Якубовская Людмила Иосифовна

«Родилась в 1931 году. До войны мы жили на улице Ленинской, там, где до недавнего времени находился детский приемник-распределитель. Переехали мы сюда в 1937 году, когда мне было 6 лет. У нас во дворе жили три русских семьи, остальные были евреи. Из русских: мы (я, мама и бабушка), внизу – большая семья Ивановых и еще семья дворников. Семьи еврейские постараюсь вспомнить по памяти: Мендельштамы (Эмма и ее брат Макс), Цивины, наши большие друзья Оникулы (дядя Боря, тетя Мина, ее сестра Хана и трое детей: Сара, Басейка и Циля – после эвакуации жили под Ленинградом в Павловске, потом уехали в Америку), Гинсбурги (брат и две сестры). Фамилию одной семьи сейчас не помню – глава семьи возил какого-то начальника на «эмке» и в воспоминаниях осталось лишь большое счастье, когда он катал нас от дома до нынешней Советской площади. Мы облепляли машину со всех сторон – лишь бы проехать эти 10 метров.

Так вот и жили-дружили, играли в «Пикера» и в войну. Рядом жили врачи Александровы, с детьми которых, Люсей и Донькой, я дружила. Мама их, урожденная Махлина, была глазным врачом. Еще помню Шнеев, семейную пару Свидерских, мадам Сохлину и сына ее Фиму. Он работал на заводе рабочим, а она вставала в 5 утра и шла на хлебозавод, откуда в больших плетеных корзинах приносила теплые булочки. У нее около каких-то ворот было свое место, где она их продавала до 8 утра. Часто мама заказывала у нее пару плюшек, и она нам приносила их к чаю.

Еще помню девушку Зину, у которой был еврейский парень Мотя. Он и его сестра Хана жили тоже в нашем дворе, только в другом конце. Они учились в еврейской школе № 3 (кстати, школа № 1 была белорусской, а наша № 12 – русской). Я, бывало, рассматривала их учебники с таким интересным шрифтом. Мотя ушел на фронт и погиб. Зине тогда было 17 лет.

Вообще, смешанные браки были довольно нормальным явлением. Мама моей подруги Любы была замужем за подполковником Кладницким. Вторая ее сестра Лена была замужем за Василием Градбихом – лейтенантом НКВД.

Как я уже рассказывала, мы очень дружили с семьей Оникулов. Дядя Боря был заготовителем и иногда имел возможность достать для нас по паре туфелек: для мамы и для меня. Платить мы особенно не могли. Бывало, приходила тетя Мина и говорила маме: «Лида, вы должны купить себе этот материал. Это как раз по вашим деньгам. Идите и закажите себе что-нибудь». А потом, когда мама сошьет себе платье, она подводит ее к большому зеркалу, вертит и приговаривает: «Смотрите, как хорошо! Как красиво, какая фигура!»

Часто дядя Боря брал билеты в кино. Тетя Мина из-под нашего окна кричала: «Лида! Что вы там делаете? Опять лежите? Собирайтесь, мы идем в кино». А по воскресеньям дядя Боря водил нас в парфюмерную лавочку, которая находилась здесь же, напротив нашего дома. Ее хозяин был хорошим знакомым дяди Бори. Он давал нам для игры пустые флакончики из-под духов или одеколона.

Вообще, я у них пропадала все время, когда мама была на работе. Пела, часто играли в лото, слушали радио. Очень хорошо помню, как я и дети Циля, Люда Масейка, Сара сидели и слушали передачу по повести Аркадия Гайдара «Тимур и его команда».

Мама, когда осталась одна со мной на руках, устроилась швеей в артель «Первое мая», которая находилась на обувной фабрике. Работали там почти одни евреи. Все приходили со своими швейными машинами. У мамы машинки не было, но ее взяли. Узнав, что у нее маленький ребенок (мне тогда было два года), ей всегда выдавали путевки в дома отдыха матери и ребенка. Она шила очень аккуратно, ее работу всем приводили в пример, но заработать много она не могла, так как работала медленно. Вообще, в еврейской среде ее очень жаловали и приглашали замуж. Был такой Мон, он шил пальто. Как-то раз мы зашли к нему на примерку, и он говорит: «Ну, Лида, что ты выиграла, что за меня не вышла?» (это было уже, правда, после войны).

