Свен Карстен: Загадка "Фрагмента Сапси"
Этой статьёй я хотел бы открыть заключительную часть моего расследования "Тайны Эдвина Друда", часть, посвященную реконструкции второй, ненаписанной половины романа ‒ восстановлению текста в том виде, в котором, по моему мнению, его и задумал изначально Чарльз Диккенс. Ясное понимание смысла событий, произошедших в первых главах романа, как мне видится, даёт возможность логическим путём достроить здание сюжета и увидеть творение писательского гения целиком, в его законченной форме. Возможно, кто-то сочтет это занятие сродни попытке приделать руки Венере Милосской; мне же больше нравится сравнение с извлечением на свет божий египетского Сфинкса из его песчанной могилы. Растеряет ли откопанный Сфинкс все свои тайны? Ну, посмотрим.
Для начала ‒ как Диккенс вообще пришел к сюжету Эдвина Друда? Ранее я показал связь ТЭД и романа Энтони Троллопа "Смотритель", откуда в книгу Диккенса перекочевали некоторые герои и события. Многими исследователями неоднократно уже обнаруживалась преемственность романа и с другими книгами, например, с "Лунным камнем" и "Прохода нет" Уилки Коллинза, и особенно с предпоследним романом самого Диккенса "Наш общий друг". Это действительно так; каждый роман, подобно дереву имеет свои корни, переплетенные с корнями прочих деревьев в вековом лесу Литературы. Поэтому, начать я хочу издалека, взяв за отправную точку год 1865-й ‒ год, в котором Диккенс не только закончил "Нашего общего друга", но и пережил несколько крупных потрясений, приведших его, как я полагаю, к затяжному писательскому кризису.
Общеизвестно, что Диккенс в 1865 году чудом уцелел в страшной железнодорожной катастрофе под Стейплхерстом. Детали этого события можно почерпнуть как в рапорте того же года генерал-лейтенанта Фредерика Рича, так и (художественно переработанные) в первых главах романа Дэна Симмонса "Друд, или Человек в черном", написанного на сто сорок лет позднее. Сам Диккенс рассказывал о пережитом неохотно. Так, например, в письме своему доктору он упомянул события того дня всего лишь в одной строке: "My dear Frank Beard, I was in the terrible accident yesterday, and worked some hours among the dying and dead", а по словам своего сына Генри, так полностью и не оправился от пережитого потрясения до самой смерти.
В этой истории я хотел бы обратить внимание на один общеизвестный факт, которому, тем не менее, обычно не придаётся слишком много значения. После того, как Диккенс, разбив окно своего купе, выбрался наружу и помог добраться до безопасного места своим спутницам, Хелен и Франсес Тернан, он незамедлительно вернулся в готовый в любой момент тоже обрушиться с моста вагон поезда (для чего ему пришлось, без сомнения, вскарабкаться по балкам моста и снова влезть в окно) ‒ только для того, чтобы спасти из кармана забытого в купе пальто несколько глав рукописи «Нашего общего друга», которые он написал за время своего пребывания во Франции. Позднее эхо этого поступка мы услышим в заключительных строках романа:
On Friday the Ninth of June in the present year, Mr and Mrs Boffin (in their manuscript dress of receiving Mr and Mrs Lammle at breakfast) were on the South-Eastern Railway with me, in a terribly destructive accident. When I had done what I could to help others, I climbed back into my carriage — nearly turned over a viaduct, and caught aslant upon the turn — to extricate the worthy couple. They were much soiled, but otherwise unhurt. [...] I remember with devout thankfulness that I can never be much nearer parting company with my readers for ever than I was then, until there shall be written against my life, the two words with which I have this day closed this book: — THE END.
То есть, Диккенс, по его собственному признанию, рисковал жизнью для того, чтобы спасти несколько листков бумаги, содержание которых он, рассуждая теоретически, мог бы восстановить по памяти за неделю-другую. Тем не менее, он сделал это. Но почему?!
