Лукиных Валентин Дмитриевич

Я родился в 1932 году. Фамилия родителей мамы, Клавдии Дмитриевны, – Кохельники. У дедушки было 10 десятин земли и 8 детей. Его после революции били: «Дай золото!», бабушку били: «Дай серебро!» Мама училась в Быховской гимназии и до войны работала кем-то вроде землемера. Мамин брат Андрей был поручиком. Его семью в Одессе расстреляли. Во время войны он попал в плен. Выжил, вернулся после войны. Второй брат Лука, офицер, работал на стройке в Омске. В 30-х годах его арестовали и посадили на 10 лет. Вернулся, как Сталин умер. Дряхлый совсем был. За что посадили? За то, что спел песню: «Гоп-гречаники, Все жиды – начальники, Украинцы – лохмаки, Белорусы – не дураки». За это дали 10 лет.

Третий мамин брат, Василий, был начальником районо в Москве.

Папа, Дмитрий Лукиных, был чалдон, сибиряк, из Сарапула Мордовской АССР, но он очень боялся Сибири. Папа был военным связистом. Обучал в военной части молодых солдат как проводить кабель, с катушкой бегать.

Помню, как выкручивал с формы его значки, а он меня за это ругал. Папу мобилизовали в 1938 году. Поляков гонял. Потом привезли их часть в Бобруйск, обещали их, голодранцев, переодеть и отправить домой. Обманули. Посадили всех в вагоны и повезли на финскую войну. Там он погиб. Погиб за 7 часов до конца войны. Расстреливали их снайперы.

Маме назначили пенсию. Я был старшим, еще были младший брат Юра и сестра Валентина 1935 г. р. Потом мать записала меня помладше, чтобы пенсию дольше получать. Мать моя грамотная была, но язык был длинный. Маму хотели посадить после финской войны за то, что болтала.

Первое, что я запомнил, когда война началась, – как палили дома. Мы сидели в землянке: мама, я, брат, сестра, старенькая бабушка (мамина мама) и сосед Ведерников с семьей. Поджигали комсомольцы, коммунисты. Стреляли из ракетницы и поджигали дома. Наш дом затушили. Дом Ведерникова сожгли. Он сказал: «Хай, это наживное!» А другой соседский мужик выскочил с дрыном на этих комсомольцев, кричал: «Я столько горевал, а вы палить мой дом? Где я буду жить?!»

Потом бежали наши солдаты. Перекинули нам через забор свои трехлинейки. Куда ж они со штыком на немецкие танки пойдут? Мама все винтовки собрала и в ров, что около нашего дома был, зарыла.

У нас был огород. Корову, курей немцы забрали в начале войны. Мы с мамой сами вели на бойню корову, нашу кормилицу, и так плакали…

Перед тем, как пришли немцы, всех заставляли ходить копать противотанковые рвы между двумя болотами у дороги на Воронино. Мама не ходила – детей много. Потом в этих рвах евреев расстреливали.

На нашей улице тоже жили евреи. Богатые евреи, которые ходили в кагал, все в эвакуацию уехали. Это был секрет. Тогда же скажешь – пуля в лоб. Залман, Мотка, Гирша, Семен Каган, что после войны был директором завода, теперь уже, конечно, в Израиле. Хорошие были.

У нас на улице такая бедная женщина была – опилки для растопки ходила собирать. Ее с детьми в машину погрузили, в замок вывезли и потом расстреляли. Меня тоже хотели забрать, потому что волосы черные, но все кричали, что русский. Шел немец-комендант в белых перчатках, говорил: «Юда – капут».

Ну, они, евреи, конечно, плохое сделали. Они власть захватили. В магазинах продавцами кто был? Одни евреи.

В Сапежинке был еврейский колхоз, наверное, 50 семей, но ни один не уехал. Наверное, потому, что они были не в кагале.

В 1941 году к нам пришли из замка (в замке было еврейское гетто. – Ред.) врач и две медсестры. Они раньше мать лечили. У нее нервная система была расстроена. Мама собрала две сумочки морковки, картошки. Предлагала завести их в Неряж, к родне. Но они отказались. Заплакали и сказали, что «наша жизнь должна умереть». И пошли.

Всех евреев собрали в замке. Сначала они свободно ходили, потом уже охранять стали. Их там не кормили. Они бродили, просили еды. Потом появились полицейские.

Гнали евреев в декабре, в мороз. Полицаи выгоняли всех из домов смотреть. Мы с бабушкой и мамой ходили смотреть, как их немцы гнали. Всех расстреляли во рву.

У нас на улице был хороший полицейский, Яковенко. Благодаря ему мы не попали в Германию.

Яковенко был начальником полиции, а хохол был его помощником. Он плохой был. Всех евреев побил. Немцы-то – что понимали? Это предатели на всех показывали. Потом им по 25 лет дали, а потом они вернулись. Теперь уже все умерли.

В начале войны мама взяла к нам в дом мужика из военнопленных. У него что-то с ногами было. На бывшем аэродроме, там, где теперь стадион, был лагерь. Аэропорт у нас строили зэки, перед войной их увезли. Было много солдатиков. Они там стояли, бедненькие, руки тянули. А немцы по рукам плеткой били. Мужик этот нехороший был, не работал, пил все подряд, а как война кончилась, сбежал от нас. Осталась у мамы еще дочка.

Власовцы были в советской форме, на конях. Самогонку пили, баб комячили. Мы не понимали сразу, кто они такие. Не знали же, что Власов армию сдал.

В начале оккупации открылась школа. Я пошел учиться. Там раздали буквари, и мы должны были вычеркивать все слова про Сталина, Ленина, Советскую власть, колхозы. Так все и зачеркнули. Мама сказала, чтобы я больше не ходил, что в азбуке больше ничего не осталось и это не учеба.

Ходил по городу немец с палкой и всех детей бил. Очень мы его боялись.

В 1942 году немцы заставили наших пленных солдат копать траншеи для обороны. Я так поддерживаю Сталина в том, что он пленных не признавал.

Перед отступлением немцы заминировали все дороги. Наши разведчики искали брод на Днепре, но найти не могли, пока не пришли партизаны и не показали мелкое место в районе Дубков.

Боя у нас не было. В 1944-м как налетят наши самолеты, да так бомбят! Разбомбили мост.

Тихо стало. Мы вылезли из землянки, видим солдата в плащ-палатке. Он спросил, нет ли немцев, а немцев уже не было.

В начале 1950-х я служил в Польше, на даче Паулюса. Поляки нас тогда оккупантами называли. А какой я оккупант?