Кривоносов Тимофей Иванович

Нами двигала тревога за судьбу Родины

На окраину Могилева в поселок Холмы я попал в начале ноября 1941 года. Шел уже пятый месяц войны. За это время довелось много пройти по военным дорогам, увидеть страшные картины разрушений, истерзанных и замученных советских людей.

В Холмах жила моя старшая сестра Евдокия, здесь же оказалась и мать. Евдокия рассказала о смерти нашей сестры Марии вместе с двумя ее детьми: двухлетним Витей и младенцем Анатолием. Их расстреляли фашистские автоматчики, ворвавшись в предместье Луполово, где проживала Мария. В то же время была ранена мать, пуля застряла в плече.

Смерть и горе людей, увиденное мной в последние месяцы, уже приучили к мысли, что война может унести и моих близких. Тем не менее, весть о смерти сестры и ее детей, вид искалеченной матери, воспринимались как тяжелый удар, нанесенный оккупантами тебе лично.

От сестры я узнал, что здесь на поселке Холмы, живет Харкевич Николай Иосифович. Коля был другом моей юности. Не сомневался, что он может дать информацию о положении в городе, и попросил сестру пригласить его.

Нет нужды описывать встречу с Николаем. Кто пережил оккупацию, тот поймет, что значит встретиться с другом в обстановке невзгод и тревоги. Николай рассказал о положении в городе, о себе. Жил он один. Жена с дочерью эвакуировались с заводом на восток.

Работал бухгалтером школы на поселке авторемзавода. Возобновление работы школ по указанию оккупационных властей было формальным. Посещаемость крайне низкая, холод в классных комнатах, недостаток учебников, отсутствие тетрадей, растерянность большинства учителей. Николай рассказал, что промышленность города не работает, – только ТЭЦ, хлебозавод и несколько мастерских продолжают работать. Он набросился с вопросами на меня. Но что утешительного я мог сказать? В армию по болезни не взяли. Пробирался из Пинска в свой родной Могилев, зная, что там остались, приехав в гости, жена и дети. Конечно, наслышался и навиделся по дороге всякого.

Могилев произвел удручающее впечатление. Остовы сожженных и разрушенных домов на высокой правой стороне Днепра казались огромными ранами, нанесенными варварами. Стояла какая-­то настораживающая тишина, встречные люди говорили полушепотом. На понтонном мосту, расположенном в 300­400 метрах выше по течению от разрушенного моста, стояли немецкие часовые.

Зашел в школу № 3, где размещалось что­-то вроде паспортного отдела, получил аусвайс – вид на жительство. По дороге я видел расклеенные на домах и заборах объявления о казни через повешенье капитана Юрова и врачей Пашанина, Паршина и Кузнецова. Оповещая об этом, оккупанты требовали от населения присутствовать на казни.

О патриотических делах врачей тогда мало кто знал, но было известно, что они лечили раненых бойцов и командиров Красной Армии.

Кто же такой капитан Юров? Все, с кем мне пришлось беседовать тогда, рассказывали о капитане, как о бесстрашном офицере, ненавидевшем оккупантов. О нем ходили легенды. Капитан Юров появился на улицах Могилева примерно через месяц после оккупации города. Это был атлетически сложенный, энергичный человек, чуть выше среднего роста. Он появлялся в городской управе, в полиции, в немецких учреждениях. Его видели в форме вермахта. Он лично в упор расстрелял нескольких немецких офицеров. За ним охотились, но Юров был неуловим, ему помогало население.

Был такой случай. Капитан Юров, поднявшись по лестнице на Советскую площадь, заметил подозрительное движение немцев – у прохожих проверяли документы. Идти вперед – значит попасть в руки патрулей, вернуться назад нельзя, т.к. его уже заметили. Он смело подошел к комендатуре, в доме пионеров, на Советской площади, возле которой стоял мотоцикл начальника района, председателя Базыленко. Юров знал водителя Андрея Кореневского и попросил провезти мимо патрулей. У вокзала капитан ушел.

Я колебался идти или не идти на эту казнь. Нестерпимо больно видеть смерть товарищей и торжество фашистских головорезов. И все-­таки, надо идти, надо видеть все своими глазами.

