Келерман Нота Мотович

«Дед, отец мамы, Ножницкий Мендел Залманов, приблизительно 1870 г. р., был родом из Шклова. Его хата в Шклове на улице Интернациональной была такой старой, что сидела в земле и пол не везде был. Дед делал на могильных камнях надписи на иврите.

Папа, Келерман Мота Нотович, 1903 г. р., и мама, Ножницкая Фаня Менделевна, тоже родились в Шклове. Отец был столяром. Работал по деревням и домам в Шклове вместе со своим отцом и тремя братьями: Соломоном, Гришей, Хацкелем. Все были столярами. Говорят, что они даже выиграли тендер на изготовление стульев для губернатора или какого-то министра.

Всего у папы было в семье 9 детей, и мы как-то насчитали, что у меня 54 или 56 двоюродных братьев и сестер.

Рядом с проходной металлообрабатывающего завода был деревянный дом папиной сестры Стеры Плоткиной. Ее муж, Моисей Плоткин, работал Келерман в гараже кузнецом. Кузница, которая до революции принадлежала отцу Моисея, находилась на улице Первомайской, недалеко от теперешнего здания бывшего Ленинского райисполкома (она стояла еще в 1955 году), там рядом были вкопаны столбы, чтобы привязывать лошадей.

Когда началась война, Моисею дали «полуторку», он погрузил семью: отца, жену Стеру, дочь, сына Натана и поехал в эвакуацию. Отъехал на 30 км, машину у них забрали, и они вынуждены были вернуться в Могилев. Их всех уничтожили. Моисей, после войны рассказывали, работал в гараже у немцев до 1943 года. Соседи спрашивали, почему он не уходит, а он отвечал, что семьи у него уже нет и идти ему некуда.

Соломон Келерман работал в пищеторге, ремонтировал магазины. Его, как коммуниста, оставили в Могилеве. Семья его эвакуировалась в Челябинск. Последний раз его видели соседи, когда немцы входили в город, он бежал куда-то с винтовкой.

До войны мама была домохозяйкой. Мы жили в своем доме на месте современного проспекта Мира. В семье было трое детей: Сара (после войны звали Соня), 1928 г. р., Моисей (после войны звали Миша), 1932 г. р., и я.

Учился в школе, в здании, где теперь гостиница «Губернская», на углу улиц Ленинской и Миронова. Папа работал столяром в школе МГБ, там же работали два его брата Гриша и Хача, которые потом были призваны в армию и погибли.

Через неделю после начала войны, когда город стали бомбить, мы с родственниками пешком ушли в Шклов, прожили там неделю. Еще из Могилева в Шклов корову тянули. Папа там ее продал за 900 рублей, а покупал за 3 тысячи.

Потом пешком шли от Шклова до Темного Леса. Была одна подвода и 9 еврейских семей: три маминых замужних сестры: Белла Драпкина, Хая Эфес, Соня Перлина, все с детьми, жена папиного брата Гета, с ней была ее сестра Йоха с мужем Шаей, сын Ицка, дочь Хава и кто-то еще. Три дня мы шли лесом, всего 90 км. В первую ночь нас в деревне пустили переночевать, а во вторую – (тогда уже немцы доходили) боялись пускать. На третий день вошли в деревню Темный Лес.

Дядька, Лева (Лейба) Драбкин из Шклова, муж маминой сестры, был на своей лошади (до революции дядя Лейба работал в лавке, потом, когда лавки закрыли, работал на лошади). На его лошади с телегой мы и эвакуировались. Потом он лошадь сдал в колхоз.

На какой-то станции стоял эшелон. Из вагона выкидывали мусор. Мы туда сели, доехали за ночь до Унечи. Жили там три дня, в Доме пионеров, недалеко от вокзала. Было много, очень много людей. Начали бомбить. Ночью посветлело, как днем.

Какой-то мужчина в галифе, защитной рубашке ходил и говорил, чтобы уезжали оттуда, не оставались. К вечеру третьего дня там никого не осталось, все уехали. Опять погрузились в эшелон, ехали недели две. У нас с собой еще был папин велосипед, в Балашово продали.

Сколько пересадок было, уже не помню, переезжали через Волгу. Приехали в Куйбышев. Папа уже знал, что туда эвакуировали из Могилева завод имени Димитрова, где работала его сестра Люба. Пока папа ходил по вокзалу, у него вытащили все документы.

