прокурора длилась два с четвертью часа и неоднократно, после особо удачных пассажей, прерывалась аплодисментами публики. Одновременно репортёр сетовал, что места для журналистов находились далеко от скамьи подсудимых и стола прокурора, и поэтому многие из этих пассажей не достигли его ушей и остались оттого незаписанными.

Первым к барьеру для дачи свидетельских показаний был вызван полицейский инспектор Фергюс Портерс (тут Роза с некоторым удивлением заметила, как при этих словах оживилась мисс Твинклтон). Представившись суду и будучи приведённым к присяге, он показал, что подключился к следствию практически сразу же после обнаружения мёртвого тела Эдвина Друда, и был буквально принуждён судьёй-коронером арестовать Невила Ландлесса, как основного подозреваемого. Однако после проведённого сначала в Лондоне, а потом и в тюрьме города Клойстергэма допроса мистера Ландлесса (протокол допроса уже предоставлен суду), а особенно после сопоставления показаний местного каменотёса Стефана Дердлса и местного ювелира мистера Тодда (оба они дадут свои показания дальше по ходу слушаний), инспектор пришёл к выводу о невиновности юноши. Ряд инкриминируемых ему деяний он просто физически не мог совершить: например, завладеть ключом от склепа или избавиться от улик, выкинув часы жертвы в реку. Всё потребное для этого время он провёл под арестом — сначала домашним, а потом и тюремным. После того, как инспектор убедился в его невиновности, юношу с извинениями выпустили, и инспектору пришлось искать других подозреваемых. От одного из своих информаторов инспектор узнал о том, что ключ от склепа подсудимый Джаспер, похоже, всё это время держал в одному ему известном тайнике, а теперь этот ключ снова извлечён на свет божий, поскольку подсудимый Джаспер собирается подбросить его в лондонскую квартиру Невила Ландлесса. Срочно прибыв в Лондон, инспектор узнал, что именно это и произошло, но афера, к счастью, закончилась для преступника неудачно.

Когда инспектор Портерс закончил давать показания, адвокат подсудимого сэр Александер Кокбурн [3] приступил к его перекрестному допросу. Прежде всего он поинтересовался у инспектора, рассматривалась ли в ходе следствия версия, что у подозреваемого Ландлесса были сообщники — например, его часто видели оживлённо обсуждающим что-то со своею сестрой Еленой. Нисколько не желая бросить подозрение на эту достойную леди, известную своею преданностью брату и нетерпимостью к мистеру Джасперу, адвокат всё же считает себя обязанным спросить свидетеля, были ли изучены и её передвижения — как в ночь убийства, так и в последующие дни. Ведь могло же найтись и третье лицо, доделывающее за Ландлессом «грязную работу» по избавлению от улик и сокрытию ключа. Если не эта молодая леди, то какой-нибудь подкупленный уличный мальчишка вполне мог провернуть такое! Инспектор (побледнев, по свидетельству журналиста) скупо ответил на это, что такие следственные действия проведены не были.

— Но, как показали последующие события, в них не было и необходимости, — добавил инспектор.

— Это Вы так утверждаете, — улыбнулся адвокат. — Присяжные вправе посчитать иначе.

Затем адвокат спросил свидетеля, видел ли его информатор воочию, как мистер Джаспер извлекал ключ из тайника, или же он изложил инспектору только свои домыслы и фантазии.

— Нет, — вынужден был признать инспектор. — Это были его логические построения... которые, однако, полностью затем подтвердились.

— Каким же это образом?

— Таким, что подсудимый был пойман — и именно с этим ключом в руках.

— Но можете ли Вы исключить, что мистер Джаспер действительно нашёл этот ключ в квартире Невила Ландлесса? Пожалуйста, ответьте — да или нет?

— Н-нет, — отвечает с запинкой инспектор, — я не могу утверждать этого однозначно. Когда я прибыл для ареста, подсудимый Джаспер уже сидел, привязанный верёвкой к стулу. Ключ, владение которым ему сейчас вменяется, лежал перед ним на столе. Его преподобие мистер Криспаркл — который и обездвижил подсудимого, перед тем нокаутировав его — сообщил мне, что его друг, лейтенант флота Тартар, собственными глазами видел, как подсудимый пытался закопать ключ в горшке с цветами, стоявшем...

— Я протестую, Ваша честь! — перебивает инспектора адвокат, поднимая руку. — Свидетель обязан рассказывать только то, что видел сам, и не ссылаться при этом на показания третьих лиц!

— Протест принят! — ударяет молотком по столу судья. — Секретарь, исключите последние слова свидетеля из протокола! Господа присяжные, вы не должны принимать их во внимание! Свидетель, потрудитесь говорить только о том, что видели или слышали Вы сами. Отвечайте, Вы лично видели означенный ключ в руках подсудимого?

— Нет, Ваша честь, — тихо произносит инспектор.

— Больше вопросов к свидетелю не имею! — возглашает адвокат, обменявшись с подсудимым довольными взглядами.

«Затем для дачи показаний был вызван Джеймс Тартар, лейтенант флота в отставке и сосед Невила Ландлесса», — продолжил читать Баззард, расхаживая по комнате.

— Подождите! — воскликнула Роза. — Объясните мне, что всё это значит?! Разве инспектор Портерс плохо провёл следствие?!

— Ах нет, дорогая, — ответила ей мисс Твинклтон, тоже заметно взволнованная. — Он замечательно провёл следствие, я в этом уверена. Но королевский адвокат своими инсинуациями пытается повлиять на присяжных и поставить показания и действия Фергюса... инспектора Портерса под сомнение.

— И ему это пока удаётся! — расхохотался Баззард и осёкся под совместными сердитыми взглядами обеих леди.

— Но я надеюсь, милочка, — добавила директриса, — что показания твоего спасителя мистера Тартара всё нам прояснят. Давайте же читать дальше!

Баззард, прокашлявшись и встав в довольно-таки театральную позу, продолжил чтение.

— Как я уже упомянул, уважаемая публика, леди и джентльмены, «затем для дачи показаний был вызван мистер Тартар, лейтенант флота в отставке и сосед мистера Ландлесса. Побуждаемый к тому прокурором, мистер Тартар пояснил, что цветочные горшки перед окном квартиры Ландлесса на самом деле не принадлежат последнему, а являются его, свидетеля, личной собственностью. Желая распространить свой «воздушный садик» и на соседние окна тоже, он сам менее месяца назад испросил у своего соседа позволения украсить цветами его окна. Ежедневно мистер Тартар багром подтягивал ящик с горшками по водосточному жёлобу ближе к своим окнам, и потом пропалывал, поливал и взрыхлял землю в горшках, каковые действия делали совершенно невозможным спрятать в этих горшках что-либо, а тем более — весьма большой и приметный ключ от склепа. Невил Ландлесс, прекрасно зная, как именно его сосед обходится с горшками за окном его комнаты, ни в коем разе не посчитал бы горшки безопасным местом для хранения ключа; такое мог подумать лишь человек, совершенно Ландлессам посторонний. И именно такого человека, по мнению свидетеля, мы видим сегодня перед собою на скамье подсудимых.

Тут адвокат с удовольствием заявил суду протест, каковой и был принят, а от свидетеля потребовали воздержаться от выводов и излагать одни лишь известные ему факты.

В ответ свидетель Тартар сухо заявил, что известные ему факты таковы, что он четко слышал, как подсудимый ясно и недвусмысленно заявлял, что обнаружил ключ в горшке, который свидетель сам за четверть часа до того взрыхлил на всю глубину, прополол и полил. И теперь он, мистер Тартар, не может считать подобное заявление ничем иным, кроме как сознательной ложью — и это тоже один из «известных ему фактов».

— Какой молодец! — воскликнула Роза, ударяя кулачком по коленке. — Я с первого же взгляда на него поняла, что он просто душка... то есть, что на мистера Тартара можно положиться во всём, вот что я хотела сказать.

— Во время перекрёстного допроса. — продолжил свою декламацию Баззард, возвышая голос и покашливая всё чаще, — «во время допроса адвокат Кокбурн поинтересовался у свидетеля, уверен ли тот, что мистер Джаспер пытался именно спрятать ключ в горшке, а не проделать с ним что-либо иное — например, просто примерить, помещается ли ключ в горшок. Свидетель в явном затруднении переспросил, что именно адвокат имеет в виду. Мистер Кокбурн пояснил, что по всему выходит, что свидетель неправильно интерпретировал действия мистера Джаспера. Найдя ключ где-то ещё в квартире Ландлессов — а мы уже знаем, что даже обыска там не проводилось! — мистер Джаспер мог задуматься, где же подозреваемый его всё это время прятал. Ключ был испачкан в засохшей земле — как мы это можем видеть даже сейчас, на подносе с уликами — в квартире же Ландлессов земля была только в горшках за окном. Вот мистер Джаспер и попытался примерить найденный ключ к горшку. Потом подсудимый был напуган окриком свидетеля — и это понятно, ведь мистер Джаспер незаконно проник в чужую квартиру! — после чего запаниковал и попытался скрыться. Адвокат потребовал от свидетеля сказать суду ясно и определённо — был ли ключ в руке мистера Джаспера, когда тот открывал окно, или же мистер Джаспер достал ключ из кармана? Свидетель Тартар, нахмурившись, ответил, что он отчётливо видел, как подсудимый достал ключ из кармана сюртука. Адвокат тут же задал второй вопрос: может ли свидетель утверждать с полной уверенностью, что мистер Джаспер не положил этот ключ в карман минутою ранее, когда он отыскал его, скажем, под кроватью подозреваемого? После продолжительного молчания свидетель был вынужден признать, что утверждать такого с полной уверенностью он не может. «Джентльмены, — тут же обратился к присяжным адвокат Кокбурн, — отметьте себе, что свидетель не уверен в том, что именно он видел, и к его показаниям потому надо относиться с известной осторожностью».

Роза, совершенно поникнув в кресле, смогла только выдавить разочарованный возглас. Баззард, отпивая воды из стакана, с интересом разглядывал двух женщин — одну в летах, другую совсем молодую — у которых честность их знакомых была так легко и походя поставлена под сомнение ушлым адвокатишкой.

«После того, как лейтенант Тартар покинул место для дачи свидетельских показаний, — продолжил Баззард уже чуть менее хрипло, — Королевский прокурор вызвал для допроса мистера Хирама Грюджиуса, душеприказчика семейства Буттонов и опекуна мисс Розалии Буттон. Вопросы, заданные ему стороной обвинения, были юридического свойства — скорее как к эксперту, чем как к очевидцу. Прокурор Фоллетт спросил свидетеля, существовала ли для подсудимого прямая материальная выгода в убийстве своего племянника. Наследовал ли он что-то в этом случае? Что вообще произошло с наследством и имуществом Друдов? Прокурор пояснил присяжным и суду, что на эти вопросы, вообще-то, должен был бы отвечать душеприказчик и опекун семейства Друдов, но означенная персона — вот неудача! — на данном процессе сидит как раз на скамье подсудимых, и опрошена быть не может.

Мистер Грюджиус ответил на это, что покойный Эдвин Друд в мае текущего, 1843 года должен был достичь возраста совершеннолетия и вступить во владение отцовским наследством: ему переходил инвестиционный пай Друда-старшего в инженерной фирме «Макклин и Стилман», занимающейся в том числе изысканиями на Суэцком перешейке. [4] Для подсудимого Джаспера не существовало никакого законного способа автоматически унаследовать этот инвестиционный пай после смерти племянника. Ему помогло бы только прижизненное дарение или посмертное завещание Эдвина Друда в его пользу, а ничего из этого покойный ныне юноша совершить не мог, будучи сам в тот момент ещё несовершеннолетним. Поэтому для любого человека, не знакомого с особенностями завещаний господ Буттона и Друда, всё и выглядит таким образом, что подсудимый якобы не мог получить от смерти племянника никакой материальной выгоды, ни сейчас, ни в отдалённом будущем. Что, сами понимаете, означало бы отсутствие для преступления корыстного мотива».

Тут в дверь квартиры постучали, Баззард прервал чтение и недовольно умолк, служанка побежала открывать двери, в прихожей послышался знакомый, добрый и чуть скрипучий голос мистера Грюджиуса, и через минуту он вошёл в гостиную собственной персоной. Роза вскочила, чтобы обнять и поцеловать опекуна, он заботливо осведомился о её здоровье и самочувствии, потом мисс Твинклтон предложила всем чаю — и так оно продолжалось, пока Баззард раздражённо не поинтересовался у присутствующих, позволено ли ему уже читать дальше, или ему лучше прямо сейчас постричься в монахи и принести обет молчания. Поймав удивлённый взгляд своего опекуна, Роза объяснила ему, что сейчас как раз зачитываются собственные его показания на суде в изложении газетного репортера.

— Я помешал Вам, Томас? — кротко спросил своего клерка старый юрист. — Извините меня сердечно. Прошу Вас, читайте дальше!

И после паузы добавил с лёгкою усмешкой:

— Мы все внимание!

Баззард, напоказ прокашлявшись, продолжил зачитывать репортаж «Ивнинг Кроникл»:

«На вопрос прокурора Фоллетта, каковы же были особенности завещания господ Буттона и Друда (помимо уже известного суду пожелания, чтобы дети их в будущем поженились), мистер Грюджиус ответил, что в завещаниях этих было также указано, что и в каком случае происходит с акциями упомянутого пая, который — и эта информация вызвала интерес и оживление как в публике, так и среди присяжных — являлся на самом деле подарком сэра Мортимера Буттона своему другу на будущую свадьбу их детей. Если эта свадьба не сможет состояться по вине мисс Буттон, из-за её нежелания или преждевременной смерти, то акции остаются у семейства Друдов. Если же свадьба не состоится по причине нежелания или преждевременной смерти Эдвина Друда, то акции возвращаются в собственность мисс Буттон. Это дополнительное условие, известное подсудимому, делало для него возможным завладеть наследством Друдов. Для этого подсудимому Джасперу требовалось сначала убить Эдвина Друда, потом дождаться перехода акций в собственность мисс Буттон, а уж затем преступник мог угрозами или уговором принудить несчастную к браку — после чего акции становились бы его безраздельной собственностью.

