Альтшулер Клара Захаровна

Я родилась в 1934 году. Мы с родителями до войны жили в Шклове на Интернациональной улице. Отец, Залман (Захар) Наумович, был директором райсоюза, райпо. Мама, Малка Захаровна (девичья фамилия Кауфман), была швеей. Жили мы втроем в своем собственном доме. Я еще в школу не ходила, когда началась война.

Как только началась война, папа отправил нас куда-то из города, но мы не успели далеко уйти. Ехали на лошади еще с какими-то семьями. Вернулись через двое суток. Дом уже был разграблен, все вынесено, двери выломаны. Папу в самом начале войны призвали на фронт.

Еще через сутки была облава на евреев. Немцы и полицейские из своих, которые сразу пошли работать на немцев, согнали всех евреев в один дом на льнозаводе. Там, кажется, клуб был до войны. Все сидели на полу. Дети кричали. Никуда нас не выпускали. Полный дом людей был. На охрану ставили местных жителей.

Через сутки евреев погнали на расстрел, а всех русских шкловчан согнали на это смотреть. В каждый дом до этого заходили немцы или полицейские и говорили, что «если кто жидов будет прятать, то его убьют».

По середине дороги гнали евреев. Справа и слева шли немцы в черном. Немцы кричали и били, если кто-то пытался выйти из колонны. За ними шли жители Шклова. Колонна не евреев была больше. Они должны были смотреть на казнь. Все шли близко друг к другу. Какие-то знакомые сказали родителям, чтобы мы отстали от колонны. Мы постепенно отстали и смешались с толпой наблюдающих, попали в толпу русских, которые шли сзади.

Было выкопано три рва. Немцы расстреливали всех евреев. Детей брали как-то на колено и бросали. Мы видели, как убивали евреев, как детей живых бросали в ямы. Там погибло много наших родственников. Мама держала меня за руку. Немцы собрали очень много людей, чтобы они смотрели на казнь, чтобы никто не укрывал евреев. Это было за льнозаводом. Сейчас это место я и не найду. Расстрел был в конце лета. Было тепло.

Потом переводчики сказали, что если кто-то будет евреев прятать, то и они тут будут лежать.

Мы с мамой ушли. До вечера сидели у каких-то знакомых в сарае. Потом пришли в деревню Ганцевичи (это 10–17 километрах от Шклова). Одна женщина взяла нас к себе. Мы жили на «погребне» на улице, днем прятались в соломе. Ночью мама шила, строчила на хозяйской швейной машинке, а я спала на печи. Как только светало, мама меня будила, и мы уходили из дома в погребню. Нас женщина не кормила. Иногда мама брала меня за руку, мы шли в другую деревню, стучались в двери и просили поесть. Мама заворачивалась в платок, чтобы никто ее не узнал. Тем, что так насобирали, мы и питались. В Ганцевичах мы прожили до глубокой осени. Я не знаю, знали ли другие жители деревни, что мы там прятались.

Как-то мама пошла просить хлеба днем в другую деревню. Я осталась на погребне, было уже холодно. В это время по дороге ехали полицейские. Что произошло, я не знаю, но они ее убили, раздели. Я ждала-ждала маму на этой погребне. Ночью она не пришла. Потом к хозяйке пришел мужчина, знакомый моих родителей, и рассказал, что маму убили, тело лежит на дороге, а собаки ели ее тело. Женщина сразу меня выгнала, ведь я же не могла для нее шить.

Днем я открыто сидела на завалинках у домов, просила еды у тех, кто проезжал мимо по дороге на Шклов. Я опухла от голода, появились вши, холодно было. По вечерам я стала ходить под окнами, стучала, просила пустить погреться. Часто меня обзывали жидовкой, прогоняли, били и кулаками, и палками. Я от этого дома уходила, шла к следующему. Так до конца деревни доходила, стучала в окна. Ноги и руки были обморожены. Кто-то из хозяев, на чьей завалинке я сидела, раз в месяц брал меня в баню.

