Довгаль Анна Ивановна

ИСТОРИЯ ОДНОЙ СЕМЬИ

«Я Анна Ивановна Довгаль (Русецкая). Когда началась война, объявили по радио только в 12 часов дня. Выступал Молотов, сказал, что Германия напала, и рассказал, какие города бомбила. Начали собирать людей в райкомы, военкоматы. Связь начали рвать, провода обрывали и на пол кидали. Потом стало как-то тихо. Война идет, повесили репродукторы, люди под столбами стояли, слушали, что немцы заняли. Говорят, что уже Минск занимают, к нам подходят. Начали появляться беженцы, бабы шли с детьми - двое, трое несут на руках. А немцы еще из самолетов высаживались, десантники, и били всех подряд, женщин, детей.

Нас было семь человек: папа, Вася (он был слепой, 20 лет), я (мне шел 10-й год), Улита (старшая сестра, у нее муж был офицер, воевал уже) и трое детей маленьких (младшему было полгода). Мама наша умерла, когда мне было 8 лет, еще четверо детей у папы умерло. Была еще старшая сестра Соня, она вышла замуж за солдата и уехала в Баку, там она была всю войну.

Папа до войны был в артели и с ним еще человек десять. Они возили обычно всякие товары из Минска, Бобруйска на конях, тогда все на конях возили, машин было мало. Возили продукты, одежду. Хлеба у нас не было, но папа ездил по разным городам и иногда привозил мешок хлеба, его на неделю хватало. Как война началась, всех коней забрали, а потом каждому своего отдали, надо было самим пахать, сеять. У нас тогда еще корова была. Папа сено ночью косил, а мы потом детей маленьких спать положим, дверь на замок, а сами за этой скошенной травой, и сушим ее во дворе. Нам сосед помогал, как-то два мешка зерна нам принес, папа жернова сделал, мы сотрем и потом «затирку» (комочки из муки и воды, вареные в кипятке) варим.

Немцы первый раз появились в июле 1941 года. Приехала машина немецкая на колхозный двор, а председателем был Дайнеко, умный был мужик. Два немца вышли и о чем-то с ним стали разговаривать, а мы, дети, человек десять, побежали к машине, машин-то никогда не видели. Один немец подошел к нам, по голове всех гладил, а меня еще и на коня посадил. Я как заплачу, я на коне никогда не сидела, хоть у папы и был конь, но он кусался. Немец меня снял, я бегом домой. Папа потом с меня смеялся и говорил, что я так плакала, что немцев испугала, и они уехали. А уехали они в сторону Бобруйска.

Потом опять появились немцы. Я была с братом Васей, двое немцев шли к нам. Вася говорит: «Ты не бойся, я хорошо знаю немецкий, я буду с ними говорить» (а он хорошо учился в школе слепых в Могилеве, после школы был рабочим в Березино, веревки вил). Когда немцы вошли во двор, залаяла собака, и Вася сказал идти на улицу, чтобы они собаку не застрелили. Они о чем-то говорили, потом Вася сказал, что им надо дать сало, молоко и яйца. Я все принесла в дом, они там все ходили, рассматривали и удивлялись нашей мебели, нигде такой не видели (когда-то к нам приезжал какой-то американец и привез мебель красного дерева, потом надо было уезжать, а денег не было, и он продал мебель нашему папе). Немцы сели за стол, я дала им газету, они сало разделили и в нее завернули, яйца тоже разделили, спасибо сказали и ушли. Вася сказал, что хоть это и враги, но пока они нас не трогают, и мы не будем. У нас ведь семья – одни дети.

Осенью уже режим немецкий начался, налоги надо было платить. Начали детей в школу забирать, надо было платить марки или идти, у нас денег не было, и папа мне сказал идти учиться (я уже три класса до войны закончила). В Кличеве у нас за всю войну, сколько ни бомбили немцы (а Кличев много бомбили, только солнце встанет, и уже летают самолеты, тренируются бомбы бросать), остался один еврейский дом, пустой. В нем и сделали школу. Нам принесли учебники, и я два месяца ходила в немецкую школу.

