Part II
2
Славьте меня!
Я великим не чета.
Я над всем, что сделано,
ставлю "nihil".
Никогда
ничего не хочу читать.
Книги?
Что книги!
Я раньше думал -
книги делаются так:
пришел поэт,
легко разжал уста,
и сразу запел вдохновенный простак -
пожалуйста!
А оказывается -
прежде чем начнет петься,
долго ходят, размозолев от брожения,
и тихо барахтается в тине сердца
глупая вобла воображения.
Пока выкипячивают, рифмами пиликая,
из любвей и соловьев какое-то варево,
улица корчится безъязыкая -
ей нечем кричать и разговаривать.
Городов вавилонские башни,
возгордясь, возносим снова,
а бог
города на пашни
рушит,
мешая слово.
Улица муку молча перла.
Крик торчком стоял из глотки.
Топорщились, застрявшие поперек горла,
пухлые taxi и костлявые пролетки
грудь испешеходили.
Чахотки площе.
Город дорогу мраком запер.
И когда -
все-таки!-
выхаркнула давку на площадь,
спихнув наступившую на горло паперть,
думалось:
в хорах архангелова хорала
бог, ограбленный, идет карать!
А улица присела и заорала:
"Идемте жрать!"
Гримируют городу Круппы и Круппики
грозящих бровей морщь,
а во рту
умерших слов разлагаются трупики,
только два живут, жирея -
"сволочь"
и еще какое-то,
кажется, "борщ".
Поэты,
размокшие в плаче и всхлипе,
бросились от улицы, ероша космы:
"Как двумя такими выпеть
и барышню,
и любовь,
и цветочек под росами?"
А за поэтами -
уличные тыщи:
студенты,
проститутки,
подрядчики.
Господа!
Остановитесь!
Вы не нищие,
вы не смеете просить подачки!
Нам, здоровенным,
с шаго саженьим,
надо не слушать, а рвать их -
их,
присосавшихся бесплатным приложением
к каждой двуспальной кровати!
Их ли смиренно просить:
"Помоги мне!"
Молить о гимне,
об оратории!
Мы сами творцы в горящем гимне -
шуме фабрики и лаборатории.
Что мне до Фауста,
феерией ракет
скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!
Я знаю -
гвоздь у меня в сапоге
кошмарней, чем фантазия у Гете!
Я,
златоустейший,
чье каждое слово
душу новородит,
именинит тело,
говорю вам:
мельчайшая пылинка живого
ценнее всего, что я сделаю и сделал!
Слушайте!
Проповедует,
мечась и стеня,
сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!
Мы
с лицом, как заспанная простыня,
с губами, обвисшими, как люстра,
мы,
каторжане города-лепрозория,
где золото и грязь изъязвили проказу,-
мы чище венецианского лазорья,
морями и солнцами омытого сразу!
Плевать, что нет
у Гомеров и Овидиев
людей, как мы,
от копоти в оспе.
Я знаю -
солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи!
Жилы и мускулы - молитв верней.
Нам ли вымаливать милостей времени!
Мы -
каждый -
держим в своей пятерне
миров приводные ремни!
Это взвело на Голгофы аудиторий
Петрограда, Москвы, Одессы, Киева,
и не было ни одного,
который
не кричал бы:
"Распни,
распни его!"
Но мне -
люди,
и те, что обидели -
вы мне всего дороже и ближе.
Видели,
как собака бьющую руку лижет?!
Я,
обсмеянный у сегодняшнего племени,
как длинный
скабрезный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто.
Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.
А я у вас - его предтеча;
я - где боль, везде;
на каждой капле слезовой течи
распял себя на кресте.
Уже ничего простить нельзя.
Я выжег души, где нежность растили.
Это труднее, чем взять
тысячу тысяч Бастилий!
И когда,
приход его
мятежом оглашая,
выйдете к спасителю -
вам я
душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая!-
и окровавленную дам, как знамя.
2
Glorify me!
The great ones are no match for me!
Upon everything that’s been done
I stamp the word “naught.”
Never again,
I have no desire to read.
Novels?
So what!
