Цивилизация возникла 17 в. назад.

Цивилизация переформатирует свои социокульты в новые форматы через  4 в. в будущем.

Как только произошел раздел (395 г.), западная часть столкнулась с целой серией катаклизмов на своих границах: на северо-востоке по Рейну и Дунаю; на юге в Средиземноморье; на протяжении своих "океанских" границ от Дании до Гибралтара. Эти опасности, и попытки им противостоять и создали европейское цивилизационное пространство.

Ремесленники работали одновременно для удовлетворения местных нужд и потребностей дальней торговли. Нет сомнения в том, что экономика городов преуспевала только потому, что она выходила за узко местные рамки.

Начиная с 21 в. Западноевропейская цивилизация становится зависимой от своей дочки Западной цивилизации. Постепенно все основные признаки европейской цивилизации перейдут в ведение Западного социокульта.

+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++

Западная Европейская цивилизация. Этот бурлящий, разрываемый изнутри и подвергающийся нападкам извне мир уже тогда представлял собой отдельную цивилизацию, характеризуемую очевидной однородностью. Несмотря на все различия, можно говорить о тогдашней "феодальной цивилизации" (Люсьен Февр), перед которой стояли большие проблемы, вызванные обстоятельствами той эпохи, требовавшие решений, часто аналогичных нынешним. Эта цивилизация зародилась из этнических, экономических взаимосвязей, из постоянного противоборства, общих верований и - главное - из самой "смуты", которую она должна была прекратить.

Западная Европейская цивилизация. В Европе, как и за ее пределами, феодализм был невозможен без распада определенного политического строя. В данном случае речь шла об обширной империи Каролингов, которую можно назвать первой "Европой", поскольку даже название Европа возникает именно в ту пору; эта первая Европа исчезла вместе с императором, которого один из придворных поэтов называл "отцом Европы".

В действительности, Европа, которая к тому времени предала забвению даже свое собственное название, формировалась как разделенный перегородками мир, где главными были своя маленькая область проживания, своя родина в узком понимании этого слова.

Конечно, в начале истории Европы было важно, что отдельные ее области могли беспрепятственно развиваться, каждая на свой манер. Следствием такого развития стало то, что каждая такая область образовала единое, сознательное целое, готовое защищать свою территорию, свою независимость.

Вместе с тем характерно, что, несмотря на политическую замкнутость отдельных территориальных образований, происходила их очевидная цивилизационная, культурная конвергенция. В ту эпоху паломник, направляющийся к святым местам, или купец, выезжающий за пределы своей малой родины по делам, чувствовали себя как дома в Любеке или Париже, в Лондоне или Брюгге, в Кёльне, в Милане или Венеции. Моральные, религиозные, культурные ценности, правила ведения войны, жизненный уклад, обряды были повсюду схожими, несмотря на ссоры, конфликты феодов между собой. Вот почему существовал единый христианский мир (Марк Блок), существовала единая цивилизация рыцарей, трубадуров и труверов, куртуазной любви.

Об этом цивилизационном единстве говорит и опыт крестовых походов, которые утверждались в качестве коллективных акций, приключений, страстей, общих для многочисленных территориальных образований.

Западная Европейская цивилизация. Предположим, что весь комплекс имеющихся знаний о европейской истории за период с V в. до нашихдней или, еще лучше - до XVIII в., мы ввели в память компьютера и спросили у него (если это вообще возможно), какой была наиболее часто встречавшаяся во времени и пространстве проблема исторического развития. Можно утверждать, что таковой стала бы проблема свободы или - точнее сказать - европейских свобод.

Слово свобода - это ключевое слово. Если сегодня входе идеологической борьбы западный мир выбрал для себя (пусть и не без задней мысли) название "свободного мира", то в свете многовековой европейской истории этому просто найти объяснение. Говоря о свободе, нужно иметь в виду все формы свободы, пусть даже и чрезмерные. По правде говоря, эти свободы угрожали одна другой. Одни ограничивали другие, а затем, в свою очередь, уступали место третьим. Такое чередование свобод нужно рассматривать как один из секретов прогресса Европы.

Необходимо также уточнить, что же мы понимаем под понятием "свобода". Это не только личная свобода, являющаяся мерилом сегодняшнего "свободного мира", но и свобода социальных групп, сословий. Характерно, что в Средние века гораздо чаше говорилось о свободах, чем о свободе. Употребляемое во множественном числе это слово не отличалось по смыслу от слова привилегия.

Свободы рассматривались как совокупность франшиз, привилегий, защищавших интересы тех или иных общин, которые пользовались этими привилегиями, чтобы набраться сил и выступить против других групп.

Эти коллективные свободы создавались медленно, также медленно они входили в разумные пределы или исчезали совсем. В целом, ситуация была непростая.

Освобождение крестьян было одной из первых заявивших о себе свобод, но одной из последних реализованных; можно сказать, что процесс освобождения крестьян не завершился и по сию пору.

По нашему мнению, о свободе крестьянина можно говорить лишь тогда, когда между ним и землей не существует никакой другой собственности, а именно собственности сеньора, горожанина или капиталиста; когда у крестьянина нет никакой зависимости; когда крестьянин, если он производит продукции больше, чем способны потребить он сам и его семья, может вывезти излишек собственной продукции на рынок, продать его без вмешательства посредников, чтобы купить все для себя необходимое.

Вот условия его свободы. Если сегодня мы говорим, что европейский крестьянин в прошлом имел некоторые преимущества и даже обладал некоторыми свободами, то это только в сравнении с другими крестьянами, находившимися в большей зависимости, чем он. В целом можно утверждать, что крестьянин выигрывал от каждого экономического подъема.

Так произошло во время экономического подъема, наблюдаемого в Европе самое раннее с Хе. В этот период сельскохозяйственное производство развивалось повсюду: как в "новых" странах Северной Европы, где установился трехгодичный севооборот (сначала это произошло в германских землях и Польше), так и в странах Южной Европы (Италия, южная часть Франции), где стал правилом двухлетний севооборот.

Рост производства связан с демографическим ростом и ростом городов. Последнее условие было основным.

Начиная с XI в. и в течение всего периода экономического подъема судьба крестьянина, до той поры находившегося в крепостной зависимости, начала меняться. "Принадлежащая до той поры рыцарю или конкурирующему с ним церковнику пахотная земля оказалась в руках человека с плугом... Земля была отдана пахарю, который того желал, на условиях очень небольшой ежегодной платы, отдаваемой бывшим владельцам". Этот переход к цензу (поземельному оброку) произошел "в то время, когда земля была в изобилии, а люди редки, иными словами, когда рабочая сила ценилась больше, чем земля" (д'Авенель). Нет никакого сомнения в том, что во многих областях (но не во всех) произошло определенное освобождение крестьян. Как любил повторять историкАнри Пиренн, имея в виду крестьянство Запада, "мы стали свободными с XII в.".

Однако это освобождение не было ни полным, ни всеобщим, ни окончательным. Тем не менее возникло некоторое равновесие, которое де факто оставило землю крестьянам; они стали ее хозяевами, превратились в "хозяев собственного дома", могли уступить или продать собственные наделы. А поскольку денежный оброк определился по величине достаточно рано, то крестьяне получили выгоду от постоянного обесценения металлических денег; зачастую, по прошествии длительного времени, денежные выплаты становились просто смехотворными.

Однако эти преимущества не получили тогда же юридического оформления. За сеньором оставалось высшее право владения землей, что в определенных обстоятельствах всегда таило в себе угрозу для крестьянина. Доказательством тому могли служить частые крестьянские бунты: Жакерия во Франции (1358), восстание английских крестьян (1381), возмущение немецких крестьян (1524- 1525), постоянные крестьянские бунты во Франции во второй половине XVII в. Каждый раз эти крестьянские восстания подавлялись. И тем не менее постоянная угроза их возобновления позволила крестьянам отстоять часть тех свобод и преимуществ, которые они ранее получили.

Нужно отметить, что эти свободы и преимущества были вновь поставлены под вопрос во всей Европе в процессе капиталистического развития ее экономики. СXVIв. и в особенности в XVIIв. капитализме обстановкеэкономическогоспадаинтенсивновнедрялсяв аграрную сферу. Подобно масляному пятну, в окрестностях малых и крупных городов множилось число землевладений нового типа (фермы, зерновые склады, арендуемые хозяйства - названия варьировались в зависимости от области и не всегда соответствовали их сегодняшнему употреблению), которые превращались в домены одного владельца в ущерб прежде всего крестьянским хозяйствам. Новые владельцы были озабочены в первую очередь их доходностью, прибылями. Они же выступали в роли заимодателей, кредиторов крестьян, земли которых часто отбирались за долги. Земля оказалась к тому же под грузом ренты, принимавшей самые различные формы (нотариальные акты той эпохи переполнены соответствующими договорами). Все делалось для того, чтобы обездолить крестьянина (даже контракты об арендной плате не предусматривали обязательно денежных выплат: зачастую предусматривались выплаты натурой, зерном например). Особенно трагично ситуация складывается в Централъной и Восточной Европе, в частности в Германии к востоку от Эльбы, в Польше, Богемии, Австрии, на Балканах и в Московии. К концу XV в. в этих областях (некоторые из них еще оставались "дикими") появилось то, что можно назвать вторичной крепостной зависимостъю. Крестьянин вновь оказался в оковах феодального режима, более жесткого, чем раньше. Сеньором стал управляющий, подрядчик, торговец зерном.

Чтобы удовлетворить увеличивавшийся спрос на зерно, они заставляли крестьян все чаще работать на барщине (пять дней в неделю в Богемии, где крестьяне имели возможность обрабатывать собственные наделы только в субботу; в Словении, где в XV в. барщина ограничивалась 10 днями в году, она увеличилась в конце XVI в. до шести месяцев). В Восточной Европе эта эксплуатация продолжалась вплоть до XIX в. и, безусловно, стала одной из причин отставания восточных регионов от западных.

В Западной Европе, где режим был сравнительно более либеральным, благоприятствующие крестьянам процессы наметились в XVIII в. (во Франции, в частности с началом внедрения системы финансиста Джона Ло). Великая Французская революция поставила точку в развитии этих процессов: крестьяне и их хозяйства оказались раз и навсегда освобожденными от феодальных повинностей. Последовавшие за этим революционные и наполеоновские войны содействовали распространению французского примера в других странах.

Городские свободы. Города - это "вечные" двигатели прогресса. Как только появились первые признаки подъема, они взяли на себя ответственность за его продолжение. Наградой за это были их "свободы".

Продолжительный спад хозяйства Запада в целом привел в X в. к ужасающему регрессу городов: они буквально влачили жалкое существование.

Когда произошел рост производства в период XI-ХШ вв., началось их возрождение. Более того, города добивались процветания быстрее, чем громоздкие государственные территориальные образования. Государства начали приобретать современные черты только в XV в. Города же стали развиваться в XI-XII вв., разбивая при этом скорлупу феодальных государств. В своем развитии они опережали время и становились провозвестниками будущего. Можно сказать, что они уже сами по себе были этим будущим.

Разумеется, они не все и не сразу становились самостоятельными. Но в Италии, например, которая была наиболее передовой страной Запада той эпохи, свободные города возникли рано. То же можно сказать и о Нидерландах, называемых "второй Италией". В пору, когда королевство Людовика Святого было типично "средневековым", такие города, как Венеция, Генуя, Флоренция, Милан, Брюгге, стали уже вполне "современными" городами.

Следуя примеру этих крупных городов, управляемых герцогами, дожами или консулами, бесчисленное количество более мелких городов боролись жкартии вольностей, иными словами, за право на самоуправление, на контроль за собственными финансами, на собственное судопроизводство, на приобретаемые ими земли.

Западная Европейская цивилизация. Чаще всего полная свобода являлась следствием материального преуспевания, которое уже само по себе позволяло некоторым городам обеспечивать не только экономическую деятельность, но даже защиту от внешнего врага. Речь идет о городах-государствах. Лишь некоторые из городов сумели достичь этой вершины, но все без исключения города основывали свою самостоятельность и право на особые свободы на успехах в торговле и в деятельности ремесленных корпораций.

Ремесленники работали одновременно для удовлетворения местных нужд и потребностей дальней торговли. Нет сомнения в том, что экономика городов преуспевала только потому, что онавыходила за узко местные рамки. В XV в. Любек был наиболее значительным из городов, входящихвт.н. Ганзейский союз, объединявший торговые центры от Балтики до Рейна; его торговые связи распространялись практически на весь известный тогда мир. То же можно сказать о Венеции, Генуе, Флоренции, Барселоне.

В этих и подобных им крупных торговых городах первичный капитализм получил развитие именно благодаря "торговле с дальними странами". Это стало началом господства предприимчивых торговцев, которые поставляли сырье и рабочие руки, обеспечивали продажу промышленных товаров, тогда как мастера-ремесленники и подмастерья превращались в наемных работников. Торговцы стали видными персонами среди зажиточных сословий. Что касается простонародья, людей бедных, то они неоднократно пытались изменить положение вещей, но чаще всего безрезультатно: народные волнения отмечались в различных городах, например во Флоренции в 1381 г.

Межсословная борьба (вспомним хотя бы ремесленников Фландрии, чьи выступления за повышение оплаты труда напоминали нынешние забастовки) отражала социальные противоречия, являлась провозвестником классовой борьбы в промышленно развитых центрах. Социальное напряжение в городах усиливалось по мере возникновения трений между мастерами ремесленных цехов и подмастерьями, которых намеренно не допускали к дорогостоящим работам, что не позволяло им повысить свой ранг в корпорациях. Подмастерья объединялись в группы, ассоциации, в "ложи", странствовали из города в город... Это были первые настоящие пролетарии.

Но даже будучи пролетарием, подмастерье оставался "гражданином города" и поэтому имел некоторые привилегии, которые сохранялись в течение всего периода расцвета вольных или полувольных городов.

