Благов Игорь Иванович

Этот день остался в моей памяти навсегда

До конца своей жизни каждый, оставшийся в живых участник войны, помнит свой первый бой, помнит самые тяжелые и трагические моменты, помнит погибших товарищей. Помню их и я, поэтому считаю своим долгом поделиться этой памятью с вами.

О, поле боя, Буйничское поле…

Дорога… Даль… Четыре стороны…

С тревогой, со своей глубинной болью

Ты все идешь, идешь с войны.

Три дня подряд (с 9 по 11 июля) позиции нашего 388-­го полка подвергались массированной бомбежке и артиллерийскому обстрелу. Следующий день, 12 июля, остался в моей памяти навсегда.

С наступлением рассвета со стороны Днепра появился немецкий двух-фюзеляжный самолет, прозванный нами «рамой». Летел он довольно низко. Зенитная батарея возле шелковой фабрики открыла по нему огонь. Набрав высоту, «рама» начала кружить над линией обороны. Это заставило насторожиться: уж не готовит ли фашист очередную пакость? Из боевого охранения стали поступать сообщения: «В лесу слышен шум моторов! На опушке леса появляются танки!» Наступила тревожная тишина, нарушаемая звуком мотора вражеского самолета. По линии обороны пронеслись команды: «Приготовиться к отражению атаки!». Так рано немцы еще не начинали. Я осмотрел коробки с лентами, их у нас было четыре. Приказал Савельеву набить патронами и две запасные старенькие ленты. Ребята из соседнего с нами расчета противотанковой пушки суетливо освобождали ящики, раскладывали снаряды на брезенте возле орудия. Заняв свое место слева от пулемета, я стал вести наблюдение за полем в бинокль, который мне вчера отдал командир взвода. Ему же наши разведчики подарили трофейный «Цейс».

По опушке леса от Бобруйского шоссе до железнодорожной насыпи выстраивались приземистые танки с короткими стволами орудий, в промежутках между ними стояли самоходные орудия, бронемашины, суетились солдаты. Bпервые увиденное такое большое количество техники, готовой ринуться на нас, да еще приближенное оптикой бинокля, произвело на меня жуткое впечатление, в груди появился холодок. Занятый наблюдением, я не расслышал шороха пронесшихся над головой снарядов. Упреждая немцев, перед опушкой леса возникли фонтаны разрывов. Батареи наших гаубиц начали вести заградительный огонь. Сплошная полоса взрывов перед опушкой леса от их беглого огня взбодрила меня. Холодок в груди рассосался. Я оторвался от бинокля и посмотрел на бойцов своего расчета.

Они не видели того, что довелось увидеть мне, и были не только спокойны, но и радовались, наблюдая слаженную работу наших артиллеристов. Михаил Жуков протягивал цигарку с махрой Ивану и, улыбаясь, говорил:

«Вот дают! Вот дают прикурить фрицам!». Чтобы лучше видеть, Савельев встал на ящик из-­под патронов.

Прильнув к биноклю, я увидел, как над лесом поднялись сигнальные ракеты. Началось!.. Преодолевая полосу заградительного огня, ныряя в воронки от снарядов, по полю, поднимая пыль, шли танки. Не прекращая, вели огонь наши гаубицы. С опушки леса, поддерживая танковую атаку, били самоходные орудия немцев. Танки шли цепью по всему полю. Их было много, очень много, не менее полусотни. За танками шли густые цепи гитлеровцев. Савельев, которого я послал посмотреть, что делается справа от насыпи, доложил: «С той стороны их идет тьма!». Огонь из самоходных орудий усилился, теперь они медленно, с остановками, передвигались вслед за танками. Вся эта лавина неудержимо приближалась… Снаряд, попав в железнодорожную будку, разворотил ее. Следующий снаряд едва не поднял на воздух наш блиндаж, взрывная волна начисто снесла накат, завалив землей и шпалами ход сообщения. Нас отбросило к задней стенке, пыль запорошила глаза, от сгоревшей взрывчатки стало нечем дышать. Свалившийся с площадки пулемет всей четырехпудовой тяжестью упал на ногу Михаилу. Наполовину задохнувшиеся, мы постепенно пришли в себя. Подняли пулемет на площадку, освободив ногу Михаила.

