Вайман Михаил Исаакович

«Я родился в Витебске в 1926 году, но в 1930 году, когда мне было четыре года, мы переехали в Могилев.

Мама, Бейля Михелевна Миндлина, 1894 г. р., была родом из деревни Колышки. У нее было два брата и четыре сестры. Они остались сиротами, когда маме было 13 лет. Старший брат Лева (или Ирма, точно не помню) погиб в Гражданскую войну на Перекопе. Дядя Иосиф стал артистом, даже знаменитым артистом, режиссером еврейского театра. В каком-то фильме играл до войны.

Тетя Хася, как и мама, была грамотная, работала учителем и шила очень хорошо. С мамой она переписывалась на идише. Писали такие письма!

Папин папа был сапожником, а папина мама занималась мелкой торговлей. Краем уха слышал, что дед попал под трамвай в Витебске. Больше о нем мне ничего не известно.

У папы тоже была большая семья. У него было четыре брата и три сестры: Хая, Ганча, Сара-Лея. Самый старший из братьев, Лева, уехал в Америку. Следующий брат Авром был заготовщиком в Черновцах. Он был классный мастер по обувным колодкам. Следующим был папа, а потом Гирсл. Они в эвакуацию успели уехать в город Кора-Балты в Киргизии. Там были два брата и две сестры.

Знаю, что папа, Ицка Шефтелевич Вайман, 1898 г. р., рано ушел из дома, лет в 13 или 14. Пошел зарабатывать себе на кусок хлеба. Но он сапожником не стал. Сапожная работа более нежная, более квалифицированная. Стал шорником, изготавливал упряжь для лошадей. Где он учился, я не знаю. Что он, будет мне докладывать? А сам я ему вопросы такие не задавал.

Папа переехал в Могилев с целой компанией шорников-евреев: Сололихин, Гандин, Тресков, Любчик. В Витебске была шорная артель, где работали в основном евреи. И всю артель из Витебска, всех этих классных специалистов, перевели сюда, в Могилев, и на базе этой шорной артели и создали шорную фабрику.

Самым главным был Хаим Рубинштейн. Это был самый сильный специалист. Он делал выездную упряжь с разными кисточками, плетеночками. Такую не каждый мог сделать. Во время сталинских репрессий его посадили за то, что где-то в колхозе хомут натер лошади холку.

Здание шорной артели и теперь стоит на улице Мигая за домом из красного кирпича, где художественная школа. Там изготавливали для армии хомуты, седла, все что нужно для упряжи. Цех деревянных деталей назывался клещевой (ведь там не все детали были мягкими, есть жесткая часть, которая обшивается кожей) и располагался где-то на Подниколье. Это был очень престижный цех, зарабатывали хорошо. Евреи на шорной фабрике были технологами, мастерами, а рабочих набирали из деревень. Папа и в цеху работал, и снабженцам был, и даже председателем фабричного комитета.

В Могилеве родители купили дом на 2-м Крутом переулке. В 1939 или 1940 году наняли печника. Печник, еврей, хороший мастер, был беженцем из Польши. Достали кафель и переделали русскую печку и голландку.

Помню, что печник все спорил с папой. Папа говорил, что идиш для жизни не нужен, и хорошо, что дети не знают его. А польский еврей доказывал, что раз мы евреи, мы должны знать свой язык. Тогда мне казалось, что был папа прав, а с годами я понял, что был прав тот польский еврей. Свой язык надо знать.

Я учился в русской школе № 4, в переулке Мигая. О том, чтобы учиться в еврейской школе, и речи не шло. Я и идиш-то толком не знал.

Ученик я был не ахти какой хороший. Меня отдали в ремесленное училище на Плеханова (бывшее еврейское училище). Там готовили разных специалистов: кузнецов, литейщиков, токарей, фрезеровщиков, слесарей и модельщиков. Выбирали самых крепких ребят в кузнецы, литейщики, которые поменьше – в слесари, токари, а мелюзгу – в модельщики.