Потому, что у него не было этих недели-другой! Роман выходил отдельными выпусками, сроки сдачи рукописи были жестко определены заранее, и издательство требовало от писателя соблюдения этих сроков ‒ в противном случае, Диккенс должен был бы заплатить Чепмену и Холлу неустойку. Писателю легче было рискнуть своей головой, чем своим карманом ‒ финансовые обстоятельства его были не слишком хороши в то время, а деловые отношения с издательской братией и того хуже: на Фредерика Чепмена, которого Диккенс аттестовывал как «чудовищного пройдоху», писатель «не имел совершенно никакого влияния», и тот уж точно не стал бы терпеливо ждать, пока Диккенс восстановит утраченные в катастрофе главы. «Это подтвердилось еще совершенно недавно», писал Диккенс в июле 1865 года, имея в виду скандал, который устроил ему Чепмен. И тому было из-за чего сердиться: если первая тетрадка «Нашего общего друга» была распродана в количестве тридцати тысяч экземпляров, то продажи второго выпуска упали сразу на пять тысяч. Пять тысяч читателей остались равнодушны к перипетиям нового романа Неподражаемого настолько, что решили сэкономить один шиллинг! Двести пятьдесят фунтов не попали в карманы Чапмен-энд-Ко! А кто виноват в этом?! Один только Чарльз Диккенс, вдруг разучившийся писать занимательно ‒ о чем публике сразу же заявила пресса в лице своих литературных обозревателей: по словам одного из них, Генри Джеймса, «это худшее творение Диккенса», «автор насилует себя, воображение у него мертвое, безжизненное, вымученное, механическое», да и название для романа выбрано совершенно неудачно! Вторил ему и шотландский журналист Э. С. Даллас, посчитавший сатирическое изображение общества в романе его «слабой стороной» и даже «мёртвым грузом».
Отношения с Эллен Тернан, ради которой Диккенс в мае 1857 года расстался с женой ‒ после 22 лет брака! ‒ были так же напряженными. Ходили слухи, что в том же злосчастном 1865 году во Франции Эллен потеряла при рождении ребенка от Чарльза; так ли это ‒ неизвестно, но жизнь на два дома, определенно, пожирала его средства (своей бывшей жене Диккенс ежегодно выплачивал содержание в 600 фунтов, да и на содержание семейства Тернан уходило, наверняка, не меньше). Похоже, после всех потрясений того года, Диккенс в значительной мере утратил веру в свои талант и подрастерял свои писательские силы, поскольку за пять последующих лет он написал чрезвычайно мало, да и то больше в соавторстве с Уилки Коллинзом (пара слащавых рождественских повестей типа «Станции Мегби» не в счет). О глубине этого писательского кризиса лучше всего свидетельствует тот факт, что Диккенс даже предлагал своим друзьям сто фунтов за хоть какой-нибудь годный для написания сюжет ‒ Неподражаемый с протянутой рукой! Можно ли было еще пару лет назад предположить такое, после «Крошки Доррит» и вершины его творчества, «Больших надежд»?!
Все эти долгие четыре года (1865-1869) Диккенс «паразитирует» на своём былом таланте ‒ ездит по городам и весям с чтением отрывков из своих произведений. Получается у него это неплохо, публика в восторге. В восторге и Фредерик Чапмен со товарищи: он платит Диккенсу пятьдесят фунтов за выступление, собирая с посетителей вдесятеро ‒ в одном только Бирмингеме в зал набивалось более двух тысяч человек, то же ‒ в Глазго, Эдинбурге, Дублине! Турне в тридцать выступлений, одно, другое, третье! Зарубежная гастроль ‒ за американское турне Диккенсу сулят десять тысяч! Хватит Эллен на серёжки, надо ехать! И это ничего, что жизнь на колёсах и постоянное нервное напряжение стремительно истощают силы писателя ‒ Диккенс чувствует себя обязанным обеспечить безбедное существование чад и домочадцев, да и Эллен второй раз беременна, требуются деньги, деньги!
Эта безумная гонка подрывает здоровье Диккенса настолько, что врачи уже предрекают ему скорый паралич, а то и апоплексический удар. Диккенс вынужден взять передышку. Но безделье в Гэдсхилле тоже угнетает его. Если более не возможно гастролировать с чтениями старых творений, остаётся только написать новое! Да, но где взять сюжет?! Ведь он разучился их придумывать!
