МАгдалова Мария Ануфриевна

ВЕРИЛИ, ЧТО ПОБЕДА БУДЕТ ЗА НАМИ

До войны наша семья жила в деревне Заболотье (Слободско-Заводской сельский совет). Отец работал учителем начальных классов, мать работала на ферме. У меня есть старшие сестра (1924 г.р.) и брат (1926 г. р.). В школу в те времена принимали только с восьми лет, к началу войны я закончила 4 класса. Сестра 7 классов. Брат уехал в Ленинград учиться в ФЗУ (фабрично-заводском училище). Отец умер еще до войны, в 1935 году.

Началась война. Брат не приехал, так он и остался в блокаде. А мы втроем остались в нашей деревне. Еще в начале войны мы с соседями вырыли окоп. Он был небольшим, но спрятаться можно было.

По деревням ездили командиры (офицерский состав) и они нас настолько убедили, что мы каждый день войны верили, что победа будет за нами.

Я уже не помню, как, но мы попали к маминому дяде, они переехали с хуторов, большие деревни сносили. У них был новый дом, но веранда не была достроена, там у них был окоп, где мы и прятались. Мама с сестрой домой вернулись, а я с соседской девочкой там осталась. Вот мы выскочили, а самолеты летают прямо над головой, видно, как пилоты смотрят, улыбаются. Солдат мне кричит: «Девочка, ложись!» – я кинулась в траву, легла и лежу. Потом самолеты прошли, я поползла по огородам, зашла к дяде во двор, а там никого нет. Я иду по деревне и плачу: где мама, где Паша. Тогда одна женщина мне подсказала, что они, наверное, в окопе сидят, там я их и нашла.

По улицам танки идут, вокруг огонь. Дядя сказал спрятать детей. Мы по огородам сбежали в соседнюю деревню, а уже когда поутихло все, шли и думали, остался ли наш дом или нет. Дом уцелел.

Через несколько дней пришли немцы. Выставили палатки, а руководящий состав у нас дома поселили. Нас они не выгнали, мы жили в комнате возле кухни, а они уже заняли другие комнаты, поставили там раскладушки. Побыли несколько дней, дома ничего не тронули. У других хватали курей, яйца, а на наше кричали: «Не рушь! Не рушь!».

Печь у нас была обычная русская, а им же нужно жарить. Они угольки вытянут сюда. На улице жарко, чуть искра и все – дом загорится. Потом уже мама меня научила, так они только высунут угольки, а я их обратно. Тогда немец меня как за щеку ущипнет, но не бил меня. Спустя несколько дней двое уехали, а двое остались. Один ходил, фотографии показывал, маму свою, каким он был в детстве, было видно, что он хочет поговорить, но язык особо никто не знал, старались жестами объяснять, потом у соседского мальчика был словарь, с его помощью общались.

Как-то раз соседка пришла и говорит: «Саша, в Батуни уже партизаны». Страшно нам стало, потому что с ними и мы могли погибнуть. Стали объяснять немцам, что в следующей деревне партизаны, что им нужно уезжать. Поговорили, они с улыбкой встретили это известие, собрались и уехали. А для какой цели они оставались, было непонятно. Никто нам не объяснял.

Первую зиму жили нормально, потому что была еда, запасы продуктов. Было много зерна (потому что рядом был спиртзавод): просо, ячмень, гречка. Потом началась партизанщина, закончились запасы, землю поделили на полоски, а скота нет, что там может вырасти. Соли не стало. Брали удобрения на станции и варили, и этой водой хоть немножко картошку солили, а вода эта горькая была. Но и это приходили и отбирали. Не только партизаны, а еще много банд стало под видом партизан приходить.

Когда немцы пришли, стали героями те, кто до этого ими не были. Они и доносы писали... Был таким и наш староста (он в тюрьме сидел за воровство), он составил список (весь актив, который был в колхозе) и подал, что это партизаны. Хорошо, что список попался уряднику. Он посмотрел и говорит: «Кого убивать? Какие партизаны?». Повезло, просто человек отнесся по-человечески. И после этого случая, как появлялись немцы, мы уже бежали, кто куда, боялись.

