To his own beloved self the author dedicates these lines
Себе любимому
посвещает эти строки автор
Четыре.
Тяжелые, как удар.
"Кесарево кесарю - богу богово".
А такому,
как я,
ткнуться куда?
Где мне уготовано логово?
Если бы я был
маленький,
как океан,-
на цыпочки волн встал,
приливом ласкался к луне бы.
Где любимую найти мне,
Такую, как и я?
Такая не уместилась бы в крохотное небо!
О, если б я нищ был!
Как миллиардер!
Что деньги душе?
Ненасытный вор в ней.
Моих желаний разнузданной орде
не хватит золота всех Калифорний.
Если б быть мне косноязычным,
как Дант
или Петрарка!
Душу к одной зажечь!
Стихами велеть истлеть ей!
И слова
и любовь моя -
триумфальная арка:
пышно,
бесследно пройдут сквозь нее
любовницы всех столетий.
О, если б был я
тихий,
как гром,-
ныл бы,
дрожью объял бы земли одряхлевший скит.
Я если всей его мощью
выреву голос огромный,-
кометы заломят горящие руки,
бросаясь вниз с тоски.
Я бы глаз лучами грыз ночи -
о, если б был я
тусклый, как солце!
Очень мне надо
сияньем моим поить
земли отощавшее лонце!
Пройду,
любовищу мою волоча.
В какой ночи
бредовой,
недужной
какими Голиафами я зачат -
такой большой
и такой ненужный?
1916
To his own beloved self
the author dedicates these lines
Six.
As heavy as a blow.
“Render unto God… render unto Caesar…”
But where is someone
like me
to go?
What refuge or shelter is there?
If only I were
shallow,
like the Pacific Ocean,--
I’d rise on the tiptoes of waves
to caress the moon with the tide.
Where shall I find a love
of my own proportions?
She’d never fit beneath the miniature sky!
Oh, if only I were poor!
like a millionaire!
What’s cash for the soul?--
a thief driven by greed.
The gold of all californias, I swear,
isn’t enough for the ravenous hordes of my needs.
Oh, if only I were tongue-tied
like Dante
or Petrarch!
I’d ignite my soul for a single love!
and with poetry, I'd set her ablaze!
If my words
and my love
were a triumphal arch:
the inamoratas of all the ages,
would pass through it gallantly,
leaving no trace.
Oh, if only I were
quiet,
like thunder,--
I’d moan
and the earth would tremble, languished.
If I allow my vast voice
to rumble,--
the comets, wringing their burning arms,
would plunge in anguish.
I would gnaw the nights with the rays of eyes,--
if I were as dim as the sun,
I’d shine!
Why should I feed
the earth’s scrawny bosom
with my brilliant, radiant light?!
I shall go on,
dragging behind me my love’s huge clod.
In that remarkable night,--
delirious,
feverish and haunted,--
by what Goliaths was I begot,
so enormous
and so unwanted?
1916