Диккенс листает старую записную книжку, в которую он в лучшие годы записывал всевозможные наброски сюжетов. Запись за январь 1855 года кажется ему подходящей. Там стоит: «two people, boy and girl, or very young, going apart from one another, pledged to be married after many years» ‒ и пусть это точно повторяет сюжет «Мартина Чезлвита» и даже недавнего «Нашего общего друга», но то, что сработало два раза, сработает и в третий.
Но даже в этом Диккенс уже не уверен. В середине июля 1869 года он пишет Форстеру ‒ не Коллинзу, коллеге-писателю, а Форстеру, своему биографу! это как если бы Холмс просил совета у Ватсона! ‒ он пишет: «Что вы думаете насчет такого начала истории ‒ двое молодых людей, юноша и девушка, оба очень юные, расстаются друг с другом, чтобы потом, годы спустя, пожениться-таки в конце книги? Может получиться интересно, если проследить их раздельные судьбы при полной невозможности определить заранее их будущность.»
Форстер в мемуарах ничего не сообщает о своём ответе на этот недвусмысленный крик о помощи, но его мнение было, вероятно, положительным, так как Диккенс скоро уединяется в шале и приступает к работе. То, что выходит из-под его пера в последующие два дня (этот срок определен по количеству букв и по скорости выцветания чернил) известно нам теперь под названием «Фрагмента Сапси». Много позднее Форстер, разбирая бумаги Диккенса после его смерти, обнаружит эти наброски среди страниц совершенно другой, старой рукописи.
Здесь, мне кажется, имеет смысл привести перевод отрывка целиком, так как я планирую разобрать его максимально подробно. Он невелик, это всего какие-нибудь пара-тройка страничек.
История о том, как мистер Сапси прекратил свое членство в Клубе Восьми, рассказанная им самим
Желая прогуляться и подышать свежим воздухом, я направился на еженедельную встречу нашего клуба кружным путём. В то время наш клуб был в полном расцвете. Назывался он Клуб Восьми. Нас было в клубе восемь членов, мы собирались в восемь часов вечера на протяжении восьми месяцев года, мы расписывали восемь партий в криббедж по восьми пенсов за игру, наш скромный ужин составляли восемь булочек, восемь бараньих отбивных, восемь свиных колбасок с восемью печеными картофелинами, завершали трапезу восемь мозговых косточек, восемь хрустящих тостов и восемь бутылочек пива. Я нахожу, что в этой, выражаясь словами наших соседей, идее равенства и братства прослеживалась определенная гармония. Кстати, насчет цифры восемь ‒ это была моя идея.
Одним из членов клуба был некто по фамилии Кимбер, по профессии учитель танцев ‒ этакий банальный образчик человека, начисто лишенного каких-либо достоинств или знания света.
Когда я входил в зал собраний клуба, Кимбер как раз говорил:
‒ ... но он всё равно был уверен в его высоком положении в Церкви.
Тут он заметил меня, вешающего шляпу на восьмой крючок у двери, смутился и замолчал. Я не придал этому особого значения, поскольку давно уже обратил внимание, что в моём присутствии многие не решаются поднимать церковную тему. Поскольку я чувствую, что избран (может быть, и случайно) чтобы воплощать собой то, что я называю славным Единением Церкви и Государства. Скептические умы могут со мной не согласиться, но я так чувствую. Мне это недавно открылось. Я так и говорю о самом себе: славное Единение Церкви и Государства.
Другим членом Клуба Восьми был некто Пеартри, по профессии хирург из Королевской Коллегии. Конечно, мне нет до того никакого дела, и я не собираюсь долго об этом распространяться, но известен он тем, что пользует бедняков бесплатно, когда они приходят к нему, не имея денег на других докторов. Возможно, он найдёт тысячи оправданий для такого своего поведения, не могущего вызвать в коллегах по ремеслу ничего, кроме презрения, но, я уверен, ему не найти и одной причины, чтобы заслужить оправдание у меня.
