«Эдвин Друд» да­вал­ся ему с тру­дом. Власт­ная по­треб­ность пи­сать, с такой силой вла­дев­шая им пре­жде, ка­за­лось, на­все­гда по­ки­ну­ла его. Впро­чем, он и не по­ду­мал де­лить­ся этой рас­хо­ла­жи­ва­ю­щей но­во­стью с ил­лю­стра­то­ром сво­е­го ро­ма­на, к ра­бо­те ко­то­ро­го про­яв­лял боль­шой ин­те­рес. По ре­ко­мен­да­ции Джона Милле он по­ру­чил оформ­лять книгу Люку Файл­д­зу. Еще в 1850 году, вы­сме­и­вая в «До­маш­нем чте­нии» ра­бо­ты пре­ра­фа­эли­тов, Дик­кенс осо­бен­но зло об­ру­шил­ся на кар­ти­ну Милле «Хри­стос в плот­ни­чьей ма­стер­ской». «Ху­дож­ник не упу­стил ни одной воз­мож­но­сти, чтобы изоб­ра­зить урод­ство: лица, тела, позы – все урод­ли­во. Таким плот­ни­кам место в ле­чеб­ни­це, где при­ни­ма­ют гряз­ных пья­ниц с ярко вы­ра­жен­ным рас­ши­ре­ни­ем вен. Вот там бы их и раз­де­вать!» Од­на­ко часто недо­ра­зу­ме­ния в жизни воз­ни­ка­ют слу­чай­но. Дик­кенс не уви­дел того, что хотел вы­ра­зить ху­дож­ник; Милле не по­ни­мал, чем воз­му­щен пи­са­тель. Через неко­то­рое время они по­зна­ко­ми­лись и с пер­во­го же взгля­да по­чув­ство­ва­ли друг к другу сим­па­тию, ко­то­рая сме­ни­лась вза­им­ным вос­хи­ще­ни­ем: ему-то и был обя­зан своей ка­рье­рой Люк Файл­дз. Но не толь­ко Файл­дз имел ос­но­ва­ния бла­го­слов­лять сво­е­го су­ро­во­го кри­ти­ка. Вто­рым таким ху­дож­ни­ком в со­дру­же­стве с пре­ра­фа­эли­том был Хол­ман Хант, ко­то­ро­му Дик­кенс по­со­ве­то­вал про­дать по очень до­ро­гой цене кар­ти­ну «На­хож­де­ние Хри­ста во храме», что тот и сде­лал. Мы уже успе­ли убе­дить­ся в том, что Дик­кенс был весь­ма де­ло­вым че­ло­ве­ком. Почти перед самой смер­тью он помог ак­три­се мисс Глин за­щи­тить свои ин­те­ре­сы, внеся в ее кон­тракт целый ряд вы­год­ных для нее пунк­тов.

В ап­ре­ле 1870 года его по­стиг­ло боль­шое горе: умер его ста­рин­ный друг Дэни­эл Ма­клиз, но Дик­кенс нашел в себе до­ста­точ­но сил, чтобы через несколь­ко дней вы­сту­пить на бан­ке­те в Ко­ро­лев­ской ака­де­мии с речью, по­свя­щен­ной его па­мя­ти. В мае вслед за Ма­кли­зом «из стра­ны солн­ца в край веч­но­го мрака» от­пра­вил­ся Марк Лемон. Дик­кенс бод­рил­ся и уте­шал дру­зей: «Нам нужно со­мкнуть ше­рен­ги и ша­гать впе­ред». Ему оста­ва­лось недол­го ша­гать. В на­ча­ле мая он был на зав­тра­ке у пре­мьер-ми­ни­стра Глад­сто­на, но 10 мая у него воз­об­но­вил­ся вос­па­ли­тель­ный про­цесс в ноге. Днем и ночью при­хо­ди­лось ста­вить го­ря­чие при­пар­ки. Его тер­за­ла «страш­ная боль», он ли­шил­ся сна и начал снова при­ни­мать опий­ную на­стой­ку. Почти все дела и раз­вле­че­ния, на­ме­чен­ные на бли­жай­шее время, в том числе и по­се­ще­ние бала в Ко­ро­лев­ском двор­це, при­ш­лось от­ме­нить. Впро­чем, он все-таки по­бы­вал на обеде у лорда Хо­то­на, чтобы встре­тить­ся с прин­цем Уэль­ским и ко­ро­лем Бель­гии, давно меч­тав­шим по­зна­ко­мить­ся с ним. У Дик­кен­са так бо­ле­ла нога, что он не смог под­нять­ся в го­сти­ную, где со­бра­лось все об­ще­ство, а ждал внизу, пока все явят­ся в сто­ло­вую. Там, за обе­дом, его и пред­ста­ви­ли прин­цу Уэль­ско­му.