Когда, чуть раньше, мы жили на Дубровенке, у нас тоже многие соседи были евреями. Здесь у такой хозяйки Печерихи были «прибыльные» два дома, где она сдавала квартиры.

Мама часто ходила в ночную смену. Она тогда работала санитаркой в больнице, а бабушка подрабатывала нянькой. Я оставалась одна. Утром я просыпалась, забиралась на подоконник (мне тогда было 3-4 года) и просила всех соседей, кто проходил мимо, чтобы меня выпустили. Обычно моим спасителем оказывался Бенька. Он брал ключ под подоконником, отпирал дверь, одевал меня, выводил на улицу, мы с ним катались на санках. Он хорошо знал, когда должна вернуться моя мама, и за полчаса возвращал меня домой и клал ключ под подоконник.

Однажды внучка Печерихи Тамара свела меня гулять на Дубровенку, а мы тогда переехали уже на Ленинскую. Мне тогда было лет пять. Играли мы, играли, и вдруг ее мама говорит: «Мила, иди домой. Тамаре уже пора спать». Хорошенькое дело! Зима, холодно, темно. А я не знаю, куда мне идти. Я вышла, стою и плачу. Тогда я решила пойти к Беньке. Его маме, тете Сосе, я все рассказала. Но она тоже не знала, куда мы переехали. Она сказала: «Ничего. Будешь спать с Бенькой на печке». И только я собиралась лечь спать на теплой печке, появляется моя мама. Она, конечно, очень переживала и, подумав, решила, что я могу пойти именно сюда.

После войны Беня появился в нашем доме уже взрослым парнем, а я тогда училась в шестом классе. Начал меня тормошить, расспрашивать, но я очень стеснялась и буквально онемела, так ничего ему и не сказала.

Училась я в Пожарном переулке в школе № 12. В школе тоже было много еврейских детей. Только за год до начала войны нас перевели в нынешнюю школу № 16. Со мной в классе учились Феликс Рейзлин, Брайнин, Додик Шейнин, Элла Зейтман, Маня Эпштейн, Люсик Гимпельсон. Кстати, я прекрасно понимала идиш, для меня особой разницы даже не было на каком языке говорить. Мы очень любили мацу, которую иногда приносила тетя Мина. Но особенно мне запомнилась тушеная картошка с черносливом, что она готовила. Наши знакомые, насколько я помню, особенно еврейские традиции не соблюдали. Это были простые рабочие, люди достаточно бедные, и, наверное, им было не до этого. Но я прекрасно помню, что в одном окне часто видела молящегося еврея, покрытого «таласом», качающегося в такт словам. Я была очень любопытная, для меня это было очень интересно.

Мы вообще не придавали значения национальности, и имена были интернациональные: Римма, Эрна, Элла и др. Конечно, люди были всякие: и евреи, и русские. Жил во дворе Абрашка. Звали его «жирная цыцка». Такая уж радость. Вот как-то сидят пацаны на лестнице, а мама идет с работы и несет бутылку закрашенного денатурата. И Абрашка говорит: «О, пьяница идет». Тогда мама пошла домой и вынесла ведро с водой. Спускаясь по лестнице, она окатила его этой водой, а он в ответ послал ее матом (а было ей тогда где-то лет 28 всего). Мама погналась за Абрашкой и влетела за ним в его квартиру. Тетя Хася, Абрашкина мама, запричитала: «Лида! Лида! На вас лица нет! Лида. Он уже под кроватью, он уже уписался, успокойтесь». Вот с тех пор ей вслед никто ничего не говорил.

В самом начале войны и оккупации все еврейские семьи расселили на Дебре. Дом наш на Ленинской сгорел, и мы переселились на Мышаковку. Я в город всегда ходила через Дебрю и видела там много переселенных семей. Всех заставили нашить на левое плечо и спину такие рыжие круги с шестиконечной звездой. Но прожили евреи здесь недолго: к концу лета, по-моему, их переселили на Дубровенку. А мы в это время переселились в брошенную квартиру поблизости.

