Неслышно девочка идет по сказочной стране

И видит множество чудес в подземной глубине.

Но ключ фантазии иссяк, не бьет его струя.

Конец я после расскажу, даю вам слово я.

Льюис Кэрролл

«Тайна Эдвина Друда», бесспорно, самый интригующий из всех романов Диккенса. Он интересен не только своей фабулой, не только характерами действующих лиц, вылепленных с обычным для писателя мастерством, не только тем, наконец, что Диккенс, как утверждают «диккенсоведы», сознательно стремился в «Тайне Эдвина Друда» достигнуть большей композиционной стройности, избавившись от некоторой перегруженности и сюжетной сумбурности других своих романов. Ко всему этому прибавляется слава, так сказать, детективного свойства: писатель умер, не успев закончить своей работы, история осталась недосказанной, тайна — нераскрытой, и вот уже которое поколение читателей оказывается, по словам Т.Сильман, «в роли султана, которого обманула прекрасная Шехерезада, оборвавшая нить своего повествования на самом страшном и интересном месте и не возвратившаяся ни в одну из последующих ночей».

Существует немало попыток реконструировать недописан-ную часть «Тайны Эдвина Друда». Наиболее серьезными являются работы Р. Проктора (русский перевод его статьи под псевдонимом «Томас Форстер» печатался в качестве приложения к роману Диккенса еще в конце XIX века) и Дж.Уолтерса (статья «Ключи к роману Диккенса «Тайна Эдвина Друда» помещена как приложение к роману в 27-м томе Собрания сочинений Диккенса издательства «Художественная литература» (М, 1962). Проктор и Уолтере предлагают каждый свою версию окончания «Тайны Эдвина Друда», причем взгляды их диаметрально противоположны. Другие ученые разделяют мнение либо Проктора, либо Уолтерса: например, Т.Сильман считает более основательными взгляды Проктора, а Ф.Светов, напротив, поддерживает версию Уолтерса, из чего, во всяком случае, следует, что ни одну из этих версий нельзя счесть абсолютной и бесспорной.

Но можно ли вообще на основании написанных Диккенсом глав создать абсолютно бесспорную версию? И главное — какой смысл в попытках такой реконструкции? Дело, разумеется, не только в том, чтобы удовлетворить естественное читательское любопытство, разгадав тайну загадочного преступления. Более существенно решить другую, впрочем, не менее замысловатую задачу: можно ли обнаружить в творчестве Диккенса такие закономерности, такую логику, которые позволят безошибочно предугадать окончание «Тайны Эдвина Друда», подобно тому как археологи по обломкам колонн и фундамента восстанавливают облик античного храма?

Прежде чем высказывать какие бы то ни было соображения, необходимо проанализировать роман со всей возможной объективностью, не прибегая ни к каким домыслам, изучить свидетельства современников, друзей и родственников писателя, сообщения художников — первых иллюстраторов «Тайны Эдвина Друда», и только после этого попытаться сделать выводы и либо разгадать все тайны до конца, либо признать, что разгадка погребена вместе с автором, и самое убедительное, самое эффектное предположение все-таки оставляет место для сомнений и других предположений, не менее эффектных и убедительных.

Исследование сюжета, связанного с загадочным преступлением, неизбежно приобретает характер некоего «судебного разбирательства». Однажды такое «разбирательство» было действительно осуществлено: в 1914 году Диккенсовское общество в Лондоне разыграло в костюмах «процесс» по делу о «Тайне Эдвина Друда»; в результате изображавший одного из «присяжных» Бернард Шоу огласил обвинительный приговор. Последуем же этим путем: непредвзято, как подобает следователям, рассмотрим от начала до конца поступки и побуждения «обвиняемого», равно как поступки и побуждения «потерпевшего»; затем перейдем к «допросу свидетелей», анализу «вещественных доказательств» и косвенных свидетельств; рассмотрим и проанализируем все возможные версии, возникшие в ходе расследования. Обнажим голые конструкции сюжета, сопоставим события, в книге отделенные друг от друга другими эпизодами, нередко специально отвлекающими в сторону; выявим наиболее важные факты и намеки, часто сознательно завуалированные автором. Убедимся в том, что ничего существенного для раскрытия тайны не упущено, что все выводы, равно как и сомнения, которые возникнут в ходе исследования, имеют под собой прочные основания, и лишь после этого, ничего заранее не предрекая, вынесем приговор. Итак...

Часть первая

Методом судебного расследования

Что же представляет собой наше «дело» — сюжет романа Диккенса «Тайна Эдвина Друда»? Повествование четко распадается на две части. Основная тема первой половины — подготовка и осуществление убийства Эдвина Друда его дядей Джоном Джаспером. Эпизод за эпизодом раскрывают нам характер Джаспера, мотивы преступления, его подготовку и наконец подводят к роковой ночи, после которой Эдвин исчез таинственным и крайне подозрительным образом. В этой части, по существу, одно действующее лицо — Джаспер; все остальные персонажи играют пассивную роль, по крайней мере в отношении подготовляемого убийства. Никто не мешает Джасперу довести до конца свои черные замыслы.

Любопытно, что эта самая роковая, самая таинственная фигура романа вызывает у исследователей меньше всего споров. Оно и понятно: основная движущая пружина всей первой части — Джаспер почти до конца сыграл свою мрачную роль, раскрыл свои мысли, сообщил о своих дальнейших планах — словом, добросовестно закрутил пружину романа, предоставив другим героям полную возможность ее раскручивать. Этому посвящена вся вторая, неоконченная, часть. Соотношение сил в ней меняется: на первый план выходит группа лиц, противоборствующих злодею. Их действия направлены к одному — раскрыть преступление и разоблачить преступника. Смерть Диккенса помешала его героям завершить расследование; нам предстоит закончить его вместо них.

Приступим же к первому «допросу».

Обвиняемый — Джон Джаспер, церковный регент в Клойстергэмe

Если бы великий Федерико Феллини или кто-то из его многочисленных подражателей вздумал снимать фильм «Тайна Эдвина Друда», мы бы увидели в первых кадрах сбивчивые смутные видения: башню старинного английского собора и словно бы наплывающие на нее экзотические восточные шествия с белыми слонами, десятками тысяч ятаганов, сверкающих на солнце и зловещим колом, приготовленным для казни. Диккенс в полном соответствии с новейшими открытиями кинематографа в первых строках романа как бы вскрывает душу своего героя, погружает нас в его видения — бредовые сны человека, накурившегося опиума в грязном притоне какой-то подозрительной старухи, в обществе китайца, матроса-индуса — восточных отбросов Лондона. Очнувшись, человек внимательно прислушивается к бормотанию старухи и ее клиентов, пытается душить их, заставляя кричать и шуметь, и с удовлетворением констатирует: нет, ничего нельзя понять в безумном бреде наркомана.

А уже через полстраницы мы видим курильщика опиума в его обычном весьма респектабельном обличий: регент старинного собора, он спешит к вечерне, облачается в стихирь — и «первые слова песнопения: «Егда приидет нечестивый» — будят в вышине под сводами ... грозные отголоски, подобные дальним раскатам грома».

В следующей главе Диккенс подробно знакомит нас со своим героем — смуглым молодым человеком лет двадцати шести, статным и красивым, хотя «манера держаться» у него «несколько сумрачная». Собор, в котором он регентствует, находится в небольшом старинном городке Клойстергэме, неподалеку от Лондона. Джаспер пользуется в нем всеобщим уважением и пребывает на самом лучшем счету у настоятеля собора и местного «высшего общества».

Всему городу известно, что Джаспер горячо любит своего племянника Эдвина Друда. Регент постоянно афиширует свою любовь к нему, рассказывает о том, с каким нетерпением ждет приезда Эдвина из Лондона. Эдвин не замедляет появиться, и Диккенс делает нас свидетелями довольно многозначительной беседы племянника с дядей, который всего шестью годами его старше. Мы узнаем, что Эдвин помолвлен с молодой девушкой Розой Бад, ученицей Джаспера, — портрет ее, нарисованный Эдвином, висит у него над камином, и взгляд регента постоянно «прихватывает» этот портрет. Обручили Эдвина и Розу их отцы, когда дети были еще младенцами. Эдвин жалуется, что он лишен свободы выбора, — вот Джаспер, тот может выбирать. Эти слова почему-то приводят Джаспера в такое волнение, что он чуть не теряет сознание, а затем говорит Эдвину, что «в каждом доме есть свой замурованный скелет», что он ненавидит свою работу, что «даже жалкого учителя музыки может терзать честолюбие, неудоатетворенность», — пусть это послужит Эдвину предостережением. Эдвин отвечает, что ценит то, с каким бескорыстием Джаспер обнажил свою душу, чтобы предостеречь его, Эдвина, от грядущей опасности, — и Джаспер вдруг весь застывает, но Эдвин убежден, что все будет прекрасно и он чудесно поладит со своей будущей женой.

Уже эти две первые главы сообщают нам немало чрезвычайно важных сведений об «обвиняемом». Мы узнаем, во-первых, что Джаспер живет двойной жизнью; что под благопристойной внешностью церковного регента скрывается курильщик опиума, о чем не знают даже самые близкие ему люди.

Что, во-вторых, мысли его заняты чем-то, что он хочет скрыть; что он опасается выдать себя в бреду и успокаивается, убедившись, что бормотание курильщика опиума непонятно для посторонних.

Что, в-третьих, предстоящая свадьба племянника вызывает у него какую-то тревогу: возможно, его беспокоит легкомыслие Эдвина, и он на собственном примере пытается ему внушить, что не всегда благополучная видимость соответствует действительности, — Эдвин, во всяком случае, понимает его именно так. Правда, предостережения Джаспера, пожалуй, чрезмерны: ведь никакая опасность Эдвину как будто не грозит. Впрочем, Диккенс определенно нагнетает ощущение какой-то грядущей беды: он умеет делать это очень искусно и часто в своих романах прибегает к такому приему, погружая читателя в состояние тревожного ожидания.

Но посмотрим дальше.

В следующий раз мы встречаем Джаспера в гостях у аукционера и будущего мэра Клойстергэма, мистера Сапси. Регент выказывает ему величайшую почтительность, восхищается каждым словом этого надутого осла. Предмет особой гордости мистера Сапси — глупейшая эпитафия, которую он сочинил для склепа своей покойной жены. Джаспер выражает автору самое горячее одобрение. Появляется мастер надгробий Дёрдлс. Мистер Сапси отдает ему для изготовления текст надписи и ключ от склепа. Джаспер почему-то чрезвычайно им интересуется: взяв у Дёрдлса еще два других ключа, он позванивает ими, словно стараясь запомнить их звон.

В тот же день Джаспер снова встречает Дёрдлса, а с ним безобразного мальчишку по кличке Депутат. У мальчишки странная обязанность: по соглашению с Дёрдлсом он загоняет пьяницу мастера домой, швыряя в него камнями. По непонятной причине Депутат вызывает у Джаспера крайнюю неприязнь: он приходит в ярость оттого, что этот оборвыш идет следом за ними; к Дёрдлсу, напротив, он проявляет нескрываемый интерес. Провожая его, регент особенно интересуется умением Дёрдлса по звуку камня определять, есть ли за стеной склепа покойник и рассыпался ли он в прах или нет.

Портрет Джаспера дополняется новыми чертами. Мы узнаем, что он умеет льстить и лицемерить, подлаживаясь к человеку, которого не может не презирать, но с которым выгодно иметь хорошие отношения: несмотря на свою глупость, мистер Сапси пользуется большим влиянием в Клойстергэме. Что же касается интереса Джаспера к склепам и ключам от них, его стремления завязать знакомство с Дёрдлсом и неприязни к мальчишке Депутату, то все это, как мы скоро увидим, неслучайно и в самое ближайшее время получит продолжение.

Новая сцена: вечер в доме каноника Криспаркла. На этом вечере, кроме самого Криспаркла и его матушки миссис Криспаркл, присутствуют Джаспер, Эдвин, Роза, мисс Твинклтон — начальница пансиона, где Роза воспитывается, а также двое молодых людей, только что появившихся в городке и отданных под покровительство каноника, — брат и сестра Ландлесс. Роза поет под аккомпанемент Джаспера и вдруг в середине пения начинает рыдать: «Я больше не могу! Я боюсь!» Елена Ландлесс укладывает Розу на диван: «Это ничего, это уже прошло»...

«Джек такой строгий учитель, — замечает Эдвин. — Пожалуй, при таких обстоятельствах и вы бы его испугались, мисс Ландлесс?» — «Нет, ни при каких обстоятельствах», — возражает Елена.

Позднее в пансионе девушки продолжили разговор о Джаспере. «А ты знаешь, что он влюблен в тебя?» — спрашивает Елена, и Роза в ответ рассказывает ей, что она ненавидит своего учителя, что он преследует ее. «Даже когда у него тускнеют глаза и он словно куда-то уходит, в какую-то страшную грезу, где творятся я не знаю какие ужасы, — даже тогда он держит меня в своей власти... и я чувствую, что он угрожает мне». — «Да что это за угрозы?» — «Не знаю, я никогда даже не решалась подумать об этом». «Яркое смуглое лицо склонилось над светлой головкой, — говорит Диккенс. — В черных глазах зажглись странные отблески, как бы дремлющее до поры пламя. Пусть побережется тот, кого это ближе всех касается».

Характер Джаспера раскрывается почти до конца. Мы не только узнаем, что он влюблен в невесту Эдвина — намеки на это содержались еще в первой главе, — но, что совсем неожиданно, преследует ее, стараясь подчинить своей власти. Такое поведение явно не согласуется с его пылкой любовью к племяннику. Да полно, искренне ли он любит Эдвина? Не лицемерит ли, как лицемерил с мистером Сапси?

Далее мы понимаем, что бредовые мечты, в которые погружается Джаспер под влиянием опиума, имеют отношение к Розе и что мечты эти «ужасны» и таят какие-то угрозы. Предостережения Эдвину при их первом разговоре явно приобретают другой смысл. Уж не от себя ли самого предостерегал регент своего беззаботного племянника?

История осложняется: Невил Ландлесс, увлекшийся Розой, повздорил с Эдвином. Джаспер под предлогом примирения приводит обоих юношей к себе домой, однако примирение это он осуществляет довольно странно: напротив, он словно нарочно разжигает раздражение Невила против Эдвина. От пунша, приготовленного Джаспером, — причем Диккенс отмечает, что это, по-видимому, очень сложная процедура, — и Друд, и Ландлесс как-то сразу пьянеют, нервы их взвинчиваются, ссора вспыхивает с удвоенной силой, приводит к жестоким оскорблениям, чуть ли не к драке.

Что эта вторая ссора спровоцирована Джаспером, не может быть сомнения. Диккенс прямо намекает на то, что регент подмешал в пунш какое-то возбуждающее средство. Наши подозрения относительно неискренности Джаспера в отношении Эдвина получают новую пишу: люби регент племянника, он не стал бы создавать ему врага. Но зачем ему это нужно? Быть может, он рассчитывает, что необузданный и страстный Невил избавит его от соперника? Вряд ли; во всяком случае, тогда не стоило сообщать о ссоре канонику, да еще сгущая краски, уверяя, что будто бы чуть не произошло убийство. Между тем Джаспер тут же поспешил к Криспарклу, сообщил о происшествии и его матери, миссис Криспаркл, а на следующее утро уже весь город знал об этом событии, «а каким путем, сказать невозможно», замечает Диккенс. Несомненно, Джаспер постарался. В результате напрашивается мысль: не подготавливает ли Джаспер общественное мнение Клойстергэма таким образом, чтобы если бы с Эдвином и впрямь что-то случилось, подозрение пало на Ландлесса? Будущее покажет, а пока Эдвин уезжает в Лондон, с тем чтобы вернуться на Рождество, по всей видимости, к собственной свадьбе.

Так, по крайней мере, сообщает Джасперу старый Грюджи-ус, стряпчий и опекун Розы. Зайдя к регенту, Грюджиус говорит, что приехал с тем, чтобы объяснить невесте, что помолвка, навязанная волей родителей, не может считаться обязательной. «Держу пари, — замечает Джаспер, бледнея, что она не выразила желания расторгнуть помолвку». «Вы не проиграете», — подтверждает Грюджиус и далее очень деликатно намекает на желание Розы, чтобы Джаспер не принимал участия в ее переговорах с Эдвином. «Мы ей не нужны», — говорит он. «То есть я не нужен, — возражает Джаспер сдавленным голосом. — Итак, насколько я понимаю, на Рождество ... они уладят все, что касается свадьбы». — «Так и я понимаю, — соглашается Грюджиус. — Да благословит их Бог!» — «Да спасет их Бог», — многозначительно поправляет Джаспер. — «Я сказал «благословит», — замечает Грюджиус. — «А я сказал «спасет» — разве это не одно и то же?»

Каноник Криспаркл крайне озабочен неприятным положением, в которое попал Невил. Он мечтает помирить его с Эдвином и обращается к дядюшке Друда за помощью. Джаспер соглашается, не преминув вновь напомнить об опасности, якобы угрожающей Эдвину со стороны Ландлесса. При этом, замечает Диккенс, Джаспер втайне что-то рассчитывает и соображает, «чего, разумеется, не может быть». Видимо, Джаспер усмотрел в предстоящем примирении какие-то новые для себя возможности. Решено, что в сочельник молодые люди встретятся в доме регента и пожмут друг другу руки.

Следующий эпизод. Джаспер сообщает Настоятелю собора, что под влиянием умнейших бесед мистера Сапси (успевшего стать мэром Клойстергэма) у него пробудился интерес к личности Дёрдлса, а также к живописным эффектам лунного света на развалинах и гробницах. Дабы полюбоваться этой романтической картиной, он намерен отправиться ночью в собор в сопровождении мастера надгробий.

Нельзя не заметить, что этой прогулке Диккенс придает огромное значение. Не ограничиваясь фактами, которые сами по себе достаточно подозрительны, писатель не упускает ни малейшей возможности разъяснить, буквально разжевать читателю роковой смысл этого эпизода. Каждый шаг Джаспера, каждый момент экспедиции сопровождаются такими многозначительными комментариями и намеками, что даже самый недогадливый читатель должен насторожиться. Джаспер собирается на прогулку. «Почему он так тихо делает все сегодня ночью? — вопрошает Диккенс. — Внешних причин для этого как будто нет. Но может быть, есть внутренняя причина...» Он заходит за Дёрдлсом. «Поденщики, распиливающие камни, давно ушли, и чудится, что вместо них притаились два ухмыляющихся скелета, которые вот-вот примутся выпиливать две могильные плиты для двух будущих клойстергэмских покойников... Любопытно бы знать, кто они, эти двое, уже отмеченные перстом судьбы, и кто будет первым?» Дёрдлс и Джаспер идут на кладбище. «Странная это экспедиция. Поистине очень странная», — подчеркивает Диккенс.

У ворот лежит куча негашеной извести, и Дёрдлс предупреждает, чтобы Джаспер не наступил на нее: «А то все башмаки вам сожжет, а если поворошить ее маленько, то и все ваши косточки съест без остатка». По пути им встречаются Криспаркл с Невилом. Джаспер не хочет, чтобы они его увидали. Он издали смотрит на Невила, «как будто взял его на мушку ... и сейчас выстрелит». В нем ощущается «такая разрушительная сила», что Дёрдлс «остолбенело смотрит на него». Спускаются в подземелье. Дёрдлс то и дело прикладывается к фляжке, принесенной Джаспером, — сам регент лишь отхлебнул немного и, прополоскав рот, выплюнул. Мастер рассказывает, что в прошлый сочельник он слышал «призрак вопля». «Вы на что это намекаете?» — раздается «резкий, чтобы не сказать, злобный» вопрос Джаспера. Входят на башню, и Диккенс снова напоминает, что «это все-таки очень странная экспедиция» и что Джаспер по-прежнему движется очень тихо, «хотя для этого как будто нет причины». Дёрдлса совсем разморило — очевидно, от принесенного Джаспером коньяка. Он просит разрешения «соснуть минуточку», засыпает и видит сон, который замечателен тем, что очень похож на действительность. Ему снится, что кто-то трогает его, и что-то падает из его руки, и кто-то шарит вокруг, а затем надолго оставляет его одного. Дёрдлс просыпается и видит Джаспера возле себя, а на полу валяются ключи от подземелья. Дёрдлс чувствует, что Джаспер смотрит на него испытующе. «Да вы в чем меня подозреваете?» — говорит он с «пьяной сварливостью». «Я подозреваю, что коньяк в моей фляжке был крепче, чем мы оба думали», — смеется Джаспер.

Путешествие окончено, спутники прощаются, как вдруг Джаспер замечает Депутата. «Что? Этот дьяволенок опять за нами шпионил?» — кричит он в ярости, хватает мальчишку за шиворот, грозится убить его, так что Дёрдлсу приходится вступиться за ребенка. Регент возвращается домой в мрачной задумчивости, и «странная экспедиция на том кончается — по крайней мере до поры до времени».