Очень встре­во­жи­ло Дик­кен­са из­ве­стие о том, что его сын Плорн так и не до­бил­ся ни­че­го пут­но­го в Ав­стра­лии. «Видно, ему от при­ро­ды не дано ни­ка­ко­го при­зва­ния. Тут уж ни­че­го не по­де­лать. Но если он не смо­жет или не по­же­ла­ет устро­ить свою судь­бу сам, мне при­дет­ся снова про­бо­вать вве­сти его в нор­маль­ное русло – и де­лать это до самой смер­ти». Он по­го­ва­ри­вал о том, чтобы по­ехать в Ав­стра­лию, по­ви­дать­ся с сы­но­вья­ми и со­брать ма­те­ри­ал для новой книги, но его по­след­ним пу­те­ше­стви­ем ока­за­лась по­езд­ка в Гэд­схилл в конце мая 1870 года. Перед тем как на­все­гда про­стить­ся с Лон­до­ном, он про­вел несколь­ко ре­пе­ти­ций в Кром­вель-хаусе. В спек­так­ле при­ни­ма­ли уча­стие его до­че­ри. Когда пред­став­ле­ние за­кон­чи­лось, его нигде не могли найти. На­ко­нец кто-то слу­чай­но на­ткнул­ся на него за ку­ли­са­ми: Дик­кенс сидел с меч­та­тель­ным и от­сут­ству­ю­щим видом, за­бив­шись в какой-то даль­ний угол. «Я думал, что я уже дома», – про­мол­вил он.

Поэт Эд­вард Фиц­д­же­ральд, счи­тав­ший Дик­кен­са «со­вер­шен­но уди­ви­тель­ным и в выс­шей сте­пе­ни бла­го­род­ным че­ло­ве­ком», при­знал­ся: «Что ка­са­ет­ся меня, то, несмот­ря на Кар­лей­ля и всех кри­ти­ков, я бо­го­тво­рю Дик­кен­са и хочу ви­деть его Гэд­схилл не мень­ше, чем шекс­пи­ров­ский Страт­форд или дом Валь­тер Скот­та в Аб­бот­сфор­де». С име­нем Дик­кен­са в нашем пред­став­ле­нии в первую оче­редь свя­зан Лон­дон – город, со­здан­ный и вос­пе­тый им в его тво­ре­ни­ях. Но жи­во­го Дик­кен­са неволь­но пред­став­ля­ешь себе в Гэд­схил­ле. Маль­чик, сто­я­щий у ворот вме­сте с отцом, ко­то­рый го­во­рит ему, что он, воз­мож­но, когда-ни­будь по­се­лит­ся в этом доме. Го­сте­при­им­ный хо­зя­ин, душа об­ще­ства, неис­то­щи­мый вы­дум­щик и ве­сель­чак, пи­са­тель, ра­бо­та­ю­щий в своем шале среди де­ре­вьев по ту сто­ро­ну до­ро­ги, ша­га­ю­щий по окрест­ным тро­пин­кам в Чок, Кобэм, Шорн, Ку­линг, Ро­че­стер, где ему были зна­ко­мы каж­дая улоч­ка, каж­дый дом – да что там дом, каж­дый кир­пич, каж­дая тре­щин­ка на стене. И имен­но в Гэд­схилл его по­тя­ну­ло, когда он по­чув­ство­вал, что дни его со­чте­ны. При­е­хав, он пре­жде всего внес в свое за­ве­ща­ние новый пункт, по ко­то­ро­му «Круг­лый год» после его смер­ти пе­ре­хо­дил к стар­ше­му сыну, ра­бо­тав­ше­му в этом жур­на­ле по­мощ­ни­ком ре­дак­то­ра со вре­ме­ни сво­е­го воз­вра­ще­ния из Аме­ри­ки. Нога бо­ле­ла мень­ше, зна­ко­мые места в это время года были осо­бен­но пре­крас­ны, и Дик­кенс стал снова с на­сла­жде­ни­ем со­вер­шать свои про­гул­ки. В саду цвела его лю­би­мая ге­рань, во­круг сочно бле­сте­ла его лю­би­мая зе­лень... Он ра­до­вал­ся своей но­вень­кой, толь­ко что вы­стро­ен­ной оран­же­рее, ко­то­рой можно было лю­бо­вать­ся и из сто­ло­вой, и из го­сти­ной. Ничто не омра­ча­ло его жизнь, у него было все, кроме ду­шев­но­го покоя.

