Плиндов Олег Назарович

Фрагменты записей семи фронтовых блокнотов из боевой жизни

Олега Назаровича Плиндова в годы Великой Отечественной войны

12 июля 1941 года

Пришел с ночлега и под утро слышу плач. Понял – мне идти в армию.

Итак, начинается, может быть, последний период в моей жизни.

Увязывают дорожный узелок. Последнее прости вольному миру!

Фортуна, вывози!

14 июля 1941 года

Возле копны сена, замаскировавшись от самолетов, записываю в дневник.

Из деревни выехали на призывной пункт вчетвером. Я, Николай и два Ивана. Трое последних из нашей деревни, из Курвич. По нас выла деревня. Трехлетняя Нина со слезами спросила: «Что, воевать идешь? А ведь папа уже пошел, теперь ты уходишь... Останься!..»

В дороге я пел песни, парни больше молчали. Прощались с каждым человеком, с каждым предметом. Вспоминали девчат.

Два дня пролежали в лесу под Мстиславлем. Сытно ели, спали. Жалели, что мало было сыграно вечеринок и, сочно ругаясь, что слишком много осталось девственниц...

16 июля 1941 года

Бестолково движемся по Смоленской области. Шли, ехали проселочными дорогами. Затем панически побежали: начальникам всюду мерещились диверсанты с кровожадными повадками.

От злости на все матюгаемся. Наши начальники – трусы, безмозглые и корыстные люди. Бегают от своей тени, бросают нас, пользуясь нашими командировочными, и, глядя на них, вспоминается пословица: «Люди – б…ди, свет – бардак».

По слухам, Белоруссия уже почти оккупирована. А по старым сводкам, которые я сегодня случайно прочел, наши части отбили Рогачев и Жлобин.

В воздухе – только немецкие самолеты. На глазах у нас, чуть в стороне, беспрерывная бомбежка. В густых березках, где отдыхаем, не думается ни о чем. За все время ни разу не всплывал в памяти образ Г.

Пустота, надорванная пустота.

17 июля 1941 года

…Ненавижу своих попутчиков, их ухватки, которые бывают у людей, которые к деревенской бестолковой бычьей силе присоединяют наглость городских сорванцов-шкетов. По дороге они изрядно травили больного, с придурью, еврея. Издевались, а тот смешно жаловался…

И сейчас мои попутчики по-скифски рады каждому беженцу-еврею. У этих орава снимает колеса с повозок, режут под шумок сбрую…

В Екимовичах приняли людской вид: поскоблились, как говорится, и запаслись провизией. Узнали, что бои идут уже на смоленском направлении, а мы находимся в прифронтовой полосе. Это вскоре подтверждается…

Двигаются команды разных районов. Тем, которые идут на нашу Мстиславщину, приказывают строго: «Вы там наших девок тронете, а мы – ваших. Только щупать будем». Иногда парень попросит бабу: «Пусти на ночь, расскажу много новостев и событиев».

И опять – тупая дорожная усталость. Только видишь дорогу и сознаешь: нужно тащиться до Козельска, который находится в углу Смоленской области.

21 июля 1941 года

Начальство умышленно затягивает продвижение: им, видите ли, неохота идти на фронт.

В Мокром бегали в поисках провизии, но везде пусто. Люди тащат по дороге гусей, увозят клевер и ведут себя, как шайка отъявленных мародеров.

Чистокровная Россия со своими нарядами, характерным говором Смоленщины, а мы задираем, морща, носы и не рады: край бедный, без хлеба, а подчас – и без ржаной трухи, картофеля.

На двести человек только два раза дали по 30 кг хлеба.

26 июля 1941 года

В козельском военном лагере нас накормили похлебкой, и она показалась нам райским кушаньем.

Я теперь – командир IV отделения II взвода VI роты II батальона.

17 августа 1941 года

Обвыклись. Живем в бараках.

Мы сошлись с одним беженцем из Варшавы, евреем. Часами слушаю я его несвязный, ломано-русский язык. Хитрая бестия. С вкоренившимися мечтами попасть в Америку в объятия своего дяденьки-капиталиста. Интересно выводит он, прямо причмокивая, и воодушевляясь, о партиях Польши, ППС Бунде, ППС Жаботинских, газетах, писателях, спорте. Ему довелось прожить два месяца в оккупированной немцами Варшаве, почитать нацистской литературы. И выйти со своими крепкими убеждениями.