Прав ли Макс Вебер, когда говорит об особой типологии европейских средневековых городов, которых он называет "закрытыми городами"?

Правильно отмечается, что эти города осознавали свою исключительность и мало считались с тем, что находилось за городскими стенами. Полагая, что над ними нет высшей власти, они походили на китайских мандаринов, деспотично управлявших страной от лица государства. Деревни, расположенные вблизи городов, находились зачастую в полной от них зависимости: крестьянин никогда не имел статуса гражданина, ему разрешалось только торговать зерном на городских рынках и одновременно запрещалось заниматься каким-либо ремеслом для производства товарной продукции. Впрочем, могло быть и иначе, если город испытывал потребность в товарах, которые сам не производил. Конечно, этот строй отличен от существовавшего в античных городах, которые в политическом отношении были открыты для сельских жителей: афинский крестьянин, например, в эпоху классической Греции был таким же гражданином, как и горожанин.

Нет ничего удивительного в том, что права гражданства давались крайне редко за исключением периодов, когда города испытывали крайнюю нужду в увеличении своего населения. Так, в 1345 г., сразу же после эпидемии чумы, Венеция заранее предоставляла все права гражданства тем людям, кто хотел поселиться в городе... Обычно такой щедрости с ее стороны не наблюдалось. В Венеции существовало два типа гражданства: первый тип - это как бы "внутреннее" гражданство, гражданство второго сорта; второй тип - полноценное гражданство, называемое "внутренним и внешним", за предоставлением которого ревниво следила местная аристократия, охранявшая собственные привилегии. Чтобы получить гражданство первого типа, нужно было прожить в Венеции не менее 15 лет, а для получения гражданства второго типа - 20 лет. К этому нужно добавить, что в некоторых случаях делались различия между "старыми" и новыми гражданами. Декрет 1386 г. уточнял, что одни только "старые" венецианцы могли вести дела с немецкими купцами, обосновавшимися в городе.

Западная европейская цивилизация. Центральную роль в этих расширившихся цивилизациях стали играть столицы, развитие которых происходило за счет государственной казны, за счет самого государства; они образовали доселе невиданную категорию - супергорода. Именно тогда Париж и Мадрид приобрели свою репутацию. Лондон стал Англией. Жизнь целого государства начала вращаться вокруг этих гигантских городских образований, оставшихся без соперников, ставших орудием производства роскоши, превратившихся в машины по изготовлению цивилизации, а также людских несчастий.

Огромные государства вызвали к жизни перемещения людей, капиталов, богатств и, кроме того, свобод: одни разрушались, тогда как другие развивались или вновь создавались. Отдельные города начали получать дополнительные преимущества: Марсель получил монополию на торговлю со странами Ближнего Востока; Лорьян, основанный в 1666 г., монополизировал торговлю с Индией; Севилья добилась в 1503 г. (и утратила в 1685 г. в результате соперничества с Кадик-сом) право исключительной торговли с Америкой, которую тогда называли "Кастильской Индией".

Центральную роль в этих расширившихся цивилизациях стали играть столицы, развитие которых происходило за счет государственной казны, за счет самого государства; они образовали доселе невиданную категорию - супергорода. Именно тогда Париж и Мадрид приобрели свою репутацию. Лондон стал Англией. Жизнь целого государства начала вращаться вокруг этих гигантских городских образований, оставшихся без соперников, ставших орудием производства роскоши, превратившихся в машины по изготовлению цивилизации, а также людских несчастий.

Огромные государства вызвали к жизни перемещения людей, капиталов, богатств и, кроме того, свобод: одни разрушались, тогда как другие развивались или вновь создавались. Отдельные города начали получать дополнительные преимущества: Марсель получил монополию на торговлю со странами Ближнего Востока; Лорьян, основанный в 1666 г., монополизировал торговлю с Индией; Севилья добилась в 1503 г. (и утратила в 1685 г. в результате соперничества с Кадик-сом) право исключительной торговли с Америкой, которую тогда называли "Кастильской Индией".

Некоторые свободы вырывались у государства насильно, поскольку оно не могло все делать само или просто все держать в своих руках. Так, во Франции, во времена абсолютной монархии (со смерти Кольбера, умершего в 1683 г., идо Великой Французской революции) государство постепенно утрачивало свою эффективность и буржуазии удавалось покупать "должности", тем самым отбирая у государства значительную часть его политической власти. Свободы провинций оказывались направленными против короля. Социальные привилегии определенных сословий (духовенство, дворянство и купечество) были как бы инкрустированы в структуру французского государства, которому не удавалось от них избавиться, что помешало ему провести в XVIII в. известные "просвещенные" реформы.

Даже те страны, которым удалось добиться большей политической свободы, пришли лишь к тому, что передали в руки группы привилегированных лиц часть государственных обязанностей: в Соединенных провинциях они перешли в руки буржуазии; в Англии после Славной революции 1688 г. парламент представлял интересы двойной аристократии - вигов и тори, т.е. буржуазии и дворянства, а вовсе не интересы всех слоев населения страны.

Духовное движение за освобождение личности периода Возрождения и периода Реформации, когда вопрос об индивидуальной свободе ставился в принципе, заложило основы сознательной свободы. Эпоха Возрождения и идеология гуманизма отстаивали принцип уважения, величия человека какличности, утверждали его ум и свободы. Во времена Кватроченто достоинство рассматривалась не просто как добродетель, но как слава, могущество. В философском смысле идеалом являлся универсальный человек Альберти. B XVII в., веке Декарта, вся система философских построений исходила из понятия "Думаю", т.е. размышляющей и чности.

Утверждение философской значимости личности совпало с разрушением традиционных ценностей. Это диктовалось формированием в период XVI-XVII вв. эффективн ойр ыночной экономики, чему способствовали как приток драгоценных металлов из Америки, так и развитие механизмов кредита. Деньги поколебали старые регламенты социально-экономических групп (ремесленные корпорации, городские сообщества, купеческие гильдии и др.), которые утратили одновременно и былое значение, и былую замкнутость. В плане повседневной жизни индивидуум получил возможность выбора. В то же время по мере возникновения современных государственных структур возник новый уклад, который ввел данный процесс в строгие рамки: возникло понятие обязанностей индивидуума по отношению к обществу, понятие уважения к привилегированным слоям и их привилегиям.

Во времена Средневековья отверженный, бродяга, помешанный в общем пользовались законом гостеприимства и милосердием Божьей милостью, поскольку сам Христос одел однажды нищенские одеяние, тем самым призывая верующих рассматривать нищего как возможного божественного посланца. Целое духовное движение, персонифицированное в личности Святого Франциска, воспевало мистическую ценность Бедности, святой бедности. Вот почему обездоленные, юродивые и другие отбросы общества могли бродить из города в город, где старались хоть как-то ублажить их, чтобы скорее выпроводить за городские стены и тем самым избавиться от их долгого присутствия среди горожан.

Отсюда же наличие определенной степени свободы, по крайней мере физической у крестьян, которые могли уйти от одного хозяина и найти себе другого, более для него удобного, или просто уйти в город; у солдат, имевших возможность поменять место службы; у иммигрантов, покидавших страну в поисках заработка или просто уезжавших в Новый Свет в иллюзорной надежде найти там лучшую долю; у безработных, у вечных бродяг, нищих, помешанных, калек, воров, поддерживавших свое существование за счет милостыни либо за счет неправедной жизни.

Все эти люди, до того защищенные именем Бога, в XVII в. превратились во врагов городского, уже капиталистического общества, которое было озабочено наведением порядка и получением прибыли и стремилось построить государство в соответствующем духе и с соответствующими целями. Во всей Европе (как в протестантской, так и католической) бедные, больные, безработные, юродивые заключались под стражу (иногда вместе со своими семьями) и с ними обращались как с преступниками. Именно это Мишель Фуко, исследовавший данный феномен на примере отношения к умалишенным в классическую эпоху, назвал "массовым заточением" бедных, их узаконенным заключением под стражу, скрупулезно осуществленным местной администрацией. Отныне можно было таким образом избавиться, по просьбе родных, от загулявшего сына или от "расточительного отца", или, заручившись документом с королевской печатью, от политического противника.

В связи с этим создавалось большое число соответствующих исправительных заведений: госпиталей, приютов, работных домов. Но, как их ни называть, они оставались настоящими казармами со строгой дисциплиной, где царствовал принудительный труд. Во Франции после декрета 1656 г., согласно которому был создан Общий госпиталь, начала формироваться новая социальная политика, согласно которой только в Париже в заточении оказался почти один процент городского населения. Репрессии такого рода прекратились не ранее конца XVIII в.

В мире, где свобода и так существовала только для привилегированных, XVII в. способствовал тому, что продолжались сужаться элементарные свободы, которые только и были доступны бедным: право на передвижение, на выбор места жительства. Одновременно, мы на это уже указывали, происходило ограничение свобод крестьянства. 1С началу века Просвещения Европа пала как никогда низко.

К этой пессимистичной картине нужно сделать лишь одно добавление: свобода, которой не удавалось достичь большинству людей, оставалась в Европе идеалом, к которому стремилась мысль, человеческая история. Стремление к этому идеалу являлось одной из основных тенденций в историческом развитии Европы, общее направление которому дали многочисленные крестьянские бунты XVII в., не менее частые народные волнения (Париж, 1633; Руан, 1634-1639; Лион, 1623,1629, 1633 и 1642) и политические и философские искания XVIII в.

Даже Великой Французской революции не удалось установить полноценной свободы; впрочем, мы не имеем ее и сегодня. В ночь на 4 августа Революция уничтожила феодальные порядки, но крестьяне остались наедине со своими кредиторами и крупными землевладельцами; она ликвидировала корпорации (закон Ле Шапелье от 1791 г.), но в то же время оставила рабочего в полной зависимости от работодателя. Во Франции понадобился еще один век, чтобы была узаконена деятельность профсоюзов (1884 г.). Но все это не помешало тому, чтобы Декларация прав человека и гражданина, провозглашенная в 1789 г., стала вехой в истории борьбы за свободу, этом фундаментальном понятии в генезисе европейской цивилизации.

Свобода или поиски равенства? Наполеон думал, что французы хотели не свободы, а равенства, равенства перед лицом закона, что они желали прежде всего уничтожения феодальных прав - иначе говоря, ликвидации особых свобод, привилегий.

От понятия свобод к понятию свободы - вот формула, которая объясняет историю Европы в одном из основополагающих направлений ее развития.

Понятие свободы, пусть еще во многом абстрактное, теоретическое, выработанное в период от Возрождения и Реформации до Великой Французской революции, приобрело новое звучание, будуж сформулировано в Декларации прав человека и гражданина Оно стало идеологией либерализма.

С этой поры концепция свободы - в единственном числе - становится осознанным выбором мира и поступательного движения истории. Именно от ее имени выступали - на законном основании или в демагогических целях - почти все идеологические доктрины, имевшие хождение в XIX в., прежде всего доктрины либерального толка, которые, несмотря на все различия, объединялись под именем либерализма, термина искусственного и двусмысленного по причине прежде всего свой слишком богатой смысловой нагрузки.

Западная Европейская цивилизация. Либерализм означает одновременно: политическую доктрину (усиление законодательной и судебной власти при одновременном ограничении власти исполнительной, что отличает ее от авторитаризма); экономическую доктрину, сконцентрированную в формуле "разрешать все делать, позволять все делать", что исключает вмешательство государства в экономические отношения между людьми, общественными классами и нациями; философское учение, требующее свободы мыслить и утверждающее, что ни религиозное, ни социальное, ни национальное единство не являются непременным условием существования, что подразумевает идею терпимости, уважения интересов другого и каждой отдельной личности в соответствии со знаменитой формулой античности; каждое человеческое существо священно.

Таким образом, либерализм - это нечто большее, чем идеология одной партии, это общественная атмосфера. В ходе исторических перипетий XIX в. либерализму пришлось брать на себя множество задач, сталкиваться со множеством препятствий. В Германии и Италии либерализм смешался с национализмом: свобода, за которую нужно бороться, - это прежде всего свобода нации. В Испании и Португалии ему пришлось столкнуться с могучими силами старого режима, поддерживаемого церковью. В Англии и Франции ему удалось достичь почти всех поставленных перед собой политических целей. Медленно, постепенно сформировывалось либеральное государство, в конституционном отношении основанное на фундаментальных свободах: на свободе выражения, свободе печати, парламентской свободе; на личной свободе; на расширении избирательного права.

Вместе с тем на протяжении всей первой половины XIX в. либерализм служил прикрытием для установления политического господства буржуазии и деловой аристократии, господства имущего класса.

За пределами этого узкого круга личность, права которой либерализм отстаивает с таким рвением, оставалась абстрактным понятием, она не имела возможности воспользоваться этими преимуществами". Это также верно для Англии с ее консерваторами и либералами, т.е. со старыми и новыми богачами, как и для Франции эпохи Реставрации или периода Июльской монархии. Имущий класс, объявивший себя либеральным, стал выступать против всеобщего избирательного права, против всех остальных слоев населения. Но можно ли придерживаться такой политики в индустриальном обществе с его ужасной действительностью? Экономический либерализм, предполагавший изначально равную борьбу между индивидуумами, оказался простой ложью.

Революции 1848 г. (во Франции было тогда установлено всеобщее избирательное право) стали вехой в развитии либерализма (в Англии ключевой датой была реформа избирательного права в 1832 г.). После этого либерализм мог существовать далее только как демократический либерализм, в принципе распространенный на все слои общества. Алексис де Токвиль и Герберт Спенсер, каждый по своему, возвестили о его столь необходимом пришествии и о триумфе народных масс, чего они опасались. Но либерализм вскоре столкнулся с другим мощным идеологическим течением - социализмом, за которым будущее, как, впрочем, и за теми, кто стал провозвестником авторитаризма, а именно за Карлейлем и Наполеоном III (некоторые уже говорили о "фашизме").