В 1943 году к нам приехала тетя с дочками, одна из девочек болела. Моя сестра с другой дочкой тети на саночки эту больную девочку посадили и поехали к врачу, в соседнюю деревню. А перед этим прошел обоз, они за ним и шли, санки ведь след оставляют. Потом они спрятались и ждали, пока этот обоз обратно пройдет, чтобы дальше эти саночки везти. А его нет и нет, решили, что они поехали через Батунь в Могилев и назад возвращаться не будут. Пошли через лес, а там немцы. Они забрали мою сестру, а вторую девочку нет, она и помладше была, и невысокая. Она вернулась домой и рассказала, что они только из-за леса вышли и попались. Соседи сказали, что завтра уже немцы будут ехать назад. Мама собралась и пошла встречать Пашу. А на перекрестке немец стоял, мама рассказала ему, что забрали дочку. Не прошло и пару минут, едет повозка. Мама со слезами, а Паша сказала, чтобы мама шла на мост. Как только подъехали к мосту, сестра спрыгнула с повозки. Когда все утихло, они шли с мамой домой. На перекрестке стоял тот же немец, ничего не сказал, только улыбнулся и пропустил.

Как-то раз летом 1944 года староста собрал всех и сказал, чтобы собирали необходимые вещи, взяли что-нибудь покушать и все. Мама пришла с собрания и плачет, не знает, что делать. А сестра болела тифом. Я легла на соседнюю кровать, хоть еще и маленькая, но понимала, что мы болеем, болезнь страшная. Немцы боялись тифа, они даже не подходили, могли и застрелить. Дядька мамин сказал, чтобы никуда не ходили, потому что немцы только молодежь выберут, а старики им не нужны. А мы уже наготове, а вдруг подожгут, уже чей-то дом так горел. Откуда же мы могли знать их мысли. Уже открыли окно, чтобы убежать если что. Приходят немцы, мама: «Паночек, что делать? Дочка болеет тифом, куда нам идти!?» Он зашел, издалека посмотрел на Пашу, а на меня не обратил внимания, махнул рукой и пошел. Вторая партия идет проверять, все ли ушли, опять повторяется и один из немцев у меня спросил: «Сколько тебе лет?». А я честная была, сказала, что двенадцать, а он мне: «№т! (нет)», – и показывает – десять. На следующий день, как нахлынули немцы, расставили палатки, стирают, готовят. Беженцев было много.

Мы спрятались в окопе, но уже чувствовали, что они отступают, сидим, тут слышим, кто-то идет по деревне и кричит: «Чего вы сидите? Наши пришли!» И тут все выскочили из этого окопа счастливые, обнимаются, целуются, не передать просто того чувства. Возле нас остановилась кухня. Добыли соли. Какая радость была, наварили супа и посолили. Какой вкус был! А возле нас еще казах какой-то лежал, мы и ему супа соленого налили, принесли, а он швырнул эту миску. Он не знал, как нам приходилось жить. Ведь во время войны ходили, собирали картошку по полю, где осталась, и в рот эту картошечку, рот не закрываешь, а то песок на зубах трещит, что ж, были вынуждены и это есть.

Освободили нас. Нужно что-то сеять. Кто как мог где-то доставал, а поля на себе пахали, берут длинную палку четыре человека с одной стороны, четыре с другой, а один за плугом. После запретили на себе пахать.

Ходили в колхоз работать, а сил-то нет. Все тифом только переболели, поправляться нечем. Работать тяжело, а нужно было. Мама очень больная была, ей тяжело, а трудодни нужно было отрабатывать.

Как только нас освободили, сестру взяли на лесозаготовки, там работала, потом оттуда она пришла, ее на железную дорогу в Кричев послали. А мама со мной больная и кормить нечем. Это вообще страх, а не жизнь, слюной питались. И мама уже совсем слабая, мы сидим, а она мне говорит: «Доченька, тебе будет очень трудно, но ты учись».