Далее свидетель Грюджиус заверил суд в своей убеждённости, что таков и был тайный план подсудимого. Этому плану помешало лишь одно: помолвка была расторгнута по инициативе мисс Буттон, ничего не знавшей об особой договорённости своего отца с отцом её жениха, — и акции остались в собственности Эдвина Друда. Затем бедный юноша умер (был убит), но это уже не могло ни на что повлиять: наследство Друдов осталось для Джона Джаспера навсегда недосягаемым».

— Ах, боже мой! — воскликнула тут Роза в сильном волнении. — Так это всё из-за денег?! Из-за этих ваших «фунтов, шиллингов и пенсов»?! Ах, дорогой мой папочка, вот спасибо! Мало того, что ты почти разрушил мою жизнь, но ты ещё и подготовил смерть бедного Эдди!.. Ах, будь они прокляты, эти ваши акции, пусть они сгорят, улетучатся, слышать о них не желаю!

На что Баззард с поразительным бессердечием заметил, что так оно, скорее всего, и произойдёт — акции теперь не достанутся никому и всё равно что сгорят. Роза на это только возмущённо фыркнула и так махнула на господина поэта рукою, как будто он был кошкой, а она желала прогнать его прочь.

— Дитя моё, прошу тебя, — взмолился мистер Грюджиус, — не нужно во всём винить твоего покойного родителя. Он же не мог знать десять лет назад, что произойдёт в твоём будущем. Как мог он предположить, что Джон Джаспер станет опекуном Эдвина, прочтёт завещание и задумает убийство? Старый мистер Друд вполне мог протянуть ещё несколько лет, и ничего дурного не произошло бы вовсе. Да и потом... как доказал мне адвокат на суде, всё вышло совсем не так очевидно.

«Во время перекрёстного допроса, — тут же продолжил чтение Баззард, — королевский адвокат Кокбурн спросил свидетеля Грюджиуса, откуда тот узнал об условиях наследования упомянутых акций. Свидетель сообщил, что узнал это из завещания покойного Буттона, поскольку являлся одним из его душеприказчиков. Адвокат Кокбурн тут же поинтересовался, был ли и мистер Джаспер, в свою очередь, проинформирован о существовании в завещании сэра Мортимера этих условий. Свидетель не задержался с положительным ответом и заверил адвоката, что должным порядком направил противоположной стороне заверенную копию завещания сэра Буттона. Однако через мгновение свидетель уточнил, что передал эту копию непосредственно Эдвину Друду, минуя руки Джона Джаспера, поскольку таково было настоятельное пожелание его подопечной, мисс Розы, и он не мог его не исполнить. «Значит, — подытожил королевский адвокат, — мистер Джаспер мог и не знать обо всех этих сложностях с наследованием акций, что лишало бы его того мотива, который Вы ему сейчас так блистательно приписали». Свидетель, на секунду смутившись, ответил на это, что точно такие же условия обязаны были содержаться и в завещании мистера Друда, с текстом которого подсудимый, как опекун сына завещателя, был превосходно знаком. «Но уверены ли Вы в том, что такие условия в нём непременно содержались? — вопросил королевский адвокат. — Знакомы ли Вы настолько хорошо с текстом завещания мистера Друда, чтобы определённо утверждать такое? Получили ли Вы его заверенную копию от мистера Джаспера?». После этого свидетель нехотя подтвердил, что он, как опекун мисс Розы, так и не получил от подсудимого копии указанного документа, хотя последний, как опекун противоположной стороны, таковую копию и был обязан ему предоставить.

— Мистер Друд составил своё завещание через восемь лет после смерти сэра Буттона, — ответил адвокат. — И похоже, за эти восемь лет его готовность вернуть акции мисс Буттон в случае смерти его сына несколько поуменьшилась. Можно даже сказать, что эта его готовность исчезла вовсе, поскольку в его завещании — а я держу сейчас в руке его копию — о возвращении акций не сказано ничего, ровно ничего, ни единого слова! Позвольте мне зачитать суду, что тут написано: «Я, Эверетт Роджер Друд, находясь в здравом уме и в твёрдой памяти, настоящим завещаю всё моё движимое и недвижимое имущество...»

Слова адвоката, как сообщил далее корреспондент «Ивнинг Кро-никл», были прерваны громким возгласом подсудимого, в чрезвычайной ажитации вскочившего со своего места. В самых резких и недвусмысленных выражениях он потребовал от адвоката Кокбурна немедленно прекратить чтение вслух указанного документа. Судебный пристав был направлен утихомирить подсудимого, и ему пришлось даже применить силу, чтобы усадить мистера Джаспера снова на его место. Королевский адвокат попросил у суда разрешения кратко переговорить с подзащитным, и таковое разрешение было ему даровано. Обменявшись с подсудимым парою слов, которые репортёру слышны не были, королевский адвокат возвратился к столу судьи и пояснил, что его мандант выразил настоятельное пожелание, чтобы текст завещания мистера Друда — из уважения к покойному — не оглашался вслух в присутствии посторонней публики и репортёров, а был передан суду и присяжным для чтения глазами, поскольку в нём могут оказаться такие распоряжения покойного, которые не имеют отношения к разбираемому сегодня делу, и было бы прискорбно, если эти приватные подробности позднее смаковались бы в газетах на потеху читающей публике. Судья Тиндал ударом молотка по столу удовлетворил этот протест и затребовал текст завещания Друда для ознакомления. Прочитав его, судья подтвердил адвокату и присяжным, что в завещании ничего не говорится о возврате акций в собственность мисс Буттон. «Следовательно, — закончил свою мысль королевский адвокат, — мой подзащитный не мог ожидать передачи наследства Друдов обратно в руки мисс Буттон, поскольку не знал о самой возможности такой передачи, и потому он не имел мотива для преступления — со смертью племянника мистер Джаспер действительно не выигрывал ничего».

— Но я совершенно уверен, что негодяй знал об этом условии! — воскликнул мистер Грюджиус, ударяя себя ладонью по колену. — Пусть оно и не стояло в завещании Друда, но условие это каким-то образом стало ему известно! Иначе все его действия лишены смысла! Для чего ещё убивать ему Эдвина Друда, если не для того, чтобы завладеть его деньгами?!

Тут Роза с тихим возгласом показала пальчиком на саму себя.

— Прости, дорогая моя, — ответил её опекун, — но если бы он просто мечтал заполучить тебя, он мог бы поступить гораздо вернее, всего лишь отговорив Эдвина от брака с тобой! Зачем убивать соперника, если можешь его переубедить?! Но я же видел, видел в какое отчаяние пришёл Джаспер, когда я объявил ему о расторжении вашей помолвки! Он был буквально в ужасе! Он грохнулся в обморок с таким криком, как будто настал конец всем его надеждам, всем его планам! Нет-нет, я сразу тогда понял, что это всё из-за денег... Он знал, он каким-то образом всё знал!

— Мне кажется странным, что в завещании мистера Друда не оказалось упоминания о возврате акций, — заметила мисс Твинклтон, бросив быстрый взгляд на Розу. — Получается, он нарушил своё слово, данное покойному другу?

— Да, получается, что нарушил, — проведя ладонью по волосам, согласился мистер Грюджиус. — Мне представляется теперь, что ему претила сама мысль, будто его сын может умереть так рано, поэтому он — из-за понятного суеверия — и не стал писать такого в завещании. И королевский адвокат, который в отличие от меня имел копию завещания Друдов, знал это, и выставил меня дураком на перекрёстном допросе!

— Не говорите так! — взмолилась Роза, вскакивая со своего места и, вильнув юбками, пересаживаясь на ручку того кресла, которое занимал её добрый опекун. — Вы самый-самый умный из всех, кого я знаю!.. ну вот, пожалуй, ещё дорогая моя мисс Твинклтон... но это и всё. Вы чудесно отвечали сегодня в суде, правда-правда, мне очень понравилось! Это противный адвокатишка всё переиначил. Но я уверена, что правда ещё возьмёт верх, и все убедятся, какой мистер Джаспер плохой, плохой, очень плохой человек!

— Ах, дорогая моя, спасибо тебе за такие слова, — ответил мистер Грюджиус, ёрзая в кресле и явно не зная куда деваться от радости и смущения. — Но я вовсе не такой умный, как тебе кажется. Возможно, даже Баззард — и тот гораздо умнее меня. Сойдёмся лучше на этом, иначе он, услышав твои слова, может и обидеться.

— Пусть только попробует! — надув губки, отчеканила Роза.

— Ваш слуга, мадемуазель, — ответил поэт и драматург, слегка кланяясь. — Ваш слуга, сэр... патрон.

— Хотел бы я знать, что сейчас творится в суде, — проговорил мистер Грюджиус, возвращаясь мыслями к событиям дня. — Когда я, раздосадованный, уходил оттуда, в зал пригласили незнакомую мне свидетельницу, странную женщину очень больного и измождённого вида, бедно и грязно одетую. Не знаю уж, какие показания она могла дать. Надеюсь, что инспектор Портерс, обещавший зайти к нам сегодня вечером, расскажет нам об этом.

Комментарии к главе XLIII

[1] Сэр Николас Конингхэм Тиндал, лорд Главный судья по гражданским делам с 1829 по 1846 годы.

[2] Сэр Уильям Вебб-Фоллетт, Генеральный прокурор в 1843 году. Позднее был признан «величайшим прокурором столетия».

[3] Сэр Александер Джеймс Эдмунд Кокбурн, 12-й Баронет Кокбурнский, Королевский Адвокат в 1843 году. Впоследствии (1875) — Лорд Главный Судья Англии.

[4] Такой пай не является прямо наследуемым. В случае смерти пайщика его доля в Товариществе перераспределяется между остальными пайщиками, а выплата дивидендов по паю прекращается. Исчезновение же пайщика не повлекло за собой ликвидации пая — просто прекратились наличные выплаты и пошло накопление дивидендов на счету инвестора.

Глава XLIV. Ключевая свидетельница

В здании суда Олд-Бейли горят огни: там идёт процесс, там публика, затаив дыхание, слушает показания свидетелей, там судебные репортёры, словно заведённые, строчат карандашами в блокнотах. Там допрашивают четвёртого, самого важного свидетеля обвинения — Принцессу Смолилку.

«Но наибольший интерес суда и публики вызвали показания свидетельницы, стоящей последней в списке, заявленном прокурором, — записывает репортёр „Ивнинг Кроникл“. — Ею оказалась некая Хоуп-Энн Смоллетт, содержательница притона для курения опиума в районе Восточных Доков. Она показала, что начиная с февраля прошлого, 1842 года подсудимый неоднократно ночевал у неё в притоне, накурившись опиума. В наркотическом полусне он делался весьма разговорчив (после этих слов свидетельницы мистер Джаспер на скамье подсудимых обхватил голову руками и глухо застонал), и однажды она совершенно явственно услышала, как её клиент обговаривал сам с собою планы убийства своего племянника (шум и оживление в зале). Желая побольше узнать о его интенциях, свидетельница решилась проследить за ним, но в том не преуспела. Однако и того, что она уже услышала, по мнению свидетельницы достаточно, чтобы отправить подсудимого на виселицу».

— Что же именно услышали Вы от подсудимого? — спрашивает прокурор у свидетельницы Смоллетт, воздевая вверх палец и как бы приглашая этим жестом присяжных слушать внимательнее.

— Ах, голубчик, он много всякой дряни говорил, даже и пересказывать тошно, — отвечает хозяйка притона, не отводя от этого пальца настороженного взгляда. — Поперёд всего, он ругался.

— Вот как! Подсудимый ругался, господа присяжные!.. И кого же он ругал, мадам?

— Известно кого — Нэда!

— То есть Эдвина Друда?

— Он говорил про Нэда. Он бормотал: «Нэд, Нэд, ублюдок ты этакий, ты должен помереть, иначе твоя тайна вылезет наружу!». А потом ругательски ругал бедняжку.

— Пожалуй, мы не будем просить свидетельницу повторить нам все те ругательства, которыми подсудимый награждал свою будущую жертву, так как в зале присутствуют женщины. Что кроме этого говорил подсудимый?

— Он говорил, что порешит Нэда в Святую ночь.

— То есть убьёт в ночь после Сочельника? Я прошу джентльменов на местах для присяжных отметить себе, что несчастный юноша Эдвин Друд исчез и, по всей видимости, был «порешён» именно в запланированную подсудимым ночь, точнее говоря — в Рождественскую ночь на двадцать пятое декабря прошлого, господа, года.

В этот момент со скамьи подсудимых слышатся рыдания мистера Джаспера: уткнув лицо в ладони, он раскачивается на месте и глухо стонет, всё громче и громче. Присяжные, перешёптываясь, осуждающе качают головами, видя такое его саморазоблачительное поведение. Судья делает стороне обвинения знак продолжать допрос.

— Итак, Вы решились проследить за своим разговорчивым клиентом, — снова обращается к свидетельнице прокурор Фоллетт. — Почему? Вы хотели больше узнать о нём, чтобы вернее описать его в полиции?

— Нет, голубчик! — кричит в ответ Принцесса Смолилка. — Я хотела, чтобы он привёл меня к моему Нэду, моему сыночку!

Поражённые возгласы в публике. В задних рядах многие вскакивают и тянут шеи, чтобы получше рассмотреть сделавшую такое неожиданное заявление персону. Кто-то пытается свистеть, словно в театре, но его быстро зашикивают.

