ДЕвятченок-Рандицкая Клара Дмитриевна

Воспоминания о подпольной работе в городе Могилеве в 1941-1943 годах:

«Когда началась война, мне было 12 лет. С соседскими детьми катались в гамаке в саду и пели новую тогда песню «В далекий край товарищ улетает». Вдруг меня зовет мама: «Клара, война!» Я не могла себе представить этого черного страшного слова, в горле все пересохло.

Отец хотел отправить нас в эвакуацию, его оставляли работать по заданию в городе. Мама сказала: «Никуда не поедем, останемся все вместе».

Пришли в город немцы. Начались аресты коммунистов. Их расстреливали сразу.

Помню, возле кирпичной стены магазина, что рядом с нашим домом по улице Плеханова, лежали вниз лицом шестнадцать расстрелянных мужчин в первые же дни нашествия немцев.

Отцу в городе оставаться было опасно. Здесь его хорошо все знали, и мама отправила его в город Шклов на ее родину вместе с моей младшей сестренкой Раей, где, устроившись на работу на веревочной – счетоводом под другой фамилией, вскоре стал заниматься подпольной работой против немцев. Мама, я и трехлетний братишка Леня остались в городе Могилеве.

Осенью 1941 года начались занятия в школах. Немцы искали учителей и заставляли их работать в школах. Наша мама до войны работала в школе №1, а последний год в школе №11. Пятнадцать лет была учителем начальных классов. При немцах работать она не пошла и в этом ей помогла доктор Соколова Мария Васильевна. 1О декабря 1941 года Соколова М. В. написала справку, что Гвоздырева Мария Кузьминична по состоянию здоровья работать не может и немцы оставили маму в покое.

Нас, учеников, немцы тоже заставляли ходить в школу. Мы пропускали занятия, потому что в основном вместо обычных уроков нам приходилось вычеркивать из учебников все, что не нравилось немцам. Где написано «СССР», писали «Россия». Вычеркивали не только слова и абзацы неугодные немцам, но и целые страницы подряд.

Из учителей мне особенно запомнился Заустинский, что преподавал белорусский язык. В каждом его слове мы чувствовали могущество нашей Родины, величие и силу нашего народа.

Мама стала работать дома портнихой. Она быстро освоила эту специальность и могла выполнять любые заказы. Ее новая профессия была очень удобной для встреч с подпольщиками. К ней стали стекаться «заказчики». Часто к нам приходил хромой учитель Павел Иванович Крисевич. Однажды я заметила, как он отдавал маме какой-то сверток. Это были листовки. Он насторожился, а потом весело потрепал мое плечо и сказал тогда маме: «Что она еще мала и будет вне подозрений, если станет их разносить».

С тех пор мне всегда доверяли эту работу. Я разносила записки, распространяла листовки.

Крисевич Павел Иванович работал в одной школе с Лотоцкой Евгенией Николаевной. Там он преподавал черчение, а Лотоцкая Е. Н. была завучем этой школы. В этой же школе работала техничкой тетя Феня, мамина золовка. Потоцкая и тетя Феня жили с нами в одном доме по улице Плеханова, 17. Крисевич часто бывал у Лотоцкой; к нам заходил незаметно, а часто, увидев меня во дворе, отдавал мне свертки с листовками или же записки для мамы. Иногда, по просьбе Крисевича, я вызывала маму во двор, когда им нужно было о чем-то поговорить. На квартиру к нам он заходил только с шитьем, а, когда ему нельзя было к нам придти, он посылал тетю Феню, которая работала техничкой с ним в одной школе. Тетя Феня приносила от него листовки и тяжелые свертки, которые мама прятала в ящики с золой под умывальником. Листовки мама обычно прятала в комнате под отставшие обои, в матрац или где-то в саду, на огороде.

Несколько раз я была у Крисевича дома по разным поручениям. Он жил на Луполово, по правую сторону от Днепра, очень близко от днепровского моста. Первый раз он объяснил мне, где живет и начертил на бумаге план. Встречала меня его мать, светловолосая, невысокого роста женщина. Всякий раз я ходила туда с тяжелой сумкой, на дне которой лежали свертки, прикрытые сверху луком, а назад шла с яблоками или картошкой.

Однажды я носила ему какой-то план, помеченный значками и точками.

Мама просила меня быть особенно осторожной. План был написан на чертежной бумаге, и мне было жалко его складывать, мять. Я его свернула в трубочку, вложила в рукав жакеточки и пошла.