Итак, либерализм продолжал существовать между новой грядущей революцией -- социализмом в его разнообразных формах - и контрреволюцией, которая еще не получила названия и не ведала своих границ. Либеральная идеология продолжала вдохновлять правительства, совершала мудрые поступки и сохраняла присущий ей буржуазный эгоизм, но утратила прежний пыл.

Вместе с тем, кто сегодня осмелится сказать, что либерализм, изгнанный из сферы политики и практической деятельности, интеллектуально ослабленный, окончательно умер? Он представлял собой нечто большее, чем период политического развития, чем проявление изощренности одного общественного класса, использующего его в качестве ширмы. Он был идеалом западной цивилизации и, хотя и был предан, остается в нашем наследии, в нашем языке и рефлексах. Всякое наступление на личные свободы продолжает нас возмущать и поражать. Даже в политическом смысле, перед лицом авторитарного и технократического государства, в обществе, принижающем личность, определенный вид либерализма анархистского толка все еще продолжает существовать не только на Западе, но и во всем мире, действуя от имени отдельного человека и его прав.

Христианство. Христианство Запада было и остается важнейшей составной частью европейской мысли и даже рационализма, который возник из христианства и одновременно против него. В течение всего исторического развития Запада христианство оставалось в центре цивилизации, было его движущей силой даже тогда, когда цивилизация увлекала его за собой или деформировала; христианство было объединяющим фактором и тогда, когда пыталось оторваться от цивилизации. Ведь думать иначе, чемдругой, значит оставаться в его орбите. Нынешний европеец, в массе своей атеист, все еще остается приверженным христианской этике, фундамент его поведения заложен в христианской традиции.

Подобно Монтерлану, который говорил, что он "католической крови", европеец может сказать, что он "христианской крови", хотя и не сохранил прежнюю веру.

Начав распространяться в Римской империи, христианство стало затем ее сфициальной религией, что произошло после эдикта императора Константина в 313 г., через три столетия после рождения Христа.

Римская империя (иными словами, все страны Средиземноморья и некоторые страны расположенные вблизи Европейского континента) оказалась тем пространством, в котором получила развитие молодая победившая религия. Поль Валери называл это пространство "христианским", желая обратить внимание на связь христианства с почвой, хлебом, вином, зерном, виноградом и даже с елеем. Иначе юворя, географической основой христианства стало Средиземноморье, границы которого христианская конфессия затем пересекла.

Таким образом, еще до нашествий V в. идо катастроф, вызванных победами исламав период VII-XI вв., у христианства оказалось достаточно времени для адаптации, если так можно сказать, к римскому миру, для формирования собственной иерархии, для усвоения различий между временным, материальным фактором ("что принадлежит Цезарю") и фактором духовным, для ведения баталий вокруг догматов веры, что было вызвано как хитросплетениями и ловкостью греческого ума и языка, так и необходимостью уточнить теологические основы христианства, зафиксировать его догмы, определить последствия их принятия.

Этой трудной и кропотливой работой занимались первые Церковные соборы (Никея, 325 г.; Константинополь, 381 г.; Эфес, 431 г.; Хал-кедония, 451 г. и др.), атакже Отцы церкви, апологеты христианского учения, которые еще до Константина боролись против многобоже-ства, догматики и определили христианскую доктрину в процессе борьбы против разного рода раскольнических сект. Блаженный Августин не был последним из этой когорты (некоторые толкователи полагают, что череда выдающихся церковных деятелей продолжалась вплоть до VIII и даже XII в.), но он был, безусловно, наиболее значиельной фигурой среди церковных деятелей Запада. Бербер по происхождению, он родился в 354 г. в африканском городе Тагасте (ныне Сук-Арас) и умер на посту епископа в Гиппоне (ныне Аннаба, Алжир) в 430 г. во время осады города вандалами. Блеск написанных им трудов (О граде Божием, Исповедь), его противоречия, его желание совместить веру и ум, иными словами, совместить античную и христианскую цивилизации, влить старое вино в новые меха - все это делает его в некотором смысле рационалистом. Вера для него главное. И тем не менее он говорит: я верую, чтобы понять. И добавляет: если я ошибаюсь, я существую. У него же можно прочитать, что, если он сомневается, значит, живет. Не нужно сравнивать эти утверждения, сформулированные задолго до Декарта, со словами последнего: "Я мыслю, значит, я существую". Однако у них есть нечто общее. Последующие века обращались к Блаженному Августину прежде всего как к богослову, делали акцент на его утверждениях о предназначении. Вместе с тем его учение способствовало развитию западного христианства, хотя бы в той его части, где речь вдет о необходимости обращаться в веру только после зрелого размышления, с намерением действовать в соответствии с верой.

Можно заключить, что, когда наступил период нашествий с его апокалиптическими катастрофами, церковь уже вышла из младенчества. К VI с его несчастьями она уже укрепила свои позиции, утвердилась в качестве цивилизации античного мира, который она в известной степени спасет, спасая саму себя.

Церковь спасла себя в рушащемся мире, но для этого ей пришлось совершить тысячи подвигов.

Обратить в свою веру захватчиков; продолжить обращение в христианство крестьян или помешать им отдалиться от церкви; обратить в свою веру жителей новых регионов, на которые распространялось влияние Запада; сохранить свою иерархию и поддержать авторитет Рима и Римского епископа, т.е. Папы, в период, когда феодальный строй раздробил единое пространство Запада на мелкие и мельчайшие владения и епископства; продолжить вести идейную борьбу, наиболее известным проявлением которой было противостояние духовенства и империи, закончившееся Вормсским конкордатом (1122). В общем и целом это был гигантский, постоянно возобновляемый и кропотливый труд, отмеченный поражениями и необходимостью все начинать сначала, поскольку все подвергалось сомнению. Развитие монастырской жизни (бенедектинцы, цистерцианцы) способствовало материальной и духовной колонизации сельской местности в XI-XII вв., а вслед за тем, благодаря проповедям францисканцев и доминиканцев, евангелизации городов (XIII в.).

Каждый век был ознаменован своими баталиями, решением своих задач: XII в. - борьба с катарской ересью; бурный XV в. - борьба между Церковными соборами и папством; XVI в. - начало Реформации, одновременное развитие Контрреформации, проводимой иезуитами, евангелизация Нового Света, авторитарные решения Трвдент-ского собора (1545-1563); XVU в. - янсенисты; XVII в. - ужесточившаяся борьба с определенной формой атеизма, которая оказалась опаснее вольнодумства предшествующего века. Это борьбу церкви не удалось закончить в том же веке из-за разразившейся в конце века Французской революции.

Помимо борьбы со своими идеологическими противниками церковь была вынуждена постоянно противостоять дехристианизации населения, которая зачастую выступала в форме обыкновенного отступления цивилизации. Во всех регионах, удаленных от оживленных путей сообщения (в Альпах, например, или в окраинных районах Европы: Мекленбургеще в XIII в., Литва и Корсика в XV-XVI вв.), по-прежнему возникали те или иные языческие культы: то культ змеи, то культы мертвых или звезд, не говоря уже о разного рода подпитываемых местным фольклором предрассудках, которые церковь, не имея возможности искоренить окончательно, просто прикрывала "легкими одеяниями".

В качестве средств доказательства истинности веры церковь использовала все, что возможно: проповеди, предсказания, административные ресурсы, религиозное искусство и театральные действа, чудеса, почитание святых; это последнее достигало иногда таких масштабов, что вызывало беспокойство самих служителей церки и заставляло их вмешиваться.

В 1633 г. два монаха-капуцина говорили, что "святой Антоний Падуйский воспринимается в Лиссабоне как божество...Бедные выпрашивают милостыню исключительно от его имени... и в случае возникновения какой-либо опасности ссылаются исключительно на него. В их представлениях святой Антоний - это все, это их путеводная звезда и, как говорит один проповедник, это их святой, который помогает во всех случаях жизни: стоит какой-то женщине потерять иголку, то она ее находит, только если обращается к святому". Мода на святого Антония распространилась даже за моря: французский путешественник отмечал спустя столетие, что в Бразилии он пользуется "невероятной популярностью".

Действительно, предрассудки народных масс оказываются способны подорвать изнутри, скомпрометировать религиозную жизнь, исказить сами основы веры. В этом случае все приходится начинать сначала.

Когда святой Хуан де ла Крус обосновался со своими двумя единомышленниками в местечке Дурвело в Кастилии, где святая Тереза основала первый монастырь кармелиток, то им пришлось вести суровый образ жизни, причем не запираясь в стенах монастыря, а занимаясь миссионерской деятельностью: "Зачастую они бродили по дорогам босыми, и прововедовали Евангелие крестьянам, обращаясь к ним, как к дикарям..." Не является ли этот пример лучшим доказательством того, что даже в христианской стране евангелизацию населения приходилось постоянно начинать заново?

Итак, распространение христианства осуществлялось на двух уровнях: на уровне духовной жизни, где религия отстаивала свое учение от нападок противников, действовавших часто из лучших побуждений, и на уровне воздействия на массы, изолированность и трудный быт которых способствовали ослаблению у них религиозного чувства, отдалению от основ веры.

Распространение религии шло непросто: успехи сменялись поражениями, длительными периодами застоя. Прошедить этот процесс представляется сложным делом, так как повседневная религиозная жизнь трудно поддается наблюдению. Однако в целом можно представить себе общую картину.

С X по XIII в. влияние христианства шло по нарастающей. Свидетельством этого может служить строительство множества церквей и монастырей: церковь развивалась одновременно с экономическим ростом и социальным развитием Европы, которая в ту пору была полна жизни и демонстрировала признаки преуспевания. Затем наступил период черной чумы, повлекшей за собой катастрофический регресс. Развитие пошло вспять, и прогресс христианства оказался приостановленным: сражения и смуты Столетняя воина (1337-1453), как ее называют историки, отразились на ситуации не только в Англии и Франции, но и в других странах Запада.

Начиная со второй половины XV в., поступательное движение христианства возобновилось, и оно продолжило распространяться по всей Европе, вновь обретшей мир, хотя смутная тревога в обществе сохранялась. Примерно с 1450 по 1500 г. отмечались беспокойные времена, которые историки ошибочно назвали Предреформацией. Ошибка заключается в том, что всеобщая духовная смута той эпохи не означала напрямую появления "протестантского" и протестного настроения, свойственного Реформации. В странах, которые впоследствии остались приверженными Риму, чувство религиозного дискомфорта привело к "Реформации" другого толка - реформации католической, которую историки называют обычно Контрреформацией. Как это часто бывает, выбранное название оказалось не совсем удачным.

Но, как бы там ни было, XVI и XVII вв. прошли под знаком религиозных страстей, ожесточенных духовных споров, накал которых не должен вызывать удивления: так было во времена мадам де Севинье, Паскаля, Расина, когда противостояние между ригоризмом янсенис-тов и более простой, терпимой и человечной моралью иезуитов было наиболее острым.

В XIII в. вновь наблюдается откат церкви. На сей раз материальный подъем был не на ее стороне. Он способствовал развитию научного и философского движения, направленного против церкви и действовавшего от имени прогресса и разума.

Гуманизм и гуманисты. Понять эволюцию европейской мысли можно только в рамках ее диалога с христианским учением даже тогда, когда этот диалог приобретал характер ожесточенной дискуссии. Это замечание является основополагающим для понимания гуманизма, представляющего собой важнейший аспект всей западной мысли.

Вначале скажем о самом определении: в слове "гуманизм" есть некая двойственность, и здесь необюдимы уточнения и пояснения.

Гуманизм - "ученое" слово, созданное в ХIХ в. немецкими историками (точная дата - 1808 г.). Пьерде Нолак, автор труда Петрарка и гуманизм, утверждал, что "именно ему принадлежит честь введения этого понятия в научный обиход в 1886 г., когда он его впервые использовал в своей лекции в Школе высших научных исследований". Таким образом, само слово "гуманизм" появилось с опозданием и уже только поэтому стало предметом интерпретаций, иногда справедливых, а иногда нет. До той поры в обиходе было слово "гуманисты", обозначавшее определенную группу людей, которые в XV и XVI вв. сами себя так назвали.

Но слово "гуманизм" вышло за пределы понятий "гуманисты" и "дух итальянского и европейского Возрождения". Оно стало обозначать именно это, а также нечто более широкое и вошло в современный язык существенно обогащенным.

В историческом плане говорят о гуманизме XII в. (что подразумевает схоластику), о гуманизме эпохи Возрождения и Реформации, о гуманизме Французской революции (оригинальность и богатство которого мы объясним позднее), о "гуманизме Карла Маркса и Максима Горького" (современный историк) ...Можно спросить себя, что объединяет все эти "гуманизмы", если не необходимость и заинтересованность в том, чтобы очертить этим понятием многообразие возникающих проблем.

Быть может, было бы разумным воспользоваться определением Огюстена Реноде, специалиста по тосканскому и европейскому гуманизму, который трактовал его настолько широко, что оно подходит ко всему "Именем гуманизма можно определить этику человеческого благородства. Будучи направленной одновременно на научные исследования и практику, она признает и восхваляет величие человеческого гения, могущество его творений, противопоставляет свою силу грубой силе неодушевленной природы. Главное - это усилия личности по развитию в себе при помощи строгой и методичной дисциплины всех ггрисупгих человеку качеств, которые возвеличивают человека и прославляют его деяния. Как говорил Гете в начале Второго Фауста, нужно постоянно стремиться достичь высшей формы существования. Похожие слова говорил Стендаль художнику Делакруа (31 декабря 1830 г.): "Не упускайте ничего, что может сделать вас великим". Такая этика человеческого благородства способствует усилиям общества по созданию усовершенствованных человеческих отношений. Это огромный труд, важнейшее культурное завоевание, научные достижения в области изучения человека и мира. Направленные таким образом усилия лежат в основе индивидуальной и коллективной марали, в основе права и экономики. Они сказываются и в политике, питают искусство и литературу".

