Последняя глава

Итак, пол­го­да в Аме­ри­ке, и те­перь Дик­кенс снова у себя, в Гэд­схил­ле. Май… и снова поют птицы у са­мо­го окна швей­цар­ской хи­жи­ны. И Джор­джи­на, и дочь Мэри ‒ рядом; они с тре­во­гой всмат­ри­ва­ют­ся в ис­ху­дав­шее лицо и пре­ду­пре­жда­ют все же­ла­ния его… И ста­ри­на Фор­стер, ко­то­ро­го так при­ят­но было об­нять по при­ез­де и услы­шать, как тот рас­тро­ган­но взды­ха­ет. И Чарли, стар­ший сын; он живет с ма­те­рью и часто на­ве­ща­ет Гэд­схилл; и самый млад­ший сын, Эд­вард Буль­вер, ко­то­рый вот-вот дол­жен уехать к брату в Ав­стра­лию, ‒ они тоже вни­ма­тель­ны к нему, они пла­тят ему лю­бо­вью за его лю­бовь и за­бо­ты. И, на­ко­нец, Уиллс, доб­лест­но сра­жав­ший­ся один с труд­но­стя­ми, зна­ко­мы­ми каж­до­му ре­дак­то­ру, без­за­вет­но пре­дан­ный ему, вер­ный по­мощ­ник…

Покой как будто вос­ста­нав­ли­ва­ет его силы, ро­жи­стое вос­па­ле­ние на боль­ной ноге утих­ло. Чу­да­ки эти врачи! Они все еще недо­воль­ны его со­сто­я­ни­ем и по­ла­га­ют, будто он может пре­бы­вать в покое бог знает сколь­ко вре­ме­ни. Но он от­нюдь не имеет та­ко­го на­ме­ре­ния. Надо по­ду­мать о жур­на­ле. Пре­жде всего надо на­пи­сать для жур­на­ла тот пост­скрип­тум об Аме­ри­ке, ко­то­рым он обе­щал аме­ри­кан­цам снаб­дить две свои книги, столь па­мят­ные за оке­а­ном. И надо на­чать серию эс­се­ев и скет­чей, ‒ это будет вто­рая серия «Нетор­го­во­го пу­те­ше­ствен­ни­ка». К тому же сле­ду­ет на­пе­ча­тать в «Круг­лом годе» два рас­ска­за, ко­то­рые по­тре­бо­ва­ли у него аме­ри­кан­цы. Как и за «Пой­ман с по­лич­ным», они за­пла­ти­ли за эти рас­ска­зы по ты­ся­че фун­тов. Те­перь они на­пе­ча­та­ны за оке­а­ном, и ан­глий­ский чи­та­тель уже имеет право с ними по­зна­ко­мить­ся. Один из рас­ска­зов ему удал­ся, в этом нель­зя со­мне­вать­ся, «Роман, на­пи­сан­ный на ка­ни­ку­лах» нра­вит­ся ре­ши­тель­но всем.

Он на­чи­на­ет ра­бо­тать. Он пишет «Долг чести». Так он на­зы­ва­ет свой пост­скрип­тум, сви­де­тель­ству­ю­щий о его пол­ном при­ми­ре­нии с Аме­ри­кой. Он на­чи­на­ет вто­рую серию «Нетор­го­во­го пу­те­ше­ствен­ни­ка». А тут бед­ный Уиллс вы­нуж­ден по бо­лез­ни пре­рвать свою ра­бо­ту, и на Дик­кен­са об­ру­ши­ва­ют­ся все за­бо­ты о «Круг­лом годе». И надо бы за­ра­нее об­ду­мать сюжет рож­де­ствен­ской по­ве­сти…

Но, увы, он чув­ству­ет, что эта за­да­ча дья­воль­ски труд­на. Долж­но быть, он в самом деле не может еще опра­вить­ся после по­езд­ки. Ни один сюжет ему не нра­вит­ся, все по­пыт­ки «изоб­ре­сти» его ‒ без­успеш­ны. Он готов за­пла­тить своим дру­зьям сто фун­тов за удач­ный сюжет. Уилки Кол­линз изощ­ря­ет всю свою фан­та­зию, но нет, и у него ни­че­го не по­лу­ча­ет­ся. В этом году чи­та­тель оста­нет­ся без рож­де­ствен­ско­го рас­ска­за Дик­кен­са. Когда на­сту­пит рож­де­ство, а рас­сказ Дик­кен­са не по­явит­ся в спе­ци­аль­ном но­ме­ре «Круг­ло­го года», один из кри­ти­ков про­воз­гла­сит этот пе­чаль­ный факт на­ци­о­наль­ным бед­стви­ем.