К назначенному часу на площади собрались люди. Многих выгоняли из домов, других хватали на улице и гнали к площади. Угрюмые, сосредоточенные лица, тишина, только гортанные немецкие выкрики. В ряд выстроились виселицы.

Когда привезли врачей и капитана Юрова, по толпе прошел стон, у многих, особенно у женщин, на глазах были слезы.

Казнимых со связанными руками подвели к виселицам. Это были истерзанные, замученные люди. Немец-переводчик на русском языке объяснил, что Паршин, Пашанин, Кузнецов и Юров, оказавшие сопротивление немецким властям и «новому порядку», помогавшие коммунистам-­комиссарам и бандитам-­партизанам, приговорены к смертной казни – повешению.

Приговоренные вели себя спокойно. Когда на шеи были наброшены петли, Юров ногой нанес удар палачу, а один из врачей (кажется, это был Кузнецов) выкрикнул:

«Товарищи, бейте фашистов! Да здравствует …» и на этом голос оборвался, приговоренные повисли в петлях. Толпа ахнула. Нет, не страх, а еще большую ненависть к оккупантам уносили с собой люди. Эта публичная казнь не была единственной. Весной 1942 г. на Советской площади были повешены еще трое патриотов. Второй раз я не присутствовал на казни, слишком большая нагрузка.

Режим оккупированного города был крайне жестоким. Хождение по городу разрешалось в светлое время суток, а летом с 6 до 20 часов. Улицы патрулировались, но на окраинах и в глухих переулках патрули ночью почти не встречались. Боялись. За время оккупации не один десяток фашистов в вечерние и ночные часы нашел свой конец на улицах Могилева. С наступлением ночи город погружался в темноту. ТЭЦ, кроме предприятий, обслуживала только немецкие части и учреждения, а также дома прислужников оккупантов.

Оккупационные власти практически ничем не обеспечивали жителей города. По выданным карточкам отпускался хлеб-­эрзац из расчета 150 грамм на человека. Он выпекался из отходов, наполовину с мякиной. Были случаи, когда по карточкам выдавали коробки спичек, по 0,5 кг соли, но это было очень редко. Полицейских и других прислужников обеспечивали отдельно.

Рынок превратился в основной источник снабжения. На Быховском рынке продавались и обменивались продукты, одежда, обувь, дрова, предметы домашнего обихода. В ходу были советские деньги и немецкие оккупационные марки. Одна марка равнялась 10 рублям.

Цены подскочили фантастически высоко: пуд муки стоил 700-­800 рублей, литр молока 25­-40 рублей, пуд картофеля 150-­200 рублей, стакан соли 30-­40 рублей, пачка махорки до 200 рублей, коробка спичек 7­-10 рублей, воз дров 400-­600 рублей.

Привлеченные к работам могилевчане зарабатывали в среднем 600­-900 рублей, что давало им возможность приобрести за месячный заработок 1 пуд муки или 4 пуда картофеля. Имевшие родных в деревнях, переселялись туда. Было массовое паломничество горожан в деревни, где они обменивали вещи на продукты.

Работоспособные жители города от подростков до стариков должны были где-­нибудь работать, а неработающие состоять на бирже труда. Те, кто уклонялся, попадали в лагеря, вывозились в Германию. Одной из форм наказания была посадка человека в пустую витрину магазина с надписью «Саботажник». Там привязанные жертвы отсиживали многие часы. Чаще всего это практиковалось в витринах больших магазинов у к/т «Чырвоная Зорка» и у Комсомольского сквера, т.е. в людных местах.

Городская тюрьма была постоянно переполнена. Кроме нее имелись тюрьмы при полицейском управлении (рядом с к/т «Чырвоная Зорка») и при СД, т.н. русском гестапо (по ул. Завалье). В помещении на бывшем заводе им. Димитрова был концлагерь. А в 1943 году такой же лагерь был создан в кавалерийских казармах по Быховской улице. В тюрьме и в концлагерях одновременно находились, по нашей оценке, от 2­х до 4­х тысяч человек или от 5% до 10% населения города. Отдельно, на аэродроме, был создан лагерь для военнопленных, где за время оккупации погибло до 80 тысяч человек.