Как-то к нам два немца пришли и староста. Сказали собираться всем к аптеке, а сами стояли возле нас, пока мы все не вышли. Так собрали весь Кличев. Оказалось, евреев отбирали: как евреев или похожих на них видят, так их во двор всех отправляют, и детей, и женщин. Нашу сестру Улиту тоже приняли за еврейку (она была высокая, черноглазая, черноволосая, и «р» не выговаривала). Немец один посмотрел на нее и говорит: «Юда!». Они называли так всех еврейских женщин. Все мы стали говорить, что она наша сестра, что мы белорусы. Все пошли к нам в дом. Папа на иконы показывал (которые достал с началом немецкой оккупации и развесил по дому, при советской власти нельзя было), говорил, что мы православные, на колени перед ними становился, еды им какой-то насобирал. Вася с ними все говорил, говорил. Немцы, наконец, ушли, сестру не тронули. Потом, когда немцы приходили и просили: «Матка, яйка, матка, шпик, матка, млеко», – сестра уже всегда пряталась, иногда даже в шкаф, в тряпки. Боялась, мы все боялись, если убьют, куда же детей, грудные ведь.

А немцы евреев всех в машины грузили и всех вывозили к лесу, до войны там песок брали на ремонт дороги. Там всех ставили к ямам, из которых песок копали, ставят и стреляют. Люди падали один на одного, и так машины одна за другой ездили, пока всех евреев не вывезли. Некоторым удавалось убежать. Одна еврейская женщина с тремя детьми убежала от немцев. Они все выжили, но, конечно, помогали ей все, кто мог.

Перед новым годом, где-то в ноябре, к нам орловская полиция приехала, и начальник полиции с женой его заместителя к нам вселился. С женщиной мы подружились. Она рассказала нам все про себя, рассказала, что с полицаями оказалась случайно.

В один вечер полицай и мы сидели в доме и тут раздались крики: «Ура! Партизаны!». Полицая как сдуло куда-то. А папа, я, Вася и женщина подхватили троих маленьких, они уже спали, и побежали все в погреб, он у нас во дворе был. Я побежала в дом за едой маленьким, за одеялами и подушками. А женщина эта стала просить спасти ее, так как боялась, что партизаны могут убить из-за того, что с полицаями была. Мы положили ее на картошку, накрыли одеялами, подушками, а сверху детей положили спать. Партизаны спустились в погреб, искали полицая, папа сказал, что у нас никого нет, только наша семья. Мы и правда не знали, где был полицай, потом, когда партизаны ушли, оказалось, что полицай был у нас в сарае. Он вышел и хотел убить нашего папу, но женщина, которую мы спасли, заступилась за него, сказала, что папа ее спас. Полицай забрал свои вещи, а женщине сказал, что она может остаться с нами, если ей нас так жалко. Эту женщину потом в Германию забрали.

В марте 1942 года начали проводить работу партизаны, многих полицаев в деревнях убивали. Летом партизаны из оставшихся мужчин в городе и старших детей сделали самозащиту. Они по четыре ходили, охраняли деревню. Немцы всех этих мужиков забрали, и кто говорил, что у него родственники в партизанах, тех тоже забирали. Были какие-то сараи, где держали всех узников. Их там допрашивали, били, опять допрашивали, потом подъезжали машины, их грузили на машины, как дрова, сами залазили сверху, садились, ноги поставив на людей. Везли их к школе, там раздевали, что из одежды было получше, забирали себе, а людей ставили перед ямой, уже полной трупов, и стреляли им в затылок. Кто сразу не умирал, добивали. Ямы были очень большие и глубокие. Закапывали ямы только когда полностью заполняли их убитыми людьми, а закапывали те, кого собирались расстреливать.

