Черковский Бронислав Владимирович

«Мой дед, Павел Черковский, – внук богатого помещика Корсака. Было у Корсака обыкновение приезжать в свою деревню и брать в прислуги каждый раз новую молодую крестьянку из крепостных. Моя прабабушка была одной из таких крестьянок. Когда у нее родился сын, Корсак его признал и определил в крестные отцы своего друга Черковского. Мальчику дали фамилию крестного и имя Викентий. Корсак уже был немолодым человеком, и все свое состояние завещал Викентию.

Викентий Черковский после смерти отца стал очень богатым человеком, но быстро промотал все состояние. Его девяти наследникам пришлось самим зарабатывать на жизнь. Кто-то жил в Польше, кто-то в Беларуси. Один из них, мой дед Павел Викентьевич Черковский, воевал в Первую мировую войну. В 1933 году дед приехал в Могилев и купил добротный дом на Струшне у большой еврейской семьи Булох. К дому была пристроена веранда для торговли. Там он жил с женой и двумя детьми.

Его сын, мой отец, Вадим Павлович Черковский, окончил рабфак, работал на могилевской шелковой фабрике. Был призван на Финскую войну, стал кадровым офицером, командиром расчета на гаубице.

Женился папа на дворянке Янине из старинного рода Дробушевских. Три поколения Дробушевских жили в своей родовой деревне Черногрязь в 25 километрах от Быхова. Отец мамы и муж бабушки, Юзеф Дробушевский, был дворянином «шестой книги», т. е. из древнего благородного дворянского рода, и был человеком небедным. В имении Черногрязь у него был большой сад и много лошадей. Когда у Юзефа родились дети (а их было пятеро), он ради игры давал им поднимать шапку золотых монет. Перед революцией прошел слух, что золото в монетах стирается, и они будут дешеветь, и тогда Юзеф обменял все монеты на бумажные деньги.

Дед Юзеф женился в 42 года, когда вернулся домой после бурной молодости, на девушке Марии Николаевне Вераксо из деревни Межонко Белыничского района (36 километров от Могилева), по тогдашним меркам уже немолодой – ей было 27 лет. Ее родители умерли, и она тянула всю семью, все хозяйство и воспитывала своих трех младших братьев.

На Анте, родной сестре бабушки Марии, женился брат деда Игналь. Братья построили два дома, посадили два дуба, которые и сейчас стоят.

У бабушки Марии было четыре дочки и брат-близнец мамы, Бронислав. Еще до войны он уехал на Дальний Восток и стал министром Дальневосточного края. Меня назвали в честь него. Дед Юзеф Павлович умер в 1938 году.

Я родился в Могилеве в 1938 году, но перед самой войной наша семья: мама Янина Иосифовна, папа Владимир Павлович, сестра Леонора (она была старше меня на 4 года) и я жили в Бобруйске в так называемом Доме коллектива.

Я помню себя уже в три года, в 1941 году: гуляю около дома, рвутся снаряды, мать бегает, ищет меня, находит, домой ведет.

Отец во время боевых действий около Слуцка попал в плен, бежал, пришел в Бобруйск. Из Бобруйска мы по дороге пошли пешком в Могилев. Двигались только ночью.

Мы с сестрой и мамой остались в деревне Черногрязь у бабушки, а отец пошел в Могилев к родителям. Он устроился работать на шелковую фабрику, и очень скоро мы с мамой тоже пришли в город. Отец был офицером, членом партии – в то время – это надо было скрывать.

Запомнилось, как в начале войны дважды бомбили Могилев. Говорили, что один раз бомбили немцы, а второй раз – наши. Во время бомбежек мы прятались в подвалах в овраге на Струшне.

Совсем рядом, метрах в 300 от нашего дома, в начале войны было еврейское гетто. Сам я этого не помню, но рядом с нами жила Майка Павлова, она рассказывала. Майка была старше меня лет на десять. Ее мама была еврейкой. Майкина мама – полная женщина, была не похожа на еврейку, но видно кто-то сказал немцам о ее происхождении, и ее забрали в гетто. Отец Майки был русским, он сумел как-то вытянуть жену из гетто. Они остались живы.