Тюремный режим был не менее жестоким, чем в лагере для военнопленных. Ко всему добавлялись пытки в следственных кабинетах. Трижды довелось побывать в тюрьме и мне. Первый раз арестовали осенью 1942 года за отсутствие документа о работе. Сидел в подвале полицейского управления. Там же сидел и в декабре 1942 года, по доносу одного инструктора физкультуры: обвинялся в агитации против немецкой власти. Последний раз меня арестовывали в феврале 1943 года. Сидел в центральной тюрьме. Обвинялся в передаче соли партизанам (я тогда работал в столовой Быховского рынка). В этой тюрьме были холодные камеры, ежедневные избиения и обыски. В качестве еды давали 0,5 литра баланды с мороженой, почерневшей картошкой и очистками. На дне банки потом оставался осадок грязи, а часто и белые черви. Иногда баланда была круто соленая. Вызвать жажду – было одним из методов пыток и массового издевательства над заключенными.

Предельно тревожными были вечера. С наступлением темноты во дворе тюрьмы раздавался шум автомашин. Мы знали, что это автомашины с газовыми камерами. Тюрьма замирала. Кто сегодня станет жертвой душегубки? И вот где-­то рядом гремят запоры камеры.

– Раздевайтесь догола! – слышится повелительный голос полицейского. Через некоторое время подобное повторяется и в других камерах.

Наши советские люди достойно вели себя в свой предсмертный час. По коридору разносились их голоса:

– Прощайте, товарищи! Умираю за родину! Отомстите врагу!

Слышался сдавленный хрип, удары дубинок. Это палачи расправлялись со своими жертвами. Избитых, полуживых, раздетых людей гестаповцы вбрасывали в машины-­фургоны, захлопывали двери, и машины с ревом уходили со двора тюрьмы. Все это повторялось каждый вечер.

Наиболее вероятный путь из тюрьмы – это газовая душегубка. Об этом заключенные знали, к этому готовились. Записи на стенах камер, взаимная передача адресов при встречах в санузле, – все делалось с надеждой донести вести о своей судьбе на волю. Как­то один из заключенных показал полоску резины, на которой вырезал свою фамилию и домашний адрес. В случае гибели, говорил он, резина не сгниет, и при возможных раскопках могил после освобождения (а в это верили), наши узнают о его судьбе. Полоску резины он вырезал из верхнего слоя галош куском жести, отломанной от консервной банки. Полосок он сделал несколько, порезав пару галош, оставленных кем­-то из казненных. Резиновые полоски раздал заключенным, одна досталась мне. В тот день, превозмогая боль в плечах (после дыбы), я своим гвоздем, заточенным о цементный пол, вырезал на резине: «Кривоносов Т.И. Могилев» и привязал ее на ноге под носком. (Эта тюремная реликвия хранится у меня и сейчас).

Я уже не надеялся выйти живым из тюрьмы в третий раз. Но меня спас мой сосед по квартире, художник Николай Алексеев. О моих подпольных занятиях он не знал, и, видя горе семьи, решил помочь. Алексеев зарабатывал себе на жизнь тем, что рисовал с фотокарточек портреты немцев. Вот и обратился он к своему заказчику­-гестаповцу с просьбой: мол, арестован друг, хороший человек, произошло недоразумение, помогите освободить.

И это решило мою судьбу. Забегая вперед, скажу, что когда мне пришлось в 1945 году объясняться в органах госбезопасности об этом освобождении из тюрьмы, я не сказал об услуге Алексеева. За это он мог поплатиться, что было бы с моей стороны черной неблагодарностью. Вины перед Родиной у него не было.

А теперь о нашей работе.

В один из первых дней своего пребывания в городе я встретился с Бараночниковым Дмитрием Семеновичем, с которым давно был знаком. Как связиста, оккупанты заставили его работать на АТС. Работая на узле связи, Бараночников много знал о расположении немецких частей и учреждений. Дежуря на АТС по ночам, он слушал передачи из Москвы. Нам было о чем с ним поговорить. Моими соседями (а я жил с семьей на ул. Ленинской, 27), была семья Лорченко: Агафья Алексеевна, до войны депутат горсовета, и четверо ее детей. Старший, Леня, горел желанием мстить фашистам, упрекал и себя, и меня в бездеятельности.