После этой экспедиции у нас не может не возникнуть твердых подозрений: Джаспер замыслил убийство. Прогулка предпринята им, очевидно, во-первых, для того, чтобы подготовить место в склепах, где можно будет спрятать труп; во-вторых, чтобы проверить, удастся ли в нужный момент взять у Дёрдлса ключи и при этом обезопасить себя от него как возможного свидетеля. С этой целью Джаспер спаивает мастера надгробий коньяком, подмешав к нему — это очевидно — снотворное. Словом, эта прогулка своего рода репетиция. Диккенс прямо намекает на это словами, что она кончилась «до поры до времени», то есть продолжится в дальнейшем. Понятно, что Джаспер движется тихо, «хотя для этого нет оснований»; сейчас их нет, но в следующий раз они будут. Все благоприятствует его замыслам, кроме присутствия мальчишки. Казалось бы, нет ничего опасного в том, что Депутат видел его с Дёрдлсом — Джаспер сам не делает тайны из своей прогулки. Возможно, он опасается, что мальчик приметил его в тот момент, когда он, взяв ключи у Дёрдлса, что-то делал в склепах, но главное — Депутат может выследить его в следующий раз, и нет возможности от него избавиться.

Заметим еще одну деталь. Услышав о «призраке вопля» в прошлый сочельник, Джаспер не может скрыть волнения. Очевидно, его поразило совпадение во времени: свое преступление он как-то связывает с предстоящим примирением, а оно назначено на сочельник. И последнее: неприкрытая злоба Джаспера по отношению к Невилу Ландлессу. Это новость: мы могли предполагать, что Невил нужен Джасперу для отвода глаз, но теперь приходится думать, что Джаспер ищет гибели не только Эдвина, но и Ландлесса. Почему? Не потому ли, что Невил влюбился в Розу и, таким образом, тоже стал соперником Джаспера?

Эдвин приезжает на Рождество в Клойстергэм. Джаспер издали видит его встречу с Розой, их поцелуй. Для него это подтверждение того, что свадьба решена. Наступает сочельник. Весь этот день Джаспер спокоен, даже весел. Он покупает всякие деликатесы — надо же побаловать племянника напоследок. Он, как никогда, прекрасно поет в соборе, хотя горло у него как будто не в порядке, по крайней мере, он надел на шею длинный шарф из крепкого крученого шелка. Каноник рассыпается в комплиментах: Джаспер так пел, что, вероятно, оправился от своих недомоганий? «Да... я действительно нашел средство». — «Так применяйте его!» — «Да, я так и сделаю». По дороге домой регент продолжает напевать: кажется, что сегодня он не может взять ни одной фальшивой ноты, ни поторопиться, ни опоздать. На лестнице он снимает шарф, и лицо его мрачнеет, но тотчас же проясняется, и он поднимается к себе, где его ждет встреча с Эдвином и Невилом. «Когда эти трое снова встретятся?» — многозначительно называет Диккенс эту главу. А спустя несколько часов Джаспер, полуодетый, бледный, стоит перед домом каноника и сообщает, что вчера вечером Эдвин пошел с Невилом к реке посмотреть на бурю и не вернулся больше домой.

Итак, преступление совершилось. Зная все предыдущее, нельзя усомниться в том, что Джаспер осуществил свой замысел. Где произошло убийство, мы не знаем. Подстерег ли Джаспер Эдвина на обратном пути с реки, расправился ли с ним дома или выманил на кладбище — нам неизвестно. Не знаем мы и того, каким образом осуществилось убийство. Диккенс дважды обращал наше внимание на длинный шарф из крепкого шелка на шее Джаспера — возможно, Джаспер удушил им Друда. Художник Люк Филдс, первый иллюстратор романа, свидетельствовал, что Диккенс при вопросе о шарфе смутился, как человек, нечаянно выдавший свой секрет, так что это предположение вполне основательно. Дальше Джаспер, вероятно, поступил так, как было задумано: усыпил Дёрдлса, взял ключи — скорее всего, ключ от склепа миссис Сапси, не зря же он старался запомнить его звон, — и спрятал тело в склепе. Возможно, он еще в первуюе «прогулку» перенес туда негашеную известь, на которую обратил его внимание Дёрдлс. Джаспер знает, что мастер надгробий умеет по стуку определять, рассыпался в прах покойник или нет, а Дёрдлс сам ему говорил, что в ближайшее время намерен «откопать» в склепах «целую семейку стариканов», то есть неизвестные захоронения, стало быть, очень важно обратить тело Эдвина в прах на тот случай, если Дёрдлс на него наткнется. Кроме того, само упоминание об извести было нужно лишь в том случае, если она в дальнейшем должна была как-то сработать.

Какие еще обстоятельства сопутствовали преступлению: услышал ли Дёрдлс снова «призрак вопля», бродил ли где-то поблизости Депутат, видел ли он что-нибудь и видел ли что-нибудь Дёрдлс, — мы сказать не можем. Роковая ночь окутана непроницаемой тьмой.

На этом первая часть романа, собственно, кончается. События, в ней рассказанные, завершились исчезновением Друда. Мы проследили поступки Джаспера, определившие эти события. Все рассказанное выше им задумано, им выполнено и ему известно. Прежде чем идти дальше, коснемся того, что произошло помимо воли Джаспера и осталось ему неизвестным. Таких событий в первой части не так уж много; связаны они с личностью второго основного героя романа — Эдвина Друда.

Потерпевший — племянник Джаспера Эдвин Друд

Характер Эдвина Друда не представляет никаких особенных загадок. В начале романа это типичный диккенсовский легкомысленный молодой человек вроде Гоуена в «Крошке Доррит», Стирфорса в «Дэвиде Копперфилде», Юджина Рейберна в «Нашем общем друге» — избалованный, эгоистичный, сочетающий личное обаяние с равнодушием, даже с жестокостью к окружающим. Он крайне легкомысленно относится к предстоящей свадьбе и чувствам своей невесты; груб и высокомерен с Невилом Ландлессом. Он любит дядю, хотя и тяготится его вниманием, но не дает себе труда узнать его чуть лучше. Не помышляет о любви Джаспера к Розе, хотя посторонняя, но более внимательная Елена понимает это с первого взгляда. Конечно, Эдвин ничего не знает о преступных замыслах дяди ни в начале романа, ни дальше, вплоть до момента преступления.

Из описанной в главе III встречи Эдвина с Розой можно заключить, что серьезных чувств они друг к другу не питают, а навязанная помолвка ставит обоих в неловкое положение, вызывая взаимные упреки. Эдвин намеревается увезти Розу после свадьбы в Египет, куда должен ехать на работу как инженер. Роза капризничает, высмеивает жениха, упоминает некоего Бельцони — «его за ноги вытащили из пирамиды, где он чуть не удавился», — и спрашивает, не собирается ли и Эдвин «захорониться в пирамидах». Кончается их свидание горькими слезами Розы и словами: «Ах, если бы мы могли быть просто друзьями».

Вернувшись в Лондон, Эдвин заходит к Грюджиусу, опеку ну Розы. Грюджиус тонко, но настойчиво предостерегает юношу от легкомысленного отношения к свадьбе, говорит об ответственности, которая на него ложится, о том, что только настоящая любовь может принести настоящее счастье. Эдвин не остается равнодушным к этим предостережениям, они заставляют его серьезно задуматься, может быть, в первый раз в жизни. Далее происходит первое событие, чрезвычайно важное для всего дальнейшего и остающееся скрытым от Джаспера: Грюджиус передает Эдвину кольцо покойной матери Розы. В день свадьбы он должен надеть его на палец невесты. Само по себе это как будто не так уж значительно, но Диккенс снова прибегает к намекам и предупреждениям, всячески подчеркивая важность этого факта. «Его сняли с мертвого пальца, — говорит Грюджиус. — Камни сияют, а глаза, любовавшиеся на них, истлели в могиле». Это кольцо — «клятва верности живым и умершим». Оно «таит жестокую насмешку над мечтами и планами людей... которые ничего не могут предвидеть и которые сами лишь горсть праха». Грюджиус считает нужным призвать своего клерка Базарда в свидетели того, что он передал кольцо Друду. Эдвин решает спрятать кольцо на груди и никому не говорить о нем, и «в эту минуту, когда он принял это, казалось бы, не столь важное решение, среди великого множества цепей... которые куются в кузницах времени и случайности, выковалась еще одна цепь, впаянная в самое основание земли и неба и обладающая роковой силой держать и влечь».

Приехав на Рождество в Клойстергэм, Эдвин встречается с Розой. Происходит второе событие, неизвестное Джасперу и весьма существенное: молодые люди решают разорвать помолвку. В этой сцене Эдвин решительно меняется: он так «серьезен и искренен», в нем чувствуется такая «бескорыстная нежность», он так чувствует свою вину перед Розой, что воистину становится в один ряд с самыми идеальными диккенсовскими героями. Расторжение помолвки остается неизвестным Джасперу потому, что Эдвин не решается огорчить дядю и предпочитает, чтобы о случившемся рассказал ему Грюджиус. Это решение, возможно, стоило ему жизни.

Сочельник Эдвин проводит в одиночестве. «Что-то ушло из его жизни ... и он горько оплакивал эту утрату». Задумчиво бродит он по улицам, разглядывает знакомые места, с которыми, как он думает, ему скоро придется расстаться, и Диккенс провожает его грустным возгласом: «Бедный юноша, бедный юноша!» По дороге Эдвин заходит к ювелиру проверить часы. Ювелир рассказывает ему, что на днях у него был дядя Эдвина и, между прочим, сказал, что единственные драгоценности, которые носит его племянник, — это часы и булавка для галстука. Эдвин умиляется той внимательности, которую постоянно проявляет к нему «Джек», для нас же замечание ювелира важно в другом: у Эдвина есть еще одна драгоценность, о которой Джаспер не знает, — обручальное кольцо, спрятанное на груди.

Возвращаясь, Эдвин видит у ограды какую-то старуху, подходит к ней — и это третье событие, неизвестное Джасперу и весьма важное для всего предстоящего. Старуха сидит скорчившись. У нее мутные глаза, и Эдвин смотрит на нее испуганно: точно такое выражение он замечал у «Джека». Старуха говорит, что приехала из Лондона «искать иголку в стоге сена» и не нашла. Просит денег на опиум и, получив, спрашивает Эдвина, как его имя и есть ли у него подружка, а потом шепчет ему на ухо, чтобы он благодарил Бога за то, что его не зовут Нэдом, так как тому, кого зовут Нэдом, «грозит страшная опасность вот сейчас, в самую эту минуту». Эдвин смущен: ведь дядя действительно зовет его Нэдом; слова старухи преследуют его, когда он идет домой, где ждет его встреча с Невилом Ландлессом, — идет, чтобы исчезнуть в ту же ночь и уже больше не появиться, по крайней мере в известной нам части романа.

Эта сцена любопытна. Она дает нам понять, что Джаспер снова посетил притон старухи. Мысли его были заняты предстоящим убийством, и на этот раз оказалось, что бормотание курильщика опиума иногда все-таки можно понять. Старуха, во всяком случае, поняла, что некоему Нэду грозит в сочельник «страшная опасность» и что какое-то отношение к этому имеет «подружка». Она приехала в Клойстергэм в сочельник, очевидно, в связи с этим, рассчитывая, видимо, извлечь какую-то выгоду для себя из своих знаний. К Эдвину обратилась случайно, лишь потому, что он сам заговорил с ней, и ее предостережения пропали зря: Эдвин настолько далек от подозрений, что видит здесь лишь странное совпадение. Он решает «никому сегодня не говорить об этой встрече, а завтра рассказать Джеку». Значит, никто — ни Джаспер, ни кто-либо другой — ничего о встрече Эдвина Друда со старухой не узнал и узнать не мог.

Итак, Эдвин исчез. Подозрения пали на Невила Ландлесса — труды Джаспера не пропали зря. Юношу вернули из экскурсии, которую он предпринял, уйдя из дома каноника еще до того, как появился Джаспер с известием об исчезновении Друда. Невил подтвердил, что около двенадцати ночи пошел с Эдвином посмотреть на бурную реку, пробыл там минут десять, а затем расстался у дверей дома каноника. Эдвин сказал, что пойдет прямо домой. Невила оставили под подозрением благодаря заступничеству Криспаркла — мэр мистер Сапси был готов арестовать его. Начинают розыски в реке; рассылают объявления на тот случай, если Эдвин почему-то решил скрыться, хотя Джаспер утверждает, что для этого нет причин. Два дня Джаспер не уходит с реки, сам обыскивая каждый куст. Вечером второго дня он в изнеможении возвращается домой.

В этот вечер к нему приходит Грюджиус. Он сообщает, что виделся с Розой и Еленой, а к Джасперу пришел, чтобы «сообщить известие, которое его удивит». И далее, сохраняя полную невозмутимость, искоса поглядывая на Джаспера, рассказывает о решении Эдвина и Розы разорвать помолвку. По мере того, как он говорит, лицо Джаспера сереет, изменяется до неузнаваемости и, наконец, после слов: «они расстались навсегда в тот самый день, когда вы видели их в последний раз вместе» он с душераздирающим криком падает без чувств.

Придя в себя, Джаспер уверяет Грюджиуса и пришедшего затем каноника, что теперь у него появилась надежда, что Эдвин решил скрыться, дабы избежать неприятных для него толков. На это Грюджиус замечает, «что-то обдумывая»: «Это могло случиться». Если не будет найден след, приводящий к мысли о насильственной смерти, продолжает Джаспер, он будет верить, что племянник жив.

«След» находится почти тотчас. Каноник Криспаркл, отличный пловец, любитель зимнего купания, отыскивает в реке у плотины часы и булавку для галстука, принадлежащие Эдвину. Эта находка воспринимается как решающая улика против Невила. Мы же понимаем, что часы и булавку подбросил Джаспер там, где их наверняка могли найти. Сделал он это не сразу, а после того, как увидел, что против Невила недостаточно улик. Но главное другое: Джаспер снял с Эдвина драгоценности. Сделать это он мог лишь в том случае, если Эдвин был мертв или без сознания. Можно думать, что Джаспер снял золотые вещи не только для того, чтобы сфабриковать улику против Ландлесса, но и для того, чтобы тело Эдвина не могло быть опознано, если будет обнаружено. Это подтверждает версию об извести: она уничтожит любое тело, но золота она не уничтожит. Не уничтожит она и золотого кольца, оставшегося в кармане на груди у Эдвина.

Но все же для доказательства убийства улик оказалось недостаточно, и Невила пришлось отпустить. Он уехал из Клойстергэма, и лишь после этого Джаспер приступил к работе — «исхудалый, казавшийся тенью самого себя». В тот же день он показал канонику свой дневник, в котором писал о своей уверенности в гибели Эдвина и решимости найти и уничтожить преступника.

Этим эпизодом завершается история исчезновения Эдвина Друда и начинается — словами главы XVII: «Прошло полгода», — вторая часть повествования. Строится она иначе, чем первая. Там весь ход событий определялся поступками Джаспера; он постоянно был на авансцене. Теперь он большей частью скрывается за кулисами и появляется перед нами во весь рост лишь в двух эпизодах, разделенных большим промежутком времени.

Снова обвиняемый

Первая наша встреча с Джаспером во второй части романа происходит в саду пансиона, куда он является узнать, почему

Роза до сих пор не призвала его к исполнению прежних обязанностей учителя музыки. Роза отвечает, что больше не намерена заниматься пением. И тогда Джаспер обрушивает на нее свои страстные признания, требует, чтобы Роза отдалась ему, пусть против воли, иначе он уничтожит Невила Ландлесса. Ландлесс любит Розу — это неискупимое преступление в глазах Джаспера. Он оплел Невила сетью; она стягивается вокруг него даже сейчас, когда он говорит с Розой. Верит ли он в его виновность? Это его дело. Но даже если человек невиновен (подчеркнуто Диккенсом), против него может накопиться столько внешне убедительных подозрений, что он будет осужден. С другой стороны, если человек виновен, но улик мало, одно какое-нибудь звено может привести его к гибели. Джаспер готов отказаться от мести, если Роза примет его предложение; он будет ждать и надеяться и не нанесет удара слишком рано, но если Роза скажет кому-нибудь хоть слово, удар падет немедленно. Пусть Роза подумает об этом и отведет от любимой подруги Елены Ландлесс тень виселицы. «Если ты отвергнешь меня — но этого не будет, — ты от меня не избавишься, — говорит Джаспер в заключение. — Я никому не позволю стать между нами. Я буду преследовать тебя до самой смерти».

Портрет Джаспера окончательно завершен: все, что раньше только угадывалось в нем, вырвалось наружу: грубая мужская страсть, угрозы, уверенность в своей власти над Розой. Она не выказывает ему ничего, кроме отвращения, но Джаспер словно бы не видит этого. Он уверен, что Роза будет принадлежать ему, даже помимо своей воли. Интересны его признания в мести Ландлессу. Никакой надобности для Джаспера в ней нет: самого его никто как будто не подозревает; казалось бы, в его интересах поскорее похоронить это дело, а не добиваться его расследования, тем более что у Ландлесса есть защитники и друзья, которые не преминут попытаться открыть истину. Видимо, Джаспер уверен, что это невозможно. Не зная о кольце, он убежден, что тело Эдвина даже если и будет найдено, то не опознано. Не зная о старухе, подслушавшей его, он считает, что замыслы его никому не известны. А из всего этого можно заключить, что Джаспер уверен в том, что Эдвин Друд мертв.

Во-вторых, он, видимо, не лжет, говоря, что любовь Невила к Розе — страшное преступление в его глазах, и именно за это он его и преследует. Уверения Розы, что она не любит Ландлесса, не производят на Джаспера никакого впечатления: он убежден, что Ландлесс так или иначе стоит между ним и Розой, и намерен уничтожить его, как уничтожил Эдвина. Только теперь он может сделать это открыто, не марая рук: весь Клойстергэм убежден в виновности Ландлесса и будет только приветствовать его осуждение. Какие улики сумел собрать Джаспер, мы никогда не узнаем. В первый раз Невила отпустили потому, что не было окончательных доказательств гибели Эдвина. Очевидно, Джаспер как-то сумел, не подводя себя, доказать насильственную смерть своего племянника. И еще на одну деталь нужно обратить внимание: слежка за Ландлессом продолжается и тогда, когда самого Джаспера нет в Лондоне. Значит, у него есть сообщник. Кто он? Видимо, лицо, еще не выведенное в романе. Из известных нам персонажей никто не подходит для этой роли: одни живут в Клойстергэме и никуда из него не выезжают, другие враждебны Джасперу.

И снова Джаспер надолго скрывается из нашего поля зрения, вплоть до того момента, когда мы вновь застаем его в притоне старухи. В полубреду рассказывает он ей о том, что сотни раз повторял в своем воображении нечто такое, что однажды совершил наяву. Это опасное и трудное путешествие над бездной, где один шаг может привести к гибели. Он совершил это путешествие точно так, как воображал в своих видениях. У него был спутник, который сам об этом не знал. Сколько раз совершал путешествие, а дороги не видел. А потом, после путешествия, начинались переливы красок, сверкающие шествия, но они не могли начаться, пока то он не выбрасывал из головы. Путешествие совершилось, но кончилось слишком легко. Он вызовет еще видения, получше. Это было самым неудачным. Ни борьбы, ни мольбы о пощаде, ни ощущения опасности. И все-таки... все-таки этого он никогда не видел — чего-то гадкого, жалкого, но реального, чего никогда не бывало в снах. Очнувшись, Джаспер возвращается в Клойстергэм и окончательно исчезает со сцены, лишь на секунду мелькнув на заднем плане — во главе процессии певчих на последней странице романа.

Эпизод в притоне дает нам новые, весьма важные сведения об убийстве. Оно произошло — по крайней мере, по убеждению Джаспера, точно так, как было задумано, кроме одной детали — чего-то гадкого, приводящего его в содрогание. Далее мы узнаем, что Эдвин «не увидел дороги», не оказал сопротивления, не осознал опасности. Возникает мысль, что Джаспер предварительно оглушил его опиумом, как он проделывал это раньше с Дёрдлсом.

Наконец мы начинаем лучше понимать психологию преступника. В извращенном сознании наркомана сложилось твердое убеждение: на пути к обладанию Розой (в видениях Джаспера это «простор», «шествия», «переливы красок») лежит убийство соперника («путешествие»). Пока не совершилось второе, для первого нет места, и наоборот: за «путешествием»-убийством обязательно открывается «простор» — то есть обладание Розой. Убийство совершилось, но не принесло вожделенного счастья: Эдвин, как оказалось, не был соперником Джаспера, не стоял на его пути. С кем же теперь связывает Джаспер свои видения, с кем намерен совершить новое «путешествие», получше? Очевидно, место Друда занял Ландлесс. Узнав, что преступление его было ненужным, так как Эдвин и Роза сами отказались друг от друга, Джаспер не разуверился в своих видениях, а сосредоточил их вокруг второго соперника. Это объясняет ту одержимость, с какой он преследует Ландлесса.

Итак, главная цель Джаспера во второй половине романа — добиться осуждения Невила как убийцы Эдвина, то есть совершить еще одно убийство, столь же, если не более, подлое и извращенное, нежели первое. Но если никто не мешал ему и не противоборствовал в его первом преступлении, то теперь против Джаспера выступает целая группа лиц: Грюджиус, Елена и Невил Ландлессы, каноник Криспаркл, старуха. К этим уже известным нам персонажам прибавляются еще двое: друг Криспаркла моряк Тартар, которому Диккенс явно готовил счастье жениться на Розе Бад, и некий Дэчери, лицо весьма примечательное. Обратимся к этим лицам.

