Брудолей Галина (Голда) Григорьевна

«Я родилась в еврейском местечке Селец (когда-то в адресе на конверте писала «Селец-Еврейский») в 1921 году в бедной многодетной семье. Отец, Григорий Брудолей, родом из Костополя Западной Украины (умер в 1928 году).

В свое время они с братом и его семьей бежали за счастьем в Белоруссию. А специализировались они на заготовке древесины для мебельной фабрики в Быхове.

Папа обычно уезжал на работу на всю неделю. А мама и мы, дети, занимались земледелием. Я в десять лет жала уже наравне с женщинами. Помню момент, когда папа прибежал домой радостный и повторял: «Мы бедняки! Мы бедняки!» Я позже поняла, почему он радовался. В то время у нас был гектар с четвертью земли на такую большую семью, а ведь с нами жила еще и бабушка, которая помогала маме нас растить. Когда объявили коллективизацию, забрали в колхоз весь скот. У нас тоже корову забрали, так что и есть нечего стало. А через некоторое время объявили это перегибом и разрешили корову забрать. Брат сразу за ней побежал и довольный назад привел. Но это ему аукнулось: не приняли его за это в пионеры. Тогда бабушка пошла за него просить: «Возьмите внука – сидит, плачет...» Пожалели.

В семье было четверо детей. Три мальчика старше меня, я самая маленькая. Мама Тайбе овдовела в 36 лет. Она, очень трудолюбивая и мудрая женщина, смогла воспитать всех детей так, что я всегда вспоминаю ее с благодарностью. Старший брат фактически стал для меня отцом, ему тогда было шестнадцать лет, а мне – шесть.

Бабушка и мама были очень религиозными. Они нам шептали на идиш: «Когда вам говорят, что Бога нет, вы молчите. Против света не пойдешь, но в сердце держите, что Бог есть!» Мама нигде никогда официально не училась, но читала на иврите и на память молитвы знала.

По рассказам я немного знаю о дедушке и прабабушке по материнской линии. Прабабушка была бабкой-повитухой, принимала роды во всей Вендрожской волости. Мама мне рассказывала, как она мыла перед этим руки, а у меня потом была возможность сравнивать с тем, как нас учили. И вы знаете, она это делала по всем правилам гигиены и эпидемиологии! Ее знали и уважали очень многие.

Дед, Меер Чарный, считался местным раввином. Он не работал, только молился. Приходили к нему люди за всякими советами, а он мог все проблемы «разложить по полочкам».

Помню, что к нам домой приходил учитель-меламед, который занимался с братьями. А я в это время забиралась под стол и все слушала, многое запоминала и братьям подсказывала. Старший брат Гриша не хотел учиться, он лошадей любил, и все время с ними проводил. Перед войной Гриша имел образование в объеме начальной сельской еврейской школы. А два других брата учились с желанием и уже перед войной имели высшее образование. Средний, Мирон, учился в школе № 1, потом работал на строительстве шелковой фабрики, окончил рабфак, перед войной уехал в Ташкент искать счастья. Там он окончил институт легкой промышленности, женился и жил. Младший брат Миша был авиатором, окончил в Харькове авиационную школу.

Когда мы ходили в синагогу, женщины садились поближе к маме, чтобы она подсказывала слова. По-русски она научилась писать позже и всем еврейским старушкам писала письма. А когда я подросла и научилась писать, передала лей мать это дело в мои руки. Они с бабушкой были очень добрыми. И не только к нам – помогали беднякам, хоть сами богачками никогда не были. Привечали любого, русский ли, еврей. Могли последнюю одежку отдать, если видели, у него одежда плохая. Уже когда мы жили в Могилеве, мама очень жалела нашу соседку Настеньку, которая часто болела. Всегда в печке был горячий чай, который она готова была и в холод, и в дождь нести к ней домой.

В Сельце было две синагоги. Одна сгорела в 20-е годы. Я была маленькой, но пожар очень хорошо помню. Во второй сделали склад, а потом клуб. Мы ходили туда на танцы.