Это прекрасное определение должно быть достаточным. Но оно не в полной мере отражает само направление движения. Этьен Жильсон обратил свое внимание именно на этот момент, но высказался при этом излишне резко: говоря о гуманизме Возрождения, он назвал его Средневековьем, в котором "не то чтобы больше человека, поменьше Бога". Данная формула несправедлива, чрезмерна, но при этом обозначает естественный, сознательный или бессознательный, путь развития всякого гуманизма: гуманизм возвеличивает человека, освобождает его, но при этом уменьшает долю божественного, хотя и не забывает Бога полностью.

Гуманизм - это постоянное требование. Это плод человеческой гордыни.

Кальвин, который был не из тех, кто верит прежде всего в человека, утверждал, что главное - это вера.

Для гуманиста все наоборот. Его вера, если она у него есть, должна учитывать веру в человека. Именно в соответствии с традициями европейского гуманизма нужно понимать слова социолога Эдгара Морена, вышедшего из рядов компартии: "Марксизм изучал экономику, общественные классы; это прекрасно, но он забыл изучить человека".

Гуманизм есть порыв, борьба за постепенное освобождение человека, постоянное внимание к возможностям улучшения или изменения судьбы человека.

История гуманизма сложна и многообразна, на пути его развития случались остановки, отступления, противоречия, которых так много в прошлом Европы.

Создается впечатление, что Европа всегда находилась в беспокойном поиске иного решения проблем и трудностей, чем то, которое ей предлагалось в тот или иной момент истории. Отсюда ее почти болезненное стремление к новому, трудному, даже запрещенному, к скандалу; относительно последнего Запад может предоставить огромное количество информации.

Гуманизм Возрождения представляется как диалог Рима с Римом, языческого Рима с Римом Христа, античной нивилизации с христианской цивилизацией. Это был один из наиболее богатых по смыслу и значению диалогов, который когда-либо знавал Запад (впрочем, он никогда не прерывался). Речь идет о том, чтобы жить, вновь начать жить с предками. Часто цитируют решающую фразу Макиавелли, которой он заканчивает свой труд "Об искусстве войны": "Эта страна (имеется в виду, конечно, Италия. - Авт.) кажется рожденной для того, чтобы воскрешать мертвые вещи". Но эти мертвые вещи, если их воскрешать, являются доказательством того, что жизнь в них нуждается, что они под рукой, что они вовсе не умерли. Языческий Рим так никогда и не ушел в небытие на Западе.

Тот факт, что христианская Европа свыклась с ежедневным соседством античного Рима, тем более естественен, что у нее не было альтернативы, поскольку не существовало никакой другой конкурирующей цивилизации. К тому же христианство некогда добровольно согласилось с подобного рода сосуществованием, и произошло это еще до падения Римской империи. Во II в. святой Юстин говорил, что благородная идея, "откуда бы она ни пришла, может стать достоянием христиан". Святой Амбруаз, в свою очередь, утверждал: "Всякая правда, кто бы ее ни высказывал, идет от Святого Духа". Один только Тертуллиан восклицал: "Ну что общего между Афинами и Иерусалимом!" Но его голос не был услышан.

Тем не менее, если античное наследие и стало неотъемлемой частью повседневной жизни, умонастроений и языка западного Средневековья, то литература античности, ее поэты, философы и историки редко возбуждали интерес тогдашней интеллектуальной элиты. Если латынь по-прежнему оставалась живым языком, то греческий был почти забыт. В самых богатых книжных собраниях античные манускрипты пылились на полках. Но именно за этими древними текстами гонялись гуманисты, стремясь их прочесть, издать, прокомментировать. Их задача состояла в том, чтобы вдохнуть жизнь в творения и язык предков -греков и латинян, с которыми им предстояло в буквальном смысле жить вместе.

Опять же никто лучше, чем Макиавелли, не сказал то, что он выразил во время своего второго изгнания (1513) уже на закате жизни. В ту пору он оказался окруженными крестьянами, лесорубами. "Вечер наступает, и я возвращаюсь домой. Я вхожу в библиотеку и уже на пороге освобождаюсь от заляпанной грязью повседневной одежды, чтобы переодеться в одежды королевского двора... И уже в подобающем облачении я проникаю в мир предков: они любезно встречают меня, и я вкушаю пишу, которая мне приятна и для которой я рожден; я не стыжусь разговаривать с ними, спрашивать их, почему они действовали так, а не иначе. Они отвечают мне от имени своего гуманизма".

Гуманизм Возрождения вдохновлен такого рода чтением, этим непрекращающимся диалогом; Рабле, Монтень являются гуманистами именно в этом смысле; их книги есть лучшее тому свидетельство, поскольку они заполнены воспоминаниями о прочитанном... Рядом с каждым гуманистом можно увидеть кого-то из древних, который ведет его за руку, объясняет или разоблачает. Эразм Роттердамский, которого называли принцем гуманистов, это не кто иной, какЛуций, говаривали его враги. "Луцианцами" были также Рабле, Бонавентюр Деперье, а вот у Макиавелли есть многое от Полибия...

Безусловно, Авиньон дал толчок развитию гуманизма, а вместе с ним и породил Возрождение. Авиньон, жизнь в котором оживает с возвращением Петрарки (1337), благодаря присутствию здесь римских понтификов долгое время оставался наиболее "европейским", наиболее роскошным городом Запала (даже после возвращения пап на римский престол в 1376 г. он оставался пристанищем анти-пап, сохранял былую роскошь и влияние). Однако собственно Возрождение в полной мере расцвело во Флоренции, обеспечив "культурную гегемонию" этого города: она сохранялась вплоть до смерти Лоренцо Великолепного в 1492 г. и даже позднее - до взятия города войсками императора и Козимоде Медичи в 1530 г.

Хронологические границы данного периода (1337-1530) вполне подходят для датировки интересующего нас направления мысли, которое затронуло не только Италию, но Запад в целом: последний принц гуманизма Эразм родился в Роттердаме в 1469 г. и умер в Базеле в \ 536 г.

Но понять в полной мере эти два века истории можно только тогда, когда мы затронем предшествующий исторический период (до 1337 г.) и обратимся к последующим годам (после 1530 г.).

Обратиться предшествующим годам нас заставляетто обстоятельство, что на самом деле не существовало полного разрыва между Средними веками и эпохой Возрождения (еще вчера думали иначе). Возрождение - это не противоположность средневековой философии, как бы ни относились гуманисты к схоластике. "Еще пятьдесят лет тому назад, - писал историк (1942), - между Средневековьем и Возрождением видели ту же разницу, что и между белым и черным, между днем и ночью, т.е. полное различие. Затем, в силу многих причин, границы между двумя эпохами оказались настолько стертыми, что понадобился компас, чтобы их определить".

Обратиться к последующим годам нас заставляет понимание того, что человек и свободолюбивая цивилизация Возрождения, столь ценимые сегодняшними либеральными умами, не умерли вместе с Эразмом в 1536 г., не были изгнаны холодными ветрами религиозных войн, продолжавшихся целое столетие и даже больше.

Конечно, в последующий период победное шествие идей Возрождения приостановилось. Но когда мы говорим о реалиях цивилизации, то имеем в виду, что два века для развития цивилизации - это всего лишь мгновение. В этом смысле и в долговременной перспективе гуманисты победили. Во-первых, они одержали победу в сфере образования, поскольку античность осталась и в наше время хлебом насущным для образовательной системы. Мы еще только начинаем менять ее. Во-вторых, благодаря их самоотверженному труду Европа поверила в величие и ум человека; эта вера еще долго будет оставаться побудительным мотивом для развития мысли на Западе.

Хотя гуманизм был делом жизни узкого круга лиц (латинистов, эллинистов, специалистов по еврейскому языку, к которым принадлежали Томас Платтер, Пико дела Мирандола и Гийом Постель), делом "избранных мыслителей", его распространение не ограничилось несколькими городами или королевскими дворами, каким был, например, блестящий двор Франциска I. Эти немногочисленные умы жили в разных районах Европы, находились в переписке друг с другом (так, эпистолярное наследие Эразма - естественно, на средневековой латыни - насчитывает 12 томов). Вся Европа была так или иначе затронута этим направлением мысли: в первую очередь Италия, а также Франция, Германия (не забудем при этом особую роль Богемии), Венгрия, Польша. Нидерланды, Англия... Список гуманистов той эпохи мог бы занять несколько страниц, но во Франции, например, они составили группу "королевских читателей", которым Франциск I поручил читать студентам научные дисциплины, не преподающиеся в университете; впоследствии этот преподавательский корпус стал основой Коллежаде Франс.

Конечно, Возрождение отказалось от распространенного в то время традиционного обучения схоластике и теологии. Оно вдохновлялось языческой по духу античной литературой, а для направления, в котором развивалась мысль и которое мы связываем с Возрождением, было характерно возвеличивание человека. Но вместе с тем из этого нельзя делать вывод, что, будучи нацелено на человека, оно выступало обязательно против Бога или церкви.

Говоря об атеизме, нельзя сделать никакого заключения, если не учитывать настроение* дух, атмосферу той далекой эпохи: близкая нам по времени полемика вокруг этого вопроса - это скорее результат более поздних дискуссий историков.

В XVI в. отрицание Бога еще не было составной частью забот, желаний, тем более потребностей людей.

Филипп Монье, живо интересовавшийся историей флорентийского Кватроченто, утверждает, что гуманизм, зачарованный престижем древних, "копирует их, подражает им, повторяет их, принимает их модели, их примеры и богов, атакже ихдухи ихязык"; что "подобное направление мысли, будучи доведенным до логического завершения, попыталось бы просто напросто ликвидировать христианство как явление".

Возрождение, если так можно сказать, представляет собой культурное, а не философское предательство. Оно существовало в атмосфере всеобщей радости: радовались тому, что видели, о чем думали, радовались телу. Создавалось впечатление, что Запад завершал многовековой пост.

Возрождение - это социология и философия радости. В истории редко происходит так, чтобы люди испытывали ощущение, что они живут в счастливую эпоху. "Думай о смерти" периода Средневековья сменяется "Думай о жизни". Созерцание смерти, танцы смерти, характерные для конца XV в., исчезли как по мановению волшебной палочки, как если бы Запад разделился на части (в том смысле, какой Мишель Фуко придает этому слову), т.е. отказался размышлять о смерти. Эти перемены можно проследить в т.н. трактатах о доброй смерти: смерть постепенно перестает быть смертью, ниспосланной небесами, иначе говоря, спокойным переходом к лучшей жизни, к подлинному существованию; смерть становится земным уделом, тлением, человеческой смертью, высшим испытанием, достающимся человеку. Уже никто больше не повторяет вслед за Блаженным Августином: "Мы здесь только путешественники, вздыхающие о смерти". Но одновременно никто больше не думает, что "эта жизнь скорее смерть, чем жизнь, что это нечто наподобие ада". Жизнь обретает присущую ей ценность.

Человек должен организовать собственное царство на земле, и это новое убеждение властвует над развитием "всех позитивных сил современной культуры: освобождение мысли, презрение к властям, победа умственного развития над привилигией рождения (по терминологии Кватроченто, это победа концепции humanIIas над nobilIIas), рост интереса к науке, высвобождение индивидуума..." (Ницше).

Гуманисты осознавали суть происходящих перемен. Как говорил Марсилио Фичино (1433-1499), "вне всякого сомнения, вот и наступил золотой век". В 1517г. Эразм сказал примерно то же самое: "Нужно пожелать удачи этому веку это будет золотой век". В своем знаменитом письме нюрмбергскому гуманисту Виллибальду Пиркхеймеру Ульрихфон Гуттен писал 28 октября 1518 г.: "Какой век! Какие письма! Как приятно жить!" Я даже не осмеливаюсь вновь упоминать Телемское аббатство Рабле, настолько этот пример широко известен. И тем не менее...

Никто не будет сегодня оспаривать тот факт, что осознание многочисленных возможностей человека заранее подготовило все революции современного мира, равно как и атеизм. Но гуманисты были слишком заняты организацией собственно царства, чтобы подумать о необходимости оспаривать Царство Божие.

Начиная с первой трети XVI в. развитие и радость жизни Возрождения начали замедляться. На авансцену Запада вышли "грустные люди". Как и любая эпоха радости, сияющего солнца, любой период счастья или веры в счастье (вспомним век расцвета Александрии, век Августа, Век Просвещения), эпоха Возрождения длилась относительно короткий отрезок времени.

Реформация сопровождалась катастрофическими религиозными войнами. Они начались в Германии в год смещя Лютера (1546) и закончились л ишь век спустя в 1648 г. Войны затронули и другие страны, оставляя после себя чудовищные разрушения. Делались попытки прийти к компромиссу, но они всегда запаздывали, а сам компромисс оказывался непрочным: Аугсбургскик мир (/555), Нантский эдикт (1598), Королевское письмо (Богемия, 1609). Однако тысячи людей (в отличие от движения гуманистов и Возрождения движение Реформации немедленно охватило широкие массы), тысячи мужчин и женщин, защищая свою веру, оказались втянутыми в гражданскую войну, стали жертвами репрессий (Нидерланды во времена Филиппа II; Франция во времена прекращения действия Нантского эдикта (1685) и восстания в Се венах), вынуждены были эмигрировать либо в Новый Свет, либо в страны, где жили их единоверцы.

К началу XVIII в., а кое-где и раньше, воинственный пыл противоборствующих сторон угас. Протестантизм выжил и дошел до наших дней. Сегодня его особый гуманизм затрагивает значительную часть западного мира, прежде всего англо-саксонские и германские страны. Однако четко обозначить этот род гуманизма оказывается затруднительно, поскольку не существует единой протестантской церкви, их множество: сколько типов людей, столько и протестантских гуманизмов. Тем не менее все они имеют общее начало, особенно если их сравнивать с их соседом, католическим Западом.

Нас интересует не Реформация сама по себе, а Реформация в качестве наследия, доставшегося современной Европе. Поэтому мы не будем долго останавливаться на классической истории Реформации и протестантизма. Желающие могут обратиться к книге Эмиля Леонара.

