Гвоздырева Мария Кузьминична Девятченок Клара Д.

Мама держалась стойко и никого не выдала

Когда началась война, мне было 12 лет. С соседскими девочками я каталась в саду в гамаке и пела новую тогда песню: «…В далекий край товарищ улетает». Вдруг меня зовет мама: «Клара, Клара, война!». Я не могла себе представить этого черного слова, в горле все пересохло.

Отец хотел отправить нас в эвакуацию, его оставляли работать в городе. Мама сказала: «Никуда не поедем, остаемся все вместе».

Пришли в город немцы. Начались аресты коммунистов. Их расстреливали сразу. Помню, возле кирпичной стены магазина, что рядом с нашим домом по улице Плеханова, лежали вниз лицом 16 расстрелянных мужчин. Отцу в городе оставаться было опасно, здесь его хорошо знали, и мама отправила его в Шклов к бабушке с младшей сестренкой Раей. Мама, я и трехлетний братишка Леня остались в городе Могилеве.

Осенью 1941 г. начались школьные занятия. Немцы искали учителей, заставляли их работать в школах.

Наша мама, Гвоздырева Мария Кузьминична, до войны работала в школе № 1, а последний год – в школе № 11. Пятнадцать лет она была учителем начальных классов. При немцах она работать не пошла, и в этом ей помогла доктор Соколова Мария Васильевна. Доктор написала справку, что Гвоздырева М. по состоянию здоровья работать не может, и немцы оставили маму в покое.

Нас, учеников, немцы тоже заставляли ходить в школу. Мы пропускали занятия, потому что в основном вместо обычных уроков приходилось вычеркивать из учебников все, что не нравилось немцам. Где было написано «СССР» – писали «Россия», вычеркивали не только слова и абзацы, но и целые страницы подряд. Из учителей мне особенно запомнился Заустинский, что преподавал белорусский язык. Его уроков никто не пропускал, в каждом его слове мы чувствовали могущество нашей Родины, величие и силу нашего народа.

Мама стала работать дома портнихой. Она быстро освоила эту специальность и могла выполнять любые заказы. Ее новая профессия была очень удобной для встреч с подпольщиками. К ней стали приходить «заказчики». Часто к нам приходил хромой учитель Павел, фамилия его Крисевич. Однажды я заметила, как он отдавал маме какой­-то сверток. Это были листовки. Он насторожился, а потом весело потрепал меня по плечу и, помню, сказал маме, что я еще мала и буду вне подозрений, если стану их разносить. С тех пор мне всегда доверяли эту работу. Я разносила записки, распространяла листовки. Крисевич Павел работал в одной школе с Лотоцкой Евгенией Николаевной. Там он преподавал черчение, а Лотоцкая была завучем этой школы. В этой же школе работала техничкой тетя Феня – мамина золовка. Лотоцкая и тетя Феня жили с нами в одном доме по ул. Плеханова, 17. Крисевич часто бывал у Лотоцкой, заходил незаметно к нам. Часто, увидев меня во дворе, отдавал мне свертки с листовками или же записки для мамы. Иногда, по просьбе Крисевича, я вызывала маму во двор, когда им нужно было о чем­то поговорить. На квартиру к нам заходил только с шитьем, а когда ему нельзя было придти, он посылал тетю Феню. Тетя Феня приносила от него листовки и тяжелые свертки, которые мама прятала в ящике с золой и под умывальником. Листовки мама прятала в комнате под опревшие обои, в матрац или где­-то в саду, на огороде.

Несколько раз я была у Крисевича дома по разным поручениям. Он жил на Луполово, по правую сторону от Днепра, очень близко от Днепровского моста. Первый раз он объяснил мне, где живет, и начертил на бумаге план. Встречала меня его мать – светловолосая, невысокого роста женщина. Всякий раз я ходила тогда с тяжелой сумкой, на дне которой лежали свертки, прикрытые сверху луком, а назад шла с яблоками или картошкой. Однажды я понесла ему какой-­то план, помеченный значками и точками. Мама просила меня быть особенно осторожной. План был выполнен на чертежной бумаге, которую мне было жалко складывать, я свернула его в трубочку, вложила в рукав жакеточки и пошла. Светловолосая, худенькая, с босыми ногами девочка не вызывала подозрения у немцев. Во второй половине дня я переходила Днепровский мост. Взрослых часовые обычно останавливали и спрашивали пропуск, а я смело пошла и нарочно по­-немецки спросила: «Sagen sie mir bitte, wie spat es ist?» (Который час?). Часовой охотно ответил на мой вопрос. Они всегда любили отвечать, если спрашивали по­-немецки. Я миновала мост и свернула вправо. Крисевич был дома и поджидал меня у калитки. Я хорошо помню, как он тогда засуетился, стал поглядывать в сторону, откуда я пришла, и, наконец, спросил, шел ли кто за мной следом. Он обрадовался, что мне удалось благополучно перейти через мост. Мы зашли в сарай, он взял у меня чертеж и спрятал его в дровянике в поленнице дров. Дома мама обрадовалась, что я вернулась, и все обошлось хорошо.

