Левит (Киреева) Екатерина Федоровна

Я родилась на хуторе недалеко от Могилева в 1925 году, там было всего 8 домов. Отец рано умер, и когда мне было 2 года, мама вышла замуж второй раз. У мамы и отчима родилось еще четверо детей. Отчим Митрофан всегда дружил с евреями, потому что работал с ними. На хуторе был смолокуренный завод. Заведующим был еврей. У него был свой большой деревянный дом. Зимой он жил в доме один, а семья жила в городе, на Дубровенке. Летом приезжали его жена и четверо детей. Я хорошо их помню, мы играли вместе, а отчим на заводе работал.

Когда начали всех объединять в колхозы, смолокуренный завод закрылся. У нас забрали корову, свиней и все другое в колхоз. Отчим стал работать пастухом, а в 1937 году он умер. Остались мы одни. В школу я ходила только две зимы, ходила только до того времени, когда снег выпадал, потому что школа была очень далеко от нас.

В 1940 году нас переселили в деревню Межисетки, в 14 километрах от Могилева. Перевезли наш дом и один сарай, следующим летом должны были перевезти остальные постройки. Умер младший братик. Осталось нас четверо: три сестры и брат. Голодно было.

Мне было 11 лет, когда мама отдала меня знакомым в домработницы в могилевскую еврейскую семью. Это была рабочая семья. Хозяйка Бася работала в веревочной артели, а хозяин, Цейтлин Самуил Евелевич, – в овощном магазине на Луполово, недалеко от пивзавода. В семье было пятеро маленьких детей: трое постарше и двое младших – близнецы. Относились ко мне хорошо. Никогда меня не обижали, не отделяли от своих детей. Если им что-то приносили, то и мне тоже.

Мы жили на Дубровенке, у самой реки, на Щемиловке, со стороны Первомайской первый дом слева. Первый этаж – кирпичный, второй – деревянный. В доме жило две семьи. Второй семьей были Шнайдеры с двумя детьми. Их отец был портным. Дом им не принадлежал, квартиры снимали. После войны дочь Цейтлиных, Софья Абрамовна Шнайдер, работала учительницей в школе № 3, где училась моя дочь. Во время наводнения 1942 года верхнюю часть дома полностью смыло и сейчас от дома ничего не осталось.

Тогда в пекарне на Дубровенке напротив театра покупали вкусные круглые булки – халы. Самуил Евелевич часто приносил нам и булки, и арбузы, и разные фрукты, и виноград, который я больше всего любила. У Баси была мама Циля, которая ей помогала. Она жила около Быховского базара.

Мама работала в колхозе, денег тогда практически не платили. Раз в месяц мама приходила к Цейтлиным и забирала какие-то деньги за мою работу, чтобы купить керосин и что-то еще необходимое в деревне. У мамы была только одна корова и маленькие дети.

Я не знаю почему, но за несколько лет до войны Цейтлина арестовали. Платить мне за работу стало нечем. Старших детей устроили в детский сад, а младших отдали бабушке. Меня хотели устроить на работу в детский сад, но я была несовершеннолетняя и меня не взяли.

Мне пришлось уйти. В мою комнату на квартиру Цейтлины взяли парня Мишу. После войны я встретила его сестру. Она рассказала, что знакомая Цейтлиных, учительница, когда началась война и бомбежки, забрала их к себе в деревню. Слышала, что там всю семью Цейтлиных расстреляли.

А тогда, до войны, Цейтлины устроили меня в семью Соркиных. Отца звали Самуил, мать – Мария Ильинична. Там было только двое детей. Меня взяли хозяйкой. Их 11-летний сын Леня был проблемным ребенком, хоть и учился в обычной школе, за ним следить надо было. Я должна была приготовить еду, накормить его, проводить и встретить из школы, если надо – погулять с ним. Дочь Эся потом стала учительницей немецкого языка.

Мария Ильинична работала директором детского сада, она меня подготовила к поступлению в школу. Купила мне букварь, тетрадки и после работы проверяла, как я выполнила задания по письму и чтению.

Началась война. В Могилеве началась бомбежка, уже бросили первую бомбу на Дубровенку. Хозяина забрали в армию, он вообще работал в страхкассе, но был на каком-то военном счету.

Домой Мария Ильинична меня не отпустила. Эся была в пионерлагере в Печерске. Мы взяли котомки и пошли пешком в Печерск забрать Эсю и оттуда ехать в эвакуацию. Договорились, что Эся позавтракает, ей дадут с собой хлеб, булки, и мы будем на станции ждать поезд.