Свидетели обвинения

Начнем с мистера Грюджиуса — опекуна и поверенного Розы Бад. Безупречно честный старый холостяк, с облезлой головой, медлительной речью — чрезвычайно Угловатый Человек, как он сам себя рекомендует, Грюджиус готовился стать юристом, но карьера его не удалась, и он стал управляющим чьими-то богатыми поместьями. У него контора в Лондоне, в Степл-Инне; он держит клерка Базарда, драматурга-неудачника, возомнившего себя великим писателем.

В первой половине романа Грюджиус появлялся трижды. Мы помним его встречу с Эдвином, когда он передал тому кольцо матери Розы. С Джаспером он в первой части встречался два раза: в первый — сообщил просьбу Розы не вмешиваться в ее отношения с Эдвином, во второй — рассказал о разрыве помолвки. Сопоставляя эти две встречи — до и после исчезновения Друда, мы не можем не поразиться произошедшей с Грюджиусом перемене. В первый раз, разговаривая с Джаспером, он проявлял редкую деликатность, всячески щадил его чувства, пытаясь смягчить щекотливую просьбу Розы. Явившись к Джасперу через два дня после исчезновения Эдвина, Грюджиус не только не выказывает сочувствия человеку, только что перенесшему, как все полагают, страшную потерю, но не проявляет даже элементарной вежливости: он холоден, почти груб; когда Джаспер падает без сознания, не испытывает простого человеческого побуждения помочь ему. «Грюджиус сидел с деревянным лицом ... всем своим видом выражая решительный протест», — сообщает нам Диккенс.

Чем объяснить такую перемену? Откуда Грюджиус знает, что Джаспер не заслуживает ни жалости, ни сочувствия? Почему принимает как должное его дикую реакцию на свой рассказ? Мы-то знаем, чем было вызвано отчаяние Джаспера: убийца узнал, что его преступление не имело смысла, было ненужным, напрасным. Но человеку неосведомленному, каковым, казалось бы, должен быть Грюджиус, поведение регента не могло не показаться совершенно ненормальным. В самом деле, навязанная чужой волей помолвка расторгнута по обоюдному согласию; даже материального ущерба никто не понес. Ничего катастрофического не случилось — ни для Эдвина, ни тем более для его дяди. У Джаспера не было никаких объективных причин «с душераздирающим воплем» валиться без чувств. Между тем Грюджиус, видимо, ничего другого не ожидал: абсолютно спокойно, как нечто само собой разумеющееся, наблюдал он смертельную бледность, исказившееся лицо, руки, вцепившиеся в волосы, наконец, «рухнувшую к его ногам груду изорванной и перепачканной одежды» — так мог вести себя лишь человек, знающий о преступлении. Но каким образом Грюджиус узнал о нем? Он разговаривал с Розой и Еленой; Роза поведала об их с Эдвином решении расстаться, видимо, упомянула, что Джаспер видел их прощальный поцелуй, — но об убийстве ни ей, ни Елене ничего неизвестно. Значит, произошло что-то еще, что раскрыло Грюджиусу глаза на истинную сущность клойстергэмского регента.

В течение полугода мы с Грюджиусом не встречались. Нам известно лишь, что он уведомил Джаспера о том, что Роза временно прекратит занятия музыкой, и что он устроил Невила Ландлесса, когда тот покинул Клойстергэм, в квартире напротив своей, потому что, как он говорит, «у меня завелась причуда — хочется, чтобы он всегда был у меня на глазах». В июне или июле Криспаркл, навестивший Невила, заходит к Грюджиусу, и тот рассказывает, что Джаспер установил слежку за Ландлес-сом, а он, Грюджиус, в свою очередь следит за регентом.

Роза, в ужасе бежавшая из Клойстергэма после объяснения с Джаспером, является к Грюджиусу. Услышав ее рассказ, Грюджиус приходит в негодование, причем трудно сказать, что в нем преобладает — «энтузиазм преданности или пафос обличения». Розу устраивают в соседней гостинице, и утром Грюджиус приходит к ней вместе с Криспарклом. Он считает, что Розе следует рассказать о последних событиях Елене. Свидание подруг устраивается на квартире Тартара, соседа Ландлессов, — там их не сможет подкараулить Джаспер. Узнав о посягательствах Джаспера, Елена спрашивает, надо ли ждать враждебных действий со стороны «этого негодяя» или постараться опередить его, и получает ответ Грюджиуса, что если есть возможность опередить разбойника или дикого зверя, всегда нужно это сделать, а в том, что Джаспер представляет собой комбинацию разбойника и зверя, у него, Грюджиуса, нет никаких сомнений. Далее Грюджиус поселяет Розу у родственницы своего клерка Базарда, который сейчас в отпуске, в отъезде, и сопровождает ее на лодочной прогулке с Тартаром. Больше в романе он не появляется.

При всей, казалось бы, определенности характера Грюджиуса в его поведении немало загадочного и таинственного. Диккенс все время дает нам понять, что стряпчий и знает и делает много больше того, что нам о нем известно. Он считает нужным следить за Джаспером еще задолго до того, как узнал о его грязных домогательствах по отношению к своей любимице Розе. Он берет под свою опеку незнакомого ему раньше Невила, не минуты не сомневаясь в его полной невиновности. Криспарк сообщил ему, что Невил «действительно очень горяч и несдержан в гневе, что еще усугубляется его прямой враждебностью к Эдвину», но это свидетельство не произвело на стряпчего никакого впечатления: он делает Невила и его сестру своими союзниками, вполне им доверяет и действует с ними заодно, а к Елене относится как к одному из главных борцов против их общего врага. Он не скрывает своей неумолимой ненависти к Джасперу — правда, Диккенс говорит, что эту ненависть Грюджиус никогда не возводил к такому источнику, как убийство Эдвина. Но тут же и оговаривается: «Грюджиус был не только большим чудаком, но и великим молчальником и никому еще не обмолвился о том вечере, когда он грел руки у очага в домике над воротами и бесстрастно разглядывал груду изорванной одежды у своих ног», — то есть дает понять, что Грюджиус именно возводил свою ненависть к «такому источнику». В другой раз Диккенс вкладывает в уста Грюджиуса слова: «Когда ты в затруднении ... никогда нельзя знать, с какой стороны придет помощь. Мой деловой принцип в таких случаях — ничего заранее не отвергать и зорко смотреть во все стороны. Я мог бы по этому поводу рассказать кое-что любопытное, но сейчас это преждевременно». Не будем гадать, что мог бы рассказать Грюджиус. Перейдем к другим «свидетелям» — брату и сестре Ландлесс.

«На редкость красивый стройный юноша и на редкость красивая стройная девушка; очень похожи друг на друга; оба черноволосые, со смуглым румянцем, почти цыганского типа; оба чуть-чуть с дичинкой, какие-то неручные... Тонкие, гибкие, быстрые в движениях; застенчивые, но не смирные. Что-то есть в их лицах, в их сдержанности, что напоминает пантеру, притаившуюся перед прыжком, или готового спастись бегством оленя». Родились они на Цейлоне, рано потеряли мать. Их отчим, человек суровый и скупой, обращался с ними плохо, отказывал в еде, одежде, образовании, бил их. Но «Елена скорее дала бы разорвать себя на куски, нежели обронила бы перед ним хоть слезинку». Никакая жестокость не могла заставить ее покориться; раза четыре убегали они из дома, и всякий раз вожаком была Елена. Она переодевалась мальчиком и выказывала отвагу взрослого мужчины. «Вожаком» осталась Елена и поныне: она руководит братом, поддерживает и защищает его, беря на свои плечи главную тяжесть борьбы с обвинителями. Хотя главным центром всех интриг второй половины романа является Невил — именно его оплетает сетью Джаспер, его защищают Грюджиус и Криспаркл, — сам он оказывается удивительно пассивным. Вероятно, какая-то активная роль предстояла ему впереди, но в написанной части он не совершает ни одного поступка, не пытается доказать своей невиновности — это делает за него сестра.

Среди диккенсовских идеальных героинь Елена предстает исключением: никогда раньше не создавал он образа молодой девушки такой силы, энергии, воистину мужской проницательности. В первую же свою встречу с Джаспером она распознала его истинные чувства и истинную натуру, чего не смог сделать никто из окружавших его людей. Во время ссоры Невила с Эдвином она «с пылающими щеками утверждала, что брат ее грубо оскорблен», а когда против Невила было выдвинуто обвинение в убийстве Друда и весь Клойстергэм ополчился против него, «Елена научилась властвовать над своей гордостью, и гордость переросла в незыблемое спокойствие и уверенность в правоте. Она бесстрашно встречала злобу и тупость и добилась всеобщего уважения. Она была истинно мужественна, как человек, знающий свою цель». И по словам каноника Криспаркла, «так будет с ней до конца».

Что касается поступков и побуждений Елены во второй части романа, то здесь, как с Грюджиусом, Диккенс прибегает к приему намеков, то приоткрывая кое-что из того, что происходит «за кулисами», то вновь пряча истинный ход событий. В первой части Елена хотя и догадалась о любви Джаспера к Розе и прониклась неприязнью к регенту, однако явно не возымела никаких подозрений относительно готовящегося преступления. Диккенс, правда, предупредил о том, что Джасперу следует опасаться Елены, — помните: «В черных глазах зажглись странные отблески — как бы дремлющее до поры пламя. Пусть побережется тот, кого это ближе всех касается». Но этот намек относится к последующим событиям: в первой части «дремлющее пламя» еще не вспыхнуло огнем.

Что делает Елена после приезда в Лондон, мы, по существу, не знаем. Во время свидания с Розой она, как мы помним, задает вопрос Грюджиусу, следует ли попытаться опередить Джаспера. Коль скоро Елена об этом спрашивает, стало быть, у нее есть какие-то возможности опередить врага, то есть нанести удар раньше, чем он. И те меры, которые она собирается принять, должны быть так сильны, что смогут отвести «смертельную опасность», которой Джаспер угрожает Невилу. Но, сообщив об этом, Диккенс сразу же «наводит тень»: Елена предлагает Тартару завести дружбу с Невилом, почаще бывать у него — если Джаспер действительно установил слежку, цель которой — сделать жизнь Невила невыносимой (а так, по ее мнению, надо понимать угрозы Джаспера), то регент непременно снесется с Тартаром, и это может принести пользу. Можно подумать, что все меры, которые собирается принять Елена, к этому и сводятся, но убедительно ли такое предположение? Джаспер прямо говорит, что оплел Невила сетью, что Невилу грозит виселица, и Елена хорошо знает, что Джаспер способен на все. Невольно возникает мысль, что Елена многого не договаривает, что уверения, будто угрозы Джаспера всего лишь желание испортить жизнь Невилу, рассчитаны на то, чтобы успокоить глупенькую слабую Розу, и что хотя помощь Тартара может оказаться полезной, меры, которые Елена намерена принять, этим не ограничиваются. Но каковы эти меры? Что она может сделать? Этого мы не знаем и можем лишь предполагать, в каком направлении надлежит действовать Елене, если она хочет спасти брата. «Смертельная опасность» для Невила — обвинение в убийстве Эдвина. «Тень виселицы» — приговор по этому делу. Сеть, которую сплел Джаспер, — подлинные или фальшивые улики, которые он намерен предъявить суду. Все враждебные действия Джаспера связаны с тайной исчезновения Эдвина Друда, значит, и всякое противодействие злодею должно быть связано с тем же. Надо доказать невиновность Невила, надо изобличить подлинного убийцу. Знает ли Елена о преступлении Джаспера? Диккенс говорит, что, если подозрения и шевелились в ее мыслях, она, во всяком случае, ни разу не выговорила их вслух. Думаю, что предположительная форма относится к стремлению Диккенса подольше держать читателя в неведении. В главе, следующей за объяснением Джаспера, подробно говорится о «почти не имеющих образа» подозрениях, которые возникли у Розы. Уж если доверчивая, недалекая Роза их испытывала, то тем более должна была испытывать умная, проницательная Елена.

Поделился ли с ней своими знаниями Грюджиус? Диккенс уверяет, что никто ничего никому не говорил и не выдавал своих сокровенных мыслей. Но можно ли полностью доверять такому уверению? Что Роза боится высказать свои подозрения, понятно: «бедная девочка» не смеет поверить в страшное преступление, невольной причиной которого была сама. Но почему Елена и Грюджиус должны подавлять свои чувства? Естественно предположить, что они прекрасно отдают себе отчет во всем, что касается Джаспера, и все свои знания и подозрения используют в борьбе с ним. Другое дело, что они тщательно скрывают это, предоставляя Джасперу считать себя в полной безопасности. Осторожности ради они не открываются даже канонику, а тем более Розе. Только так, видимо, следует понимать их молчание.

Итак, Елена, видимо, подозревает Джаспера, но, как и Грюджиус, не имеет достаточных улик для его разоблачения. Будет ли чересчур смелым предположить, что деятельность Елены направлена на то, чтобы эти улики собрать, и что кое-что уже сделано, чем можно в случае надобности опередить Джаспера? Такая мысль невольно приходит в голову, но Диккенс все время прячет концы в воду, не давая возможности узнать что-либо положительно. Мы не знаем, чем занята Елена, а между тем она чем-то занята, что заставляет ее время от времени исчезать, — Грюджиус во всяком случае, не может сказать Розе заранее, удастся ли ей завтра повидаться с Еленой. У читателя все время остается ощущение недоговоренности; поступки Елены, как и поступки Грюджиуса, во второй половине романа окружены тайной, которой мы не можем разрешить.

Но обратимся к следующему, едва ли не самому важному «свидетелю» — некоему Дику Дэчери, старому джентльмену, появившемуся в Клойстергэме полгода спустя после событий сочельника, — примерно в то же время, когда Елена уехала в Лондон, Криспаркл возобновил знакомство с Тартаром, а Джаспер отправился к Розе с известным объяснением.

В городок приехал пожилой мужчина с черными бровями и на редкость густой седой шевелюрой. Он рекомендуется старым холостяком, решившим провести последние годы на покое; костюм делает его похожим на военного. Имеет привычку встряхивать волосами и почти никогда не носит шляпы. В первый день, отправившись из гостиницы искать квартиру, он «теряет дорогу», долго кружит среди развалин, попадает на кладбище, где встречает Депутата. Дает ему шиллинг и просит проводить на квартиру, прибавив, что половину ему мальчишка должен и он, когда понадобится, спросит с него какую-нибудь услугу. Устроившись на квартире, Дэчери идет к Джасперу узнать его мнение о своих хозяевах и застает у него мистера Сапси, с которым тотчас заводит знакомство. Выйдя вместе с мэром от Джаспера, Дэчери расспрашивает его о прошедших событиях, интересуется, были ли подозрения против кого-либо. Сапси показывает ему собор, затем «совершенно случайно» подводит к склепу миссис Сапси. Дэчери приходит в восторг от знаменитой эпитафии, проявляет желание немедленно списать ее, хотя, как замечает Диккенс, «имеет в запасе еще много случаев сделать это». Затем Дэчери знакомится с Дёрдлсом и тут же уславливается о встрече с ним и о том, что Депутат его проводит. В результате вечером, глядя на себя в зеркало, Дэчери резюмирует, что «для праздного холостяка ... денек у меня выдался довольно-таки хлопотливый».

Второй раз мы встречаем Дэчери, когда тот сидит вечером за каким-то писанием, зорко оглядывая прохожих в раскрытую дверь. Замечает какую-то старуху, спрашивает, кого она ищет, узнает, что старуха ищет Джаспера, вернее, догадывается об этом, так как старуха не знает имени. Дэчери объясняет ей, кто это и где его можно увидеть. Выйдя вместе с ней, спрашивает, бывала ли она здесь раньше, и узнает, что была один раз и что молодой человек дал ей денег на опиум. При этих словах Дэчери меняется в лице и «вперяет в нее острый взгляд». Старуха рассказывает, что была здесь в прошлый сочельник — и Дэчери сбивается со счета монет, которые собирается ей дать, — и что молодого джентльмена звали Эдвином. Дэчери роняет монету и, «покраснев от усилий» поднять ее, спрашивает, откуда старуха знает это имя. Старуха отвечает, что она спросила джентльмена и что еще она спросила, есть ли у него подружка. Дэчери стоит в угрюмом раздумье. Отдав старухе деньги, он возвращается домой, смотрит на окно Джаспера, которое горит как маяк, причем «взгляд его обращается к этому маяку, а через него и куда-то дальше». Затем Дэчери разыскивает Депутата, узнает от него, что старуха живет в Лондоне среди матросов и что она собирается завтра идти в собор. Дэчери поручает мальчишке узнать ее адрес и, вернувшись домой, проводит на внутренней стороне дверцы буфета маленькую черту мелом. Несколько таких черточек там уже проведено, и Дэчери, глядя на них, говорит: «Все как на ладони, и все в свое время будет представлено должнику. Пока еще маленький счет, совсем маленький!»

Утром Дэчери идет в собор, видит там старуху, которая, «воздев худые руки», «обоими кулаками грозит Джасперу», узнает, что она знает Джаспера «получше, чем все эти преподобия», и, вернувшись, проводит первую толстую черту «от самого верха дверцы до низа». На этом эпизоде роман обрывается.

В обеих наших встречах с Дэчери что ни слово — то тайна и одновременно многозначительный намек. Прежде всего, кто такой этот Дэчери? Диккенс настойчиво обращает наше внимание на то, что он носит парик: голова у него на редкость большая; когда Сапси снимает шляпу, Дэчери «машинально подносит руку к голове, точно думая найти там другую шляпу». Стало быть, он является не тем, за кого себя выдает, и в Клойстергэме кому-то известна его внешность. Однако он не прячется, смело заводит знакомства — видимо, либо он мало знаком с теми, с кем встречается, либо так хорошо загримирован, что не боится быть узнанным. Приехал он с совершенно очевидной целью — расследовать преступление Джаспера, которого считает «своим должником», — это наводит на мысль, что Дэчери уже выступал в романе под своим настоящим именем.

Но самое примечательное: Дэчери приезжает в Клойстергэм уже зная очень многое об обстоятельствах исчезновения Эдвина Друда. Он с первых же шагов обращается именно к тем самым людям, которые, как мы знаем, были причастны к событиям рокового сочельника: к Дёрдлсу и Депутату; торопится расположить к себе мистера Сапси, владельца склепа, где, по-видимому, было скрыто тело Эдвина, причем обращает особенное внимание на этот склеп. Между тем, если судить по тому, что рассказано Диккенсом в первой части романа, об обстоятельствах убийства не было известно никому, кроме, возможно, Дёрдлса и Депутата, а Дэчери еще только предстоит встретиться с ними для переговоров.

Но это не все: Дэчери знает что-то о встрече Эдвина со старухой. Едва услышав, что старуха в прошлый сочельник была в Клойстергэме и что молодой человек дал ей денег на опиум, прежде чем старуха назвала его имя, Дэчери «меняется в лице» от волнения. Но об этой встрече вообще никто, кроме Эдвина, не знал и знать не мог!

Еще одна загадка: что это за черточки на дверце шкафа? Какой «счет» ведет Дэчери? Может быть, это факты, связанные с исчезновением Друда? Но тогда почему встречу со старухой, столь его взволновавшую, Дэчери удостоил лишь маленькой черты, тогда как известие, что она знает Джаспера «получше, чем все эти преподобия», находит самым важным из всего, что узнал до сих пор?

Напрашивается вывод: Дэчери собирает не факты, относящиеся к исчезновению Эдвина, которые ему известны, а улики, которых недостаточно для юридического обвинения убийцы. Диккенс постоянно говорит о значении улик, возвращая наше внимание к этой теме. Джаспер упоминал в объяснении с Розой о «недостающем звене», которое может привести виновного к гибели; мистер Сапси вещал: «Но доказательства, сэр ... приходится строить камень на камне. Для суда мало нравственной уверенности, ему нужна ... юридическая». Рассказ старухи о встрече с Эдвином, при всей своей важности, не содержал никаких прямых улик против преступника, поэтому он почти ничего не прибавил к «счету».

Дэчери обратился к лицам, так или иначе причастным к событиям, рассчитывая, видимо, получить какие-то доказательства вины Джаспера. Старуха, совершенно очевидно, не входила в их число. Он не рассчитывал встретить ее, а встретив, не мог сразу решить, кто она — его союзница или противница. Но узнав, что старуха имеет свои причины ненавидеть регента и знает его лучше, чем кто-либо, Дэчери понял: старухе откуда-то было известно, что опасность «Нэду» исходила от Джаспера. А это — возможная серьезная улика против злодея, во всяком случае, важный источник сведений о нем.

Связан ли Дэчери с Грюджиусом и Ландлессами, делится ли он с ними своими сведениями, нам неизвестно. Ответить на этот вопрос можно лишь раскрыв тайну личности самого Дэчери.