В апреле 1942 года случилась беда – наводнение на Дубровенке. В тот день была прекрасная погода, и мы гуляли на улице. Вдруг сестра заметила надвигающуюся со стороны железной дороги огромную волну и закричала. Мама схватила сестру, Леля потянула меня за руку, мы успели подняться на пригорок. Наш дом стоял у самой речки. По самую верхушку он погрузился в воду. Не более чем через 5 минут вода спала. Мама зашла в дом и увидела бабушку и дедушку в их комнате, уже мертвых. Тетя Женя, папина сестра,

еще хрипела. Наверное, ее можно было спасти, но мама растерялась и только кричала. Когда отец пришел с работы, его родные уже были в гробах.

Я был маленьким, ярче всего мне врезались в память не мертвые близкие, а красные цветочки возле их гробов.

Отец хорошо знал по службе в Бобруйске командиров партизанских отрядов офицеров Османа Касаева и Павлова. Он как-то быстро вышел с ними на связь и стал работать на партизан. Маме отец ничего не рассказывал, говорил, что расскажет как-нибудь потом, берег ее и детей. Папа ходил к партизанам, а мама думала, что у отца появилась какая-то женщина. Мама очень ревновала отца, когда он пропадал куда-то на несколько дней.

Зимой 1943 года отец на Быховском базаре купил шапку-кубанку. За отворотом в шапке была спрятана записка с заданием от партизан: убить начальника русской полиции Андрея Лазаренко и с семьей уходить в партизанский отряд. За отцом следили, заметили, что у него другая шапка. Его взяли с этой шапкой, всю ее изорвали на кусочки. Отца забрали в гестапо (сейчас в здании гестапо находится лицей). Там отец сидел в камере 10 дней. Его допрашивали. На допросы в гестапо вызывали мать, сестру. Допрашивал Лазаренко. Мать хорошо запомнила его и, как потом выяснилось, он ее тоже.

Отца расстреливал Лазаренко лично, прямо во дворе гестапо. Он убил его выстрелом в затылок. Тогда расстреляли 11 человек. Приговоренные сами выкопали яму во дворе. Весной останки убитых увезли в район Печерска и там сожгли. Все эти подробности мы узнали только в 1963 году.

Летом 1963 года в Доме культуры завода им. Куйбышева проходил суд над Андреем Лазаренко и двенадцатью его пособниками. На суде было много людей – те, кто не помещался в зале, стояли на улице под громкоговорителями. Мама была там общественным обвинителем, свидетелем. Она приходила на очную ставку с платочком, в котором была спрятана бутылочка с нашатырем. Все время сжимала платочек в руке, боялась не выдержать. Лазаренко маму не узнал: на допросы в гестапо приходила красивая, стройная темноволосая женщина, а в суде сидела седая старуха. Сестра Леля тоже ходила на суд, а я в это время уже жил на Урале, играл в театре. Лазаренко расстреляли.

До суда отец считался «пропавшим без вести». После суда маме стали платить хорошую пенсию за отца.

Зимой 1943 года, через неделю после папиного расстрела, к нашему дому подъехала грузовая машина, нас отвезли на вокзал, посадили на поезд и привезли в Литву в город Алитус. Мать осталась с вещами, а мы с сестрой пошли на дезинфекцию. Из лейки нас облили какой-то жидкостью, потом мы помылись и вернулись к маме. Сначала всех поселили в каком-то большом одноэтажном здании без окон. Это было что-то вроде распределительного пункта. Топили по-черному. Людей было много: женщины, дети, старики. В дом, где нас держали, приезжали литовские крестьяне и увозили людей к себе на работы. Нас никто брать не хотел, потому что у мамы было двое детей. Как-то к нам пришел ксендз и посоветовал маме записать одну сестру, а меня спрятать в солому на возу. Так и сделали.