Чи­та­тель еще об этом не знает. Не знает он и о том, что пу­сте­ет дом Чарль­за Дик­кен­са. Вот и самый млад­ший его сын, Эд­вард Буль­вер, по­ки­да­ет отчий дом; маль­чи­ку толь­ко шест­на­дцать лет, если у него уже сей­час непре­клон­ное же­ла­ние по­ви­дать за­мор­ские стра­ны, пусть едет, пусть едет… За мо­ря­ми его бра­тья ‒ в Южной Аме­ри­ке, в Индии, в Ав­стра­лии. Пусть и он едет к брату, Аль­фре­ду Тен­ни­со­ну, в Ав­стра­лию. В Ан­глии оста­нет­ся один Чарльз, стар­ший сын, да кем­бри­джец Генри, у ко­то­ро­го боль­шая склон­ность к науке. Труд­но от­пус­кать от себя и млад­ше­го сына; когда на­сту­па­ют дни отъ­ез­да его из Гэд­схил­ла, ка­жет­ся, что ни­ко­го так не любил, как Эд­вар­да Буль­ве­ра.

А когда маль­чик уже по­ки­нул Ан­глию и отец воз­вра­ща­ет­ся после про­во­дов в свою ма­лень­кую квар­тир­ку при ре­дак­ции жур­на­ла, он долго и горь­ко пла­чет.

Но та­ко­ва жизнь, ‒ одни по­ки­да­ют нас, чтобы на­чать новую жизнь, дру­гие по­ки­да­ют на­все­гда. Едва толь­ко Эд­вард до­сти­га­ет Ав­стра­лии, уми­ра­ет брат Дик­кен­са ‒ Фре­де­рик. Это тот самый Фре­де­рик, ко­то­рый по­дол­гу жил у него в да­ле­кие вре­ме­на «Тви­ста» и «Никль­би» и на­хо­дил­ся на его по­пе­че­нии. Он силь­но при­вя­зал­ся к брату еще в ту пору… А те­перь Фре­де­рик умер. И снова тя­же­лые, труд­ные дни; вспо­ми­на­ет­ся, как Фре­де­рик при­е­хал к нему в Геную два­дцать пять лет назад и чуть не уто­нул, ку­па­ясь в за­ли­ве, вспо­ми­на­ет­ся более ран­няя пора ‒ дет­ство и Четем, когда Фре­де­рик мог быть толь­ко без­молв­ным сви­де­те­лем ‒ ему было года три ‒ со­стя­за­ний в ша­ри­ки между уче­ни­ка­ми мис­сис Боль и ми­сте­ра Джай­ль­са.

Но нужно го­то­вить­ся к новым чте­ни­ям. К но­во­му турне. Джор­джи­на и Мэри ис­пу­ган­но смот­рят на него, когда он объ­яв­ля­ет, что от­дох­нул после Аме­ри­ки. В ок­тяб­ре он на­чи­на­ет боль­шое турне; да, он по­едет и в Шот­лан­дию, и в Ир­лан­дию. Вот со­всем недав­но шот­ланд­цы при­сла­ли ему лест­ное пред­ло­же­ние вы­ста­вить его кан­ди­да­ту­ру в Па­ла­ту общин от Эдин­бур­га. Он по­бла­го­да­рил милых эдин­бурж­цев за до­ве­рие, но от­ка­зал­ся. Ибо он про­дол­жа­ет счи­тать, что при­но­сит боль­шую поль­зу как пи­са­тель, чем на посту члена пар­ла­мен­та. И ис­пы­ты­ва­ет боль­шее удо­вле­тво­ре­ние, неже­ли то, какое ис­пы­тал бы на этом посту. В на­сто­я­щее время он счи­та­ет себя до­ста­точ­но здо­ро­вым, чтобы про­дол­жать чте­ния.

Мэри от­ча­ян­но цеп­ля­ет­ся за со­ло­мин­ку:

‒ До­ро­гой па, но вы сами го­во­ри­ли недав­но, что вас ино­гда охва­ты­ва­ет ужас, когда вы едете в ва­гоне же­лез­ной до­ро­ги. Вы сами это го­во­ри­ли…

‒ А мне вы го­во­ри­ли, что ни за что не взя­лись бы пра­вить парой ло­ша­дей даже у нас, на де­ре­вен­ской до­ро­ге, а о том, чтобы пра­вить ло­ша­дь­ми в Лон­доне, вы даже ду­мать не мо­же­те, ‒ взвол­но­ван­но го­во­рит Джор­джи­на.

Опять у Дик­кен­са ка­кое-то стран­ное лицо и стран­ный, за­стыв­ший взгляд. Но вот, слов­но губка сти­ра­ет это вы­ра­же­ние, он улы­ба­ет­ся, прав­да, чуть-чуть криво.

‒ Пусть так. Я могу даже до­ба­вить, что со­мне­ва­юсь, поеду ли я ку­да-ни­будь вер­хом. При­дет­ся, сле­до­ва­тель­но, стра­дать во время пе­ре­ез­дов. Но Доль­би знает о моих при­сту­пах ужаса, и у него все­гда на­го­то­ве рюмка брен­ди. Все в по­ряд­ке, до­ро­гие. Я скоро на­чи­наю чте­ния, в на­ча­ле ок­тяб­ря. А за­кон­чу… За­кон­чу в июле. Всё.

Джор­джи­на и Мэри бес­по­мощ­но пе­ре­гля­ды­ва­ют­ся.