— Одну минуточку, свидетельница! — возвышает голос прокурор. — Вы сказали «вашему» Нэду?! Но Ваша фамилия ведь Смоллетт, а фамилия убитого была Друд. Эдвин Друд, а вовсе не Нэд Смоллетт! Отчего же Вы решили, что речь идёт именно о Вашем «сыночке Нэде»?

Хозяйка притона, у которой её выкрик, похоже, отнял последние силы, принимается тут надрывно кашлять и даже сплёвывать прямо в тот драный платок, который для тепла повязан у неё на шее. Прокурор Фоллетт, отведя глаза в сторону, чтобы не видеть подобного невежества, терпеливо ждёт, пока свидетельница восстановит сорванное дыхание. Затем он повторяет Принцессе Смолилке свой вопрос.

— Ах, я не знаю, милок, не знаю! — отвечает та, вцепившись когтистыми пальцами в барьер, склонив голову и раскачиваясь из стороны в сторону, будто бы от непереносимого отчаяния. — Как я поняла, спрашиваешь ты? Сердце мне подсказало, голубчик, сердце! Материнское моё сердце — вот в этой вот больной и иссохшей моей груди...

Свидетельница несколько раз стукает себя кулачком по указанному месту и снова принимается надрывно кашлять.

— Я сразу поняла, — хрипит она, — что этот убивец про моего сыночка бормочет, про моего Нэда!.. Он говорил: «Нэд, Нэд, вот тебе уже двадцать, но ты не доживёшь до своего следующего дня нарождения!». А я ведь потеряла моего Нэда именно что двадцать лет назад, когда родила его от хозяина!

— Какого ещё «хозяина»? — несколько театрально недоумевает прокурор. — Хотите сказать, от мистера Друда?

— Храни тебя Господь, милок — не знаю я никакого Бруда! От Хони я его родила, от моего сладкого Хони, будь он проклят — от Лукаса Хонитандера, вот от кого!

Необычайное оживление в публике. Имя Лукаса Хонитандера — знаменитого филантропа и почти уже парламентария от Гринвича — разумеется, известно в зале многим. Новость о том, что у этого столпа общества может быть внебрачный ребёнок от такого грязного чучела с самого лондонского дна, которое стоит сейчас перед свидетельским барьером, чрезвычайно заинтересовывает всех. Особенно выраженный интерес к новости проявляют судебные репортёры и корреспонденты газет, которых в зале суда собралось сегодня великое множество, и которые сейчас жадно ловят каждое слово свидетельницы, готовые занести его скорописью в свои блокноты.

— Я заявляю протест, — поднимается с места адвокат Кокбурн. — Указанное отцовство не имеет никакого отношения к разбираемому сегодня делу и не должно, по мнению защиты, исследоваться далее. Такое исследование, на наш взгляд, явилось бы ненужным вторжением в приватную жизнь названой здесь персоны.

— Протест отклонён! — стукает молотком по столу судья Тин-дал. — Указанное отцовство — то есть попытка его сокрытия — может оказаться мотивом в инкриминируемом подсудимому преступлении. Продолжайте, мистер Фоллетт, — обращается он к прокурору.

— Продолжайте, свидетельница, — поворачивается тот к Принцессе Смолилке.

Та шумно сморкается в свой грязный шейный платок.

— Чего уж тут продолжать-то, милок! — говорит она помягчевшим вдруг голосом. — Дело-то прошлое! Я у Лукаса дома на кухне работала, посуду мыла. Мне только шестнадцать-то лет и было, когда он меня обрюхатил. [1] Да, милок, вот так вот! Заделал мне ребёночка, а потом на улицу выгнал — за то, что понесла, дескать!

Несколько репортёров спешат к дверям, желая поскорее передать в свои редакции это поразительное известие.

— Я совсем молодая была, молодая да глупая, — продолжает Смолилка. — Я-то думала, что хозяин женится на мне, и буду я жить богато. А он заместо этого меня выгнал, на улицу выставил. Сказал, что я его опозорила. Денег дал, чтобы я за аборт заплатила. Да только я ребёночка губить не захотела. А деньги его мне самой на прожитьё нужны были.

— Сколько же он дал? — слышен выкрик из публики.

Прокурор жестом переадресовывает этот вопрос свидетельнице.

— Пять фунтов дал мне Хони, целых пять фунтов, — отвечает та, повернувшись к залу. — Вот так он любовь-то мою оценил! Я на них целый год жила, да ещё и родила в тепле да сытости! Родила я моего Нэда, да и пришла опять к хозяину, к Лукасу — уже с ребёночком на руках. Думала, как увидит он младенчика, так и проснётся в нём божий стыд...

Полная тишина в зале.

— Да только он меня снова обругал! — кричит Смолилка, потрясая в воздухе кулаками. — Обругал по-всякому, да по-страшному, и снова прогнал! На работу мне никак не выходило устроиться, чтобы посуду мыть — с дитём-то на руках. Что же мне, помирать из-за него, что ли, было?! Из-за Нэда-то моего?

— Что же Вы сделали? — тихо спрашивает прокурор. — Вы. убили своё дитя?

— Спаси тебя Господь, добрый жентельмен, я же не волчица какая! — восклицает Смолилка, отшатываясь. — Это только они, сказывают, да крысы ещё своих детишек-то убивают, когда самим жрать нечего! Не-ет, я ребёночка Лукасу принесла, да под дверь ему в корзинке поставила. Очень уж я злая да обиженная тогда была, на Хони-то моего ненаглядного. Принесла ему под дверь конторы, где он всем заправлял, на порог поставила, перекрестила Нэда моего, да и ушла поскорее — уж так у меня сердце разрывалось, уж так оно болело!..

Некоторые особо впечатлительные женщины из публики уже некоторое время тихо плачут, утирая платочками покрасневшие глаза. Даже кое-кто из джентльменов вздыхает и сморкается.

— Глупая я была, — тихо говорит Смолилка. — Меня теперь и без ребёнка-то никуда не брали... А мне уж так плохо было, без сыночка-то моего, без Нэда, уж так совесть меня глодала! Пришла я снова к Лукасу, пришла в его контору, чтобы Нэда себе обратно забрать — да только там его и нету! Нету, и не было никогда, говорят!.. Я там от горя чуть чувствов не решилась! Ревела и кричала так, что люди окрест собираться стали. Хони-то мой напугался позору, затащил меня внутрь и там опять изругал. Но снова денег дал, а потом уже выгнал. По-доброму со мной обошёлся. Вот так я и потеряла своего сыночка, потеряла моего Нэда навеки!

— И Вы... — начинает прокурор.

— Я напилась, — резко отвечает женщина. — Первый раз тогда напилась, напилась до полусмерти! Хотела уж с моста броситься, да добрые люди оттащили меня от края. Когда все деньги пропила, я снова к Лукасу пошла. Кричала на него, угрожала всем рассказать, как он со мной обошёлся. Он испугался, бедный Хони, снова стал мне деньги совать. Деньги-то я взяла. Да только надолго их мне не хватило — я ж напиваться-то не бросила. И так у меня с тех пор и пошло. Как у меня деньги на джин выйдут — я к Лукасу стучусь, кричу и реву. Он мне снова денег даёт, чтобы я замолчала. А я их снова пропиваю... Шестнадцать лет так продолжалось. От пьянства я уж опухла вся, а напиваться всё бросить не могла. Да только один раз Лукаса дома не оказалось, а вместо него попала я на его сестру...

Далее свидетельница показала, что сестра её бывшего любовника лишь посмеялась над пьяными угрозами шантажистки и попыталась её прогнать. Между женщинами случилась драка, из которой свидетельница вышла с подбитым глазом, расцарапанной щекой, и не получив ни пенса. Без денег её не пустили в ночлежку, и ей пришлось ночевать в притоне у Джека-китайца, торговца опиумом. Скоро за одну мелкую услугу [2] она получила от хозяина притона значительную сумму денег — целых пять фунтов — которую с толком потратила, открыв собственную курильню опиума: живя в притоне, она научилась приготовлять опиум для курения и даже с его помощью излечилась от пьянства. [3] И вот, через четыре-пять лет её карьеры как хозяйки притона, в курильне, где она заправляла, появился Джон Джаспер. Прислушиваясь от скуки к его бормотанию в опиумном сне, свидетельница вдруг услышала сначала дорогое для неё имя Нэд, а затем и угрозы посетителя убить этого самого Нэда в будущий Сочельник, чтобы не допустить раскрытия какой-то его тайны. Решив, что её клиент говорит именно о её пропавшем сыночке Нэде, она положила себе проследить за этим посетителем — в надежде, что он приведёт её прямиком к давно утраченному сыну!

Но в первый раз слежка её окончилась неудачей: она потеряла клиента в толпе на стоянке дилижансов. Адреса своего посетителя свидетельница не знала, имени тоже, поэтому ей пришлось ждать его следующего визита. К несчастью, до декабря он так и не появился. Близилась ночь Сочельника — то есть ночь запланированного убийства — а таинственный посетитель всё не приходил. Не в силах более ждать, свидетельница сама поехала в Клойстергэм в день перед Рождеством, чтобы попытаться отыскать Нэда самостоятельно — найти эту «иголку в стоге сена», как выразилась она. Но удача и тут не улыбнулась ей. Кого она только ни расспрашивала — никто в городе не знал никакого Нэда.

Вечером предпраздничного дня дилижансы уже не ходили, да и ветер разгулялся не на шутку, поэтому свидетельнице пришлось заночевать в Клойстергэме. Утром первого Рождественского дня она снова попыталась узнать, когда же будет рейс на Лондон, но оказалось, что возница вместе с несколькими другими мужчинами отправился за город кого-то ловить (она не стала узнавать, кого именно). До вечера поездок не будет, сказали ей. Пришлось ей провести в городке ещё один долгий день. Бродя от скуки вдоль реки, она нашла испачканное в грязи светлое мужское пальто, дорогое и из хорошей шерсти. Она решила, что его из какого-нибудь двора унёс ветер, и подобрала пальто с намерением позднее вычистить его и снести в ломбард.

Прокурор делает знак служителю суда, и тот достаёт из ящика новую улику, светлое и очень приметное пальто Эдвина Друда — то самое пальто, которое два дня с таким усердием разыскивал в реке подсудимый Джаспер. Из кармана пальто появляется и платок, шёлковый платок с монограммой владельца: Э.Д.

— Она и понятия не имела, джентльмены, что это пальто принадлежало юноше, которого убили в ту ночь...

Все взоры обращаются на подсудимого. Он привстаёт, некоторое время поражённо таращится на внезапно обнаружившееся пальто своего племянника, потом снова падает на скамью и вдруг смеётся — злым, каркающим, коротким смехом. После чего опять утыкается лицом в ладони, опускает голову, но плечи его продолжают вздрагивать — то ли от рыданий, то ли от едва сдерживаемого истерического смеха.

Прокурор просит свидетельницу продолжить свой рассказ.

— В другой раз я увидела его лишь через полгода, — говорит женщина. — Он пришёл ко мне курить опиум, словно ничего и не было. Разве что одет он был во всё чёрное, будто траур носил по кому-то. Я и спросила его, что случилось, не умер ли у него кто? Он ответил, что умер один его родственник. Я не знала, говорит ли он снова про Нэда, или уже про кого другого, поэтому я дала ему мой особый опиум — такой, который не кидает в сон сразу, а позволяет ещё немножко поговорить.

В этот момент со скамьи подсудимых слышится громкий стон мистера Джаспера, однако рук от лица он не отнимает и на свидетельницу не смотрит.

— Да-да, голубчик... убивец!.. ты всё мне рассказал! — кричит вдруг Смолилка, тыча в его сторону скрюченным пальцем. — Как ты мечтал об убивстве — ты называл его «путешествием» — да-да, путешествием над бездной! Как заманил своего ничего не ведавшего «спутника» в тайное место, как ты убил его «без борьбы, без мольбы о пощаде». Как ты смотрел на мёртвое тело у своих ног: «Какое оно жалкое и гадкое!» — говорил ты! Ты рассказал мне всё, всё! Вот только имени Нэда ты больше не называл...

Подсудимый, всё так же не убирая ладоней от лица, мотает головой, словно отвергая все эти обвинения.

— Это ложь! — громко говорит он, и красивый голос его полон страдания. — Она всё лжёт, прогоните её!

Судья ударом молотка по столу призывает подсудимого к порядку — ему не позволяется разговаривать на собственном судилище. Прокурор знаком предлагает своему коллеге королевскому адвокату приступить к перекрёстному допросу свидетельницы.

Адвокат Кокбурн выходит из-за своего стола, делает, словно в раздумии, пару шагов туда и сюда перед свидетельским местом, затем поворачивается к замершей в ожидании женщине и приятственно, почти по-дружески улыбается ей.

— Расскажите суду чуть больше о курении опиума, — предлагает он. — Правильно ли я понимаю, что курящий его награждается красочными видениями?

— О да, дорогуша, прекрасные видения, фантастические видения! Стоит только из трубочки затянуться, и тебя тут же в небеса уносит. И там ты видишь всё, чего пожелаешь — словно наяву видишь! — оживляется Смолилка, и глаза её загораются блеском.

— То есть это как во сне? — уточняет адвокат.

— Лучше, чем во сне, голубчик ты мой, много лучше! Над сонными видениями у тебя нету власти, а тут ты сам себе господин — что пожелаешь, то и увидишь! Стоит лишь подумать об этом, и вот оно — прямо у тебя перед глазами, как живое, хоть руками щупай! Если мечтаешь о чём-то, милок, а получить этого не можешь, то лишь трубочку в рот возьмёшь — и сразу свою мечту перед глазами видишь.

