Щерба (Грахольская) Александра Антоновна

Я родилась в 1929 г. в Заречье. В Заречье у родителей были земля, хозяйство, родились дочери: старшая Анна, 1922 г. р., Маня, 1926 г. р., Надя и я. Батька умер, когда мне было два года. Он вез сдавать лен (нужны были деньги, чтобы оплатить большие налоги), напился воды, сразу приключилась чахотка, и он умер. У мамы был брат – священник Тарас Щерба. Он учился до революции 12 лет. Его в 20-х годах коммунисты сослали куда-то туда, где сейчас воюют, на горы. Он туда еще маму звал, но она не поехала. Потом их отпустили из ссылки, и он вернулся. В 1938 году дядьку Тараса расстреляли. Голого забрали, вели по выгону и расстреляли. Церковь, где он служил, тогда же разобрали.

Когда война началась, я окончила 4-й класс. В тот день я лежала на чердаке на сене, отдыхала.

Сначала гнали скот. Много-много скота. Думали, что немцы за Днепр не зайдут, и скот сюда к нашему дому на луг пригнали. Коровы ревут недоенные. Дня три стояли и ревели. Жарко. Маму и еще троих хлопцев заставили гнать коров в Горки. Сказали, что дадут за это по корове и по поросенку. Они немного прошли, с полдороги, как стали летать и стрелять по ним самолеты. Скот бросили и скоренько назад вернулись.

Когда мама вернулась, то увидела, что в нашем доме печка топится. Она бегом прибежала. Отступающие солдаты вскрыли магазин, а там было много яиц, потому что покупали тогда в обмен на яйца. Они растопили нашу печь разломанным стулом и пытались варить яйца в большом чугунке прямо без воды. Так мама принесла воды, налила и сварила яйца. Они понабрали полные заплечные мешки тех яиц и ушли. Помню, как уходили солдаты – так плакали! Я боялась, плакала и просила маму, чтобы вела меня в беженцы. Еще помню, как летали самолеты, бомбили мост. Как разбили мост, весь дом наш колыхался. Многие жители из деревни выехали подальше от реки, от дороги, а у нас возможности не было. Те, кто остался, как мы, – женщины с тремя пожилыми мужиками – залезли в колхозный погреб на поле.

До войны моя сестра, Надя Щерба, поехала в Могилев, выучилась на проводницу, там жила на квартире и познакомилась с машинистом. Они хотели пожениться. Во время обороны города 18-летнюю Надю с братом жениха и его женой поставили втроем защищать какое-то здание, с красными повязками. Там у дома немцы сразу их расстреляли. Расстреляли разрывными пулями, разорвали грудь. Их хоронили в одном гробу. Вот так она почти сразу погибла, даже расписаться еще не успели. Надин жених тогда взял старшую сестру Аню, и она переехала к нему в Могилев. Машинист пожилой был, в армию его не брали.

Пришли немцы. Они все кричали: «Москоу, Москоу». Ехали дня два. Сначала на мотоциклах, а потом на машинах. Улицу перейти нельзя было. Потом немцы сделали небольшой мост через Днепр.

Немцы быстро весь скот собрали и в Германию отправили. Осталась у нас одна корова. Мы ее прятали на колхозном гумне. Наша корова была разумной. Зимой уже мама ее покормит, попоит, она идет на гумно и там весь день стоит. Немцы ходили по дворам, коров и прочую живность забирали, а у нас нет ничего. Соседка тогда немцам кричала: «И у них корова есть, и у них!» Немец посмотрел, что никого нет, и ушел. В конце концов нашу корову тоже забрали и зарезали. Немцев было очень много. Они жили по хатам и держали кухню в доме напротив, варили на улице. Была и комендатура в деревне. Все отбирали.

Я дружила до войны с евреями Цейтлиными. Училась с Хасей Цейтлиной.

Вскоре после того, как немцы вступили в деревню, собрали всех евреев. Еще летом. Всех евреев пригнали к выкопанному окопу возле деревни Путники около кладбища. Их всех там убили и зарыли. После войны, когда евреи вернулись, они все кости выкопали, и перезахоронили на кладбище. Насколько я знаю, спаслись только сестры Цейтлины. В еврейские дома люди сразу заселились. После войны только Цейтлины свой дом забрали.

У нас в начале войны остановилась женщина-еврейка с дочкой и ее двумя детьми. Дети, уже не маленькие, ладненькие такие, девочка и мальчик. Мать и дочь работали в Шклове в школе учителями. Они приехали на коне и заехали к нам, потому что мы жили в конце деревни. Мы их поселили в бане.

