Симонс Арон Тевелевич

«Я родился в Могилеве в 1923 году. С каждым годом я забываю имена и факты.

Мама, Гнеся Самойловна Белосток, 1988 г. р., была родом из Могилева, отец мамы был портным, а братья были музыкантами.

Папа, Тевель Аронович (Урьевич), 1884 г. р., родом из Литвы, его семья жила под Каунасом. Оттуда он во время Первой мировой войны попал на фронт и в плен в Германию. Потом вернулся в Россию, остался в Могилеве. Папа мой говорил на идиш, по-русски говорил плохо. Отец папы умер в 1921 году.

Во время Второй мировой войны вся семья младшего брата папы погибла в Вильнюсском гетто.

Отец до войны работал на кожевенном заводе, а перед самой войной – рабочим в горпищеторге, а мама работала на шелковой фабрике, потом продавала в ларьке на Быховском рынке керосин. Керосин считался сырьем для обороны.

Помню, как рос Могилев: 70 тысяч, потом 80 тысяч, потом больше. Процентов 35-40 было евреев. Помню еврейские клубы, школы, училища. Я учился в еврейской школе № 12 в Пожарном переулке и жил на Виленской улице. Дружил с Ривой Вайман, которая жила недалеко на Дубровенке. Уже потом тема евреев стала запретной.

В 1939 году я после 10 классов поступил в Борисовское военно-инженерное училище. Проучился там около года. Зимой на учениях надо было раздеваться, бежать 5 километров через реку. Я простудился. У меня было страшное воспаление легких. Меня отправили в отпуск. Я уехал домой, лечился, улучшения не было, и назад в училище меня не взяли.

Тогда я пошел в железнодорожное училище. Туда принимали, как на военную службу, и брали только комсомольцев. Я проучился несколько месяцев и стал работать кондуктором, через полгода меня перевели в пассажирскую службу и перед войной я работал багажным раздатчиком. Началась перевозка военных грузов. То ли в Червене, то ли в Лотве я открыл дверь багажного вагона, а на стыке так трясло, что я не удержался, упал и попал под колесо поезда. Меня подобрали стрелочники. Они остановили следующий поезд, отвезли меня 19 мая 1941 года в больницу. В Оршанской железнодорожной больнице ампутировали ногу. 19 июня меня отправили в Могилев для продолжения лечения.

О том, что евреев будут уничтожать, власти не говорили. Часть пожилых людей помнила оккупацию 1918 года. Они надеялись, что немцы их не тронут. Но о том, что творилось в Польше, Германии, рассказывали. Я видел фильм по Фейхтвангеру «Семья Оппенгейм».

С 25 на 26 июня был воздушный налет на Могилев, бомбежка. Я был комсомольцем и решил пойти на железную дорогу и узнать там, что мне делать. На станции мне сказали, чтобы я взял свою семью и пришел, когда будет подан поезд. Я сказал всем своим родственникам, кому мог. Уехали в эвакуацию мамина сестра с семьей, дядина сестра с семьей, моя семья. Не спас только папину сестру Геню Шнирельман с 6 детьми и мужем, частным извозчиком Моисеем. Их всех расстреляли в Полыковичах (еще два их сына были на фронте).

Для участия в обороне, в ополчении, остался еще папин брат, мой дядя, Мейлах Аронович Симонс. Он там погиб.

Моя старшая сестра, Александра (Щера) Симонс, 1920 г. р., с ребенком, 1 год и 2 месяца, погибла от рук немцев в Бресте. Она была артисткой театра оперетты в Бресте (Геннадий Хенкин, живущий в Израиле, наш племянник, написал книгу о Катастрофе евреев Беларуси, книга вышла в Израиле). 19 июня 1941 года, когда я вернулся из больницы, мы ее вызвали в Могилев, но она сообщила, что никак не может приехать. Нет возможности... Если удастся, приедет в воскресенье. В воскресенье началась война. Сестра бежала с ребенком, но где и как они погибли, неизвестно. В 1943 году, когда уже был в эвакуации, я встретил артистов, но ничего о ее судьбе им не было известно.