Как-то уже после войны на танцах в парке подошел ко мне моряк, на несколько лет меня старше, и говорит: «Вы меня не знаете, а я вас помню. У вас были длинные косы. Мы с мамой их обрезали». Это было еще в Ганцевичах. Они меня помыли в бане, постригли под машинку волосы со вшами и опять отправили на улицу. Когда-нибудь хлеба давали. Боялись.

Кто-то мне рассказал, что за деревней есть ломаный колхозный амбар с соломой. Стала я туда ходить. Начались заморозки. У меня было только летнее пальтишко и ботиночки. Мальчишки узнали, что я там ночую, и бросали в меня камни, обзывали, издевались, приводили собак, зажигали костры возле дверей амбара. Я плакала, кричала. Потом они уходили домой на ночь.

Днем я опять приходила на завалинку. Все знали, что я там, и кто-нибудь приносил то картошку, то кусок хлеба. Стала плохо видеть, отекать от холода и голода.

Так прошла зима.

Как-то весной 1942 года я стояла у дороги и просила хлеба у проезжающих. А после сидела у какого-то дома на завалинке, опухшая от голода, вши по мне ползали. В дом этот пришла старуха пригласить хозяев, своих родственников, на поминки по сыну. Она спросила у них про меня. «А, это жидовка, матку ее убили, а ей некуда деться. Всей деревне жить не дает, стучит по окнам», – ответили ей. Старуха взяла меня за руку и сказала: «Пошли, девочка, за мной». Она забрала меня к себе домой в деревню Борисковичи. Шли мы пешком. У нее я прожила два года под именем Клавы Дубовской.

У бабушки Марии Дубовской было три взрослых сына. Один пошел на фронт, вернулся, но от ран умер, второй стал полицаем, а третий просто дома сидел. Женщина была доброй, но очень пила. Муж ее тоже пил. Сыновья плохо относились к тому, что мать держит в доме еврейку. Они били, истязали и меня, и мать, ругались. Особенно муж и тот сын, который сидел дома. Он меня бил и издевался надо мной. Напачкает на пол и заставляет слизывать языком грязь. Заставлял курить, самогон вливал. Всех издевательств и не передать. Выгоняли меня, но идти было некуда. Я сидела возле дома, а Мария меня потом забирала. Прятала она меня на печке.

Я гнала для них самогонку. В большом сарае было отгорожено соломой небольшое помещение и сделаны дверцы. И зимой, и летом меня там закрывали. Там была печка, ставили мне чугун, глину, бидон с брагой, дрова, и там я подставляла бутыли и всю ночь гнала самогонку. В доме не было ни шкафа, ни кровати. Все четверо спали на полке. Я спала на печке. Был только один комод, который закрывался на замок. В этот комод прятали самогонку от бабки.

Примерно раз в неделю муж и сыновья бабки устраивали себе праздники. Ставили на стол бутлю с самогоном и пили сколько хотели. Летом я убегала. Зимой бежать было некуда. Меня заставляли слезать с печки и раздеваться. Я ходила в одном самотканом платье, которое бабка соткала, чулок, панталон не было, когда выходила на улицу, надевала бабкины лапти. Только к концу войны сосед сплел мне собственные лапти, маленькие. Я уже научилась портянки заматывать и радовалась, что в своей обуви по ноге могу ходить. Пьяные сыновья и муж требовали принести вожжи, которые на гвозде в холодной прихожей висели. Один кричал, другой бил, «синячил». Били и щипали меня до тех пор, пока сознание не теряла. Тогда водой обливали. Или пока совсем не напивались и выходили. Так я нагой лежала на полу избитая. Летом, после того, как нагоню самогон, я убегала из дома в поле, в сарай или баню, потому что знала, что они будут пить и бить меня. Пьяные, они уже не искали меня. Бабке пить не давали, она ходила по деревне и просила выпить.