И снова Дик­кенс занят под­го­тов­кой. Он решил чи­тать также и сцену из «Тви­ста». Он долго ко­леб­лет­ся, пре­жде чем на­чи­на­ет ре­пе­ти­ро­вать сцену убий­ства Нэнси Сайк­сом. Не слиш­ком ли эта сцена мрач­на? Но ему так хо­чет­ся ее чи­тать! Он со­кра­ща­ет ее, пе­ре­де­лы­ва­ет, как и дру­гие сцены. Одна беда: после чте­ния этой сцены он не толь­ко не может дви­гать­ся, но ему труд­но го­во­рить.

Но он все же будет ее чи­тать. Как жаль, что ве­ли­кий Мак­ре­ди очень плохо слы­шит. Тем не менее надо будет за­ехать к нему в Чел­тен­хем. И пора ехать.

Снова с ним Доль­би и обыч­ный штат спут­ни­ков. Снова из го­ро­да в город, и снова все тот же, все такой же успех.

И сразу, почти немед­лен­но вслед за на­ча­лом чте­ний, ‒ воз­мез­дие.

Ночи без сна, боли в руке и ноге, непо­мер­ная уста­лость после чте­ний. Те­перь в день чте­ния он дол­жен ле­жать с утра до вы­хо­да из оче­ред­ной го­сти­ни­цы в театр. Толь­ко так он может со­хра­нить силы для чте­ний.

А он упор­но едет по марш­ру­ту из го­ро­да в город.

Может по­ка­зать­ся, что он за­ду­мал себя убить этой су­ма­сшед­шей непо­ко­ле­би­мо­стью.

Он воз­вра­ща­ет­ся к рож­де­ству в Лон­дон. Ко­рот­кая пе­ре­дыш­ка. И в пер­вых чис­лах ян­ва­ря, но­во­го 1869 года, он чи­та­ет страш­ную сцену убий­ства Нэнси.

Когда он кон­ча­ет сцену, зал мол­чит. Дик­кенс мед­лен­но, с тру­дом по­во­ра­чи­ва­ет­ся и, чуть-чуть во­ло­ча ногу, на­прав­ля­ет­ся к вы­хо­ду. Толь­ко тогда зал при­хо­дит в себя, ‒ на­чи­на­ет со­зна­вать, что на этих под­мост­ках он не видит трупа Нэнси, и уда­ля­ю­ща­я­ся фи­гу­ра ‒ не Сайкс, а Дик­кенс. Тя­же­лый вздох, ‒ так ино­гда взды­ха­ет че­ло­век после про­буж­де­ния от страш­но­го сна. И тогда толь­ко ова­ции.

Но Дик­кенс уже лежит на ди­ване. И от сла­бо­сти не может про­из­не­сти ни слова.

Он чи­та­ет в Чел­тен­хе­ме, сюда он при­ез­жа­ет ради Мак­ре­ди.

Мак­ре­ди му­чи­тель­но на­пря­га­ет слух. Лицо его ис­ка­же­но и от на­пря­же­ния, и от по­тря­се­ния. Он долго не может го­во­рить, когда при­хо­дит в ар­ти­сти­че­скую и опус­ка­ет­ся в крес­ло около ле­жа­ще­го Дик­кен­са. На­ко­нец он нежно кла­дет ши­ро­кую белую стар­че­скую руку со вспух­ши­ми ве­на­ми на руку Дик­кен­са, нена­ту­раль­но по­тем­нев­шую, и го­во­рит:

‒ Сцена убий­ства ‒ силь­нее, чем в Мак­бе­те, Дик­кенс…

Они едут даль­ше ‒ Дик­кенс и его штат. Доль­би тро­га­те­лен в своих за­бо­тах о нем.

Но Доль­би все тре­вож­ней всмат­ри­ва­ет­ся в его лицо во время чте­ний, мол­чит и о чем-то ду­ма­ет. В один пре­крас­ный день он об­на­ру­жи­ва­ет свой за­мы­сел. Они обе­да­ют в клиф­тон­ской го­сти­ни­це. Доль­би опро­ки­ды­ва­ет в себя боль­шую рюмку чер­ри-брен­ди, вы­ти­ра­ет усы и го­во­рит:

‒ Я про­те­стую, сэр, про­тив чте­ния «Тви­ста». Это немыс­ли­мо. Вы себя убье­те.

Вдруг Дик­кенс вска­ки­ва­ет. Что такое с ним? Долж­но быть, нервы не со­всем в по­ряд­ке. Он швы­ря­ет вилку ‒ бац! ‒ та­рел­ка трес­ну­ла. И он кри­чит:

‒ Доль­би! Черт по­де­ри вашу осто­рож­ность! Она вас по­гу­бит!

Доль­би неме­ет от неожи­дан­но­сти. Через. мгно­ве­ние Дик­кенс пла­чет и бро­са­ет­ся ему на шею.

‒ Про­сти­те меня, Доль­би, до­ро­гой мой, про­сти­те!