Стали пригонять из Германии коров, коней, вот у нас в колхозе появилось несколько коров, ходили по очереди этих коров пасти. Сестра стала ездить в Украину, поедет, семечек купит, масла. Это было как бы спекуляция, но тогда это было выживание. Купила козу, уже маме было что кушать, яйцо курица снесет, мы уже с сестрой не ели, главное – чтобы маме было. Но она не выдержала, умерла (1945). Остались мы с сестрой. А брат, когда вышел из окружения, попал в Казань, на авиационный завод работать, но и там, конечно, было не сладко, а организм истощенный, и он стал проситься в армию добровольцем. Он долго ходил, не брали его, еще восемнадцати лет не исполнилось, а потом он как-то прибавил себе годы и его взяли в армию. Призвали в пограничные войска, попал в пограничные войска по борьбе с бандеровцами. Это хуже, чем на фронт попасть. Я очень боялась, эти бандеровцы ужасно расправлялись, они просто живых солдат в кипящую смолу бросали. Потом уже в отпуск он приехал, поехали мы с ним за дровами, взяли саночки и поехали в лес. Где-то там хруст, я уже подскакиваю, а Володя: «Ты чего?». К тому времени он каждый шорох и звук знал, по звуку мог определить, что происходит. Отслужил он 7 лет, так как был срок службы повышенный у моряков и пограничников, поскольку после войны рождаемость была низкой, призывать некого было.

Начали открываться школы, пошла в школу. Одеть нечего было. Делали из одной подкладки шинели кофту, из другой – юбку, так и ходили. Тогда была директором семилетней школы Ксения Павловна, я ей очень благодарна, она мне очень помогала, дала мне несколько платьев, юбку, кофту, было хоть во что одеться, чтобы в школу ходить. Из Америки присылали помощь, так она еще давала мне соевую муку, консервы – очень помогала.

Вот в школе была такая история. Ксения Павловна принимала в комсомол. А мы отказывались все. После войны все боялись, так как активы все уничтожали. А у нас из Заболотья больше всего ходило в школу, человек десять, а из остальных деревень – по 2-3. Вот Ксения Павловна ведет с нами беседу в комсомол вступать. Тот нет, тот нет, потом она подходит ко мне и говорит: «Могдалова, ну а тебе что надо? Ну, пусть Барсукова нет. А тебе что надо?» (у Барсуковой дядя был полицаем). Вот я и согласилась вступить, а у нас стоило было одному сказать, и все как один записались в комсомольцы.

Было очень трудно учиться, подготовка очень слабая, летом шли работать в колхоз, а книги не читали. Мама очень хотела, чтобы я шла в медицину. Когда я закончила семь классов, я решила поступать в могилевское медицинское училище. Зачислили меня. А моя подружка не поступила, пришли забирать документы. Мне завуч не отдает, ведь я зачислена. А я так расплакалась, отдайте документы, он меня долго уговаривал, а потом сказал секретарю: «Отдайте документы». Отдали, а куда идти? Пошли с подружкой в культпросветучилище, а уже был последний день подачи документов, а мы идем поступать, а везде закрыто, закрыто, прием закончен.

Стоим мы втроем, там еще одна девочка. И они мне говорят, чтобы я шла, потому что смелее. Ну, пошла, там директор Конев сидит в гимнастерке, и начали с ним говорить. Он: «Ну что, идите в восьмой класс». А я ему: «Я сейчас в семилетнюю ходила за восемь километров, а в восьмой мне нужно в Дашковку, а там жилье нужно снимать, а кто мне его будет оплачивать, кто меня будет кормить. У меня только сестра, а она одна». Мы долго-долго беседовали, и он, когда узнал, что комсомолка, решил зачислить.

После учебы работала комсоргом в школе. Потом переехала в Могилев, работала секретарем райкома комсомола; инструктором в горкоме партии, начальником отдела кадров на комбинате Лавсан. После выхода на пенсию началась дача, земля, цветы. На данный момент состою в совете ветеранов труда.

Подготовила Корней А. А.

«Я родилась в небольшой деревне Заболотье за Вендрожем, в 25 километрах от Могилева около еврейских местечек Селец и Дашковка в 1929 г.

Мой отец, Ануфрий Ефимович, был учителем начальной школы. Когда ему было 27 лет, в начале 20-х годов, оставив ему двоих детей, умерла его жена. Дочку взяли к себе ее родители, а сына Леню оставили отцу. Они были богатые, родом из шляхты. Это было еще до создания колхозов.

Тогда отец взял в жены мою маму, простую 17-летнюю девчонку Александру Сергеевну Солодкину. На свадьбе мама очень плакала, как на похоронах. Но жили родители хорошо, и старшего сводного брату Леню мама считала родным. В семье родилось еще трое детей: старшая сестра Паша, 1924 г. р., брат Володя, 1927 г. р., и я. Папа умер в 1935 году.