Потом ее приносили.

Когда меня избивали, я уже не могла встать и лежала на печи, а бабка мне то блин, то картошину, то хлеба на печку кинет.

Помню, кошка окотилась на печи, а они этих котят в меня кидали, чтобы кошка на меня бросалась. Она прямо грызла меня. Я до сих пор котов боюсь.

Перед Пасхой я топила маленькую печку-буржуйку и ножиком скребла пол, бревна стен, полог, а они в сапогах, лаптях ходили.

Сначала в деревне не знали, что бабка еврейку держит, но потом меня скрывать перестали. Все соседи знали, что старуха прячет еврейку, никто не помогал, но никто и не донес. Мне завязали голову, и я варила, полы мыла, даже когда к хозяйке приезжали немцы. Полола, серпом траву косила.

Сын-полицай, Никишка, относился ко мне нейтрально. Он не одобрял мать, но предупреждал нас, когда немцы приедут с облавой, чтобы я могла спрятаться. Со мной он не говорил вообще. Второй сын, Иван, много раз ходил в полицию и заявлял, что мать скрывает жидовку, а Никишка мать каждый раз предупреждал об облавах, и она меня прятала.

Облав было очень много, но Всевышний меня спасал. Когда бабка видела, что идут немцы, она мне кричала: «Лезь на чердак!» Я пряталась в соломе на скосах крыши. Немец кричал что-то по-немецки, тыкал штыком в солому, как раз между моих расставленных ног. Другой раз мне надо было прятаться, когда немцы были уже в коридоре. Я залезла в подпечь. Там держали кур зимой. Я, маленькая, туда лазила чистить, класть солому. Бабушка закрыла дверцу. Немец согнулся, открыл подпечь, а там куры, грязь. Он выпачкался, стал кричать, меня не увидел. Много раз я бегала прятаться в поле, в жито. Пряталась в бане, под полком бабка закрывала меня тазами.

В партизанах была тетя, папина сестра Татьяна Наумовна Альтшулер (Кушилина), из Шклова. Она говорила, что в их отряде была еще одна женщина-еврейка. Она как-то узнала, где я нахожусь. Как-то ночью приехали за мной партизаны, но я от них убежала и неделю возвращалась к бабе Марии. Я боялась, что это немцы.

Когда Шклов освободили, сына-полицая посадили, и я через день 10 километров ходила пешком, чтобы отнести ему передачу. Босая, в своем единственном длинном платье. С собой мне давали кусочек хлеба, картошку и бутылочку молока. Как научила меня бабка, я сказала, что он меня спасал, чтобы его не посадили. Благодаря тому, что я давала показания, что он меня спасал, его не осудили, а послали в армию. Мы ему всегда помогали.

Однажды, когда я так пришла в Шклов и остановилась у красивой витрины магазина, меня увидела Набойщикова Мария, продавщица этого магазина на окраине Шклова, которая знала нашу семью. Она стала спрашивать, откуда я, как меня зовут. Я ответила, что меня зовут Клава Дубовская, а женщина посмотрела-посмотрела на меня и говорит: «Нет, тебя зовут Клара Альтшулер. Я тебя знаю, мы жили на одной улице». Как я испугалась! Я бегом бежала домой. «Бабушка, меня теперь убьют». А она говорит: «Зачем же ты с ней разговаривала?» Война уже кончилась, и немцев не было, но я так была напугана, что 10 километров бегом бежала к бабушке. Я сказала ей, что меня сегодня убьют немцы. Она объясняла, что немцев уже нет, но я рассказывала, что какая-то тетка меня узнала, и за мной придут, меня надо спрятать и больше я в Шклов не пойду.

В этот же самый день в Шклов приехал папа. Ему дали 10 дней отпуска, чтобы разыскать свою семью. И в первый же день встретил Маню из магазина, которая сказала, что сегодня видела его Клару. Как в сказке. Они поехали меня искать.