Этот Пеартри всегда поддерживал Кимбера, что я нахожу довольно глупым. Я заметил это, когда продавал имущество Кимбера с аукциона в счет погашения долгов. Он был вдовцом, носил белый жилет и узкие туфли с пряжками, и имел двух дочерей, не сказать чтобы некрасивых. Даже, пожалуй, наоборот. Обе дочери практиковались в танцах в учебных заведениях для молодых леди ‒ у миссис Сапси, нет, у миссис Твинклтон ‒ и обе во время этих упражнений являли собой совершенно не женственный образ, держа голову так, словно зажимали между подбородком и плечом скрипку-пикколо. Несмотря на это, младшая из них могла бы, если я правильно информирован ‒ да что там, я точно знаю, что могла бы! ‒ подняться в жизни достаточно высоко, вырвавшись из этого унижающего достоинство болота, хотя для того ей потребен был бы совершенно другой склад ума, отличный от тех, кого я называю невежественным стадом, настолько лишенным понятия о почтительности, что даже смешно об этом говорить.
Когда я распродал вещи Кимбера без всякой для него прибыли, Пеартри (бедный настолько, что непонятно, как он еще держится) тоже купил несколько предметов домашнего обихода. Я не слепой, и мне, конечно же, было понятно, что он собирается делать с ними ‒ подобно тем смуглым повстанцам в Индии, помогавшим нашим солдатам и считавшим своим долгом (ради других) свернуть там себе шею. Я видел эти покупки вскоре после аукциона снова в жилище Кимбера ‒ я заглядывал через окно ‒ и я легко догадался, что Пеартри вернул их Кимберу насовсем, хотя он и утверждал, что просто одолжил их ему до лучших времён. Человек с меньшим знанием света, чем у меня, возможно бы и заподозрил, что Кимбер просто утаил деньги от кредиторов и сам мошенническим путём выкупил свои вещи. Но я, мало того, что знал наверняка, что у него не было денег вовсе, я еще и был уверен, что такая предусмотрительность была бы едва ли совместима с легкомысленностью танцора-прыгуна, ради куска хлеба прививающего и другим людям охоту глупейшим образом скакать.
Так как это было первое собрание клуба с момента аукциона, я предпочел остаться в том моём состоянии, которое я называю Невозмутимостью. Во время же той распродажи я, конечно, не отказал себе в удовольствии сделать несколько замечаний в отношении Кимбера, о том ‒ скажу без дипломатии ‒ что общество ценит его более, чем он того заслуживает. Я как раз поднимался тогда на свою «кафедру» ‒ и почтительный голос в публике (не знаю, чей) повторил мои слова, прежде чем я продолжил. Я присовокупил к сказанному, что каждый из присутствующих может отыскать в каталоге, что лежит перед ним, последний перед описанием товара параграф, в котором говорится: «выставлено на торги согласно предписанию, выданному кредитором». Я напомнил публике, что, хотя человек этот заработал на выставленные к продаже товары занятием фривольным, если не сказать презренным, и ему они обошлись дорого, но обществу они достанутся дёшево (поскольку распродажа идёт без прибыли), и так же дёшев характер его занятий, если уж рассматривать его серьёзно. Я тогда как бы разделил свой текст (если вы мне разрешите его так назвать) на три главы: первую ‒ «Выставлено на Торги», вторую ‒ «Согласно Предписанию» и третью ‒ «Выданному Кредитором», дополнив каждую соответствующей случаю моралью, после чего изящно закруглил свой монолог фразой «А теперь перейдём к первому лоту» ‒ метода, которая снискала мне похвалу, когда я после торгов спустился в зал.
Так что, вне зависимости от того, в каких отношениях состоял я с Кимбером, я сохранял спокойствие и величие. Кимбер, однако же, дерзнул заговорить со мной, когда я подошел. (Я и был, кстати, тем кредитором, который дал предписание на распродажу. Но это, конечно, не имеет никакого значения.)
‒ Мы обсуждали, ‒ сказал он, ‒ того незнакомца, который разговорился со мной на улице перед входом в Клуб. Незадолго до того он виделся и говорил с вами возле кладбища; и хотя вы ясно назвали ему ваше занятие, я не смог убедить его, что вы не занимаете высокое положение в Церкви.
‒ Что за идиот! ‒ добавил Пеартри.
‒ Совершеннейший осёл! ‒ согласился Кимбер.
‒ Да, идиот и осёл! ‒ подхватили остальные пять членов Клуба.
‒ Слова «идиот и осёл», ‒ возразил я, ‒ являются слишком сильными выражениями, чтобы относиться к молодому человеку с хорошим воспитанием и манерами, ‒ говоря это, я проявил, конечно, всё своё великодушие.