В Куйбышеве нас не выпустили, повезли километров за 60, выгрузили на вокзале. Первый раз там увидел верблюда. На этой станции побыли около суток, потом опять сели в вагоны и довезли нас до Стерлитамака, а жена папиного брата, Эсфирь, с детьми пересела в другой вагон и уехала в Ташкент.

В Стерлитамаке беженцев уже ждали подводы и много лошадей. Погрузили всех и три дня везли в деревню Комовка (Пугачевский сельсовет Федоровского района Башкирской АССР). Там в колхозе было три деревни и в каждой деревне отдельная бригада: большая – Ивановка, и две поменьше: Львовка и Комовка. Нас распределили: мы остались в Комовке, тетя Хая с детьми – в Ивановке, тетя Геля с детьми – во Львовке, и сразу всех отправили на уборку сена.

Все лето родители работали в колхозе, занимались всеми сельхозработами. Потом папа ушел в Стерлитамак, восстанавливал документы. Ему сразу предлагали поехать к староверам. Но предупреждали, чтобы ни ложки, ни чашки у них не брал. Папа походил, поискал, но работы с жильем не нашел. Из-за безработицы поехал искать работу. Пошел вместе с мамой в Мелеуз Башкирской АССР, в 90 километрах от Эсимбаева.

Я и моя старшая сестра Соня (Сара) ходили в местную школу в Комовке. За нами присматривала мамина сестра Софья Перлина.

Когда уже похолодало, в октябре 1941 года, мы (я, брат, сестра) вместе с семьей Перлиных (Шая, Иоха, Ицка, Хава) шли пешком 35 километров от Кумовки до Мелеуза. В первый день дошли до деревни Вшивка. Дождь шел. Холодина. Шли от деревни к деревне: от Комовки до Пугачей – 7 километров, от Пугачей до Ерматов (татарская деревня) – 7 или 8 километров, от Ерматов до Вшивки – 3 километра, от Вшивки до Романовки – 8 километров, от Романовки до Мелеуза еще 10 километров. Потом я там ходил неоднократно, даже провожатым был.

Папа работал на лесозаводе в Мелеузе до 1943 года. На заводе выпускали лыжи и телеги для фронта.

В 1942 году, в 72 года, умер дед. Везли его на санях в Мелеуз по морозу хоронить.

Осенью папа делал кладку через речушку, которая впадала в реку Белую. Он застудил ногу, у него была рожа. Делали операцию. Нога не сгибалась до конца. Каждые три месяца вызывали его в военкомат. Дали направление в Уфу в больницу на освидетельствование. Отца там комиссовали.

Перед поездкой в Уфу родителям посоветовали купить масло. В Мелеузе масло стоило 20 рублей, 1950-е гг. а в Уфе – 240 рублей.

Папа пошел к врачу, а мама продала масло и всего накупила: кальсоны, рубашки, сахарин, чай. Потом продавали, это нас выручало.

Дядю Леву Драбкина, который работал на лошади, в 1942 или 1943 году забрали в трудармию в Левашовку, а у него была язва желудка, каждый день катался от боли. Он умер там через полгода. Поехали папа с тетей Фаней дядю хоронить, но не успели, его уже похоронили. В Левашовке местные жители ждали немцев, как «манну небесную», думали легче будет.

За то, что папа поехал на похороны брата без разрешения, ему влепили 25% штрафа на год. Папа получал 700–800 рублей, на которые можно было купить только ведро картошки, не больше, и от этого еще 25% отняли. Папа отработал на лесозаводе года полтора. Потом, в 1943 году, директор мясокомбината, Алкин из Шклова, посмотрел на отца, который опух от голода, и взял его на работу. Там папе давали кровь, ноги, овечьи головы. Только на этом смогли выжить.

Мама шила кальсоны для военных. Денег за работу ей не платили, а давали рабочую карточку на полкилограмма хлеба в день.

В октябре 1945 года вернулись в Могилев. Мама в Пензе заболела тифом, не могли уехать, три дня сидели на вокзале. Все собрались: наша семья, сестры с детьми. В наш дом не пускали, там жил обкомовец. Мама болела. Дней 10 жили на веранде. 9 мая 1945 года пришло извещение о смерти сына двоюродного брата Бейли. Так что праздника не было».