— Да, я слышал о таком, — хитро улыбаясь, соглашается с ней адвокат. — Говорят, моряки в дальнем плавании, которые тоскуют об оставшихся дома супругах, идут в курильню — и там в сонных видениях опять предстают перед ними образы их любимых. Очень поэтично!

— И есть меньше хочется.

— И это, разумеется, тоже. Скажите, миссис Смоллетт, а Вы сами курите?

— Конечно, голубчик, курю иногда. Когда клиенты угощают.

— И что Вы видите? Наверное, своего потерянного сына?

— Ах, вижу сыночка моего ненаглядного, часто вижу! Когда маленького совсем, а когда уже и взрослого, с усами да в дорогой одежде. Только подумаю о нём — и сразу вижу его перед собою, хоть разговаривай с ним!

— Прекрасно, прекрасно, — хвалит её адвокат. — Значит, в опиумном сне можно увидеть, что захочешь... Например, если я голоден, то я смогу увидеть сочный кусок ветчины. А если меня замучила жажда, то я могу нафантазировать себе целый фонтан, из которого бьёт французское шампанское.

Тут мистер Кокбурн пытается изобразить руками что-то похожее на изливающийся шампанским небольшой фонтан, но, к сожалению, длинные рукава адвокатской мантии мешают ему, отчего на минуту создаётся впечатление, что почтенный джентльмен сражается с легионом мух, вьющихся вокруг его парика. Принцесса Смолилка смотрит на это представление, приоткрыв рот.

— Но вот вопрос, джентльмены, — и тут адвокат вдруг становится убийственно серьёзным и резко поворачивается к присяжным. — Должен ли я заплатить за эту призрачную ветчину и воображаемое шампанское по их рыночной цене? Должен ли я заплатить за увиденное мною во сне вполне реальными, невыдуманными деньгами?! Если я увижу в опиумном сне, как я кого-то убиваю — должен ли я, проснувшись, отправиться в тюрьму или на виселицу? Не будет ли это... чуть-чуть слишком? Может ли человек нести ответственность за то, что он видит и делает во сне? Мне кажется, что нет, джентльмены.

— И вот что мне ещё представляется важным, господа, — продолжает адвокат, — и что я хочу отметить особо, зная, что эти мои слова попадут в газеты. Курение опиума является опасным занятием! Оно размывает границу между сном и явью. Привыкнув видеть в опиумных мечтаниях картины настолько вещественные, что — как поведала нам тут свидетельница — их можно хоть руками трогать, курильщик скоро перестаёт различать, где он находится — во сне, или в реальном мире. Посмотрите на эту несчастную женщину, джентльмены! Посмотрите на неё, сначала отдавшую своего сына в чужие руки, а потом принявшуюся вызывать его образ в опиумных видениях! Она настолько перепутала сны и нормальную жизнь, что стоит при ней назвать имя «Нэд» — и ей уже кажется, что речь идёт о её давно пропавшем (и возможно, уже давно покойном) сыне. Да-да, миссис Смоллетт! Не надо пытаться перебивать меня! Стоит Вам вдохнуть немного опиумного дыма, и Вам уже кажется, что кто-то хочет убить Вашего сына — сына, которого Вы последний раз видели двадцать лет тому назад! Это ли не доказательство пагубного воздействия опиума на Ваш разум?! Мне кажется, что уважаемому королевскому прокурору следовало бы озаботиться предварительным медицинским освидетельствованием свидетельницы — простите за невольную тавтологию. Я закончил, джентльмены. У меня больше нет вопросов к этой так называемой «свидетельнице» — поскольку мы всё равно не сможем определить, видела ли она то, о чём тут говорит, в действительности, или это ей пригрезилось в глубоком наркотическом сне.

— Да что же это такое?! — кричит женщина, потрясая в сторону адвоката сухонькими, жилистыми кулачками. — Я тебе правду говорю, проклятый! Он мне во всём признался! Он убил моего Нэда!.. Ах, чтоб вас разнесло! Вы покрываете убийцу, убийцу!

Судья Тиндал раздражённо стучит молотком по столу, призывая свидетельницу замолчать — в противном случае её арестуют за неуважение к суду. Но Смолилка не желает угомониться, она кричит и ругается, и судебному приставу приходится взять её под стражу и вывести силой.

— Есть ли у обвинения ещё «свидетели» подобного рода? — недовольно интересуется судья у прокурора.

Тот, глядя в стол, отрицательно качает головой. Ударом молотка судья закрывает заседание суда до завтра.

Дик Дэчери поджидает инспектора Портерса на ступеньках суда Олд-Бейли. Погода испортилась, небо пасмурное и накрапывает дождь. Зонта у мистера Дэчери нет, он стоит, засунув руки в карманы, и капли воды стекают по его голому, шишковатому черепу — шляпу он сегодня оставил в гостинице.

— Халоа, инспектор! — окликает он мистера Портерса.

Тот останавливается, недовольно потирая лоб рукой, настроение у него препаршивое.

— Ну, и как Вам процесс? — весело говорит мистер Дэчери. — Этот пройдоха Кокбурн — просто зверь какой-то! Любое свидетельское показание выворачивает наизнанку! Как думаете, есть ли у нас шансы услышать завтра обвинительный приговор?

— Не очень большие, — кисло отвечает инспектор. — Завтра опросят свидетелей защиты, и адвокат уж наверняка позаботится выставить как можно больше уважаемых людей, которые будут хвалить и обелять преступника — а в том, что Джаспер преступник, я и сейчас нимало не сомневаюсь. Да только суду и присяжным мало моей уверенности, им подавай улики!

— Разве ключ от места преступления уже не является достаточной уликой?

— Ну Вы же видели, как повернул всё адвокат... Заронил в головы присяжным мысль, что ключ мог всё это время лежать в квартире Ландлессов, а полиция была настолько глупа, что не смогла его там найти. А вот мистер Джаспер — он только вошёл, и сразу же его обнаружил!

— Любое сомнение трактуется в пользу обвиняемого, это закон юстиции, — кивает мистер Дэчери.

— А сомнений в этом деле — хоть отбавляй, — сплёвывает инспектор. — Всё можно истолковать двояко.

— Да, этот адвокат сегодня может быть собою доволен, — замечает мистер Дэчери. — Наверное, отпразднует свою победу наедине с бутылочкой.

— Да уж, наверняка отпразднует, да только не один, — хмыкает инспектор. — Мистер Кокбурн знаменит среди своих коллег тем, что проявляет повышенный интерес к противоположному полу, да и прекрасные дамы отвечают ему взаимностью.

— Любит красавиц, вот как?!

— Любит — не то слово. Просто преклоняется перед ними. Если бы сегодня у барьера свидетельствовала не эта ведьма, а молодая и красивая дама — держу пари: сэр Александер не сказал бы ей и слова против. Можно быть уверенным, что сегодня его будут чествовать в каком-нибудь из дамских салонов, где леди из высшего света станут ему рукоплескать, а он будет довольно раскланиваться, отнекиваясь с показной скромностью. Что ж, он может себе это позволить... А вот как я, проигравший, покажусь на глаза известным Вам персонам. я имею в виду мисс Твинклтон и мисс Розу. я, прямо, даже и представить себе не могу.

— Не переживайте, друг мой, — ободряюще похлопывает его по плечу мистер Дэчери. — Помните только, что Вас там любят — и любят не за то, что Вы из каждой схватки выходите победителем. Вас любят. просто так, за Вашу честную душу и золотое сердце. Любят не за Ваши успехи, а вопреки Вашим неудачам. Так что просто загляните сегодня на Саутгемптон-стрит, пожелать дамам приятного вечера, и этого будет вполне достаточно.

— Да, пожалуй, я так и сделаю, — отвечает инспектор. — Составите мне компанию — как во времена нашего совместного расследования?

— Нет, я отправлюсь к себе в гостиницу. Я остановился в отеле «Фурнивал», что возле Степл-Инна, поближе к моему другу Хираму. Дождусь его возвращения и зайду к нему распить бутылочку. Сугубо мужское общество, сэр, никаких прекрасных дам — оставляю их Вам. Хочу обговорить с моим другом одну мыслишку, которая только что пришла мне в голову. Как знать, может и нам тоже удастся кое-что вывернуть наизнанку... Вашего королевского адвоката, например, ха-ха!

Комментарии к главе XLIV

[1] Посчитаем: будущей Принцессе Смолилке было 17 лет, когда она родила Эдвина Друда. С той поры прошёл 21 год. Получается, что в момент суда над Джаспером свидетельнице стукнуло всего 38 лет! Возможно ли такое?! Да, это вполне вероятно. Когда Чарльз Диккенс посетил опиумокурильню «Матросской Салли», он с удивлением узнал от полицейского офицера, что хозяйке притона всего 37 лет, а выглядела она на все восемьдесят! Таково воздействие опиумного курения, а Смолилка, вспомним, шестнадцать лет до того ещё и пила джин, не просыхая. Ни в одном месте по тексту романа Диккенс не называет Смолилку старухой (old woman), старой её делает наше воображение.

[2] Смолилка и была той женщиной, той «толстухой с подбитым глазом», которая привела шестилетнего Тони Винкса в притон к Джеку-китайцу. С той поры от опиумного курения она настолько постарела и исхудала, что Депутат не смог снова узнать её при встрече.

[3] Опиум, как более сильный наркотик, действительно, «излечивает» своих жертв от пристрастия к алкоголю и слабым наркотикам, вроде табака и марихуаны.

Глава ХLV. Защита и поражение

Утро следующего дня в Лондоне выдалось превосходным. Вчерашний туман сдуло лёгким бризом, и теперь воздух над городом, в порядке исключения, чист и прозрачен, и ласковое солнце весело смотрит с небосклона на крыши и купола столицы мира. В Центральном уголовном суде Олд-Бейли — второй день суда над хормейстером Джаспером, и сегодня слушают свидетелей защиты.

Когда подсудимого вводят, он окидывает зал быстрым цепким взглядом и снова замечает много знакомых лиц: здесь и его квартирная хозяйка с мужем, здесь и мистер Сапси, рядом с ним сидит младший каноник Криспаркл, несколькими рядами далее — мистер Грюджиус со своим клерком Баззардом. Даже каменотёс Дердлс здесь — и вы только посмотрите на него! Он в новом сюртуке и с новой шляпой на коленях, трезвый и серьёзный — он что, рассчитывает, что его тоже вызовут? Ну-ну, будет интересно услышать, как королевский адвокат Кокбурн своими вопросами его наизнанку вывернет да просушиться вывесит!

Секретарь суда громким голосом (недостаточно громким и чистым, по мнению Джаспера) требует от всех присутствующих встать — входит лорд королевский судья, лицо у него каменное и преисполнено сознания собственного величия. Ещё бы, он ведь представляет здесь саму Королеву, вот и почести ему отдаются почти королевские! После нескольких положенных по ритуалу фраз слово берёт королевский адвокат Александер Кокбурн.

В первую же минуту адвокат «переворачивает шахматную доску судебного процесса» неожиданным заявлением, что он настолько уверен в невиновности своего клиента и настолько не сомневается, что невиновность эта очевидна и господам присяжным, что он не видит необходимости опрашивать свидетелей защиты: все они покажут одно и то же, а именно — полную непричастность мистера Джаспера к совершённому кем-то другим преступлению.

Подсудимый, с которым адвокат даже не счёл нужным согласовать этот свой демарш, таращится на своего защитника, приоткрыв от удивления рот. Мистер Кокбурн успокаивающе улыбается ему.

— Наилучшей защитой для моего уважаемого подопечного, — громогласно говорит он, — являются наши превосходные английские законы, не допускающие осуждения кого-либо в отсутствие улик — а таковых мы на этом судилище не получили. Да, не получили, господа присяжные! Ведь невозможно же считать уликой часы покойного, которые неизвестно кто подвесил на бревне плотины. Доказано ли, что это сделал мистер Джаспер? Нет, не доказано. Является ли уликой чёрный шарф, которым было произведено задушение? Нет, не является. Мистер Джаспер и не отрицает, что подарил племяннику этот шарф на Рождество. С каких это пор, господа, рождественские подарки стали преступлением?! Является ли уликой пальто жертвы, найденное на берегу реки свидетельницей обвинения? Нет, не является, поскольку не доказано, что его положил туда мистер Джаспер. Кто угодно другой мог это сделать! Является ли уликой ключ, который, по уверениям мистера Джаспера, он нашёл в комнате подозреваемого Невила Ландлесса и лишь пытался «примерить» к цветочному горшку? Нет, не является, так как никто не может показать нам, что видел этот ключ в руках мистера Джаспера ещё до его прихода в квартиру Ландлессов. Имеется также некое кольцо, найденное на останках тела, но даже мой уважаемый коллега-прокурор постеснялся назвать его уликой против мистера Джаспера, понимая, что находка этого кольца в могиле ничего не доказывает, а лишь помогает опознать тело. [1] И это всё, господа — все так называемые «улики»!

Не лучше обстоит дело и с мотивом преступления, — продолжает адвокат. — Присутствует ли в деле корыстный мотив? Нет, такового не имеется! Мистер Джаспер со смертью племянника не получил ничего, да и не мог получить — и это было ему хорошо известно. Один из свидетелей обвинения представил нам сомнительную теорию, что возможным мотивом могла бы стать передача наследства Друдов третьему лицу — то есть невесте покойного, мисс Буттон — но мы увидели, что теория эта несостоятельна: мистер Джаспер не получил копии завещания покойного отца мисс Буттон и ничего не знал о возможности такой передачи акций. Корыстный мотив, таким образом, можно полностью отмести. Другая свидетельница защиты изложила нам множество своих фантазий, описывая якобы «сонные признания» подсудимого, сделанные им под влиянием опиума. Я говорю здесь «якобы признания», поскольку мистер Джаспер в этот момент спал и видел сон — а откуда нам знать, что он там видел?! Мы не властны над тем, что видим во сне, и нас за это нельзя судить. Свидетельница упоминала о какой-то «тайне», но в жизни покойного не было никаких тайн, особенно таких, ради сокрытия которых его следовало бы убивать. Так что и этот мотив мы можем с негодованием отбросить. Что остаётся ещё? Мотив любви и ревности? Да, джентльмены, высокое чувство любви в этом деле присутствует. Это горячая, родственная, почти братская любовь мистера Джаспера к своему племяннику — любовь, которая зародилась в его душе ещё в детстве, и которую он пронёс через всю жизнь — любовь святая, жертвенная, самоотверженная...

