Подстенная (Бычкова) Анна Максимовна

Я родилась в Сухарях. Метрики мои сгорели, поэтому я не знаю – с 1926 я года рождения или 1927.

Я родилась на поселке, это в километре от еврейского кладбища. Улица, которая вела на наш поселок, называлась Глинище. Так и говорили: «Пойдем на Глинище». Поселок назывался Церковный. Сейчас там ничего нет. А тогда было несколько дворов. Жили Суденковы, баба, мы, Гриневичи, дядька Лявон, Бондарев, Якимец, дядька Авдей, Софейка Краснобаева, Суденков Савка – всего двенадцать. Но потом, когда хутора начали убирать, дома начали сносить. Это было в 1934 или 1935 году. Тогда колхоз образовался (первой пошла в колхоз Рохля, а вот фамилию я не помню. Она около нас жила). Мы переехали в центр, в еврейский дом недалеко от церкви, где раньше была сапожная мастерская. Там уже никто не жил. Мы его отремонтировали и переехали. Нас тогда было пять человек: родители и трое детей. Брат Петр, 1923 г. р., младшая сестра Зина, 1935 г. р., и я. Папа Максим Титович, мама Евфросинья Лавреновна – все сухаревские.

Когда мы переехали, рядом жили только две белорусские семьи Борковы и Холявкины. Остальные дома занимали евреи.

Помню, варенье соседи-евреи варят в медном тазу. Бегут, кричат: «Аня, Аня!» Просят тазик почистить. Я беру, сажусь в песок и давай шуровать. Повычищу, повычищу. Они мне потом какие копейки дадут, я и пошла. Мирно жили. Что мирно, то мирно.

Пасха, когда, или пятница, суббота – они не работают. Ничего не делают, хоть тут что... Они в Бога верили. Хорошие люди. Приходят: «Лавреновна! Аня! Иди корову подои». Иду. Мацы дадут.

Синагогу я не помню. А церковь была. Там перед войной магазин был: одна сторона продуктовая, другая – промышленная. Когда война началась, тащили из магазина, кто что мог. Даже я взяла цветочницу. Она и сейчас стоит. Я ее в яму кинула и присыпала, потом уже забрала.

Когда церковь закрывали (в конце 30-х годов), папа мой Библию, Евангелие и другие книги забрал и в наш камин за юшкой (мы ее называли «сковорда») спрятал. Приходили проверять, потому что знали, что папа брал. Но куда спрятал, не знали. И все сохранилось. Уже потом, когда церковь началась, батюшка появился, папа ему понемногу все отдал.

В Могилев на базар ходили. Брали масло, яйца, сметану в корзинку и шли на Быховский базар пешком. Выходили рано. Хоть верьте, хоть нет – ходили. И сколько раз! Почти каждое воскресенье. А вечером еще и на танцы ходили.

В хозяйстве были лошадь, корова, поросенок, куры. С 12 лет с плугом, косой, бороной.

Рядом жили Соловьевы. Дора Исаевна (Исааковна) была учительницей, преподавала немецкий язык. У нее были мать и отец. Отец работал мельником. У них была дочь Люда, 1935 года, как моя сестра. Они дружили. И еще ребенок – год-полтора. От русского парня. Когда евреев расстреливали, мы хотели Люду взять. Обратились к бургомистру Степану Рыбакову, а он сказал: «Вы можете погибнуть. Люди сейчас продажные. Могут вас выдать». Так и не удалось...

Рядом еще жила Гинда. У нее были сын и дочка. Сын ушел в армию, когда война началась. Было много Кацманов. Янкеля помню. Но фамилию забыла.

Когда война началась, мы в школе были. Тут закричали: «Самолет, самолет!» Он начал бомбить, но никто не погиб. Это было чуть ли не 23 июня. Так мы узнали, что война началась. Тогда уезжали потихонечку, кто куда мог. Но я бы не сказала, что евреи сильно уезжали. Большинство осталось.

Пришел наш учитель по физкультуре Дроздов и сказал: «Давайте, собирайтесь. Поедем в Чаусы в военкомат». Я запрягла лошадь. Собрались пять человек: Мулик Зеликов, сын Гинды, наш Петя (они втроем очень дружили), Шажков и кто-то пятый. Все ушли на фронт. Только брат мой Петя и Дроздов с войны пришли. Остальные погибли.

Когда немцы появились на двух машинах, дали команду собирать курей, яйца. Они долго не задерживались. Полгода немцев почти не было, а полицейских было полно. Свои были. Бургомистром был Степан Рыбаков, он жил до войны в Ивановичах в трех километрах от Сухарей. Бургомистр был хороший, а вот брат у него был плохой – это был зверь. Его после войны искали и не нашли. А бургомистр, когда карательный отряд должен был приезжать, сказал моему папе: «Передай мужикам, кто куда может, пускай уходят. Приедет карательный отряд». Папа потом сказал Соловью (Соловьеву), и Исай Соловей всем объявил. И все ушли. Мужчин погибло мало. Может, человек восемь. Куда они уходили, я не знаю. Больше мы их не видели. И после войны они не вернулись.