Он идет воевать за Россию, за Советский Союз. Но ему нравится Рузвельт и доллар. Там спокойно и хорошо. Для него интересно «послухатъ» шум Нью-Йорка.

Идет с нами студент четвертого курса университета. Маленький, в метр, беспомощный и близорукий. Он внушает жалость за физическую хилость, но его солидная ученость и толковые беседы дали мне понять, что не только в грубой силе ценность человека.

Я исхудал, постригся, повзрослел. На теле – лохмотья. Не гляжу на девушек, забыл Г. В снах появляется она, по утрам все рассеивается, забывается.

31 августа 1941 года

Воскресенье. Чистили двор и канавы из-под помоев. Читал. Боюсь слушать о легких смертях человека: в кресле от разрыва сердца, от шальной пули…

А может, и правда, лучше уйти незаметно, как оставил жизнь обаятельный Джордж у Олдингтона, средний «герой». В этом тоже прелесть. Поднялся навстречу свинцу и... Тебя постараются забыть. Останется жить только цифра в статистике.

6 сентября 1941 года

В томике Гете «Из моей жизни. Поэзия и правда» я нашел разъяснение смысла моей теперешней жизни. Здесь все и вся. Будь у меня время, время осмыслить и подумать, возможно, эти слова были бы моими: «Во время войны мы переносим грубое насилие, как умеем, мы чувствуем нанесенный вред в физическом и экономическом, но не в моральном отношении; принуждение не унижает никого, и вовсе не позорно служить времени; мы привыкаем страдать и от врагов, и от друзей; мы имеем желания, но не имеем взглядов».

В этом – смысл всего этого блокнота! Спасибо, Гете!

11 сентября 1941 года

Четверг. Комиссар наконец-то объявил, что мы посылаемся (мобилизуемся! – и никаких отказов!) в Воронежское училище связи.

Занятие Ельни все истолковывают как «историческую победу» в своих патриотических фантазиях. Некоторые, поумнее и флегматичнее, посмеиваясь, предлагают темы для послевоенного трактата: «Победа под Ельней, или Освобождение папуасов от коричневого ярма...».

В тот день, день сообщения, было столько восторга! Ждали маршевого похода на Смоленск. Шелестели карты!..

Начинаем свыкаться с тем, что на любой абсурд командира нужно отвечать мертвым словом: «Есть!»

Гете нельзя читать в такой обстановке. За читку книг, когда политрук преподносит нам политграмоту Нагульнова, полагаются в наказание наряды.

14 сентября 1941 года

С нас смеется третий взвод, где в начальниках такой же неук, как и наш, помешанный на женщинах и красивой форме…

После отбоя одному безмолвно весело, хорошо перебирать мысли, нетронутое, стертое, но по-новому оцененное – Прошлое.

26 сентября 1941 года

На баррикадный помрачневший Крещатик вступили вражьи войска. И застыл Киев, оскорбленный, былинный, святой...

В эти дни я читал Толстого. Пролог его к «Дон Жуану» объяснил мне лермонтовского «Демона». Под толстовскую эту скорбь «потерянного блаженства», которое было когда-то…

10 октября 1941 года

Радио сообщило: Орел оставлен... Из Ельца бегут, на вокзале истеричные лобзания, давка у составов. Город пустеет.

В новом взводе опять сошлись неплохие ребята. Кто-то еще подумывает о девчатах, посещая соседних медичек. Для меня это – нелепость, вздор; у человека не этим сейчас должны быть заняты мысли. Хотя я знаю – нужно парням разрядиться…

17 октября 1941 года

Пятница. После лихого обхода Брянска танками Гудериана и занятия Орла прошло несколько дней кровавого наступления на западном направлении и боев за Мариуполь. Началось объявленное Гитлером великое окончательное (говорят немцы) сражение…

На станциях – составы. А в одном – напротив наших казарм – спирт. Часовой не в силах ничего сделать, стреляет в воздух. Спирт уносят котелками, ведрами. Два дня тянем спирт-сырец.