И в подобном ключе королевский адвокат ораторствовал ещё около полутора часов, поскольку меньшего (при почасовой ставке в пятнадцать гиней, гарантированной ему мистером Сапси) он просто не мог себе позволить.

Этот поток слов был призван замаскировать тот факт (или, лучше сказать, ту тактическую уловку адвоката), что заявленные свидетелями защиты каменотёс Дердлс и младший каноник Криспаркл не были вызваны на свидетельское место вообще — и следовательно не могли своими показаниями ухудшить ту мало соответствующую истине картину, которую королевский адвокат постарался нарисовать перед членами коллегии присяжных. Ни прокурор, ни судья не могли теперь задать этим не вызванным свидетелям ни одного вопроса — бесчестные уловки подобного рода, к сожалению, являются обыденностью в нашем суде. Можно было видеть, как приободрился подсудимый, слушая эту речь защитника, как перешёптывались и важно кивали головами присяжные, как, убаюканный этой речью, клевал носом судья, и как прокурор Фоллетт, понимая уже, что проиграл сегодняшний процесс, то безразлично смотрел в свои бумаги, разложенные перед ним на столе, то вперял взор в потолок, то поглядывал на часы, прикидывая, скоро ли освободится он от всей этой докуки.

Осталось почти никем не замеченным, как приятного вида пожилой джентльмен, бритоголовый и с кусочком пластыря над левой бровью, передал одному из служителей суда какую-то записку. Жестом показав, кому эта записка предназначалась — судье Тиндалу — он вложил в руку служителю парочку шиллингов и напутственно похлопал его по плечу. Кивнув, тот отправился выполнять поручение, но добрался, разумеется, только до секретаря судьи, который затребовал у него за передачу записки судье половину гонорара — обращаться напрямую к судье служителям, понятное дело, запрещалось. Наскоро пробежав глазами послание, секретарь спрятал его в папку, встал и прошёл с нею к столу судьи. Там он положил папку перед сэром Тиндалом и шепнул ему на ухо пару слов, отчего судья тут же пробудился и с интересом наклонился к папке, незамедлительно открыв её. Прочитав записку, судья обвёл взглядом присутствующую в зале публику, будто высматривая в ней кого-то знакомого, а затем, встретившись взглядом с известным уже нам пожилым джентльменом, сдержанно, но весьма по-доброму улыбнулся и кивнул ему.

Эта улыбка и этот взгляд не прошли, однако, мимо внимания разливающегося соловьём адвоката. Не переставая говорить, он переводил взгляд то на судью, то на публику, пытаясь понять, чем же вдруг так заинтересовался сэр Тиндал. Вся линия защиты, построенная адвокатом, покоилась лишь на шатком фундаменте его красноречия — фактов в защиту подсудимого у него не было никаких. Поэтому очень многое зависело от того, сумеет ли он достаточно заморочить головы присяжным и судье, и здесь гладкость и убедительность его фраз (и самое главное — непрерывность их убаюкивающего воздействия) были очень важны. В глубине души адвокат опасался, что судья перебьёт его каким-нибудь уточняющим вопросом, и тем прервёт тот особого рода гипноз, который начинал уже действовать на присяжных. К досаде его, так и получилось: воспользовавшись тем, что адвокат сделал в своей речи крохотную риторическую паузу, судья Тиндал вклинился в неё.

— Благодарю Вас, мистер Кокбурн, за всё Вами сказанное. Ваша речь была очень хороша и интересна. Однако в деле, похоже, открылись некоторые новые обстоятельства. Вы не сочли необходимым вызвать нескольких заявленных ранее персон — что ж, это Ваше право.

Дёрнув щекой, адвокат поклонился судье. Тот слегка усмехнулся.

— Однако в зале оказался ещё один ранее не вызывавшийся свидетель — точнее, свидетельница — и суд считает, что было бы небезынтересно заслушать и её, раз уж у нас появилось свободное время. У суда, как Вы помните, есть право самому вызывать и опрашивать свидетелей. Хотя к этому праву судьи и прибегают сравнительно редко, именно сейчас я хотел бы осуществить это своё право. Суд вызывает для дачи показаний свидетельницу Розу Буттон!

Эти слова судьи, подкреплённые ударом судейского молотка, громом прокатились по залу, вызвали необычайное оживление в публике и прогнали из сознания присяжных все остатки гипнотического транса. Присяжные, только что такие расслабленные, снова выпрямились на своих сиденьях, лица их приобрели осмысленное выражение, а взгляд посуровел. Адвокат Кокбурн, поняв, что красноречие его пропало втуне, зло поджав губы, преувеличенно вежливо поклонился судье и уселся на своё место, а подсудимый Джон Джаспер, который вскочил на ноги в момент, когда судья вызвал свидетельствовать бывшую невесту его покойного племянника — он словно окаменел, и приставу пришлось с силой надавить на его плечо, чтобы заставить подсудимого снова сесть.

Роза, в чёрном траурном платье, которое лишь слегка оживляли банты из светло-серого шелка, и чёрной скромной шляпке с короткой вуалеткой, выгодно подчёркивавшей её вызванную понятным испугом бледность, стуча каблучками, прошла по проходу к огораживающему места для публики барьеру и в нерешительности остановилась перед деревянными воротцами, этакой калиточкой, отделяющей публику от судейской половины зала. Тотчас же подскочивший служитель суда распахнул эту калитку перед юной леди, и Роза, поблагодарив служителя вежливым наклоном головы, прошествовала к помосту для дачи свидетельских показаний, грациозно взойдя на него по трём чуть скрипнувшим ступенькам. На подсудимого она даже не взглянула, хотя тот со своего места просто пожирал её горящими каким-то дьявольским огнём глазами. Роза подняла взор на судью — теперь она стояла на одном уровне с его столом — и мило (но при том вполне скромно) улыбнулась ему, как бы давая понять судье, что готова отвечать на его вопросы.

— Что ж, милое дитя, — начал судья Тиндал, — для начала я хотел бы сказать Вам, что Вы не должны ничего опасаться, давая показания, поскольку здесь Вы находитесь под защитой и покровительством Закона. Поэтому Вы можете рассказывать нам всё смело и без утайки. Не бойтесь совершить какую-либо ошибку — наказания Вам не будет. Если Вы собьётесь, я всегда поправлю Вас, и сделаю это вполне по-отечески.

Роза снова улыбнулась судье Тиндалу и поблагодарила его едва заметным книксеном.

— Позвольте, юная леди, я объясню Вам весь порядок Вашего выступления, — продолжил судья, благосклонно посматривая на симпатичную свидетельницу. — Хотя я уже и назвал Ваше имя, приглашая Вас сюда, судебные правила требуют всё же, чтобы Вы самостоятельно представились нам. Прошу Вас, сообщите суду, кто Вы и как Вас зовут — этого требует процедура.

— Меня зовут Роза... Розалия Белла Буттон, сэр, — ответила свидетельница чуть дрожащим голосочком. — Но все называют меня «Розовый Бутон», сэр. Если и Вы будете так ко мне обращаться, сэр, то я нисколько не обижусь.

Эти её слова вызвали в зале приятное оживление и усмешки. Судья улыбнулся — допрос прекрасной свидетельницы замечательно скрасил ему скучный день.

— Что ж, это очень подходящее Вам прозвище, юная леди, — сказал он. — Меня вот все называют «Ваша честь», но если Вы будете называть меня просто «сэр», я тоже, в порядке исключения, нисколько не обижусь.

Адвокат Кокбурн, чтобы не рассмеяться и не выказать тем самым неуважение к суду, сделал такой вид, будто закашлялся.

— Теперь, свидетельница — когда мы, так сказать, представились друг другу — расскажите суду, знаком ли Вам подсудимый, и если знаком, то как долго.

— Мистер Джаспер учил меня музыке и пению в той школе, где я воспитывалась, сэр, — ответила Роза. — Мы занимались три раза в неделю по полчаса, начиная с января прошлого года... пока я не отказалась от этих занятий. Шесть месяцев назад, сэр.

— Отказались от занятий? Что же заставило Вас это сделать? Ах, да... Ведь тогда умер Ваш жених, мистер Эдвин Друд! Вы не пожелали заниматься музыкой из-за траура?

— Да, сэр. но не только. Я и до того хотела сделать то же самое, мечтала отказаться от совместных занятий с мистером Джаспером.

— Почему же, дитя моё?

— Они были. невыносимы, сэр. Но мне не хватало смелости прекратить их ещё раньше.

— Теперь Вы находитесь под защитой Королевского суда — а это означает, самой Короны — и можете ничего не бояться.

— Да, сэр. Спасибо, сэр. Только теперь я уже не боюсь его. И не только потому, что нахожусь под Вашей защитой, сэр.

— Вот как!

— Я не боюсь его потому, сэр, что — раскусила его.

— Что означает это слово? Признаюсь, я плохо понимаю этот новомодный салонный жаргон.

— Он стал мне понятен, сэр. Моя подруга, Елена Ландлесс, сестра этого несчастного юноши, Невила Ландлесса, который тоже умер — и тоже как раз после того, как его невзлюбил мистер Джаспер — так вот, она однажды сказала, что не испугалась бы его «ни при каких обстоятельствах». Потому что она с первого взгляда поняла мистера Джаспера, она в одну минуту распознала его — всю его чёрную, двуличную душу. Да, распознала, сэр, и даже потом сообщила мне. «Знаешь ли ты, — сказала она, — что твой учитель музыки тайно вожделеет тебя?». Я прошу прощения, сэр, за это неподобающее слово. «Знаешь ли ты, — спросила она меня, — чего больше всего на свете желает он? Отнять тебя у законного твоего жениха, чтобы назвать своею!».

После этих её слов адвокат Кокбурн, осуждающе поджав губы, поворотился на стуле и пристально посмотрел на подзащитного. Судья Тиндал, нахмурившись, подался вперёд.

— Свидетельница, Вы уверены, что...

— Да, сэр, и я тоже знала это! — воскликнула Роза. — Я с самого начала чувствовала, что мистер Джаспер обманывает своего племянника, обманывает бедного Эдди! Я уверена, что в душе он желал ему зла, желал ему смерти — смерти из-за меня!

— Нет, нет! — послышался тут со скамьи подсудимых наполовину стон, наполовину вопль. — Это не так, не так! Я желал ему добра, только добра! Я был верен ему... как завещала мне сестра, моя дорогая и любимая сестра!

Яростным стуком молотка судья пытается заглушить эти крики, он приказывает судебному приставу утихомирить подсудимого, и не давать ему более возможности запугивать свидетельницу. Посмотрите, она отвернулась, спрятав лицо в ладонях — он довёл её до слёз! Судья видел множество плачущих в зале суда женщин, но впервые чьи-то слёзы тронули ему душу. Заставьте его замолчать и примените силу, если потребуется!

— Продолжайте, милое дитя, продолжайте без опаски, мы Вас слушаем.

— Да, сэр, хорошо, сэр. Теперь я больше не боюсь его. А вот раньше... Он превращал музыкальные занятия со мною в какой-то чёрный ритуал, он подавлял меня своим колдовским голосом и своими вкрадчивыми манерами, он управлял мною, словно своею рабыней, своею куклой! Он выбирал самые страстные, самые фривольные баллады и пел их мне; и пусть я дрожала от стыда и отвращения, но он заставлял меня, под видом урока дикции, повторять их слова снова и снова — все эти признания в вечной любви и нежной страсти. Он превратил мою жизнь в непрекращающийся кошмар, сэр, и я боялась засыпать в темноте, страшась того, на что намекал он мне во время этих занятий музыкой — страшась его появления, страшась своего бесчестия! И я нисколько не сомневаюсь, сэр, что именно я и послужила причиной смерти моего дорогого Эдвина, моего Эдди! И он, мистер Джаспер, этот человек на скамье подсудимых, виновен в этой смерти!

Да, эти пылко произнесённые слова подействовали на присяжных ожидаемым образом. Посмотрите на них: в их глазах не осталось и следа той гипнотической расслабленности, которую пытался навеять на них адвокат! Нет, сейчас они горят негодованием, они горят желанием защитить эту прекрасную свидетельницу (скорее даже — жертву нового преступления подсудимого).

Выходит, не только адвокаты умеют говорить убедительно!

— Вы поступили совершенно правильно, дитя моё, что оборвали эти непристойные занятия с подсудимым, — успокаивающе говорит судья, и видно, что он тоже шокирован услышанным. — Но на чём зиждется Ваша уверенность, что именно Ваш бывший учитель музыки виновен в смерти Вашего жениха? Что это был именно мистер Джаспер — тот, кто убил мистера Друда?

— Он сам признался мне в этом, сэр. В этом, и во многом другом... — глядя в пол, тихо произносит Роза, и с задних рядов скамей для публики доносится возглас: «Говорите громче! Не слышно!».

— Он сам признался мне в этом! — громко и отчётливо повторяет Роза. — Месяц назад, когда лишь только-только истёк срок моего траура, он посмел сделать мне предложение выйти за него замуж!