А когда он чи­та­ет на сле­ду­ю­щий день сцену убий­ства, в зале то и дело раз­да­ют­ся бо­лез­нен­ные вос­кли­ца­ния. Слиш­ком страш­но, эту сцену нель­зя вы­не­сти. Одна за дру­гой из рядов пар­те­ра вста­ют леди и нетвер­ды­ми ша­га­ми ‒ хотя они и опи­ра­ют­ся на руки клиф­тон­ских джентль­ме­нов ‒ на­прав­ля­ют­ся к вы­хо­ду.

Те­перь он чи­та­ет сцену убий­ства так, что каж­дый раз несколь­ко зри­тель­ниц по­ки­да­ют зал. В се­ре­дине фев­ра­ля он снова дол­жен чи­тать в Лон­доне. Но он не может сто­ять на эст­ра­де, боль в ноге, ‒ за­га­доч­ная боль в ноге, на ко­то­рой уже не раз было ро­жи­стое вос­па­ле­ние, ‒ пре­ры­ва­ет чте­ния.

Но нена­дол­го. Он снова в пути ‒ в Ли­вер­пуль, Бир­мин­гам и в Шот­лан­дию.

Как ра­дост­но, когда на ули­цах Ли­вер­пу­ля под­хо­дят незна­ком­цы в ра­бо­чих блу­зах, в ра­бо­чих шап­ках и го­во­рят, что они знают его книги и про­сят поз­во­ле­ния по­жать ему руку!

Но как стран­но! Когда ка­са­ешь­ся че­го-ни­будь не пра­вой, а левой рукой ‒ ни­че­го ровно не ощу­ща­ешь. Дер­жишь левой рукой бокал на бан­ке­те, ко­то­рый устро­ен го­ро­дом Ли­вер­пу­лем в честь Чарль­за Дик­кен­са, и не ве­да­ешь, стек­ло ли под паль­ца­ми или нет. Вра­чам можно пока не го­во­рить о таких стран­но­стях. Они могут во­об­ра­зить бог знает что и пред­пи­сать покой. Но это зна­чит ‒ пре­рвать чте­ния те­перь, в ап­ре­ле…

Од­на­ко в Че­сте­ре при­хо­дит­ся об­ра­тить­ся к врачу: те­ря­ет чув­стви­тель­ность не толь­ко левая рука, но и нога. Рука почти без­жиз­нен­на, а нога те­ря­ет устой­чи­вость.

Врач вме­ши­ва­ет­ся ре­ши­тель­но: надо воз­вра­щать­ся домой. Дома при­зы­ва­ют ме­ди­цин­скую зна­ме­ни­тость, сэра То­ма­са Уот­со­на. Со­мне­ний быть не может: чте­ния угро­жа­ют Чарль­зу Дик­кен­су па­ра­ли­чом левой сто­ро­ны, а может быть ‒ уда­ром.

Итак, надо дать себе отдых. Во­круг все те же род­ные, близ­кие люди, род­ные места, ко­то­рые зна­ешь так, что мо­жешь обой­ти их с за­вя­зан­ны­ми гла­за­ми. И судь­ба в этом году не так же­сто­ка, как в про­шлом. Она дарит хо­ро­шие часы, хотя все еще не со­всем про­шли эти стран­ные ощу­ще­ния в руке и в ноге.

Хо­ро­шие часы… Прав­да, и они вы­зы­ва­ют слезы, но ведь слезы можно про­ли­вать и от ра­до­сти. И от гор­до­сти, на­при­мер, за сво­е­го сына, ко­то­ро­го, долж­но быть, боль­ше лю­бишь, чем осталь­ных сы­но­вей. Впро­чем, труд­ный это во­прос ‒ кого лю­бишь боль­ше. Но как не гор­дить­ся Генри Филь­дин­гом, ма­те­ма­ти­ком и кем­бри­дж­цем? Ему два­дцать лет, а он уже по­лу­чил от­ли­чие за свою ма­те­ма­ти­ку и сти­пен­дию до конца пре­бы­ва­ния в кол­ле­дже св. Тро­и­цы.

Это из­ве­стие Дик­кенс по­лу­ча­ет от са­мо­го Генри Филь­дин­га. Он встре­ча­ет сына на же­лез­но­до­рож­ной стан­ции, они едут в Гэд­схилл, сын со­об­ща­ет ему о своем от­ли­чии. Отец мол­чит, идет впе­ред. Сын слег­ка удив­лен таким без­раз­ли­чи­ем.

Вдруг отец оста­нав­ли­ва­ет­ся и круто к нему по­во­ра­чи­ва­ет­ся. Что это? У отца на гла­зах слезы, слезы ра­до­сти. Он креп­ко жмет обе­и­ми ру­ка­ми руку сына и шеп­чет: «Бла­го­сло­ви тебя гос­подь!»

Долж­но быть, врачи все же правы: покой укреп­ля­ет его силы. В конце сен­тяб­ря ему раз­ре­ша­ют даже по­ехать в Бир­мин­гам. Ме­ха­ни­че­ский бир­мин­гем­ский ин­сти­тут хра­нит вос­по­ми­на­ния о по­мо­щи, ко­то­рую ока­зы­вал ему Чарльз Дик­кенс, вы­сту­пая в про­шлом со своей труп­пой или чте­ни­я­ми. Те­перь Чарльз Дик­кенс дол­жен вы­сту­пить с речью на тор­же­ствен­ном акте, от­кры­ва­ю­щем, по тра­ди­ции, учеб­ный год.