У Добролюбова я нашел стихи, уверовав в смысл которых, сделав их катехизисом своей жизни, не устрашишься, по-видимому, умереть:

…Пускай умру – печали мало:

Одно страшит мой ум больной:

Чтобы и смерть не разыграла

Обидной шутки надо мной.

Что б все, чего желал так жадно

И так напрасно я – живой,

Не улыбнулось мне отрадно

Над гробовой моей доской.

Прошли медкомиссию. Кажется, будем парашютистами, да еще десантниками!

26 октября 1941 года

В городах особенно заметно, как липнут люди к интендантству, цепляются за «белые» билеты, выискивая в законах лазейки для сохранения жизни. «Уж какой из меня воин!»

4 января 1942 года

Мало нового. Только год новый.

Условия жизни невозможные, как наше огненно-вшивое белье.

В Ишимбае – эпидемии сыпняка. Нас боятся водить туда в бани.

Люди меня бесят.

Маленькая девочка в три года ругается последними словами татарского языка, а родители довольны, улыбаются.

Собираются девчата. Говорят такие сальности, что краснеют солдаты. Но сесть рядом с девушкой нельзя – dе la liberte grande – смертный грех…

9 февраля 1942 года

Кто-то сказал: «После фронта – в академию ахну!»

А наш сержант пожаловался: «Опять после войны все полезут в вузы и академии, а я, гаротный, снова буду за всех пахать от зари до зари…»

9 марта 1942 года

Начался фронтовой путь: Ишимбай – Стерлитамак – Уфа – Куйбышев – Сызрань – Рузаевка – Рязань – Москва – Клин – Калинин… Конец, кажется, в Бологом.

Окончательно свыкся с жизнью, как в польке-трясухе: незаметный биллиардный шар, легко отскакивающий от бортов.

Едут украинцы и белорусы.

Видел побитую Рязань. Клин в развалинах.

Впереди – разбитое бомбежкой Бологое. От четырех составов – одни обломки. Я подъезжаю к фронту девятнадцатилетним…

2 апреля 1942 года

Великие Луки. Фронт. Все кажется и просто, и не совсем. Простым глазом видны – лежат за семь километров поля – Луки. Оскалившиеся, немецкие.

Мы – связисты при артиллерии. Третья ударная армия.

9 апреля 1942 года

Лопнула зимняя галиматья – надоедливая, долгая, постылая. Весна опять запоздала.

Первый день после Пасхи ознаменовался артобстрелом соседнего села.

Выдали винтовки – «женили». Императорские, выпуск 1905 года…

30 апреля 1942 года

Вижу ежедневно, как живет пехота, и думаю каждый раз: вот еще мученики! Вечно они в земле. Хлеба им почему-то перепадает по триста граммов. Махорки нет – перекурили весь хмель и мох, который только был. Сидит такой солдатик, трет теркой три картофелины в воду, с кожурой – чтобы, значит, крахмал сохранился, кисель получается…

Батареи коверкают Луки. Включилась в какофонию разрушения и наша батарея, неудачно послав снаряд – первый – в свой блиндаж. Пехотинцы ворчали…

Вижу разный народ. Есть и пижоны, натянувшие на тело фортовые трофейные костюмы, но больше тут серенькой русской солдатской массы. Позавчера убило двоих, искавших картошку в полях, близко к немцам. Но все равно ходят. Так уж повелось.

Три месяца стоит фронт у Лук.

11 мая 1942 года

Зябну в мае. Каково? Застоялись под Луками. Все опостылело и надоело. Скрытно штудирую книгу за книгой. Открыто нельзя – погонят рыть землю… Командиры наши не представляют: как можно не копаться в земле, не долбать ломом?! Им все мало. Овес сеяли ради маскировки. На высоте наше сооружение само лезет в немецкие стереотрубы. Мы зовем блиндаж своей могилой. И правильно зовем.

Газеты – глотаю. Через них вливаю очередную дозу морфия: войну окончим в 1942 году! Обязательно ключи от Берлина на голубой тарелочке с голубой каемочкой. В Луки немцы возят танки. Приезжал в полк Пономаренко. На его совести – кварталы выгоревшего Минска? Приходил С-ий, душевно поговорили. Он лезет в верхи и сообщил кое-что интересное.