Присяжные сочувственно качают головами: да, желание подсудимого жениться на столь очаровательном Розовом Бутончике вызывает у них понимание.

— Но если бы только это, сэр! Когда я обвинила его во лжи и неверности своему долгу опекуна Эдвина Друда, он сказал мне... он сказал мне, сэр, что убил бы племянника лишь за то, что я была к нему благосклонна! Да, сэр, он желал ему смерти! Он желал смерти Эдди из-за моей любви к нему!

— Присутствовал ли при этом разговоре кто-либо ещё? — став весьма серьёзным, спросил судья Тиндал.

— Нет, сэр, — пролепетала Роза, — своё признание мне он делал наедине. Никто более не слышал его слов.

— А сказал ли он, сказал ли подсудимый со всею отчётливостью, что убил Эдвина Друда? Или же он, движимый понятной ревностью, признавался лишь в том, что в душе желал ему смерти?

— Нет, сэр, он был осторожен в своих признаниях. Я скажу неправду, если возьмусь утверждать, что он прямо заявил о своём преступлении.

Судья разочарованно хмыкает и снова откидывается на спинку своего высокого кресла.

— Но мне было совершенно понятно, что он имел в виду, говоря всё это, сэр, — быстро произносит Роза. — Он подразумевал Невила Ландлесса, брата моей подруги Елены, который тоже... испытывал ко мне чувства. Мистер Джаспер этими словами угрожал мне, что убьёт и его так же, как он убил до того несчастного Эдди!

Шум в зале, выкрики «Негодяй! Позор!». Судья Тиндал требует тишины.

— Вы сказали, он угрожал Вам? — переспрашивает он свидетельницу. — Так он угрожал... или признавался Вам в любви?

— Он признавался мне в своём безумии, сэр, — едва сдерживая дрожь в голосе, отвечает Роза. — Он говорил, что от любви ко мне сошёл с ума настолько, что лишит жизни любого, кто посмеет тоже любить меня. Он вымогал у меня согласие на брак, сэр, вымогал ужасными угрозами! Он говорил, что подаст на Невила в суд и добьётся повешения, если я не соглашусь выйти за него замуж!

— Это называется «шантаж», господа, — поворачивается судья к присяжным. — Самый мерзкий шантаж, с которым суду приходилось сталкиваться в этом зале. Однако мой долг напомнить вам, что не обвинения в шантаже, а обвинения в убийстве являются предметом сегодняшнего разбирательства. — Он ударяет ладонью по столу. — Но если подсудимый и избежит сегодня обвинительного приговора по делу об убийстве, то завтра я сам, своею властью судьи инициирую против него дело о шантаже и принуждении к браку!.. Продолжайте, свидетельница, и помните — Вы под защитой Короны!

— В отчаянии я отправилась в Лондон, искать убежища и совета у моего доброго опекуна, мистера Грюджиуса, — продолжала Роза. — Он оградил меня от домогательств мистера Джаспера, но не в его власти было защитить и несчастного Невила от козней этого безумца. Через несколько дней я услышала, что Невил Ландлесс арестован — да, как и обещал мне мистер Джаспер! — арестован по обвинению в убийстве, которого не совершал!

— Защита вынуждена заявить протест, Ваша честь, — впервые подал голос адвокат Кокбурн, и было заметно, насколько ему не хочется говорить это. — Свидетельница не может знать, кем было или не было совершено убийство и излагает здесь не факты, а их вольную интерпретацию.

Судья Тиндал недовольно хмыкнул, но протест принял и попросил Розу придерживаться одних лишь фактов.

— Но это и есть факты, сэр! — воскликнула Роза. — Невил невиновен, и сам мистер Джаспер во время моего разговора с ним не отрицал этого! Он говорил, что отправит на виселицу даже невиновного, если повернёт подозрения против него правильным образом! И что только я одна в силах остановить всё это, дав мистеру Джасперу согласие стать его женою... Что же мне оставалось делать, сэр?! Из-за меня бы погиб ещё один невиновный!

— И Вы, дитя моё... Вы почувствовали себя обязанной ответить согласием на домогательства подсудимого?!

— Да, сэр, — потупив глаза, отвечает Роза.

Сильный шум в зале, выкрики (в основном женские), кого-то даже выводят. Роза оборачивается на шум и видит, как привстаёт на своём месте мистер Грюджиус, как лейтенант Тартар делает ей ободряющие знаки, а рядом серьёзно кивает головой тот самый пожилой лысый господин, который прошедшей ночью устроил Розе самый настоящий двухчасовой допрос. Роза снова поворачивается к судье и решительно встряхивает локонами, готовая рассказывать всё без утайки, пусть это может и скомпрометировать её. Джаспер на своей скамейке уткнул лицо в ладони и весь скорчился, словно от приступа невыносимой боли — поделом же ему!

— Я встретилась с мистером Джаспером, — уже более твёрдо говорит Роза, — встретилась с подсудимым утром, в день его ареста, встретилась перед воротами того дома, где жил мой опекун... и где жил ещё кое-кто... мистер Ландлесс. Я не знала, что его уже отпустили из-под ареста. Думаю, этого не знал и мистер Джаспер. Я сказала ему... я потребовала, чтобы он немедленно оставил в покое мою подругу и её брата, чтобы он прекратил их преследовать. Но мистер Джаспер... Он силой принудил меня к молчанию, он связал меня, он угрожал мне! Заперев меня в какой-то гостинице, он отправился вредить Невилу Ландлессу дальше — он попытался подбросить ему ключ от того места, где было совершено убийство!

— Защита снова вынуждена заявить протест, Ваша честь, — жалобным голосом пытается перебить Розу адвокат Кокбурн. — Свидетельница, по её собственным словам, сидела взаперти и не могла знать...

— Ничего подобного, сэр! — закричала тут Роза со своего возвышения, глядя на него сверху, словно на какую-то мышь в парике. — Ваш протест не принимается! На этот раз я точно знаю, что говорю, и излагаю одни лишь факты! Мистер Джаспер совершенно точно собирался подбросить Невилу ключ, и я совершенно точно видела этот ключ в его владении задолго до того, как мистер Джаспер вошёл в квартиру Ландлессов! Я своими глазами видела этот ключ у него в руках, когда он достал его из своего саквояжа, завёрнутым в платок! Этим платком он завязал мне рот, а ключ он перед тем сунул себе в карман! Это был именно тот самый огромный ключ, Ваша честь, который лежит сейчас на столе перед Вами!

В наступившей в зале суда мёртвой тишине вдруг раздался леденящий душу вопль вскочившего со своего места хормейстера — ужасный, протяжный вопль, сменившийся жутким, почти собачьим воем, исполненным отчаяния и душевной боли — и было слышно, как ахнул и затем икнул сидевший среди публики каменотёс Дердлс. Джон Джаспер, вцепившись руками в волосы и закатив глаза к потолку, сделал один-два шага вперёд (большего ему не позволили ножные кандалы) и рухнул со ступенек вниз, к подножию того помоста, на котором стояла оцепеневшая на мгновение от его крика Роза. Быстро придя в себя и чуть подобрав юбки, она отступила на шаг от корчащегося перед нею на полу бывшего её мучителя и потом твёрдо, не отводя взгляда смотрела, как судебные приставы за ноги и за сюртук поднимают скулящего хормейстера с пола и с силой усаживают его обратно на скамью подсудимых.

Во время этого происшествия и в последующие несколько минут нечего было и думать допрашивать свидетельницу далее — такой шум поднялся на галерее и в зале. Многие из зрителей вскочили со своих мест: кто-то для того, чтобы лучше разглядеть выдавшего себя неожиданным припадком преступника, другие — чтобы выкрикнуть ему какое-нибудь оскорбление, третьи — чтобы утихомирить и снова усадить первых двух. Все громко обсуждали случившееся, дамы ахали и трещали веерами, переговариваясь все одновременно, джентльмены обменивались комментариями прямо через головы соседей.

— А ведь он служил в соборе! — воскликнул один из них. — Можно сказать, он осквернил своею нечистотою святое место! Право, я теперь месяц не смогу подойти за причастием!

— Я не верю этой чертовке, она хочет его опорочить! — заявил ему другой. — Вы только посмотрите на этого бедолагу! Разве может человек, так хорошо одетый, оказаться подлецом и преступником?!

— Тише, тише! — во весь голос кричал третий. — Соблюдайте порядок, джентльмены! Из-за вас нам ничего не слышно!

Корреспонденты газет на скамейке для представителей прессы, сгорбившись и высунув языки от усердия, строчили в своих блокнотах язвительнейшие фельетоны о столь необычном судебном процессе, время от времени отпихивая локтями соседей, стремившихся подсмотреть у конкурентов наиболее выразительные пассажи. То и дело один-другой из журналистов, вырвав исписанный листок, перебрасывал его мальчишке-посыльному, чтобы тот срочно доставил в жаждущую новостей редакцию ещё несколько абзацев текста. Стуча подмётками, посыльные убегали, а на их место тут же заступали новые.

Судья Тиндал яростно грохотал молотком по столешнице, желая прекратить этот бедлам, но волнение человеческого моря, вызванное решающими показаниями свидетельницы и внезапным помешательством подсудимого, не утихало. Взгляд отдыхал лишь на фигуре королевского адвоката Кокбурна, в показном спокойствии восседавшего за своим столом, развернув газету.

Суду не оставалось ничего другого, как объявить перерыв на четверть часа. Служитель помог Розе спуститься по ступенькам помоста обратно в зал и занять своё место, а потом даже принёс ей стакан воды. В соседнем ряду миссис Топ, напуганная осознанием того факта, что давала приют безумцу и убийце (и вдвое больше напуганная возможным падением своего авторитета среди прочих жительниц Клойстергэма), громко и бессвязно возмущалась распущенностью современной молодёжи и общим падением нравов. Её супруг, церковный пристав, не поддерживал эти сетования, но и не мешал им. Господин мэр Сапси, отвесив губу, в полном оцепенении вперял взгляд в пространство перед собою, явно ничего вокруг не замечая — казалось, он был поражён открывшимися обстоятельствами в самое сердце. Дердлс выглядел ничего не понимающим, младший каноник Криспаркл — всем довольным, а мисс Твинклтон, сопроводившая Розу сегодня в суд — так и просто вдохновлённой. Она не спускала глаз с инспектора Портерса, сидевшего неподалёку от стола прокурора, и всякий раз, когда этот чернобородый джентльмен встречался с нею взглядом, она чуть-чуть привставала и делала ему быстрый приветственный жест рукою с платочком. Инспектор тогда улыбался в бороду и смущённо отводил глаза.

— Всё уже кончилось? — тоненьким голоском спросила Роза у своей дуэньи. — Мы уже можем уходить?

Но процесс, оказывается, всё ещё длился. Судья Тиндал, вернувшись на председательское место, ударом молотка передал слово королевскому прокурору.

Тут нужно заметить, что правила ведения судебных заседаний позволяют прокурору выступать с заключительным словом лишь в том случае, если защита выставит каких-либо свидетелей. Адвокат Кокбурн сегодня схитрил, не вызвав никого, поэтому и для прокурора Фоллетта поначалу не имелось ни единого шанса сказать хотя бы слово — то была ещё одна бесчестная уловка защиты. К счастью, свидетельницу вызвал сам судья, и это давало теперь обвинению пусть и небольшую, но ещё одну возможность хоть как-то повлиять на присяжных.

Мистер Фоллетт был, однако, краток.

— Джентльмены, — сказал он. — Пусть вас не смущает тот факт, что в ходе процесса не был определён мотив, двигавший подсудимым. Из судебной практики нам известно, что многие ужасающие преступления часто совершались вообще без какого-либо побудительного мотива — просто из-за криминальной направленности сознания лиц, их совершивших. Не мотив, а само преступление разбирается и наказывается здесь, и лишь представленные суду доказательства должны приниматься вами во внимание. Помните, что ни достаток, ни социальное положение человека не являются гарантией от преступления. Судите доказательно и беспристрастно, судите так, как велит вам Закон и Общество, на страже интересов которого вы стоите — и только в этом случае, господа, вы исполните свой долг наилучшим образом.

Затем с заключительным словом выступил королевский адвокат мистер Кокбурн. Он был более многословен, и с первых же его фраз стало понятно, что применяемая им стратегия защиты подсудимого кардинальнейшим образом поменялась. Точно так же изменился и стиль его речи:

— Ваша светлость лорд Королевский судья, мой учёный друг со стороны обвинения, господа из присяжных, — начал он, медленно расхаживая перед столами и делая руками плавные, элегантные жесты. — Я обращаюсь к вам от имени несчастного заключённого, обвиняемого в тягчайшем из возможных преступлений против личности — в убийстве. Я не буду пытаться утверждать, что рука подсудимого не была поднята против покойного. В защите моего клиента я буду опираться не на отрицание того ужасающего акта, в совершении которого он здесь обвиняется, но на скорбное состояние его ума в тот момент, когда он совершал его. Нет сомнений, господа, что по божьим и человеческим законам безумие освобождает человека от ответственности за содеянное и отводит от него последующее наказание. Несколько минут назад, джентльмены, все мы были свидетелями примера глубочайшего помрачения рассудка у подсудимого, а до того мы услышали душераздирающее повествование о маниакальной его зависимости от опиумного курения и приёма этого подавляющего разум наркотика всеми прочими возможными способами. Это ли не доказательство психического нездоровья подсудимого, это ли не свидетельство того, что сам он является жертвой неуправляемых импульсов, разрушающих его мозг, это ли не повод проявить в отношении несчастного понимание и милосердие и освободить его здесь от юридической ответственности?