Там же жила девочка-еврейка Маня Эпштейн, с которой мы сидели за одной партой в школе. Она была из бедной простой семьи: отец был рабочий, мама – домохозяйка, жили они в трехэтажном красном кирпичном доме, который стоял на спуске за ДК Швейников прямо на Дубровенке. Я часто у них бывала и, когда пришли немцы, решили сбегать посмотреть, здесь ли еще Маня. И вот я застала такую картину: стоит грузовик, на скамейке, возле кабины водителя, сидит Маня, а рядом в горшке стоит фикус. А в руках она держит ухват для печки. Мама ее несет еще какой-то узел. Я спрашиваю: «Маня, ты куда?» А она мне так весело: «Нас всех переселяют в новое гетто, где-то по Минскому шоссе». А потом уже мы узнали, что отсюда их повезли всех в Сахарный ров – это между железной дорогой и Дубровенкой, там, где сейчас микрорайон Мир-2, и там они были расстреляны. Чтобы не было лишних разговоров и паники, для вида разрешалось брать все: хотите цветок, хотите вещи. Мне говорили, что в районе Мышаковки люди видели еще одну одноклассницу, Эллу Зейтман. Она была одна, родители, по-видимому, уже погибли. Она избегала заходить в дома, никто ее не смог приютить. Потом она пропала.

На Мышаковке жила одна семья. Жена была еврейкой, а муж русский. Не помню их фамилию. Жили они в красивом доме. Двое детей. Мать мужа была против этого брака. Она же и донесла на жену. Их арестовали и вывезли в гетто. Отец не оставил семью и поехал с женой и детьми. Все они погибли в гетто.

Что из себя представляло гетто? Оно, по крайней мере сначала, не было огорожено колючей проволокой. Просто выделяли место, где было много свободных домов. Частично выселялось оттуда и русское население (к знакомым, к родственникам, в пустые оставленные дома). Ведь очень много людей уехало в эвакуацию. Собственно говоря, эти гетто существовали так недолго, что, наверно, немцам не было смысла вводить какие-то особые законы и ограничения. Маня как жила на Дубровенке, так там и осталась, пока их оттуда не вывезли. Единственное, что знаки свои все евреи должны были носить обязательно. Были и облавы, когда евреев искали. Были люди, которые прятали евреев, были и те, кто выдавал. Я как раз тогда жила в этом районе и помню случай. Жили там брат и сестра. Сестру звали Марта, а брата – не помню. Было ему лет шестнадцать. Сама видела, как он кричал полицаям: «Вон она, там, на чердаке, прячется!»

Мама моя была на фронте. Я жила с бабушкой-инвалидом и жили мы, конечно, очень бедно. Мы распродали несколько маминых вещей и даже стали голодать. Я ходила пешком в Селец за продуктами. Когда там освобождался дом (еврейский, нееврейский неважно) налетали деревенские и хватали, кто что мог.

А я услышала, что в Могилеве в это время функционировал детский дом. Находился он в районе кладбища, где сейчас консерватория. Это было одноэтажное деревянное здание.

Я сама пошла на прием к городскому голове доктору Фелицину. На вид это был очень симпатичный, респектабельный господин. Кабинет его был на втором этаже здания, где теперь городской центр культуры, напротив ЦУМа. В его кабинете сейчас каминный зал. Как была я босиком, в коротком платьишке, из которого давно выросла – так и пошла. Я ему все рассказала, что мама и папа у меня на фронте, живу с бабушкой. Сейчас практически погибаем. Он мне дал направление в детский дом.

Воспитателями в детдоме были покойная уже Юзефа Иосифовна Куявская, Анна Дмитриевна Хохрякова (ее муж позже стал начальником могилевского Спорткомитета). Это были очень хорошие люди, очень добрые, отзывчивые и смелые. Юзефа Иосифовна была очень активной, очень красивой женщиной. Она пела, танцевала, пересказывала нам романы Сенкевича, читала Гоголя. С ней было интересно. Ее все дети очень любили.

К нам часто прибегала в детский дом еврейка Зина Соморева. Отец ее был на фронте, а всю остальную семью расстреляли немцы в гетто. Зине удалось убежать, каким образом, я не помню. С тех пор Зина вела кочевой образ жизни, нигде долго не жила, наверное, боялась попасться, да и характер у нее был такой непоседливый. Она на еврейку была совсем не похожа: волосы рыжие, нос широковатый, бульбинкой. Девчонка эта была боевая, отпетая хулиганка. Останавливалась она в детдоме буквально на пару дней. Ее переодевали, кормили, давали отоспаться, и она снова пропадала. Всего у нас было шесть девочек, и все знали кто она, но никто ее не выдал. По рассказам, попадала она в руки немцев, но когда ее спрашивали, не еврейка ли она, Зина ругалась на них матом и кричала: «Я русская!» И ее отпускали.