Наша мама иногда отлучалась из дома. Она говорила, что должна сходить на несколько дней в Шклов. И меня предупредила, чтобы никто этого не знал. По дороге она узнавала о скоплении немцев в близлежащих деревнях. Всякий раз она брала с собой какое-­либо шитье, и у немцев не было к ней подозрений. Мамы не бывало дома по две недели и больше. Когда у нас кончались продукты, я делила на каждый день поровну оставшуюся картошку. В Шклове мама встречалась с отцом, давала ему поручения и листовки. Имена других, с кем она там встречалась, мама мне не называла.

Я запомнила имена многих людей, которые часто бывали у нас дома. Помню, к маме приходили врач М.В. Соколова и ее племянницы Соколова Галя и Катя Сыромолотова. Бывали не раз у мамы учитель рисования Даниил Дервоедов, учительница Шабановская и ее сын Эдик. По нескольку дней жила у нас и помогала маме шить красивая девушка Женя. Только позже я узнала, что все они были подпольщиками. Особенно часто у нас бывала «тетя Маруся», она была еврейка. И позже я узнала, что ее оставили в городе для подпольной работы. В это время у нее был паспорт на русскую – Леонову Марию Григорьевну. Настоящая ее фамилия была Файнцайнг. Мама учила ее русским обычаям, научила молиться и креститься. Кстати, все, у кого не было в то время икон, вызывали у немцев подозрение. Нам тоже пришлось повесить икону, мама где-­то достала молитвенник. Остальных подпольщиков я не помню. Иногда я видела, как мама давала им какие-­то свертки, они ей тоже что­-то передавали. Среди них были молодые парни, имена которых я не знаю. В большинстве случаев, если кто-­нибудь к нам приходил, мама старалась под всякими предлогами отправить меня из дома или заранее предупреждала, чтобы я не вступала в лишние разговоры с ними. И часто мама повторяла: если я что­-нибудь дома увижу, то не должна никому про это говорить. Помню, был у нас некоторое время радиоприемник, потом он куда-­то исчез. Где-­то мама прятала дома пистолет. Из всего того, что приносили маме подпольщики, и что хранилось у нее дома, я знала немногое. Но я была готова исполнять все, что поручала мне мама.

Я очень любила разносить листовки. Разносила одна и часто с двоюродной cecтрой Томой – дочкой тети Фени. Ей было тогда 10 лет. Когда я наклеивала вареной картошкой на угол дома листовку, она наблюдала, чтобы никто не заметил. Помню, где­-то за Быховским базаром, огражденные колючей проволокой, работали наши военнопленные. С Томой вдвоем мы подходили к колючей проволоке и, когда часовой отxодил, передавали военнопленным хлеб и листовки. Листовки были напечатаны на папиросной бумаге. Содержание их я теперь не помню, в основном это были сводки Совинформбюро. Под каждой листовкой стояла дата и значилось: «Комитет содействия Красной Армии».

Распространять листовки мне было нетрудно, главное, чтобы никто не мог этого заметить. Мне приходилось разбрасывать их на базаре, всовывать в щелки дверей, наклеивать на заборы, класть незаметно в карманы людям, стоящим в очередях. Однажды я взяла несколько листовок, железный котелок и пошла за обедом. Стоять приходилось подолгу. Протиснувшись в толпе, я многим успела вложить в голенища сапог и в карманы листовки, как вдруг стоявший впереди мужчина почувствовал, как я прикоснулась к его сапогу. Он потянулся вниз, вынул из голенища свернутый листок и, обернувшись назад, косо посмотрел на меня, как бы спрашивая взглядом, кто это смог сделать. Я решила, что нужно удирать, и мой след затерялся в толпе. Домой возвращалась с пустым котелком. Помню, на Быховском базаре немцы часто устраивали облавы. Молодых парней и девчат хватали и бросали в машины. Обыскивали тогда всех поголовно. Однажды мне чудом удалось проскочить, у меня тогда с собой были листовки. В дни таких облав опасно было поддерживать с подпольщиками связь через Луполовский мост, охрана была усиленной, проверяли всех.