В 1943 году уезжала орловская полиция на Бобруйск. Соседка к папе прибежала (у нее восемь детей было) и говорит: «Дядька, давай я свою Соню, а ты свою Аню отправим к дядьке Михайло на поселок, а то нас всех побьют немцы, хоть бы по человеку спаслось из семьи». Папа согласился. Подошли мы с Соней к поселку, а там костер большой, немцы стоят. А нам деваться некуда, идем. А три немца за нами идут, мы быстренько забежали в дом к моему дяде. Дядя нас на печку спрятал за своих детей, а сам побежал за медом (у него пчелы были), жену послал за огурцами, за бутылкой самогонки (он говорил, что у него специально было, чтобы откупиться от немцев или от партизан – одинаково трясли и те, и те). Он им налил, поставил мед, огурцы и хлеб (оказывается, мед с кислыми огурцами так вкусно, я только один раз так тогда ела). Немцы самому дяде сказали сначала все попробовать, потом все съели и ушли.

Мы пошли дальше, на поселок к дяде Сони. А тут еще четверо хлопцев (они от немцев убегали) переползали речку по льду по-пластунски, а там дальше в лес хотели бежать. Нас увидели и с ними сказали ползти, а потом и до дяди довели. Мы пришли к дяде Сони. Он, когда дверь открыл, я даже испугалась, он оказался такой худой, очень худой, страшный. Нам сказали лезть на печь, греться, потому что накрыться нечем было, все уже позабирали. Жена дяди сварила нам в 20-литровом чугуне меленькой картошки, грибов сушеных покрошила, маленькую луковицу и говорит: «Ешьте, девки, больше у нас ничего нет».

Утром мы проснулись, хозяева с Соней все говорили о чем-то. А я как-то незаметно вышла на улицу. День такой теплый, солнечный. Вижу, люди все идут-идут куда-то, и я пошла. Толпа стоит, а оказывается, там видно, что немцы уезжают из Кличева, а там все горит и взрывается что-то, гранаты или бомбы. А женщины рядом стоят, спрашивают:

Девочка, ты откуда?

– Из Кличева.

– Что это они там делают? У тебя там кто-то есть?

– Есть.

– Так просись, вон разведчики, они как раз в Кличев едут (на лошадях ехали, четыре подводы).

Я подбежала к ним, бегу, плачу, прошусь: «Дядя, дядя, возьмите меня, я из Кличева». Один солдат пожилой меня взял. Высадили в Кличеве, я пошла, вижу, дом наш стоит, из трубы дым идет, я и побежала... Бегу и плачу, плачу...

В доме были уже немцы, а наших всех выгнали и вещи на улицу выбросили. Наши все к соседке, тетке Марии, пошли. А немцы печки все топят, дрова с улицы носят, носят. Папа рассказывал, что сидели, смотрели в щелочку. Вдруг перестали за дровами выходить, а дым из труб все валит, черный-черный, думали, что они там палят. Тут услышали, что машина заводится, выехала, проехала дом тетки Марии, где мы были, и остановились. А тетка Мария молиться стала. Когда советская власть церкви уничтожала, в Шкловском, Круглянском и некоторых других районах церкви остались и люди молились там, а тетка Мария оттуда была. Она поставила большую икону и молится-молится, папа говорил, что часа три молилась. И уже последние слова она говорила (остальное непонятно было): «Спаси, Господи, нас, у нас только одни бабы, малые дети и старик, пусть они проедут мимо». Вот так все остались целы и дом тоже. А так немцы еще, когда уезжали, гранаты в дома кидали.