И Дик­кенс го­во­рит. Он го­во­рит о том, можно ли на­зы­вать де­вят­на­дца­тый век веком ма­те­ри­а­лиз­ма, он ис­сле­ду­ет раз­лич­ные зна­че­ния этой ха­рак­те­ри­сти­ки де­вят­на­дца­то­го века, он об­ра­ща­ет­ся к мо­ло­де­жи с при­зы­вом взять своим де­ви­зом два слова, ис­пол­нен­ные глу­бо­ко­го смыс­ла. Эти слова, го­во­рит он, Му­же­ство и На­стой­чи­вость. Он при­зы­ва­ет юное по­ко­ле­ние от­ка­зать­ся от ще­голь­ства все­знай­ства и не под­ви­зать­ся во всех об­ла­стях науки и ис­кус­ства, но стре­мить­ся к под­лин­но­му ма­стер­ству в своей про­фес­сии. Он сам креп­ко верит в эту ис­ти­ну, он об­ра­ща­ет осо­бое вни­ма­ние мо­ло­де­жи на самое ос­нов­ное ка­че­ство че­ло­ве­че­ско­го ха­рак­те­ра, от­кры­ва­ю­щее ей пути овла­де­ния ма­стер­ством. Он го­во­рит:

‒ Един­ствен­но при­год­ное, на­деж­ное, вер­ное, да­ру­ю­щее на­гра­ду и вполне до­сти­жи­мое че­ло­ве­че­ское ка­че­ство при изу­че­нии лю­бо­го дела и любой про­фес­сии ‒ тер­пе­ние. Со всей ис­крен­но­стью за­яв­ляю вам, что моя соб­ствен­ная «изоб­ре­та­тель­ность», а также во­об­ра­же­ние ни­ко­гда не сыг­ра­ли бы той роли, какую они для меня сыг­ра­ли, не будь у меня про­сто­го, скром­но­го, по­все­днев­но­го и упор­но­го тер­пе­ния. Нель­зя при­об­ре­сти ге­ни­аль­ность, быст­ро­ту со­об­ра­зи­тель­но­сти и блеск при ас­со­ци­а­ции идей, как нель­зя при­об­ре­сти свойств при­зра­ка, при­су­щих го­ло­ве в шлеме из «Мак­бе­та». Но после неко­то­ро­го пе­ри­о­да вер­но­го слу­же­ния все­гда овла­де­ешь тер­пе­ни­ем. По­доб­но неко­то­рым рас­те­ни­ям, ко­то­рые самый бед­ный зем­ле­па­шец может вы­рас­тить на самой пло­хой земле, каж­дый из нас может вы­рас­тить тер­пе­ние, и в над­ле­жа­щее время оно неот­вра­ти­мо при­не­сет цветы и плоды…

Юноши, за­пол­нив­шие ак­то­вый зал ин­сти­ту­та, слу­ша­ют Чарль­за Дик­кен­са, боясь по­ше­вель­нуть­ся. Он видит об­ра­щен­ные к нему мо­ло­дые лица, они вы­ра­жа­ют вос­хи­ще­ние, пре­кло­не­ние, бла­го­го­ве­ние… Они, эти юноши, го­то­вы целую веч­ность слу­шать на­пут­ствие Чарль­за Дик­кен­са, об­ра­щен­ное к ним, сто­я­щим на по­ро­ге жизни.

И вдруг у его бле­стя­щих и уста­лых глаз со­би­ра­ют­ся ве­се­лые лу­чи­ки, глаза щу­рят­ся, и он кон­ча­ет:

‒ Могу вас за­ве­рить, между про­чим, что эта хвала тер­пе­нию с моей сто­ро­ны без­услов­но бес­ко­рыст­на, по­сколь­ку она не имеет ни ма­лей­ше­го от­но­ше­ния к тому тер­пе­нию, с каким вы меня слу­ша­ли!

Да, ему ка­жет­ся, что здо­ро­вье его вос­ста­нав­ли­ва­ет­ся. Может быть, ис­пы­тать свои силы на ка­ком-ни­будь ост­ро­сю­жет­ном ро­мане? На ро­мане, ко­то­рый по­ка­зал бы и ему са­мо­му, в самом ли деле по­туск­не­ла его спо­соб­ность «изоб­ре­та­тель­но­сти», или «вы­дум­ки», или как там еще зовут это уме­ние вести за собой чи­та­те­ля, куда ав­то­ру за­бла­го­рас­су­дит­ся. Неуже­ли он снова ока­жет­ся бес­силь­ным «вы­ду­мать» сюжет и раз­вить его, как это было год назад, когда при­ш­лось от­ка­зать­ся от рож­де­ствен­ской по­ве­сти? Неуже­ли его сил хва­та­ет толь­ко для ста­тей и скет­чей «Круг­ло­го года»?