И еще одна «свидетельница» — старуха курильщица опиума, хозяйка притона. К тому, что мы уже знаем о ней, добавить можно немногое. Мы помним, что она приезжала в Клойстергэм в сочельник и говорила с Эдвином за несколько часов до его исчезновения. Потом мы застали у нее Джаспера спустя полгода после убийства — он впервые после этого события посетил ее притон. Его откровения насчет «путешествия» были на этот раз не случайны: старуха, по собственному признанию, «нашла секрет, как заставить его говорить», приготовляя более слабое зелье. На этот раз ей удалось его выследить, она опять приехала в Клойстергэм, где, как мы знаем, встретилась с Дэчери. Кто такая эта старуха, на чем основана ее ненависть к Джасперу, сказать невозможно. Имя и профессия Джаспера ей, во всяком случае, неизвестны. Были ли у нее раньше какие-то счеты с этим человеком, а добытые сведения об убийстве открыли возможность сквитаться с ним, или за ее поступками нет ничего, кроме попытки шантажа и вымогательств, — этого мы никогда не узнаем.

Таковы основные «свидетели обвинения». К ним можно добавить каноника Криспаркла — единственного, в чьем поведении не кроется никаких тайн. Его роль ясна из всего сказанного о других лицах; нужно добавить лишь несколько штрихов, завершающих портрет этого добродетельного героя. Что каноник добр, великодушен, справедлив, видно из его отношения к Невилу, попыток примирить его с Эдвином, впоследствии защитить от обвинений и т.д. Простодушен и доверчив каноник до крайности и столько же правдив. Утаивать что-либо для него мучительно. Никаких подозрений против регента он не имеет и, даже узнав о его посягательствах, пытается оправдать Джаспера тем, что любовь к Розе сама по себе не является преступлением. Еще один штрих к его портрету: каноник — отличный спортсмен, человек большой физической силы. Эти его качества уже однажды сослужили службу: прекрасный пловец, он достал со дна у плотины булавку и часы Эдвина. Кстати сказать, Джасперу было хорошо известно, где обычно купается каноник. И еще: к Криспарклу явно неравнодушна Елена. Она восхищается его мудростью, краснеет при упоминании его имени и т.п. Весьма возможно, что в финале романа предполагалась свадьба Елены и этого спортсмена-священника.

Что касается других персонажей: мисс Твинклтон, начальницы пансиона, миссис Криспаркл, матери каноника, филантропа мистера Хонисандера, опекуна Елены и Невила Ландлессов, мистера Сапси, Базарда и его родственницы миссис Билликин и некоторых других, — то это типичные для Диккенса комедийные персонажи, роль которых — вносить разрядку в мрачную атмосферу тайн и убийств и, когда нужно, несколько тормозить действие, отвлекая внимание читателя. Можно было бы многое сказать о том мастерстве, с каким рисует Диккенс портреты подобных персонажей, но к расследованию преступления они отношения не имеют.

Основные события романа разобраны. Поступки действующих лиц, равно как и все важнейшие намеки и указания Диккенса, отмечены. Ничего более по тексту добавить невозможно: Диккенс не оставил никаких черновиков или планов продолжения своей книги. Но есть еще несколько источников сведений о незавершенной части повествования. Прежде всего это те указания, которые писатель давал художникам, работавшим над иллюстрированием «Тайны Эдвина Друда». Художник Люк Филдс, избранный Диккенсом в качестве иллюстратора для первого издания романа, сообщил, что Диккенс хотел взять его с собой в камеру для осужденных в какой-нибудь тюрьме. Стало быть, в романе должна была существовать сцена в такой камере. Чрезвычайно важным источником предстает обложка к первому изданию, сделанная художником Чарльзом Коллинзом по личным указаниям Диккенса. Обложка эта представляет из себя следующее. Посередине как бы выбитая на камне надпись: «THE MYSTERY OF EDWIN DROOD» — «Тайна Эдвина Друда Чарльза Диккенса с иллюстрациями». Вокруг надписи — тонкий венок, сплетенный из роз слева и терниев справа. Под надписью — узелок и скрещенные заступ и ключ. Надпись обрамляют сверху, снизу и с боков небольшие рисунки. Наверху, на фоне портала собора, две группы. Слева — юноша под руку с девушкой, отвернувшейся от него, — очевидно, Эдвин и Роза. Справа — несколько священнослужителей и мальчиков-певчих в длинных одеяниях. Крайний мужчина слева обернулся влево и смотрит на молодую пару, прижимая руку к губам. Это явно Джаспер. По углам на фоне раздернутого занавеса — две символические фигуры: левая бросает вниз розы, правая заносит кинжал. С левой стороны сверху вниз идут следующие картинки: девушка смотрит на афишу с надписью «Lost» — «Потерян». Ниже мужчина, стоя на коленях, целует руку девушке, сидящей под деревом на садовой скамье. Еще ниже в углу — старуха с трубкой в руках в клубах дыма. Справа от надписи наверху мужчина, стремительно бегущий по винтовой лестнице. Перегнувшись через перила, он указывает вперед кому-то, кто идет следом. Ниже еще двое мужчин поднимаются по той же лестнице. Внизу, симметрично старухе, фигура китайца с трубкой у рта, тоже в клубах дыма. Под надписью в центре самая крупная картинка: на ней изображено подземелье или склеп. Справа в него входит, распахнув дверь, мужчина с фонарем. Слева, полуобернувшись, стоит высокий человек в сюртуке и шляпе.

Эти картинки — иллюстрации к основным эпизодам романа. Часть относится к уже известным нам событиям; другие, очевидно, показывают то, что еще не успело совершиться. Верхний рисунок слева относится к исчезновению Друда: на нем изображена одна из афиш, расклеенных в округе после этого события. Ниже, как полагают некоторые исследователи, изображена сцена встречи Джаспера и Розы. Правда, Джаспер не становился на колени и не целовал Розе рук; девушка сидит совершенно спокойно, кокетливо играя то ли прядью волос, то ли лентой от шляпки; одета она не в черное — Диккенс же подчеркивает, что Роза в трауре. Именно так и изобразил ее в соответствующей сцене Филдс: на его рисунке девушка в черном, с траурным крепом на шляпке в ужасе отшатывается от стоящего перед ней мужчины весьма хтовещего вида. Либо Коллинз буквально во всем отступил от текста романа, либо (что вернее) на рисунке изображена другая сцена — быть может, объяснение Розы и Тартара. Это тем более вероятно, что вся левая половина обложки осенена розами и увенчана фигурой, символизирующей добро, тогда как правая часть, относящаяся к Джасперу, увита колючками и над ней занесла кинжал карающая Немезида. Что касается остальных сцен, то они явно относятся к еще не написанным главам. Прежде всего знаменательна центральная сцена. Человек, входящий в склеп с фонарем, очевидно, Джаспер. В какой-то момент ему зачем-то понадобилось снова посетить место, где он спрятал тело Эдвина Друда. Это в высшей степени рискованный поступок, и решиться на него Джаспер мог лишь в исключительно важном случае. Каком же? Напрашивается мысль, что убийца узнал о кольце, оставшемся на теле, и ринулся в склеп, чтобы изъять эту страшную для него улику. Такое предположение вполне вяжется с тем, что мы знаем о роковой силе кольца «держать и влечь» — очевидно, влечь преступника к гибели.

В склепе Джаспер встретил кого-то из своих противников. Узнав заранее, что регент намерен посетить склеп, кто-то спрятался там, чтобы встретить убийцу на месте преступления. Попасть в склеп нельзя, минуя Дёрдлса. Видимо, противник Джаспера заручился его помощью. О важной роли мастера надгробий говорят и находящиеся как раз над этой сценой узелок и ключ — постоянные атрибуты Дёрдлса. (Добавлю, что надпись на обложке как бы выбита на могильной плите мастером надгробий.) Кто же это из противников Джаспера? Это не Грюджиус — у него совсем другая внешность. Не похож он и на Невила Ландлесса — у него светлые волосы. Скорее всего, это Дэчери (правда, Дэчери почти никогда не носит шляпы) или Эдвин Друд, если он спасся.

Верхний рисунок справа, видимо, относится к моменту погони за злодеем. Жест мужчины, бегущего вверх по винтовой лестнице, на обложке направлен прямо на Джаспера, вероятно, не случайно. Разоблаченный преступник бросился бежать, судя по всему, на башню. Что касается нижнего правого рисунка, то Уолтерс считает его иллюстрацией к «странному путешествию» Джаспера с Дёрдлсом, но вряд ли это так. Оба человека шагают через две ступеньки, второй, обернувшись назад, указывает пальцем вперед кому-то, идущему сзади. Очевидно, это тоже один из моментов погони.

Примечательна фигура китайца, помещенного наравне со старухой, видимо, в соответствии с той ролью, которую ему предстояло сыграть. Имя этого «Джека-китайца» упоминалось в романе — старуха жаловалась на него как на своего конкурента. Возможно, что он союзник Джаспера (вспомним, что у того есть в Лондоне какой-то соглядатай). Во всяком случае, он отнесен на обложке к «половине» Джаспера.

И последнее: и правая, и левая серии рисунков окружены клубами дыма, выходящего из трубок старухи и китайца. Все события романа предстают как бы овеянными парами опиума — многозначительная деталь!

Таковы сведения, исходящие от самого Диккенса. К ним следует добавить два сообщения современников писателя, которым он отчасти открывал (по крайней мере, им так казалось) свои планы.

Косвенные свидетельства

Наиболее обширное, подробное, претендующее на истину свидетельство содержится в книге Джона Форстера «Жизнь Чарльза Диккенса», вышедшей вскоре после смерти писателя. Привожу отрывок, относящийся к «Тайне Эдвина Друда», целиком:

«Письмо Диккенса: «Я отложил в сторону замысел, о котором Вам рассказывал, и у меня есть очень занятная новая идея для моей новой книги. Идея не разглашается (иначе интерес книги пропал бы), но она очень сильна, хотя и очень трудна для работы». История, как я узнал непосредственно затем, должна была заключаться в убийстве племянника его дядей. Оригинальность этой истории должна была состоять в пересмотре деятельности убийцы им самим в конце, когда он мог подробно рассмотреть то, что побудило его на убийство, как если бы не он, преступник, но какой-то другой человек подвергся искушению убить. Последние главы должны были происходить в камере для осужденных, куда привела его преступность, тщательновытащенная наружу, как если бы он рассказывал о ком-то другом. Открытие убийцей совершенной ненужности убийства для его целей следует за исполнением убийства, но разоблачение убийцы не получается до тех пор, пока с помощью золотого кольца, устоявшего против негашеной извести, в которую было положено тело, не будет открыта не только личность убитого, но и место преступления, и человек, совершивший его. (Примечание: читателю, заинтересовавшемуся этим предметом, могут помочь намеки, многое раскрывающие в интриге, содержащиеся в главах XII, XIII и XIV [главе XIII — о разрыве помолвки; в XIV — все события сочельника: встреча со старухой и пр.] ) Вот что было мне сообщено до того, как книга была написана, и, надо помнить, что кольцо, взятое Друдом для того, чтобы передать его невесте в случае совершения помолвки, осталось у него после их последней встречи. Роза выходит замуж за Тартара, Криспаркл женится на сестре Ландлесса, который, я думаю, погибнет, помогая Тартару окончательно разоблачить и схватить убийцу».

Второе свидетельство восходит к сыну Диккенса: Р.Хьюз приводит со слов художника Люка Филдса сообщение о разговоре Диккенса с сыном. Чарльз Диккенс-младший спросил отца «во время нашей последней прогулки с ним в Гэдсхилле: «А Эдвин Друд, конечно, убит?» На что отец, обернувшись ко мне, сказал: «Конечно! А ты что же думал?»

Этим исчерпываются все документальные свидетельства о «Тайне Эдвина Друда». За более чем сто тридцать лет, прошедших с момента выхода в свет книги Форстера, никаких новых материалов не было найдено и, очевидно, уже никогда найдено не будет. Все попытки представить себе возможное окончание романа опираются исключительно на приведенные выше сведения.

Надо сказать, однако, что если ко всем сообщениям, исходящим от самого Диккенса, безусловно, следует относиться с полным уважением, то свидетельства современников, и прежде всего Форстера, такого абсолютного доверия явно не заслуживают. Из письма Диккенса, приведенного в книге «Жизнь Чарльза Диккенса», следует, что он не собирался никому раскрывать своего замысла. Это подтверждается и рассказом Р.Хьюза: все, что из него достоверно можно извлечь, — это то, что Диккенс не открывал «тайны» даже собственному сыну, очевидно, пропадавшему от любопытства [Как мне представляется, рассказ о разговоре Диккенса с сыном не только не подтверждает версии о гибели Друда, но, скорее, может служить ее опровержением. Когда художник Люк Филдс обратил внимание на шарф, Диккенс смутился, «как человек, нечаянно выдавший свой секрет»: одна из тайн романа, которую писатель хотел сохранить, оказалась слишком очевидной. (О необходимости делать тайну как можно менее очевидной см. дальше письмо Диккенса Уилки Коллинзу.) Когда сын высказал свой вопрос-предположение о судьбе Эдвина Друда — главной тайне романа, которую Диккенс особенно тщательно оберегал, — он не только не смутился, но с готовностью подтвердил догадку сына о гибели Эдвина, да еще таким тоном, как будто никакой другой версии невозможно предположить. Чем объяснить такую разницу в реакции Диккенса на догадку Филдса и догадку сына? Только одним: Филдс попал в цель, сын промахнулся, тем самым показав, что тайна спрятана надежно и читателю ее самостоятельно не разрешить.] Почему и когда Диккенс решил сделать исключение для Форстера, последний не говорит, а из его сообщения невозможно понять, что это: подлинные слова самого писателя или приблизительный пересказ того, что Форстер понял и запомнил, с добавлением его собственных соображений, сделанных на основе прочитанного. Поэтому нельзя решить, относиться ли к рассказу Форстера как непреложному свидетельству самого Диккенса или как к произвольному толкованию его намерений.

Надо сказать, что предложенная Форстером версия, в которой вся «оригинальность идеи» заключается в предсмертной исповеди Джаспера, не очень вяжется с содержанием известных нам глав. Побуждения и искушения, приведшие Джаспера к преступлению, раскрываются с самого начала и не нуждаются в «пересмотре»; к моменту его разоблачения должны были раскрыться и все остальные тайны — для исповеди должно было остаться очень мало материала. Ничего похожего на эту центральную, по свидетельству Форстера, сцену в тюрьме нет и в обложке Коллинза: центральной в ней предстает сцена в склепе, где, видимо, происходит полное разоблачение Джаспера. В результате мы не можем сказать, изложен ли в пересказе Форстера окончательный сюжет «Тайны Эдвина Друда» или один из первоначальных его вариантов.

Отложим же пока «косвенные свидетельства» и подведем итог того, что нам достоверно известно, о чем мы можем догадываться с достаточной долей вероятия, и что нам неизвестно.

Заключение по делу

Мы знаем причину преступления, знаем планы Джаспера относительно задуманного убийства. Знаем, что Эдвин действительно исчез в ночь сочельника и что Джаспер убежден в его смерти, а также в том, что убийство во всем, кроме одной детали, совершилось именно так, как было задумано. Но мы не знаем, мертв ли Эдвин на самом деле, или ему удалось спастись.

Мы знаем, что убийство оказалось ненужным для целей Джаспера, что он продолжает преследовать Розу и добивается осуждения своего второго соперника, Невила Ландлесса, как убийцы Друда. Знаем, что у Джаспера есть какие-то улики, достаточные для вынесения приговора, но какие это улики — нам неизвестно.

Мы знаем, что Грюджиус ненавидит Джаспера и, по-видимому, знает о его преступлении, но на чем основана его уверенность, сказать нельзя.

Знаем, что Елена Ландлесс может опередить Джаспера, но не знаем каким образом.

Знаем, что некий Дэчери следит за Джаспером, догадываемся, что он переодет и, следовательно, не то лицо, за которое себя выдает, но не знаем, кто из героев романа играет эту роль. Дэчери, несомненно, убежден в вине Джаспера, знает про обстоятельства убийства, знает лиц, причастных к нему, знает что-то о встрече старухи с Эдвином, но откуда у него эти сведения, нам неизвестно.

Знаем, что старуха, хозяйка притона, подслушала признания Джаспера, что она ненавидит его и угрожает ему, но не знаем ни того, кто эта старуха, ни того, чем вызвана ее ненависть.

Наконец, мы знаем, что Роза любит Тартара, а Елена неравнодушна к канонику Криспарклу, что же касается чувств Невила к Розе, то они абсолютно безответны и безнадежны.

Что мы знаем о неоконченной части?

Джаспер намерен предъявить улики против Ландлесса. Дэчери в ближайшем будущем встретится с Дёрдлсом; собирается он не упускать из виду и старуху. Джаспер снова посетит склеп, где им было спрятано тело Друда, и встретит там кого-то из своих противников, но кого — нам неизвестно. Затем, видимо, последует погоня. Какую-то роль в последних главах сыграет китаец.

Мы можем предполагать, что Дёрдлс снова услышал «призрак вопля» и что в какой-то момент пригодилось его умение находить по звуку камня неизвестные захоронения. Можно думать, что кольцо, оставшееся на груди Эдвина, окажется решающим звеном в разоблачении убийцы. Что двое жителей Клойстергэма «отмечены перстом судьбы» и что, судя по названию главы XV «Когда эти трое снова встретятся?», Невил Ландлесс, Эдвин Друд и Джаспер должны встретиться в финале — живые или мертвые.

Собственно, этим исчерпываются более или менее достоверные сведения, которыми мы располагаем. Попробуем на их основании представить себе сюжетное построение романа. Поскольку мы не можем сказать с уверенностью, погиб Эдвин Друд или спасся, рассмотрим оба возможных варианта.

Версия первая: Эдвин Друд погиб

Джаспер полностью осуществил свой план. Эдвин Друд убит — очевидно, задушен шарфом. Джаспер снял с него часы и булавку для галстука. Усыпив Дёрдлса, он, как и в прошлый раз, взял у него ключи, перенес тело Эдвина в склеп — видимо, склеп миссис Сапси, — забросал известью, а затем подкинул ключ Дёрдлсу. Во время своих скитаний, он, вероятно, натолкнулся на Депутата; таким образом, Дёрдлс и мальчишка знают, что ночью в сочельник Джаспер что-то делал на кладбище, но никакого хода своим знаниям не дают.

Грюджиус, приехав в Клойстергэм два дня спустя, каким-то образом заподозрил Джаспера в убийстве; догадался или узнал о побудительных мотивах его преступления. Стряпчий понял, что для убийцы будет страшным ударом известие о расторжении помолвки, доказывающее бессмысленность убийства Эдвина, и он, узнав об этом, неминуемо выдаст себя. Догадка блестяще подтвердилась, и у Грюджиуса не осталось сомнений относительно вины Джаспера. Однако при всей своей моральной убежденности никаких улик Грюджиус предъявить не может, и ему не остается ничего другого, как начать слежку за злодеем, в надежде обнаружить что-либо, что будет способствовать его изобличению. Елена действует заодно с Грюджиусом, так же как, вероятно, и Дэчери.

Почему расследование преступления началось только спустя полгода, мы не знаем. Не знаем и откуда Дэчери получил сведения об обстоятельствах убийства и о встрече Эдвина со старухой. Как бы то ни было, этих сведений недостаточно для обвинения, и Дэчери приехал в Клойстергэм, чтобы собрать недостающие улики. Посетив Дёрдлса, он узнал все то, что было известно мастеру надгробий; какие-то подробности добавил Депутат. Заручившись помощью старухи, Дэчери получил те сведения, которые она сумела выпытать у Джаспера. Однако всех этих показаний по-прежнему было недостаточно для обвинения.

Раньше ли успел Дёрдлс отыскать прах Эдвина, или он сделал это вместе с Дэчери — трудно сказать. Во всяком случае, останки Друда были найдены и опознаны с помощью кольца. Но даже эта страшная находка не могла полностью изобличить Джаспера. Тогда было решено использовать кольцо в качестве приманки. Джасперу каким-то образом сообщили, что у Эдвина в сочельник было при себе золотое обручальное кольцо. Если план Елены удался и Джаспер действительно вступил в сношения с Тартаром, это могло быть сделано через него либо через Базарда, клерка Грюджиуса, свидетеля передачи Эдвину кольца. Джаспер кинулся в склеп, чтобы изъять эту страшную улику, и встретил там Дэчери, который заранее с помощью Дёрдлса там спрятался. Застав в склепе своего обличителя, Джаспер спасается бегством и либо погибает, либо его арестовывают, судят и приговаривают к смертной казни. В склепе раскрывается тайна личности Дэчери, неожиданно для злодея и для читателя. Тартар женится на Розе, Криспаркл — на Елене, и в эпилогедве прелестные молодые женщины в окружении не менее прелестных детей (из которых одного, конечно, зовут Эдвином) и в сопровождении старого Грюджиуса навешают скромный могильный памятник, напоминающий о бедном юноше, павшем жертвою жестокости и коварства.