Бой грохотал с неистовой силой. С нашей стороны в него вступили все противотанковые орудия, полковые и батальонные минометы. Взойдя на минное поле, подорвались несколько танков, среди остальных произошло замешательство, и они расползлись в разные стороны. Немецкая пехота приблизилась на расстояние 250­300 метров, когда по ней открыли огонь из стрелкового оружия, пулеметов и ротных минометов. Приказав Савельеву и Ивану Жукову выбросить из блиндажа обвалившиеся шпалы, освободить засыпанные ящики с патронами, я встал за пулемет, Михаил переместился на место второго номера. От непрерывного огня пулемет перегрелся, кончились ленты. Кожух пулемета охладили запасом воды. Савельев с Иваном быстро набили патронами израсходованные ленты. Пулемет Юлдашева работал хорошо, взаимодействуя с нами, он короткими очередями, выбирая скопления немцев, бил по целям, а их было много… Вел огонь и пулемет сержанта Ильченко, который еще вчера командир взвода переместил вперед, поставив на железнодорожном переезде. За ночь ребята сумели отрыть себе хорошее укрытие.

Бой, не утихая, кипел по всей линии обороны. Танки нашли проход через минное поле возле железнодорожной насыпи. Здесь образовалось скопление машин, как на узкой улице. По этому скоплению у насыпи, почти в упор, били 45и 76­мм орудия. На поле застыли подбитые и подорвавшиеся на минах танки. Некоторые из них превратилась в огневые точки, из них вели огонь уцелевшие экипажи. Солнце над Буйничским полем перевалило полуденную черту, едва проглядывая через завесу дыма и копоти от горящей ржи, чадящих на поле танков, рвущихся снарядов и мин. В этом грохочущем аду немецкая пехота в отдельных местах врывалась в первую линию наших траншей, завязывались кровавые рукопашные схватки, в ход шли штыки и гранаты.

Напряжение боя достигло того предела, когда немецкая пехота дрогнула и стала отходить, Уцелевшие танки волокли в лес подбитые машины. Видя это, мы вздохнули с облегчением. Но испытания наши на этом не кончились. Огонь немецкой артиллерии не прекратился, наоборот, усилился. Снаряды ложились за нашей спиной, в районе кирпичного завода и в роще у станции Буйничи, где располагались батареи наших артиллеристов. Прикрывая отход пехоты, по нашим траншеям вели огонь окопавшиеся на поле минометные расчеты немцев. Один такой расчет мы заметили. Пристрелявшись, Михаил Жуков заставил его прекратить огонь. Авиация немцев продолжала бомбить город. Там вспыхивали пожары, поднимались столбы дыма. Наших самолетов в этот день в воздухе мы не видели, их не было.

Затяжной штурм наших позиций был сорван, немецкие танки не смогли преодолеть минированную полосу, отдельные прорвавшиеся машины были подбиты и сожжены буквально на линии траншей. Немецкая пехота отошла, и часть ее окопалась на поле. Проверив боезапас, я обнаружил, что патронов у нас осталось мало, всего два ящика, шесть гранат и четыре бутылки с зажигательной смесью. Ребята устали, их осунувшиеся лица покрыла пыль и копоть. Савельев с Иваном, выворачивая карманы, искали бумагу, чтобы скрутить цигарки. Откопав засыпанную в нише полевую сумку, я отдал им остатки хранимых газет. От дыма махорки кружилась голова, сосало под ложечкой, наши желудки были пусты, второй день мы ничего не ели. Михаил Жуков, сидя на ящике, скрипел зубами.

– Что с тобой, Миша, – спросил я.

– Да вот нога разболелась, – ответил он. С большим трудом мы сняли сапог. Нога распухла и посинела.

– Как же ты стоял за пулеметом?

– Только сейчас почувствовал боль, – ответил он.

– Что же делать?

– Да ну ее к бесу, я потерплю как­-нибудь.