15 мая 1942 года

У нас здесь проведено несколько дельных мероприятий, позволяющих встретить противника как следует. А артиллерия бьет часто. Правда, много жертв среди гражданского населения. Перешедшие недавно через фронт женщины рассказывают, что немцы увозят весь металлолом, людей, что напуганы нашей артиллерией. И даже, говорят, бордель в Остров привезли…

24 мая 1942 года

Приняли в комсомол. А билет вручил полковой человек. Таких я не видывал с прошлогоднего июня. На моих глазах принимали в кандидаты партии. Из 25 человек ни один не назвал всех постов Сталина. Пожурят – и примут: после выучишь…

19 июня 1942 года

Славяне дошли до такой беспечности, что немцам удалось унести из блиндажа нашего пулеметчика, двоих ранить, остальных обратить в бегство. Это происшествие наделало много шума.

Наша авиация начала появляться на нашем участке. Наблюдения «во стане ворога» ничего не говорят – движение туда-сюда.

Поездка Молотова, совместное англо-русское коммюнике относительно полной договоренности о необходимости открытия второго фронта в Европе, договор и вашингтонские заверения произвели огромное впечатление на прямодушного русского солдата…

27 июня 1942 года

На рассвете двенадцатого числа полтораста вражеских автоматчиков ринулись на передний край нашей обороны. По окраине деревни, где лежали наши пехотинцы, стала бить немецкая артиллерия и ротные минометы. Атака с трех сторон была, отбита. Под прикрытием дымовой завесы немцы унесли до двух десятков раненых.

Пришлось увидеть мощный налет нашей артиллерии. Сотрясалась земля.

Я был в штабе и лишний раз убедился, как фабрикуются сводки. У командира спросили: какую сводку передавать за дивизион в штаб полка? Он ответил: «Пиши: уничтожено 400 немцев. Что мы зря работали?!»

Коллектив у нас вороватый, спайки нет; брюзжание. Но – веселый! В песнях тон задают украинцы – «Украеньска ніч», «Раз я за дівчиной ухаживал три роки», «Бродяга». Голоса хорошие. Московский прощелыга сержант наигрывает «чувствительное» а ля Козин на гитаре, а второй москвич-гастроном мечтает о шоколадном молоке, краковской колбасе, пончиках в масле…

У друзей – часто. Есть интересные люди. Разговоры – копии 1941 года, только больше желчи и остроты прибавилось.

8 июля 1942 года

…Идут дожди, струясь слезами муки,

И дни весенние в небытье унеслись.

Гляжу в бинокль. Белеют строго Луки,

К которым мы отчаянно рвались…

16 августа 1942 года

Я вступил кандидатом в партию. Вызывали работать к парторгу. В полк прибыли женщины. Ими заменяют мужчин-интендантов штабов, хозяйственной и санитарной частей. Ревут, домой просятся.

Живу жизнью замызганного коняги: ни чувств, ни ощущений, кроме физических – утробных. Жру безбожно много и неряшливо.

Есть время, есть книги. Пишу сухие ведомости, донесения, рапорты. Бегаю по штабам. Дежурю. Милая жизнь для сохранения шкуры.

Наивные люди ожидали, что последним приказом Наркома можно ошарашить немца и остановить. А черные языки фронтов дотянулись до Краснодара и Майкопа, спустились до Минеральных Вод. Сталинград под ударом.

Люди ложатся и встают со словами: «второй фронт». Все мысли – о нем.

7 сентября 1942 года

Шельмовата у русского человека натура, все выгадывает. К примеру, кашевар на огневой позиции сейчас любезно так угощает, а раньше, когда я был смиренный солдатишко, для меня регулярной была порция жиденького супа.

Америка одарила консервами – прессованным суррогатом; Англия – ботинками: большими и тяжелыми, как мошна Детердинга.

У нас опять потери, глупые и обидные. Минометчики ударили несколькими минами по своим, отправив одного на тот свет, а двоих – в медсанбат. А немцы обстреляли соседнюю с нами деревню, газовыми мина-ми. Трое отравились тяжело (кажется, уже скончались), несколько – легко.