Такова в самых общих чертах сюжетная линия романа в том случае, если Эдвин Друд погиб. Именно ее и предлагает Уолтере в своей статье «Ключи к роману Диккенса «Тайна Эдвина Друда». Что говорит за нее? Она действительно нова для творчества Диккенса; пожалуй, писатель мог говорить о ней как о «занятной новой идее». Она достаточно стройна; в ней объяснено, почему сразу после убийства нельзя было осудить Джаспера, и понадобились многие усилия, чтобы его изобличить. Наконец, она совпадает с теми свидетельствами, которые оставили Форстер и Диккенс-младший.

Что против нее? Полное отсутствие какой-либо мотивировки ненависти Грюджиуса к Джасперу с первой же минуты исчезновения Друда и его явной уверенности в виновности регента. Столь же ничем не мотивирована осведомленность Дэчери, особенно в части встречи Эдвина со старухой, о которой, кроме самого Эдвина, никто не знал. В завершенном фрагменте романа для этого — в случае смерти Друда — нет никаких обоснований. Следует заметить, что Уолтере совершенно обходит эти факты. Однако, прежде чем делать окончательные выводы, надо рассмотреть и вторую возможность истолкования сюжета «Тайны Эдвина Друда» — версию со спасением Эдвина.

Приходится, впрочем, сделать отступление. Дело в том, что вопрос о спасении Эдвина Друда чрезвычайно тесно переплетается с вопросом о личности Дэчери. Большинство исследователей решают все очень просто: если Друд не погиб, то, стало быть, Дэчери — это Друд, и если Дэчери не Друд, то, значит, Друд погиб. Чарльз Уильяме прямо заявляет: «Если бы Джаспер потерпел неудачу, Эдвин Друд был бы единственным лицом, которое могло быть Диком Дэчери». Уолтере одним из самых убедительных доводов против спасения Эдвина считает то, что он не подходит для роли Дэчери. Третье решение, то есть что Эдвин не убит и все-таки Дэчери — не Друд, им почему-то не приходит в голову.

Естественно, что мысль о том, что Друд, переодевшись, сам выслеживает своего убийцу, — первое, что предполагает читатель, и прежде всего потому, что сам Диккенс не раз использовал в своих романах подобную ситуацию. Но по этой же причине можно думать, что он не пошел знакомым путем, а сознательно запутал следы, чтобы в финале преподнести читателю эффектный и неожиданный сюрприз. Возможен ли такой вариант?

Предположим, что Эдвин, спасшись, не может доказать преступления Джаспера. Естественно, что единственно разумным в такой ситуации было скрыть от Джаспера его спасение и начать собирать улики. Для этого кто-то должен поехать в Клойстергэм, но разумно ли за это браться Эдвину? Во-первых, Эдвин невыдержан, беспечен, слаб, а для успешного выполнения плана нужны железная выдержка и твердость характера, которых у Друда нет. Во-вторых, Джаспер знает каждый его жест, каждую интонацию, а для успеха всего задуманного важно, чтобы тот, кто будет следить за регентом, мог свободно встречаться с ним, не боясь разоблачения. Ясно, что гораздо целесообразнее послать в Клойстергэм человека достаточно осведомленного, лично заинтересованного, но такого, для которого риск разоблачения будет не столь велик, как для Эдвина, и чьи свойства более подходят для намеченной роли.

Очень возможно, что так и было сделано. Эдвин скрылся до поры до времени, а кто-то другой поехал в Клойстергэм. Но в то же время нельзя до конца быть уверенным, что Дэчери не Эдвин. Таким образом, возникают два варианта «спасения» Эдвина: с ним самим в роли Дэчери и с кем-то другим в этой роли. От того, какой вариант будет принят, зависят многие существенные детали. Впрочем, до определенного момента все идет одинаково.

Версия вторая: Эдвин Друд спасся

Джаспер, опоив Эдвина опиумом, придушил его шарфом и, думая, что юноша мертв, отнес его в склеп, сняв булавку и часы. Как и в первой версии, он добыл у Дёрдлса ключи, закидал тело известью и т.д. и вернулся домой в полной уверенности, что преступление совершилось так, как было задумано.

Но Эдвин был еще жив, и, возможно, как раз ожоги извести и привели его в чувство [Старинный способ «реанимации», определения, мертв человек или жив, — испытание ожогом]. Дёрдлс снова, как в прошлый сочельник, услышал «призрак вопля», решился «обстукать» склеп, откуда вопль исходил, и обнаружил там тело, которого раньше не было. Открыв дверь склепа, мастер надгробий вытащил полуживого юношу, подобно тому как «вытащили за ноги» из египетской гробницы археолога Бельцони, о чем шла речь в начале романа. Прожженная известью одежда вместе с кольцом, видимо, осталась в склепе. Друд сумел добраться до Лондона, а Дёрдлс по его просьбе или по собственному почину, понимая, что дело нечисто, решил молчать обо всем происшедшем.

Здесь возникает вопрос, один из главных, которые противники версии «спасения Друда» задают ее сторонникам: почему Друд, вместо того чтобы предъявить обвинение своему убийце, скрывается и медлит?

Не раз отмечалась общность «Тайны Эдвина Друда» с романом друга и родственника Диккенса Уилки Коллинза «Лунный камень» [Диккенс приводит пример (в главе III), дословно взятый из «Лунного камня»: «Так, например, если я спрятал часы, когда был пьян, в трезвом виде я не знаю, где они спрятаны, и узнаю, только когда опять напьюсь».]. Не касаясь всего остального, скажу лишь, что представления Диккенса о воздействии опиума на организм человека, вероятно, совпадали с представлениями Коллинза. Весь сюжет «Лунного камня» построен на том, что человек, одурманенный опиумом, не сохраняет никаких воспоминаний о том, что происходило с ним в момент опьянения. Можно не сомневаться: если Диккенс «спас» Эдвина, у того, как у Френклина Блэка, героя «Лунного камня», сохранились самые смутные воспоминания обо всем, что случилось с ним в ночь сочельника. Это подтверждается текстом романа: Эдвин «не оказал сопротивления», не «ощутил страха смерти», «не увидел дорогу» — свидетельства самого Джаспера. Более или менее реальные воспоминания начинаются у него лишь с момента пробуждения в склепе. Что же может он предъявить своему убийце? Где доказательства связи между Джаспером и тем, что Эдвин оказался в склепе? И какой судья решится вынести приговор на основании смутных бредовых ощущений, где, как у Дёрдлса, все только «сон, похожий на действительность»? Наконец, человек, только что едва не задушенный, одурманенный, очнувшийся в скпепе среди мертвецов в куче негашеной извести, вряд ли мог думать об уликах, обвинениях и доказательствах. Единственным его побуждением было, конечно же, бежать скорее от всех этих ужасов. Очень вероятно, что отсрочка расследования преступления на полгода (никак не объясненная в первой версии) именно и объяснялась состоянием Эдвина после его спасения. Герои романтической литературы в таких случаях обычно заболевают горячкой, как, например, Генри Баскервиль у Конан Дойля после встречи с ужасной собакой.

Добравшись до Лондона, Эдвин сообщил обо всем Грюджиусу. Грюджиус, юрист по образованию, понял, что на основании показаний Эдвина Джаспера осудить нельзя. Нужны более веские улики, подтверждающие покушение на убийство, нежели смутные воспоминания, сохранившиеся в памяти юноши. Между тем Грюджиусу ясно, что Джаспер — опаснейший злодей и во что бы то ни стало должен быть обезврежен. Как лучше поступить? Открыть бегство Эдвина и предоставить Джасперу возможность оправдаться, что тот, несомненно, сумеет сделать, еще, пожалуй, свалив вину на Невила, а все относящееся к себе объявив бредом расстроенного воображения Эдвина, или поддержать версию об убийстве, убедив преступника в его безнаказанности? Конечно, Джаспер будет действовать куда смелее, если будет думать, что Эдвин мертв. Вероятно, примерно так Грюджиус и рассудил; принял решение никому не открывать спасения Эдвина и начать слежку за его врагом.

Здесь наконец возникает вопрос о Дэчери. Если все-таки Дэчери — это Друд, то дело, очевидно, дальше обстояло так.

Оправившись от пережитого потрясения, Друд в обличий Дэчери приезжает в Клойстергэм. Подобно тому как Френклин Блэк пытается с помощью очевидцев восстановить события той ночи, когда он, сам того не ведая, взял Лунный камень, Эдвин ставит своей задачей собрать воедино разрозненные факты, допросить свидетелей и, добыв все возможные улики, «предъявить счет должнику».

Друд обращается к Дёрдлсу и Депутату, так как они были на кладбище в ту роковую для него ночь. Дёрдлс рассказывает все, что знает, и о предшествующих встречах с Джаспером во время «странного путешествия», и о встрече с ним в сочельник. Его рассказ — улика против преступника, однако улика недостаточная. В том и заключается невероятная хитрость Джаспера, что против него почти невозможно собрать улики. Дёрдлс может утверждать лишь самый факт встречи с Джаспером. Все остальное: то, что Джаспер брал у него ключи, уходил, снова подбрасывал и т.п., — опять-таки только «сон, похожий на действительность». Что-то может добавить Депутат — вероятно, это тоже улика и тоже косвенная, подтверждение того, что ночью в сочельник Джаспер был на кладбище. Встреча со старухой чрезвычайно важна для Друда. Видимо, он не сразу узнал ее: все, что произошло в тот день, для него окутано туманом, — и лишь после ее слов об опиуме Друд, «вдруг изменившись в лице, вперяет в нее острый взгляд».

Далее, вероятно, дело шло так. У Друда и его союзников есть показания Дёрдлса, есть показания старухи, есть собственные воспоминания Эдвина, — и все-таки недостает последней неотразимой улики, последнего завершающего звена, которое сделало бы невозможными любые попытки Джаспера уйти от правосудия. Здесь-то на помощь приходит кольцо. Как и в первой версии, Джасперу сообщают о нем, он устремляется в склеп и там, на том самом месте, где по твердому его убеждению лежит мертвый Эдвин, встречает его живого. Такое потрясение, конечно, не для нервов Джаспера, и он полностью выдает себя. Финал романа, вероятно, тот же, что и в первой версии, только без могилы Друда. Впрочем, если Эдвин остался жив, то Невил Ландлесс, уж без сомнения, погибнет, и молодые матери с прелестными ребятишками и в сопровождении Эдвина — загорелого молодого инженера, приехавшего из Египта, — будут иметь полную возможность посетить его могилу.

Возможна ли такая версия? Она, пожалуй, не менее стройна и эффектна, чем первая, а финал с появлением Эдвина в склепе еще эффектнее, чем в предыдущем варианте. Она вполне объясняет то, что в первой версии оставалось под сомнением: причины уверенности Грюджиуса в злодействе Джаспера и осведомленность Дэчери. В ней предусмотрен даже «призрак вопля». Именно этой версии придерживается Р.Проктор.

Что против нее? Не только не новизна идеи, но почти точное повторение не раз использованных Диккенсом мотивов. Сомнения насчет возможности для Друда исполнить роль Дэчери. Свидетельства современников. Уолтере добавляет к этому еще ряд возражений. Он считает невозможным спасение Эдвина при том, что Джаспер уверен в его смерти. Не видит для Эдвина никакой роли в финале романа, поскольку Роза, очевидно, выйдет замуж за Тартара. Сомневается, как мог Эдвин допустить, чтобы невинный Невил Ландлесс подвергался гонениям, и как мог оставить Розу беззащитной от посягательств Джаспера.

Последние сомнения отводятся легко: Эдвин отлично знает, что реальная опасность Невилу не грозит, так как стоит Друду появиться, и все обвинения против Невила отпадут, а защитить Розу — это значит прежде всего уничтожить Джаспера. Некоторые другие возражения устраняются вариантом: Дэчери — не Друд.

Было бы вполне естественным, если бы друзья Эдвина решили, что ехать ему самому в Клойстергэм невозможно как по свойствам характера и опасности быть узнанным, так, возможно, и по состоянию здоровья. Между тем кто-то должен туда поехать, так как одна слежка в Лондоне не дает результатов. Надо встретиться с людьми, так или иначе способными пролить свет на события прошлого сочельника, надо следить за Джаспером. И кто-то под именем Дэчери, вооружившись всеми сведениями, какие только мог сообщить ему Друд, едет в Клойстергэм.

Он встречается с Дёрдлсом и Депутатом, узнает от них все, что им известно о поступках Джаспера и до совершения преступления, и о встречах с ним в сочельник; узнает и подробности спасения Эдвина. Эдвин рассказал о встрече со старухой и ее странном предостережении Нэду. Дэчери, увидев ее, узнать, разумеется, не мог, так как никогда ее не видел, но из ее слов догадался, что это и есть та самая женщина, которая предупреждала Друда. Все остальное произошло, вероятно, так, как и в предыдущем варианте, только с той разницей, что там все было проделано одним Эдвином, а здесь поделено между ним и Дэчери.

Эта версия действительно устраняет некоторые сомнения, возникающие в связи с предыдущим вариантом. Она не повторяет уже использованного Диккенсом сюжета «мертвец выслеживает». Она снимает возражения относительно возможности перевоплощения Эдвина Друда в Дэчери. Остается, однако, нерешенным вопрос, не решенный и для версии о гибели Друда: кто же исполняет роль Дэчери?

Дж. Уолтере предлагает весьма необычное и оригинальное решение этой задачи. Как уже говорилось, он не принимает версии о возможности спасения Друда. Отбросив ее как невозможную, он переходит ко второй тайне романа — тайне личности Дэчери. Эта тема выходит у него на первый план, совершенно затмевая вопрос о судьбе Эдвина. Создается впечатление, что Уолтере с таким рвением доказывает невозможность спасения Друда главным образом для того, чтобы «освободить место» персонажу, которого он прочит на роль Дэчери. В этом его открытие, его литературоведческая находка, здесь заключена вся новизна его концепции, и он торопится поразить читателя своей действительно остроумной догадкой, небрежно отмахиваясь от мешающего ему Эдвина — личности, по его мнению, столь бледной, неинтересной и ненужной, что ею вполне можно пожертвовать. Стоит рассмотреть его версию.

Ясно, что Дэчери — не равнодушный наемник, работающий за деньги. Это человек, лично заинтересованный в разоблачении Джаспера, считающий его своим «должником». Таких лиц в романе не так уж много. Кроме Эдвина, это Невил Ландлесс, затем Грюджиус, в какой-то степени — каноник Криспаркл. Но Криспаркл не может быть Дэчери уже потому, что появляется одновременно с ним (в главе XXIII); за Невилом установлена постоянная слежка, и каждый его шаг известен Джасперу. Что касается Грюджиуса, то все то, что мы знаем о его внешности, абсолютно не соответствует внешности Дэчери. Грюджиус неуклюж, некрасив, косноязычен — Дэчери ловок, красив, прекрасный собеседник. К тому же Грюджиус, по-видимому, никуда не отлучается из Лондона и именно там следит за Джаспером. Но в таком случае выходит, что никто из героев романа, кроме Эдвина, не подходит на роль Дэчери?

Из мужчин — да, но есть женщина, смелая, ловкая, обладающая необыкновенной силой воли, в высшей степени заинтересованная во всем происходящем и имеющая полную возможность когда нужно уезжать из Лондона. Эта женщина — Елена Ландлесс. В первую минуту мысль о том, что юная девушка может перевоплотиться в пожилого мужчину, кажется совершенно неправдоподобной. Однако в романтической литературе девушки нередко играют мужские роли. А если вспомнить многозначительное свидетельство Диккенса, что Елена уже не раз переодевалась в мужское платье, когда нужно было действовать решительно и смело, то такая версия начинает казаться совсем не невозможной. По свойствам характера Елена вполне годится «в Дэчери»; ей почти не грозит разоблачение, так как никому не придет в голову, что под видом старого холостяка скрывается молодая девушка. Наконец, эта версия объясняет, каким образом Елена может опередить Джаспера и на что намекал Диккенс своей сентенцией о дремлющем пламени. Понятно и то, почему Грюджиус относится к Елене как к равному себе борцу с коварством Джаспера. К тому же идея показать молодую девушку в роли главного изобличителя хитрого и сильного преступника действительно нова, интересна и совершенно неожиданна для читателя. Версия Уолтерса, безусловно, заслуживает внимания.

Собственно, против версии о спасении Друда и о ком-то другом — возможно, что и в самом деле о Елене Ландлесс — в роли Дэчери остаются только свидетельства Форстера и Диккенса-младшего. Впрочем, к тем сомнениям относительно убедительности показаний Форстера, которые уже приводились, следует добавить и то, что в них вообще не упоминается имя Дэчери и не остается никакого места для его расследований. Как бы мы ни решали вопрос о спасении или гибели Друда, кому бы ни приписывали роль Дэчери, тот факт, что важнейший для развития действия сюжетный ход у Форстера даже не упомянут, значительно подрывает доверие к его свидетельствам.

Перечисленные три варианта, по существу, исчерпывают возможности окончания романа. Эдвин Друд или жив, или мертв — третьего не дано. Если он жив, то либо сам играет роль Дэчери, либо кто-то другой — и тут третьего не существует. Спорить можно лишь о деталях уже, так сказать, «внутри» каждого варианта, однако и здесь возможности ограниченны из-за отсутствия убедительных доказательств. Все, что можно подтвердить текстом Диккенса, — найдено, собрано, подтверждено. Сочинять же версии, не подкрепленные никакими доводами, абсолютно бесполезно, как бы остроумны и талантливы они ни были, так как все равно, как сказал Плутарх:

И если б кто нам истину открыл,

То истина иль нет, он знать не мог бы.

Приговор

Какие же окончательные выводы можно наконец сделать из всего сказанного? Можно ли, взвесив все «за» и «против», отдать безоговорочное предпочтение одной версии и отвергнуть другие?

Если исходить из наличия известных нам фактов, то приходится признать, что первая версия — о гибели Друда — содержит больше темных мест и недостающих звеньев, тогда как версия о его спасении заключает в себе почти все необходимые данные и «реконструируется» гораздо полнее и обоснованнее. Но можно ли на основании этого отвергнуть первую версию? Это было бы возможно, если бы мы могли твердо знать, что в недописанных главах Диккенс не сообщил бы нам никаких новых сведений о событиях, кроме тех, о которых мы можем догадываться. Но мы этого не знаем. Ночь убийства окружена глубокой тайной. Возможно, кроме тех фактов, о которых мы можем строить предположения, существовали и иные, нам совершенно неизвестные. Мотивы поведения Грюджиуса и Дэчери могли быть совсем иными, нежели мы способны предположить. Возникла же у одного из исследователей романа версия, что ночью в сочельник Грюджиус посетил на кладбище в Клойстергэме могилу матери Розы и сам был свидетелем убийства! При желании можно изобрести не один десяток подобных версий — равно вероятных и равно недоказуемых. Утверждая, что, кроме Эдвина, единственным возможным исполнителем роли Дэчери является Елена Ландлесс, нельзя полностью исключить, что Дэчери мог появиться в романе и впервые, а в дальнейшем его появление было бы объяснено и обосновано.

Стоит только мысленно оборвать любой из романов Диккенса на таком же расстоянии от конца, на каком оборвалась «Тайна Эдвина Друда», и нам придется признаться: никакое воображение не в состоянии подсказать читателю те неожиданные ходы и удивительные развязки, какие способен был приуготовлять к финалу сам Диккенс. Каждая из трех возможных версий в равной степени могла бы стать основой, на которой Диккенс сумел бы развернуть заключительные эпизоды своего романа.

Есть такая форма завершения судебного процесса — прекратить дело за недостаточностью улик...

Смею признаться: на основании расследования сюжета «Тайны Эдвина Друда» окончательного решения принять невозможно.

И все-таки рано ставить точку! Наиболее интересные размышления, какие может породить попытка разгадать «Тайну Эдвина Друда», лежат гораздо глубже. Есть еще один «источник сведений» о неоконченной части, быть может, самый надежный и неопровержимый. Этот источник — художественное мировоззрение Диккенса, его литературный метод, весь строй его поэтического мышления. Обращаясь к этому источнику, можно обнаружить такие закономерности, которые способны подсказать развязку «Тайны Эдвина Друда» с большей точностью, нежели рассмотрение фактов и событий, изложенных в романе.

Итак...

Часть вторая

Методом художественного анализа...

Хоть легкая витает грусть в моей волшебной сказке,

Хоть лето кончилось, но пусть его не блекнут краски.

Дыханью зла и в этот раз не опечалить мой рассказ.

Льюис Кэрролл

Несмотря на удивительное разнообразие положений, характеров, сюжетных поворотов, романы Диккенса строятся по очень точному принципу, почти не менявшемуся на протяжении всей его жизни. Определенные закономерности пронизывают его сюжеты; герои, какими бы индивидуальными чертами ни наделил их Диккенс, всегда относятся к той или иной раз и навсегда установленной категории — их судьбы заранее предопределены и без труда угадываются читателем. Так, в «Нашем общем друге» с первого взгляда можно определить, что Лиззи Гексам и Джон Роксмит отнесены к категории «идеальных героев», а стало быть, все их действия и побуждения будут соответствовать этому литературному статусу. Лиззи участвует в страшном промысле своего отца, отыскивающего утопленников на Темзе; Роксмит появляется под видом крайне подозрительного Юлия Ганфорда — мы не знаем, как объяснит это Диккенс, но можем не сомневаться: объяснение ничем не повредит идеальной репутации героев. Равным образом, не зная, как устроит Диккенс их благополучие, мы можем с уверенностью сказать, что благополучие будет устроено — такого рода диккенсовские персонажи обязательно приводятся к благополучию в финале.