Как-то Зина ночевала у нас очередной раз. Спала она вместе с одной девочкой Изой. Ночью Иза вышла в туалет, на обратном пути ошиблась комнатой и попала в комнату мальчиков. Она не разобралась, крикнула: «Чего разлеглась, подвинься, рыжая!». Мальчишка спросонья тоже выскользнул из постели, Иза заняла ее сама. Утром, конечно, Еврейский начался гвалт и много смеха. Так вот и бегала Зина до освобождения Могилева. А после войны попала в этот же детдом к той же Юзефе Иосифовне.

Работала она потом на обувной фабрике и, как сейчас помню, танцевала в ансамбле, где выступала и я. Вышла она замуж за нашего приятеля по ансамблю. Звали его Лазарь, фамилию забыла. Стала в городе очень известным человеком, членом партии, депутатом, заседала в каких-то президиумах.

Отец ее вернулся с войны без ног, но, к сожалению, стал наркоманом, так как во время и после ампутации ему давали какие-то наркотические обезболивающие. Я это знаю потому, что мама работала тогда медсестрой, и он иногда приходил к ней, просил хотя бы эфира. Позже он женился повторно, тоже на еврейке, и у них родился сын, помню, такой косоглазый мальчик. Жили они в Пожарном переулке, напротив нынешнего статуправления. Там они сапожничали. Часто его можно было видеть на улице сидящим на своей табуретке. Вот такая история.

Неподалеку от нас жила польская семья Яковицких с четырьмя детьми. Еще перед войной их отца арестовали, а мать Янину заставили сотрудничать с НКВД. В первые дни оккупации к ней пришли чекисты и приказали вывезти их из города. Женщина, кончавшая до революции Смольный институт, очень хорошо знала немецкий язык. Она провела НКВДистов через линию фронта, там ей приказали вернуться в Могилев, прийти к Фелицину и сказать ему, что его дочь со своими детьми находится в Новгороде, и, если он откажется сотрудничать с партизанами, они пострадают. Вернувшись домой только зимой 1943 года, Янина так и сделала. Она пришла к Фелицину и сразу же сказала ему все, что ей поручили. Как только она вернулась домой, ее и 16-летнюю Ирэну сразу же арестовали и отвезли в гестапо. Их долго пытали. Янину расстреляли. Ирэна заболела тифом, и ее поместили в подвал. Девочка болела несколько недель, но выкарабкалась. Как-то, когда охранник отошел, она полуголая в каком-то полотенце вышла из подвала и пошла домой. Я случайно встретила ее по дороге и привела к нам. Так война подарила мне сестру. У нее никого не осталось. Старший брат ушел в партизаны и там погиб, младшие братья-близнецы погибли во дворе театра в первое же лето войны, подорвавшись на каком-то снаряде.

Однажды я с Ирэной, которая после побега из гестапо жила у нас, попала в облаву на Быховском рынке. Рынок окружили немецкие солдаты в черном. Через калитку стали выгонять приехавших из деревень молодых парней и девушек. Мы подходим к мосту через Дубровенку. Прямо перед нами остановилась красивая большая черная блестящая машина «Опель-кадет». Из машины вышел высокий холеный немец в длинной красивой коричневой шинели тонкого сукна с бобровым воротником, в высокой фуражке, блестящих отполированных сапогах, на носу – блестящее пенсне без оправы. В руках он держал фотоаппарат. Мне было только 13 лет, и отправка в Германию не грозила, а Ирэне уже исполнилось 17. Я вытянула голову и кричу: «Онкель! Сфотографируйте меня!» А немец смотрел не на меня, а на Ирэну, одетую в какие-то лохмотья и с ежиком только начавших отрастать после тифа волос. «Эта девошка или мальшик?». Ирэна в совершенстве знала немецкий. Она стала объяснять, что она русская немка, наша безработная мать отправила нас поменять ведро картофельной шелухи на литр молока. Я бегала вокруг, что-то верещала. Немец взял меня за шарфик и подтолкнул коленкой под зад, дескать «беги, убирайся отсюда вон». Я обрадовалась и припустила бегом вверх в сторону лицея, тогда гестапо. Ирэна за мной побежала. Мы слышали крики, плач задержанных ребят. Тех, кого потом привезли в старое здание мужской гимназии и вывезли в Германию.