Под впечатлением всех этих разговоров я сочинил свою первую листовку. Прошло уже более двух десятков лет, а текст ее помню до сих пор. Заканчивалась она словами: «Убитый фашист или уничтоженная машина здесь, в Могилеве, не появится под Москвой», переписал ее в десяти экземплярах и расклеил по городу. Одну листовку дал Агафье Алексеевне. У матери ее заметил Леня, переписал, и сам стал расклеивать по городу. Так было положено начало патриотическим делам нашей маленькой группы.

На квартире Харкевича Н.И. в поселке Холмы я познакомился с Батуро В.И., бывшим электромонтером авторемзавода. Улыбающийся, с рядом блестящих металлических зубов и внимательными глазами, Василий Игнатьевич располагал к себе.

Вскоре группа состояла уже из шести человек. Часть ее была в городе: Бараночников Д.С., Арсентьев А., Лорченко Леня и я. Другая часть действовала на пос. Холмы: Харкевич Н.И., Батуро В.И. Два звена одной организации, но большинство членов группы не знали друг друга. Связь шла по цепочке. Когда появились новые члены группы: мой сосед Болло Володя, сосед Харкевича Панфилов М.К., комсомольцы Филиппович Николай и Стрижевский Вячеслав, прежний характер конспирации сохранялся.

До весны 1942 года деятельность группы сводилась, в основном, к распространению листовок со сводками «Совинформбюро», получаемых через Бараночникова. В феврале мы установили связь через Дюбанова И. с партизанским отрядом Николая Аверьянова (позже 600 п/о). Для партизан стали собирать оружие и боеприпасы. Искали, где только могли. Установили связь через Фридриха Пиетцка с австрийскими антифашистами. Фридрих передал больше центнера тола, гранаты, капсуля-­взрыватели, бикфордов шнур, патроны к немецким автоматам.

Летом 1942 года Бараночников обратил внимание на небольшие баржи, перевозившие у немцев зерно и дрова по Днепру. Мы подумали: «Хорошо бы взорвать!». Но где взять столько взрывчатки? Следующая мысль выдала простое решение: «Можно затопить!». У своего отца я взял бурав и штырь. Июньским вечером с Леней Лорченко мы подошли к баржам. Ни души. Леня разделся, зашел в воду, штырем пробил жесть­-обшивку, а буравом просверлил несколько отверстий ниже уровня воды. К утру две баржи затонули.

Следующей диверсией группы было повреждение телефонного подземного кабеля, соединявшего АТС, Луполово, линии междугородней связи. Сделали это Бараночников и Арсентьев. Подземный кабель проходил недалеко от дома Дмитрия Семеновича. В качестве «инструмента» взяли обыкновенный винтовочный шомпол с остро заточенным концом. Связист Бараночников точно знал место, остальное было делом техники. Пробоев в кабеле делали побольше. Утром на АТС был переполох. С Заднепровьем связь не действовала. Найти повреждение было не просто – следов диверсии не видно. Пришлось вести «воздушку», затратив время и провода.

Месяцем позже нашей группой была проведена диверсия на железной дороге. После восстановления железнодорожного моста через Днепр, немцы открыли движение поездов по линии Могилев – Кричев. Выбрали участок дороги с высокой насыпью между мостом и Оршанским шоссе. О методах диверсии были разные мнения, но остановились на «дешевом», без взрывчатки, предложенным Батурой В.И. Он назвал диверсию «тихой операцией». Исполнителями назначили молодых членов нашей группы: Филипповича Николая и Стрижевского Вячеслава. Мы с Батурой страховали ребят. Суть «тихой операции» была в развинчивании стыков рельс и выдергивании костылей из шпал. Все инструменты были обвязаны тряпками, чтобы действовать бесшумно. Стык развернули, между рельсами заложили костыли и ломик. Все готово! Отойдя метров на 300, мы залегли и стали ждать. Получится ли диверсия от нашей «тихой операции»? Получилась! Два вагона с военной техникой сошли с рельсов и застряли на насыпи, еще четыре вагона упали под откос. День понадобился оккупантам на восстановление пути. А упавшие под откос вагоны больше месяца лежали там.