Я, младшая сестра, брат, отец попали на эшелон для семей работников железной дороги и семей начальства предприятий. Когда подали эшелон, мы собрали, что могли, легкое. Поезд по дороге несколько раз бомбили. Ходили агитаторы и говорили: «Берите с собой только самое необходимое. Через 2-3 недели вернетесь назад. Все останется целым». А я на костылях, нога залита кровью. Я был рад, что спасаю родных. Папу по возрасту не призвали, а мама осталась. Перед войной маме сказали, что, если она оставит свою работу, ее накажут самым строгим образом, как изменницу.

Мы выехали в сторону Орши. В Орше попали под налет, и нас перенаправили в сторону Кричева. На станции Темный Лес наш эшелон вновь попал под бомбежку. Поезд там стоял почти всю ночь. Было несколько раненых, но, к счастью, паровоз успели отвезти от станции к Кричеву. В Кричеве я на костылях пошел в кондукторский резерв попросить еды у своих знакомых железнодорожников. Думал, что поезд будет стоять 2-3 часа, как на других станциях. Мне наложили полную солдатскую сумку еды, и я на костылях с окровавленной ногой и сумкой на плечах пошел назад. Успел только хвост поезда увидеть. Папа стоял в последнем вагоне на месте для кондуктора. Я махнул, показал, что буду догонять. Так начались мои скитания и погоня за родными. Меня ждали в Пензе, но мы там не встретились, зато там семью сумела догнать мама.

В Кричеве я узнал направление состава, в котором ехали родные, и сел на следующий товарный поезд в вагон с углем. Там тоже были эвакуированные из Могилева. Доехал до станции Сухиничи. По дороге нас два раза бомбили. В некоторые вагоны попали осколки. Меня подобрал санитарный поезд, который шел с 22 июня по 2 июля с западного направления, из Минска, с ранеными. Прямо из своего вагона я обратился к врачу-офицеру санитарного поезда. Он меня осмотрел, забрал, сделал перевязку. Меня завезли в Калугу в госпиталь (до войны там был санаторий «Сосновый бор»). К счастью, успели меня спасти, но ампутировали ногу дальше.

Немцы наступали через Калугу на Москву. Начальник госпиталя выдал больным, которые могли самостоятельно передвигаться, документы, продукты, необходимые медикаменты. Нас посадили на поезд и привезли в Куйбышев. Еще правительство из Москвы туда не переехало, но там уже находились центральный госпиталь и центральный эвакопункт.

Куда мне дальше ехать? Я хотел найти родных. Вспомнил, что моя двоюродная сестра еще до войны вышла замуж и уехала в Ташкент. Я подумал, что мои родные могли поехать к ней. На поезде Москва – Ташкент приехал в Ташкент. Сестру в Ташкенте я не нашел. Она с семьей уехала в город Хаккулабад на границе с Индией. Я переехал к сестре, продолжал искать родных. Документы у меня были в порядке. В райкоме комсомола мне предложили работу заведующего партийной библиотекой при райкоме партии. Там, в библиотеке, я и жил. Потом меня направили агитировать по сдаче хлопка. Мне исполнилось 18 лет. Все мои друзья воевали, а я на костылях старался делать все, что мог. Заболел тропической лихорадкой. Из средств для лечения тогда был только хинин. Попал в больницу Хаккулабада.

Через несколько дней после того, как я вышел из больницы, случайно на вокзале встретил могилевских соседей Гартенбергов. Беженцев рассылали кого в Андижан, кого в Наманган. Я обрадовался, стал спрашивать, не видели ли они моих родных. Они ответили, что видели и знают, что мои родители уехали в Мордовию.

Я, еще больной, поехал в управление железной дороги в Ташкенте, взял разрешение на поездку обратно до Саранска. Когда я ехал из Ташкента, в вагоне оказались военные. По дороге разговорились. Там я встретил старшего лейтенанта-еврея из Витебска по фамилии Левин. Он был послан на воинские пункты для отправки на фронт. Он мне сказал, что если мне удастся попасть в Саратов, то я могу зайти к его родственникам. О своей семье, которая осталась в Витебске, он ничего не знал. Витебск был уже оккупирован. Бумажку с адресом его родственников я спрятал. Такое совпадение, как будто кто-то меня направлял.