В «Повести о двух городах» Чарльз Дарней, потомок французских аристократов, приговорен к гильотине, и кажется — уже ничто не способно его спасти; но читатель может не беспокоиться: благородный Дарней не погибнет, его лучезарное счастье с прелестной Люси лишь слегка отуманится воспоминаниями о героическом Сиднее Картоне, взошедшем вместо него на эшафот.

Точно так же можно быть уверенным в том, что отрицательные персонажи вроде Райдергуда, Брадлея Гедстона, Фледжби в «Нашем общем друге» будут рано или поздно наказаны, причем по тому, какими средствами пользуется Диккенс, рисуя того или иного негодяя, можно почти безошибочно предсказать, какую «меру наказания» определит он в каждом случае. Комические злодеи по большей части не погибают — Диккенс неутомим в изобретении самых удивительных наказаний, вроде совершенно фантастического посрамления Фледжби, — погибают же злодеи более зловещие, заранее отмеченные печатью смерти. Той же печатью отмечает Диккенс и положительных героев, обреченных им на смерть, и опять-таки в этом можно найти определенную закономерность: умирают, как правило, герои, или ненужные для развития сюжета, или уже сыгравшие положенную им роль. Можно, например, заранее сказать, что в «Нашем общем друге» умрет маленький Джонни — сирота, которого Боффины собираются усыновить в память о будто бы погибшем Джоне Гармоне. При том, что настоящий Джон Гармон жив, малютка был бы в финале только помехой.

В то же время любовь Лиззи как броней оберегает Юджина Рэйберна — самые страшные раны не опасны для него: преданная самоотверженность Лиззи должна быть вознаграждена, а стало быть, Юджин должен остаться жить и составить ее счастье. Роксмит любит капризную, избалованную Бэллу — этого достаточно, чтобы к концу она исправилась и приобрела все те черты, без которых немыслима для Диккенса жена идеального героя. Другое дело ее сестра Лавиния: и она, и ее будущий муж Джорж Симпсон — фигуры остро комедийные, такими и останутся до конца романа, значит, взаболмошный характер Лавинии не нуждается в исправлении. Диккенс почти никогда не изменяет своим приемам — они порождены всем строем его художественного мировоззрения. Потому-то и можно, основываясь на опыте всего его творчества, делать некоторые заключения о «Тайне Эдвина Друда».

Так, впрочем, поступают все исследователи этого романа, даже и не вдаваясь в размышления над методом Диккенса. Как о чем-то само собой разумеющемся говорят они о предстоящей свадьбе Розы и Тартара; никто не сомневается в том, что Джаспер будет умерщвлен самой страшной смертью, и почти все сходятся на том, что предстоит погибнуть Невилу Ландлессу в момент последней борьбы с Джаспером. Никаких оснований для такого предположения в завершенной части романа нет, а между тем оно очень вероятно. Неразделенная любовь к Розе, трагический ореол, которым, несомненно, осенено чело Невила, делают вполне возможным подобный финал. Елена, преданная сестра, идет на все, чтобы спасти честь брата; в какой-то момент он должен был отплатить ей тем же и, действительно, мог погибнуть, защищая ее.

Ничто в романе не говорит о предыдущей связи Джаспера со старухой. Исходя из фактов можно решить, что никакой тайны тут нет: просто корыстная старуха, случайно проникнув в замыслы убийцы, усмотрела отличную возможность заполучить деньги. Однако трудно представить себе, что Диккенс ограничился таким простым и неинтересным объяснением, не использовал до конца столь заманчивой ситуации. Думаю, правы те, кто связывает со старухой еще одну неразгаданную тайну — возможно, тайну прошлой жизни Джаспера, романтическую и страшную.

Материала здесь очень мало, но кое-что можно все-таки обозначить. Опиум, китайцы, связь Ландлессов с Цейлоном — все это намекает на то, что в романе какую-то не последнюю роль должен был сыграть Восток. В приведенной в начале романа «заставке», наркотических видениях Джаспера, башни английского собора совмещаются с пряными картинами «Тысячи и одной ночи» (одной из любимейших книг Диккенса) — не символично ли такое совмещение? Описание внешности и манер Елены и Невила Ландлессов (смуглые, гибкие, с повадками пантеры) позволяет думать о примеси у них восточной крови; смуглым брюнетом представлен и сам Джаспер. Как знать...

Но не будем строить недоказуемых предположений. Вернемся к вопросу о литературном методе Диккенса.

Итак, «диккенсоведы» неизменно опираются на этот метод. Не всегда, впрочем, они делают это с надлежащей последовательностью: так, Уолтере, привлекая этот метод, когда он подтверждает его гипотезы, считает возможным отступать от него, если он противоречит его выводам. Отвергая версию о перевоплощении Эдвина Друда в Дэчери как противоречащую жизненному правдоподобию, он выдвигает взамен версию о Елене Ландлесс в роли того же Дэчери, что с точки зрения жизненного правдоподобия еще более нереально. Такая версия возможна лишь в произведении, допускающем подобные условности. Но тогда придется допустить и другую условность — неузнавание Джаспером переодетого Эдвина. В романтической литературе подобные «неузнавания» сплошь и рядом не имеют никаких правдоподобных мотивировок, и достаточно парика, шрама или нескольких лет разлуки, чтобы героя не узнавали самые близкие люди. Например, у того же Диккенса в «Сверчке на печи» переодетого стариком Эдуарда Племмера не узнают близкий друг, родной отец и любимая девушка.

Считая одним из доводов «в пользу» гибели Эдвина Друда то, что в развязке он окажется лишним, так как Роза выйдет замуж за Тартара, Уолтере действительно имеет в виду известное стремление Диккенса устроить в финале судьбы своих героев. Однако при этом он забывает о другой особенности Диккенса: его способности чуть ли не до последних глав вводить в свои романы новые лица, нередко устраивая счастье героев «под занавес» и весьма неожиданно. Тартар встретился с Розой в одной из последних глав. Оборвись роман не на главе XXIII, а на главе XX, и мы, ничего не зная об этой встрече, пытались бы связать судьбу Розы с Эдвином или Невилом, приходя тем самым к абсолютно неверным выводам. Китаец, судя по обложке, играющий в «Тайне Эдвина Друда» важную роль, еще не выступал на страницах романа. В недописанных главах вполне могла появиться какая-нибудь обворожительная юная леди, внушившая Эдвину ту «истинную любовь», которой так не хватало в его отношениях с Розой. Иначе обстоит дело с Невилом Ландлессом: трудно представить себе, чтобы Диккенс в финале устроил его счастье. Невил действительно любит Розу; появление другой девицы разрушило бы атмосферу трагической обреченности, окутывающую Ландлесса, — Диккенс вряд ли пошел бы на это.

Сопоставляя те приемы, которыми Диккенс пользуется в «Тайне Эдвина Друда», с приемами, использованными в других романах, можно прийти к довольно любопытным выводам относительно возможного окончания книги. Особенно плодотворным может быть сопоставление последнего романа Диккенса с двумя романами, непосредственно ему предшествовавшими: «Повестью о двух городах» и особенно — «Нашим общим другом». Поэтика «Друда» чрезвычайно близка поэтике этих двух романов, а сюжет почти буквально повторяет сюжет «Нашего общего друга», точнее, одну из его сюжетных линий.

Напомню ее вкратце. Юджин Рэйберн, легкомысленный и беспечный молодой джентльмен, увлечен добродетельной и прекрасной Лиззи — девушкой из «простонародья». В нее же безумно влюблен школьный учитель Брадлей Гедстон. Получив отказ Лиззи, Гедстон проникается мучительной ревностью к сопернику и решается на его убийство. При этом он подготовляет дело таким образом, чтобы в случае, если его преступление раскроется, подозрения пали на шлюзовщика Райдергуда. Лиззи спасает израненного Юджина, и он, презрев сословные предрассудки, женится на ней, а Гедстон кончает жизнь самоубийством.

Сюжет, как мы видим, достаточно схожий с сюжетом «Тайны Эдвина Друда». Отсюда, естественно, возникает и целый ряд эпизодов, почти повторяющих подобные же эпизоды «Нашего общего друга». И тут, и там мы находим драматическую сцену объяснения, кончающуюся угрозами сопернику; и тут, и там ревнивец устраивает слежку за своим врагом и тщательно подготовляет убийство, стараясь отвести от себя подозрения и «подставить» другого — невинного человека. И тут, и там девушка спасается бегством от своего домогателя и скрывается с помощью друзей.

Добавлю, что и тема помолвки, навязанной волей родителей, перешла в «Тайну Эдвина Друда» из «Нашего общего друга»: и там, как здесь, навязанная отцом помолвка — Джона

Гармона и Бэллы Вильфер — оказывается завязкой многих последующих событий. Мотив же с одурманиванием использован в «Повести о двух городах»: там Сидней Картон усыпляет (ради его спасения) приговоренного к казни Чарльза Дарнея.

Мы можем убедиться, что Диккенс нисколько не стеснялся заимствовать у самого себя сюжетные ходы. Более того: подобно Шекспиру, Диккенс не видел ничего зазорного и в заимствовании сюжетных ходов у других писателей. В предисловии к «Повести о двух городах» он пишет, что зерном замысла его романа стали сюжет пьесы Уилки Коллинза «Застывшая пучина» и роль Ричарда Уордура, которую сам Диккенс исполнял в домашнем спектакле. Уже упоминалось о связи «Тайны Эдвина Друда» с романом Коллинза «Лунный камень». Некоторые исследователи усматривают родственные черты в образах Джаспера и Эзры Дженингса, чего я не нахожу, но, несомненно, интерес Диккенса к опиуму подсказан романом Коллинза. Можно найти перекличку «Тайны Эдвина Друда» с другим, не менее знаменитым романом Коллинза — «Женщина в белом». Сопоставление образов двух молодых героинь — сильной, мужественной Елены и опекаемой слабой Розы, несомненно, напоминает подобное же сопоставление образов мужественной Мериан Голкомб и слабой, беззащитной Лоры. Диккенс давал высокую оценку этому роману и в одном из писем Коллинзу писал, что образ мисс Голкомб «достоин похвалы».

Но гораздо более, нежели сюжетные совпадения и заимствования, существенна близость образной, философской, моральной концепции «Тайны Эдвина Друда» и «Нашего общего друга» и «Повести о двух городах». (Кстати сказать, подобной близости с романами Коллинза у Диккенса нет совершенно.)

Во всех трех поздних романах важнейшую роль играет тема судьбы, рока, властвующего над людьми. В «Повести о двух городах» — романе из эпохи Великой французской революции — олицетворением рока предстает гильотина: «Все немыслимые ненасытные кровожадные чудовища, которыми человеческое воображение когда-либо населяло мир, соединились и воплотились в гильотине». В «Нашем общем друге» судьба олицетворяется в образе грозной зловещей реки, несущей в своих водах такое количество утопленников, что целая категория людей делает своей специальностью их отыскание. В «Тайне Эдвина Друда» возникает не менее зловещий образ склепов и подземелий, в которых истлевают мертвецы. Во всех трех романах тема судьбы рождает мрачно-гротескные фигуры «прислужников рока». В «Повести о двух городах» — это зловещая фурия революции Тереза Дефарж, каким-то таинственным образом вплетающая в шарф, который она непрестанно вяжет, имена будущих жертв гильотины. В «Нашем общем друге» — Джафер Гексам, один из тех, кто «промышляет на реке», вылавливая утопленников. В «Тайне Эдвина Друда» — мастер надгробий Дёрдлс, находящий по стуку захоронения.

В двух последних романах центральным сюжетным узлом предстает таинственное убийство, выдержанное в соответствующем ключе. В «Нашем общем друге» убийцы бросают в реку труп некоего Ракдуфа, переодетого в платье Джона Гармона; в «Тайне Эдвина Друда» Джаспер замуровывает Друда в склеп, обрекая тлению. Тема судьбы в обеих книгах проходит постоянным лейтмотивом, возникая всякий раз, как действие достигает кульминации. В первой же главе «Нашего общего друга» Гексам извлекает из реки полуразложившийся труп утопленника — как предполагают, Джона Гармона. Река приносит смерть самому Гексаму — мрачной ночью лодка тащит за собой его тело, запутавшееся в собственной веревке. Не до конца объясненная, эта смерть предстает почти мистической: кажется, что сами утопленники стащили с лодки в реку и утопили человека, столько лет обиравшего их карманы. В реку бросает обезумевший от ревности Гедстон израненного Юджина и в ней же находит свою погибель, сжимая в последних смертных объятиях своего врага Райдергуда.

Для меня несомненно, что и гибель Джаспера должна была быть выдержана в едином, принятом Диккенсом с самого начала «ключе». Была ночь сочельника, когда Дёрдлс слышал «призрак вопля». Была другая ночь, когда Джаспер совершал свою «странную прогулку» по склепам и башням собора; была еще одна ночь сочельника, когда «странная прогулка» повторилась, повторился, возможно, и «призрак вопля». Будет еще одна ночь, когда Джаспер снова придет в склеп, когда встретятся живые и мертвые и по винтовой лестнице, ведущей на башню, будет бежать разоблаченный преступник, преследуемый своими жертвами. Не здесь ли и завершится трагедия? Не обрушится ли Джаспер с той высоты, откуда однажды смотрел на город? Не прозвучит ли снова отчаянный вопль — уже в действительности? Такой финал кажется мне гораздо более вероятным, нежели суд над Джаспером и его исповедь в камере для осужденных.

Есть и другая причина, по которой представляется сомнительным судебное осуждение Джаспера. Суд в романах Диккенса почти неизменно предстает носителем продажности, зла, а отнюдь не справедливости. Заслуженное возмездие приходит к злодеям Диккенса по мудрому приговору судьбы, а не по приговору ненавистных писателю английских судей.

И тем не менее суд, судебное разбирательство и осуждение, видимо, должны были фигурировать в романе. Уже отмечалось, как настойчиво возвращается Диккенс к разговору о значении улик для судебного разбирательства, о нравственных и фактаческих доказательствах и пр. Напомню и о свидетельстве художника Филдса, сообщившего о намерении Диккенса показать ему камеру для приговоренных к казни. С кем же, однако, могла быть связана «судебная» тема, если не с Джаспером? Полагаю, что с большим основанием ее можно отнести к Невилу Ландлессу. Мы знаем, что Джаспер собрал против него улики, достаточные для вынесения приговора. Знаем о его угрозе обрушить удар немедленно, если Роза отвергнет его притязания. Невозможно представить себе, что Диккенс оставил Джаспера бездействовать во всей недописанной части романа. Он должен был идти дальше — от злодейства к злодейству, должен был снова и снова возбуждать ненависть и негодование у читателей. Он вполне бы достиг этого, обрушив удар на невинного Ландлесса и добившись для него смертного приговора. А судьи, подобные мистеру Сапси, для которого, как иронизирует Диккенс, нужна не «нравственная», а «безнравственная» уверенность в вине подсудимого, несомненно и вынесли бы такой приговор. В таком случае роль «правосудия» вполне бы совпадала с той ролью, которую оно играло во всех романах Диккенса, начиная с «Записок Пиквикского клуба». Можно думать, что только появление Эдвина спасло Невила от петли. Впрочем, это возможно лишь в том случае, если Эдвин Друд спасся. Как решить эту основную загадку романа, исходя из литературного метода Диккенса?

Однако прежде надо решить, как вообще обстоит дело, с точки зрения литературного метода Диккенса, с самой «тайной Эдвина Друда»? В чем она заключается?

Совершенно очевидно, что Диккенс не делал особой тайны из того, кто истинный виновник исчезновения Эдвина Друда. Даже принимая во внимание значительно большую, нежели в наши дни, наивность читателей викторианской Англии, можно утверждать, что писатель явно не собирался вводить кого-нибудь в заблуждение относительно личности убийцы. Равным образом он ни на секунду не дает нам усомниться в полной невиновности Невила Ландлесса. Можно ли доверять Диккенсу в этой части раскрытия истины? У О.Генри такая ясность означала бы, что на самом деле все совсем неясно и в конце концов окажется совершенно наоборот тому, что предполагалось вначале. Но Диккенсу не свойственны такие парадоксы: ни в одном его романе не встречалось ничего подобного. Джаспер, бесспорно, злодей, как Невил, бесспорно, не повинен в исчезновении Друда. Тайна романа заключена не в этом.

Она и не в том, каким образом совершилось убийство. Рисуя во всех подробностях «странную прогулку» — репетицию убийства и сообщая, что все (кроме одной детали) совершилось именно так, как было задумано, Диккенс тем самым дает, хотя и косвенно, достаточно ясную картину всего происшедшего.

Можно, полагаю, считать бесспорным, что Джаспер усыпил Дёрдлса, взял ключи, замуровал тело Эдвина в склепе и т.д. Неразгаданная тайна романа кроется не здесь.

Может быть, тайна в том, как будет раскрыто преступление? Тут уместно вернуться к версии Форстера о предсмертной исповеди преступника, в которой якобы и заключалась вся оригинальность идеи. Повествование, имеющее форму исповеди героя, часто предсмертной, — литературный ход весьма распространенный. Так строит Лермонтов своего «Мцыри». Наиболее близка к версии Форстера «Кармен» Мериме: Хозе в камере для осужденных «пересматривает» перед казнью то, что побудило его совершить убийство. Но этот литературный прием неизбежно диктует и соответствующую композицию: все то, что предшествует «исповеди», носит характер вступления, завязки, в то время как основное действие, кульминация и развязка приходятся на «исповедь». В «Тайне Эдвина Друда» ничего подобного нет: действие развивается, кульминация — сцена в склепе и развязка — разоблачение Джаспера предрешены; перейти после этого к «исповеди» — значит, по существу, поставить точку в одном романе и начать другой, с совершенно другой структурой. Вряд ли Диккенс, прекрасно владевший литературной техникой, мог допустить такой композиционный «сбой».

И еще одно: исповедь преступника неминуемо приводит читателя если не к оправданию, то, во всяком случае, к пониманию его побуждений. Психологически это неизбежно порождает что-то вроде сочувствия. «Понять — значит простить». Но Джаспер, каким он выведен в романе, ни сочувствия, ни понимания у читателей вызывать не должен, не может. Для него уготован лишь один финал — смерть без покаяния и отпущения грехов. Джаспер и исповедь — несовместимы.

Но в чем тогда тайна романа (не считая личности Дэчери)? Очевидно, настоящая тайна — судьба Эдвина Друда. Жив он или мертв? Факты говорят за то, что мертв. С его бесчувственного тела сняты часы и булавка для галстука. Все герои, по-видимому, убеждены в его смерти — «прошло уже столько времени, никто больше не верит, что Эдвин жив», и даже Роза «давно оплакала его как умершего». Наконец, сам убийца не сомневается в его смерти — чего же, кажется, больше? Но если все верят Диккенсу в том, что Джаспер именно такой злодей, каким мы его видим, способ совершения убийства соответствует тому, что мы можем предполагать, и т.д., то в отношении судьбы Эдвина большинство читателей не склонны доверять сообщениям Диккенса, и даже напротив: чем больше доказательств смерти Эдвина он приводит, тем более вероятным кажется его спасение. Сомнения эти основываются на опыте всей романтической литературы, и прежде всего на опыте самого Диккенса: если писатель уверяет вас в гибели героя, но не дает последнего, окончательного доказательства этой гибели, то, по всей вероятности, герой жив. Гармон в «Нашем общем друге», Уолтер Гэй в «Домби и сыне», Мэри в «Битве жизни» у самого Диккенса, Джордж Воррингтон в «Вирджинцах» у Теккерея, Шерлок Холмс в рассказах «Последнее дело Холмса» и «Пустой дом» у Конан Дойля — таких примеров можно привести сколько угодно. Знал ли Диккенс о том, что все его доводы в пользу гибели Друда вызовут у читателей как раз обратные предположения? Бесспорно, знал. Диккенс вообще отлично знал психологию своего читателя и очень умело пользовался этим знанием.

Итак, Диккенс прибег к знакомому ему приему убеждения читателя в смерти героя, оставляющему, однако, «лазейку» для его воскрешения. Как пользоваться этим приемом, он учил Уилки Коллинза, советовавшегося с ним по поводу подобного сюжета для своей новой пьесы: «Восхитительная мысль. Мне кажется, что в ней заключается все, что нужно для пьесы. Но она так сильна, что лишь в последнем действии (во избежание спада напряжения) можно будет показать, что он спасся и жив. Борьба, выслеживание, главное подозрение, напряженность — во втором. Радость и облегчение, приносимое открытием, — в третьем».

Для чего же в случае с Эдвином Друдом понадобилось Диккенсу держать читателя в напряжении? Для того, чтобы в «последнем действии» доставить ему «радость и облегчение» известием, что Эдвин «спасся и жив», или для того, чтобы обмануть без обмана и поразить в финале открытием его действительной смерти? Если так, то «Тайна Эдвина Друда», по существу, не тайна: все говорит о смерти Друда, все герои убеждены в смерти Друда; можно предполагать, что тайна в том, что он жив, тогда как тайна на сей раз в том, что ее нет: тот, кого считают мертвым, действительно мертв.

