Пискунова Лилия Яковлевна

Цена операции «Стол»

До войны наша семья жила в д. Недашево Могилевского района. Отец, Яков Степанович Орлов, был известным мастером­краснодеревщиком. Его мозаичные работы с использованием различных пород дерева – письменные, шахматные, ломберные столы, сундучки, шкатулки, рамки – выставлялись и отмечались наградами на Всемирной выставке 1937 г. в Париже, на ВСХВ и других выставках в СССР. Отец неоднократно получал грамоты, дипломы, премировался крупными денежными суммами, был награжден двумя грамотами Верховного Совета БССР, подарили даже грузовую машину. Отец отдал ее в колхоз. Свои работы он делал по заказу правительства, партийных органов; они имелись в подшефных воинских частях, во дворцах пионеров, в музеях. Одна из известных его довоенных работ – сундучок для хранения исторического письма белорусского народа Сталину, которое было вручено вождю на восьмом съезде Советов. А еще отец был чемпионом БССР по шашкам, руководил духовым оркестром колхоза. В 1941 году ему было 56 лет.

Мать, Мария Исаковна (девичья фамилия Шубодерова), работала в детском садике, участвовала в сезонных работах колхоза. Однажды, когда мяли лен, ее рука попала в мялку. Мама осталась инвалидом, получала колхозную пенсию.

Нас, детей, было четверо. Я – старшая, к началу войны мне было одиннадцать лет. Младше меня были сестра Адя (8 лет), братья Афанасий (6 лет) и Володя (родился в 1941 г.). Мы с Адей называли братиков по­домашнему: Фанька и Воська.

В первые дни войны к нам заехал со своей семьей Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко – 1­й секретарь ЦК КП(б)Б. Он дружил с отцом. Пономаренко оставил у нас два чемодана своих вещей на хранение. В эвакуацию наша семья не уехала. Вероятно, не было возможности.

К началу войны у отца была начата работа: двухтумбовый письменный стол, для инкрустации которого требовалось 500 тысяч пластинок разных пород дерева. Возможно, стол предназначался в подарок Сталину. Я тогда по своему возрасту мало придавала этому значения.

Когда деревню заняли немцы, мы первое время жили тихо. Нас никто не трогал. К нам часто заезжал мамин брат – Шубодеров Андрей Исакович. Он руководил подпольной группой в Могилеве. Они с отцом о чем­то беседовали. Иногда отец ходил к нему пешком в Могилев.

Немцы поставили в деревне бургомистром очень злого человека, хуже фашиста. Я не помню его фамилию, кажется, его звали Минка. Он доложил оккупационным властям, что отец до войны начал делать стол для Сталина. Я помню, как немцы пришли к нам в дом с обыском. Нашли стол на чердаке и потребовали, чтобы отец завершил работу над ним. Стол уже предназначался в подарок Гитлеру. Грозили расстрелом. Отец не соглашался, ссылался на то, что нет материала, нужных инструментов.

Его повели за речку и заставили копать себе могилу. В тот момент, когда его собирались расстрелять (или имитировали), у немцев случилась какая­-то заминка. Отец бросился бежать через ржаное поле к лесу. По нему стреляли, но не попали. Его разыскивали, он долго скрывался. Однажды ночью отец вернулся домой, и тут же был арестован. Вероятно, за домом следили. Его повезли в Могилев – в тюрьму. В интересах немцев было заставить отца работать над столом. И они добивались своего любыми средствами. Домой привезли его всего избитого, черного, под ногтями – раны от иголок.

Отец начал работу. По-­прежнему он держал связь с Шубодеровым А.И. Дядя к этому времени уже находился вместе с семьей в партизанском отряде. От него приходили какие-то люди, беседовали с отцом. Приезжали немцы, торопили. Отец тянул время, придумывал отговорки: то нет такого дерева, то нет секретных замков, то клей плохой и т.д. Каждое утро приходил бургомистр и угрожал: если отец что-­то задумал, то он лично его убьет. Постоянной охраны за нашим домом не было. Так мы дожили до февраля 1943 года.

Однажды вечером, это было 15 февраля, отец стал упаковывать стол: обвязывать его одеялами, тюфяками. Закончив работу, сел с нами играть в шашки. Несмотря на поздний час, нас, детей, спать не отправляли. Мать тоже не ложилась. По всему было видно, они кого­-то ждали. И вот около двенадцати ночи в окно осторожно постучали. Отец сказал нам: «Все одевайтесь», – и пошел открывать дверь. Вошли три человека, взяли упакованный стол и с помощью отца понесли его из дома на улицу. Далее отец вернулся одеться сам (с ним был один из приехавших) и сказал маме, что сегодня нас не заберут – нет места на подводе, а приедут за нами через пару дней в такое же время. Приехавшие за столом люди были мне незнакомы и фамилии их я, конечно, не знала.