Доехал до станции Чкаловск. В это время правительство переехало в Куйбышев, и въезд в город был закрыт.

Был январь-февраль 1942 года. Проехать по законам военного времени можно было только по особым разрешениям. Мне пришлось вернуться обратно до Солеилецка, на Саратов, оттуда на Саранск. Это был очень дальний путь.

Я на костылях. Морозы до 40 градусов. Вагоны были переполнены. Раненые, беженцы. По дороге я заболел брюшным тифом. Очутился в саратовской больнице. Больница была переполнена. Я не помню, как меня сняли с вагона, что было в больнице, сколько времени я там провел. Очнулся больше чем через неделю.

Сестра сказала:

– Сынок, мы тебя вернули с того света.

– Что значит «с того света»?

– Когда тебя привезли, то отправили в трупарню. Но одна медсестра приложила ко рту зеркальце и увидела, что ты живой.

Истощенный, еле живой, я вышел из больницы. Тогда вспомнил о зашитой в курточке записке с адресом родственников офицера Левина. Спросил, где это, и поехал туда. Нашел дом, квартиру, постучал, рассказал о своей истории. Мне сказали, что Левин тут не живет, но у директора завода комбайнов, который стал военным заводом, работает Левин. Меня пригласили в дом. В квартире жили поляк, подполковник Чеголя и его жена. Полковник был летчиком-испытателем. Они меня, 18-летнего юношу, раздели догола и отправили в ванную. Мои вещи они сожгли в печке, а мне дали новую одежду. Директору Левину они позвонили, но тот оказался просто однофамильцем моего знакомого. Я пробыл у семьи Чеголя недели две. Они относились ко мне, как к сыну. Кормили хорошо. У них дома было все через край, только птичьего молока не хватало. Они не хотели меня отпускать, просили остаться у них, предлагали найти и вызвать моих родителей, но мне, ребенку, хотелось найти своих. Они меня тепло одели, дали денег, еду и проводили на вокзал.

Они спасли меня. Сейчас уже не могу вспомнить имени жены Чеголя, а тогда я называл ее мамой. Когда нашел родных, послал Чеголя два письма, искал их после войны. Потом я узнал, что они переехали в Куйбышев. О дальнейшей их судьбе мне неизвестно. Пусть им будет вечная память.

Вокзал Саратова был переполнен. Ожидать поезд мне пришлось на ступеньках туалета. Ждал около суток. Подали товарно-пассажирский поезд по направлению на станцию Пенза. Я попал в товарный вагон. Там были солома, доски.

Посреди вагона железо, на котором разводили огонь, чтобы обогреться. Было очень холодно. Обычно от Саратова до Пензы ехали 3–4 часа, но наш поезд шел двое суток. Оттуда с трудом попал в поезд на Саранск. Меня, безногого, посадили на третью полку. Очень помогли мои железнодорожные документы, с которыми я ходил к начальнику вокзала.

В Саранске я нашел родных. Когда через некоторое время я получил протез и смог передвигаться, стало веселее. В городе Саранске я нашел своих земляков, эвакуированных из Могилева: семью Шевелевых, семью Веккер. От них я узнал фронтовые адреса товарищей по 3-й школе Шевелева Левы, Шлемы Бергера. Начал с ними переписываться. Эти отважные ребята погибли на фронте. На фронте был и мой друг, и одноклассник Лева Крючковский в морском флоте. Потом он стал полковником.

В Саранск приезжали представители Белоруссии, отбирали для обучения и отправки в партизанские отряды эвакуированных из республики. Перед отправкой их готовили на специальных курсах. Я предполагаю, что евреев туда не брали, знали, как немцы к евреям относятся. Но если волосы русые и лицом на еврея не похож, то ребята шли. Мой школьный друг, Лазарь Чернов, был принят на эту учебу и погиб в белорусских лесах, участвуя в партизанском движении. Я хотел проявить свой патриотизм. Это было искренне, от всей души. Я тоже пошел поступать, но мне сказали, что я нужен буду здесь, в тылу. Мы так были преданы Родине, так нас воспитали.