Во время войны работало два кинотеатра: «Родина» – «Зольдатенкино» для немецких солдат, которые ходили туда со своими девушками, и «Чырвоная Зорка». В «Зорке» шли замечательные фильмы для горожан на немецком языке, но с титрами – голливудские: «Эшнапурский тигр», «Индийская гробница»; немецкие: «Анеттте», «Моя подруга Жозефина» про девушку-модельера.

Фильм «Агнесса» был тоже про девушку, которая накануне свадьбы с Георгом попала в больницу с аппендицитом, там она влюбилась во врача, который ее оперировал, вышла за него замуж, у нее родились трое сыновей, потом муж в фашистской форме уходит на фронт, погибает. Подрастают сыновья Агнессы. Показывали, как мальчики играют на пианино и сначала на полу стоят маленькие туфли с носочками и шортики, потом туфли побольше и штаны ниже колена и потом – уже взрослые мужские туфли и брюки. В форме «гитлерюгенда» сыновья уходят на фронт. Вдова Агнесса встречается со своим бывшим женихом Георгом, и они вспоминают прошлое. Был еще фильм, который я, правда, не смотрела, не пустили, по Фейхтвангеру «Еврезиус», потом название изменили на «Жидиус».

Фильмы были красочные, с красивыми актерами, с интересными мелодраматическими сюжетами и хорошим концом. В них была спокойная и благополучная, благопристойная, такая защищенная жизнь. Как было завидно!

Денег на билеты у нас, детей из детдома, конечно, не было. Мы с девочками тихонько проскальзывали за спинами посетителей, в основном выбирали пары посолиднее, и пока билетерша проверяла у них билеты, пробирались в пустую ложу позади последнего ряда и прятались там, пока не погасят свет. Нас никто не гнал. В кино и театре всегда были полные залы. Жизнь была очень тяжелая и страшная, людям нужны были зрелища, чтобы хоть ненадолго отвлечься.

Театр тогда был в Доме культуры, напротив кабинета Фелицина, а в здании театра – офицерский клуб. Театр тогда для меня был оазисом счастья. Туда мы пробирались также «партизанскими методами». Там шла «Гроза» Островского, «Псиша» про гибель крепостной актрисы, «Хозяйка гостиницы» Гольдони. Хозяйку гостиницы играла Елизавета Михайловна Матисова – изумительная молодая актриса. Великолепно играла Кабаниху в «Грозе» немолодая актриса Мусерская Татьяна Ипполитовна, в доме которой мы жили, потомственная дворянка, дочь предводителя дворянства, служившего до революции в Городской думе. Играли актеры Михайлов, Игнатьев. Накануне прихода Советской Армии все актеры ушли в партизаны. После войны Матисова служила в Одесской оперетте, Игнатьев работал в Могилевском театре.

Я видела выпускавшийся (вроде бы в Могилеве) в 1943 году сатирический журнал «Бич». Там был эпиграф: «Бичуй бич». Помню страницу с изображением старика с седой бородой и усами на всю страницу и надписью: «Сказки. Авдей Авдеевич Авдеев». Там была сказка про «Красную Шапочку-демократочку». На другом развороте – «Кровавые тайны Кремля» и карикатура: Берия у Сталина на коленях, или наоборот. Была карикатура на Красную армию: девушки в коротких юбках и с погонами спускаются вниз на парашютах.

Помню концерт детей из детского дома в кинотеатре «Чырвоная Зорка». Я тогда в детском доме уже не жила. Девочки и мальчики танцевали, пели, читали стихи. У них были специальные костюмы из бумаги.

Работала музыкальная школа, и я ходила туда. Было три педагога: Полина Григорьевна Петренко, Полина Аксентьевна Плещинская, Клавдия Александровна Колесникова (у которой я училась), и директор – Ираида Александровна Кореневская. Я пела в хоре школы, и однажды нас даже пригласили выступать на радио в здании гостиницы «Днепр». Мы пели Моцарта, Мусоргского, классику и русские народные песни. Девочка постарше между песнями читала стихи о природе. Нам дали по 3 марки, и я была очень горда. Радио всегда работало. По городу были установлены «тарелки», и они были всегда включены, особенно на базаре.