Мама работала в колхозе на ферме. Было очень тяжело. Все делали руками. Мама была очень доброй и трудолюбивой. В деревне у всех были прозвища. У мамы – Напрееха (от отчества Онуфриевна – по-белорусски Напреевна). В нашей деревне жили мамин дедушка и одна мамина сестра, а вторая сестра и бабушка – в деревне Досовичи.

Я перед войной окончила только 4 класса. Леня уже начал работать учителем в деревне Досова Селиба и заочно учился в Могилевском педтехникуме. Брат Володя в 1940 году поступил в ФЗО в Ленинграде. Там его застала война. По Ладоге его вывезли в Казань, и там он работал на авиационном заводе. Потом он подделал документы, чтобы его призвали в армию, стал на год старше. Он проходил службу во Владимиро-Волынской области в пограничных войсках, служил 7 лет.

О том, что началась война, мы узнали по «радиотарелке» спиртзавода «Батунь», что был в полутора километрах от нашего дома. Обычно по этому громкоговорителю каждые полчаса был гудок (вместо часов), а в тот день подключили радио.

Всех мужиков призвали на фронт. Но до массового отступления Красной армии было тихо. Возле нашего дома обычно собиралась молодежь. Вечером разложили костер и пекли картошку. В это время к нам на огонек подошли три советских офицера, попросились переночевать. Двое пошли по деревне говорить с людьми, а один, видимо, это был политрук, зашел к нам в дом. В тот вечер он так убедил мою маму, что наступление немцев временное и они ни за что не победят, что даже когда фашисты стояли под Москвой, она не верила в их победу.

Наступления немцев мы ждали и готовились. Недалеко от нашего дома, около старинного Екатерининского тракта с березовой аллеей, был ров. В этом рву выкопали небольшие окопчики.

Помню первое «крещение войной». Мы с соседской девочкой Ульяной спрятались в окопе, сделанном прямо в недостроенном доме. Мама с сестрой Пашей пошли в дом, чтобы спасти какие-то вещи от пожара, потому что многие дома в деревне уже горели от артиллерийских снарядов, обстрела самолетов. Ульяна выбежала из окопа, хоть ее и не пускали, и я вслед за ней побежала вдоль реки домой. Какие-то наши солдаты из отступающих частей стояли под крышей и стреляли по самолетам из винтовки. Солдат крикнул мне: «Девочка, ложись!» Я послушалась, упала в высокую траву. Травостой и урожай зерновых тогда был сильный. Когда самолеты улетели, поднялась, осторожно пошла по огородам, прикрывая голову. Слышала какую-то речь и мне казалось, что это немцы говорят.

Маму и Пашу вместе с соседями я нашла в нашем окопчике. Залезла к ним. В это время прямо по дороге вслед за отступающими частями пошли немецкие танки. Один из танков наехал на окоп. На нас посыпался песок, перекрытия затрещали. Танкист заметил, что внизу люди, и остановился. Сосед помог выбраться сначала детям, потом женщинам, потом вышли мужчины. Мы побежали к дому. Очень страшно было: прямо по нашей деревне шли танки, из-под гусениц вылетала горючая смесь. Дым, пламя, грохот. Ужас, растерянность.

Не знали, что предпринять, решили пойти к маминой маме в деревню Досовичи, которая была в 4 километрах от нас. Паша выгнала из сарая корову, чтобы не сгорела. К вечеру вернулись домой. Наш дом оказался цел, а дом тети Марфы сгорел. Тетя Марфа перенесла на пепелище капличку с кладбища, поставила печечку и там жила с двумя детьми.

Вскоре в деревню пришли немцы в зеленой форме с закатанными рукавами. Для солдат поставили палатки на колхозном выгоне для скота. А в нашем доме разместились офицеры. Нас из дома не выселяли. Мы жили в меньшей проходной комнате, а офицеры – в большой комнате и просторных сенях. Офицеры готовили себе сами в нашей печи. Один из них выдвигал горячие угли из печи вперед и прямо на них жарил яичницу. Мама очень боялась, что от этих углей начнется пожар, и посылала меня отодвинуть их обратно в печь. Немец грозил мне пальцем, но не трогал.

