Nature Morte (J. Brodsky)

Verra la morte e avra i tuoi occhi.

C. Pavese

«Придет смерть, и у нее будут твои глаза»

Ч. Павезе

Вещи и люди нас

окружают. И те,

и эти терзают глаз.

Лучше жить в темноте.

Я сижу на скамье

в парке, глядя вослед

проходящей семье.

Мне опротивел свет.

Это январь. Зима

Согласно календарю.

Когда опротивеет тьма.

тогда я заговорю.

Пора. Я готов начать.

Неважно, с чего. Открыть

рот. Я могу молчать.

Но лучше мне говорить.

О чем? О днях. о ночах.

Или же — ничего.

Или же о вещах.

О вещах, а не о

людях. Они умрут.

Все. Я тоже умру.

Это бесплодный труд.

Как писать на ветру.

Кровь моя холодна.

Холод ее лютей

реки, промерзшей до дна.

Я не люблю людей.

Внешность их не по мне.

Лицами их привит

к жизни какой-то не-

покидаемый вид.

Что-то в их лицах есть,

что противно уму.

Что выражает лесть

неизвестно кому.

Вещи приятней. В них

нет ни зла, ни добра

внешне. А если вник

в них — и внутри нутра.

Внутри у предметов — пыль.

Прах. Древоточец-жук.

Стенки. Сухой мотыль.

Неудобно для рук.

Пыль. И включенный свет

только пыль озарит.

Даже если предмет

герметично закрыт.

Старый буфет извне

так же, как изнутри,

напоминает мне

Нотр-Дам де Пари.

В недрах буфета тьма.

Швабра, епитрахиль

пыль не сотрут. Сама

вещь, как правило, пыль

не тщится перебороть,

не напрягает бровь.

Ибо пыль — это плоть

времени; плоть и кровь.

Последнее время я

сплю среди бела дня.

Видимо, смерть моя

испытывает меня,

поднося, хоть дышу,

зеркало мне ко рту,-

как я переношу

небытие на свету.

Я неподвижен. Два

бедра холодны, как лед.

Венозная синева

мрамором отдает.

Преподнося сюрприз

суммой своих углов

вещь выпадает из

миропорядка слов.

Вещь не стоит. И не

движется. Это — бред.

Вещь есть пространство, вне

коего вещи нет.

Вещь можно грохнуть, сжечь,

распотрошить, сломать.

Бросить. При этом вещь

не крикнет: «Ебёна мать!»

Дерево. Тень. Земля

под деревом для корней.

Корявые вензеля.

Глина. Гряда камней.

Корни. Их переплет.

Камень, чей личный груз

освобождает от

данной системы уз.

Он неподвижен. Ни

сдвинуть, ни унести.

Тень. Человек в тени,

словно рыба в сети.

Вещь. Коричневый цвет

вещи. Чей контур стерт.

Сумерки. Больше нет

ничего. Натюрморт.

Смерть придет и найдет

тело, чья гладь визит

смерти, точно приход

женщины, отразит.

Это абсурд, вранье:

череп, скелет, коса.

«Смерть придет, у нее

будут твои глаза».

Мать говорит Христу:

— Ты мой сын или мой

Бог? Ты прибит к кресту.

Как я пойду домой?

Как ступлю на порог,

не поняв, не решив:

ты мой сын или Бог?

То есть, мертв или жив?

Он говорит в ответ:

— Мертвый или живой,

разницы, жено, нет.

Сын или Бог, я твой.

1971

Verra la morte e avra i tuoi occhi.

C. Pavese

"Death will come, and she will have your eyes"

C. Pavese

Things and people arise

Amongst us. And both are stark,

and both are hard on the eyes.

It’s best to live in the dark.

From a park bench, I spy

a family walking in-stride,

that quickly passes me by.

I am repulsed by light.

It’s January. Calendars mark

winter time. It is bleak.

Once I’m fed up with the dark,

I will begin to speak.

It’s time. I’m poised to begin.

It matters not where. Lips part.

I could as well keep it in.

Perhaps it’s better I start.

Of what? Of nights. Of days.

Or – nothing of any kind.

Or, maybe, of things. To raise

things and to leave behind

people. None of whom will remain.

And I will die with them all.

This labor would be in vain.

A writing upon wind’s wall.

The blood in my veins is cold.

Its chill is more feral than

a river iced to its core.

I’m not very fond of man.

I don’t like their look. I shun

all people. Faces appear

to graft onto life an un-

ending, horrid veneer.

Something I find in them all

encloses my mind in gloom.

Something that tries to cajole

God only knows whom.

Things are nicer. They’re not

made out of evil or good

outwardly. And if you prod

into them – at their root.

Inside of all things – is dust.

Wood-borer beetles and

brittle mosquito grubs.

Uncomfortable to the hand.

Dust. Flick on the light,

and only dust is revealed.

Even if, to our sight,

things are hermetically sealed.

The old cabinet, too,

inside and outside, for me,

looks identical to

Notre Dame de Paris.

Darkness upon its shelves.

Dust mop and bishop’s stole

can’t wipe the dust. Itself,

the thing, doesn’t care at all,

it doesn’t try to refresh

or wipe clean a dusty spot.

For dust is surely time’s flesh;

time’s very flesh and blood.

Lately I simply collapse

to sleep in the light of day.

It is my death, perhaps,

trying to lead astray,

although I am breathing air,

bringing the mirror beside

my mouth, - how will I ever bear

not-being out in the light.

I am unmoving. My two

hips are ice-cold and thin.

Veins of a clear blue,

shine on my marble skin.

Surprising us with its form

and angles, the thing resorts

to quickly fall out from

the world order of all words.

A thing can’t stand or be on

the move. It’s absurd to think.

The thing is the space, beyond

which, there is no thing.

A thing can be dropped, burned,

pulled apart, or struck.

Thrown. But the thing, in turn,

won’t yell loudly: “Fuck!”

A tree. A shadow. The earth

for the roots underneath.

Monograms that curve.

Piles of rocks. Clay. Leaves.

Roots. Interweave and blend.

A stone, whose weight at once

frees from the prevalent

system of knots and bonds.

Unmovable. It cannot

be lifted or moved once set.

Shadow. A man in its spot,

just like a fish in a net.

The thing. And its brown

color. Its outlines blurred.

Twilight. Nothing around.

Nothing else. Nature mortes.

Death will come, discover

the body, whose calm will reflect

death’s visit like a lover’s,

with the same effect.

Skull, skeleton, sickle in hand –

this absurdity, all lies:

“Death will come and

she will have your eyes”

Mother to Christ, at a loss:

- Are you my God or son?

You’re nailed onto the cross.

Tell me how to go on?

How can I go, having not

understood, grasped, derived:

are you my son or God?

That is, dead or alive?

He, in turn, explained:

- Dead or alive, this time,

woman, it’s all the same.

Son or God, I’m thine.

1971