Шепелянская Раиса Мееровна

Родилась в 1935 году. Когда началась война, мне было 6 лет. Мы жили в Могилеве, на улице Первомайской, на первом этаже двухэтажного особняка. Дом стоял на месте ресторана «Габрово». Мать, Сара Моисеевна, не работала. Отец, Меер Эльевич Шухман, был сапожником. У них было 11 детей, но только 4 осталось в живых. Кто-то умирал в младенчестве, кто-то позже. Отец и мой старший брат остались в городе и погибли при обороне Могилева. Остались в живых только старшая сестра Геня, два старших брата и я. Брат Иосиф (Леша) в 17 лет ушел добровольцем на фронт.

Я помню, как по дороге в эвакуацию я потерялась. Поезд бомбили. Так получилось, что мама с Геней поехали дальше, а я осталась одна в лесу. Два дня бродила по лесу с куклой в руках, пока не встретила какого-то мужика. Он взял меня с собой и привез в Среднюю Азию, в Бухару. Отвел в милицию. Оттуда направили в детский дом в город Гиждуван.

До сих пор не могу без слез это время вспоминать. Били меня там страшно. В первом украинском детдоме били дети за то, что я еврейка. Ужасно били. В 5 часов утра нас поднимали и выгоняли собирать хлопок. Если не соберешь норму, то на три дня оставляли без еды. Собирали огрызки. Ели траву, листья, цветы акации. Теперь желудок больной. Каждый день умирали дети. Болели малярией. Помню, как я попала в больницу. Мест не хватало, и меня положили в одну кровать с девочкой. Утром я ее трясу, а она мертвая.

Во втором детдоме били воспитатели. Били за любую мелочь. За то, например, что взяла с подноса кусочек хлеба: не тот, что ближе лежал, а корочку. За это били до потери сознания.

В этом детдоме мы тоже много работали. Мы пряли нитки, потом из них вязали варежки и носки для солдат на фронте. Чтобы маленькие дети могли дотянуться до прядильных станков, нас, малышей, ставили на скамейку. Я запомнила, что меня хвалили, что у меня, такой маленькой, получалась очень ровная нитка. Те девочки, у которых не получалось прясть, вязали. Было очень тяжело. В трудовой стаж эти годы не вошли, так как никаких документов не осталось и никому теперь ничего не докажешь.

В этом втором детдоме была воспитательница-белоруска из Минска. Она хотела меня удочерить, и я даже немного жила с ней в общежитии. Воспитательница вернулась в БССР и взяла меня с собой. Везли нас на поезде поляки вместе с польскими детьми. Всех польских детей забрали в Польшу, где бы они ни родились. А мы оказались в Шклове. Воспитательница устроилась на работу в Шкловский детдом. В 1947 году меня через Красный крест нашел вернувшийся из армии брат Иосиф, и мама забрала меня к себе. У брата уже была своя семья.

Мы жили в том же доме, что и до войны. Жили втроем: я, мама, Геня. Жили очень бедно. Помню голые стены, на которых лежал снег, когда вернулась домой. Ничего из имущества не сохранилось. Когда я вспоминаю свою жизнь, то всегда расстраиваюсь. Столько горя, бедности, страданий и унижений было, что не передать.

Хожу на еврейское кладбище, где все родные похоронены, нечасто. Теперь туда страшно ходить. Раньше евреев было больше, а теперь некому за могилами ухаживать.

Очень многие уехали, а остальные умерли.