Я окончила 7 классов еврейской школы в Сельце в 1937 году. Две мои учительницы жили у нас на квартире. Потом училась в школе № 3 в Могилеве, жила в школьном интернате, затем у старшего брата на съемной квартире. Был зимний набор в медицинском техникуме, и мы решили, что будет лучше, если я продолжу учебу там. Ведь там давали стипендию. Так я и сделала. Перед самой войной мы продали дом в Сельце и переехали в Могилев, купили небольшой домик возле аэродрома на Луполово (когда мы вернулись после войны, его уже не было).

Я очень полюбила свою профессию, старалась, училась очень хорошо, видно, в маму пошла. Это в жизни мне очень помогло.

В 1939 году я уже окончила учебу, получила специальность фельдшера. Это был выпуск специально для Западных районов Беларуси, но меня оставили в Могилеве, направили в Луполовскую амбулаторию. Заведовал ею Моисей Лазаревич Гуревич. Мы сидели с ним в соседних кабинетах.

Он мне говорил: «Если у тебя неясный больной, ты не бегай. Постучи в стеночку, я приду, посмотрю». У него я училась работать и стала хорошим специалистом. Работала больше двух лет участковым фельдшером.

Когда началась война, старшего брата взяли только в нестроевую хозяйственную часть на Мышаковке, потому что он был кормильцем семьи.

У меня после окончания техникума было звание лейтенанта медицинской службы. По повестке я пришла в военкомат, и меня в первый же день направили в госпиталь № 1430 в Кооперативном переулке (по-моему, это здание и сейчас еще существует). Начальником госпиталя там был Наум Львович Сандлер – очень умный и толковый специалист, обладавший изумительной памятью. Формулы чуть ли не всех лекарств он знал на память. В первые дни войны работать было очень трудно. Госпиталь был в довольно неприглядном виде. Раненых везли машинами. На полу лежала солома, она и была вместо кроватей. Где была перевязочная, где операционная – не разберешь.

Тогда было заброшено в Могилев много диверсантов. Я сначала сидела в регистратуре – все старались встать на учет, чтобы обеспечить себя пайком и лечением. И заметила, что один в милицейской форме, с подвязанной рукой, только подходит, послушает вопросы и ответы и отходит. Мне стало это подозрительно, и я побежала к замполиту. А тот, как увидел, что я отошла, кинулся убегать. Его поймали. Оказался он диверсантом, руководителем какой-то большой группы. Вот так началась для меня война.

Несколько раз приходил навестить меня брат. Он все переживал, что неизвестно, что с братом-летчиком, меня отправляют на передовую, и непонятно, что с мамой будет. Он считал, что его самого на передовую не отправят. Но через несколько дней им, совершенно необученным, дали винтовки и отправили на фронт. Гриша погиб совсем быстро под Гомелем. Об этом я узнала уже позже от одного раненого, когда мы стояли под Курском.

Мама осталась с родителями жены брата. Я надеялась, что она выедет с этой семьей. Но уже потом я узнала, что маму они почему-то не взяли с собой. О ее дальнейшей судьбе мне рассказал брат-летчик Миша. Он был сбит под Чаусами и смог выпрыгнуть с парашютом. Получил касательное ранение головы. Его подобрал старичок, помог перебраться через линию фронта. Брат потом после войны ему все время помогал в благодарность за спасение.

Сразу после освобождения Могилева Миша тоже попал в город и хотел узнать, что стало с мамой. Оказалось, что мама жила в городе (на Луполово возле кладбища) в течение года. Рядом с нами жили Николай и Настенька (та самая, которую мама чаем отпаивала). Николай сотрудничал с партизанами. Он смог сделать маме «русский» паспорт, и у нее дома была явочная квартира. А потом к маме вселили на постой какую-то женщину. Каким-то образом эта женщина узнала, что мама еврейка, и выдала ее фашистам. Тогда арестовали и маму, и Николая. Это все рассказала брату Настя. Брат нашел эту женщину, оказалась, что она работала машинисткой в пединституте. Он с товарищем пошел к ней на работу, увидел там что-то из маминых вещей. Сказал: «Пулю на тебя жалко». Ударил ее рукояткой нагана и сдал органам. Что с ней стало потом – неизвестно.