Прямо в Печерске на станции меня нашла моя мама. Она оставила троих детей и прошла через фронт. Соседи подсказали, что мы пошли в Печерск. Мама забрала меня и повела домой. Мария Ильинична говорила: «Куда вы ее берете? Идет стрельба, бомбежка».

Но мама так решила, и пришлось пойти. Дошли до шелковой фабрики. Лежали трупы военных, лошадей, лужи крови. Летели снаряды. Ехали танки.

В Буйничах мы заскочили в бомбоубежище. Там лежали три застреленных советских военных, по-моему, офицеры.

Из планшетки одного из них я вытащила несколько фотографий и забрала их с собой. Мама потом заставила эти фотографии закопать. Когда стрельба на какое-то время прекратилась, мама взяла меня за руку и повела дальше. Маме говорили: не ходите, вас застрелят. Мама отвечала, что не идти не может, потому что дома ее ждут трое детей.

Когда пришли в Солтановку, на мосту мы первый раз увидели немцев. Они нас не тронули. Я говорила и понимала по-еврейски, поэтому понимала и немцев. Я сказала, что нам надо «на хаузе», и нас пропустили. Когда пришла домой, то плакала целые сутки. Я говорила маме: «Как ты могла пойти, оставить детей, а если бы нас убили?»

В Межисетках был фронт, через него шли танки, и нас эвакуировали в деревню Заболотье, за 15 километров от шоссейной дороги. Мы взяли с собой корову. На корову посадили младшую сестру Олю. Взяли с собой хлеб, что мама испекла. Что-то закопали в ямку, все остальное осталось дома.

Жили мы в Заболотье около месяца. Люди кормили. Потом послали человека посмотреть, как там в деревне, и он сказал, что уже можно возвращаться. Вернулись. Вся земля была перепахана. Сарая и пристройки к дому не было. Из досок сарая и сеней немцы строили бункеры. Стояла только хата. В хате тоже ничего не было. Осталась только одна курица.

Уцелело колхозное поле с морковкой, свеклой и другими овощами. Все ходили туда, копали и собирали овощи. Так прожили до января. Просить помощи не у кого, никто ничего не даст. У мамы от голода уже распухли ноги. У мамы были родственники, сестры, но нам никто никогда не помогал.

В деревне через дорогу от нас стояла немецкая кухня. Там готовили еду и куда-то отвозили. Я сказала маме, что схожу и попрошу у них покушать. Мама отговаривала, говорила, что неизвестно, что немцы со мной сделают. Я ответила, что «или так умирать, или так умирать». Пришла к дому, в котором сделали кухню. Стою. Выходит, пожилой немец и спрашивает, чего я хочу. Я сказала, что хочу кушать.

– Ку-ушать? Чтобы кушать, работать надо!

– Я буду работать.

Немец засмеялся: – «Ах, кляйне цвибель!» (Ах, маленькая луковичка!)

– Нет, я не цыбулина! Я Катрин.

– Юдише?

– Найн.

– А откуда язык знаешь?

– В школе учила.

–Ты же маленькая, а что ты можешь делать?

– Все.

Он меня привел в комнату. Там стоял большой котел. Котел надо было вымыть. Он еще пошутил, что, когда я влезу в котел, он меня закроет. Я тоже пошутила: «А кто же кушать будет?»

– Не бойся, у меня дома такие же дети есть.

Немец принес ведро, мочалку, тряпки и сказал, чтобы я хорошо вымыла котел. Ему мыть было трудно – большой живот. Он запер меня на ключ и куда-то ушел. Я вымыла котел, пол, отскребла стол. Все переделала и села. Вернулся немец, все посмотрел и говорит: «Шон! Гут!» и все плечами удивленно пожимал. Потом даже позвал второго немца, помоложе, чтобы показать.

– А где ты работала, что так все умеешь делать?

– Домработницей.

– Стирать можешь?

– Могу, только мыла нет.

Принес он мне половину кирпичика хлеба и банку с мукой или манкой. Сказал, чтобы мама сварила суп. А вечером он попросил вернуться, принести котелок и никому ничего не говорить.

Пришла домой и мама сразу спросила: «Ничего они с тобой не сделали?»

– Что ты, там пожилые люди.

Вечером немецкий повар, его звали Руди, Рудольф, налил мне полный кувшин супа, дал хлеб и тюбики конфет. Я отнесла все это домой, вернулась, чтобы еще раз помыть котел, чтобы он чай приготовил. Мама не хотела меня пускать, но я сказала, что это нечестно.