В своей последующей двухчасовой речи королевский адвокат Кокбурн, по памяти и безо всякой подготовки, привёл ровным счётом двадцать восемь примеров того, как в разные века различные судьи освобождали от ответственности разнообразнейших безумцев безо всякой оглядки на степень тяжести совершённых ими преступлений.

К сожалению — а может быть, и к счастью! — все эти старания королевского адвоката пропали втуне, разбитые всего лишь одной обворожительной улыбкой, которую мисс Роза из первого ряда кресел послала старшине присяжных, когда те удалялись на совещание. Присяжные джентльмены просто не нашли в себе сил огорчить своим вердиктом столь очаровательное создание!

— Милорд, — с поклоном сказал старшина присяжных, обращаясь к судье после короткого обмена мнениями, — движимые скорее чувством справедливости, чем в результате долгого размышления, мы говорим — ВИНОВЕН!

И судья Тиндал ударом молотка по столу прекратил производство дела.

Эти слова и этот удар словно громом поразили хормейстера. Смертельно побледнев и выкатив глаза, он остолбенело взирал со скамьи для подсудимых на королевского адвоката, который, складывая бумаги, улыбнулся ему дружеской, чуть смущённой улыбкой и слегка развёл руками, как бы желая сказать своему клиенту: извини, приятель, я сделал всё, что мог, и честно заработал свои тридцать гиней гонорара. Тебя отправят на виселицу, а я пойду пить кофе — что ж, у каждого своя судьба и своя дорога!

Джасперу было приказано подняться и выслушать приговор суда. Хормейстер повиновался, двигаясь с какой-то почти механической точностью, словно деревянная кукла — внутренне он пребывал в полной прострации. Судья Тиндал возложил поверх парика чёрную шапочку [2] и звенящим от торжественности голосом произнёс:

— Джон Джаспер, Вы были признаны виновным по обвинению в умышленном убийстве — отвратительнейшем из преступлений, которое может совершить один человек в отношении другого лица, но я должен присовокупить, что своими последующими деяниями Вы сами добавили в него много такого, что делает Вашу вину ещё более непереносимой. Ваша виновность была доказана по свидетельским показаниям и посредством улик, поэтому никакие сомнения в отношении Вас невозможны. Я выражаю искреннюю надежду, что Вы употребите немногие оставшиеся Вам дни жизни и последнее из доступных Вам социальных прав — право на полное уединение в стенах камеры смертников — на то, чтобы примириться с Богом и осознать всю глубину постигшего Вас морального падения. Мне остаётся лишь одно: объявить Вам ужасный приговор Закона: отсюда Вы будете отправлены в тюрьму её Величества Ньюгейт, где и пребудете до назначенного Вам дня экзекуции, после чего Вы будете повешены за шею, пока не умрёте. Ваше тело будет погребено в стенах тюрьмы, и да помилует Господь Вседержитель Вашу душу.

Комментарии к главе XLV

[1] Здесь можно поспорить: адвокат Кокбурн не совсем прав, когда утверждает, что обнаружение кольца не является уликой, указывающей на Джаспера. По свидетельству Джона Форстера, "с помощью золотого кольца, устоявшего против разрушительного воздействия негашёной извести, в которую преступник бросил бы мёртвое тело, была бы не только идентифицирована жертва, но и определено место преступления, и даже человек, совершивший его." Я считаю, что Диккенс собирался построить цепочку доказательств следующим образом: любой нормальный преступник, желающий затруднить опознание тем, что с помощью негашеной извести обезобразит лицо жертвы, позаботится и удалить с тела ВСЕ приметные драгоценности и металлические предметы, для чего обыщет ВСЕ карманы одежды убитого. И только такой самоуверенный тип, как хормейстер Джаспер, полагающий (по свидетельству ювелира) что ему наперечёт известны все ценные вещи племянника, ровным числом две штуки (часы и галстучная заколка), поленится проверить ВСЕ карманы одежды Эдвина и оставит на трупе приметное золотое кольцо. Обнаружение и идентификация кольца вкупе с заявлением ювелира логически укажут на единственного человека, который пропустил бы при обыске мёртвого тела такую серьёзную улику. Таким образом, находка кольца явится пусть и не прямой, но сильной косвенной уликой, указывающей на Джаспера и только на него.

[2] Так традиционно поступали судьи при вынесении смертных приговоров.

Глава ХLVI. Письмо Джона Джаспера

Дорогая мисс Елена! Вы, наверное, удивитесь, что я имею дерзость писать Вам — в смерти брата которой меня обвиняют. Но именно Вы были тем человеком, тем единственным в моей жизни человеком, который, мистическим индийским образом заглянув мне в душу, сразу и полностью понял меня — понял, что душа моя полна не зла, а только одной лишь святой, возвышенной любви. И именно Вы сказали тогда слова, которые я не забуду до близкого конца моей недолгой жизни, и за которые я буду Вам всегда благодарен. Вы сказали, что такого человека, как я, нет нужды бояться «ни при каких обстоятельствах» — и как это правильно, как это было верно! Вы сказали то, чего не понимал никто в моём окружении.

Но я боюсь одного: со времени того нашего разговора произошло слишком много такого, что могло поколебать Вас в Вашей уверенности. Трагическая смерть моего племянника, злоключения и внезапная гибель Вашего брата провели широкие чёрные полосы поперёк наших судеб. Моя линия жизни вообще скоро закончится... Но я не хочу уходить, не попытавшись объяснить всё произошедшее, не хочу оставить по себе чёрную память — тем более, именно в Ваших воспоминаниях. Прошу Вас, выслушайте мою историю, выслушайте и постарайтесь понять меня точно так же, как сделали это в первый день нашего знакомства — понять, простить и... выполнить мою предсмертную просьбу. Какую? Вы узнаете это в конце моего письма. Однако, заклинаю Вас — не переворачивайте странички, не прочитав их! Моя просьба есть часть моей истории, и будет иначе Вам непонятна (и, возможно, покажется даже дерзкой).

Боже мой, с чего же начать... Я сижу сейчас в камере смертников, и, уверяю Вас, условия тут гораздо лучше, чем в камере, где я обитал во время следствия. В коридоре напротив решётки моей двери здесь есть застеклённое окно — скорее даже, узкая бойница в толстой стене — но за нею видно небо. Здесь есть стол, а на столе есть свеча, которую ежедневно заменяют новой (за свечи платит Корона). Здесь есть возможность читать Евангелие, и есть возможность писать, пусть и скверными чернилами на плохой бумаге (чернила и бумагу, в неизъяснимой доброте своей, тоже предоставляет Корона). Евангелие я прочёл уже бессчётное количество раз и нашёл его крайне утешительным: я не сомневаюсь, что буду принят в раю (и встречу там свою сестру), ибо сказано было Иоанном: «Блажен тот, кто положит душу свою за други своя» — а не именно ли это я и сделал? Я заплатил жизнью за счастие своего племянника, за то, что страшная тайна его останется нераскрытой... Но обо всём по порядку.

Я родился (как я полагаю) примерно в 1816-м. День моего рождения всегда отмечался девятого февраля, другого у меня нет. Свой двадцать восьмой день рождения я отпраздновал в тюрьме, праздновать следующий мне уже не придётся — сегодня Королева отказала мне в помиловании. Узнав о том, я и сел за письмо к Вам, мисс Елена. Вы видите, мне тяжело говорить о прошлом, поскольку настоящее всё время властно вторгается в мою историю, а будущее у меня отсутствует. Но я постараюсь собраться, сконцентрироваться и прогнать прискорбное настоящее из моих мыслей. Возвращаемся в прошлое.

Из всех родственников у меня были только родители (о них позднее) и моя дорогая старшая сестра. Разница в возрасте между мною и сестрой была настолько велика, что когда я был ещё в пелёнках, она уже выходила замуж. Я любил её больше, чем мать и отца, поскольку она была ко мне неизменно добра и ласкова, а родители мои... что ж, они были ко мне холодны и строги. Зачем же они тогда родили меня? — часто спрашивал я себя. В чём смысл моего существования, в чём моё предназначение? Это стало мне понятно, лишь когда на свет появился Эдвин, мой племянник, сын моей обожаемой сестры Эллен. Моя судьба была — служить ему и заботиться о нём. И я — видит Бог! — исполнил это моё предназначение.

Мне было шесть, когда он родился. Помню, как его впервые показали мне, такого маленького, розового, чистенького — от него словно исходило сияние! Он пах невинностью и даже святостью. Меня как раз тогда начали учить Библии и Новому Завету, и для меня он был вылитый младенец Христос, а свою старшую сестру я почитал, словно Богоматерь. Они были просто прекрасны вдвоём... Помню, сестра посмотрела на меня с небесной улыбкой и промолвила: «Вот, Джеки, познакомься — это твой племянник Эдди. Будь ему заботливым дядюшкой!». Моя сестра одна звала меня Джеки. Её муж, мистер Друд, обращался ко мне всегда уже как ко взрослому, серьёзно величая меня Джоном. Мои же родители... Отец почему-то избегал называть меня по имени, говоря просто «мальчик». «Мальчик, подай мне трость; мальчик, прими мою шляпу». Его жена (а моя как бы матушка) не называла меня вообще никак! Она виртуозно обходилась местоимениями. Когда звала меня, то говорила: «ты, иди сюда», а когда я ей наскучивал, просила мужа: «отошли его». И только Эдвин звал меня, вослед за своею матушкой, Джеком, и это имя звучало в моих ушах музыкой! Сам же Эдвин был для меня воплощением всего самого лучшего, самого светлого, что существовало в мире. Я готов был пожертвовать жизнью ради его счастья... И так оно и произошло в конце концов...

Но виделись мы с Эдвином... с Эдди... нечасто. Он жил с родителями в Лондоне, в доме Друдов, а я прозябал в Клойстергэме. Мои родители были настолько бедны, что у нас не было даже собственного дома — мы снимали комнаты на окраине. Мистер Друд не многим мог нам помочь, он сам был небогат, как я уже говорил. Сестра несколько раз в год приезжала навестить родителей и, конечно же, брала малютку с собой. Мне позволяли подойти и поцеловать своего племянника — при этом меня иначе, чем «дядюшкой» и не называли, что весьма всех веселило — и ещё позволяли немножко подержать его ручку за пальчики, такие крохотные и нежные! Потом меня отправляли восвояси, говоря, что «придёт срок, и вы ещё наиграетесь вдвоём» — а я готов был сидеть у его колыбели часами! Когда же придёт этот срок, спрашивал я всех, когда же мне позволят заботиться о своём небесами посланном племяннике, когда мне разрешат играть с ним, учить его, служить ему?! Придёт время — отвечали мне... Если б они знали, что время это как пришло, так и пройдёт, пролетит — быстро, слишком быстро!

И во всякий день, что Эдвин гостил у нас, я не отходил от него. Потом мы стали играть вместе, потом он произнёс первые слова — у нас! — первое, конечно, было «мама», но второе-то было «'жек»! Мы часами играли на полу возле камина в какие-то кубики, или в лошадки — и как же весело смеялся он, а я любил его в такие минуты ещё больше! Когда он вдруг пачкал ладошки в золе, я вытирал ему их платком, а потом вытирал его щёки, его розовые пухлые щёчки, будто бы и туда попала зола — и всё для того, чтобы потом поцеловать их. А Эдвин смеялся и отпихивал меня, а потом сам лез целоваться. О, это были счастливые дни!

В семь лет Эдвин осиротел — моя бедная сестра умерла в 29-м году, во время первой вспышки холеры в столице. Сбережений у мистера Друда не было — они всё потратили на докторов — поэтому даже устроить пристойные похороны было для него настоящей проблемой. К счастью, тогда же он возобновил знакомство со своим школьным приятелем, мистером Буттоном, недавно разбогатевшим на спекуляциях ценными бумагами — тот вовремя почувствовал признаки приближающегося биржевого краха и успел перевести свои сбережения в наличные. Когда же биржа рухнула в 1825-м, мистер Буттон дёшево скупил акции множества предприятий и хорошо на этом заработал. Перед его финансовым гением нельзя было не преклоняться. Мистер Буттон купил себе поместье под Норвичем, женился и даже уже подыскивал себе титул. И встретив своего старого приятеля, убитого горем мистера Друда, он с удовольствием помог ему устроить для усопшей жены перворазрядные похороны — словно Мефистофель, одаряющий Фауста золотом в обмен на его бессмертную душу. Эллен похоронили на кладбище церкви Сент-Джордж, что возле Ист-эндских доков — я всякий раз захожу к ней на могилу, когда бываю в Лондоне. [1]

После похорон мистер Буттон пригласил своего друга мистера Друда пожить у него в поместье, чтобы прийти в себя. Да и мальчику, говорил он, будет полезна смена обстановки: в поместье ведь ничто не станет напоминать ему о покойной матушке. Мистер Друд охотно принял приглашение и перебрался в Норвич вместе с сыном. Рассудив, что мальчику будет одиноко в новом, незнакомом ему месте, мистер Друд вспомнил обо мне, заехал в Клойстергэм и «одолжил» меня на целое лето — приятнейшее лето в моей жизни! Тогда-то я и познакомился с мистером Буттоном, его молодой женой и с малюткой Розой — Вашей будущей, мисс Елена, подругой... И там я снова увидел Эдвина.