В сенях немец печатал на машинке. До тех пор я печатных машинок не видела и очень удивлялась, чем это немцы стучат. Солдаты с палками гонялись за курами, собирали яйца. Но заходить в наш двор и в дом офицеры солдатам не разрешали, не давали забирать свиней и корову.

Немцы уехали, и началась страшная, но для военного времени обыденная жизнь.

Отец был учителем, числился в «активе». Когда он был жив, все, кто приезжал из района проводить коллективизацию, останавливались в нашем доме. В деревне были люди, которые не любили Советскую власть и свое отношение к Советской власти переносили на нас.

В деревне был единоличник, который плохо к нам относился. Он был мошенником. Например, до войны он зазывал к себе детей, обыгрывал их в карты и требовал, чтобы из дома они приносили вещи и продукты. Во время войны он пошел в полицию.

Другой наш недруг, Киселев, до войны стащил сало из дома семьи молодого учителя Клепчи, который приехал работать в деревню после смерти отца. Мой брат Леня очень дружил с Клепчей, вместе с ним учился в техникуме. За воровство Киселева осудили, а во время войны он освободился и стал старостой. С их подачи у нас первых полицаи забрали всех животных.

В 1942 году летом староста немцам в волость подал список – 11 семей «активистов» «за связь с партизанами», приговорив всех к расстрелу. Наша семья тоже попала в этот список. Расстреливать людей по списку приехали немцы. Всех спас урядник Болозев. С тех пор, как только приезжали немцы, мы бежали прятаться в лес, в поле.

Немцы приезжали днем. Вечером, как только начинали лаять деревенские собаки, мы уже не спали, ждали других «гостей». Ночью приходили партизаны за едой. Еще чаще под видом партизан приходили бандиты. В темноте приходили деревенские мужики из других деревень или даже свои же соседи в масках и забирали еду, вещи.

В начале войны колхозную землю поделили между семьями подушно. Длинные узкие полоски земли мы обрабатывали вручную лопатами, тяпками. Сеяли картошку, ячмень, рожь. Много ли вырастишь без лошади, без удобрений?

Папин брат Ефим во время войны был объездчиком в лесу. Делянки с вырубленным лесом тоже использовали под посевы проса, землю вокруг пней обрабатывали копаницами и засевали.

На огороде выращивали лук, коноплю, лен, мак, овощи. Этим и питались. Натолчешь коноплю с луком, сваришь семена льна или картошку с маком – и еда готова, и вкусно было. И свадьбы гуляли, и поминки отмечали, боролись за жизнь.

После 1942 года не стало соли. Собирали остатки колхозных удобрений, кипятили, отстаивали и этой горькой водой солили еду. Ночью приходили партизаны или бандиты и эту воду тоже забирали.

К весне 1943 есть стало вообще нечего. Сушили картофельные очистки и делали из них лепешки. Ходили по полю, собирали гнилую перемороженную картошку и делали из нее оладьи. Песок из картошки не вымывался, так что старались глотать, не прожевывая. Добавляли крапиву, цветки клевера, щавель.

Мужчин заставляли идти в полицию. Соседский парень Фрол сумел уйти в партизаны. Киселев узнал об этом, грозил его матери сжечь дом. Уже перед самым освобождением староста

Киселев пришел к тете выпить самогон, его выследил Фрол и застрелил. Тетя гнала в лесу самогонку и себе, и на продажу.

Несколько раз немцы и полицейские приезжали забирать молодежь в Германию. Ребята убегали, прятались, но все равно кого-то выдавали, кого-то ловили. Сестра Паша, когда приезжали немцы, пряталась под пол. Рассказывала, как страшно было, когда она сидела под полом, а сверху немцы стучали коваными сапогами.

Иногда немцы поджигали дома и тот, кто прятался под домом, сгорал или задыхался. Так погиб мамин двоюродный брат в деревне Батунь. Он вырыл тайный подземный проход между домом и сараем и там прятался с дочкой во время облавы, а когда сарай подожгли, они задохнулись.