Он ра­бо­та­ет тер­пе­ли­во и упор­но, с таким же упор­ством, к ка­ко­му при­зы­вал бир­мин­гам­ских юно­шей. Он за­вя­зы­ва­ет слож­ный узел ро­ма­на, где некий юноша Эдвин Друд всту­па­ет в стран­ные от­но­ше­ния со своим дядей и опе­ку­ном Джас­не­ром, страст­но влюб­лен­ным в на­ре­чен­ную неве­сту сво­е­го пле­мян­ни­ка. Он вво­дит все новых участ­ни­ков, ста­ра­ет­ся пе­ре­пле­сти их от­но­ше­ния как можно слож­нее. Ка­жет­ся, будто он ста­вит себе за­да­чу со­стя­зать­ся с мо­ло­дым Уилки Кол­лин­зом, хит­ро­ум­ным ав­то­ром за­пу­тан­ней­ших ро­ма­нов тайн и при­клю­че­ний. Ну, что ж, когда роман будет кон­чен, пусть чи­та­тель решит, вы­дер­жал ли Чарльз Дик­кенс это со­стя­за­ние.

Он вполне опра­вил­ся после бо­лез­ни, он без­услов­но может про­дол­жать свои чте­ния. Он ведь не успел за­кон­чить их, его на­силь­но за­ста­ви­ли их пре­рвать. Те­перь он объ­явит с на­ча­ла но­во­го, 1870, года про­щаль­ные чте­ния. После окон­ча­ния этих чте­ний он боль­ше не по­явит­ся на эст­ра­де. Это ре­ше­но. Он нач­нет про­щаль­ные чте­ния 11 ян­ва­ря. Чте­ний будет две­на­дцать. Это тоже ре­ше­но.

Ми­стер Бирд, по­сто­ян­ный его врач, «на­силь­но» за­ста­вив­ший его пре­кра­тить чте­ния в про­шлом году, раз­во­дит ру­ка­ми, когда узна­ет об этом ре­ше­нии. Он под­ра­жа­ет Джону Фор­сте­ру, ко­то­рый на этот раз, узнав о чте­ни­ях, по­че­му-то не при­бе­га­ет к сво­е­му при­выч­но­му жесту, но смот­рит ку­да-то вдаль и тяжко взды­ха­ет. Что же ка­са­ет­ся ми­сте­ра Бирда, он при­зы­ва­ет к себе ми­сте­ра Чарль­за Дик­кен­са-млад­ше­го, ко­то­ро­го он знает с юно­ше­ских лет и по­то­му на­зы­ва­ет за­про­сто, «Чарли».

‒ Чарли, ‒ го­во­рит ми­стер Бирд, хмуро по­щи­пы­вая бо­род­ку, ‒ я рас­по­ря­дил­ся ста­вить у самой эст­ра­ды две низ­ких ска­ме­еч­ки ‒ для вас и для меня. Вы долж­ны быть на своем посту каж­дый вечер во время чте­ний. И как толь­ко вы услы­ши­те, что отец нач­нет чуть-чуть за­пи­нать­ся, немед­лен­но бро­сай­тесь к нему и ста­рай­тесь его под­дер­жать, чтобы он не упал. Я буду с вами, мы вме­сте увле­чем его с эст­ра­ды… А то… да ведь он может уме­реть у них на гла­зах!

Итак Чарльз Дик­кенс чи­та­ет в Сен Джемс Холле, в Лон­доне. Рядом с эст­ра­дой на ска­ме­еч­ках его стар­ший сын и док­тор Бирд. Они при­слу­ши­ва­ют­ся к каж­до­му его слову, они го­то­вы ко всему…

А затем, в пе­ре­ры­ве, док­тор Бирд бежит в ар­ти­сти­че­скую. Дик­кенс не может про­из­не­сти ни слова в те­че­ние де­ся­ти минут, он рас­про­стер­ся на ди­ване и мол­чит. Когда раз­да­ет­ся зво­нок и он снова дол­жен выйти на эст­ра­ду, ему дают боль­шую рюмку брен­ди. Он вы­пи­ва­ет, мед­лен­но под­ни­ма­ет­ся с ди­ва­на и идет.

Но он до­во­дит две­на­дцать чте­ний до конца. И каж­дый вечер после чте­ний, вплоть до про­щаль­но­го чте­ния, он стоит на эст­ра­де, не су­ту­лясь, креп­ко уце­пив­шись обе­и­ми ру­ка­ми за пю­питр. Он смот­рит, не от­ры­ва­ясь, в зал, где слу­ша­те­ли уже охрип­ли от вос­тор­жен­ных кри­ков, и он ждет, чтобы ова­ции осла­бе­ли. Тогда он ухо­дит.

Но он не ухо­дит после про­щаль­но­го чте­ния. 13 марта он чи­та­ет в по­след­ний раз ‒ чи­та­ет те сцены, с ко­то­рых он начал свое об­ще­ние со своим чи­та­те­лем: «Рож­де­ствен­ский гимн» и сцену суда из «Пик­ви­ка».