Светловолосая, худенькая, с босыми ногами девочка не вызывала внимания у немцев. Во второй половине дня я переходила Луполовский мост. Взрослые часовые останавливали и спрашивали пропуск, а я смело шла и нарочно по-немецки спросила: «Который час?». Часовой охотно ответил на вопрос. Было 17.30. Я миновала мост и свернула вправо. Крисевич был дома и поджидал меня у калитки. Я хорошо помню, как он тогда засуетился, стал поглядывать в сторону, откуда я пришла, и наконец, спросил: «За тобой кто-нибудь шел следом?». Он обрадовался, что мне удалось благополучно перейти через мост. Мы зашли в сарай, он взял у меня чертежи и спрятал в поленницу дров совсем низко от земли.

Дома волновалась мама. Она обрадовалась, когда я вернулась, что все обошлось хорошо.

Наша мама иногда отлучалась из дома. Она говорила, что должна сходить на несколько дней в Шклов, а меня предупреждала, чтобы никто этого не знал. По дороге в Шклов она узнавала о скоплении немцев в близлежащих деревнях. Всякий раз она брала с собой какое-либо шитье, и у немцев не было к ней подозрений.

Мамы не было дома по две недели и больше. Когда у нас кончались продукты, я делила на каждый день поровну остальную картошку. В Шклове мама встречалась с отцом, давала ему поручения и листовки. Имена других, с кем она там встречалась, мама мне не говорила.

Я запомнила имена многих людей, которые часто были у нас дома. Помню к маме приходила врач М. В. Соколова и ее племянница Галя Соколова и Катя Саромолотова. Бывали у мамы не раз учитель рисования Дервоедов Даниил и учительница Шабанская и ее сын Элик. По несколько дней жила у нас и помогала маме шить красивая девушка Женя. Только позже я узнала, что все они были подпольщиками.

Особенно часто у нас бывала «тетя Маруся», она была еврейка. И позже я узнала, что ее оставили в городе для подпольной работы. В то время у нее был паспорт на русскую Леонову Марию Григорьевну, настоящая ее фамилия Файнцайнг. Мама учила ее русским обычаям. Научила молиться, креститься и прочему.

Кстати, все у кого не было в то время икон, вызывали у немцев подозрение. Нам тоже пришлось повесить икону, мама где-то достала молитвенник. Остальных подпольщиков я не помню. Иногда я видела, как мама давала им какие-то свертки, они ей тоже что-то передавали. Среди них были молодые парни, имена которых я не знаю. В большинстве случаев, если кто-нибудь к нам приходил, мама старалась под разными предлогами отправлять меня из дома или меня заранее предупреждала, чтобы я не вступала в лишние разговоры с ними. И часто мама повторяла: «Если что-нибудь дома увидишь, ты не должна никому про это говорить».

Помню, был у нас некоторое время радиоприемник, потом он куда-то исчез. Где-то мама прятала дома и пистолет. Из всего того, что приносили маме подпольщики, хранилось у нее дома, я знала немногое. Но я была готова исполнить все, что поручала мне мама.

Я очень любила разносить листовки. Разносила одна и часто с двоюродной сестрой Томой, дочкой тети Фени. Ей тогда было 10 лет. Когда я наклеивала вареной картошкой на угол дома листовку, она наблюдала, чтоб никто не заметил.

Помню, где-то за Быховским базаром, огражденные колючей проволокой, работали наши военнопленные. С Томой вдвоем мы подходили к колючей проволоке, и когда часовой отходил, передавали военнопленным хлеб и листовки. Листовки были напечатаны на папиросной бумаге. Содержание их я теперь не помню, в основном, это были сводки Совинформбюро. Под каждой листовкой стояла дата, и значилось «Комитет содействия Красной Армии».

Распространять листовки мне было не трудно, главное, чтобы никто не мог этого заметить. Мне приходилось разбрасывать их на базаре, всовывать в щелки дверей, наклеивать на заборы, ложить незаметно в карманы людям, стоящим в очередях. Однажды я взяла несколько листовок, железный котелок и пошла за обедом. Стоять приходилось подолгу. Протиснувшись в толпе, я многим успела вложить в голенища сапог и в карманы листовки, как вдруг стоявший впереди мужчина почувствовал, как я прикоснулась к его сапогу. Он потянулся вниз, вынул из голенища свернутый листок и, обернувшись назад, косо посмотрел на меня, как бы спрашивая взглядом, – «Кто это мог сделать?». Я решила, что нужно удирать и мой след затерялся в толпе. Домой возвращалась с пустым котелком.

Помню на Быховском базаре, немцы часто устраивали облавы. Молодых парней и девчат хватали и бросали в машины. Обыскивали тогда всех поголовно. И мне чудом однажды удалось проскочить, у меня тогда были листовки. В дни таких облав опасно было поддерживать с подпольщиками связь. Через Луполовский мост охрана была усиленной, проверяли всех.