В этот день отмечали праздник Святого Духа. И я как раз ходила за явором, чтобы на пол и на стены постелить, как принято у них. Соседка вырезала из бумаги картинки, и я их приклеила на стены. Вымыла бревна. Возвращаюсь домой с дровами, как раз отец с Маней на лошади едут. Маня говорит: «Вон она!» А он в пилотке, в военной форме. Откуда я знаю, что это отец? Я прибежала в дом, на печку, бабушку звать. Кричала, что немец за мной идет. Отец пришел за мной, а я прячусь. Я его забыла, не признала. Он рассказывал, плакал, доказывал. Пока разобрались, кто и что, ночь прошла. Отец еще с Маней стал говорить по-еврейски, а я услышала немецкую речь, которой так боялась. Я ведь еврейского языка не знала. Я вся колотилась, плакала, дрожала, просила не отдавать немцу.

Мне сказали, что поедут на могилу к бабкиному сыну на повозке. Бабка пошла на кладбище к сыну, сказала, что сейчас попрощается с ним и вернется, чтобы поехать со мной в Шклов, что она меня не оставит. Как только она отошла, папа ударил вожжами и лошадь погнала. Я спрыгнула с повозки, побежала к бабке, стала ее обнимать, целовать, говорила, что это не мой отец. Пришлось бабке поехать с нами. Сняли там, где костел, жилье у папиной знакомой. Мне показывали фотокарточки, всем миром доказывали, что это мой отец. Я немного поверила. Бабку отпустили в деревню. А отец меня повез в Круглое в детдом, потому что ему надо было возвращаться в армию. Отец все узнал про то, как погибла мама. Встречался и с женщиной, у которой мама шила, и с тем мужчиной, что ее труп видел.

Детдом был в летнем деревянном немецком бараке с двухъярусными кроватями. Надо было царапаться, чтобы забраться на второй этаж. В коридоре стоял чан. В детдоме были и большие, и маленькие дети. Ночью мальчишки прятались и пугали, хватали, и мы кричали, и плакали. Много детей погибло в детдоме. Я пошла в первый класс. Писали на оторванных обоях, чернила замерзали.

Потом папа разыскал свою родную сестру Лизу Флеер. Они с мужем Файвой приехали из эвакуации из Башкирии и жили в колхозе «Искра». У них было два сына – Нема и Абраша. Они меня забрали из детдома. Год я жила в детдоме и где-то год у тети.

Отца демобилизовали только в начале 1946 года. Потом папа женился. Он разыскал в Ленинграде мамину младшую сестру Ольгу Захаровну Кауфман. У нее было две девочки. Она приехала, стала жить с нами. Но бывает, что чужие лучше своих. Она работала врачом. Меня кормила одним супом, мясо из чугуна вынимала. Мы сняли квартиру, взяли корову, домработницу. Сами они ели мясо, масло, колбасу, а мне ничего не давали.

Соседка, хозяйка квартиры, когда с ней как то поругалась, еду, которую у нее хранили, выбросила на асфальт и стала кричать, что это вот они сами едят, а меня только супом кормят. Папа работал в горпо заместителем, потом начальником, весь день на работе, ничего не знал. Он умер в 1957 году.

Иван Дубовский (бабкин сын, который меня мучил) пошел на фронт, потом куда-то съехал на Север. Как-то он даже приезжал к папе, когда меня дома не было. Сказал, что хотел посмотреть на Клару, какая я стала. Он все время плакал. Я никогда не рассказывала папе, как он надо мной издевался, не хотела его расстраивать.

Мы все время ездили в Борисковичи, возили хлеб, еду бабушке Марии и Никишке. Последние три года бабушка жила с нами. Муж ее умер, а она так и продолжала пить. Похоронили ее потом в Борисковичах.