Мастер модельной группы взял пару деталей, взял чертежи и провел лекцию о том, что это за профессия и какая она востребованная, интересная, интеллигентная. Объяснил, что жизнь любой детали начинается с отливок, с модели. Что после модели делается форма, потом форма заливается, а уже потом токари и слесари ее обрабатывают.

Тогда уже мы с удовольствием пошли на модельщиков. Когда я пришел домой и сказал, что записался на модельщика, мама спросила: «Так ты там тоже будешь самолетики делать?» (я ходил до войны в Дом пионеров в авиакружок). Ну, я, как мог, объяснил. Но мама не поняла ничего. Она специально пошла в училище и стала мастера расспрашивать про эту специальность, что это за работа такая. Так он сказал: «Мадам Вайман, не волнуйтесь, не переживайте, это работа нисколько не хуже, чем вся остальная. А даже, может, и лучше». Папе тоже было интересно, что это за работа такая. И он пошел к механику на фабрике и стал его спрашивать. Тот сказал: «О, это работа очень хорошая. Если твоему сыну понравится стружка». Это было в 1940 году, мне было 14 лет. В училище нас одевали с ног до головы: парадная форма, повседневная, рабочая. Кормили два раза в день. И кроме профессии, преподавали математику, физику, черчение.

Мы жили в том доме, который купили. Отремонтировали его. Свиней растили. Огорода не было, но от шорной фабрики в районе авторемонтного завода у нас был участок, и мы там сеяли несколько соток картошки.

Когда в 1938 году поломали собор Святого Иосифа, большевики додумались свозить в овраг недалеко от нас все, что от него осталось – большие глыбы из кирпичей и камней. Почти до самого дома овраг завалили.

В то время недалеко от нашего дома наверх в центр города к двухэтажному кирпичному дому, который называли «военным», вела деревянная лестница. По этой лестнице иногда водили солдат в баню (баня стояла на соседнем, 1-м Крутом переулке, и ее снесло наводнением 1942 года. – Ред.). Ночью спишь и слышишь: тук, тук, тук – солдаты бегут. Солдаты располагались в воинской части на улице Ленинской – там, где сейчас музыкальное училище.

Мы тоже ходили в эту баню мыться. Там было одно отделение. Один день мужчины мылись, другой – женщины. Но чаще мы ходили в двухэтажную баню Герца (так ее называли) в Пожарном переулке. Она была главная, находилась за нынешним клубом бокса (бывшая Купеческая синагога). Потом там построили жилой дом.

За нашим домом (в сторону Дубровенки) шел огород-сад, и там стоял большой дом, где жил Лева Медников. Мы туда ходили кататься с горки.

Даже на конях можно было к милиции, к кинотеатру «Чырвоная Зорка» подняться. Но как-то сильный дождь там все размыл, сделали лестницу, и на конях уже ездить было нельзя.

Ходили часто на Вал – любимое место отдыха могилевчан. Там была площадка, шикарный ресторан, летний театр, огромные деревья, обзорная площадка, очень культурно было. Танцы, аттракционы, качели-карусели. На площади было четыре дома. Самый главный дом – губернаторскую резиденцию – отдали под Дом пионеров. В здании губернского правления до войны была типография. С правой стороны еще два дома было. В одном сейчас музей. Остальные разрушены. На площади этой рос молодой сосонник. И на дорожке стоял памятник, посвященный войне с Наполеоном. Стояли две наполеоновские пушки, и было написано, какие войска принимали участие в войне. В землю был закопан ствол старинной пушки, а на нем – медный (или бронзовый) круг – солнечные часы. А дальше стояла ратуша. Ее называли каланчой. И там по верху ходил пожарник. С каланчи все Луполово просматривалось. Я ее еще после войны помню, довольно нормальную. Ее снесли и на фундаменте колесо обозрения поставили. Сейчас опять восстановили.

Еще мы ходили в костел. В воскресенье проходили службы. Никто нас никуда не выгонял. Бывало, летом покупаемся в Днепре, возвращаемся домой, слышим – орган играет. Зайдем, послушаем. Красиво там все было!