Я стала ходить на кухню каждый день. Мы просто «отжились». Каждый день давали что-то поесть, то крупу, то еще что-то. Однажды Руди привез из Германии в подарок целую банку яичного порошка. Когда я чистила картошку, шелуху можно было забирать домой. Там ее мама перемывала, сушила, толкла в ступе и пекла коржи. Иногда можно было разрезать и бросить в шелуху и целую картофелину. Однажды на кухню привезли кабана. Кожу кабана с прослойкой сала повар отдал мне домой. Дал даже немного соли, чтобы мама посолила. Мама обсмалила кожу, засолила и мы потом долго это сало ели.

Я работала до января 1943-го. Год. Потом кухня уехала. На прощание Руди сказал, что после войны приедет за мной, отвезет в Германию, где у него есть свои хорошие девочки, и найдет мне хорошего парня. Больше Руди я не видела.

В Межисетках с немцами жил переводчик Борис. Он тоже приехал из Германии. Мать его была русской, поэтому он хорошо знал язык. Как-то Борис пришел к маме и сказал, что хочет на мне жениться. Мать сказала, что я еще слишком молода и вообще, пока идет война, никаких свадеб быть не может и если он меня любит, то может подождать скорого окончания войны. Борис вспылил: «Тогда я ее убью!» Схватил меня и насильно поцеловал. Я плюнула ему прямо в лицо. Борис сказал, что такого оскорбления он, солдат, не простит. Но все же он был неплохой парень, потому что не тронул меня.

В 1942 году стали забирать в Германию. Мы уже немного обжились, вырастили какие-то овощи. Немец с переводчиком Борисом, полицейские стали ходить по домам, записывать молодежь. Я объясняла, что я самая старшая в семье и надо помогать маме.

– «Германии тоже надо помогать, – говорил переводчик. – Если ты не поедешь, как остальная молодежь, отправим маму с детьми в лагерь».

Мы с мамой плакали всю ночь.

– «Опять тебя дома не будет. Как мы без тебя?», – говорила она. Но если маму заберут в лагерь, я же тоже останусь одна, никому не нужная.

Утром я спряталась. Пришел переводчик и полицейский.

– Где ваша дочка?

– Пошла в другую деревню.

– Ну так собирайте детей. Поедете в город, а там в лагерь.

Мама стала плакать, просить.

– Я сказал, что надо ехать в Германию. Едут все, даже добровольно.

Мама вышла на улицу. Собралось много людей. Я вылезла из подпола и попросила маму отпустить.

Так в конце января 1943 года я уехала из дома. Было много молодых людей из Межисеток, Черноземовки, Сельца – целая крытая машина. Всех привезли в кинотеатр «Чырвоная Зорка». От машины до двери были такие деревянные заграждения, чтобы шли один за другим и не разбежались. Там переночевали. Назавтра приехала машина. Всех погрузили и повезли на бывший аэродром, прямо в лагерь для военнопленных на Луполово. Там были навесы, где когда-то стояли старые самолеты, и уйма пленных. Там они замерзали, умирали от голода и холода. Там их и сжигали. Нас завели в баню. Обстригли все волосы, что есть на теле. Прожарили от вшей нашу одежду. Мы сидели в бараках с двухэтажными нарами. Дня через два нас погрузили в вагоны-телятники и отправили в Германию. Дали с собой по два кусочка хлеба, кусок сыра и все. Ехали очень долго. Было несколько остановок на поле. Вагоны были настолько переполнены, что нельзя было сесть, а если встанешь, то сесть уже не сможешь, так было тесно. На полу была подстелена солома или опилки. Было очень холодно.

Приехали в специальный сортировочный лагерь в Германии. Помню, как шли по глубокому снегу километра три. В лагере всех рассортировали по баракам. Бараки были холодные, дощатые. Стояли круглые железные печки, но топить было нечем. Давали ведро брикета где-то раз в неделю. Гоняли на расчистку снега. Кормили очень плохо. Давали суп из чечевицы, где «крупина за крупиной бегает», очень мало хлеба.

Как-то немец пришел нас выгонять на работы, а я лежу наверху на нарах и говорю, что лучше бы принес нам хлеба, даже свиньи есть хотят, а мы же люди. Немец ответил: «Война, война...»

– Я больная, слабая, идти не могу. Стреляй меня!

Тогда меня не взяли на работы.