Иван Лучанок, который тогда был председателем при немцах сначала или старостой, сказал моей маме: «Сонька, и тебя расстреляют, и детей твоих». Мы отвезли женщин с детьми в Густов, километров за восемь. Партизан они там не нашли. Там они пробыли где-то месяц. Деться им было некуда. Оттуда они назад вернулись и сами сдались, или их выдали. Их расстреляли. Люди тогда были вредные.

Коня и шубу женщина нам оставила. Потом эту шубу и мой полушубок, ботинки и другие вещи бандиты или партизаны забрали.

Правда, было много жуликов, а не партизан. Жулики ходили по хатам и все отбирали. Приходили мужчины, парни и из своей деревни, и из соседних. Те, что из своих – лица прятали, а из соседних – открыто ходили. Как-то к нам пришли такие бандиты. Мы жили в половине дома, потому что топить было нечем. Один стоял у окна и наблюдал, второй стучал, а третий – пришел в хату угрожать оружием и даже два раза в потолок выстрелил. Как страшно сонным детям! Тот, что у окна стоял, смотрел, что мы будем делать. Мы, сонные, вскочили. А мы уже скопили деньги на корову и прятали их в столике. Присылала деньги из Могилева Анна, которая там работала. Маня схватила деньги из тумбочки и села на них. Жулик, что у окна стоял, увидел.

«Встань, девочка!» – требует. И мама говорит: «Встань, чего ты боишься?» Она же не знала, про деньги. Маня встала, а жулики те гроши забрали. У нас все забирали: и еду, и одежду. Забрали две пары немецких ботинок, что я купила, одежду теплую. Корову мы купили года через три и вырастили ее еще во времена немцев.

Партизаны убили у нас двух полицейских и еще одного дядьку.

Я ходила пешком в Могилев покупать соль для партизан. У них соли не было. Покупала соль на базаре. А назад меня подвозили, и партизаны встречали на окраине леса.

Первая военная зима была очень холодной. Немцы укутывались так, что только глаза торчали. На калоши надевали лапти. Заглянут такие в окно – страх!

Если бы немцы не издевались, ничего бы не было, но они начали издеваться, и многие кинулись в партизаны. Хотя некоторые немцы были ничего.

Немцы ездили на телегах с большими бочками и кричали. Мы слышали их крики и загодя несли, что было: яйца, сало. Большого кабана нашего забрали, нашли у женщины двух свиней в погребе. Кабана, корову немцы убили прямо в нашем дворе, разделали и в машину свою кинули. Мы собирали старую картошку гнилую и так жили.

Года через два от начала войны согнали много людей откуда-то. Поселили их в здании школы. Люди эти копали большие окопы до леса. Нас тоже заставляли копать.

Мать и нас, малых, гоняли на работу. Мы таскали дрова.

Маню хотели угнать в Германию. Забрали ее в Шклов. Поместили в дом, где теперь дом инвалидов. Знакомые рассказывали, что дали за свою большой выкуп. У нас было кое-что сховано, и мы дали женщине, которая переправила в документах Манин год рождения на меньший. Маню отпустили. В деревне было два старосты. Первый предупреждал молодежь об облавах, потом наши почему-то его убили.

Маня почти всю войну прожила на чердаке, пряталась. А как пришли партизаны, все в нашей хате собрались. Радовались, что немцев больше не надо бояться. Несли партизанам, что было. Потом ехало подвод 10 раненых немцев. Они у людей лошадей забирали.

Вскоре пришли наши. Так стреляли, что потолок в нашем доме обвалился. Окна у многих повылетали. Сначала шла разведка. Хлопцев шесть было. Двоих немцы убили. Мы живым сделали стол. Они радостно поели и переплыли Днепр.

Когда немцы ушли и стрелять перестали, я пошла в Могилев проведать Анну. Верите ли, вся дорога была покрыта разбухшими немецкими трупами. Машины так по телам и ездили. Я мертвых не боялась, но тут полдороги прошла и бояться стала. Медленно ехала небольшая машина, я тихенько прыгнула в кузов и сидела. Шофер удивился, откуда девка взялась. Сказал, что в Могилев не едет, но я его упросила. В Могилеве горы трупов были. Людей заставляли стягивать трупы во рвы и там закапывать. А бывший Надин жених – машинист, который уже сошелся с Анной, после войны подорвался на мине в Лотве.