Шавелько Галина Павловна

Я родилась в 1931 г. До войны мы с мамой, папой и тремя сестрами жили в деревне Заречье, около Шклова. У нас был большой дом.

Мой папа вернулся с фронта Первой мировой войны инвалидом первой группы. Одна нога была короче другой на 14 сантиметров, осколок железный там оставался до самой его смерти, и работать папа не мог. На земле работала мама.

Заречье было небольшой деревней, но детей в семьях было много: по 4–6 детей, не так как теперь. Ходили в начальную школу в Заречье. Школа была 4-классная, в старшие классы надо было ходить в Шклов. Я училась с Женей Цейтлиной и очень с ней дружила. Сестра Жени, Хася Цейтлина, училась с моей сестрой. Учились на русском и белорусском языках. Учили арифметику, рисование, пение, была физкультура. Все предметы вела одна учительница. Оценки ставили словами: «выдатна», «добра», «пасрэдственна» и «дрэнна». В школе было 3 учителя: Евгения Яковлевна, Надежда Степановна, в 4 классе занятия вел Ефим Петрович.

До войны мы хотели переехать в Ташкент, даже дом там купили, но не успели – война помешала. В Ташкенте жили братья папы. Двоих из них – Николая Ивановича, 1921 г. р., и Михаила Ивановича, 1922 г. р., призвали на фронт и об их судьбе мы ничего не знаем. Они числятся пропавшими без вести.

Возле Заречья в начале войны шли бои. Чтобы мы не пострадали от случайной пули, папа спрятал нас в низину, в бульбовник. Там мы лежали, пока все не затихло.

Когда фронт прошел, мы прибежали к советским окопам около кладбища на горе. Запомнились белые тряпки на траве, обмотки, которыми солдаты ноги оборачивали. Ближе к лесу лежали убитые русские солдаты. Один мужчина стонал и просил пить. Я нашла котелок. Забрала его и побежала к Днепру за водой. Когда вернулась, солдатик уже молчал – умер. Я котелок с водой поставила и убежала. Потом наши женщины трупы закапывали.

В Заречье было 5 домов, где жили евреи. В одном жили девочки Цейтлины, Шура и Хася, с папой и мамой. Их дом сохранился. Во втором доме жили их родственники Цейтлины. В третьем – пожилая Года с мужем. Рядом с нами жила Двейра с мужем Исааком, портниха. Она шила нам платья. У них были козы. Она одалживала у нас деньги, бедно жили. У нее было трое детей: Юзик, Бома и пятиили семилетняя Раечка. Бома был на фронте. Юзик был ранен в руку и был дома. Еще был пятый дом еврея Абромки, но его семья переехала до войны в Ташкент.

В начале войны оставшиеся 4 еврейских семьи жили в своих домах, но однажды осенью приехали каратели. Они были в черном, в высоких шапках, на которых приделан череп с двумя перекрещенными костями. В 4 часа утра немцы выгнали всех евреев из домов и поставили их лицами к стенке. Потом отвезли к Путневскому кладбищу и там, в овраге на краю леса, их расстреляли. Отец почему-то называл карателей финнами.

Могила была очень большой, и, говорят, земля шевелилась три дня. Там были убиты евреи из Шклова и из Рыжковичей. Евреев из Рыжковичей сначала держали в белой церкви в их деревне. Наши соседи видели, как они с консервными банками за водой к Днепру ходили. Наши люди плакали.

Шура Цейтлина ушла в партизаны вместе с дядей.

После войны Бома вернулся и работал деканом в машиностроительном институте в Могилеве. Спустя годы после войны, когда мой сын поступил в Могилевский машиностроительный институт, Бома узнал, что я с Заречья, и очень помог ему. Сейчас Бома уже умер.

20-летний сын Абромки, Хаим, спрятался, когда евреев собирали на расстрел. Он немного косил, поэтому его в армию не взяли. Уйти он не успел. Я видела, как его нашли и забили немцы на школьном стадионе и там же закопали. Семья Абромки жила в Ташкенте. Его родичи после войны, когда вернулись, перезахоронили его останки на кладбище.