Когда немцы уже уехали, все в дом побежали, а там вся наша мебель красного дерева сгорела, ничего не осталось. Папа кинул матрасы на пол, и дети легли спать. А сами варить картошку стали, в погребе у нас в доме еще сохранилась. Тут что-то стало казаться, что кто-то по Кличеву ездит. Вася вышел, послушал, слух у него был хорошо развит, сказал, что кони ездят. Мы поняли, раз кони, значит партизаны, а на них же тоже не надейся, вытрясут все. Мы пол закрыли, где картошка была, мусор размели по полу, чтобы не видно было, что открывали. Тут и партизаны вбежали, стали везде все обыскивать, во двор побежали, а собака лает, хотели собаку стрелять. Папа выскочил на улицу, собаку между ног взял и говорит: «Стреляй, немцы не застрелили, так ты стреляй!». Со своими-то проще разговаривать. Партизаны тогда в дом все пошли, а один полез в печурку (это такое маленькое отверстие сбоку в печке, там угли сохраняли горячими, чтобы печь растапливать, спичек-то не было) и выгребает все угли. Папа говорит: «Что же ты там ищешь? Нам же печь завтра нечем растопить будет. Дети маленькие замерзнут».

Оказалось, что там, в печурке, они в некоторых домах соль находили. Но у нас там ничего не было. Мы всю войну без соли ели.

Партизаны начали еще в погреб ломиться, наши-то не пускали, но какие там силы. У нас дядина дочка была, Даша, очень смышленая, она нас взяла, всех детей, и на чердак сказала лезть. Сама тоже залезла и как закричит (голос хороший был, во всем Кличеве, наверное, было слышно): «Изох, Заяц (это были командиры у партизан), мы Русецкие, нас партизаны грабят». Голос звенит, далеко слышно. Нам говорит: «Вы кричите, кто как может». Мы все как закричали, кто как, партизаны как услышали наш крик – убежали. А Улиту толкнули в снег, пальто отобрали и валенки с ног стянули, валенки она у какого-то полицая (из орловской полиции, он голодал) на кусок сала поменяла, ходить в погреб не в чем было, мороз сорок градусов.

Изох и Заяц были наши знакомые партизаны. Изох Игнат был командиром партизанского отряда из поселка; Заяц Яков Иванович – папин крестник. Я их очень хорошо знаю. Когда папа был мельником, пришел к нему какой-то человек и сказал, что у него трое детей и они уже три дня не ели. Папа дал ему еды и сказал приезжать на коне, еще даст. А этот мужик говорит: «Кто у тебя коней пасет, давай я своего сына пришлю (это был Игнат Изох), пусть он у тебя коней пасет и живет, а то голодаем мы». А кум (у него было десять детей) потом тоже папу попросил взять пасти лошадей и кормить одного из своих сыновей, папиного крестника (это был Яков Заяц). Они стали пасти лошадей у папы, а он их кормил.

Вот утром, после набега партизан, к нам пришли Игнат Изох и Яков Заяц узнать, что случилось. Даша все им рассказала. Они решили выяснить, кто это сделал, и расстрелять, потому что всему отряду всегда говорили, что куда бы ни попадали – мирных жителей никогда не трогать, детей не трогать, будет расстрел, а партизаны не слушают. Тогда Улита сказала: «Не надо, прохожу я в лаптях, папа сплетет, а то не знаю, жив ли мой муж, не надо стрелять».

Папа позвал их есть. У нас картошка и капуста кислая была. Потом сходил в погреб, принес бутылку самогонки и говорит: «Ну, все, мужики, больше ничего нет. Дети вот тоже всю зиму на картошке и капусте». Они даже побелели, жалко детей стало, но говорили, что помочь пока нечем. Обещали только через какого-то родственника нашего передать жеребенка, который один остался в отряде, всех коней уже поели, голод был. Только говорили спрятать хорошо, а то партизаны найдут, заберут. Они ушли, а Дашка за ними тихонько пошла, рассказывала потом, что командир выстроил свой отряд возле школы в четыре ряда и спрашивал, кто отобрал валенки и пальто у Улиты. Но никто не признался, и никто никого не выдал.