Мартин Лютер (1483-1546), Кальвина (1509-1564). Эти два человека не имели друг с другом ничего общего. Лютер - крестьянин из пограничных областей германского Востока. В его умственном бунте было нечто прямое, сильное, естественное, свойственное деревенскому жителю, крестьянину по духу. Четкая и простая позиция молодого Лютера - это романтическая и революционная позиция, которой свойственно следующее: разоблачение злоупотреблений, соглашательской позиции; поиск выхода из ситуации за счет искупления грехов верой ("праведникспасется через свою веру"); довольствоваться сиюминутными эмоциональными порывами, не заботясь об их последующем тщательном упорядочении. "Господь этого долго не потерпит, - восклицает он. - Сегодня - это не вчера, когда людей гоняли, подобно дичи". Однако Лютер не сумел удержаться на своей позиции противостояния власти имущим, богатым. В 1525 г. он отказал в поддержке восставшим немецким крестьянам, которые поднялись на борьбу в регионе между Эльбой, Рейном и Альпами во многом под воздействием его проповедей.

Кальвин был его противоположностью; городской житель, ученый муж с холодной головой, терпеливый и энергичный организатор, юрист, всегда стремящийся дойти в своих размышлениях до логического конца. Предопределение Лютер воспринимал как откровение; Кальвин, со своей стороны, делал его частью уравнения, просчитывал последствия. Во все времена избранные (делегаты) выбирались: так не должны ли они управлять другими? Кальвин сделал это в Женеве, причем сделал твердой рукой, ссылаясь на дух смирения, покорности (1536-1538); это же сделал и Кромвель в жестких условиях пуританской Англии.

Это два основных вида протестантизма. У них разные ареалы, но между ними и много общего: разрыв с Римом и культ святых; ликвидация монашеского духовенства; число таинств, уменьшенное с семи до двух: святое причастие и крещение. Впрочем, в вопросе о святом причастии имеются разночтения.

Европа, подобно древесному стволу, формировалась кольцами, причем каждый из них имеет свой возраст. Сердцевина европейского древа, его самая старая часть - это пространство, завоеванное и цивилизованное Римской империей, когда она начала распространяться на запад и север до Рейна и Дуная, с одной стороны, идо Британских островов - с другой (впрочем, Рим удерживал только часть островов, прежде всего Лондонский регион).

За пределы этих границ европейская цивилизация вышла уже позднее, после падения Римской империи: новые цивилизованные пространства представляют собой как бы новые, поверхностные древесные "кольца". Средневековый Запад колонизировал, в благородном смысле слова, этот близкий к нему мир, построив здесь церкви, направив сюда миссионеров. Аббатства и епископства далекого Рима стали оплотом этой колонизации.

Случайно ли, что прежние границы Римской империи, границы между старой Европой и Европой вновь колонизированной стали границей (в целом), разделяющей католический и протестантский миры? Безусловно, в основе Реформации лежали чисто религиозные причины: подъем духовных вод, видимый во всей Европе; он обратил внимание верующих на злоупотребления и беспорядок, царящие в церкви, на недостаточность слишком приземленной веры, в которой было больше жестов, чем религиозного рвения. Это ощущение охватило всютогдаш-нюю Европу. Однако старая Европа, более приверженная прежним религиозным традициям, связывающим ее с Римом, сумела сохранить былые связи, тогда как новая Европа, более молодая, менее однородная, менее приверженная церковной иерархии, пошла на разрыв. Здесь уже угадывается реакция с национальным оттенком.

Последующая судьба обоих миров часто являлась источником сектантской гордости. Добродетелями протестантизма объяснялся подъем капитализма и развитие научной мысли, т.е. существование современного мира. Соответствующие позиции протестантизма и католицизма можно объяснить более разумным образом, в контексте экономической и общей истории.

Очевидно, что протестантизм внес свой особый, присущий только ему вклад в развитие европейской культуры.

Начавшись под знаком свободы и бунта, Реформация вскоре увязла в той же нетерпимости, в которой упрекала своего противника. Она заключила себя в рамки столь же строгие, что и средневековый католицизм, где "все подчинено иерархии сверхъестественных ценностей откровения: государство, общество, образование, наука, экономика, право". На вершине построенного здания оказалась Книга - Библия, а государство и протестантская церковь выступали интерпретаторами Книги.

Бесполезно говорить, что такой порядок не обеспечивает той религиозной свободы, за которую некогда воевали протестанты. Дисциплина, строгость, железная рука - таковы были принципы, на которых строились первые протестантские церкви как в Базеле, так и в Цюрихе, где деятели Реформации не колеблясь топили анабаптистов, несмотря на свою приверженность идеям Эразма. Схожие публичные казни имели место в Нидерландах. Когда "паписты" вешали, душили, топили несчастных, которые выступали против Святой Троицы, божественной природы Сына божьего, а заодно и против самого государства и богачей, то это соответствовало определенной логике, если не милосердию. Но от чьего имени Реформация поступала схожим образом? Известен трагический пример Мигеля Сервета, испанского врача и протестанта, который был арестован в Женеве после богослужения и, по велению Кальвина, давно за ним следившего, был подвергнут пыткам и сожжен по обвинению в пантеизме и критических высказываниях о Троице.

Нельзя отрицать того, что протестантизм, в отличие от своего соперника - католицизма, влился в общее поступательное движение этого великого либерального столетия. Но нельзя замалчивать и тот факт, что страны католической традиции, Франция например, оказались во главе этого движения.

Но, что бы там ни было, протестантизм начал эволюционировать в направлении свободного анализа, исторической критики священных книг, деистского рационализма. Он сумел достичь внутренней гармонии, что оказалось крайне важным для него: все маргинальные ответвления протестантизма, ранее подозреваемые во всех грехах (английские пуритане, немецкие и голландские анабаптисты), начали свободно развиваться. Анабаптисты процветали в Англии под именем меннонитов, затем перебрались в Америку, создали там колонию в бухте Провидения, превратившись впоследствии в одну их основных конфессий США. В конце XVIJ в. вновь появились те, кого называли Обществом друзей (наследники т.н. "вдохновленных" XVI в,) и кого мир узнал позднее под именем квакеров. Вместе с ними Уильям Пени основал в 1681 г, английскую колонию в Северной Америке, получившую название Пенсильвания. В Германии получил развитие пиетизм, основанный пастором Ф. Шпенером, который действовал под покровительством будущего первого короля Пруссии Фридриха (взошел на престол в 1701 г.). Спенер известен также тем, что был одним из основателей университета в Галле (1681). Вся лютеранская Германия укрепила свои позиции к середине XVIII в. Однако ни одна ветвь протестантизма не получила такого мощного развития, как английские методисты.

Все вышесказанное подчеркивает свободное развитие протестантской мысли в направлении религиозного чувства, которое более несдерживалосърамками никакой теологической доктрины. "Теология перестает быть тем же самым, что и религия, - писал протестантский ученый Фердинанд Бюиссон в 1914 г. - Одна должна была отмереть, чтобы позволить существовать другой".

По сути, в этом и состоит нынешнее отличие католических обществ от протестантских. Протестант все время находится наедине с Богом. Он может, если так позволено будет сказать, создать для себя собственную религию, жить с ней, оставаться в гармонии со всем миром верующих, соответствовать этому миру. Более того, оно может найти среди многих ответвлений протестантизма то, которое в наибольшей мере отвечает его внутренним потребностям. Можно даже сказать, что различным инакомыслиям часто соответствуют различные общественные слои.

В этом смысле протестантское общество не знает характерного для современного католического общества раскола между верующими и неверующими, где каждый должен выбрать для себя либо определенное подчинение своего сознания религии, либо разрыв с церковью, поскольку здесь церковь - это сообщество; ты являешься его составной частью или нет. Обязательность выбора альтернативной позиции делает открытыми духовные конфликты. Напротив, протестантское общество оказывается закрытым, когда речь идет о внутренних духовных конфликтах, хотя сами по себе они существуют. Отсюда различия в поведении и отношении к этим вопросам со стороны англосаксонцев, с одной стороны, и католической Европы - с другой.

Западная Европейская цивилизация. Революция. До начала Русской революции словом "Революция" с большой буквы мы будем называть Французскую революцию 1789 г., тем самым указывая на то, что это была первая, и единственная Революция. Однако ей предшествовали многие революционные движения, происходившие в бунтуюшей и никогда не смиряющейся Европе. Но история неохотно присваивает им название "революций".

Слово "революция", например, не подходит для обозначения много численных крестьянских восстаний, прокатившихся по Европе в период XIV-XVII вв. Равным образом, когда мы говорим о различных движениях за национальное освобождение, то и в этом случае слово "революция" употребляется в особом значении, идет ли речь об освобождении швейцарских кантонов (1412), или Объединенных провинций (1648), или американских колоний Англии, т.е. будущих США (1774-1782), или испаноязычной Америки (1810-1824), либо об отделении (иногда мирном, а иногда насильственном) скандинавских стран: Швеции, Норвегии, Дании... Все эти движения представляются реакцией на современное государство, но в еще большей степени реакцией на иностранное вмешательство, чего нельзя недооценивать.

"Настоящая" революция всегда направлена против современного ей государства (это ее основная особенность), она всегда происходит внутри него и имеет своей целью самореформирование. До 1789 г. в Европе (если исключить поражение Лиги и Фронды) единственно, кто был достоин этого названия, это две английские революции: первая из них, кровавая и насильственная, происходила в 1640-1658 гг., а вторая (1688) была мирной. Но Французская революция, потрясшая основы одного из самых могущественных государств Запада, получила совсем иное звучание из-за того, что распространилась на всю Европу (с 1789 по 1815 г.), а воспоминания о ней стали для всего мира своего рода символом, который с течением времени не устаревал и с каждым новым поколением обогащался за счет их притязаний.

И сегодня ощущается мощная актуальность этого символа.

Можно утверждать, что Французская революция продолжала жить во всем мире даже тогда, когда ей на смену пришла Русская революция. В сегодняшней Франции Русская революция господствует в профсоюзной и революционной среде. Это объясняется тем фактом, что она в большей мере соответствует нынешним реалиям. Но чтобы оценить тот пыл, с которым еще недавно оценивались события 1789 г., достаточно соприкоснуться с энтузиазмом, с которым воспринимались в Сорбонне лекции Альфонса Олара (ум. в 1928 г.), Альбера Матьеза (ум. в 1932 г.) и Жоржа Лефевра (ум. в 1959 г.).Даже когда отношение к Французской рееолюции в целом враждебно, она продолжает присутствовать в политической мысли и этике европейцев, влияет на их умонастроения и поведение.

Вначале она проявила себя как "либеральная", умеренная революция, в ходе которой случались драматические эпизоды: взятие Бастилии, Большой террор. На этом этапе Революция развивалась бурными темпами и прошла четыре ступени: дворянский бунт (Ассамблея нотаблей, 1788 г.); возмущение буржуазии, т.н. "юристов" (Генеральные штаты); затем городская революция и революция крестьянская; они и были решающими.

На своем втором по времени этапе Революция (Революция II) была насильственной и жестокой: она пришла на смену первой после объявления войны Австрии 20 апреля 1792 г. Альфонс Олар в этой связи писал: "Именно война 1792 г. изменила течение Французской революции". Это верное замечание. Последующая оккупация Нидерландов сделала конфликт неизбежным. Признаем также, что Революция, превратив Францию в современную нацию, утвердила и укрепила ее, подготовила взрыв. Сопровождаемая насилием как внутри страны, так и за ее пределами, вторая фаза Революции закончилась после падения Робеспьера 27-28 июля 1794 г. (9-10 термидора II года республиканского календаря).

Революция III, а именно третий этап Революции продолжался с термидора до брюмера (с 28 июля 1794 г. до 9-10 ноября 1799 г.), т.е. последние месяцы Конвента и весь период существования Директории.

Четвертый этап (Революция IV) включал в себя периоды Консульства, Империи и Стадией (1799-1815).

Очевидно, что Наполеон продолжил Революцию и "заморозил" ее, взяв на себя руководство ею. Тем самым он добавил к ее колебаниям драматические колебания собственной судьбы, хрупкость установленного им незаконного режима, который должен был искать оправдание в постоянных победах, чего бы они ни стоили.

Недаром император Франц II, после сражения при Аустерлице вернувшись в Вену под аплодисменты своих благонамеренных подданных, говорил французскому послу: "Думаете ли Вы, господин Посол, что ваш Император смог бы так вернуться в Париж, потерпев столь сокрушительное поражение?"

Эта дерзость имела тот же смысл, что и восклицание французского роялиста, который был восхищен Наполеоном: "Какая жалость, что он не Бурбон!"

В ходе развития Революции ее вторая фаза, сопровождавшаяся насилием, представляется как аберрация, неожиданное отклонение от курса.

Часто высказывалось мнение, что если бы Революция весной 1792 г. не стала кровавой, то ее мирный ход привел бы ктому же, чем закончилась английская революция: Революция осталась бы умеренной, о чем так мечтали некоторые французские мыслители. Вспомним Монтескье, который писал в 1721 г. всвоих Персидских письмах: "Существующих законов следует касаться только дрожащей рукой". Или Руссо, который думал, что народ не сможет пережить революционных потрясений: "Как только оковы окажутся разбитыми, народ рассеется и перестанет существовать".

Революция на начальном этапе происходила именно в этом ключе: она шла по пути скорее реформ, чем собственно революции. Другой, более уверенный в себе король смог бы, возможно, удержать ее в этих рамках. Но ни советы Мирабо, ни советы Барнава не заставили Людовика XVI отказаться от своих привилегий и он продолжал оставаться заложником собственного окружения.