Его дочь Кэти за­ду­ма­ла стать ак­три­сой и 2 июня при­е­ха­ла в Гэд­схилл, чтобы по­со­ве­то­вать­ся с отцом. Он от­го­ва­ри­вал ее: «Ты при­вле­ка­тель­на и, ко­неч­но, смо­жешь до­бить­ся успе­ха, но ты слиш­ком мягка и впе­чат­ли­тель­на. Тебе встре­тит­ся много та­ко­го, чего ты не вы­дер­жишь. В те­ат­ре есть хо­ро­шие люди, но есть и такие, от ко­то­рых у тебя во­ло­сы вста­нут дыбом. Ты до­ста­точ­но ода­рен­ный че­ло­век и могла бы за­нять­ся чем-ни­будь дру­гим. Я по­ста­ра­юсь, чтобы ты не по­жа­ле­ла об этом». Они про­го­во­ри­ли до трех часов утра. Дик­кенс упре­кал себя за то, что был недо­ста­точ­но хо­ро­шим отцом и че­ло­ве­ком. Он мог бы, ко­неч­но, ска­зать в свое оправ­да­ние, что по­роч­ные за­дат­ки свой­ствен­ны каж­до­му че­ло­ве­ку, а «хо­ро­шим» чаще всего ока­зы­ва­ет­ся тот, кто по на­ту­ре или волею слу­чая ни­ко­гда не знал ис­ку­ше­ний. Он ведь был пре­жде всего ак­те­ром, и ему ни­че­го не сто­и­ло убе­ди­тель­но разыг­рать для са­мо­го себя роль без­упреч­но­го отца и су­пру­га, но те­перь он был не на­стро­ен ис­кать себе оправ­да­ния.

На дру­гой день Кэти зашла в шале, где Дик­кенс ра­бо­тал над «Эдви­ном Дру­дом», чтобы по­це­ло­вать отца на про­ща­ние. Воз­вра­ща­ясь в дом по тон­не­лю и вдруг под­дав­шись ка­ко­му-то неяс­но­му чув­ству, она по­вер­ну­лась, по­бе­жа­ла назад и снова по­сту­ча­лась к нему в дверь. Он по­вер­нул­ся, уви­дел дочь и еще раз го­ря­чо обнял и рас­це­ло­вал ее.

По­ра­бо­тав несколь­ко часов утром, он воз­вра­щал­ся домой к ленчу, сидел за сто­лом молча, в пол­ном из­не­мо­же­нии, ел ма­ши­наль­но, без­раз­лич­но и очень мало. Ему не ме­ша­ло, что дру­гие раз­го­ва­ри­ва­ют, но от лю­бо­го рез­ко­го звука – будь то звон бо­ка­ла или стук об­ро­нен­ной ложки – его лицо ис­ка­жа­лось, как от боли. Ве­че­ром он рас­ха­жи­вал по го­сти­ной, слу­шая пение Мэми, читал или курил. Он любил сен­ти­мен­таль­ные пе­сен­ки; так на­зы­ва­е­мая клас­си­че­ская му­зы­ка не тро­га­ла его.

В по­не­дель­ник, 6 июня, взяв с собою своих собак, он пошел в Ро­че­стер на почту от­прав­лять пись­ма. Кто-то видел, как он про­хо­дил по ви­но­град­ни­кам, а потом стоял у Ре­сто­рейшн-хауса, глядя на дом, опи­сан­ный им в «Боль­ших на­деж­дах» под на­зва­ни­ем «Сатис-хаус» – дом мисс Хэ­ви­шем. В ос­но­ве каж­дой че­ло­ве­че­ской тра­ге­дии почти все­гда лежит тя­же­лая лич­ная ка­та­стро­фа. Как глу­бо­ко сим­во­лич­на была эта фи­гу­ра, бли­зо­ру­ко раз­гля­ды­вав­шая сквозь ре­шет­ку огра­ды тот дом, в ко­то­ром Пип по­лю­бил Эс­тел­лу, зная в глу­бине души, что его лю­бовь на­все­гда оста­нет­ся нераз­де­лен­ной!

7 июня Мэми уеха­ла из Гэд­схил­ла в гости к Кэти. После ленча Дик­кенс вме­сте с Джор­джи­ной по­ехал в Коб­эм­ский лес, а от­ту­да, ото­слав ко­ляс­ку домой, вер­нул­ся пеш­ком через парк. Ве­че­ром он по­ве­сил в оран­же­рее ки­тай­ские фо­на­ри­ки и после обеда сидел с Джор­джи­ной в сто­ло­вой, лю­бу­ясь ими. Он го­во­рил, что пра­виль­но сде­лал, решив пе­ре­ехать из Лон­до­на в Гэд­схилл, что те­перь его имя будет свя­за­но с этими ме­ста­ми; что он хотел бы после смер­ти ле­жать на ма­лень­ком клад­би­ще ка­фед­раль­но­го со­бо­ра у стены Ро­че­стер­ско­го замка. 8 июня с утра он, как обыч­но, взял­ся за ра­бо­ту, но, оче­вид­но, какое-то ше­стое чув­ство под­ска­за­ло ему, что нужно то­ро­пить­ся, и после ленча, на­ру­шив свой твер­дый рас­по­ря­док дня, он снова пошел в шале и сел за ра­бо­ту, по­свя­тив свои по­след­ние стро­ки Ро­че­сте­ру:

«Ясное утро вста­ет над ста­рым го­ро­дом. Невы­ра­зи­мо пре­крас­ны его древ­ние зда­ния, раз­ва­ли­ны, густо уви­тые плю­щом, глян­це­ви­то по­блес­ки­ва­ю­щие на солн­це, окру­жен­ные раз­ве­си­сты­ми де­ре­вья­ми, чуть слыш­но ше­ле­стя­щи­ми под ду­ши­стым ве­тер­ком. На сте­нах со­бо­ра иг­ра­ют свер­ка­ю­щие блики от ко­лы­шу­щих­ся вет­вей, в окна вры­ва­ет­ся пти­чье ще­бе­та­нье, с полей, лесов, садов – со всех кон­цов этого боль­шо­го сада, этого лю­бов­но воз­де­лан­но­го ост­ров­ка, до­ждав­ше­го­ся уро­жай­ной поры, стру­ят­ся в собор аро­ма­ты, за­глу­шая зем­ли­стый запах ста­ро­го зда­ния, про­воз­гла­шая гимн во славу Веч­но­го Об­нов­ле­ния Жизни. Со­гре­ва­ют­ся даже хо­лод­ные камни ве­ко­вых гроб­ниц; яркие сол­неч­ные зай­чи­ки, про­вор­но шны­ряя меж стро­гих мра­мор­ных ко­лонн, за­би­ра­ют­ся в самые даль­ние угол­ки и тре­пе­щут там, как кры­лыш­ки мо­тыль­ка».

Обед был на­зна­чен на шесть часов ве­че­ра, с тем, чтобы Дик­кенс успел еще со­вер­шить свою обыч­ную про­гул­ку. Перед обе­дом он зашел в ка­би­нет, чтобы на­пи­сать два-три пись­ма. В одном из них он шут­ли­во упре­ка­ет Чарль­за Кента сло­ва­ми Шекс­пи­ра: «Таких стра­стей конец бы­ва­ет стра­шен». В дру­гом пись­ме он вы­ра­жа­ет глу­бо­кое со­жа­ле­ние по по­во­ду того, что один из чи­та­те­лей непра­виль­но ис­тол­ко­вал какое-то место в его книге: «Я все­гда пы­тал­ся вы­ра­зить в моих кни­гах бла­го­го­вей­ное ува­же­ние к житию и уче­нию на­ше­го Спа­си­те­ля. Ибо та­ко­вы мои чув­ства; ибо я на­пи­сал ис­то­рию Хри­ста для моих детей, ко­то­рым она по­вто­ря­лась так часто, что все они знали ее го­раз­до рань­ше, чем на­учи­лись чи­тать, и почти сразу же, как толь­ко на­учи­лись го­во­рить».

За обе­дом Джор­джи­на сей­час же за­ме­ти­ла, что Дик­кенс стра­да­ет. Он ска­зал ей, что вот уже целый час, как ему стало очень плохо, но по­тре­бо­вал, чтобы все про­дол­жа­ли спо­кой­но обе­дать. Затем, про­бор­мо­тав несколь­ко бес­связ­ных фраз, он встал из-за стола, ска­зал, что ему нужно немед­лен­но ехать в Лон­дон, – и по­кач­нул­ся. Успев под­хва­тить его, Джор­джи­на по­про­бо­ва­ла под­ве­сти его к ди­ва­ну, но он не мог сту­пить ни шагу и, про­го­во­рив: «На­земь...» – опу­стил­ся на пол. Это был удар. В тот же вечер при­е­ха­ли его до­че­ри, вы­зван­ные те­ле­грам­мой, а на дру­гой день – сы­но­вья – Чарли и Генри. Всю ночь на 9 июня он про­ле­жал без дви­же­ния, тя­же­ло дыша и не об­на­ру­жи­вая ни­ка­ких про­блес­ков со­зна­ния. Так про­дол­жа­лось и на дру­гой день. Ве­че­ром 9 июня в де­сять минут седь­мо­го по его телу про­шла су­до­ро­га, он вздох­нул; боль­шая слеза по­полз­ла по его щеке, и уста­лое тело усну­ло на­ве­ки, и успо­ко­и­лась мя­ту­ща­я­ся душа.