Мендельсон Неся Абрамовна

«Я родилась в Могилеве в 1928 году. Мама, Фридман (Каганер) Хая Эльевна, тоже родом из Могилева. Мамин отец был печником, бабушка – домохозяйкой. Мама работала в магазине «Динамо» на углу улицы Ленинской и Пожарного переулка. Сначала она была продавщицей, а перед войной уже заведующей.

Отец, Абрам Филиппович Фридман, был родом из Вильно. Там он пошел в Красную армию, приехал в Советский Союз, участвовал в поисках банд. Потом окончил курсы в Москве.

В 1937 году папа работал в Смолевичах Минской области начальником НКВД. Папа приезжал к нам и уезжал на работу. Я помню последнюю встречу перед его арестом. Мы, сестры, все лето проводили у него в Смолевичах, и когда он отвозил нас домой, навстречу ехала огромная машина. Обе машины остановились. Папа вышел из машины, и водитель огромной машины тоже вышел. Папа сказал: «Я, вероятно, загремлю, потому что меня приглашают на Пленум приехать. Как я понимаю, это закончится арестом. Я уже готов к тому, что меня после Пленума домой не отпустят». Я поняла, что от папы требовали компромат на некоего Домбровского. Папа говорил: «Но как же я могу дать на него компромат, если мы вместе 20 дней лежали в болоте и вылавливали банды?»

Папа был осужден как «враг народа». В связи с тем, что он был близко знаком с системой, в ходе пыток ему удалось подписать признание по незначительной статье. Поэтому ему дали только 5 лет. Их он отсидел в Воркуте, Соликамске. Вернулся с поражением в правах. Он долгое время не мог найти работу. Папа, когда сидел еще, писал Сталину. На это письмо не было ответа.

Маму вызывали в НКВД, предлагали подписать компромат на отца. Но мама сказала, что отец – преданный Советской власти человек.

У меня было две сестры – Маня и Лена. Маня была студенткой пединститута. Начинала она учиться в Москве, но перед войной за высшее обучение ввели плату за обучение, и мама не могла оплатить, тогда Маня перевелась в Могилев. Я училась в 6 классе школы № 7, в переулке Мигая, напротив швейной фабрики.

Мы жили в Краснопольском переулке, там, где рядом переулок Клубный за домом Сталина. Рядом, в смежной квартире, жила мамина родная сестра Рода (Розалия Эльевна). Муж Розалии, Карасик Лейзер Вульфович, был призван в ряды МПВО (местная противовоздушная оборона).

Когда мы вернулись из эвакуации, соседи рассказали, что дядя Лейзер вместе с другими участниками противовоздушной обороны был захвачен в плен. Он попал в лагерь, который был на заводе «Строммашина». Дядю впрягали вместо лошади в бочку с водой и заставляли развозить воду. Наши соседи носили хлеб, чтобы по дороге бросить ему. Дядя погиб в этом лагере.

Когда начали бомбить Могилев и бомбы упали на Вербовую улицу, мы решили из Могилева уходить.

Мы не были эвакуированы, а ушли сами. Мамина двоюродная сестра, Вера Яковлевна Шапиро, пришла к нам и сказала, что купила подводу (ее муж также был репрессирован и расстрелян).

Мы пошли с тетей Верой, мамиными сестрами, Маней, Леной и их детьми. Налегке. Пешком. Немного вещей лежало на повозке.

Зашли в Мстиславле в ресторан на вокзале покушать. Собрали по карманам деньги. У мамы нашлось 19 рублей и 90 копеек. Сели за столик. Только поднесли нам первое блюдо, как подошли наши военные в темной одежде с бутылками в руках. Они нам сказали: «Скорей убегайте, город будем поджигать». Мы бросили еду и побежали к реке. Нас бомбили, а мы, пригнувшись, бежали.

Ночевали в поле, в лесу. Была ужасная жажда. Однажды зашли в избу попросить воды, и хозяйка сказала: «Выбачайце, детки, нам сказали, что если мы жидам дадим попить, то нас расстреляют». Пили прямо из болота. Даже оттолкнуть, задавить друг друга были готовы, чтобы глотнуть воды. Гнали стада. Можно было доить коров и пить молоко, но кому было до молока? Дошли до города Рославль. Это 300 километров от Могилева. В Рославле нас посадили на открытые платформы. Началась бомбежка. Все стали прыгать на землю, чтобы спрятаться. Прыгнула девочка, а вслед за ней мужчина. Своим сапогом он выдрал ей кусок плеча. Я тогда впервые увидела человеческое мясо.