Я работал бригадиром мастерской по ремонту унтов – обуви для летчиков. В 1943 году решил добраться в освобожденный Кричев. Доехал через Москву на поезде до станции Кричев. Оборонительные линии стояли на речке Проне в городе Чаусы. С одной стороны, наши, с другой – немцы. Город Кричев и станция подвергались ежедневным бомбежкам. Меня направили в ОРС (отделение рабочего снабжения). При ОРСе была полевая армейская хлебопекарня. Там выпекали хлеб для воинских частей. Я там работал до 1944 года, до освобождения Могилева.

Станция Кричев стала узловой по направлению на Оршу, на Минск, на Могилев. В ночь с 5 на 6 июля 1944 года станцию бомбили более 70 самолетов, бомбили волнами, без оглядки. Я сидел с хозяином дома, в котором жил, в специально выкопанной яме и повторял про себя по-еврейски:

– «Шма Исраэль», чтобы, если суждено, я погиб сразу.

На моих глазах зенитная батарея с 8 или 10 девушками превратилась в груды металла и куски мяса. Я увидел это, когда на рассвете вышел из ямы после обстрела, оглушенный, контуженный. Все вокруг горело. Горел продовольственный склад. На месте, куда упала 500-килограммовая бомба, было озеро. Потом я читал, что эта бомба не разорвалась, потому что в Германии русские патриоты засыпали в стабилизатор бомбы песок. Если бы бомба взорвалась, меня бы не было. И я что сделал после бомбежки? Герой большой – пошел помогать санитарам.

Потом приехал в Могилев. Горком комсомола направил меня заведовать карточным бюро Могилева (тогда действовала карточная система).

Сказали, что парнишка я молодой, честный, семьи у меня нет, так что воровать не буду. Я был избран одним из первых секретарей комсомольской ячейки при Могилевском горисполкоме. Проработал там до августа 1946 года.

Был участником восстановления города, даже книжку-удостоверение такую имел. Залез на лестницу, написал белой краской на стене дома на улице Первомайской, недалеко от дома Ленина: «Из пепла и груды развалин восстановим тебя, родной Могилев». Организовывал выходы на уборку улиц.

Когда я приехал, в гостинице «Днепр» еще находились немцы. Их вытаскивали, от ранений у них в ранах были черви больше чем в палец толщиной. Но тоже люди – лечили, демократия.

В 1945 году я женился. Моя жена была бухгалтером в Кричеве. Она тоже была там во время бомбежки. В августе 1946 года у меня родился сын.

Мой отец и отец жены были религиозными. Мы с женой были воспитаны в еврейском духе в социалистическом котле, но имели талес, сидер (талит, сидур. - Ред.). Мы договорились сделать сыну брит-милу. Обратились к доктору Гуревичу, хирургу. Собирали подписи под списком, чтобы открыть синагогу в Могилеве. Я тоже подписался.

На меня донесли в горком комсомола. Как вы думаете, кто донес? На обрезание я пригласил родных и сестру, а сестра пришла с молодым человеком, евреем, который должен был стать ее мужем. Он и донес. Ровно через два дня про обрезание в моем доме стало известно. Меня сняли с работы, исключили из комсомола, аннулировали рекомендации в члены партии. Я подал документы в Гомельский институт железнодорожного транспорта, но в институт так и не поступил. Я – молодой человек с хорошей характеристикой, работал на железной дороге, где получил увечье при исполнении служебных обязанностей, перенес все патриотические вещи. Все это было аннулировано. Я остался без всего, без работы. Я не понимал, за что все это.

Меня вызвали на заседание бюро горкома. Сидели все члены бюро и секретарь.

– А ну как, расскажите, что это за событие у вас?