Когда ова­ции чуть осла­бе­ва­ют, он под­ни­ма­ет руку и за­став­ля­ет слу­ша­те­лей за­молк­нуть. Он го­во­рит:

‒ Леди и джентль­ме­ны! Не имело бы смыс­ла скры­вать, что я за­кан­чи­ваю этот эпи­зод в моей жизни с чув­ством силь­ной боли. Это была бы не толь­ко неле­пость, но и бес­чув­ствен­ность с моей сто­ро­ны и при­твор­ство. При­мер­но в те­че­ние пят­на­дца­ти лет я имел честь из­ла­гать перед вами в этом зале и в мно­гих дру­гих ме­стах свои лю­би­мые мысли, и, вни­ма­тель­но следя за тем, как вы от­но­си­лись к ним, я ис­пы­ты­вал такую ра­дость ху­дож­ни­ка, какую, быть может, мало кому до­ве­лось ис­пы­тать… Но те­перь я ухожу на­все­гда от этих ярких огней, и от всего серд­ца по­чти­тель­но бла­го­да­рю вас и с самой боль­шой неж­но­стью го­во­рю вам ‒ про­щай­те!

Его тем­ное ‒ от крови, при­хлы­нув­шей к мозгу, ‒ лицо ис­ка­жа­ет­ся.

И он пла­чет.

Про­хо­дит две-три неде­ли, и ан­глий­ский чи­та­тель по­лу­ча­ет пер­вый вы­пуск «Тайны Эдви­на Друда».

Но так и не удаст­ся чи­та­те­лю рас­крыть эту тайну. Вы­хо­дит еще один вы­пуск ‒ в мае. Скоро, к пер­во­му июня, дол­жен выйти тре­тий вы­пуск; в ру­ко­пи­си на пись­мен­ном столе чи­та­тель мог бы про­честь, что Эдвин Друд та­ин­ствен­но ис­че­за­ет, а часы его на­хо­дят в реке…

Два­дцать вто­ро­го мая Дик­кенс встре­ча­ет­ся с Фор­сте­ром.

Се­год­ня он узнал о смер­ти Марка Ли­мо­на. Чет­верть века назад ан­глий­ский чи­та­тель вве­рил Марку Ли­мо­ну про­слав­лен­ный юмо­ри­сти­че­ский жур­нал «Панч» и за это время не разо­ча­ро­вал­ся в нем. Ко­гда-то хохот «дяди Марка» на Де­вон­шир Тер­рас или в Те­ви­сток Хауз бу­до­ра­жил все юное на­се­ле­ние дома. Ко­гда-то и сам па любил этот хохот не мень­ше, чем Кэт и Мэри, Уо­л­тер и Фрэнк. Давно про­шли эти вре­ме­на. Нет охоты во­ро­шить про­шлое и вспо­ми­нать об от­ка­зе «дяди Марка» на­пе­ча­тать об­ра­ще­ние Чарль­за Дик­кен­са к сво­е­му чи­та­те­лю с разъ­яс­не­ни­ем тра­ги­че­ских своих се­мей­ных дел. Но с той пе­чаль­ной поры разо­шлись до­ро­ги его и Марка Ли­мо­на.

И вот те­перь «дяди Марка» нет…

Дик­кенс сидит со своим дру­гом за обе­ден­ным сто­лом, в своей лон­дон­ской квар­тир­ке. Он за­дум­чи­во по­ка­чи­ва­ет го­ло­вой и тихо го­во­рит:

‒ Мно­гих уж нет из тех, кто ко­гда-то играл с нами ста­ри­ка Бена… Пом­ни­те это время? Вы зна­е­те, о чем я се­год­ня думал, мой до­ро­гой? Я думал о том, что никто из них не дожил до ше­сти­де­ся­ти лет. Никто. И немно­гие ‒ до пя­ти­де­ся­ти…

‒ Не стоит об этом го­во­рить ‒ пре­ры­ва­ет Фор­стер, и взгляд его сколь­зит по вос­ко­вой руке Дик­кен­са, ле­жа­щей на бе­ло­снеж­ной сал­фет­ке.

‒ Пусть так… Но ду­мать об этом мы все равно будем ‒ не под­ни­мая глаз, го­во­рит Дик­кенс.

Вос­ко­вая рука лежит, как нежи­вая, и Фор­стер ме­ня­ет тему раз­го­во­ра.

‒ Я не видел у вас этого ба­ре­лье­фа, ‒ го­во­рит он и по­ка­зы­ва­ет на се­реб­ря­ный ба­ре­льеф в цен­тре стола. ‒ Пре­крас­ная ра­бо­та. И фи­гу­ры пре­вос­ход­ны.

Дик­кенс под­ни­ма­ет тя­же­лые веки.

‒ Ах, вот этот ба­ре­льеф… Разве вы не ви­де­ли его? И я вам не рас­ска­зы­вал о по­дар­ке, ко­то­рый я по­лу­чил?

‒ Нет.

‒ В таком слу­чае взгля­ни­те и на эту кор­зин­ку.

Он мед­лен­но вста­ет, при­хра­мы­вая, под­хо­дит к сер­ван­ту и при­но­сит се­реб­ря­ную че­кан­ную кор­зин­ку. На ней вы­гра­ви­ро­ва­на над­пись.