Еды не было. Иногда нам солдаты давали что-то поесть. Привезли нас в Оренбургскую область. Поселили на молочно-товарной ферме (МТФ) с большими дырами в полу для отелившихся коров. Там мы пожили, потом нам для всех дали одну комнату. В колхозе на поле работали чуть ли не сутками, потому как бригадир сказал маме: «Фридман, у тебя нет вещей, у тебя ничего нет. Ты должна ни одного дня не пропускать, чтобы получить больше на трудодни, иначе загнешься».

В выходной день крестьяне не работали. На работу выходили я, мама и моя подружка, местная девочка Настя Баландина. Однажды я к ней пришла, никто не отвечает. Пошла в окна стучать. Она мне открыла: «А, это ты! А я закрылась, потому что сказали, что жиды будут по хатам ходить». А вообще местные жители жидами называли воробьев, пока не приехали эвакуированные украинцы и не объяснили, кто такие жиды.

Потом нашла нас тетя Эта Эльевна Каганер и вызвала в Челябинск. Там меня и сестру мобилизовали в ремесленное училище. Я училась на токаря. Одну пайку хлеба мы с сестрой на двоих съедали, а вторую мама обменивала у солдат, чтобы сшить нам нижние рубашки или наволочки.

Жили мы в Челябинске сначала на острове ЧГРЭС (Челябинская гидроэлектростанция). Мама была на станции сборщицей угля, а я на токарном станочке обтачивала снаряды. Строили Челябинский металлургический завод и нас, ремесленников, возили на крытой брезентом машине на стройку. Там я работала монтажником. В бетонном потолке пробивала шлямбуром дыры. Прораб узнал, что у меня хороший почерк, и взял меня табельщицей. Хотя и работа была неплохая, давали даже дополнительный талон на 100 граммов хлеба и порцию каши, но мне эту работу пришлось бросить. Такие причины создались. Он посягал на меня. Кроме того, он послал меня в управление с донесением на жестянщика. Будто бы тот левую работу производил. Но я, по наивности, подошла к жестянщику и предупредила его.

Мне тогда еще и 16 лет не исполнилось. В 16 лет меня уже хотели посадить как «немецкую шпионку».

Я уже не работала, когда за мной пришла милиция. Арестовали. Куда-то увезли. Три дня не кормили. Потом посадили за длинный стол, положили бумагу и заставили писать под диктовку: «Я, Нэся Абрамовна, под страхом смерти согласилась работать на немецкую разведку». Я это писать отказалась. Я сказала, что еврейка. Если бы я к немцам попала, они меня бы сразу же повесили. Предложила запросить у родственников. Не знаю, запрашивали ли они, но назавтра меня выпустили и отвели к поезду. Я побоялась ехать в Челябинск, думала, что оттуда «растут ноги» у моего ареста, и поехала к теткам в Оренбургскую область. Побыла там с неделю и вернулась к маме в Челябинск.

Потом работала на заводе нормировщиком. Папу освободили в 1942 году, больше года он побыл вольнонаемным, в 1944 поехал в Могилев и прислал нам вызов. Я приехала в Могилев в 1946 году. Папа написал Сталину письмо с просьбой о пересмотре дела, но в это время Сталин умер, и вскоре папе прислали справку о реабилитации.

В Могилеве погибли мамины двоюродные сестры Хая Хайман с мужем и тремя девочками: Дорой, Лялей и Эддой, которые жили в Школьном переулке, и Оста Каган с мужем Беньямином и детьми Изей и Нэсей, которые жили в Комиссариатском переулке. Они доказывали, что в Гражданскую войну немцы к евреям хорошо относились, и потому не уехали.

Отец моего мужа, Мендельсон Исаак Ейсофович, погиб на фронте. Брат мужа, Боря (Мендельсон Борис Исаакович), мальчик 8 лет, в это время находился на излечении в санатории «Крынки» Минской области. Его родители решили, что санаторий должен быть эвакуирован. А Боря, услышав, что война, прибежал в Могилев. Родителей уже не было. Ночевал он по чердакам, а днем старался пасти у соседей скотину. Кому корову, кому козу. Один сосед его сдал, и его убили. Он был рыженький, не похож на еврея».