Я послал Савельева к соседям, узнать, нет ли у них сухарей. Вместе с ним к нам пришел сержант, командир орудия.

– У меня, – сказал он, – тоже ребята голодные, остатки НЗ еще вчера утром съели. Как тут у тебя?

– Патронов маловато осталось, – показал я на ящики.

– У меня тоже снарядов мало, всего четырнадцать штук. Как думаешь, полезут они еще?

– Да, наверное, не успокоятся, – я дал ему бинокль.

– Откуда он у тебя? Мне бы такой.

– Комвзвода свой отдал. Осмотрев поле и опушку леса, сержант подал мне бинокль и сказал:

– Видишь танк, что боком стоит?

– Вижу.

– Моя работа! – с гордостью сказал он. Смотри внимательно, что видишь ниже креста?

– Дырку вижу рваную.

– То­-то, – заулыбался сержант, – сам лично весь бой за наводчика был. Я за меткую стрельбу на сборах благодарности от командования получал. Ну ладно, друг, пойду к своим хлопцам. Что-­то фрицы на опушке шевелятся, готовиться надо. Пожав мне руку, сержант выбрался наружу и, не сгибаясь, пошел к своему орудию. Я смотрел вслед этому ладному крепышу и не ведал, что через два часа он и его ребята будут в упор расстреляны из орудия танка, и нам придется отомстить за их смерть.

Немецкая артиллерия по­-прежнему вела огонь в глубину обороны. Наши батареи на их огонь не отвечали. По кювету, от железнодорожной будки, согнувшись, бежал наш боец. Всмотревшись, я узнал сержанта Ильиченко. Свалившись к нам, он отдышался и попросил:

– Дай докурю. Я отдал ему начатую цигарку.

– Как вы тут, живы?

– Да пока живы, а у тебя все целы?

– Целы все, только первый номер контужен. За гранатами я к тебе пришел.

– Что, и у тебя до гранат дело дошло?

– Понимаешь, дошло. Внизу у насыпи много фрицев скопилось. Мы их не видим, они нас тоже. Догадались, что они там, когда от них граната пролетела. Хорошо, что в окоп не залетела, снаружи рванула. Мы сгоряча на них тоже четыре штуки израсходовали. Выручи, друг, одолжи пару гранат, две штуки всего осталось.

Я отдал ему половину своего запаса гранат.

– А куревом не богаты?

Пришлось поделиться махоркой. Ее у нас тоже было маловато.

– Ну, а пожевать нечего, – предварил я следующую просьбу. Ильченко обнял меня, пожелал мне удачи и довольный поспешил к своим ребятам.

Артиллерийский обстрел прекратился. Я стал внимательно следить за опушкой леса. Ребята, закончив набивку лент, занялись расчисткой полузасыпанного хода сообщения.

– Пpекратите пыль поднимать, лучше покурите, – сказал я им, – фрицы, наверное, опять полезут.

Затишье длилось недолго. Враг, видимо, задался целью в этот день окончательно сломить наше сопротивление и ворваться в город. Над лесом опять взвились сигнальные ракеты. С новой силой начала обстрел артиллерия, снаряды ложились на переднем крае обороны. Одновременно от леса в атаку пошли танки, теперь их стало меньше. Следом за танками показались серо-­зеленые цепи солдат. Начался второй штурм наших позиций. На этот раз опытный и коварный враг, видимо, учтя первую неудачу, не развернул танки цепью по всему полю. Танки шли уступами под острым углом по 5­6 машин в уступе, на ходу ведя огонь из орудий. Уверенность, с которой они направились к минированной полосе, стала ясной, когда в бинокль я заметил обозначенные проходы. Их, наверное, немцы сумели проделать во время первого штурма. Ну, теперь держись, подумал я, дадут нам жару… Грохот боя усилился, с обеих сторон работала артиллерия, снаряды начали ложиться возле нас, один разорвался на переезде, где находился пулеметный расчет Ильченко, над головой провизжали осколки. Второй снаряд рванул сзади нашей точки, обрушив на нас целую кучу земли. Мы с Михаилом начали очищать пулемет, заменили ленту. Савельев сидел внизу и держался за голову. «Что с тобой?» – прокричал я, присев рядом. «Ударило чем­-то, аж в башке гудит».