Утром, как всегда, пришел бургомистр. Он был взбешен исчезновением отца вместе со столом. Кричал на маму и, размахивая пистолетом, грозился расстрелять. Велел собираться ей в волость. Нас он пока не тронул. Три дня маму держали в волости, а мы, дети, находились под охраной в доме.

На четвертый день нас вместе с мамой отвезли в могилевскую тюрьму. Мы стали заложниками. «Если вернется отец, – обещали нам, – вас отпустят».

В камере мы сидели прямо на полу. Было темно и холодно. Мама по очереди брала нас к себе на руки и грела. Больше всего у нее на руках был, конечно, наш маленький Воська. Мамина младшая сестра, Ржеутская Антонина Исаковна, пыталась носить нам продукты и одежду. Иногда что­то удавалось передать.

Периодически маму вызывали на допросы, с которых она возвращалась вся избитая, кашляла кровью. Но нам мама ни на что не жаловалась, больше молчала. Ничего не сказала и немцам. Она даже проглотила иголку с хлебом, в надежде, что умрет, а детей отпустят. Но иголка не сработала.

Часто в камеру заходил бургомистр, требовал у мамы, чтобы она выдала тех, кто помог отцу бежать. И вот в один из таких визитов, ничего не добившись, он начал на глазах у мамы бить нас сапогами. Младший брат в это время лежал у мамы на руках. Он ударил его сапогом по голове несколько раз и убил. После этого ушел, бросив на ходу, что таким образом он нас всех перебьет.

Иногда нас выводили на прогулку. Однажды я вышла первой, и меня схватила за руку мамина сестра – тетя Тоня, набросила что-­то на плечи и быстро увела. Как она договорилась с конвоиром, этого я не знаю. Но когда тетя пошла очередной раз в тюрьму, надеясь освободить еще кого­-нибудь из нашей семьи, их там уже не было. Ей сказали, что сестру с детьми увезли. Где и как их расстреляли, я не знаю и по сегодняшний день.

Тетя Тоня отвела меня к себе в поселок Броды на Гребенево. Я пряталась в сарае – в сене. А однажды осталась в доме. Вдруг вижу в окно: едет повозка с людьми. Сразу мелькнула мысль, что ищут меня. Я спряталась на печке. Просто легла и укрылась одеялом, на большее не было времени. Вошел бургомистр с полицейскими. Они обшарили весь дом, даже ящики из шкафа выдвигали. Искали под печкой, за печкой. Смотрели, конечно, и на печке. Лежащее там скомканное одеяло у них не вызвало подозрений. Представьте, какой я была после тюрьмы – кожа да кости, что меня не заметили.

В тот же вечер тетя отвела меня в д. Тумановку к родственникам. Там ожидало новое испытание. В Тумановке партизанами был захвачен немец в качестве «языка». За это каратели в ноябре 1943 года расстреляли жителей и сожгли деревню. В дом, где меня приютили, немцы ворвались рано утром. Убили у печки хозяйку, ее младшую дочь Реню убили прямо в постели. В старшую, Виктю, выстрелили дважды, но не попали. А меня опять не заметили. Дом подожгли. Мы с Виктей вытащили убитых в коридор. Пламя пожара разгоралось. Нужно было думать о своем спасении. Бросились бежать. Бежавших к лесу расстреливали из засады. Я побежала к железной дороге и поэтому спаслась. Виктю ранили, она тоже осталась жива.

Третьим местом моего укрытия была деревня Селец. Там, у родственников, я все время жила под полом: и днем, и ночью. Тогда я не понимала, зачем и за что мне выпало столько страданий. О гибели мамы, сестры и брата я еще не знала. Об этом мне сказали только после войны. Помню, узнав все, я упрекала тетю: зачем спасла меня, пусть бы расстреляли вместе со всеми.

После войны дядя Андрей Исакович пытался выяснить, где захоронили маму с детьми, но так ничего не узнал. Приезжал в Недашево и П.К. Пономаренко. От его вещей, конечно, ничего не осталось. Дом был пустой, сохранились только стены. Я плакала. Он держал меня на коленях, гладил по голове и тоже плакал. Говорил, как всех нас любил, как уважал мою маму.

О партизанской операции «Стол» много писали в 70­е годы в газетах – от районных до всесоюзных. Охотно давали интервью и публиковались сами участники этой операции. При описании своего героизма они допускали неточности, а то и вовсе искажали действительность.

Не прятался отец от партизан, не искали они его по всему дому. Не собирали стол по частям, т.к. в ту ночь он стоял уже упакованный и готовый к выносу. Никто не бил стекол в доме, а уж тем более не убивал часового, его просто не было. Если бы был убит часовой, то, возможно, осталась бы в живых мама с сестрой и братиками. По крайней мере, можно было сказать, что отца забрали силой.

Страшную цену заплатила наша семья за «чудо­-стол». Он не достался ни Сталину, ни Гитлеру. Но на нем невинная кровь родных мне людей. И видеть его мне всякий раз больно.

2005 г.