Нашу семью привезли в лагерь, который находился в деревне недалеко от Мариамполя (Мариямполе). Это было огороженное забором здание школы. Нас охранял только один немец. Было много детей. Кормили нас вареной репой. Однажды из котла мы вытащили нижнюю губу лошади. Мы, дети, бегали с этой губой и смеялись. Дома была фотография из этого лагеря, где маленькие дети стоят возле гроба ребенка, к сожалению, сейчас я ее уже не нашел.

Мама каждый день ходила на сельхозработы, молотила. Однажды Леонору взяли на работу в няньки, но она очень быстро вернулась. Сбежала. Сестра со старшими ребятами пролезала под забор, заросший высокой травой, и бегала в Алитус. Они пели советские песни и им давали за это хлеб.

В этом лагере мы провели полгода, до лета 1944. Уже были слышен грохот артиллерийских выстрелов. Однажды утром вышли, а охраны нет и в деревне пусто. Все жители ушли за речку прятаться от боевых действий. Люди из лагеря стали выходить и идти в город. Там тоже было пусто.

Высадился советский десант. Парашютисты стали разбивать магазины. Помню, как солдат оттолкнул ногой ящик со спичками, и они рассыпались, а я знал, что спички очень дорогие. Мы заняли какую-то пустую квартиру. Принесли из магазина мед. Советские солдаты сказали, что всем надо уходить за город, потому что будет артподготовка. Мы спрятались в траншеях. Там провели ночь.

Утром на рассвете пошли в атаку наши солдаты. Женщины от радости бросались на них, благодарили, а солдаты отталкивали их. Потом мы опять вернулись в ту пустую квартиру. Но в квартире были уже наши солдаты, которые ели мед, что мы принесли. Через какое-то время пришла хозяйка – литовка Идюшкене с детьми. Нас не выгнали. Мы быстро научились говорить по-литовски, общаясь с детьми.

Долго не могли вернуться в Могилев. Все поезда шли только в одну сторону – на Запад. Пустые вагоны, чтобы освободить пути, сбрасывали с рельсов и пропускали новый состав. Потом все же стали отправлять назад пустые вагоны, и однажды мама собрала нас, и мы сели в поезд. Шли составы медленно, с остановками. Мама взяла с собой два кирпича и готовила на обочине нам какую-то еду на костре. Как-то поезд неожиданно тронулся. Мама успела передать нам кастрюлю и побежала за кирпичиками, но сесть на поезд не успела, и мы уехали одни.

У старшей сестры была договоренность с мамой, что делать в таком случае, но все равно было очень страшно. Мы ждали маму у путей на следующей станции, отказывались от всех предложений зайти в здание вокзала или еще куда-то. Все время сидели у путей. Мама приехала только через два дня.

В дороге я не выпускал из рук подобранную где-то в Литве маленькую металлическую перечницу в форме собачки. Так и привез ее в Могилев и долго-долго долго хранил. Других игрушек я не помню.

За то, что мы были на принудительных работах, мы никаких компенсаций не получили, ни одной справки не было.

Мы вернулись в освобожденный Могилев осенью 1944 года. В нашем доме уже жили две семьи, и нас не пускали. Поехали к бабушке в Черногрязь. В старом доме жили мы с бабушкой Марией Николаевной и тетей. Было очень голодно. Собирали гнилую картошку с полей, делали оладьи. Откуда-то с Украины мама привела козу. Появилось молоко. Стало легче. Вместе с сестрой пошли вместе в первый класс в 1945 году. В одной комнате занимались четыре класса.

Примерно через год мама все же сумела через суд вернуть наш дом на Струшне. Даже после суда семьи, которые захватили дом, выезжать не хотели. Когда жильцы были на работе, мамины знакомые вынесли их вещи на улицу, и мы смогли вновь вернуться в город».