– «Сколько раз тебе говорить, одевай каску. Останешься без башки». Иван откопал засыпанную землей каску и подал Савельеву: «На, Феня!». Сзади дергал за гимнастерку Михаил, я обернулся и мигом очутился у пулемета.

«Смотри! – кричал он, – смотри!». Я увидел танк, он был совсем близко у самого переезда. Преодолев подъем, танк выполз на проселочную дорогу, пересек ее и двинулся к расчету Юлдашева. Перед гребнем откоса, на котором был блиндаж, была вырыта танковая ловушка, покрытая тонкими жердями и замаскированная дерном. Танк шел прямо к ловушке. Я обрадовался: вот сейчас нырнет в нее… Пулемет Юлдашева начал стрелять по смотровым щелям танка. Не доползая до ловушки метров трех, танк внезапно остановился. В этот момент раздался выстрел из противотанковой пушки. Но что­то помешало сержанту с расстояния 30­-40 метров всадить снаряд в бок фашисту, он промазал. Мгновенно развернув башню, немцы двумя выстрелами уничтожили орудийный расчет. Пулемет Юлдашева продолжал стрелять по танку, пули высекали на его броне снопы искр. «Что он делает?», – мелькнула мысль. Танк, развернув башню, тремя зарядами разворошил то место, где был блиндаж…

Истошный крик Савельева «Немцы!» заставил нас осмотреться. Прямо на нас от железнодорожной будки, строча из автоматов, бежали немецкие солдаты. Михаил развернул пулемет и дал по ним очередь. Уцелевшие автоматчики бросились обратно. Укрывшись в развалинах, они обрушили на нас шквал огня. Пули попадали в щит пулемета, мешая нам вести ответный огонь. Нужно выбить их из развалин. Решение созрело, но кому поручить его исполнение? Мой выбор пал на Ивана Жукова. Приказал Ивану взять гранаты, бутылки с горячей смесью, подобраться поближе и зажечь будку. Иван пополз.

«Нужно помочь Ивану огнем, – сказал Михаил, – отвлечь от него внимание». Дождавшись, когда огонь стал слабее, Михаил встал за пулемет и длинными очередями начал бить по развалинам. Вспыхнуло пламя, раздались взрывы гранат, из развалин повалил дым. Огонь автоматчиков прекратился. Молодец Ваня, сумел выкурить фашистов. Михаил развернул пулемет. Танк стоял на прежнем месте, люк его был открыт. На броне стоял танкист, возле танка толпились солдаты, двое из них подавали танкисту канистры с горючим. Так вот почему танк внезапно остановился, горючее кончилось! Нельзя было терять ни секунды: «Миша, бей по гадам! Отомстим за наших ребят!». Длинная очередь ударила по танку, свалился с брони танкист, как подкошенные полегли солдаты, загорелось пролитое горючее, а Михаил все посылал очередь за очередью… У него дергалась щека, побелели пальцы рук, впившиеся в рукоятки пулемета… Мы не заметили, как ствол орудия развернулся в нашу сторону. Ослепительное пламя от взрыва – вот все, что запомнилось… Сколько мне пришлось пробыть в забытьи, не знаю.

Сознание возвращалось медленно. Моментами, как в тумане, возникали и расплывались лица, и опять наступало забытье… Окончательно придя в сознание, смутно различил склонившееся лицо, узнал Ивана.

– Почему он здесь? – подумал я, – он же там выкуривает немцев из будки. Стал протирать глаза, рука наткнулась на бинты. Так вот почему все в тумане, бинт прикрывал глаза.

– Что со мной?

– Голову тебе поцарапало, – ответил Иван. Он помог мне подняться: ноги дрожали, кружилась голова. Иван подвинул ящик и сел. Савельев спросил:

– Отошло?

– Отходит помалу.

– А мы думали конец тебе, как Мише, – сказал он.

– Чего ты мелешь, – закричал на него Иван.

– Что с Михаилом? Где он? Савельев помог подняться.

– Вот здесь он.