На протяжении всего периода деятельности наша группа занималась агентурной и разведывательной работой. Мы передали партизанам десятки сведений: списки предателей, работавших в СД и полиции, сообщали о появлении новых частей и техники, по выкраденному на АТС списку абонентов установили место нахождения немецких учреждений, наносили данные на карту.

В июне 1943 г. с нами установила связь десантная спецразведгруппа БШПД Николая Бутримовича. Все мы перешли на выполнение заданий «Дяди Коли» и, прежде всего, занялись сбором разведданных. «Пристроили» все магнитные мины, полученные от партизан: на железнодорожный мост у ст. Луполово, на автомашину с карателями, на распределительный щит телефонной связи у вокзала, на АТС.

Нам приходилось заниматься и многими другими делами: выводить военнопленных за город к партизанам, добывать бумагу для листовок, распространять листовки, иногда самыми хитроумными способами. Судьба хранила нашу группу. Товарищи, над которыми появлялась угроза ареста, вовремя уходили к партизанам. Арестованы были двое: Зыблюк Владимир (по некоторым данным бежал) и Бараночников Д.С. (был вывезен в концлагерь Белосток­-Хемнец, но вернулся живым). К сожалению, многие наши товарищи погибли в партизанах и на фронте: Харкевич Н.И., Батуро В.И., Леня Лорченко, Стрижевский В., Рыжков А.И., Болло В.А.

На протяжении всего периода оккупации мы знали, что рядом с нами действуют другие группы патриотов. Знали по диверсиям, листовкам, побегу из тюрьмы и т.д. В общем, как говорили, чувствовали локоть товарищей. Но мы считали нецелесообразным входить в контакты с другими группами. Это не отвечало интересам конспирации, и практически в этом не было необходимости. С самого начала для нас было важно установить связь с партизанами. Там, в партизанских краях, мы видели кусочек свободной родины с нашими людьми и порядками, оттуда ждали указаний.

Деятельность подполья никак не документировалась. Списки подпольщиков в отряд мы не посылали (да у нас их никто и не просил), не посылали и письменных информаций, кроме схем с нанесением разведданных, зная, что связные в ряде случаев подвергаются обыскам со стороны оккупантов и полицейских. Это было разумным и правильным. Плохо другое – то, что сразу, после освобождения, никто не изучал работу могилевского подполья.

До 1958 года о деятельности подполья никто из руководящих работников Могилева не хотел слушать. Прискорбно, но факт, что мои попытки в 1944 году добиться пенсии детям Батуро В.И. не только не встретили поддержки, но со мной об этом не хотели разговаривать. Более того, многие участники подполья, в том числе и автор этих строк, находились под следствием советских органов, а некоторые были репрессированы.

Когда же наличие могилевского подполья признали, то допустили ряд искажений и досадных ошибок. Вопреки исторической правде, подполье представляли в рамках города организационно единым под руководством «Комитета Содействия Красной Армии» во главе с т. Мэттэ, желая этим подчеркнуть руководящую и направляющую роль партии. В этом, пожалуй, начало целой череды ошибок в материалах о могилевском подполье.

Да, «Комитет Содействия Красной Армии» действовал. Это была развернутая группа с участием, в основном, учителей. Параллельно же с ними, самостоятельно, раньше и позже его, возникали и действовали другие подпольные группы.

Но при таком подходе к могилевскому подполью выпали из поля зрения и другие группы, в том числе и наша. Более того, многие участники подполья, особенно члены мелких групп и одиночки, остались безвестными, и поныне не изучены и не обобщены их дела. Даже легендарный, повешенный оккупантами капитан Юров, остался безызвестным.

Как результат ошибочной трактовки могилевского подполья – искажения в литературе (см. В. Ляшенко «Карающий город»).

Да, так сложилось, что в Могилеве не оказалось партийных органов, которые бы возглавили организацию антифашистского подполья. Участие в подполье было не по приказу, а вследствие патриотического порыва людей. Ими двигала тревога за судьбу Родины.

Возникавшие в разных местах города патриотические группы искали связей не в городе, с другими группами, а с партизанскими отрядами, где были парторганизации, где каждый видел частицу свободной Родины на оккупированной территории. Из партизанского отряда группы получали руководства, задания, туда посылали оружие, агентурные данные.

К сожалению, до сих пор нет обобщенного труда по могилевскому подполью.

г. Могилев, 1963 г.