‒ Но вы не можете же не признать, что этот молодой человек просто глуп! ‒ влез опять Пеартри.
‒ Вы не можете же отрицать, что он совершеннейший болван! ‒ не унимался Кимбер.
Их оскорбительный тон вызвал у меня отвращение. За что они так ополчились на бедного молодого человека? Что он такого сделал?! Всего лишь, совершил невинную и естественную ошибку! Я сдержал своё негодование и пристыдил их.
‒ Естественную ошибку?! ‒ изумился Кимбер. ‒ Вы называете это «естественным»?!
Прочие шесть членов Клуба расхохотались. Я почувствовал себя задетым. В их смехе угадывалось презрение к отсутствующему здесь и не могущему себя защитить незнакомцу. В гневе я встал (поскольку перед тем я успел сесть).
‒ Господа, ‒ сказал я со всем возможным достоинством, ‒ я не могу более оставаться среди членов Клуба, позволяющих себе оскорблять невинного человека в его отсутствие. Я не нарушу того, что я называю Священным Законом Гостеприимства. Я вынужден вас оставить, господа, до той поры, пока вы не научитесь себя прилично вести. До этого момента я покидаю и вас, и это место встречи, несмотря на всё то, что я лично сделал для его процветания. Прощайте, джентльмены, теперь вы более не Клуб Восьми, а всего лишь Клуб Семи, да и то в лучшем случае.
С этими словами я надел шляпу и удалился. Когда я уже спускался по лестнице, я услышал их смущенные возгласы. Такова была сила моего Достоинства и Знания Света. Я, можно сказать, обрушил её на них.
II
Первым, кого я встретил, выходя из распивочной, служившей местом собраний клуба, был тот самый молодой человек, которого я только что с таким жаром ‒ и, должен добавить, так бескорыстно ‒ защищал.
‒ Ведь вы же мистер Сапси, ‒ сказал он сомневающимся тоном, ‒ не так ли?
Я заверил его, что он не ошибся.
‒ Простите мне мое сомнение, мистер Сапси, ‒ сказал он, ‒ но вы так раскраснелись, что я едва узнал вас.
‒ Да, я несколько разгорячен, ‒ согласился я, ‒ и это всё из-за вас.
И я пересказал ему весь ход случившегося скандала, почти подавив его своим проявленным великодушием. Затем я осведомился о его имени.
‒ Мистер Сапси, ‒ ответил он, отводя взгляд. ‒ Вы так проницательны, так ясно читаете всё в душах окружающих, что если бы я взялся отрицать, что меня зовут Покер, разве это помогло бы мне?
Я не возьмусь утверждать, что тогда я с первого взгляда на этого молодого человека определил, что его имя было Покер, но теперь мне кажется, что я, действительно, был довольно близок к тому.
‒ Что ж, Покер, ‒ ответил я с милостивым кивком, призванным вернуть молодому человеку утраченное им самообладание, ‒ если уж вас так зовут ‒ Покер ‒ то я не вижу в том никакой беды.
‒ Ах, господин Сапси! ‒ пылко вскричал тут молодой человек, но сделал это приятнейшим образом. ‒ Благослови вас Господь за такие слова! ‒ И он снова, будто устыдившись своих чувств, потупил взгляд.
‒ Что же, Покер, ‒ сказал я ему, ‒ расскажите мне чуть более о вас. Откуда вы приехали, например, и куда вы направляетесь?
‒ Ах, господин Сапси, я вижу, что от вас ничего не утаишь! Вот и сейчас, вы сразу же заметили, что я откуда-то приехал и куда-то направляюсь. Начни я всё отрицать, разве это помогло бы мне?!
‒ Ну, так и не отрицайте, ‒ заметил на это я.
‒ Или вздумай я заявить, ‒ тут молодой человек едва не захлебнулся от восторга, ‒ что приехал в ваш город по какой-то другой причине, а не нарочно для того, чтобы увидеть и услышать вас, дорогой сэр, разве мне удалось бы обмануть вас?! Или начни я утверждать, что ...
Вот и всё. Текст этот, похожий больше не на творение гения, а на зачин «Жизни и удивительных приключений Бокли Викльхипа», настолько плох, что высказывались даже предположения, что на самом деле Форстер его не нашел, а сам же и написал. Однако, при пристальном изучении эти текст обнаруживает настолько большое соответствие сюжету «Тайны Эдвина Друда», что сомнений в авторстве Диккенса не остаётся.