Иван отступил. В полузасыпанной траншее хода сообщения, прикрытый шинелью, лежал Михаил. Из-­под шинели торчали ноги, одна разутая, синяя, распухшая.

– Покажите лицо!

– Не надо, Савельев, не открывай!

Иван встал передо мной, закрывая тело.

– Нету у него лица, изуродовано оно!

Налитая свинцом, закружилась голова. Я сел.

– Закури, сержант, станет легче.

Иван скрутил цигарку, дал прикурить. В его руке была зажигалка.

– Откуда?

– Потом расскажу, покури.

– Где немцы?

– Нету немцев, нету! Сиди! Кончился бой, часа два как кончился. Отогнали их.

Только сейчас я услышал тишину… Савельев сел рядом.

– Пить хочешь, командир? Он протянул мне флягу. Вода была теплая, но я почувствовал, как с каждым глотком прибывают силы.

– Савельев, подай каску сержанту! – Иван командирским тоном приказал Савельеву.

– Ну что же, все правильно, – подумал я, – на время отсутствия командира кто­-то должен быть старшим. Но для чего мне каска, когда бой закончился?

– Смотри! Узнаешь свою каску?

– Да, я ее узнал, но что это? Осколок пробил стальную каску и застрял в ней. Ремни внутри каски лопнули. Спасительница! Я погладил каску. Острый край торчащего осколка порезал палец. Потрогав голову, я ощутил повыше лба саднящую боль. Иван, увидев движение моей руки, сказал:

– Нормально все. Только кожу рассек. Вот он, Савельев, тебя перевязывал. Это обращение на «ты» к вернувшемуся с того света командиру тоже показалось мне нормальным.

– Расскажи, Ваня, обо всем, что произошло дальше, после того, как нас с Михаилом?..

Мы выбрались наружу и уселись по краям воронки от снаряда. Стояла тишина. Солнце, окончательно обессилев, скатывалось за лес. На поле боя застыли подбитые танки, в разных местах курились дымки, ветер доносил оттуда знакомые, ставшие привычными, запахи войны. На груди Ивана висел бинокль.

– Мой?

– Твой! Цел, только вот одно скло треснуло. Иван так и сказал «скло», вместо стекло. Он снял с себя и отдал мне бинокль, подчеркнув этим, что его власть окончена. Иван службу знал, и я с благодарностью взглянул на этого симпатичного, с открытым русским лицом парня, прошедшего отличную выучку в полку Кутепова.

– Смотрите, – сказал Савельев, – никак санитары пожаловали.

Внизу у железнодорожного полотна, неся на плечах носилки, шли санитары. Один из них поднялся к нам.

– 3дорово, пулеметчики! – Раненые у вас есть?

– Раненых нет, а вот убитых много, – ответил Жуков.

– А младший сержант? – санитар показал на меня.

– Обошлось у него, он остается с нами, – ответил за меня Жуков, – убитых вы, что ли, собирать будете?

– Нет, хлопцы, вы сами будете их выносить вон туда, в рощу, там уже могилу для них роют, общую.

– Ну, бывай, – сказал Иван, – все ясно.

Савельев попросил у красноармейца махорки, тот отсыпал ему в кисет пол-пачки.

– Слушай, друг, ты не можешь сменить повязку сержанту?

– Я нет, а вот сестра может, я ее сейчас пришлю. Санитар бросился догонять своих. К нам поднялась девушка-сержант.

– Вас перевязать? – спросила она, подходя ко мне. Быстро размотав грязные бинты, она промыла рану, наложила новую аккуратную повязку.

– Спасибо, сестрица.

– Есть еще раненые?

– Нету, – в один голос вздохнули мы.

– Понятно. Счастливо оставаться. Савельев посмотрел ей вслед и сказал:

– Молоденькая, аж жалко ее.

– Всех жалко, – сказал Иван, – а куда денешься? Фашиста всем добивать надо!

Мы свернули цигарки. Жуков достал зажигалку. Посмотрев на зажигалку, я напомнил Ивану:

– Давай, рассказывай.

– Чeгo уж там рассказывать, кончилось все.