Каждый день приезжали бауэры и забирали себе людей на работы. Всех выстраивали, а бауэры шли и смотрели, кого взять, и записывали их номера. В первую очередь брали высоких, крепких парней и здоровых девок. А я, маленькая и худенькая, никому не была нужна. Многие поумирали от голода, холода, тифа. Там было большое кладбище. Под конец в лагере осталось мало людей, человек 200. Я самая малая. Никто меня не берет. Со мной была девушка, то ли Ася, то ли Бася. Я по облику ее думала, что она еврейка, хоть и говорила, что грузинка. Еще был парень из Витебска. По его выходкам я знала, что он еврей. Никто его не выдал.

С Асей мы подружились. Она посоветовала в длинные резиновые сапоги натолкать что-нибудь и побольше надеть одежды, чтобы казаться толще. Я так и сделала. Приехали покупатели из Норвегии. Все построились. Записали номера, а один из приезжих на меня все смотрит и говорит другому: «Ну что ее брать? Это ж море, не поезд».

– Ну и что? Умрет, опустим в море.

– Ладно, возьмем. Эти малые – выносливые.

Тогда взяли и Асю, и девушек из Межисеток.

Ехали мы поездом, потом на машине. Привезли нас в Данию. Несколько человек заболело тифом, и нас оставили на карантин. Одну женщину, Аню из Минска, схватили прямо на базаре. Она была беременной, и в Дании у нее родился семимесячный мальчик. Его судьбу я не знаю, но ребенка я видела. Женщину забрали в больницу. Лагерь был оборудован в трехэтажном здании, в каком-то учебном заведении, наверное, институте. Помню, что полки были заложены книгами и тетрадками, и напротив был институт.

Была весна. Я уговорила девушку Люсю сходить со мной в город, попросить хлеба. Во дворе за туалетом, куда мы ходили, была проволока. Мы проволоку раздвинули и пошли в город.

По-немецки там не понимали, но мы смогли объясниться и попросить еды. Как узнали, что мы русские, нам наложили две сумки с хлебом, продуктами. Когда возвращались, Люся успела проскочить под проволоку и спрятаться в туалете, а я зацепилась сумкой за проволоку. Сработала сигнализация. Все зазвенело. Меня схватили. Тогда меня избили. Положили на лавку. Раз пять перетянули кнутом через спину. Я сразу потеряла сознание. Потом девушки рассказывали, что патрульный, наверное, датчанин, схватил того, кто меня бил, за руку: «Хватит, хватит! Ты ее убил!» Меня отлили водой, принесли какой-то халат, посадили в холодную. Ночью пришел патрульный и перевел меня в другое подвальное помещение, где были теплые трубы. Утром он опять пересадил меня в карцер, чтобы никто не узнал, что он меня пожалел. Больше я под проволоку не лазила.

Но когда датчане узнали, что мы голодаем, нам стали привозить хорошие обеды два раза в день: и молоко, и хлеба сколько хочешь, и суп, и кофе или чай, даже бутерброды с колбасой. Там мы отжились. Работать мы никуда не ходили.

От тифа умерло два человека. Когда карантин кончился, нас посадили на пароход и отправили в Норвегию. Укачивало, конечно, тошнило. Привезли в Осло. Оказались, что там уже есть работники, и нас отвезли в Бодо на рыбную фабрику. Поселили в бараке. В комнатах было по 4, 5, 6 или 7 человек. Я попала в комнату на 4 человека.

Два дня нам дали отдохнуть, сводили в баню, дали новую одежду: штаны, рубашки, платья. Потом привели в цех. Там делали рыбные консервы. Работать надо было на конвейере. Надо было чистить, нарезать рыбу, потом ее кидали в огромный котел и варили (один парень упал в котел и сварился). Работали и русские, и местные. Русских был целый барак, сотни две.

Я с работой на конвейере не справлялась, не хватало сил и роста. Однажды ящик с мороженой рыбой упал мне на ногу и сломал пальцы. Лежала в больнице. Меня направили на легкую работу, сказали, что не смогу стоять. Попала я на норвежскую кухню. Там готовили для норвежских рабочих и отдельно для русских. Еду для русских подавали через окно норвежской кухни. Для немцев готовили в отдельном помещении через коридор. Я убирала, мыла котлы, посуду, жарила рыбу. Как-то я зашла на немецкую кухню позвать норвежскую повариху Юрин. Немецкий повар спросил, где я работаю. Он попросил убрать ему кладовку. Я все у него убрала, разложила. Повар принес мне белую булку, селедку. Так меня перевели работать на немецкую кухню.