По улице Первомайской ходил автобус, но очень редко. В основном ездили извозчики. Каменная арка, там, где сейчас на памятной доске отмечено, какие войска принимали участие в освобождении Могилева, была входными дверями в цирк. Рядом – стоянка извозчиков. Стояло пять-десять экипажей... Помню, мы с мамой поехали на вокзал дядю Иосифа встречать, а он раньше приехал, взял извозчика. Мама увидела из окна автобуса. Закричала: «Эй!» Но кто тебе автобус остановит?

Был такой случай. Как-то зимой мама купила на Первомайской улице ведра два или три мелкой картошки, целый мешок. Мы на саночки мешок положили, и я помогал тянуть. Стали спускаться по Буличевой горе (от школы № 1 крутой спуск к Дубровенке). Там и на машинах, и на подводах ездили. А дети кругом на санках катаются. Мама говорит: «Давай и ты тоже». Я лег на этот мешок, а он тяжелый – как меня понесло! Я испугался, оттолкнул его от себя. Он – вниз, пробил лед и в воду. Мама меня не ругала, ничего. Пошла, позвала квартирантку (какие-то женщины у нас жили) и вытащили эту картошку. Мне тогда лет десять было.

Большие хлопцы в лапту играли. А мы, дети – в чижика. Игрушек особых не было. Колесики катали, обручи.

Голодными мы не были, всегда было что покушать. Уже после войны мама пекла еврейские блюда: имберлах, гоменташен. Вспоминали еврейские праздники. До войны это не было принято, но обрезание делали. Папа ведь был членом партии, а религия – «опиум для народа». И вообще в доме о религии не вспоминали. Папа даже в синагогу не заходил, а мне не с кем было ходить. Недалеко, на улице Садовой, на спуске к Дубровенке, была синагога. Большой дом бревенчатый, не покрашенный, не шалеванный, неприветливый. С двускатной крышей. Внутрь я не заходил. Про эту синагогу я знал, так как ходил к своему другу Гусаревичу, который жил на горе над синагогой. Знаю, что на нашей горе, где жили Зеликовы, после войны старики собирались на миньян. Папа моего друга туда ходил. Но они не только помолиться туда ходили, но и просто ради общения. По рубчику скинутся, пообщаются, по чарочке возьмут.

В соборе Святого Иосифа был шикарный исторический музей. Там много было экспонатов, красивые картины. Запомнился маятник, как в Ленинграде в Исаакиевском соборе. Маятник был зацеплен за центральный купол, демонстрировал вращение земли. Нас пускали в музей бесплатно. Жалко было, когда его снесли. Я помню, как выгружали экспонаты и в цирк свозили. Там хаос какой-то был. А ведь цирк функционировал не круглый год, как в Минске. Он работал только месяц-два, осенью в основном, а так был закрыт. Он был нормальный, стационарный, но неотапливаемый. Где ты отопишь такое огромное здание? Подсобки были, конюшни. У нас даже квартиранты жили, когда цирк приезжал. Жил какой-то музыкант с семьей, женщина жила, которая ухаживала за собаками. Так она меня без билета пропускала. Я заскочу через ворота на конюшню, а контрамарку продам – деньги на мороженое есть.

Цирк – это всегда интересно! Особенно борьба. У-у, мужики были любителями на борьбу посмотреть. Не столько ходили на представления, сколько на борьбу посмотреть. Самого Поддубного я видел, между прочим. В начале представления парад был. Каждого вызывали по фамилии, имени-отчеству, сколько лет ему, какой город он представляет. Каждый борец был приписан к какому-то городу: Москва, Киев. Музыка играла. А потом, когда все стояли по кругу, объявили:

«Неоднократный чемпион мира Иван Максимович Поддубный!» Он выходит, и все: «О-о-о!» Но он уже не тот был... Ну, они там договаривались, это же представление было, не настоящий поединок. Помню еще, мама меня брала, когда выступал Дуров с животными. Поезд у него там шел, обезьянки, дрессированные собачки. Цирк сгорел во время войны.