Это был не первый случай в истории, когда разумные решения отвергались. С самого начала царствования Людовика XVI предложения "просвещенных" реформаторов не встречали понимания: отсюда отставка Тюрго в 1776 г. Схожую реакцию можно было наблюдать во всей Европе просвещенного деспотизма, где множество мыслителей полагали, что достаточно склонить на свою сторону принца или короля, который показал бы себя "философом", чтобы обеспечить правильное направление развития. Но властители века Просвещения предпочли полумеры. Даже когда Фридрих II сумел укротить свое дворянство, то его меры оказались столь умеренными, что после его смерти в (786 г. прусское государство вновь оказалось во власти дворянской реакции.

Но если даже Фридрих II не смог довести начатое им дело до конца, то чего же было ожидать от Людовика XVI? Когда он все-таки решился прибегнуть к иностранной помощи, он развязал тем самым руки контрреволюционным силам и всей европейской реакции. Так, совершенно неожиданно для ее вождей Революция пошла по другому пути.

Это признавали даже они сами: "революционерами не рождаются, ими становятся" (Карно); "ход событий привел к результатам, о которых мы не помышляли" (Сен-Жюсг). На этом новом пути, оказавшемся жестоким не только для самой Революции, но и для ее участников, она продержалась всего несколько месяцев, вплоть до падения Робеспьера, которое открыло дорогу реакции и радости выживания, "Париж вновь стал очень веселым, - говорил Мишле. - Через несколько дней после Термидора человек, который сегодня еще жив, а тогда был в десятилетнем возрасте, пошел со своими родителями в театр и, выходя из него, восторгался вереницей великолепных экипажей, которых он до того момента еще не видел. Люди, одетые в грубые куртки, спрашивали, сняв шляпы, у выходящих: "Вам карету, господин?" Ребенок не сразу понял смысл впервые услышанных им слов, а когда попросил объяснений, то ему просто сказали, что после смерти Робеспьера многое изменилось".

Во всяком случае за пределами Франции никто и не думал, что Революция завершилась. Еще 12 сентября 1797 г. русский посол в Англии докладывал (по-французски) своему правительству: "В Париже произошло то, что казалось вероятным: диктаторский триумвират арестовал двух членов Директории и 64 члена обоих Советов без какого-либо юридического на то основания. Они будут отправлены на Мадагаскар. Вот она, хваленая Конституция, и вот она, хваленая французская свобода! Я предпочел бы жить в Марокко, а не в этой стране так называемой свободы и равенства". Чем была вызвана такая резкость? Тем обстоятельством, что за границей не всегда с иронией говорили о "хваленой французской свободе". Наполеон шел от победы к победе именем Революции и повсюду, где устанавливался его режим, следы его впоследствии обнаруживались в законах, обычаях, сердцах, несмотря на обиды и ненависть, вызванные оккупацией. Гете и Гегель поддерживали Наполеона, в котором они видели, в противоположность реакционной и отсталой в социально-политическом отношении остальной Европе, "сидящую на лошади душу мира" (выражение принадлежит Гегелю).

Войны Империи как бы смоделировали французскую "гражданскую войну" по отношению ко всей Европе. В течение четверти века каждая европейская страна, которой угрожало наполеоновское нашествие, рассматривала Революцию как могучую реальную силу.

Реставрация не восстановила уничтоженные социальные привилегии, в частности феодальные права. Национализированные богатства не были возвращены прежним владельцам (хотя их распределение не было равномерным и зачастую они доставались богатым), и в этом смысле завоевания Революции остались в силе; такой же была судьба и принципа прав человека, гарантированного Хартией 1814 г. Когда Карл X попытался ограничить демократические завоевания сразу же последовало восстание, приведшее к власти Июльскую монархию и восстановившее трехцветный флаг. Идеология и язык Революции вновь получили широкое хождение.

Революционный гуманизм напоминает обычно о законности применения насилия, находящегося на службе права, о равенстве, социальной справедливости, о любви к родине, о насилии, где революционер - либо действующее лицо, либо жертва, так как "выйти на улицу" означает в равной мере как пасть на ней, прокричать свой последний протест, так и победить. Но храбрость насилия - храбрость умереть или ударить другого - принимается только в том случае, когда это един?| ственный способ изменить судьбу, сделать ее более человечной, более] братской. Короче говоря, Революция - это насилие на службе у идеала, и в этом у нее много схожего с контрреволюцией. Но, с точки зрениям истории, ошибка последней заключается в том, что она обращает' своя взоры назад, стремится к старому Но возвращение к прошлому; возможно лишь на короткое мгновение. В долгосрочной перспективе действие имеет историческую значимость и продолжение только тогда, когда идет в том же направлении, что и историческое развитие, когда их скорости совпадают, а не тогда, когда делается напрасная попытка затормозить ход истории.

Наука. Научная мысль в Европе до XVIII в. - это детство современной науки: как бы преднаука (также можно говорить о пред-промышленности до наступления эпохи индустриальной революции).

Мы не будем здесь пытаться ни резюмировать развитие науки, ни определять границу, отделяющую преднауку от современной науки. Проблема невтом, как, проблема в том, почему произошло развитие научного знания исключительно в рамках западной цивилизации. Повторим чеканную формулировку химика и синолога Джозефа Нидхема, который сказал: "Европа создала не лишь бы какую науку, но мировую науку". Создала она ее почти что самостоятельно.

Вместе с тем зададимся вопросом: почему развитие науки не произошло в рамках других, более ранних цивилизаций, почему оно не произошло в рамках ислама, например?

Всякий научный подход вырисовывается в рамках общего объяснения мира. Ни прогресс, ни умозаключения, ни плодотворная гипотеза невозможны вне всеобщей системы референций, в которой можно определить свое место, где можно ориентироваться. Чередование систем объяснений мира предоставляет наилучшую основу научного развития.

История наук (и науки в целом), если посмотреть на нее со стороны, представляет собой очень медленный переход от одного общего рационального объяснения к другому общему объяснению, при этом каждое из этих объяснений принимает форму теории, вбирающей в себя все научные объяснения на данный период времени. Определенная теория существует до тех пор, пока соответствующие ее объяснения остаются в силе, а затем новые научные знания опровергают данную теорию. Тогда возникает необходимость в разработке новой теории, которая становится новой точкой отсчета.

Начиная с XIII в. и до наших дней западная наука знавала только три общих объяснения мира, три системы мироздания: систему Аристотеля, ставшую фактом научной жизни Запада с XIII в. и представляющую собой наследие прошлого; систему Декарта и Ньютона, ставшую основой классической науки и представлявшую собой (за исключением заимствований из Архимеда) оригинальное творение Запада; теорию относительности Эйнштейна, появившуюся в 1905 г. и ставшую провозвестницей современной науки.

СистемаАристотеля-это оченъь реенее наследие,остаешеесяот школы перипатетиков (IVв. до н.э.). Оно стало известно Западу со значительным опозданием, благодаря переводам в Толедо комментариев Аверроэса. В Париже оно произвело настоящую революцию. В 1215 г. программы Парижского университета были полностью изменены: формальная логика пришла на смену изучению латинской литературы, прежде всего латинских поэтов. "Философия проникает повсюду, разрушает все". Множатся переводы Аристотеля, возникает огромная масса комментариев к ним. Вследствие этого вспыхивает полемика между древними авторами и современными.

Система мира, предложенная Аристотелем, царила в Европе вплоть до XVII-XVIII вв., ее не смогли поколебать ни открытия Коперника, ни открытия Кеплера и Галилея.

Разумеется, космофизика Аристотеля полностью себя изжила. Тем не менее это физика, т.е. разработанная теория, хотя и не подкрепленная математическими расчетами. Это ни словесное продолжение здравого смысла, ни детская фантазия, но полноценная теория, т.е. учение, которое, хотя и исходит из здравого смысла, но строго и последовательно упорядочивает его" (Александр Койре).

Аристотелевское единство мира представляет собой "порядок": каждое тело находит свое место в природе и должно, следовательно, оставаться в вечном покое. Таков покой Земли в центре Космоса и его чередующихся сфер. Однако через Космос проходит серия движений: естественных движений (движение тела, падающего на землю; движение легкого тела, пламени или дыма, уходящего в небо; круговое движение звезд или небесных сфер) и принудительных движений, неестественных по своей природе, которые заставляют тело двигаться: это когда тело тянут или толкают или, наоборот, заставляют его остановиться подобно тому, как останавливают мотор. Здесь есть только одно исключение, причем немаловажное: брошенное тело, снаряд, движение которого не является естественным и в то же время не вызвано прилагаемой силой (тело не толкают и не тянут). Этот снаряд перемещается в турбулентной среде воздуха, через который он проходит. Этот ответ спасает, обеспечивает действенность данной системы, но все атаки против нее направлены на это слабое место.

Критические замечания всегда касаются вечно дискутируемого вопроса: a quo moveantur projecta? Действительно, это ставит целый ряд проблем (инерция или ускорение падения тяжелых тел), которые задавали себе уже первые парижские "номиналисты" в XIV в.: Оккам, Буридан, Оресм. Этот последний, являясь математическим гением, признавал принцип закона инерции , пропорциональную зависимость скорости от времени падения тел... Но он опередил свою эпоху.

Этот качественный "скачок" стал результатом деятельности выдающихся умов, связанных друг с другом: наука становится интернациональной, она выходит за рамки политических или лингвистических барьеров, заполняет собой все пространство Запада. Вне всякого сомнения, научному прогрессу способствовали как экономический подъем XVI в., так и распространение в ту пору достижений греческой науки, ставшее возможным благодаря изобретению книгопечатания. Работы Архимеда, например, стали известны на Западе относительно поздно, в последние годы XVI в. Вклад греческой науки трудно переоценить: путем исчисления бесконечно малых она предлагала (задумаемся о расчете пи) плодотворное понятие предела.

Тем не менее, научный прогресс был медленным. В математических науках, например, пять основных достижений (в такой последовательности их определил один из историков науки) последовали одно за другим через большие промежутки времени: аналитическая геометрия Ферма (1629) и Декарта (1637); высшая математика-Ферма (1630-1665); комбинаторный анализ (1654); динамика Галилея (1591-1612) и Ньютона (1666-1684); всемирное тяготение Ньютона (1666 и 1684-1687).

Прогресс наблюдался не только в математических науках. В астрономии, например, унаследованная от Птолемея геоцентрическая система (хотя и у греков бытовала одно время идея гелиоцентрической системы) медленно уступила место научным воззрениям Коперника (1473-1543) и Кеплера (1571-1630).

Крупным событием стало появление новой системы мира: абстрактная, геометризированная вселенная Декарта и еще в большей степени Ньютона, где все держится на законе всемирного тяготения (1687).

Эта система пережила все научные революции XIX в. вплоть до недавнего появления теории относительности Эйнштейна, которая дала новое объяснение мироздания. Те, кто учился до 1939 г., еще сохраняют в памяти ясные рамки ньютоновской вселенной.

Первенство в открытии этой геометризированной или механизированной Вселенной не принадлежит в действительности ни одному из ученых, которых мы цитировали или еще будем цитировать. Однако, не впадая в национализм, отметим вьщающуюся роль Рене Декарта (1596-1650).

Для него одного раскроем скобки. Его биографам трудно: он отличался большой скромностью, сдерживаемой чувствительностью. После 1628 г., если не считать нескольких путешествий на родину, он жил за пределами Франции, по большей части в Голландии. Умер в Стокгольме, где был гостем шведской королевы Кристины. В Амстердаме, где провелдолгие годы жизни, ему нравилось то, что он мог "неузнанным" затеряться в толпе.

Поворотные годы, 1780-1820, ставят последнюю проблему: преодоление порога на пути кдействительно современной науке.

Каким бы не были величие XVIII в., это еще не был период расцвета современной науки, с характернымдля нее языком, методами и позициями.

Что было наибольшим препятствием развитию науки в XVIII в.? Быть может, таким препятствием было четкое разделение науки на независящие друг от друга дисциплины, одни из которых находились в стадии бурного подъема (математика, химия, термодинамика, геология, экономика, хотя была ли эта последняя дисциплина в то время настоящей наукой?), а другие оставались в стадии "вялотекущего" развития или просто стагнации (медицина, биология...). Различным научным дисциплинам недоставало связей друг с другом; плохо использовались математические методы; связь с техникой была эпизодической.

Все эти трудности преодолевались медленно. Во Франции новая эпоха в развитии науки наступила только в 1820-1826 гг., когда Академия наук собрала в своих стенах "самое большое собрание блестящих ученых за всю свою историю: Ампер, Лаплас, Лежандр, Био, Пуансо, Коши..." (Луиде Бройль). Схожая картина наблюдалась во всей Европе.

Каковы же причины, способствовавшие резкому подъему научного знания в условиях рассматриваемой цивилизации именно в данный период?!

Этому можно дать очевидное материалистическое объяснение. Беспрецедентный экономический рост в XVIII в. затронул весь тогдашний мир, и Европа стала его центром. Расцвет материальной культуры и техники увеличил запросы, одновременно усилив противоречия. Чтобы соответствовать новым условиям, понадобилось развивать сотрудничество. Двигателем новых процессов являлась индустриализация, о чем пойдет речь в следующей главе книги. Рост науки и промышленное развитие стали двумя характерными особенностями Запада. Они дополняли друг друга, были неразрывно связаны между собой. Именно об этом так любил говорить Джозеф Нидэм, которого мы выше уже цитировали. В Китае наука (скорее предна-ука) стала развиваться гораздо раньше, чем на Западе. Но она не смогла получить решающего импульса для последующего развития из-за отсутствия экономического подъема, который произошел на Западе, и необходимой "капиталистической" среды, которая одна только и обеспечила бурный научный рост. Необходимость его оглушалась, впрочем, гораздо раньше, еще в период подъема средневековых торговых городов, особенно начиная с XVI в.

Весь материальный и духовный потенциал Европы способствовал росту науки, ставшей плодом развития цивилизации, которая осознала свои возможности и свою ответственность.

