Earth
Земля
В московские особняки
Врывается весна нахрапом.
Выпархивает моль за шкапом
И ползает по летним шляпам,
И прячут шубы в сундуки.
По деревянным антресолям
Стоят цветочные горшки
С левкоем и желтофиолем,
И дышат комнаты привольем,
И пахнут пылью чердаки.
И улица запанибрата
С оконницей подслеповатой,
И белой ночи и закату
не разминуться у реки.
И можно слышать в коридоре,
Что происходит на просторе,
О чем в случайном разговоре
С капелью говорит апрель.
Он знает тысячи историй
Про человеческое горе,
И по заборам стынут зори
И тянут эту канитель.
И та же смесь огня и жути
На воле и в жилом уюте,
И всюду воздух сам не свой.
И тех же верб сквозные прутья,
И тех же белых почек вздутья
И на окне, и на распутье,
На улице и в мастерской.
Зачем же плачет даль в тумане
И горько пахнет перегной?
На то ведь и мое призванье,
Чтоб не скучали расстоянья,
Чтобы за городскою гранью
Земле не тосковать одной.
Для этого весною ранней
Со мною сходятся друзья,
И наши вечера – прощанья,
Пирушки наши – завещанья,
Чтоб тайная струя страданья
Согрела холод бытия.
1947
Earth
Into the Moscow’s manor estates,
Spring barges in, stern and austere.
From opened closets, moths appear
And crawl across the summer gear,
As furs are safely stored away.
And by the window of the loft,
The vernal flowerpots are placed
Up there carnations bloom with grace,
A sense of freedom fills the place
And dust paves attics gold.
The sightless casement and the street
Are old-time friends each time they meet.
The white night, by the brook, will greet
The setting sun, without a doubt.
And you can hear out in the hall
The stories of the outside world,
Or overhear warm April’s call
And eaves respond aloud.
A thousand stories may be told
About the woes of human soul
And though the sunset’s growing cold,
It weaves the story out.
Both, eeriness and fire linger,
The same outside as they are indoors.
The air is restless and ferocious.
The selfsame branches of the willow
The selfsame blossoms, white and brittle,
As on the roads, so by the windows,
As on the streets, so in the workshops.
Why then are hills in desolation?
What means this bitter humus stench?
For this then is my true vocation,
So fields don’t pine in isolation,
So lands don’t grieve in separation
Beyond the city’s range.
And every early spring, my friends
Will gather for this reason still.
Our farewell evenings tie loose ends,
Our feasts are merely testaments,
So sorrow, passing through our hands,
May heat existence’s chill.
1947