Интересно наблюдать в солдатской душе самый разнузданный онанизм мысли о Женщине и тончайшее щепетильное чувство к любимой девушке, которой гордятся, дорожат, но про которую рассказывают иногда грубо, похотливо, как бахвалился бы жеребец, будь у него речь…

21 ноября 1942 года

Штабы отъехали подальше «от беды», и это у нас называется «удачной рекогносцировкой войск».

Ползут резервы…

28 ноября 1942 года

Идут бои за город. Содрогаются от канонады стены землянок. Шум в воздухе приободряет тех, кто на земле. Пехотинцы лезут на Сергиеву Слободу. Три дня топчется здесь батальон. Убитых и раненых волоком перетаскивают по льду реки в тыл. Высокие обрывистые берега защищают от смерти надежно, и этим путем идет все: боеприпасы, люди, продукты. Минометно-пулеметный огонь немцев не дает поднять голову. Мы зарылись по щелям и болотным кустарникам.

Батарея выпускает сотни снарядов. Как-то солидно подтянуто действуют 76-миллиметровые «дрыгалки». Пьем за победу граммы спецпайка, и дело с концом.

8 декабря 1942 года

Грохот наступления пошел на убыль. Части 88-й немецкой пехотной дивизии окружены в Великих Луках. Остался узкий коридор, простреливаемый нашими войсками. С обеих сторон активно действует авиация, а так – удивительно тихо.

С нашей стороны применяются только штурмовики, которым трудно тягаться с «мессершмиттами». Пять-шесть подбитых Яков село в нашем районе, а один опустился прямо на батарею. Кадры не те: пилот кончал училище в Армавире, когда немцы тянулись к Северному Кавказу.

Как-то к слову пришлось похвалить У-2 и его усовершенствованного собрата Р-5. Старший лейтенант Л. заметил мне: «Он хвалит их, как славянофилы хвалили допетровские времена».

Слева, где-то совсем близко, успешно действует одна гвардейская часть, которая среди многочисленных трофеев захватила и бронепоезд, тревоживший нас все лето.

…Немецкие снайперы ежедневно выводят из строя десятки людей. Замечательная прицельная цейсовская оптика и надежная маскировка. Наши же стрелки не обладают ни первым, ни вторым. Зарылись по щелям и мерзнут.

Умный, энергичный человек комбат, пьет водку и мрачно, сосредоточенно думает.

Все, буквально все, мечтают о женской ласке. И если звучит музыкальная фраза: «…Сперва рука, потом плечо, потом и ноженька, и гавань тихая у Наты на груди…» – так это звучит сгустком большой человеческой грусти. Одолела и меня страсть к девичьей ласке, с которой не справишься постом и молитвами.

Старший лейтенант П., заместитель командира батареи, пустил пулю в висок: надоела война, армия, дисциплина.

21 декабря 1942 года

Лужи воды. Одежда и валенки намокли. Окопы брошены; валяются винтовки, противогазы, вещмешки, боеприпасы. Все исковеркано, искрошено, изломано снарядами. Грязно, черно, мертво. Из ям слышны стоны раненых.

…У немецкого дзота земля устлана трупами. В грязных маскхалатах валяются убитые немцы.

Во всем – следы хаоса, разгрома, уничтожения. Что-то рвется, трещит, свищет. Кто-то издали в дикой боли просит: «Пристрелите!..»

«Юнкерсы» шли в пике. Затем вой летящих бомб, и ожидание… Непередаваемое…

Пехота (уже который раз!) неудачно пытается наступать. Много потерь. Лежат тела людей, отдавших самое дорогое – жизнь за город Великие Луки. Мне бы хотелось, чтобы в таких же развалинах, в такой же крови лежал какой-нибудь прусский Тильзит.

…В наступательном порыве наша батарея отличилась необыкновенной дерзостью: просто выкатывалось на метров тридцать-пятьдесят от цели орудие и она подавлялась…

24 декабря 1942 года

Простоял с Ф. в городе несколько часов, глядя на пожары и проклиная войну. Он не унимался: «Когда же все это кончится?!»