Действительно, в этих немногих строках есть всё: есть мистер и миссис Сапси, есть мисс Твинклтон, есть две школы для Юных Леди (одну из них позднее мистер Сапси ликвидирует «посредством частного контракта», убирая конкурента). Есть две девушки, прообразы Елены и Розы, есть их отец с «ботанической фамилией»: в процитированном отрывке ‒ Пеартри (грушевое дерево, груша), в «Тайне Эдвина Друда» ‒ Бад (бутон, росток). С девушками занимается учитель танцев ‒ точно так же, как в «Тайне Эдвина Друда» с ученицами школы Твинклтон занимался учитель музыки и пения Джаспер. Есть и гарантированная будущность у младшей из этих сестёр, условной Розы, что при декларированной в отрывке ужасающей бедности семейства может означать только выгодный брак с юношей из обеспеченной семьи. Таким образом, в процитированном отрывке есть даже и Эдвин Друд ‒ пусть и только в форме намёка на будущий социальный взлёт Розы.
Чего в этом тексте нет, так это собора, клира, настоятелей, вержеров и каноников. Нет этой притягивающей готики и мистики. И полностью отсутствует детективная составляющая. Текст этот ни в коем случае не детектив, а так ‒ очередная слабенькая сатира на общество и нравы мещанства.
И в этом тексте есть примечательная персона по фамилии Покер, который нарочито грубой лестью навязывается в друзья напыщенному ослу (но, вместе с тем, и владельцу школы для девочек) мистеру Сапси. Множество исследователей не без основания усматривают в его поведении параллели с первой встречей Сапси и Дэчери, отчего и делают вывод, что Покер ‒ это ранний вариант любимого всеми нами «детектива в парике». Странно только, что детектив этот появляется не в детективной истории, а в сатирическом произведении, да еще и тогда, когда ровно никакого преступления еще не совершено, и даже и не планируется.
Но в «Тайне Эдвина Друда» есть еще один персонаж, который грубой лестью завоевал расположение и дружбу мистера Сапси. Это хормейстер и учитель пения Джаспер. Так может быть, образ Покера ‒ это черновой набросок образа Джаспера, главного отрицательного героя романа?
Давайте немножко пофантазируем и попытаемся представить себе, как сюжет «фрагмента Сапси» мог бы развиваться дальше? Смотрите, мы имеем мистера Сапси, владельца частной школы для девочек и напыщенного осла, и мистера Кимбера ‒ прозябающего в нищете учителя танцев в школе Сапси, который при этом осмелился еще и вызвать гнев своего работодателя. Мистер Сапси уже показал своё жестокосердие, рассказав нам об аукционе, на котором всё имущество Кимбера было распродано мистером Сапси, аукционером, в пользу мистера Сапси же, кредитора и заимодавца. Логично будет предположить, что теперь мистер Сапси незамедлительно отомстит посмеявшемуся над ним «попрыгунчику» Кимберу, вышвырнув того еще и с работы ‒ из учителей танцев в Школе для Юных Леди.
А кто же займёт освободившееся место? Да вот хоть этот приятный молодой человек по фамилии Покер, который так хорошо воспитан и имеет такие очаровательные манеры. Вот так Покер-Джаспер и встретится с Розой Пеартри, попытается её очаровать и разрушит её помолвку с молодым человеком, предназначенным ей в женихи.
Я так и вижу Диккенса, который за своим письменным столом обдумывает сюжетные линии нового романа. Ведь требуется добиться хотя бы минимальной правдоподобности в разработке движущих сил сюжета! Вот например: почему же юноша из обеспеченной семьи хочет жениться на бесприданнице Розе Пеартри, и куда при этом смотрят его родители? Любовь ‒ это замечательно, а как же социальные различия? Что ж, предположим тогда, что родители этого молодого джентльмена (назовём его пока Освальдом Уэйкфилдом) уже умерли, а сыну, в знак старой дружбы с отцом девушки, завещали на ней жениться. Такой поворот сюжета уже использовался в «Нашем общем друге», но это ничего, сгодится и еще раз. Другого сюжета всё равно нет.