Такой прием был бы действительно чрезвычайно нов и смел для Диккенса. Он означал бы разрушение одного из самых распространенных штампов романтической литературы. Он совершенно опрокинул бы ожидания и предположения читателей. Любопытно, что, несмотря на свидетельства современников, прямо указывавших на трагический исход истории Эдвина Друда, не только большинство читателей, но и ряд исследователей не соглашаются с такой возможностью окончания романа. Не потому, конечно, что невинный юноша, только что ставший на путь добродетели, не мог умереть — у Диккенса в каждом романе умирают милые и добродетельные герои. Но их смерть, будь то героическая гибель Хэма Пеготти или трогательное угасание Доры Копперфилд, никогда не нарушает ощущения справедливости и благополучия диккенсовского «счастливого конца». Читатель может сколько угодно оплакивать Поля Домби или малютку Нелли из «Лавки древностей», однако их смерть не кажется чем-то противоестественным, несовместимым с представлениями Диккенса о добре и зле.

Гибель Эдвина ворвалась бы на страницы Диккенса грубым диссонансом, вызывая у читателя чувство несправедливости и протеста: неужели Диккенс, мудрый справедливый Диккенс проявил такую холодную жестокость, позволив убийце легко, просто, без малейших затруднений довести до конца свои черные замыслы? Мало того, что совершено подлое убийство, которое никто даже не попытался предотвратить, — убийца смеет жаловаться, что оно совершилось слишком легко! Ему недостаточно, видите ли, что он убил свою жертву, ему хотелось бы насладиться ее ужасом, мольбами о пощаде! Такая неслыханная наглость вызывает у читателя страстное желание увидеть не только физическую гибель злодея, но полное его моральное крушение, причем именно в том, в чем он абсолютно уверен: в результатах его преступления. Неужели самоуверенность Джаспера имеет основания и он действительно без помех, как по нотам, осуществил задуманное убийство Эдвина Друда?

Приятно, ожидая и опасаясь гибели милого героя, обмануться в своих ожиданиях — читатель с удовольствием простит автору такой обман. Но ждать счастливого конца, предвкушать, как будет блестяще посрамлен зарвавшийся негодяй, и вместо этого узнать, что торжествует он не зря, что невинный юноша убит на самом деле, — вряд ли такая неожиданность могла привести в восторг наивного и чувствительного читателя (а особенно читательницу) викторианской Англии.

Для писателя другого литературного направления подобное разочарование читателя было бы вполне естественным. Ни Пушкин, ни Стендаль, ни Бальзак, ни Толстой не считались с пожеланиями читателя, тем более того недалекого «среднего» читателя, который хочет, чтобы писатель завершил свое произведение в полном соответствии с его, читательскими, вкусами, и негодует, натолкнувшись на писательское «своеволие». Диккенс никогда не вызывал негодования. Его романы кончались именно так, как хотелось среднему английскому читателю, как читатель сам бы их окончил, будь он на месте автора. Этот читатель никогда не обманывался в своих ожиданиях. Те, кого он полюбил, вознаграждались, те, кого возненавидел, — наказывались. В мире устанавливалось благополучие — то самое благополучие, о котором мог мечтать честный, непритязательный английский обыватель: уютный, увитый жимолостью домик, прелестная добродетельная жена, прочный достаток, добросовестная служба в какой-нибудь солидной процветающей конторе — вот обычный предел диккенсовского благополучия. При всей своей гениальности Диккенс никогда не выходил за границы вкусов, представлений, идеалов своих читателей. Думаю, что и в «Тайне Эдвина Друда» он остался верным себе и что интуиция среднего читателя определяет развязку романа правильнее, нежели научные изыскания «диккенсоведов».

Если мы примем версию Уолтерса — с совершившимся убийством Эдвина Друда и гибелью в финале Невила Ландлесса, — нам придется признаться себе, что все черные замыслы Джаспера полностью осуществились. На протяжении всего романа он готовил гибель сначала Эдвину, потом Невилу — и оба погибли. Какой бы страшной смертью ни уничтожил Диккенс злодея, морального крушения он в версии Уолтерса не несет. Между тем вопрос о моральном наказании злодеев был для Диккенса первостепенно важным, важнее их физической гибели. Ральф Никльби узнает, что собственной подлостью погубил своего единственного сына, — и накладывает на себя руки. Тереза Дефарж побеждена слабой, кроткой мисс Просе — случайный выстрел пистолета лишь довершает дело. Этот ряд можно далеко продолжить. Но прежде всего стоит опять-таки сопоставить «Тайну Эдвина Друда» с «Нашим общим другом» и проследить судьбы двух главных злодеев, двух убийц — Джона Джаспера и Брадлея Гедстона.

Сравнивая между собой эти два характера, мы тотчас же можем убедиться, что перед нами, по существу, один и тот же человеческий тип. В обоих случаях Диккенс рисует портрет очень приличного молодого человека с безупречной репутацией, добросовестного, даже талантливого в своей профессии, своим трудом достигшего скромного, но прочного положения и как будто бы заслуживающего всяческого уважения. В обоих случаях под этой благопристойной внешностью скрывается человек сильных страстей, необузданный, жестокий, наделенный поистине разрушительной силой. И в «Нашем общем друге», и в «Тайне Эдвина Друда» эта истинная сущность героя прорывается во всепоглощающей грубой мужской страсти к прекрасной, «ангелоподобной» девушке, вызывая в ответ лишь ужас и отвращение. И тут, и там любовь сплетается с ревностью к сопернику; в конце концов ревность перерастает почти что в манию и завершается убийством.

Нетрудно заметить, что подобный тип был для Диккенса ненавистен, неприемлем абсолютно, безоговорочно. По-видимому, он был убежден, что мужская страсть неизбежно влечет человека вниз, обращает в зверя (со зверем сравниваются оба — и Джаспер, и Гедстон), приводит к полной моральной деградации и — как закономерный итог — к преступлению. В образе Джаспера он эту моральную деградацию доводит до полной «завершенности», усиливая и укрупняя черты, намеченные у Брадлея Гедстона. Подлость, жестокость, эгоизм свойственны обоим, но, рисуя Джаспера, Диккенс отбрасывает все, что могло служить некоторым оправданием Брадлея Гедстона, уничтожает малейшую возможность сочувствия и жалости, которые все-таки невольно проскальзывают у читателя «Нашего общего друга» по отношению к школьному учителю.

У Гедстона ненависть к Юджину Рэйберну в значительной степени спровоцирована самим Юджином. Его высокомерие, нескрываемое презрение к школьному учителю, остроумие, с которым он издевается над Гедстоном, до известной степени оправдывают последнего. Эдвин, антагонист Джаспера, не выказывает по отношению к дяде ничего, кроме искренней и доверчивой любви, — в итоге подлость злодея вырастает во много раз, принимая почти извращенный характер. Равным образом Гедстон пытается свалить свое преступление на негодяя Райдергуда, давно заслужившего ненависть читателя. В итоге, хотя в покушении на Юджина Райдергуд не повинен, все-таки предательство Гедстона выглядит не так гнусно, как предательство Джаспера, стремящегося переложить свое преступление на плечи благородного Ландлесса.

И все же, несмотря на то что Брадлей Гедстон дан значительно более смягченным, чем Джаспер, Диккенс не находит для него ни тени снисхождения. Он не только приводит его к гибели, но изобретает самое страшное, самое жестокое наказание, какое только возможно: мало того, что Юджин остается жив, мало того, что он женится на Лиззи — он женится благодаря Гедстону. Убийца с ужасом понимает, что он сам, своим покушением способствовал их соединению. Такой конец не случаен: он продиктован верой Диккенса в то, что зло не может быть плодотворным, не может принести удовлетворения, хотя бы в сознании совершенной мести.

Я не сомневаюсь, что Джаспер — этот доведенный до «совершенства подлости» Гедстон — должен был в финале прийти к полной, абсолютной моральной катастрофе, по сравнению с которой смерть представляется избавлением. Тщательно возводимое им на протяжении всего романа здание двойного убийства — умерщвления Эдвина и осуждения Невила как его убийцы — должно было рухнуть до основания, внезапно и бесповоротно. Но это было бы возможно только в том случае, если Эдвин остался жив.

Не мог погибнуть Эдвин, как мне представляется, еще по одной причине. Совершенно очевидно, что для Диккенса было очень важным противопоставить моральному падению одного героя моральное возвышение другого. Юджин Рэйберн возвышается Диккенсом настолько же, насколько опускается Брадлей Гедстон. Писатель особенно заботится о том, чтобы наглядно показать читателю всю глубину перерождения Юджина, настойчиво, «по всем пунктам», демонстрируя произошедшие с ним благие перемены. В течение всего романа Юджин бравирует своей горделивой независимостью — в финале он, как ребенок, цепляется за свою спасительницу Лиззи. Многократно демонстрирует он свою ненависть к навязанной отцом профессии юриста, бездельничает, ведет праздный, рассеянный образ жизни — женившись на Лиззи, он с раскаянием сообщает о своем намерении добросовестно трудиться на ниве британской юриспруденции. Даже внешность его меняется: жаль смотреть, по словам Диккенса, на некогда такого красивого и изящного Юджина, теперь обезображенного шрамами и едва передвигающегося с помощью сиделки-жены. Но тем ярче выступает его духовное перерождение, красота его пробудившейся к новой жизни души. А чтобы не совсем огорчить читательниц, Диккенс сообщает, что врачи обещают Юджину полное выздоровление и заверяют, что шрамы будут почти незаметны.

Эдвин Друд столь же близок Юджину Рэйберну, сколь Джаспер близок Брадлею Гедстону. Правда, надо сказать, что образ Юджина получился у Диккенса неизмеримо более интересным и сложным, нежели образ Эдвина Друда, так же как Брадлей Гедстон оказался гораздо более живым и человечным, нежели беспросветно черный Джаспер. Но несомненно, для Диккенса это были герои одного порядка. В обоих случаях он изобразил молодого человека, способного к настоящему добру, — и в обоих случаях его благие качества оказались заглушёнными собственной беспечностью и духовной ленью. Обоим уготованы серьезные жизненные испытания, оба в результате возрождаются к высокой добродетели. Юджин Рэйберн проходит путь «возвышения» до конца, Эдвин Друд едва вступает на него. Сцена разрыва помолвки, безусловно, предопределяла этот путь, но главные «пункты обвинения» против Эдвина — в первую очередь его якобы неспособность к истинной любви — в существующем фрагменте романа остались неопровергнутыми. Для меня несомненно, что Диккенс должен был в финале наглядно продемонстрировать полное перевоспитание Друда, как продемонстрировал его в Юджине, как продемонстрировал в Бэлле Вильфер, заставив ее года два пребывать в роли «жены нищего», самоотверженной и трудолюбивой, тем самым полностью убедив читателя в глубине исправления этой избалованной красавицы, мечтавшей о богатом женихе. Можно обнаружить в тексте романа намек на такое «исправление»: в главе VIII Невил Ландлесс говорит, что Эдвину было бы полезно испытать жизненные трудности, они бы его кое-чему научили.

Таким образом, заявление Уолтерса, что в финале романа для Друда нет никакой роли, кажется мне вдвойне несостоятельным: он должен был способствовать моральному крушению Джаспера и подтвердить свое собственное духовное возвышение.

Следует сказать, что основная тема обоих романов, тема противопоставления двух человеческих путей — пути деградации и гибели и пути возвышения и, в результате, духовного блага и награды — всецело совпадает, проходит параллельно, и нет никаких оснований думать, что в завершающих главах эта параллельность была бы резко нарушена. Во всяком случае, такое нарушение должно было бы как-то предвидеться. Но оно не только не предвидится, напротив: если мы снова обратимся к рисунку на обложке, сделанному, как уже говорилось, по личным указаниям Диккенса, то увидим, как отчетливо, дидактически ясно проведено в нем противопоставление «добра и награды», отнесенных к Эдвину и Розе, и «зла и кары», уготованных Джасперу. Для меня несомненно, что сцена в склепе, столь явно выделенная на рисунке, должна была «замкнуть» эти два полюса, приведя Джаспера к гибели и воскресив — в буквальном и переносном смысле — Эдвина Друда.

Но что же в таком случае мог счесть Диккенс необыкновенно новым и интересным в своем романе? Мне представляется, что Уолтере ошибался, стремясь отыскать новизну исключительно в сюжете. Да, его сюжетная версия о Елене Ландлесс в роли Дэчери действительно нова и оригинальна. Но можно ли свести к ней весь идейный замысел романа? В письме к Форстеру Диккенс говорит о новой, сильной идее для своего романа. Идея и сюжет — все-таки не совсем одно и то же...

В последние годы жизни Диккенса, совершенно очевидно, неотступно преследовали мысли, нашедшие воплощение в трех его поздних романах, — о жизни и смерти, о зыбкости грани, отделяющей мир живых от мира мертвых, о хрупкости существования людей, которые только «горсть праха». Он заставлял своих героев — Чарльза Дарнея, Джона Гармона, Юджина Рэйберна, а вслед за ними Эдвина Друда — совершать «путь над бездной», срываться в эту бездну, вплотную соприкасаться со смертью, проходить искус смертью. «А знаете, я ведь не совсем уверен, что вернулся в мир живых», — говорит Дарней.

Диккенс усиливал эту тему, вводя в нее мотив двойников и параллельности их судеб, из которых одной уготован трагический, другой счастливый исход. В «Нашем общем друге» Джона Гармона «дублирует» пароходный служащий Ракдуф: они настолько похожи, что их принимают одного за другого. Гармон должен погибнуть, но благодаря тому, что он поменялся платьем с Ракдуфом, погибает этот последний, Гармон же чудом остается жив. Картон — двойник Чарльза Дарнея; это необъяснимое сходство позволяет Картону заменить Дарнея в камере для осужденных. Картон идет на гильотину; Дарнею уготована долгая, счастливая жизнь.

Тема спасения и возвращения к жизни сопутствует теме ухода в смерть. «Повесть о двух городах» открывается паролем «Возвращение к жизни», и нарочный Джерри, услышав от незнакомца этот отклик, сокрушенно бормочет: «Черт знает, чем это для тебя кончится, если у нас войдет в обычай покойников воскрешать». Через всю «Повесть...» лейтмотивом проходит евангельское: «Я есмь воскресение и жизнь, — сказал Господь. — Верующий в меня, если умрет, оживет, и всякий живущий и верующий в меня не умрет вовеки».

Диккенс искал для своих романов такие моменты и обстоятельства, когда в жизнь людей врывается сама судьба — грозный, неумолимый Рок, что кует цепи времени и случайности, «впаянные в самые основания неба и земли». В «Повести о двух городах» он нашел такой момент в истории Великой французской революции, когда народ призвал к ответу детей за грехи отцов, и смерть нависла над страной, кося головы виновным и невинным, и кровь залила руки и лица, выступая из земли, и сдвинулись, рассыпались грани, отделяющие мир мертвых от мира живых. Сюжет пьесы Уилки Коллинза, увлекший Диккенса, — история человека, безнадежно любящего женщину и идущего на смерть вместо ее любимого, — естественно и органично вписался в картину вселенской гибели, «пира Смерти»: «Грузно и гулко грохочут по улицам Парижа повозки с осужденными на смерть. Шесть телег везут вино гильотине — порцию на день... Она, что ни день, рубила несчетное множество голов, и не только сама стала багрово-красной, но и земля под ней набухла и пропиталась кровью... Реки были запружены телами казненных, а утром, с первыми лучами бледного зимнего солнца, из тюрем выводились новые партии заключенных...»

Рисуя эти жуткие картины, Диккенс, по собственному признанию, «в своих описаниях (вплоть до самых незначительных мелочей) опирался на правдивые свидетельства очевидцев, заслуживающие безусловного доверия».

Смею утверждать, что такое же «заслуживающее безусловного доверия свидетельство очевидца» о таком же жутком «пире Смерти» послужило основой «Тайны Эдвина Друда».

Уолтере нашел «ключи» к своей версии о Елене Ландлесс в роли Дэчери в многозначительной фразе, рассказывающей о переодевании Елены в мужское платье. «Ключом» к идейному замыслу «Тайны Эдвина Друда» для меня тоже послужила фраза из романа — точнее, несколько фраз, сказанных Розой Бад во время свидания с Эдвином в главе III.

На первый взгляд эти небрежные фразы о некоем «Бельцони, или как его звали, — его за ноги вытащили из пирамиды, где он чуть не задохся от пыли и летучих мышей», кажутся пустой болтовней — «ни к селу ни к городу». «У нас все девицы говорят, так ему и надо, и пусть бы ему было еще хуже, и жаль, что он совсем там не удушился!» Через полстраницы Роза снова возвращается к Бельцони: «А что до этого Бельцони, то он, кажется, уже умер, и я не понимаю, какая тебе обида в том, что его тащили за ноги и он задохся?»

Джованни-Батиста Бельцони (1778—1823) — известный египтолог, открывший пирамиду Хеопса и ряд гробниц Древнего Египта. Инженер-гидравлик, получивший в 1815 году приглашение провести в Египте гидравлические работы, он увлекся египетскими древностями, сделал ряд важнейших археологических открытий и, вернувшись в Европу вместе с женой, мужественно сопровождавшей его в опасных странствиях, в 1820 году издал в Лондоне книгу «Повествование о деятельности и последних открытиях в Египте и Нубии» с приложением альбома рисунков. Книга в Англии стала чрезвычайно популярной не только у специалистов, но среди самой широкой публики. По свидетельству Диккенса, о ней знали даже в пансионах благородных девиц.

Но почему же все-таки понадобилось Диккенсу дважды возвращать наше внимание к Бельцони? С сюжетом романа это никак не связано и ничем не мотивировано. Можно при желании усмотреть здесь, как и в упоминании о неких монахинях, замурованных заживо, один из тех многозначительных намеков на дальнейшие события, которые Диккенс всегда так щедро рассыпает в своих романах. Но полагаю, в данном случае мотивы были более глубокими. Чтобы уяснить их, обратимся к тексту книги Бельцони. Вот отрывок из нее:

«Со всех сторон, куда ни глянь, вас окружают тела, груды мумий. Даже меня, привычного к таким зрелищам, охватывал ужас. Чернота стен, слабый свет факелов или свечи (из-за недостатка воздуха), различные предметы, окружавшие меня, казалось, шепчущиеся между собой, арабы со свечами и факелами, голые и покрытые пылью, сами похожие на мумии, образовывали сцену, поистине неописуемую. Крайняя усталость после преодоления прохода почти сломила меня, я хотел отдохнуть, нашел место и хотел уже присесть, но едва я опустился всею тяжестью на тело египтянина, оно развалилось, как шляпная коробка. Естественно, я хотел упереться руками, чтобы удержаться, но не нашел опоры, и я окончательно свалился на разломанные мумии, давя хрупкие кости ... Этот проход был длинной около двадцати футов и такой узкий, что можно было протиснуться в него лишь с трудом. Меня со всех сторон зажали мумии, и я не мог пробраться между ними, чтобы мое лицо не коснулось лица какого-нибудь истлевшего египтянина... Сверху на меня сыпались кости, руки, ноги и головы. Так я пробирался из одного склепа в другой, и все они были заполнены мумиями в самых разных положениях: стоя, лежа, а некоторые даже вверх ногами, на головах...»

Можно ли ярче изобразить леденящее душу соприкосновение мира мертвых и мира живых! Живые, похожие на мумии, и мумии, словно оживающие, льнущие к живому, сжимающие его в своих объятиях, кувыркающиеся... Не из этого ли «зерна», найденного в книге Бельцони, вырос замысел «Тайны Эдвина Друда» — со склепами, где рассыпаются в прах мертвецы, с таинственными неведомыми захоронениями, которые разыскивает Дёрдлс, с путешествиями по подземельям среди гробниц? С ужасом человека, очутившегося в склепе среди костей и тления? В эту картину вполне вписывался сюжет с коварным убийством...

Но роковое соприкосновение жизни и смерти могло «сработать» лишь при том непременном условии, что Эдвин, как и Бельцони, попал в склеп живым. Мертвый, отданный миру мертвых, закономерен. Здесь нет контраста, нет конфликта, нет движения. Это — финал. Живой, попадающий в мир смерти, — завязка множества мифов, постоянная тема народного эпоса, к которому так близко творчество Диккенса. В этой близости фольклору заключен еще один «ключ» к разгадке «Тайны Эдвина Друда».

Родственность поэтики Диккенса поэтике народных сказок отмечается многими исследователями — ее трудно не приметить. Постоянство типов, заданность судеб, условность многих положений — все это роднит романы Диккенса с литературной сказкой XVIII—XIX веков, созданиями Гоффмана, Андерсена, обработками народных сказок Перро, Гауфа, братьев Гримм. Кроткая Золушка безропотно сносит издевательства мачехи и сестер — и становится принцессой. Злая волшебница готовит смерть невинной Белоснежке, но поцелуй принца рассеивает злые чары, и волшебница погибает. Ловкий пронырливый кот-слуга устраивает счастье своего бедного добродетельного хозяина. Все эти наивные и бессмертные народные образы перешли в романы Диккенса очень мало изменившись. Крошка Доррит — это та же Золушка; попав из сказочного королевства в прозаическую обстановку долговой тюрьмы, она ни на йоту не переменила своего характера. Заколдованный лес уступил место реальному Лондону прошлого столетия с деловыми конторами, кебами и клерками, но злые чары по-прежнему бессильны над Белоснежкой; и Красная Шапочка со своей доброй бабушкой непременно выйдут целыми и невредимыми из живота волка.