После расстрела евреев их дома стояли пустые. Кто-то окна вынимал, что-то разбирал. Потом в деревне разместили немецкий госпиталь. В школе был лазарет. Более легкие раненые жили по хатам, в том числе по еврейским. В наш дом поместили три выселенные семьи, а в их хатах разместили немецких раненых. В Авромковом доме жило 6 раненых немцев. Спали они на двухэтажных нарах.

Врачи с железными ящичками с красными крестами ходили из дома в дом. Лечили иногда и нас. Однажды у сестры был нарыв на ноге. Врач вскрыл его и вылечил сестру.

Когда немцы от советской армии оборонялись, еврейские дома они разобрали и делали из бревен бункеры.

Были немцы, которых у нас звали «австрийцами». Они носили сбоку на фуражке цветочек вроде ромашки. Когда мы видели таких солдат, знали, что бояться их не стоит – они не бьют.

В деревне была девушка 1921 или 1922 г. р., Мария Азаревич. Она хорошо знала немецкий язык, помогала переводить. Она умерла сразу после войны при родах.

Я помню, как однажды, я, сестры, родители и еще несколько односельчан стояли на берегу Днепра. Мимо проходили австрийцы, и один из них сказал, что «пусть Гитлер – капут, Сталин – капут, а киндеры пусть живут». И показал на нас, детей. Так и стоит перед глазами эта картина. За войну мы все немного выучили немецкий язык.

Наш дом стоял третьим от Днепра, крайний от переулочка. В войну папа помогал партизанам. Он давал им сухари, доставал им сведения. В деревне был староста. Про него говорили, что он доносил немцам. Он рассказал немцам, что к папе кто-то приходил. Пришли к нам в дом. Посмотрели, что отец инвалид, и схватили маму. Ее вывели, положили на бревна и дали ей 20 палок. Маму так избили, что она неделю лежала на животе.

Никаких домашних животных в деревне во время войны не было. Всех коров, курей, коз, лошадей, свиней забрали немцы. Собирали гнилую картошку весной, делали из нее лепешки. Картошку ели с шелухой. Все были опухшие, отекшие. Ели щавель. Мама делала «сковородники из щавлюка». Голодовка была страшная. Мы плакали, говорили маме, что хотим кушать, а мама отвечала: «Попей водички и поспи». Землю копали лопатами. Мама так уставала, что падала на бревна возле дома, подкладывала кулачок под щеку, и там спала. У нее не было сил стащить кирзовые сапоги дома.

Мы росли, как поросятки, немытые, неодетые. Я ходила с кувшинчиком в госпиталь, просила поесть. Давали супа или молока. Мыли котелки раненым, а они нам за это отдавали по 2 кусочка хлеба и какие-то остатки еды. Раненые нас не обижали.

Я помню, как нашла картиночку из книжки. Там были нарисованы бабушка, бочка и мальчик, который ел булочку. Я помню, что все время смотрела на эту картинку и завидовала ему.

Старшая сестра все время сидела дома в подполе. Ее прятали, чтобы не забрали в Германию. Нас с родителями и младшими сестрами забрали вместе с молодежью, отвезли в деревянную церковь, но немец посмотрел на маму, папу-инвалида, что мы еще малые, и отпустил. Бегом оттуда бежали! В 1944 году у нас родилась еще одна сестра, Ольга. После войны папе помогали в военкомате.

Помню, как развозили на машине из военкомата ящики с американскими галетами, и нам давали несколько баночек галет. Потом папа продал свое и мамино обручальные кольца, которые сумел уберечь во время войны. Военком дал папе лошадь и возок, и папа привез из Мстиславля купленную на вырученные деньги старенькую яловую корову, которая давала 1,5 литра молока, и маленького поросеночка. Так стало Заречье оживать.