Индустриализация. Европа сумела решить одну из основных, поставленных перед ней историческим развитием задач: она осуществила индустриальную революцию, которая распространилась и продолжает распространяться на весь остальной мир. Этот замечательный технический прорыв есть eё творение, причем в масштабах истории цивилизаций относительно недавнее, поскольку едва насчитывает два столетия.

До той поры, в плане материалъном, Европа представляла собой слаборазвитый регион, если сравнивать ее не с тогдашним окружающим ее миром, а с тем, чем она стала позднее.

Вопросы ставятся так: каким образом ей удалось преодолеть порог индустриализации? Каким образом ее собственная цивилизация отреагировала на последствия индустриализации?

Ответ на них требует предварительных объяснений относительно положения в Европе в предшествующий индустриализации период. И в наши дни характерный для доиндустриальной эпохи экономический уклад существует во многих районах мира, которые стремятся его преодолеть.

Индустриальная революция - это сложное явление. Ни в одной стране она не происходила сразу: отдельные сектора хозяйства еще долгое время оставались неразвитыми. Даже в такой передовой стране, как Англия, промышленность отдельных районов (производство шерсти и шерстяных изделий в Йоркшире или скобяных изделий в окрестностях Бирмингема) оставалась отсталой вплоть до середины ХIХ в. Схожее неравенство в развитии промышленных отраслей можно и по сию пору увидеть в Южной Америке - оно в принципе характерно для всех стран, идущих по пути индустриализации.

Пример Европы показывает, что с самого начала промышленного развития перед обществом встают серьезные социальные проблемы. Страны, вступающие на путь индустриализации, должны пересмотреть свои социальные структуры, если они хотят избежать идеологических и революционных потрясений, которые до сих пор заставляют страдать Европу.

Всего насчитывается четыре классические промышленные революции, которые чередуются и наслаиваются одна на другую: революция, ставшая результатом изображения паровой машины; революция, вызванная открытием электричества; революция, связанная с появлением двигателя внутреннего сгорания; революция, обусловленная возникновением атомной энергетики.

Наша проблема состоит в том, чтобы увидеть - и, если можно, в деталях - начало процесса чередования этих революций. Это означает обратиться к опыту передовой в данном смысле Англии, к периоду ее истории, ограниченному 1780-1890 гг. Почему Англия стала пионером? В каких условиях это произошло? Каким в индустриальном смысле было общее положение в Европе накануне 1780 г.?

Действительно, начиная с XII в., когда произошла "первая промышленная революция" (имеется в виду появление на европейском пространстве водяных и ветряных мельниц), и вплоть до рассматриваемого периода никаких крупных технических новшеств не появлялось. Еще в XVIII в. предпромышленность Европы не располагала никакими другими источниками энергии и энергетическими ресурсами: мощность водяной мельницы составляет примерно 5 л.с; мощность ветряной мельницы даже в таких "продуваемых" странах, как Голландия, редко превышает 10 л.с, (работа ее зависит от погоды). В отсутствие значительных энергетических ресурсов и мощных машин индустриальная деятельность (несмотря на множество имевшихся мелких, хотя и талантливых, изобретений) была обречена на застой (влучшем случае на незначительное развитие). В этих условиях хозяйственная жизнь оставалась архаичной и, в свою очередь, сдерживала рост промышленности: плохие урожаи, плохой и дорогостоящий транспорт, неразвитые рынки, при избыточности рабочей силы.

Индустрии в нашем современном понимании тогда практически не существовало. Местного ремесленного производства было достаточно для удовлетворения основных потребностей населения. И только в некоторых отраслях имелись предприятия, обслуживающие более широкий рынок или выпускающие предметы роскоши. Во Франции такими предприятиями были т.н. "королевские" мануфактуры, возникшие в XVII в. Вообще текстильная отрасль занимала тогда передовые позиции, и именно с ее модернизации началась в Англии промышленная революция.

Текстильная промышленность позволяла в большей степени, чем другие отрасли, концентрировать производство, которое, впрочем, оставалось на традиционно ремесленном уровне. В XVI и XW вв., а в текстильных городах Италии и Фландрии начиная с XIII в., по инициативе богатых торговцев в городах возникали довольно крупные текстильные мастерские, магазины, надомные производства (мастер и помогавшие ему один-два подмастерья); позднее эти производства вышли за городские границы, и для надомных работ стали использовать живущих поблизости.

В документе, датируемом XVI в., говорится о торговцах Сеговии (Кастилия), которые обогатились за счет "простынного" производства: "они выступали в качестве отцов семейств, которые содержали в своем доме или за его пределами большое количество работников (иногда 200-300 человек), изготавливавших разнообразные простыни тонкой выделки".

В 1700 г. в г. Лаваль и его окрестностях в производстве полотна было задействовано 5000 рабочих (20 000, если считать и семьи), "самый богатый из которых имел добра не более чем на 100 ливров". Рядом с ними трудились ремесленники-ткачи, закупавшие нити у тор-говцев лубяным волокном, "которых называли язеалш, поскольку они питались соками ткачей". Над ними стояли 30 торговцев-оптовиков, которые и были подлинными организаторами этой индустрии: они отбеливали полотно и отправляли его за пределы города.

Эти торговцы-предприниматели типологически представляют собой то, что история называет торговым, или коммерческим капитализмом: они поставляли сырье, платили за работу, складировали товар и продавали, зачастую даже в другие страны, где на вырученные деньги закупались другие товары, приносящие прибыль.

Учитывая весьма медленные скорости транспорта того времени, каждая из таких перевозок туда и обратно занимала много времени. Например, в XV в. шерсть, промытая в Испании, отправленная для дальнейшей обработки во Флоренцию, затем вывезенная в виде дорого сукна в египетскую Александрию и обмененная там же на восточные товары, которые затем продавались в той же Флоренции или любом другом городе Европы, совершала тем самым полный торговый оборот за три года, а то и больше. Иными словами, торговая операция, приносящая прибыль, требовала долгого времени, что приводило к замораживанию значительного капитала и риску. В этих условиях торговец-предприниматель, который мог довести операцию до конца благодаря имеющемуся у него капиталу (впрочем, чаще всего он заключал соглашение с другими торговцами, чтобы минимизировать риски), имел право диктовать свои условия, являясь хозяином положения. Он брал на себя риск, но он же и получал прибыль.

В XVIII в. мануфактуры получили широкое распространение. В них уже имело место некоторое разделение труда. Статья в Энциклопедии (1761) отдавала в этом приоритет лионским шелковым мануфактурам, поскольку в них работало множество рабочих (в целом в Лионе насчитывалось 30 ООО работников шелковых мануфактур): "один рабочий делает и может всю жизнь делать одну-единственную операцию, другой рабочий - другую; из этого следует, что каждый работает быстро и умело".

Тем не менее такая организация труда встречалась пока редко. Накануне промышленной революции разбросанное ремесленное производство продолжало занимать господствующее положение.

Однако, как мы это видим в слаборазвитых странах нашего времени, экономика Европы той поры была плохо организована. В частности, аграрный сектор не позволял в полной мере обеспечить хозяйственный подъем и пожать его плоды. Рынок был слабо развитым, конкуренция - жесткой, чреватой смертельными опасностями. При малейшем кризисе все грозило кончиться крахом. Банкротства торговцев и "промышленников" были частым явлением. Так, торговый путеводитель середины XVIII в. предупреждал об опасностях "моды" на мануфактуры: "Мы видим в наших провинциях развалины бывших мануфактур и каждый год можем наблюдать, как одни разрушаются, а другие строятся только для того, чтобы вскоре последовать примеру первых".

В 1777 г. интендант Пикардии констатировал: сегодня, чтобы выжить, наемным работникам нужно платить вдвое больше того, что они получают, и тем не менее они получают столько же, сколько получали пятьдесят лет тому назад, когда продукты питания стоили вполовину дешевле; они могут себе сегодня позволить лишь половину от того, что им необходимо.

В Англии технические нововведения затронули две ключевые отрасли: текстильную и угольную. В дальнейшем они достигли и других отраслей хозяйства.

Английские рудники, в частности оловяные рудники Корнуолла, эксплуатировались уже давно и ушли глубоко под землю, постоянно испытывая на себе негативное воздействие подземных вод. Это далеко не новая проблема, о которой упоминал в своем трактате О горном деле и металлургии Георг Агрикола в XVI в. Однако возможностей гидравлических колес, используемых для откачки воды (в некотором роде прототипы помпы), оказывалось недостаточно.

Необходимость в мощных насосах привела в конечном счете к тому, что в 1712-1718 гг. здесь появились громоздкие, тяжелые и очень дорогостоящие пароатмосферные машины для откачки воды Ньюкомена. Занимаясь починкой одной из таких машин, шотландец Джеймс Уатт, работавший в университете в Глазго задумал создать собственную паровую машину, которая была бы проще и эффективнее, что и произошло в 1776 г. Можно сказать, что пар использовался еще до Уатта: с начала XVIII в. он приводил в движение машины, которые применялись гораздо чаще, чем мы сейчас думаем (это доказано недавними исследованиями). Во Франции некоторые из таких машин работали уже в 1750 г., в частности, в угольных шахтах Анзена. Но настоящий прорыв произошел в 1770 г. (первая самоходная повозка, пароход Беньо и Жоффруа).

До середины ХIХ в. (до появления железных дорог) текстильная промышленность оставалась ведущей отраслью: за ней следовали промышленные предприятия по производству предметов первой необходимости и предметов роскоши.

Согласно Максу Веберу, темпы развития текстильной промышленности определяли все материальное прошлое Запада: сначала это была эпохальна (Карл Великий носил полотняную одежду); затем эпоха шерсти; вслед за тем эпоха хлопка, которую лучше бы назвать эпохой бешеной популярности хлопка в XVIII в. Именно в "хлопковый" период появились первые фабрики в прямом значении этого слова. Находясь в тесной зависимости от состояния торговли с Индией, Африкой, Америкой (там выращивание хлопка обеспечивалось использованием труда черных рабов), хлопок получил распространение прежде всего в крупных колониальных портах или в их окрестностях (Ливерпуль, Глазго). Развитию производства тканей из хлопка способствовали как рост этих городов, так и накопленные в них капиталы. Нет ничего удивительного в том, что связанные с хлопком отрасли промышленности стимулировали технические усовершенствования.

Появились новые машины, каждая из которых получала свое собственное название вроде самолетного челнока для ручного ткацкого станка Джона Кея (1733). Во Франции вершиной технических достижений в этой области стало изобретение Жаккаром механизма ткацкого станка для выработки крупноузорчатых тканей (1804-1808).

Отсюда первое объяснение: экономический подъем стимулировал рост той или иной отрасли промышленности, становящейся передовой; технические новшества возникали в ответ на запрос промышленности. Все происходило эмпирическим путем, спонтанно.

В XVIII в. развитие науки стало очевидным. Однако в целом речь шла о науке фундаментальной, теоретической, не приспособленной к ремесленной технике, которая ничего от нее и не требовала.

В конце XVIII в. ситуация изменилась. Отныне промышленность стала обращать свои требования непосредственно к науке, какбы "через голову" собственно техники.

Так, Джеймс Уатт (1736-1819) не был только ремесленником - он обладал характерным для ученого мышлением, был и инженером и химиком. Джозеф Блэк (шотландец, род. в Бордо в 1728 г., ум. в Эдинбурге в 1799 г.) был настоящим ученым, профессором кафедры химии в Эдинбургском университете, автором известных работ о щелочах; именно он, открыл существование скрытых теплот парообразования, которое легло в основу построенной Уаттом паровой машины.

Еще до начала промышленной революции Англии удалось достичь политическогоравновесияблагодаряпроизошедшейздесъ"буржуазной" революции (Славная революция) 1688-1689 гг. В стране были созданы предпосылки для развития капиталистического строя (основание Английского банка, 1694 г.), и национальная экономика смогла воспользоваться капиталовложениями, которые осуществлялись в общих интересах (дороги, каналы: в XVQI в. наблюдался "бум строительства каналов").

Английская революция шла в направлении общего экономического подъема XVIII в., затронувшего весь мир.

Английская промышленная революция произошла в два этапа: сначала в производстве хлопчатобумажной продукции(1780-1830), а затем в металлургической промышленности. Второй этап был предопределен строительством железных дорог, что стало возможным благодаря денежным средствам, полученным в результате первой - "хлопковой" - революции. Именно второй этап оказался решающим, но путь для него был открыт первым. Вот почему именно к хлопковой ин-дустриинужновернутъся, если мыхотимдатъоценку первому промышленному подъему.

Мода на хлопковые изделия охватила всю тогдашнюю Европу, включая и Англию. Страна долгое время ввозила хлопчатобумажную пряжу и ткани из хлопка (индийские ткани), которыми она снабжала европейские, и не только европейские рынки. Успехи в торговле этим товаром побудили английских промышленников комировать эти ткани. Широко используя технические достижения, хлопчатобумажная промышленность продолжала развиваться, прежде всего из-за огром-d ного спроса на эти ткани на африканском побережье (раб назывался] здесь "штука" - "штука из Индии", поскольку за одного раба давали: штуку ткани при обмене); затем на бразильском рынке (англичане монополизировали его в 1808 г.) и двумя годами позже на рынках испано-говорящей Южной Америки. Позднее произведенные в Англии ткани начали конкурировать с местными тканями на рынках самой Индии, что привело к разрушению ее ткацкой промышленности. Изделия из хлопка из Англии проникли также на рынки Средиземноморья. В период 1820- 1860 гг. продажа британских тканей в мире продолжала увеличиваться. Если в 1720 г. английские фабрики потребляли хлопка на 2 миллиона дЬунтов, то в 1850 г. уже на 366 миллионов!

Это имело многочисленные последствия. Вслед за изделиями из хлопка на мировые рынки начали проникать идругие английские товары. Англия стала вытеснять другие страны с мировых рынков. Проникновению английских товаров способствовала агрессивная торгово-промышленная экспансия.