Ранней весной 1943 года начались аресты подпольщиков. Арестовали группу врачей и учителей. Из тех, кого я знала, одним из первых взяли Крисевича. Через некоторое время Шабанскую, потом Женю. Дервоелову удалось уйти в деревню, но вскоре он вернулся и был схвачен полицаями.

Наша мама две недели была в Шклове, а когда вернулась, то за ней уже постоянно следили. Поздно ночью, когда мы засиживались с мамой за шитьем, иногда кто-то негромко стучал и заглядывал в окно. «Провокация. Никто не должен меня вызывать», – продолжая работу, тихо говорила мне мама. Были вне подозрений и не подвергались аресту врач Соколова Мария Васильевна, ее племянницы Галя и Катя, а также тетя Маруся. Вне подозрений была некоторое время тетя Феня.

В конце марта 1943 года в середине дня подъехала к нашему дому легковая машина. Вышли гестаповцы, среди них была немка, называли которую фрау Босс. Немцы зашли на веранду и спросили: «Здесь живет Мария Гвоздырева?». В руках у гестаповца была папка, которую он раскрыл. Там были три фотокарточки моей мамы. Одна, где мама с сумкой на базаре наклонилась возле торговки и что-то у нее покупала. И две других – мама заснята в профиль и прямо.

Помню, мама настойчиво взглядом предупредила меня, чтобы я вышла. Немцы меня не задержали. Я вышла на веранду и видела в окно, что все у нас перевернули. Немцы листали книги до последней страницы, но ничего не нашли. В начале войны тома В. И. Ленина и другие ценные книги мы закопали на чердаке, много чего сожгли.

Когда начались аресты, мы с мамой опять все тщательно пересмотрели и все подозрительное сожгли. Но маму гестаповцы все же забрали. Ее увезли на допрос в гестапо, оттуда в тюрьму.

Через несколько дней пришла со Шклова бабушка и забрала к себе братишку Леню, а я осталась в Могилеве. Тетю Феню арестовали примерно через месяц после мамы. Подпольная работа нашей группы прекратилась. Со мной осталась двоюродная сестра Тома. Вместе мы ходили в тюрьму и носили своим матерям передачи. За передачу котелка супа немцы брали плату яйцами. Некоторые немцы брали по два, а некоторые – по три, по пять яиц. Поговорить с матерями нам не разрешали. Тетю Феню мы не видели, окно ее камеры не выходило на улицу, а окно маминой камеры было снаружи. Мама сидела в углу тюрьмы, на втором этаже, слева от входа. Так, в удобные моменты, жестами она могла со мной объясняться. Однажды она показала жестами, что ей нужен карандаш. Кусочек карандаша я вложила в картофелину и передала ей с супом. Таким способом позже я передавала ей записки, завернутые в целлофан. Мама писала карандашом на обратной стороне грязной тарелки. Она предупреждала, что меня могут вызвать в гестапо и допросить.

Другой раз она жестами, объяснила, чтобы я прощупала сетку, в которой я носила передачу. Я просмотрела старенькую сетку и увидела запутанную в нитках записку: «Если у тебя будут спрашивать про радиоприемник и пистолет, то говори, что ничего не знаешь». Правда, никто у меня ничего и не спрашивал. Мама просидела в тюрьме до первых чисел сентября 1943 года, то есть пять с половиной месяцев.

В те дни мне кто-то приносил деньги. Бабушка со Шклова тоже приносила деньги, яйца и жир.

Последний раз я видела маму за день до казни. Жестом руки она мне показала, чтобы я стала напротив ее окна. На тюремном дворе было тихо, и я отчетливо услышала: «Завтра, доченька, ко мне не приходи, передачу не приноси, меня выпустят домой в 5 часов утра. Потом сказала еще: «Иди, больше не стой». Руки ее были тонкие, и вся она была белая-белая. Я все поняла», слезы навернулись у меня на глазах, и я пошла. Утром, конечно, из тюрьмы мама не пришла. Утром пришла со Шклова бабушка, посмотрела на меня и сказала: «Я все уже знаю, встретила меня по дороге одна женщина и сказала, что нет уже в живых твоей дочери, забирай внучку, пока ее не забрали немцы и уходи». Пешком пошли с бабушкой в Шклов. Прошел месяц, а может и два после гибели мамы, пришли мы с бабушкой в Могилев. Черным ходом я зашла во двор. Кругом ни души. Смотрю, наша квартира открыта и сидит там ... тетя Феня. Я ее чуть узнала. Она была истощена, глаза ввалились, на месте щек были ямки. Тетя Феня много мне тогда говорила о маме. Она сказала: «Мама стойко держалась и никого не выдала». Многие с кем работала наша мама в подполье, живут и ныне.

Записано самой Кларой Дмитриевной для учащихся Черноручской СШ, 5 марта 1983 года