Утром узнал: его уложил немецкий автоматчик, пробравшийся на одну из улиц…

Только сейчас мы убедились, чего стоит взять даже один неказистый кирпичный домик! Из исковерканного людского материала можно устроить доброе городское кладбище. За дом…

А мы оставляли Ростовы, Мински, Львовы, Риги, не дав и игрушечных сражений!..

8 января 1943 года

Раз залетел к нам в котлован снаряд 120-миллиметрового орудия. На счастье, не разорвался, а медленно, угрожающе дымился…

Подступы к военному городку Р. устланы телами нашей пехоты. Скорчившись, они лежали на льду реки, на дорогах и уличках; немцы лежали под кирпичами… Они держались цепко, упорно, уходили только тогда, когда ничего не оставалось…

13 января 1943 года

Бились за хлебозавод, от которого остались груды кирпича и жести.

Еще с утра, как затарахтела кухня, начался минометный огонь редкой точности. Одна «кухонная» мина, упавшая чуть ли не в суп, помешала допить водку, ранив двух человек, и так – целый день. Соседний блиндаж разметало снарядом.

Бои в воздухе как-то не ладятся: только немцы сделают свое дело – отбомбятся, как появляются наши. На земле скрежещут зубами.

3 февраля 1943 года

Теснота. Низкий потолок землянки. Патефон и карты с крупным банком…

Ждем наступления.

У Сталинграда началось. Рвутся к Ростову, Харькову, Ворошиловграду наши войска. Сотни тысяч пленных немцев.

Все в азарте патриотизма, всем мерещится конец войны.

8 февраля 1943 года

Брату исполнилось четырнадцать лет. Уже юноша... просто не верится.

Сидим в яме; глядим в перископ, ждем немцев.

9 февраля 1943 года

Наступление опять отложили. А тем временем потери от артиллерийских налетов растут: пехота видна немцам как на ладони.

Непростительное русское попустительство!..

16 февраля 1943 года

Попытка наступать на нашем участке и соседних закончилась провалом. В землянках споры: лучше бы не начинали!

Веселый парень-разведчик сказал: «У нас тут получилось, как с той бабой: залезли, а не удовлетворили. А она морду набила». Стоит оттепель.

15 марта 1943 года

Опять ползаем на высотах. Трупная гниль. Генерала сменили.

В районе Донбасс-Харьков немцы начали мощное наступление. Оно удручающе действует на каждого. Отчасти от того, что газеты заронили яд уверенности – немцы никогда не будут наступать. Так поняли простаки…

8 апреля 1943 года

Я думал о нравственности, о совести и поступках. Как условия жизни всемогущи над ними.

Служебная изворотливость наделила меня ложью, которой, как щитом, приходится защищаться.

Но самая бедственная черта у меня – шакалий аппетит. Такого голода я не испытывал с памятных дней 1933 года, голодного года для Белоруссии.

Голод доводит… К стыду своему, нужно сознаться: были случаи, что урвешь из продуктового пайка товарища… Возьмешь сухарь…

Так делают многие. Но это не оправдание. И насколько грязны подчас руки, настолько почернела душа…

21 апреля 1943 года

Мой товарищ, солдат-философ, в прошлом технически грамотный московский рабочий, говорит о смысле жизни: «Разве мы живем? Разве жили они, валяющиеся в воронках? Кто их помнит, будет помнить? Даже в семье не обронят лишнего слова – времена сейчас смертные, погиб он где-то далеко, не на глазах, да и вообще отстраиваться нужно, не до него… Мы – вот эта щепка, которая когда-то была живой ветвью, росла: ее срубили, покололи и скоро сожгут, не интересуясь ее прошлым. Живут те, кто оставил после себя след созидания или след разрушения…»

Наконец пришло сообщение о преобразовании нашей дивизии в гвардейскую. Спешно скреблись, штопались, мылись…

Студенческий забулдыга, переменивший несколько вузов, типичный «Онегин наших дней» в чине старшины. Все же человек он крайне интересный. Чинность и степенность манер вызывают насмешки по его адресу, но его слушают: Распутин, Клеопатра…

Капитан сдал батарею и полез в ранги, но на голодные пайки. По этому случаю офицеры пили. Попрощались сдержанно: порядком-таки надоел. Единственное доброе слово, сказанное вдогонку, было то, что он щадил людей в бою, лишний раз никогда не рискуя.