– А ты, красноармеец Савельев, помолчи, – Иван сделал упор на слове красноармеец, – о тебе еще будет речь впереди.

Я понял, между ними что-­то произошло:

– Не тяни, Иван, рассказывай.

– Задача у меня ясная. Дополз я до артиллеристов. Смотрю: пушка изуродована, все трое убиты. Снял с сержанта наган, сунул себе в противогаз, выполз на бруствер, наблюдаю. Пули над головой так и чирикают. Соображаю, как ловчее к будке подползти, чтоб уж наверняка. До нее метров тридцать мне осталось, разворотило будку снарядом здорово, аж крыша провалилась. Фашисты жарят с автоматов в вашу сторону, а я лежу, момент выбираю. Потом смотрю, двое фрицев за раненным офицером поползли, меньше они стали стрелять по нашему пулемету. В этот момент Михаил и стал их обстреливать, да до того густо сеял, аж щепки летели. Понял, мне помогает. Быстро подползаю ближе, зажег фитилек на бутылке, бросил, смотрю: нет ни огня, ни дыма. Достал вторую бутылку, дал фитильку разгореться, встал на колени и метнул, смотрю – дым повалил, а там и огонь показался. Для порядка туда же определил и гранаты. Ползу назад, смотрю, метрах в пяти дохлый фриц лежит. Я к нему, прилег рядом, пошарил в карманах, думал, харч найти, взял вот это. Он достал из противогазной сумки бумажник, из гимнастерки – зажигалку и положил рядом со мной:

– Вот только в сумке не посмотрел, там у него, наверное, харч был. Ползу к себе и думаю, спросит командир, что справа от нас делается? Заполз в воронку, прилег, наблюдаю. Справа – позиция нашего батальона, хорошая, на высотке. Первая линия окопов, вот она, рядом со мной, в полный профиль. В низине – поле, рожь на поле густая, но не то, что с той стороны: овес жиденький. Бой гремит, аж уши ломит. Пехоте ихней никак к первой линии траншей не подобраться. Только из хлебов вылезут, тут наши их огнем режут. Несколько танков прорвались, доползли до первой линии, а один аж до второй линии допер, там его и подбили. В общем, справа у нас порядок. Приполз я к нашему ходу сообщения…

Иван посмотрел на Савельева. Тот еще ниже склонил голову.

– Смотрю, мне навстречу ползет эта Феня в полном боевом, с карабином, при скатке и даже в каске. «Куда, – кричу ему, – собрался?». Он шепчет что-­то, губы белые.

«Поворачивай, – кричу, – киномеханик, обратно». Он не двигается. Ну, взял его за шкирку, вытолкал обратно. Вижу, вы оба лежите. Пулемет на площадке перевернутый. Михаил убит, из лица месиво кровавое. Оттащили мы его, шинелью накрыли. К тебе подошли: глаза закрыты, вижу, губы шевелятся, жив значит. Приказал Савельеву осмотреть, перевязать, он и навертел тебе на голову два пакета бинтов. Поставив пулемет на катки, осмотрел его, вижу, в кожухе дырка, осколком пробило, затычку сделал, воду долил. Кричу Савельеву: «Ленту давай!». – «Одна, – кричит он, – осталась, набивать надо». «Набивай, – кричу, – а здесь я сам управлюсь». Посмотрел, что у танка делается. Земля возле него горит. Танкист вылез, помогает солдатам тушить, а огонь уже борта лижет. Ну, я и проверил, как работает наш «максим», чесанул по этой суете. Танк сгорел начисто, и снаряды внутри взорвались. Смотрю я на нашего киномеханика, ленты набивает кое­-как, руки трясутся. Кричу ему: «Иди к пулемету и наблюдай хорошенько». Сам три ленты набил, подравнял, на короткие очереди хватило до конца боя.

Иван стал сворачивать самокрутку.

– Чем же бой кончился?

– Чем кончился? А кончился тем, что заняли они первую траншею, выбили наших оттуда, подошли к противотанковому рву, а за ним вторая траншея. Бой на ней был упорный. Командование 8­й роте резерв подкинуло. Наши в контратаку пошли, и первую траншею вернули. Мы с Савельевым тоже не терялись, подсыпали фрицам вдогонку огня под хвост. Патронов не жалели, все набитые ленты спалили.