А кроме того, был в Могилеве, как его называли, революционный музей, около школы № 3 на Ленинской улице. Мы и туда ходили. Там были панорамы: и революционные, и о том, как погромы еврейские устраивали.

Помню, когда началась война, около «Чырвонай Зорки» у динамика стояли люди, все такие хмурые… Было такое воспитание: «Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы». Никакая война нам не страшна, врага разобьем малой силой на чужой территории. И как-то воспринимали эту войну без особой паники. Мы же непобедимые...

Я тогда был учеником училища, и нас посылали копать противотанковые рвы в районе бани на Шелковой фабрике, где дорога идет на Ямницу. Конечно, мы сами не копали, копали мужики, а мы там уже помогали землю разравнивать, разбрасывать.

Уже в Могилев беженцы приходили со стороны Минска. Полгорода беженцев было. Воинские части. Движение было – страшное дело.

Я даже воздушный бой видел над территорией шорной фабрики... Но что наш самолет против «Мессершмитта»?

Первую бомбу бросили в Могилеве в районе улицы Вербовой возле Дубровенки. Тогда сразу по городу паника поднялась. Собрались работники швейной фабрики и поехали в сторону деревни Лыково. Там наша квартирантка жила. Мы туда приехали, и нас поселили в сарай. Ночь или две переночевали и домой вернулись. Немножко успокоились.

В училище дали команду: «Будем эвакуироваться!» Папа, мама с чистой совестью меня отпустили: «Езжай!» И где-то 2 июля мы пошли на вокзал пешком, нас погрузили в несколько вагонов. И поехали. Никаких вещей с собой не было. В Калугу заехали, потом в город Пензу. Выгрузили, повели в какой-то темный барак, покормили супом с какими-то темными галушками.

Следующая остановка была недалеко от Ижевска в Удмуртии, город Мозга, станция Сединская. Там была построена новая школа. Мы туда все выгрузились, переночевали. Директор, завуч дали телеграмму в Москву: «Куда ехать?» Ответили – в Новосибирск. Погрузились и поехали в Новосибирск. Район Кривощеково. Светлое, красивое здание училища. Одну ночь переночевали. Слесарей, токарей оставили в Новосибирске. А тех, кто связан с литейным производством, отправили в Гурьевск – километров 200 от Новосибирска. Там было училище. Нас приняли хорошо, покормили, поселили.

Из Могилева, наверное, месяц ехали. Кое-кто удрал, якобы к родителям. Мы же не военнообязанные были. Я никуда не бегал. Везли, я ехал. Привезли, учили, кормили, выпустили.

Госпиталь находился в городе Тан-Нань. Там я находился неделю. Потом отправили в комендантский взвод, на склады. Что там надо было охранять, понятия не имею. Оборвались мы к тому времени так, что пришлось с японских складов воровать японскую одежду. В ней и ходили. Потом склады расформировали. Нам дали документы и отправили на вокзал. Было нас человек семь-восемь. Один говорит, что у него знакомый офицер из части недалеко. «Давайте туда попросимся. Может, заберут». И нас взяли. Это была артиллерийская бригада отдела Главного командования. Мы попали в штаб, охраняли территорию, а через некоторое время нас отправили по частям.