1 мая 1943 года

Ждали праздничных угощений. Но все было обычно, только водку дали за длительный период экономии. Я выпил триста граммов водки, и этим окончились праздничные жертвоприношения.

Фронт где-то за 20–30 километров, а есть жертвы: подорвались на минах три батарейных эскулапа, двоих из них я хорошо знал: первый был санинструктором у нас месяцев восемь-девять, молодой украинский «парубок», дерзкий в бою. Орден имел. Второй появился сравнительно недавно. Над нами висит, как дамоклов меч, гвардейское звание. Куда идут пути наши? А пока ловим мимолетные наслаждения.

4 мая 1943 года

Вполне благоустроились. Нас теперь десять. Частенько широко растягиваются меха гармони. Музыка – тот же напиток, дает забвение. Комбат говорит: «Давай нашу, украинскую!» А украинцы, как никто, любят свою музыку, свои песни, свой язык, – замечательная черта народного характера! Вновь появившийся командир разведки, гармонист, удалец-расстрига, заводит из любого жанра: «утесовское», «солдатское», «старинное», «украинское».

Весна гложет душу солдат, любовное томление, девчата. А их здесь много, и на всех, глядишь «глазами Меджнуна»!

8 мая 1943 года

Началась кампания за доброкачественность артиллерийского наблюдения и разведки. Занялся сам нарком. Мы пользуемся и ценим, как редко встречающееся время на войне, нынешние дни отдыха. Их больше не будет: успевай наслаждаться, ухватить!

Вечерами до ужина, днем вспыхивают дискуссии общие. И о сроках войны, и о газетных вральманах-прогнозерах, и об алма-атинском табаке, изменниках-генералах, материалистическом понимании истории, вероломстве союзников, радости Победы, будущем, женщинах, 33-м голодном годе, майских боях на Кубани, забастовках горняков в США, о внутриполитической жизни Америки – где каждый свободно высказывает свою позицию, даже филистерскую, пораженческую. (Для нас это: «Ого!»)

27 мая 1943 года

Сытая и привольная жизнь изменяет помыслы, требования, настроения. Маршал нас не забывает: специальным приказом установлено правило додачи в текущем месяце недополученных продуктов прошедшего месяца. Теперь мы барствуем, как фрицы в греческих и югославских экскурсиях, насыщаясь славными русскими щами, белой и пухлой пшенной кашей и американской законсервированной колбасой. Особенно материально поощряется разведка: продуктовый паек ей несколько увеличен. Общевойсковую разведку теперь превозносят до небес. Эта хвалебно-расточительная кампания, поднятая по сигналу Наркома прессой и всем военно-руководящим аппаратом, ставит перед разведкой большие цели и задачи. Заодно, лавровый листок из венка уважения, перепадает и артиллерийской разведке. Веду газету, провожу изучение устава ВКП(б), решений и т.д. Наша авиация разносит в щепки железнодорожные узлы, станции, вокзалы, перегоны на оккупированной территории. На Гомель, на Оршу, на Минск. Срывается концентрация немецких резервов. Большими массами самолетов делаются ответные бомбовизиты: кипят бои в небе.

14 июля 1943 года

Завтра 2-летний юбилей нашего полка. Одолели кроссы, спевки, смотры, конные скачки и рубка лозы – это прогулка офицерам.

Нет, мало нашему командованию Белгородского направления, чтобы отучить его от павловской плац-муштры на фронте!

17 июля 1943 года

Праздники в армии всегда превращаются в истязание души и тела. Митинги, читка приказов, бахвальство в речах: настоишься, накричишься «ура», устанешь, проголодаешься…

Здесь же плавает генерал, окруженный золотопогонниками.

Два дня находились на штабных занятиях, провели ночь у костра на месте бывшего совхоза, окруженного рощицей. В разговорах – бабы, политика, мысли о доме. Бахвальство о победах над женщинами.