Я хорошо помню, что кузнецом у нас еврей работал, здоровый такой. Три раза в него стреляли, три раза убегал, но потом все же убили. Как его звали, я не знаю. Жил он с семьей в Хорошках, в километре от Сухарей.

Больше его никто не видел.

Когда карательный отряд приехал, начали они с Соловьев. Их был крайний дом на Чаусской. Там же жила баба Бычиха, папиного дядьки жена. Сын их погиб в первых боях.

Тогда нам дали команду запрягать лошадей. Конюшня рядом была. Запрягли, подъехали к дому, остановились возле нас. Выходит Дора Исаевна с девочкой на руках, Люба рядом идет. Старуха Соловьиха, бедная, сапог обувает. Я ей начала помогать, а немец ее хлопушкой, которой ковры вытрясают, по спине. Дошли до нас. Гинда села, Рохля села. Сколько могла я взять, взяла. Тут и вторая лошадь подъехала. Приехали первым рейсом в Липки. Поставили их в ряд, и сразу из автомата. А девочку Доры Исаевны, которой двух лет не было, немец вот так, штыком, и кинул. Немцы расстреливали, кто из автомата, кто из пистолета, кто как мог. Потом поехали опять, сделали несколько рейсов. Растерянные мы были. Боялись, что и нас... Всех туда завезли, и сами тикать...

Назавтра пошли смотреть. Там же яма была, что наших два дома влезет. От бомбы. Сейчас там все распахали. Памятник поставили. Но немножко надо было выше поставить. Ну, неважно. Все равно рядом.

Из тех, кого мы туда завезли, никто не спасся. Всех расстреляли. Только вот этот кузнец бежал. Прятать никто-никто не мог, потому что вокруг полицаи стояли. Там никого не спасешь.

В школу я во время войны не ходила. Да и учить нас некому было. Уже потом наша вся семья разбрелась кто куда. Мама с сестрой – в деревню Зелковщина, папа – в Белыничском партизанском отряде, я – в отряд Гришина.

Первое время мы хлеб выращивали. Прятали, закапывали в бочки в ямы. Мельница уже не работала. Мы жерновами сами зерно мололи. Немцы приезжали, все забирали. Они у нас и лошадь, и корову забрали. Лошади были общие, в конюшне стояли. Но бургомистр не лютовал, правда. А вот полицаи – да, говорить нечего. Но их уже нет никого.

Как-то я сюда в отпуск приехала, в 1947-1948 году, пошла на кладбище. А там один из полицаев сидит. Я ему говорю: «Что, фашист, пришел? Сейчас, падла, ты останешься без глаз». Пошла за ребятами, но пока вернулись, его уже не было. Посадили. Десять лет дали.

А потом, с месяц прошло после расстрела евреев, начали сюда фашисты приезжать, дома занимать. И сделали здесь комендатуру. Всю нашу улицу тоже выселили в один дом. Нас, наверное, жило там человек двадцать. Как сельдей... Комендатура была возле шоссе, возле Зюбрицких. В нашем доме жил такой хороший немец, спокойный. Тут и оружие стояло.

Потом все начали рассасываться, кто куда. Я часто ходила в свой дом. Приберу там иногда. Мне нужно было. Потому что знакомая Наташа Недведская работала переводчицей. Хоть ее и обвиняли потом, но она связана была с партизанами.

К нам на Фильков хутор (с километр от нашего поселка) приходили партизаны. Они напали на немцев в Сухарях. Троху немцев пугнули. И сказали, чтобы к ним в отряд уходили. А Наташа говорит: «В вашем доме власовцы, я с ними говорила, они хотят в партизаны». Это уже где-то в 1943 году было. Я пошла к Бруевчевому хутору. Взяла несколько партизан и привела их к нашему дому, показать, где оружие спрятано. Без оружия в партизаны не брали. Там и забрали двух власовцев и оружие. И я с ними в отряд пошла.

Назавтра уже в разведку отправили. Полицай Турков Мишка заметил, что я пропала, а потом пришла, схватил и потащил меня в комендатуру. Тут же Наташе, переводчице, передали, что меня схватили. Она пришла в комендатуру, говорит: «Ты чего тут?» Комендант: так и так... А она говорит: «Нет, она спала со мной. Никуда она не ходила». И меня освободили. А вечером я снова в партизаны ушла. Оставаться было опасно.

Через несколько дней партизаны напали на Сухари, закрывали дома на замки и поджигали. Немцы в окна выскакивали, а партизаны их били.

Ни одного немца в Сухарях потом не осталось. Все ушли. Полицаи еще оставались, но уже тише были.

Папа тоже в партизаны ушел, еще когда немцы стояли. Он был белобилетник. В 1918 году он в Польскую воевал, был весь побит.

После партизан я вернулась в Сухари. Больше не училась, только 7 классов до войны окончила. Наш дом был весь заминирован, но солдаты наши помогли.

Вчетвером впрягались в плуг, пахали, картошку сеяли. По два человека борону тягали. В 1948 году завербовалась на север.