This is how books are made,
I used to think: --
along comes a poet,
and opens his lips with ease,
inspired, the fool simply begins to sing --
oh please!
It turns out:
before they can sing with elation,
on their calloused feet they tramp for some time,
while the brainless fishes of imagination
are splashing and wallowing in the heart’s slime.
While, hissing with rhymes, they boil
all the loves and the nightingales in a broth-like liquid,
the tongueless street merely squirms and coils --
it has nothing to speak with.
In our pride, we work all day with goodwill
and the city towers of Babel are again restored,
but God
grinds
these cites into empty fields,
stirring the word.
In silence, the street dragged on the ordeal.
A scream stood erect on the gullet’s road.
Fat taxies and cabs were bristling still,
wedged in the throat.
As if from consumption,
the trodden chest gasped for air.
The city, with gloom, blocked the road rather fast.
And when --
nevertheless! --
the street coughed up the strain onto the square
and pushed the portico off its throat, at last,
it seemed as if,
accompanied by the choirs of an archangel’s chorus,
recently robbed, God would show us His heat!
But the street squatted down and yelled out coarsely:
“Let’s go eat!”
The Krupps and the Krupplets gather around
to paint menacing brows on the city,
while in the gorge
corpses of words are scattered about,--
Two live and thrive --
“swine”
and some another,
I believe, “borsch”.
And poets,
soaking in sobs and complaining,
run from the street, resentful and sour:
“With those two words there’s no way to portray now
a beautiful lady,
or love
or a dew-covered flower.”
And after the poets,
thousands of others stampeded:
students,
prostitutes,
salesmen.
Gentlemen,
Stop!
You are not the needy;
so how dare you to beg them, gentlemen!
Covering yards with each stride,
we are healthy and ardent!
Don’t listen to them, but thrash them instead -
them,
who are stuck like a free add-on
to each double bed!
Are we to ask them humbly:
“Help us, please!”
Imploring them for hymns
and oratorios!
We are the creators with the burning hymns
to the hum of the mills and laboratories.
Why should I care about Faust,
gliding in a fairy display of the fireworks’ loot
with Mephistopheles on the parquet of galaxies!
I know--
a nail in my boot
is more frightening than Goethe’s fantasies!
I am
the most golden-mouthed,
with every word giving
the body a name-day,
and the soul a rebirth,
I assure you:
the minutest speck of the living
is worth more than all that I’ll ever do on this earth!
Listen!
The present-day Zarathustra,
wet with sweat,
is dashing among you and preaching here.
We,
with faces crumpled like a bed spread,
with lips sagging like a chandelier,
we,
the Leprous City detainees,
where, from filth and gold, leper’s sores were raised,
we are purer than the Venetian azure seas,
washed by the sunshine’s balmy rays!
I spit on the fact
that Homer and Ovid didn’t create
soot-covered with pox,
men like us all.
I know -
that the sun would fade
if it looked at the golden fields of our souls!
Muscles are surer than prayers to us!
We won’t pray for aid any more!
We--
each one of us--
holds in his grasp
the driving reins of the world!
This led to Golgotha in the auditoriums
of Petrograd, Moscow, Kiev, Odessa,
and there wasn’t one of you
who wasn’t
imploring thus:
“Crucify him!”
Teach him a lesson!”
But to me,--
people,
even those who were loud and mean,--
to me, you are dear and I love you with passion.
Have you seen
a dog licking the hand that it’s being thrashed by?
I am
laughed at by the present-day tribe.
They’ve made
a scabrous joke out of me,
but I can see him crossing the mountains of time,
him, whom others can’t see.
Where men’s sight falls short,
wearing the revolutions’ thorny crown,
leading at the head of the hungry horde,
the year nineteen sixteen is coming around.
Among you, his precursor;
wherever there’s pain, I’ll be near.
I have nailed myself to the cross there,
on every single drop of a tear.
There’s nothing left to pardon now!
In souls that bred pity, I burnt out the fields.
That is much harder than
taking a thousand thousands of Bastilles!
And when,
his advent announcing,
joyful and proud,
you’ll walk out to greet the savior—
I will drag
my soul outside,
and trample it
until it spreads out! -
and give it to you, red in blood, as a flag.