На Первомайской, в витрине магазина, где потом было кафе «Снежинка», мы получали хлеб по карточкам. Там я как-то видела двух молодых людей, привязанных за руки к стульям. На шее у них висели таблички: «Отказался от работы, решил дома посидеть, посмотрите на лентяя...» Я мельком посмотрела на них, разглядывать было неловко. Прохожие старались не смотреть на них, все проходили мимо: если немцы посадили парней, то нам вовсе незачем было осуждать их.

Перед наводнением радио передавало сообщение о том, что надо выезжать тем, кто в районе Дубровенки живет, но никто не выехал.

Я видела наводнение. Мы стояли прямо на железнодорожных путях недалеко от моста. Услышали какой-то глухой шум, как небольшой взрыв, как хлопок, и вдруг весь песок, земля, вся насыпь под рельсами поехала в стороны под напором воды. Рельсы повисли, как канатная дорога, а мы бросились бежать назад. Провал за нами мгновенно разъезжался, вода из Карабановского озера за железнодорожной насыпью заполняла образовавшуюся брешь. Мост моментально смыло вместе с четырьмя привязанными канатами вербами, которые росли вдоль него. Выплыл огромный айсберг. Это было страшно. Мост поплыл, с треском поднялся с фундамента и поплыл дом, который стоял рядом. Следом такие плыли громадные льдины, какие потом я видела только в кино. Мы пошли вниз, на озеро, которое опустилось вниз, все покрытое треснувшим льдом. Я заметила, что на столбах, на фарфоровых изоляторах, висели куски льда. Это значило, что вода поднялась на высоту столба. Я понеслась домой.

В кинотеатре «Чырвоная Зорка» был сеанс. Кто-то там крикнул: «Наводнение!». Началась паника. Все рванули к дверям. Я вбежала на свою Буличеву гору (переулок Тани Карпинской за школой № 1) и увидела, что бабушка сидит на лежанке, а до половины лежанки – сырой след и мокрый пол. Повезло. Я посмотрела в окно. На огороде лежала льдина метра три высотой. В то лето мы не могли ничего посадить. Льдина таяла все лето.

Много обломков льда было во дворе завода безалкогольных напитков. Мы лазили там, было очень холодно и таинственно. Все лето Дубро- венка была шире, чем обычно.

Рядом с Дубровенкой в высоком трехэтажном доме жила моя знакомая тетя Тася. Когда пошла вода, она с дочерьми поднялась на чердак, а потом решила спуститься вниз за папиросами, но не успела. Вода нахлынула, но тут же спала. Мертвая женщина стояла на цыпочках на лежанке, держась рукой за вьюшку. Она захлебнулась. Вода поднялась до самого верха высокого трехметрового потолка.

В наводнении погибла моя подружка, соседка Маня. Она прыгнула в воду за братьями. Братья выплыли, а Маню затянуло под льдину. Я видела, как плыл их дом, а подвыпившие пожилые родители-сапожники выглядывали из окна, улыбались. Из трубы шел дым. Смыло всю Дубровенку. Некоторые дома целиком выносило на лед Днепра.

Раньше дома строили на самом берегу речки, после наводнения их стали ставить подальше от воды.

Когда мы жили в районе Буличевой горы, как-то приходил молодой немецкий солдат. Он спрашивал у детей, нет ли у кого-нибудь почтовых марок. А у меня как раз был альбом с марками. Я нашла его где-то в развалинах. Тогда было вполне нормальным рыться в кучах мусора на развалинах домов, на пожарищах, в местах взрывов. Немец взял из альбома несколько марок Тувы разной формы и взамен дал упаковку леденцов. Такие были тогда цилиндрики из закрученных в бумагу разноцветных конфет, в форме шайбочек, уложенных друг на друга. О, я бы все марки отдала за конфеты.

На свалке я нашла и два роскошных тома «Истории искусств». Старинное издание с цветными иллюстрациями, переложенными папиросной бумагой, мне очень нравилось. Когда наш дом горел, я схватила эти книги, чтобы спасти их от пожара. Мама ударила меня по рукам, книги выпали. Она всунула в руки самовар, и с ним я и пошла прочь. А книги погибли под рухнувшей стеной. Лучше бы я их спасла...».