Этот момент я буду вспоминать со счастливой улыбкой до самой моей смерти. Мистер Буттон прислал за нами карету на станцию (я, кстати, тогда впервые ехал в карете), а потом все вышли нас встречать. Эдди тоже стоял там — он здорово подрос за эти годы, но был всё такой же ангелочек. Стоял там рядом с девочкой в розовом платье, маленькой мисс Розой, и держал её за руку. Когда из кареты вышли мы с мистером Друдом, Эдвин восторженно закричал «Дядя Джек приехал! Дядя Джек!» и бросился ко мне, забыв и про отца, и про свою подружку. Я тоже раскрыл ему объятья, подхватил его на бегу и закружил, а он смеялся и плакал от счастья, что снова меня видит. Краем глаза я заметил, что девочка надулась от обиды и уткнулась в материнские юбки. Но Эдди этого не видел, он смотрел на меня во все глаза и повторял: «Дядя Джек приехал!», а ещё спрашивал будто сам себя: «Почему? Почему?!» Поставив его снова на землю, я присел, чтобы быть с ним на одном уровне, поцеловал его и спросил, что означает это его «почему?», что он хочет у меня узнать? «Почему мне так много счастья сегодня? — объяснил он. — Разве я заслужил столько?!». «Конечно же, — убеждал я его, — ведь ты же был послушным сегодня? Ведь ты же был хорошим?». «Да, я был хорошим, — говорил он, — я ждал, что ты приедешь, дядя Джек!».

Он всё время норовил называть меня дядей! Я противился, как мог, но его было не переубедить. «Я не хочу быть каким-то дядей! — говорил я. — Я хочу быть твоим другом, называй меня просто Джеком. Привет, Джек! Привет, Эдди!». «Но как же так, — смеясь, недоумевал он, — ведь ты и вправду мой дядя! А я твой любимый и почтительный племянник!». Где он и слов-то таких набрался — «почтительный»! Но он не был почтительным, и слава богу! Мог разбежаться и запрыгнуть мне на спину, обхватив руками и ногами, так что я иной раз даже с ног валился. А он только смеялся, и я смеялся вместе с ним. Он же просто хотел меня обнять, но при том не хотел показаться девчонкой! А мисс Роза меня невзлюбила с первого же взгляда. Хоть ей и было всего пять лет, но в душе она уже была капризной, своевольной и ревнивой женщиной — настоящей дочерью Евы.

Этим она разительнейшим образом отличалась от своей матери, от миссис Буттон... Право, Господь ещё не создавал женщины с настолько ангельской, всё понимающей и всепрощающей душой, какая была у леди Маргарет! Красотою лица и фигуры она затмевала всех женщин в округе, внутренняя же её красота была понятна и заметна немногим. Не знаю, смог ли её распознать сам мистер Буттон, или он — как это свойственно быстро разбогатевшим людям — более ценил форму, нежели содержание...

Леди Маргарет, надо сказать, происходила из обычной, весьма небогатой семьи. До замужества она вместе с отцом и младшею сестрою жила в одном из коттеджей, стоявших на землях поместья. Случаем познакомившись с мисс Маргарет, мистер Буттон тотчас же увлёкся ею и скоро сделал ей предложение — которое (с понятным восторгом) было немедленно принято. На пальчике мисс Маргарет появилось помолвочное кольцо, и в очень небольшой срок оно сменилось кольцом обручальным. Счастливая новобрачная переехала из коттеджа в имение мистера Буттона, и там на свет скоро появилась малютка Роза.

Это всё случилось в 1825-м году. Год спустя мистер Буттон приобрёл себе титул баронета и стал называться уже сэром Мортимером. Семейное счастье его вышло, однако, недолгим. В июне тридцать первого года произошла вторая смерть в той длинной череде смертей, что протянулась через всю мою историю.

Поначалу ей никто не придал большого значения. От сердечного приступа скончался тесть сэра Мортимера, старый Винкс. Причиной его чрезмерного волнения, приведшего к смерти, явилось поведение его младшей дочери Лилии, сошедшейся с распутным парнем, учеником каменотёса при Норвичском соборе, неким Стефаном Дердлсом. Вы, думаю, видели его в Клойстергэме: сегодня он — вечно пьяный сквернослов, совершенно притом опустившийся. Но тогда, в 1830-м году, он был, я полагаю, завидным женихом. Пообещав бедной девушке жениться на ней, Дердлс сделал ей ребёнка, а затем просто исчез из Норвича, уехав в Лондон (якобы за брачной лицензией) и не вернувшись. Лилия Винкс, не говоря отцу ничего, несколько месяцев ждала его, а потом — поняв, что осталась «соломенной вдовой» — призналась родителю в своём грехе. Папаша Винкс, рассказывали, выслушав дочь, молча развернулся, добрёл до пивной, там жестом заказал стаканчик джина, но даже выпить его не успел, как вдруг свалился, будто мешок с картошкой, и тут же умер. Сэр Мортимер, баронет и джентльмен, нашёл такую смерть просто пошлой и позорящей его честь. Распутная Лилия сбежала из деревни и отправилась в Лондон, искать женишка, после чего примерно год о ней никто ничего не слышал. А сэр Мортимер и слышать не желал — и, если честно, его нельзя было не понять.

Лилия Винкс вернулась в деревню в мае тридцать первого, да не одна, а с ребёнком. Имя младенцу было Антон. Мне его, слава Создателю, видеть не довелось; рассказывали, что это было чумазое, краснолицее, вечно орущее существо, сущий чертёнок, доставлявший своей несчастной матери неисчислимые мучения. Но возвратиться Лилии и Антону оказалось уже некуда: чтобы коттедж Винксов не пустовал, владелец поместья сдал его новому арендатору — отошедшему от дел солиситору, некоему Баззарду. Вот этого персонажа я уже видел, пусть и мельком: лысый, как колено, господин, вечно в вязаном «валлийском парике» для согрева головы. К парикам он, я думаю, привык ещё по роду своей бывшей службы в королевских судах. Много позднее он перешёл мне дорогу снова — и на этот раз уже фатально.

Этот мистер Баззард, надо отдать ему должное, оказался добряком по отношению к распутной мисс Винкс — он предложил Лилии остаться работать у него прислугой, обещая ей стол и крышу над головою. Но молодая мамаша, похоже, уже зареклась верить мужским обещаниям. Рядом в поместье жила её богатая сестра, вот к ней-то Лилия Винкс и решила отправиться просить приюта для себя и еды для вечно голодного младенца. Но судьба посмеялась над нею — вместо сестры к ней вышел сэр Мортимер (он как раз собирался прокатиться верхом, поэтому был в костюме для верховой езды, с хлыстом в руке и в окружении собак). Увидев перед собой существо, похожее на ирландскую нищенку, и поняв, что эта мерзость есть сестра его обожаемой жены, а чумазый бастард на её руках — его собственный племянник и кузен (пусть и незаконный) его малютки Розы, мистер Буттон от осознания величины свалившегося на него позора вышел из себя. О произошедшем далее я узнал, расспрашивая позднее дворовых слуг. Дав волю законному негодованию, хозяин поместья накричал на распутницу и велел ей убираться прочь с его подворья, а когда та посмела возражать и захотела переговорить с его супругой, пустил в ход хлыст и только этим прогнал её за ворота. На вопли сестры из дома выбежала леди Буттон и попыталась отобрать у мужа хлыст, но сэр Мортимер, ещё не отошедший от гнева, оттолкнул её и закричал, что их проклятая семейка словно сговорилась позорить его честь, и каким же он был дураком, что женился на ней. Леди Маргарет ударилась в слёзы, но это не помогло ни ей, ни её распутнице-сестре. Баронет с проклятиями запретил даже упоминать в его присутствии обо всём произошедшем и прогнал непокорную жену обратно в дом, подальше от глаз всегда готовой разнести сплетни дворни.

Лилия Винкс, всё ещё не потеряв надежды повидаться с сестрой, не ушла далеко от ворот имения Буттонов. Управляющий этим имением, некто Хирам Грюджиус — Вы, мисс Елена, хорошо знаете его как нынешнего опекуна Вашей подруги — так вот, этот управляющий, возвращаясь с объезда владений своего хозяина, заметил её сидящей на краю дороги и рыдающей в унисон с орущим в голос младенцем. Мистер Грюджиус расспросил Лилию, узнал о её бедственном положении, проникся им и согласился передать своей хозяйке весточку от сестры — та будет ожидать Маргарет в полночь у ворот поместья. Но в доме выяснилось, что сэр Мортимер запер свою супругу на женской половине, и той никак не удастся выйти незамеченной. Послать сестре денег леди Буттон тоже не могла, поскольку все финансы находились в руках её супруга. Тогда Маргарет вынесла из спальни и через служанку передала Грюджиусу помолвочное кольцо, которое ей когда-то подарил мистер Буттон — изящную золотую вещицу с рубинами и бриллиантами (Вы, мисс Елена, могли видеть это кольцо недавно в суде, лежащим среди прочих улик). Только этим она и была в тот момент в состоянии помочь своей сестре. Ближайшей же ночью управляющий Грюджиус выполнил поручение своей хозяйки, отдав кольцо Лилии Винкс.

Тронувшаяся от лишений рассудком женщина не придумала ничего более умного, чем следующим же утром попытаться заложить это кольцо в ломбарде. Конечно же, оценщик ломбарда тут же послал клерка за полицией. Лилию Винкс обвинили в хищении кольца, арестовали и заключили в тюрьму, а инспектор полиции, заперев кольцо в сейф, отправился в имение Буттонов. Там его принял хозяин поместья. Гневу обманутого супруга не было предела. Он вызвал жену и в присутствии инспектора и собственного управляющего (а также в лучших традициях книжки Дюма) потребовал от неё принести и предъявить ему помолвочное кольцо. Та, разумеется, не смогла выполнить просимое и ударилась в слёзы. Сэр Мортимер в резких выражениях отослал супругу прочь, простился с инспектором и отправил с ним Грюджиуса, чтобы забрать и привезти назад кольцо. Судьба арестованной Лилии Винкс его, разумеется, не интересовала.

Мистер Грюджиус вернулся с кольцом, но не только с ним. Из города он привёз ещё и весть о том, что Лилия Винкс повесилась в полицейской камере на верёвке, которую скрутила из полосы ткани, оторванной от подола своего собственного платья. С кольцом в руке, миновав кабинет хозяина, мистер Грюджиус прошёл прямо на женскую половину дома, где и передал эту ужасную новость (и злополучное кольцо) едва не потерявшей от горя сознание леди Буттон. Хозяину поместья было не до новостей: как раз в этот момент к нему в очередной раз приехал погостить на лето его близкий друг мистер Друд с двумя мальчиками, девятилетним Эдвином и пятнадцатилетним Джоном (то есть с моим племянником и со мною). Помню, на вопрос мистера Друда, где же супруга хозяина и почему она их не встречает, сэр Мортимер, как о чём-то не заслуживающем упоминания, ответил, что его жене нездоровится, и тут же предложил отпраздновать наш приезд весёлым пикником на берегу реки. Думаю, он хотел увести нас подальше из замершего в предчувствии трагедии господского дома. Трагедии, которая не замедлила разразиться.

Когда мы пятеро — баронет, трое его гостей и маленькая Роза — веселились на берегу реки, из поместья, бледный, прибежал управляющий Грюджиус. Срывающимся голосом он сообщил хозяину, что пропала леди Буттон: в доме её нет, и никто не может сказать, куда она делась. Сэр Мортимер, не сдержавшись, закричал, что с него хватит (тут его дочь Роза заплакала от страха), и отправил Грюджи-уса и всех прочих спускать собак и искать сбежавшую супругу. Меня же отослали увести детей в дом. Недолгие поиски закончились у ручья: Маргарет Буттон, в венке из полевых цветов на голове и с помолвочным (вместо обручального) кольцом на пальце, была найдена там утонувшей. О несчастном случае не могло быть и речи — все понимали, что жена хозяина сама покончила с собой. [2] Нашёл и достал её, кажется, управляющий Грюджиус... Помню, он был весь мокрый и дрожал, когда на руках принёс хозяйку обратно в дом — похоже, он бросился за ней в воду как был, в одежде.

Стенания внезапно овдовевшего баронета были слышны по всему дому. Неожиданно он простил супруге все прегрешения — и её собственные, и проступки её распутной сестры. Теперь он во всём винил кого угодно: он проклинал себя за проявленную жестокосердность, проклинал всех вокруг за то, что они не решились ему перечить, но более всего он проклинал этого маленького бастарда, Антона Винкса, из-за которого всё и произошло! «Если бы он не родился, ничего не случилось бы! — восклицал сэр Мортимер, вцепившись себе в волосы. — Мерзкое отродье, чёртов ублюдок! Всё зло этого мира от них!». Напрасно мистер Друд пытался урезонить своего друга — тот был непреклонен: во всём теперь был виноват этот незаконнорожденный младенец, бастард Антон Винкс!

Свеча, дарованная мне Королевой, почти догорела и сейчас погаснет. Но чернила и бумага у меня ещё есть. Завтра, мисс Елена, я продолжу свою повесть, а пока — я желаю Вам спокойной ночи. если Вы сможете теперь заснуть. Я — так точно нет...

Комментарии к главе XLVI

[1] Позвольте мне привести здесь эпитафию, списанную с могилы Эллен Джаспер-Друд на кладбище Сент-Джордж:

О путник, ты, что надпись чтёшь сию!
Знай — нынче я, Эллен, уже в Раю.
Оттуда с умилением взираю
На тех внизу, кто на дороге к Раю.

Любимый муж, храни моё дитя,
Любимый брат, сгорай, ему светя,
Иисус в беде вас не покинь,
Молитесь за меня, аминь, аминь!

[2] Символизм замены обручального кольца на помолвочное можно расшифровать двумя способами. Во-первых, это может означать послание "Я больше не люблю моего мужа, и через самоубийство развожусь с ним. Во времена нашей помолвки он был другим, он был лучше". Или же эта замена может означать: "Я обручаюсь со смертью тем кольцом, которое привело к гибели мою любимую сестру". Формально говоря, Диккенс нигде не пишет прямо, что на пальце утонувшей женщины было только лишь помолвочное кольцо — их часто носили парой с обручальным, и так оно могло быть и в этом случае.

Глава XLVII. Катастрофа