Зимой 1943 года заболел сын тети Христины из деревни Досовичи. Тетя попросила привезти к ней дочку, которая, пока болел брат, жила у нас. Паша с двоюродной сестрой-ровесницей Надей отвезли малышку на санках. Отправились обратно. Только девушки прошли лес, как услышали стрельбу (это пристрелили павшую лошадь, потом наши люди таскали ее мясо). Они поняли, что впереди обоз с немцами. Паша и Надя побоялись свернуть в лес, думали, что по следам на снегу могут их догнать, и пошли навстречу обозу. Последние сани остановились, рослую Пашу заставили на них сесть, а младшую Надю отпустили.

Когда Надя прибежала к нам и сообщила, что Пашу забрали, мы с мамой напрямую по снегу опрометью бросились вслед за обозом, но, конечно, не догнали. В эту же ночь умер болевший сын тети.

Мама вызволила Пашу. Она узнала, что назавтра немцы вместе с молодежью ровно в 12 часов будут возвращаться из Кучина в Могилев. Видимо, работала связь с партизанами. Мама пошла навстречу обозу. Возле Досовой Селибы был небольшой мостик, миновать который было невозможно. Мост охраняли немцы. Мама на мосту пожаловалась немцу-постовому о том, что забрали дочку, и он разрешил подождать на мосту.

Через некоторое время показался обоз. Впереди шел сын дяди Ефима Анатолий, потом мама увидела в толпе Пашу и пошла рядом с ней. На узком мосту все столпились. Нескольким охранникам-немцам уследить за всеми было невозможно. Были бы местные полицейские, никто бы не удрал.

Рядом в землянке жил с семьей тот самый урядник Болозев, который нас уже спасал. Как заранее договорились, жена урядника спрятала у себя в землянке несколько молодых ребят, в том числе Пашу. Парням она подсказала взять топоры, как будто они тут во дворе работали, а не с колонной шли. Когда обоз прошел, мама и Паша поднялись из землянки, чтобы возвращаться домой. Навстречу им шел тот самый немец, которому мама объясняла на мосту, что ищет дочь. Немец улыбнулся, сказал «гут» и не остановил их.

Толя тогда спрятаться не смог. Он попал в Германию, потом был призван в Советскую армию и погиб на фронте. Болозева после войны осудили за связь с фашистами.

Многое из того, что плохого было во время войны, делалось нашими полицейскими. Самым страшным и жестоким нам запомнился «Барчиков отряд». Так у нас называли полицейскую роту под руководством фольксдойч Августа Барчке (Барчика). Там были белорусы и украинцы. Они многих убили.

Летом 1943 года, перед самым освобождением, немцы снова забирали молодежь и женщин с детьми. Уже не только на работы в Германию, но и для того, чтобы использовать в качестве заложников, гнать за отступающими солдатскими колонами. В деревне объявили общее собрание. Старик, брат моего деда, который жил с нами, посоветовал никуда не ходить. Он догадался, что будут забирать молодежь. Так и было. Группы немцев обходили хаты и проверяли, все ли ушли на собрание.

Паша легла в постель, как больная. Около кровати поставили стакан с квасом. Сестра от страха была бледная, как мел. Мы слышали, что немцы очень боялись тифа. Немцы увидели бледную девушку, услышали слово «тиф» и сразу ушли. Немец из патруля спросил, сколько мне лет. Я ответила, что 12. Но немец покачал головой и показал на пальцах, чтобы я говорила, что 10 лет. Таких патрулей было несколько. Мы сидели и думали: может, сейчас вытащат пистолет и застрелят? Может, сейчас дом подожгут, и надо будет прыгать в окно, прятаться в картошке?

На собрании выбрали молодежь, а остальных отпустили по домам. Те, кого тогда забрали, почти все быстро вернулись. Немцы отступали и уже не очень-то охраняли пленных.

У нас в деревне была только одна еврейка. Она еще маленькой девочкой была удочерена местными жителями и еще до войны вышла замуж за односельчанина. Во время войны у нее уже была своя дочка. Ее никто не выдал, и никто не тронул.

В 1943 году, после отступления немцев, мы заболели брюшным тифом. Болели тяжело – были ослаблены недоеданием. У меня, как последствие перенесенного голода, всю жизнь больной желудок. Мы с Пашей поправились, а мама, для которой эта болезнь была повторной и усугублена простудой, осенью 1944 года умерла».