Ранней весной 1943 начались аресты подпольщиков. Арестовали группу врачей и учителей. Из тех, кого я знала, одним из первых взяли Крисевича, через некоторое время Шабанскую, потом Женю. Дервоедову удалось уйти в деревню, но вскоре он вернулся и был схвачен полицаями. Наша мама две недели была в Шклове, а когда вернулась, то за ней уже постоянно следили. Поздно ночью, когда мы с мамой засиживались за шитьем, иногда кто-­то негромко стучал и заглядывал в окно. «Провокация, никто не должен меня вызывать», – продолжая работу, тихо говорила мне мама. Были вне подозрения и не подвергались аресту врач Соколова М.В. и ее племянницы Галя и Катя, а также «тетя Маруся». Вне подозрений была некоторое время и тетя Феня.

В конце марта 1943 г., в середине дня, к нашему дому подъехала легковая машина. Зашли гестаповцы, среди них была немка, которую называли фрау Босс. Немцы зашли на веранду и спросили: «Здесь живет Мария Гвоздырева?». Гестаповец раскрыл папку, там было три фотокарточки моей мамы. Одна, где мама с сумкой на базаре наклонилась возле торговки и что­-то у нее покупала, на двух других мама была заснята в профиль и прямо. Помню, мама настойчиво взглядом предупредила меня, чтобы я вышла. Немцы меня не задержали. Я вышла не веранду и видела в окно, что все у нас перевернули. Немцы листали книги до последней страницы, но ничего не нашли. В начале войны тома В.И. Ленина и другие ценные книги мы спрятали на чердаке, много чего сожгли. Когда начались аресты, мы с мамой опять тщательно все пересмотрели и все подозрительное сожгли. Но маму гестаповцы все же забрали. Ее увезли на допрос в тюрьму. Через несколько дней пришла из Шклова бабушка и забрала к себе братишку Леню, а я осталась в Могилеве. Тетю Феню арестовали примерно через месяц после мамы. Подпольная работа нашей группы прекратилась.

Со мной осталась двоюродная сестра Тома. Вместе мы ходили в тюрьму и носили своим матерям передачи. За передачу котелка супа немцы брали плату яйцами. Некоторые брали по два, а другие по три, по пять яиц за передачу. Поговорить к матерям нас не пускали. Тетю Феню мы не видели, окно ее камеры не выходило на улицу, а окно маминой камеры было к улице. Мама сидела в углу тюрьмы на втором этаже, слева от входа. Так, в удобные моменты жестами она могла со мной объясняться. Однажды она показала жестами, что ей нужен карандаш. Кусочек карандаша я вложила в картофелину и передала ей с супом. Таким образом позже я передала ей записки, завернутые в целлофан. Мама писала карандашом на обратной стороне грязной тарелки. Она предупреждала, что меня могут вызвать в гестапо и допросить. Другой раз она жестами объяснила, чтобы я прощупала сетку, в которой носила передачу. Я просмотрела старенькую сетку и увидела запутанную в нитках записку: «Если у тебя будут спрашивать про радиоприемник и пистолет, то говори, что ничего не знаешь». Правда, никто у меня ничего не спрашивал. В те дни мне кто­-то приносил деньги. Бабушка из Шклова тоже приносила деньги и продукты.

Мама просидела в тюрьме пять с половиной месяцев. Пocлeдний раз я видела ее за день до казни. Жестом руки она мне показала, чтобы я стала напротив окна. На тюремном дворе было тихо, и я отчетливо услышала: «Завтра, доченька, ко мне не приходи, передачу не приноси, меня выпустят домой в пять часов утра». Потом сказала еще: «Иди, больше не стой». Руки ее были тонкие, и вся она была белая-­белая. Я все поняла, слезы навернулись у меня на глаза, и я пошла. Утром, конечно, из тюрьмы мама не пришла. Утром пришла из Шклова бабушка, посмотрела на меня и сказала: «Я все уже знаю. Встретила по дороге одну женщину, и она сказала, что нет уже в живых твоей дочки, забирай внучку, пока ее не забрали немцы, и уходи».

Мы пошли пешком с бабушкой в Шклов. Прошел месяц, потом два после гибели мамы, пришли мы с бабушкой в Могилев. Черным ходом я зашла во двор. Кругом ни души. Смотрю, наша квартира отомкнута, и сидит там… тетя Феня! Я ее чуть узнала, она вся была истощена, глаза ввалились, на месте щек были ямки. Тетя Феня много мне тогда говорила о маме. Она сказала, что мама наша держалась стойко и никого не выдала.

Многие, с кем работала в подполье наша мама, живут и ныне. Тетя Феня, Сыромолотова Е.В., «тетя Маруся» и другие много хороших слов говорили о маме.

д. Черноручье Шкловского района, 1968 г.