Как-то немцы пришли. Из города никого не выпускали. А папа поплакал, попросил, ему какую-то справку дали, что нам можно выйти из города, и мы все убежали из Кличева ночью. На болоте папа еще раньше устроил специальное место для сена, сено там еще оставалось. Две ночи мы ночевали в сене, на болоте.

Потом пошли посмотреть, что там, в Кличеве, есть ли немцы. Подошли к первому двору, а там во дворе женщина лежит и четверо детей убиты. Папа сказал, что это не вся семья, еще есть старшие дети, может они живы. В других дворах, тоже не все из семьи убиты. Мы шли дальше, подошли к нашим соседям. Там женщина плачет, кидается. Рассказала, что немцы с рассветом всех, кто остался в Кличеве, убивали, кого стреляли, кого танком давили. Говорила, что маму ее убили, двое сыновей моего возраста убежали, а дочку ее сначала ранили только в ручку. Она лежала и говорит, больно же маленькой: «Мама, мама…», – так немец подошел и на глазах у матери ее штыком заколол. Папа ее успокаивал, как мог.

Дом наш сгорел, печка только осталась, погреб наш тоже остался, и картошка уцелела. Тут папа ахнул: жеребенка, которого партизанский командир нам дал, убили тоже. Мы его спрятали. Папа говорит: «Ну, будем жить». Мы набрали картошки, мяса и пошли обратно в болото. Сварили картошки, мяса, поели. Мы с папой и Вася пошли шалаш делать, а Улита еще картошку пекла и мясо варила. Ночь мы в шалаше провели, я проснулась и оказалось, что примерзла к земле, на льду спала.

Потом уже домой пошли, а дома-то нет, ночевать негде было, пошли в Калинин под Кличевом. Все хаты были заняты, сказали, только одна хата у болота была свободна. Пошли туда, там молодой мужик, лет 25-30 ему, он рассказал, что отца его немцы убили за то, что партизанам помогал, а он остался с мамой (она была немного не в себе, потому что мужа у нее на глазах убили) и сестрой моего возраста. Вот он и приютил нас.

Потом мы уже жили в землянке, огород посадили. Однажды сели обедать, тут кто-то как закричит: «Немцы, немцы!». Мы с Улитой и детьми опять на болото побежали. Папа с Васей остались, сказали, что в жито рядом с землянкой будут прятаться.

Мы сидим в болоте, вдруг на нас трое немцев бегут, кричат «Гитлер капут» и руки поднимают. А мы со страха думали, что они нам кричат «Стой!». Мы как побежим с детьми, бежали-бежали, устали, сели на прогалину. Встретили мою двоюродную сестру с сыном, а она и говорит: «Все, мы погибли». А сын: «Мама, ты же умная женщина, посмотри, самолеты летят, на них красная звезда, это наши самолеты, нас освобождают». Мы все посмотрели и правда, самолеты наши летят, а по лесу еще гул идет, танки едут. А из леса выйти боимся. Тут кто-то закричал нам: «Наши пришли, нас освободили, идите домой». А мы со страха еще дальше в лес, потому что в войну немцы так делали, хватали кого-нибудь и заставляли идти в лес кричать, что это партизаны пришли, люди выскакивали, и немцы всех убивали. Вот мы и боялись.

Наконец, решились, выходим из леса, танки идут, солдат много идет. Пять солдат отделилось и к нам бегут, детей наших на руки взяли, а мы плачем, мы так рады, и солдаты эти плачут. Донесли детей до землянки, а у нас во дворе две машины стоит. Солдаты выскочили и за нас, воды принесли, помыли нас и стали кормить. Одеяла нам дали. И сказали: «Отдыхайте». А один солдат, он был с Витебщины, посмотрел на нашу семью, он оказался верующим, и говорит папе: «У вас в семье кто-то счастливый, раз вся семья выжила». Папа с ним еще долго разговаривал.

А мы легли, уснуть не можем, все радуемся – война закончилась.

Подготовил к публикации Довгаль А.В.