Жуков взял зажигалку, прикурил и дал ее мне.

– Возьми, командир, твоя.

Я встал, обнял его, поцеловал и сказал:

– Спасибо тебе, Ваня, за все. А зажигалку возьми обратно, вещь памятная, еще внукам подаришь.

Жуков покосился на Савельева и сказал:

– Нас вот учили: «Сам погибай, а товарища выручай», а некоторые киномеханики этого не усвоили, у них еще шерсть кислая, не военная.

– Хватит вам, ребята, ссориться.

– А мы и не ругались. Как это может командир ругаться с бойцом? А я в то время командиром был для него! Теперь я ему не командир, а от равного – пусть слышит.

Я взял лежавший рядом немецкий бумажник, вынул из него солдатскую книжку. С фотографии смотрел интеллигентного вида парень в очках. Иоганн Штрейхер, 1919 года рождения. Одногодок! Значит, уже успел послужить. В солдатскую книжку был вложен билет члена фашистской партии. Вот это да! Матерый фашист! Подошел замполит роты Яков Пехман. Я отдал распоряжение Жукову подготовить Михаила к похоронам, навести порядок в блиндаже и ждать нашего возвращения. Мы отправились с замполитом посмотреть, что стало с другими расчетами нашей роты.

На переезде, на месте окопа сержанта Ильиченко, зияла воронка от прямого попадания снаряда. Неподалеку сидели и курили красноармейцы. Возле них лежали чем-то набитые мешки и мотки шнура.

– Кто такие? – спросил Пехман.

– Саперы, – ответил сержант, – приказ получили все подбитые танки подорвать, чтобы обратно фашистам не достались. Вот окончательно стемнеет, и пойдем работать. А вы что смотрите? Ребят своих ищите?

Пехман кивнул.

– Мы вот тут, – сказал сержант, – собрали, что осталось от них. Захоронить бы надо.

В стороне лежала окровавленная куча останков, поверх нее лежали обрывки пулеметной ленты. Мы молча стояли, прощаясь с тем, что осталось от Ильиченко и его ребят.

– Позже заберем, – сказал глухим голосом Яков. Саперы, стоявшие позади нас, одели каски…

Мы отошли от переезда и подошли к танку.

– Вот, Яша, какую память оставил о себе Михаил, – показал я на танк. От взорвавшихся внутри снарядов у сгоревшего танка сдвинуло башню, ствол орудия смотрел в землю.

– Вот из этого орудия он нас и накрыл. Возле танка лежали полу-обгорелые трупы немцев, стоял тошнотворный запах.

– Пойдем к Юлдашеву, – мы поднялись на гребень откоса. – Здесь, – сказал я. На том месте, где был блиндаж, все было перепахано снарядами.

– Да, – печально, – сказал Пехман, смотря вниз под ноги и пытаясь что-­либо увидеть, что могло остаться от людей, – этих и хоронить не надо, они и так покоятся в земле, все остались там.

Молча постояв у нерукотворной могилы, сделанной войной, мы поклонились праху погибших товарищей… Мимо нас артиллеристы носили в рощу убитых. Жуков и Савельев отправились им помогать. Вернувшись, с горечью рассказывали:

– Все подносят и подносят наших ребят, могилу, наверное, и до утра не выроют, широкую роют, как противотанковый ров…

Так заканчивался этот страшный день. Я сошел с переезда на насыпь и стал смотреть в поле. Там мерцали огоньки фонариков. В ночной тишине слышались приглушенные расстоянием стоны раненых. Немцы, пользуясь темнотой, собирали свой урожай войны. Сегодня двадцатый день, ведь это только начало, а сколько уже пролито крови… Волна ненависти заполнила грудь, перед глазами возникло чистенькое лицо фашистского солдата. Нет, Иоганн Штрейхер, вы еще захлебнетесь своей кровью, еще как захлебнетесь, началось только, еще для вас все впереди…

г. Феодосия, 1986 г.