Разве дом Боффинов в «Нашем общем друге» — самом реальном и самом фантастическом из романов Диккенса — не волшебный замок и сами Боффины — не добрые король с королевой из старой сказки? И разве Бэлла Вильфер — не сказочная принцесса, угадавшая своего принца, заколдованного в бедняка? Как по мановению волшебной палочки совершаются удивительные превращения: добрый волшебник оборачивается злым троллем и снова возвращается в прежнее обличив; капризная принцесса получает все те хорошие свойства, которых ей так недоставало, и в финале, подобном всем диккенсовским финалам, счастливая чета, обретя свое королевство, начинает «жить-поживать и добра наживать», как это и подобает в сказке.

Но не только милые поэтические образы детских сказок озаряют романы Диккенса. Не меньше родства в них с темной мистической поэзией народных английских преданий, уходящих корнями в древние языческие обряды, в мифологию кельтов, в которой мотивы подземелий, очарованных узников, замурованных скелетов и призраков очень распространены. Согласно древним кельтским верованиям, «верхнему миру» людей на земле противостоит «нижний», подземный, мир сидов — существ, антагонистических человеку. Множество легенд связано с путешествием человека в этот «антимир» и возвращением обратно на землю. Замурованные в подземельях герои не умирают: они пребывают в состоянии волшебного сна на грани жизни и смерти и должны рано или поздно воскреснуть. В таком волшебном сне пребывает великий маг Мерлин из знаменитого цикла сказаний о короле Артуре, скрытый в недрах холма Брин-Мириддин.

За этими сказаниями и легендами стоят еще более древние верования. Замечательный русский ученый Владимир Пропп в своих интереснейших трудах «Исторические корни волшебной сказки» и «Морфология волшебной сказки» неопровержимо доказал, что большинство подобных легенд и сказок восходят в своих основах к первобытным, еще охотничьим представлениям о загробном мире, о странствиях души в царстве Смерти, о путешествии живого в мир мертвых и возвращении его обратно. Этот мотив, по Проппу, связан с присущим всем первобытным народам обрядом «посвящения», совершавшимся над юношами, достигшими совершеннолетия. «Предполагалось, — пишет Пропп, — что мальчик во время обряда умирал и затем воскресал уже новым человеком. Это — так называемая «временная смерть». Во время этих обрядов юноша как бы вступал в мир мертвых, впрямую соприкасался с ним. Пропп приводит примеры подобных обрядов: «Есть свидетельства, что посвящаемым показывали мертвые тела, что эти тела накладывались на мальчика или он проползал под ними, или шагал через них...» Нередко в обрядах «посвящения» имело место и усыпление, и заключение посвящаемого в особом доме, пещере и т.п. «Посвящаемый засыпает перед пещерой. Тогда жрец «пронизывает» его невидимым копьем. Затем уснувшего уносят в пещеру. Там у него «перебирают все внутренности и вводят новые». Затем его оживляют, но он лишен рассудка. Впоследствии он приходит в себя...»

Отголоски этих страшных обрядов вошли в ткань волшебных сказок, трансформировались, поэтизировались, все дальше отходя от своей первоосновы — древнейшей религии и ее ритуалов. «С появлением земледелия и земледельческой культуры, — пишет Пропп, — вся древняя религия превращается в сплошную нечисть, великий маг — в злого колдуна, мать и хозяйка зверей — в ведьму, затаскивающую детей на съедение... Тот уклад, который уничтожил обряд, уничтожил и его носителей, превратил святое и страшное в полугероический, полукомический гротеск». Верования трансформировались в сказки, заклинания — в детские считалки и песенки, знаменитые английские «несери раймс», путешествия в загробный мир, обернулись веселыми приключениями Алисы в Стране Чудес и Зазеркалье...

И все-таки в английской литературе, быть может, более, чем в любой другой, сохранились отголоски древних мистических мотивов, связанных с друидическим культом, с английским, кельтским фольклором, ставшим в Англии XIX века очень популярным, увлекшим многих писателей и художников. У Диккенса один из центральных таких мотивов — тема путешествия живого человека в мир мертвых и возвращения назад, испытания смертью и возрождения к новой жизни — проходит, как мы видели, со всей отчетливостью, до удивления совпадая с некоторыми приведенными Проппом примерами.

Из друидических верований почерпнул Диккенс и тему двойников — очень распространенный сюжет кельтского фольклора, весьма часто используемый в английской литературе. Двойники здесь либо антагонисты, взаимоуничтожающие друг друга, подобно доктору Джекилу и мистеру Хайду Стивенсона, либо принадлежат к разным мирам — и один обречен погибнуть, как это случилось с «женщиной в белом», двойником Лоры, в романе Уилки Коллинза. Диккенс, как мы видели, прибег к этому сюжету в «Повести о двух городах» и в «Нашем общем друге». Но этот же мотив, ускользнувший от внимания Уолтерса, просматривается и в «Тайне Эдвина Друда». Возможно, именно с ним и был связан намек на переодевание Елены мальчиком. Елена и Невил Ландлессы — близнецы, и Диккенс подчеркивает, что они очень похожи друг на друга. Как предполагал он обыграть это сходство, мы можем только гадать. Возможно, например, представить себе, что Елена, переодетая в костюм брата, в какие-то моменты заменяла его, вводя в заблуждение Джаспера и его соглядатая. В то время как те были убеждены, что Невил неотступно сидит над книгами в своей комнате, он получал возможность свободно действовать за кулисами.

Но это только предположение, а вот тот факт, что Невилу Ландлессу суждено было погибнуть, кажется мне неопровержимым. И одно из главных оснований для этого, помимо того что сказано выше о роковой печати обреченности на его челе, заключается в том, что Невил Ландлесс — двойник.

Мир романов Диккенса — воистину удивительный мир, где прозаически-реальные картины жизни Англии прошлого столетия соседствуют с образами волшебного королевства, истинной страны чудес — Аваллона кельтской мифологии, хрустального или стеклянного незримого царства, то ли проступающего сквозь реальность, то ли сосуществующего с ней. В этой стране вместе с людьми из плоти и крови действуют какие-то «не совсем» люди: то ли «сиды», то ли иные сказочные существа — деревянные уродцы вроде Сайлеса Вегга в «Нашем общем друге», гротескные марионетки — Ламли, Вениринги, Фледжби. Качается «лошадка-качалка» миссис Подснап; страшным призраком смерти проскальзывает зловещая старуха леди Типпинз, лишь немного лучше разложившегося покойника, по определению Юджина Рэйберна. В этом мире улицы старинного городка все до единой ведут на кладбище, а сквозь солидное здание действующего собора проступают готические руины с подземельями и склепами — обиталище смерти. Там живые и мертвые постоянно движутся рядом и ухмыляющиеся скелеты выпиливают надгробные плиты отмеченным печатью смерти, а те и не подозревают об этом и «даже весело проводят время». Но самые жуткие нагромождения трупов, от которых читатели пришли бы в ужас, явись они в реальном мире реалистической литературы, не только не разрушают атмосферы милого сказочного уюта романов Диккенса, но, кажется, еще усугубляют ее. Все подчинено здесь особым диккенсовским законам, все пронизано очарованием Рождества: песенки сверчка, потрескивания дров в камине и аромата ветки омелы, под которой веселые румяные старые джентльмены обмениваются поцелуями с прелестными добрыми старыми леди. Время замерло в счастливом сказочном финале, конце всякого движения, всякой борьбы. Добро победило зло, и навсегда восторжествовала справедливость.

Святое и страшное, превратившееся в полугероический, полукомический гротеск, — есть ли лучшее определение поистине уникального мира — мира романов Диккенса!

⯎ ⯎ ⯎

Какие же выводы о возможном продолжении и окончании «Тайны Эдвина Друда» можно сделать на основании анализа литературного метода Диккенса? Во-первых, он, как мне представляется, исключает вероятность финала с гибелью Эдвина Друда. Этот первый и главный вывод сразу же определяет очень многое из того, что должно произойти в последующем повествовании. Многое определяет он и из того, что уже произошло, но остается пока скрытым от читателя. Так, весьма важное значение приобретает тот факт, что Джаспер, по-видимому, одурманил Эдвина опиумом: если бы Эдвин погиб, это не играло бы никой роли, теперь же может послужить объяснением всего дальнейшего поведения Друда, равно как и поведения его друзей. Ночь убийства для них, как и для Эдвина, окутана туманом — теми парами опиума, что символически обволакивают все картины на обложке, сделанной Чарльзом Коллинзом.

Любопытно порассуждать и о том, что именно такого гадкого, жалкого присутствовало в «путешествии»—убийстве, что даже спустя полгода повергает убийцу в содрогание. Что это могло быть? Не само ли убийство усыпленного им беззащитного, беспомощного юноши, все-таки, что ни говори, родного племянника, которого он, видимо, как-то по-своему любил? Не испытал ли Джаспер неожиданную для себя слабость в момент полного — как он ожидал — удовлетворения и триумфа? Не стала ли эта слабость причиной того, что он не довел убийства до конца?

Как уже отмечалось, спасение Эдвина вполне объясняет и осведомленность Дэчери, и отвращение к Джасперу Грюджиуса, и таинственность его поведения — вплоть до ответа: «это могло быть» — на предположение, что Эдвин скрылся. Эдвин действительно скрылся, вернее, скрыт друзьями. Легко представить себе, в каком состоянии должен был предстать он перед Грюджиусом — обожженный известью, едва не задушенный, глубоко потрясенный всем пережитым. Весьма возможно, что Друд был отправлен из Лондона — и для поправки, и для того, чтобы вернее скрыть от Джаспера его спасение, — куда-нибудь в имение, которым управляет Грюджиус, очень вероятно — под присмотром Базарда, который, как почему-то счел нужным сообщить Диккенс, оказался «в отсутствии, в отпуску».

Что касается дальнейшего, то для меня почти безусловны два момента, связанные с Эдвином Друдом. Во-первых, должна была найтись девушка, к которой Эдвин проникся настоящей любовью и с которой в полном соответствии с нравоучениями Грюджиуса обрел настоящее счастье. Во-вторых, Диккенс просто не мог не обыграть исключительной даже для него, редкой эффектности встречи Эдвина и Джаспера в склепе. Эта встреча— смертельный удар в самое сердце злодея; бегство его на башню, погоня — все это лишь завершение сюжета: Джаспер уже мертв. Не сомневаюсь, что там, на башне, без всякого ареста, суда, тем паче исповеди преступника, был приведен Диккенсом в исполнение «смертный приговор» судьбы...

Если «спасение» Эдвина Друда вполне проясняет первую, основную тайну романа, то вторая — тайна личности Дика Дэчери — остается нерешенной и до конца решиться, видимо, не может. Диком Дэчери может быть Эдвин Друд. Анализ литературного метода Диккенса значительно повышает «шансы» этой версии, снимая все основные возражения против нее. Приходится отвести рассуждения о том, что Диккенс не мог заставить Друда в обличий Дэчери следить за Джаспером, потому что подобный сюжет встречался в других романах (в том же «Нашем общем друге» переодетый Джон Гармон расследует «свое» убийство). Диккенс в «Тайне Эдвина Друда» повторил столько уже использованных сюжетных ходов, что вполне мог присоединить к ним еще один. Снимаются и соображения о невозможности для Друда исполнить роль Дэчери как из-за свойств своего характера, так и из-за того, что он был бы неминуемо узнан Джаспером. Вся суть идеи романа в том, что Друд после покушения предстает совершенно иным, чем был до него, как другим человеком оказывается после покушения Юджин Рэйберн. Легкомысленный мальчик, пережив жестокий урок судьбы, становится зрелым, сильным мужчиной, почти неузнаваемым как духовно, так, возможно, и внешне. Джаспер не мог узнать этого нового для него Эдвина — в этом был бы не только сюжетно оправданный, но и символический смысл.

Но, повторяю, вполне возможны и другие версии. Диком Дэчери может, при известных обстоятельствах, быть и Невил Ландлесс. При желании в тексте романа можно найти завуалированные тому подтверждения. Во время первого откровенного разговора с каноником Криспарктом в главе VII Невил, рассказывая о своем несчастном детстве, перечисляет дурные свойства своего характера: он необуздан, несдержан, в нем может прорваться поистине звериное бешенство — и все эти черты действительно не замедляют проявиться. Но Невил признается в том, что научился не только ненавидеть, но лицемерить и раболепствовать — качества, которые в нем не обнаруживаются совершенно, зато блестяще обнаруживаются в мистере Дэчери: он ярко продемонстрировал их в своем обращении с мистером Сапси. Невил говорит о своей мстительности как об одном из печальных последствий уродливого воспитания, и опять-таки, в нем, каким мы его видим, мстительности не заметно, хотя для нее причин более чем достаточно. Зато Дэчери, очевидно, мстителен: он испытывает злорадное удовольствие, слушая угрозы, которые посылает Джасперу старуха; он ведет «счет» и обещает, что «все будет предъявлено должнику». Невил вырос среди дикарей — Дэчери без труда заводит дружбу с маленьким дикарем Депутатом. В главе XVII Невил говорит Криспаркчу, что хотел бы скрыться под вымышленным именем... Почему бы не усмотреть в этих словах такой же намек, как в сообщении о том, что Елена переодевалась в мужское платье?

Но не исключена и версия, предложенная Уолтерсом, — с Еленой в роли Дэчери. Есть основания предполагать, что Диккенс сознательно запутал следы, намекая не на одного, а на нескольких возможных кандидатов на роль Дэчери. Примечателен еще один литературный урок, преподанный им Уилки Коллинзу: «В случае, если моя догадка, что брат и сестра прячут мать мужа, правильна, не сочтете ли Вы нужным ... подумать, нельзя ли сделать намек на это обстоятельство немного более туманным или хотя бы менее заметным... Лучший из известных мне способов усилить интерес читателя и скрыть от него истину заключается в том ... чтобы ввести или упомянуть еще одно лицо, которое могло бы оказаться человеком, которого прячут».

Версия с Дэчери—Невилом тотчас возвращает нас к теме близнецов, подменяющих друг друга. Тут легко пуститься в самые романтические домыслы; вообразить, например, что Елена Ландлесс, переодетая в костюм брата, была арестована вместо него и заключена в тюрьму; что Невил, уже в ее платье, добившись свидания с «братом», заменил ее в камере, как заменил Картон своего «двойника» Чарльза Дарнея. Но все это лишь вольные (и недоказуемые) полеты фантазии, хотя и опирающиеся на литературные приемы Диккенса. А вот тот факт, что если Дэчери играет Елена, то последние страницы романа не были бы украшены ее свадьбой с каноником Криспарклом, кажется мне неопровержимым. Даже в наше время у некоторых исследователей, как о том говорит сам Уолтере, его версия «все же вызывает сомнения, так как, на их взгляд, снижает поэтический образ Елены Ландлесс». С точки зрения читателей, а особенно читательниц викторианской эпохи, поведение Елены в обличий Дэчери, конечно, благородное и героическое, все-таки решительно не совпадало с нормами поведения благовоспитанной девицы, не могло не показаться шокирующим. А уж вообразить себе особу, разгуливающую в мужских брюках, в роли супруги почтенного священнослужителя — да что сказали бы миссис Криспаркл, мисс Твинклтон, мистер Сапси и другие законодатели мнений Клойстергэма! Стоит вспомнить, что, по законам викторианской морали, даже невинная записка, написанная женщиной много лет назад, могла навсегда погубить ее репутацию. В рассказе Дж.Голсуорси из цикла «Форсайтская биржа» — «Тимоти на краю гибели», относящемся по времени действия к диккенсовской поре, молодой человек, узнавший о том, что девушка, которой он намеревался сделать предложение, возвращалась из театра в кебе вдвоем с мужчиной (!), воспринимает это как форменную катастрофу; его сестры благодарят судьбу, что она спасла их брата от «такой женщины». Нет, положительно независимость Елены, свобода ее действий и передвижений, ее встречи с самыми подозрительными бродягами вроде Депутата и старухи и пр. никак не могли служить образцом для подражания викторианским мисс: им надлежало походить на «поэтическую» Розу. Подобные соображения — серьезный аргумент против Елены в роли Дэчери, и если Диккенс все-таки решился на такой шаг — для викторианской эпохи это большая новизна и смелость.

Но уж бесспорно, Диккенс подчеркнул бы различие между Розой и Еленой, не лишив, разумеется, Елену заслуженного счастья, но отодвинув это счастье на некое неопределенное будущее время. Диккенс соблюдает неукоснительную точность как в наказаниях, так и в наградах своим героям. Для него немыслимо равно наградить в «Дэвиде Копперфилде» безупречную Агнессу и «падшую» Эмми. Хэм Пеготти по благородству своей натуры должен был бы простить ее, иначе он не был бы благородным героем, и Хэм Пеготти героически погибает, пытаясь спасти человека, разрушившего его счастье, а Эмми остается горько оплакивать его гибель и свою роковую ошибку. Дженни Рэн, в нашем представлении, на голову выше и Лиззи Гексам, и уж тем более Бэллы Вильфер в «Нашем общем друге». Но для идеальной героини маленькая швея слишком остроумна, язвительна, явно недостаточно «поэтична». Она не годится в жены благородному герою, и с нее достаточно карикатурного Слоппи. С точки зрения викторианского читателя, этот добродушный дурачок был идеальной «партией» для Дженни: он, безусловно, воплотил в действительности тот образ мужа-глупца, над которым постоянно иронизирует Дженни, воображая себе свою будущую жизнь. Не сомневаюсь, что и в «Тайне Эдвина Друда» Диккенс не отступил бы от этого правила, тонко проведя различие между двумя своими героинями. Несколько лет затворничества в слезах о погибшем брате вернут Етене поэтический ореол, и тогда, быть может... На таком расплывчатом намеке и кончился бы, по всей вероятности, роман.

Но я очень опасаюсь, что, переодев Елену в мужской костюм, Диккенс не отважился бы зайти дальше ее вполне благопристойного сидения за книгами в комнате брата под бдительной охраной верного Грюджиуса. Не потому ли, кстати сказать, так пристально, не сводя глаз, следит Грюджиус за окном Ландлесса, что, кроме наблюдения за Джаспером или его сообщником, имеет в виду еще одну задачу — при малейшей опасности прийти на помощь отважной девушке?

А каким эффектным, каким блестяще — завершенным предстал бы финал «Эдвина Друда» с Еленой в обличий Дика Дэчери!

...Джасперу каким-то образом сообщили о кольце, оставшемся на груди Друда, и он решается отправиться в склеп, чтобы изъять эту, столь опасную для него, улику. В этой целью он снова вступает в сношения с Дёрдлсом, а Дёрдлс уведомляет об этом Дэчери.

В эту последнюю, роковую ночь все герои собираются в Клойстергэме: Эдвин, чье появление тотчас сняло с Невила Ландлесса смертный приговор, сам Ландлесс, Грюджиус, Тартар, Дэчери—Елена. Снова повторилась «странная прогулка», только на этот раз опьянение и сон Дёрдлса, вероятно,

были притворными, но Джаспер, уверенный в себе, ничего не заподозрил. Дважды удавалось ему беспрепятственно совершать задуманное; сейчас он возьмет кольцо — единственное, что может его изобличить, и будет в полной безопасности. Он входит в склеп, все-таки содрогаясь, вероятно, при мысли, что увидит останки Эдвина; луч фонаря скользит по полу, по гробу миссис Сапси, по истлевшей одежде... и выхватывает фигуру Эдвина, стоящего на том самом месте, где в сочельник лежало его бездыханное тело. Не помня себя от ужаса, потрясенный Джаспер выбегает из склепа и видит Невила Ландлесса, по его убеждению уже повешенного по приговору суда. Он кидается прочь — и наталкивается на Тартара под руку с Розой в подвенечном платье. Обезумев, не сознавая, что делает, Джаспер ринулся по винтовой лестнице на башню. Дэчери первым бросился за ним, первым выбежал на площадку. Джаспер схватил своего преследователя, пытаясь скинуть его вниз. Седой парик слетел с головы Дэчери, чудные черные кудри растрепались на ветру. Еще секунда — и девушка была бы сброшена, но Невил выхватил сестру из рук злодея и сам вместе с ним обрушился с высоты, где «один неверный шаг можетпривести к гибели».

Спустя год в конторе Грюджиуса у горящего камина за стаканами веселого искристого вина собрались Роза с Тартаром, Эдвин Друд с молодой женой, приехавшие из Египта, и каноник Криспаркл. Каноник рассказал, что Елена все еще безутешна и всю свою жизнь посвятила благотворительности. Она верная помощница его, каноника, в делах милосердия, и весь Клойстергэм благословляет ее имя...

1992-2001