Я попал в артиллерийский полк 122-милимеровых пушек. Стал разведчиком-наблюдателем. Что входило в обязанности разведчиков? Когда пушки стреляют, я с наблюдательного пункта должен был корректировать: недолет, перелет. А потом меня отправили в школу сержантов по этой специальности. Я там хорошо учился, даже был отличником боевой и политической подготовки. Потом меня взяли в вычислители. Ну, вроде получалось у меня неплохо. Но тут пришла команда, и расформировали всю эту часть. И школу в том числе. Нас повезли в порт. Погрузили на корабли и повезли. И опять, куда везут, что – ничего не знаем. Только вышли в море, начал нас колошматить шторм. Внутренние палубы были загружены соей, рисом, а на верхних были мы. Начало от качки тошнить. Ночь прошла, и мы приехали во Владивосток. Потом – на вокзал, в вагоны, и поехали на запад. «Старики» начали нарушать дисциплину, воровать. Старший поезда дал телеграмму в Москву: дайте, ради Бога, адрес, я их выгружу. И мы заехали в Амурскую область в г. Свободный. Несколько дней побыли, а потом всех, кто был в Корее – в вагоны и на восток. Нужно было переправиться через огромный Амур. Так и поехали в сторону перевала Сихоте-Алинь на север. Где-то станция не принимала, и мы остановились. А малины кругом! Мы как высыпали ее собирать...

Приехали мы в Совгавань, а там японский лагерь пленных. Загорожено все, вышки, провода. Нас туда не пускают: какую-то дезинфекцию сделали и все проветривали. И мы должны были спать на улице. Я смотрю, вроде все чисто, гладенько. Шинель постелил, чувствую – камень. Смотрю и не вижу. Утром поднимаюсь и иду в санчасть. Говорю, что как стемнело, я ничего не вижу. Врач, ничего не говоря, дает мне ложку рыбьего жира. Я пару раз к нему сходил, и зрение восстановилось. Потом нас заселили в этот японский лагерь и распределили на работы кого куда.

А я смотрю, там небольшой литейный цех. Они, видно, там сами формуют, сами плавят, сами заливают, сами выбирают. Я спрашиваю: «А модельщики у вас есть?» Отвечают: «Конечно, есть!» Я пошел, нашел этих модельщиков. Говорю: «Я тоже работал модельщиком». А они: «Слушай, давай к нам. У нас столько работы, мы не справляемся». Они связались с начальством и в заявке: «Вайман пойдет в распоряжение начальника литейного цеха». Мне дали фартук, ящик с инструментом, верстак и пару чертежей. Хлопцы-солдаты ко мне приходили, говорили: «Ой, какой молодец, какая у тебя работа культурная». Завидовали мне. Но недолго поработали. Опять команда: «Выходи строиться». Вокзал и поехали. Завезли под Комсомольск-на-Амуре, в тайгу лес валить. А зима, снега по пояс. Мы валили, штабелевали, подходили лесовозы, грузили их. Так целую зиму. Родители тогда уже были в Могилеве.

Потом нас завезли почему-то в Комсомольск- на-Амуре. Приехали в город, увидели кинотеатр. «Пустите нас в кино!» Выходит, директор кинотеатра, говорит: «Ребята, ну не будем шуметь, когда будут свободные места, я вас пропущу». А сам позвонил в комендатуру. Там подняли тревогу, прислали солдат... и нас на гауптвахту. Обстригли. Вот такая была история.

А потом опять на вокзал. Мне как раз посылку прислали из дома. Почтальон принес прямо на вокзал. Я ее открыл, и тут же хлопцы – раз, раз – и все расхватали. Мы поехали во Владивосток, где я дослужил до конца. Отслужил почти шесть лет. На следующий день после 7 ноября, праздника революции, нас загрузили в телятники и отправили вместе с демобилизованными моряками из Порт-Артура, которые по 7–8 лет отслужили. Многие на фронте побыли, с немцами, с японцами воевали. А их в декабре в телятники. Бегали, какие-то щепки собирали, угли воровали, чтобы протопить, согреться. Я уже был не военнообязанный и где-то в Сибири купил билет на почтовый поезд и поехал.

Домой приехал 5 декабря 1950 года. Нулевая температура, серое все, туман стоит. В 1941 уехал в июне месяце, в декабре 1950 вернулся. Около десяти лет меня не было. Уехал пацаном, вернулся в 25. Хорошо? Самые такие лучшие годы пропали. Через год женился, надо было жить, устроился на завод «Строммашина». Всех модельщиков в армию забрали, потому за меня ухватились, как за горячий пирожок. 48 лет проработал».