22 сентября 1943 года

В газетах бессовестно привирают о Духовщине: фото, очерки, сводки. Даже ход самой операции искажен до неузнаваемости. Мы никогда не прорывали оборону немцев в р-не Спас-Углы, что нам приписывают…

11 октября 1943 года

Первая белорусская деревня называлась Новой Белью, и ее помянули в оперсводке Совинформбюро. И еще одна из первых деревушек мне запомнится – Засичино: здесь я просидел налет тяжелых немецких орудий. Деревня глядела сиротливо, и лица домов ее были исцарапаны и плаксивы. Предыдущую запись делал в д. Пнево. Жителей там не было, а противник сидел в километре на опушке леса и методично долбил по деревушке.

22 ноября 1943 года

Я раньше писал про оборонительную полосу противника по реке Лучесе. Конечно, это неточно, потому что до водного рубежа еще километров 15. Когда дописывал дневник, началась артподготовка, возникшая из пристрелок батареи. Все завозились, уже тронулись поближе к передовой обозы. Ночь прошла на старых квартирах. Успех был невелик: прорвали от силы 3 км по фронту. К вееру следующих суток все дороги были забиты войсками, которые из кожи лезли в эту горловину. Мы стали на левом фланге ее. Огромная равнина, вздыбленная артиллерией. К лесу в деревеньке – немец. Бьют пушки, на виду ползут тягачи, суетятся броневики: вправо, в прорыв, ползут и ползут обозы. Ночи мерзнем, к утру сбегаясь к костру. С наступлением начинаю приобретать вещевое добро.

13 февраля 1944 года

Нашу деревню немец периодически обстреливает. Сегодня обсадил нашу землянку воронками, а рядом убило командира стрелкового полка. Но самое существенное, что я упустил в предыдущих записках, – это появление больших групп авиации у немцев. От нее мы отвыкли, и она нам протрезвляет мозги. Идут схватки в небе.

11 марта 1944 года

Наши корректировщики вызвали огонь 76-миллиметровой батареи, у которой все же имелось до 150 снарядов. Остальные молчали – не было чем. Противотанкисты поработали. Вспыхнули гранатные бои. Ночью пришли наши раненые оттуда. Молодой радист, контуженный и оглохший, кричал, когда говорил, и было жалко его. Нескольких оставили навечно. Отражение организовал какой-то минометный офицер – командира батальона убило сразу. Траншеи завалены трупами.

Все те же 10 км шоссе до Витебска. Разведчики звонят дивчине-телефонистке: «Приди, посмотри в трубу на бесстыжего фрица, – расстегнул мошню в нашу сторону».

Миной убило к-на Федорова, 22-летнего красивого парня, старого моего начальника.

В память погибшего дивизион дал семь залпов; фрицы приняли их, очевидно, за артподготовку – один даже побежал не в ту сторону и поднял руки!..

3 июня 1944 года

Более полумесяца я здесь лечусь. Дикая тоска здорового тела гонит слоняться по окрестным рощицам, перелескам, деревням. Знакомился с молоденькой учительницей, поглядывал на 16-летнюю санитарку М. и уже совсем покорил дивчину из ремонтной бригады. Но к первой далеко и незачем ходить, вторая – дите, а третью увезли куда-то к Вязьме. Зачастую читаю ребятам нравящиеся мне рассказы и стихи. Мне жадно хочется заставить их затаить дыхание, примолкнуть многоголосую толпу, которая гудит пчелиным роем даже в столовой за ом¬летом. Я читаю со всей страстью, стараясь бережно донести до слушателей идеи, юмор, чувства автора.

Идут эшелоны на запад с техникой – с людьми прошли раньше. Сейчас не видим газет, нет радио, но радостные вести с наступающих Белорусских фронтов о взятии Витебска, Орши, Жлобина, о боях у стен Могилева и Бобруйска прошли электрическим током, в наши сердца, заставив измученного в ожидании солдата вновь уверовать в близкую развязку трагической бойни!

7 июля 1944 года

Все это время я находился в госпитале. Сейчас все госпитали передислоцируются в сторону фронта. Нас усиленно выписывают в запасные полки и дальше на эвакуацию… Распрощался с Ник. Банниковым. Прихотливые жизненные пути свели нас на две не¬дели, а зародилась дружба больше иной Любви.

Расцеловав его в губы, я почувствовал, что потерял третьего друга за войну.