Как-то я так сильно ошпарилась, что до сих пор боюсь горохового супа. Повар налил в «тарину» (супницу. – Ред.) очень горячий суп, прямо с плиты, чтобы я отнесла в столовую военным. Дверь открывалась в обе стороны, и когда я выносила супницу в зал, кто-то зашел и толкнул ногой дверь. Супница опрокинулась прямо мне на грудь. Хорошо, что на лицо не попало. У меня до сих пор пятна от ожогов остались. Повар сразу подбежал, снял халат, разорвал кофточку, чем-то смазал, приложил бумагу, принес чистую одежду. Долго заживал ожог.

Комендантом в общежитии была немолодая немка фрау Краузе. Это была красивая, высокая черноволосая женщина лет 60. Она жила с мужем. Там вообще все немцы были пожилые. Ее муж с собакой работал на карауле, проверял, чтобы те, кто идет с фабрики, ничего не крали. А фрау Краузе проверяла, чтобы в комнатах, туалетах было все чисто, чтобы пол был чистый, кровати застелены хорошо. Как-то в выходной я взяла одеяло постирать. Стирала прямо на зацементированном полу. Фрау Краузе увидела, как я его стираю, и ей понравилось. Она спросила, кто меня научил так работать, мама? Ответила, что мама, не буду же я объяснять, что мама меня в 11 лет работать чужим людям отдала. Фрау предложила мне помыть окна у нее дома. Она договорилась с охраной, и я пришла к ним домой. У дверей стояла большая собака. Фрау строго приказала ей не трогать меня, и собака лежала и посматривала на меня, пока я там ходила. Она мне тоже говорила, что, когда кончится война, она меня заберет в Германию себе в дочки (потом я в Могилеве встретила женщину-еврейку, учительницу музыки, очень на Краузе была похожа).

Освободили нас англичане. Накануне вечером фрау Краузе попросила зайти к ней домой. Она начала давать мне посуду, но я отказывалась. Я взяла пару простыней и пуховое стеганое одеяло, пару платьев (потом это все по дороге у меня украли). Я спросила, куда они уезжают.

Не знаю, – ответила фрау. – Может быть, туда, – и она показала вниз.

– Вы поплывете на пароходе?

– Да.

Она сказала, что нас скоро освободят.

Утром никого из немцев уже не было. Нам кричали: «Выходите, война кончилась!».

Потом нам рассказали, что пароход, который вышел тем утром, затонул прямо около причала. Не знаю, там ли были Краузе.

Из Норвегии морем мы плыли до Швеции, оттуда машиной, поездом до Выборга и оттуда на другом поезде до Могилева. В Выборге нас проверяли, допрашивали.

В мае 1945 года я вернулась в Межисетки, и жизнь там была кошмарная. Я думала: лучше бы я еще 5 лет была в лагере. Было очень голодно и бедно. Собирали прошлогоднюю гнилую картошку, крапиву, клевер. В город я идти не могла – не было паспорта. С трудом устроилась работать на ремонт шоссейных дорог. Каждый день из Межисеток в Буйничи ходили на работу и назад. Работала с ломом. Работа очень тяжелая, есть нечего. Обуви и одежды нет. Из ног лилась кровь. Два года я так промучилась, жить не хотелось. Мама отправила меня в город поискать знакомых. Я не пошла на работу, а пошла в Могилев. Ходила, спрашивала и нашла Соркиных. Соркин воевал, вернулся с фронта. Он помог мне устроиться на работу. Сначала я разбирала завалы в городе, потом пошла работать на детскую молочную кухню.

Через несколько лет я вышла замуж. Со своим мужем я познакомилась в 1954 году. Хаим (Ефим) Гиршевич Левит три года ходил за мной, уговаривал выйти за него замуж. В их семье было десять детей. Его братья хотели, чтобы он женился на еврейской девушке, поэтому Фима с братьями не дружил. Зато родители, сестры Ефима и их семьи относились ко мне очень хорошо. Я и сейчас общаюсь с племянниками и их детьми. Я научилась готовить еврейские блюда, и отец мужа очень любил, когда я их готовила.

Отец мужа, Гирша Ицкович, был очень религиозным человеком. Он даже заменял раввина и снимал дом в районе Дубровенки, где устраивали моления. В нашей семье отмечали все праздники: и еврейские, и русские. На русскую Пасху готовили русские блюда, на еврейскую – еврейские. Муж, когда пошел на пенсию, стал ходить в синагогу.

У нас было двое детей. Сейчас и дочь, и сын, и муж умерли. Внуки живут в Израиле и Германии. Так сложилась жизнь.