‒ «Чарль­зу Дик­кен­су от того, кого обод­ря­ли и под­дер­жи­ва­ли его про­из­ве­де­ния и Кто немед­лен­но вспом­нил об их ав­то­ре, когда ему по­вез­ло» ‒ чи­та­ет Фор­стер.

‒ Я по­лу­чил кор­зин­ку и ба­ре­льеф из Ли­вер­пу­ля. Неве­до­мое имя, ‒ тихо го­во­рит Дик­кенс. ‒ Милый, доб­рый че­ло­век. В пись­ме он писал, что я на заре его де­я­тель­но­сти на­учил его от­но­сить­ся к людям с доб­ро­той и со­чув­стви­ем… Те­перь он до­бил­ся успе­ха, про­сит его про­стить за сме­лость и при­нять от него пять­сот фун­тов… Да, пять­сот фун­тов. Я, ко­неч­но, ото­слал день­ги, по­бла­го­да­рил и на­пи­сал, что со­гла­сил­ся бы при­нять на па­мять ка­кую-ни­будь без­де­ли­цу… Вот он и при­слал.

‒ На ба­ре­лье­фе я вижу фи­гу­ры вре­мен года, ‒ го­во­рит Фор­стер, ‒ но фи­гу­ры Зимы нет.

‒ Да, фи­гу­ры Зимы нет, ‒ по­вто­ря­ет Дик­кенс и о чем-то ду­ма­ет. ‒ Эта про­стая душа объ­яс­ни­ла в пись­ме, что не хочет по­сы­лать мне Зиму… Мое имя свя­за­но в его па­мя­ти с са­мы­ми свет­лы­ми и яс­ны­ми для него днями, пишет он…

Оба мол­чат. Потом Дик­кенс мед­лен­но го­во­рит:

‒ Но вы зна­е­те, Джон, когда бы я ни смот­рел на этот ба­ре­льеф, я все­гда думаю о Зиме…

А через день ‒ вто­ро­го июня ‒ Чарльз Дик­кенс пишет свое за­ве­ща­ние. Оно на­чи­на­ет­ся так:

«Я, Чарльз Дик­кенс, из Гэд­схилл Плейс, Хай­гет, граф­ство Кент, на­сто­я­щим от­ме­няю все мои преж­ние за­ве­ща­ния и рас­по­ря­же­ния и объ­яв­ляю, что сие за­ве­ща­ние есть моя по­след­няя воля. Я остав­ляю ты­ся­чу фун­тов стер­лин­гов, сво­бод­ных от по­шлин, мисс Эллен Ло­улесс Тер­нан, про­жи­вав­шей в Ха­у­тон Плейс, Эмп­тилл Сквер в граф­стве Мид­дл­секс. Я остав­ляю де­вят­на­дцать фун­тов де­вят­на­дцать шил­лин­гов моей вер­ной слу­жан­ке, мис­сис Энн Кор­не­ли­ус. Я остав­ляю де­вят­на­дцать фун­тов де­вят­на­дцать шил­лин­гов до­че­ри, един­ствен­но­му ре­бен­ку вы­ше­упо­мя­ну­той мис­сис Энн Кор­не­ли­ус. Я остав­ляю по де­вят­на­дца­ти фун­тов де­вят­на­дца­ти шил­лин­гов каж­до­му Слуге муж­ско­го и жен­ско­го пола в моем доме…

Длин­ное за­ве­ща­ние, в нем упо­ми­на­ет­ся много имен, оно под­пи­са­но, как по­ла­га­ет­ся, двумя сви­де­те­ля­ми. Оно со­став­ле­но по всей форме, тре­бу­е­мой ан­глий­ски­ми за­ко­на­ми. Чарльз Дик­кенс может быть спо­ко­ен: ни­ка­ко­му за­кон­ни­ку не удаст­ся оспо­рить его по­след­ней воли.

Те­перь он спо­ко­ен и ра­бо­та­ет. Он ра­бо­та­ет утром вось­мо­го июня в швей­цар­ской хи­жине. Июнь. Птицы поют на вет­вях у са­мо­го окна… В шесть часов ве­че­ра он идет под­зем­ным тон­не­лем в сто­ло­вую Гэд­схил­ла. Обед на столе, Мэри се­год­ня нет, она у сест­ры; Джор­джи­на уже ждет его…

Он са­дит­ся за стол. Стран­ное у него лицо. Да, он дол­жен со­знать­ся, что ему нехо­ро­шо. Но надо про­дол­жать обед, все в по­ряд­ке.

И вдруг он что-то бор­мо­чет. Он хочет ехать в Лон­дон. Немед­лен­но. Джор­джи­на яв­ствен­но слы­шит: «Лон­дон».

И он вста­ет из-за стола. Де­ла­ет шаг, ша­та­ет­ся, Джор­джи­на с кри­ком бро­са­ет­ся к нему. Но ей не удер­жать его. Он шеп­чет: «на­земь» ‒ и тя­же­ло па­да­ет на­земь.

Лицо у него тем­ное, тем­ное…

Через сутки ‒ де­вя­то­го июня ‒ не при­хо­дя в со­зна­ние, он кон­ча­ет свой жиз­нен­ный путь.