Значит, Освальд получил неплохое наследство, но при этом обязан жениться на той, которая указана в завещании родителей? Помнится Белле Уилфер подобная же ситуация не слишком понравилась. Хорошо, а что же этот обеспеченный юноша Освальд не поможет своему будущему тестю деньгами? А он... хм... он еще несовершеннолетний, и состоит под опекой. Он еще не вправе распоряжаться своими капиталами.
Да, но Покеру-то какой интерес отбивать невесту у подающего большие надежды юноши? Она ведь беднее церковной мыши! Разве что только, вдруг разгоревшаяся любовь к прекрасной бесприданнице? Но тогда выходит, что он не такой уж и плохой человек, если способен страстно полюбить? Что же это за роман получается, без главного злодея? Мистер Сапси на антагониста никак не тянет, он персонаж комический.
А Покер непременно должен разрушить их помолвку, непременно! Ведь именно в этом и есть весь смысл будущего романа ‒ «юноша и девушка, оба очень юные, расстаются друг с другом, чтобы потом, годы спустя, пожениться-таки в конце книги». То есть, козни Покера расстроятся, и любовь, поддержанная волей и наследством покойных родителей, восторжествует, к удовольствию читателей и критики.
Да, всё-таки получается, что любовь будет только у Розы и этого богатого юноши, а у Покера будут одни лишь корыстные козни. Но его-то интерес в чём? Что заставит Покера действовать, какая корысть?! Выбор небольшой ‒ деньги есть только у этого юноши, и больше ни у кого. Значит, Покер попытается увести у Освальда невесту, нацеливаясь на его деньги? Как же это возможно?! Шантаж? Но Покер что-то не похож на шантажиста. Он и на злодея-то не очень тянет... Вот жениться на богатой невесте он вполне может.
Или на богатой вдове...
И вот здесь Диккенс в своих размышлениях натыкается на такое вот соображение: а, действительно, что же произойдёт с капиталами Освальда, если он вдруг умрёт до свадьбы?! Ведь у него нет никаких других родственников, кроме нареченной невесты! Не может же быть, чтобы его родители, составляя такое необычное завещание, не предусмотрели подобной случайности. Логика подсказывает, что все его капиталы должна унаследовать его несостоявшаяся жена. Сам Освальд составить завещание пока не может, он несовершеннолетний, значит, такой пункт обязан содержаться в завещании его родителей. Покер об этом каким-то образом узнает, увидит свою выгоду и... боже мой! Он же тогда просто убьёт этого несчастного, только путающегося под ногами юношу! Потом дождётся вступления Розы в права наследства и ‒ женится на ней!
Тут перед мысленным взором опешившего от неожиданности Диккенса во всём своём великолепии и законченности предстаёт прекрасный, уникальный, лихо закрученный сюжет романа ‒ но не сатирического, а детективного! Сюжет, который с первого же взгляда выглядит много лучше и «Нашего общего друга», и «Лунного камня», и даже «Женщины в белом». Детектив! Вот за такую историю уже никто не пожалеет по шиллингу!
Диккенс придвигает к себе чистый лист почтовой бумаги и пишет Форстеру письмо, в котором сообщает, что он отказывается от первоначального сюжета в пользу нового, много лучшего, хотя и более трудного для исполнения:
I laid aside the fancy I told you of, and have a very curious and new idea for my new story. Not a communicable idea (or the interest of the book would be gone), but a very strong one, though difficult to work.
Ставит дату ‒ пятое августа 1869 года ‒ и запечатывает письмо в конверт. Тянется за сургучом. Листочки с набросками «фрагмента Сапси», теперь уже никому не нужные, задетые рукавом, падают на пол. Там их вечером того же дня и найдёт горничная. Найдёт ‒ и положит к другим таким же, в стопку старых рукописей хозяина. Диккенс не заметит этого, ему будет уже не до старого замысла.
‒ Уэйкфилд, ‒ бормочет Диккенс, ухватив себя за бороду и уставившись невидящим взглядом на пламя свечи. ‒ Освальд Уэйкфилд... Нет, лучше Арнольд... Или вот ‒ Эдвин! Да, Эдвин Друд!
Фредерик Чепмен может быть доволен.
07.11.2015