Проверяющий инструктор докладывает: «Он сегодня совершил обряд, а завтра выйдет на улицу с крестами и хоругвями! Исключить! Казнить!» А я все еще не понимаю за что. Выступила одна женщина, прекрасный человек, то ли защитница, то ли не понимала на самом деле. Она сказала, что не понимает, что такое обрезание. Я сказал, что могу показать, что такое обрезание.

Я вышел и не знал, что делать. Мне обрезали все. Хоть кончайся в 23 года. А у меня семья, ребенок. В квартире одна комната на 12 метров.

Я пошел, как мне рекомендовали, в Дом Советов, в областное управление артелями («Облразнопромсоюз», потом переименовали в «Областное управление бытового обслуживания») и обратился к его председателю Зеличенку Якову Зеликовичу. Я ему все рассказал. Он сказал, что это не страшно. Я толковый парень, а ему нужны толковые парни. Сказал, что ему нужны работники в отдел снабжения. Я был на это согласен. Меня назначили начальником отдела снабжения. Я очень старался показать себя хорошо. Договаривался с заводами. Ездил в командировки. Через год работы меня пригласил Зеличенок и предложил написать заявление на увольнение по собственному желанию. Я спросил: «Что, я плохо работаю?» Он мне ответил, что я работаю хорошо, но он вынужден это сделать. Я написал заявление.

Потом наедине, на идиш он рассказал мне, от души рассказал, что было причиной. Он был в обкоме партии и там секретарь ему сказал: «У вас в штате 70% евреев, а 30% русских, а должно быть наоборот».

Что я, умник большой, сделал? Я написал письмо на имя товарища Сталина и копию послал в газету «Могилевская правда». Написал, что меня увольняют как еврея. Мало того, что я подписал письмо об открытии синагоги, что сделал обрезание, так я еще написал письмо Сталину. Я не понимал, что происходит вокруг, ни с кем не советовался, написал, все как есть. В то же время в Могилеве арестовали Штамма, начальника облторга Кашина.

Дальше мне рассказывать больно. Дедушка первой жены моего сына, Штамм, коммунист, очень порядочный, честный, умный. Отсидел 10 лет. Ему дали 25 лет. За что? За то, что сказал, когда убили Михоэлса, что голову сорвать с того, кто не сохранил голову Михоэлса. Михоэлса, который был «короной еврейской головы».

А что мне грозило за то, что я «клеветал на Советскую власть и распространял религиозные идеи»? Мне грозило 25 лет. Я был на грани суицида, но думал о молодой жене, ребенке. К счастью, мое письмо попало журналисту Вацлаву Моисеевичу Гильбурту. Ему дали проверить это письмо. Он не дал ему ход.

В КГБ оказался порядочный человек. Сказал, чтобы я немедленно забрал свое заявление и заявление из газеты. Он сказал, что жалеет меня, что я молодой, неопытный, инвалид, сгнию там в первые же дни.

Я некоторое время работал инспектором в горкоопторге. После этого Зеличенок послал меня учиться на курсы фотографов. Сказал, что это профессия из профессий, «мелуха из мелохот». Племянник моего зятя женат на внучке этого Зеличенка. Пусть ему будет пухом земля!

Папа после фронта заболел энфиземой легких и умер в 1946 году. После его смерти я заболел. Не было денег на лечение. Лечиться надо было тайком. Я уезжал в санаторий, но не говорил, скрывал, чтобы семью не расстраивать. Вкалывал себе воздух. Вылечился. Видно, отняв ногу, Бог дал мне долгую жизнь.

В 1948 году обвиняли, что слушал радио Израиля, когда радио глушили.

В начале 50-х годов я пошел на шестимесячные курсы фотографов в Минске и до 1989 года работал фотографам в разных фотостудиях. Фотография – это была профессия евреев. Во-первых, потому что так было и до войны. Во-вторых, потому что одни евреи оканчивали институты и становились профессорами, а другие становились профессорами-фотографами, профессорами-швейниками, малярами, жестянщиками... Это были хорошие мастера, поверьте мне... Может быть, потому, что они хотели учиться, я знаю?.. Так и Симонс... Хотел учиться – не пустили».