Развитие металлургической промышленности произошло гораздо позже. Эта отрасль производства, во всяком случае вплоть до ХIХ в., зависела исключительно от войны. "Производство чугуна в XVIII в. идентифицировалось с производством пушек", - писал один англичанин в 1831 г., но пушки в Англии устанавливались почти исключительно на кораблях, поскольку страна редко вела сухопутные войны. В XVIII в. Англия производила меньше металла, чем Франция или Россия, зачастую импортируя его из Швеции или той же России. Такое выдающее техническое открытие, как литье с использованием кокса, сделанное еще в XVII в., использовалось крайне мало. Долгое время при производстве чугуна продолжал использоваться древесный уголь.

Строительство железных дорог (1830-1840), которое требовало много железа, чугуна, стали, все изменило. Англия начала строить железные дороги не только у себя в стране, но и в заморских колониях. Кроме того, появление пароходов с металлическим корпусом превратило судостроение в огромную металлургическую отрасль. Только тогда хлопок перестал быть ключевой отраслью экономической жизни Великобритании.

В других европейских и неевропейских странах индустриализация проходила в разное время и в разных контекстах. Однако в целом она протекала схожим образом, хотя общества, экономики и даже цивилизации были различными. Каждая промышленная революция воспроизводила примерно ту же единообразную, довольно простую "модель", как любят говорить экономисты, хотя и в других масштабах, соответствующих конкретной экономической реальности.

В Западной Европе после "взлета" железных дорог (т.е. подъема металлургии, угледобывающей промышленности - тяжелой индустрии в целом) последовал подъем в сталелитейной промышленности, судостроении, химической промышленности, электротехнике и станкостроении. В России та же эволюция произошла гораздо позднее. В Швеции основную роль играли целлюлозобумажная промышленность, деревообработка и металлургия. В целом можно сказать, что западный мир достиг своей индустриальной зрелости в первые годы XX в. Англия, проделавшая тот же путь еще в 1850-е годы, оказалась в результате в равном положении со своими партнерами.

Таким образом, различные национальные экономики, находящиеся в относительно уравновешенном состоянии, достигшие определенного уровня изобилия, оказываются в ситуации, когда промышленная экспансия перестает быть основной целью развития. В каком направлении двигаться дальше, куда продолжать вкладывать высвобождающиеся средства? Оказавшись перед выбором (отныне появилась возможность такого выбора), индустриальные общества поступают по-разному. От их ответа зависит их нынешняя и будущая история. Нетрудно догадаться, что выбор каждое общество делает в зависимости от особенностей своей цивилизации, при этом безразлично, является ли мотивация сознательной или нет.

В Западной Европе время выбора настало позднее из-за двух мировых войн и необходимости восстановления народного хозяйства после военной разрухи. Создание общества массового потребления началось здесь после 1950 г., но процесс сдерживался политикой правительств и социалистической традицией. Во Франции, например, был принят целый ряд социальных законов, в частности о бесплатном образовании и медицинском обслуживании населения в рамках "социального обеспечения". В итоге замедлилось развитие целых отраслей хозяйства, что было вызвано как стечением обстоятельств, так и опасениями из-за возможного отказа от традиционных привычек.

К тому же отдельные регионы развиваются неравномерно. Подобно американскому Югу, который и после 1900 г. отставал в развитии, обширные районы Европы демонстрируют те же признаки: Юго-Запад и Запад Франции, Юг Италии, Иберийский полуостров, за исключением промышленных центров Барселоны и Бильбао, социалистические республики в целом (за исключением СССР, Чехословакии и Германской Демократической Республики), часть Балканского полуострова, Турция...

Короче говоря, по-прежнему существует разделение на две Европы, о котором еще в 1929 г. один журналист говорил так: одна часть Европы - это двуколка, а другая - паровая повозка.

Финансы. Кредиты. Капитализм, а точнее некий капитализм, существовал всегда, даже во времена древнего Вавилона, в котором имелись свои банкиры, торговцы, продающие и покупающие товары в дальних странах, а также необходимые инструменты кредита: переводные и простые векселя, чеки... В этом смысле история капитализма идет со времен "от Хаммурапи до Рокфеллера".

Но даже в XVI-XVII вв. кредит в Европе был развит слабо. В XVIII в. он получил большое развитие, поскольку этого требовали торговля с Индией (индийские торговые компании) и Китаем (развитие Кантона), а также зарождающийся международный капитализм, представленный в крупнейших торговых центрах Европы. В ту эпоху, однако, настоящие финансисты еще не занимались ни торговлей, ни промышленностью: они манипулировали деньгами, находились на службе у различных государств.

Индустриализация привела к быстрому развитию банковской и финансовой деятельности. Это развитие было столь мощным, что финансовый капитализм сначала вместе с промышленным, а затем и самостоятельно забрал в свои руки все рычаги экономической деятельности.

Во Франции и Англии господство финансового капитала стало заметным после 1860 г. Старые и новые банки умножали свои представительства, специализировались (кредитные учреждения, депозитные и деловые банки). Чтобы проследить за модернизацией банковского дела, достаточно проанализировать пример французского банка Лионский Кредит, основанного в 1863 г.; в США столь же интересна история банкирского дома Моргана, о котором мы еще будем говорить; типична и история возникновения международной сети банков Ротшильдов. Банки повсюду создавали широкую сеть клиентов, "использовали средства вкладчиков", привлекали "спящие, бедные вклады", иногда даже совсем незначительные. Началась "погоня за акциями". В сети банкиров попадали самые разнообразные промышленные предприятия, железные дороги, судоходные компании. Финансовый капитализм быстро становился международным. Что касается Франции, то ее банки погнались за казавшимися "легкими" иностранными деньгами, что оказалось опасным делом, пример чему русские займы... Тем не менее еще вчера иностранные займы являлись важным источником доходов для французской экономики, поскольку благоирштяыйрасчетныи балйнсуравновешивалдефицитный/яорго-вый баланс. Иностранные займы способствовали также техническому переоснащению большой части Европы после 1850 г. и Нового Света.

Колониализм. Под словом "колониализм", которое само по себе требует поясне-"; ния, мы понимаем всю европейскую экспансию начиная по меньшей мере с 1492 г.

Безусловно, эта экспансия оказалась благоприятной для Европы. Она предоставила в ее распоряжение новые пространства, куда она могла посылать излишек своей рабочей силы, богатые цивилизации, ресурсы которых можно было эксплуатировать, чем она не преминула воспользоваться. Начиная с ХII в., основными вехами такой эксплуатации были приток американских "сокровищ" (золотые и серебряные слитки); вторжение в Индию после победы при Плесси (23 июня 1757 г.), открывшей англичанам дорогу в Бенгалию; насильственный захват китайского рынка после "опиумной войны" (1840-1842); раздел Африки в Берлине в 1885 г.

Для Европы это означало оживление торговой деятельности вначале для жителей Иберийского полуострова и Нидерландов, затем для англичан, а в целом определенное усиление капиталистических тенденций, что способствовало индустриализации. Европа получила много избыточных ресурсов от этих далеких земель.

Эти избыточные ресурсы сыграли свою роль. Одержавшая за морями победы Англия не случайно получила выгоду от первого промышленного "взлета". Однако, по нашему мнению, индустриальная революция, в целом усилившая Европу и повысившая ее престиж, необязательно определяла затем масштабы колониального фактора. Так, промышленный подъем Франции не зависел от ее присутствия в Сенегале, от ее прихода в Алжир (1830), Кохинхину (1858-1867), Тонкий иАннам (1883).

Совсем иначе следовало бы оценивать колониализм, если смотреть на него под углом гуманности или морали. В этом случае все гораздо сложнее, ответственность и вина разделяются. Вчерашний колониализм имеет свои позитивные и негативные моменты, причем как с той, так и с другой стороны. Одно мы знаем наверняка: история такого колониализма - это прошлая история, и она уже завершена.

Социализм и индустриальное общество. В заслугу Западу нужно поставить то, что он искал эффективные ответы на многочисленные, непростые социальные и человеческие вопросы, поставленные индустриализацией. Если бы не предшествующие злоупотребления в использовании этого понятия, то можно было бы сказать, что Запад создал социальный гуманизм.

Поиски адекватного ответа на вызовы индустриализации продолжались в течение ХIХ в., о котором можно сказать, что это был грустный, полный драматических событий и гениальный век. Грустный, если думать об уродливости повседневной жизни в нем; драматический, если помнить о череде потрясавших его восстаний и войн; гениальный, если иметь в виду научно-технический и даже социальный (хотя и в меньшей степени) прогресс, ознаменовавший данное столетие.

Сегодня, по прошествии ХIХ в., мы пожинаем плоды его свершений: спокойное, допускающее улучшения социальное законодательство пытается обеспечить лучшую долю все большему числу людей и тем предотвратить революционные потрясения.

Добиться социальных завоеваний оказалось нелегко, но сделать это было необходимо. По сути это была тяжелая битва, в которой можно выделить три фазы:

а) революционная и идеологическая фаза - фаза социальных реформаторов, пророков (если воспользоваться определением, которое им дали их многочисленные враги). Она продолжалась с 1815до 1871 г., т.е. с момента падения Наполеона до Парижской Коммуны. Самым бурным в этой фазе был 1848 г. - год революций;

б) фаза организованнойрабочей борьбы (рабочие профсоюзы и партии). Начавшись еще задолго до трагической весны 1871 г., она длилась до 1914 г.

в) политическая, государственная фаза. Государство после 1919 г., а точнее с 1929 г. взяло в свои руки осуществление социальных программ, которые оно успешно продолжило с 1945- 1950-х годов вплоть до нашего времени, чему способствовал общий рост материального благосостояния.

Эта схема предполагает, что социальные требования, выдвигавшиеся в процессе индустриализации, часто меняли тон и смысл в зависимости от колебаний материальной жизни: пылкие в периоды экономических спадов (1817-1851; 1873-1896; 1929-1939); более умеренные в периоды экономических подъемов (1851 - 1873; с 1945 г. и до наших дней). Говоря о Германии, один историк так сказал о колебаниях социальных требований: "В 1830 г. в Германии слово "пролетариат" было еще не известно, а в 1955 г. его уже едва знали".

Государство перестало быть мишенью выдвигаемых требований, и] они стали обращаться к обществу: речь шла о том, чтобы понять его, излечить от социальных язв, улучшить.

Новая программа потребовала нового языка. С появлением таких слов, как индустриальный,  индустриальное общество, пролетариат, массы, социализм, социалист, социалистический, капиталистический, капиталист, капитализм, коммунистический, коммунист, коммунизм, заново формулировалась революционная идеология.

Первенство в образовании слова индустриальный (образованного от существительного "индустрия") принадлежит графу Сен-Симону; ему же, безусловно, принадлежит и авторство понятия индустриальное общество, которое широко использовали Огюст Конт, Герберт Спенсер и др. В понимании О. Конта, индустриальное общество пришло на смену военному обществу. Если последнему была свойственна воинственность, то индустриальное общество должно было бы быть более мирным. Спенсер, со своей стороны, не дал подтверждения такой оценки, в чем оказался прав. В 1828 г. слово пролетариат нашло свое место в словаре Академии, Слово масса в единственном и особенно множественном числе стало ключевым словом, "терминологическим симптомом эволюции, значение которого стало окончательно понятно в царствование Луи Филиппа". В 1828 г. Ламартин заявил: "Я инстинктивно чувствую массы, вот в чем мое единственное политическое преимущество". Луи Наполеон Бонапарт писал в своем Распространении пауперизма* (1844): "Сегодня господство каст закончилось, править можно только с массами".

Когда говорили о массах, имели в виду прежде всего городские, рабочие, бедные и эксплуатируемые массы. Отсюда возникла идея о том, что основной характеристикой эпохи было противостояние классов, которое Маркс назвал "борьбой классов". Борьба классов - это древний феномен, который наблюдался во всех материально развитых обществах прошлого. Но нельзя отрицать того факта, что в XLX в. это явление усилилось, стало осознанным.

Слова социализм, социалист и социалистический стали популярными в 1830-х годах. То же можно сказать и о слове коммунизм, который подразумевал не совсем ясное экономическое и социальное равенство. Луи Огюст Бланки, этот "генерал революционных масс", писал, что "коммунизм - это защита индивидуума". Слово капитализм появилось сначала у Луи Бланка (Организация труда, 1848- 1850), затем у Прудона (1857) и в словаре Ларусса (1867), но настояшая мода на него пришла в начале XX в. Слово капиталист более живое. В 1843 г. Ламартин восклицал: "Кто узнает Революцию в наших руках? Вместо свободного труда и свободной индустрии Франция продана капиталистам!" Другие новообразованные слова не получили такого распространения: имеются в виду слова буржуазизм и солЛектизм.

В феврале 1848 г. вышел в свет Коммунистический Манифест Карла Маркса и Фридриха Энгельса, остающийся и по сей день библией коммунистического будущего.

Внимательно следуя длинному списку реформаторов первой половины ХIХ в., мы можем составить таблицу во времени и пространстве. Она хорошо отражает главенствующую роль трех крупных регионов, сталкивающихся с проблемами индустриализации: Англия, Франция, Германия...

Она показывает основополагающий вклад Франции (к этой проблеме мы вернемся чуть позже) в разработку данных идей. Наконец, она подчеркивает приоритет графа Сен-Симона. Это был особый человек, немного безумный, но, безусловно, гениальный, и именно он стоял у истоков всех социальных, социалистических и несоциалистических идеологий, прежде всего французской социологии (Георг Гурвич). Его влияние заметно даже в трудах другого гиганта мысли - Карла Маркса, который, впрочем, был намного более крупной фигурой: будучи еще совсем молодым, Маркс познакомился с трудами Сен-Симона и впоследствии черпал в них множество идей и аргументов.

Если исключить прародителя, т.е. Сен-Симона, то социальные реформаторы могут быть сгруппированы по трем возрастным категориям: родившиеся в три последних десятилетия XVH.I в. (Оуэн, 1771; Фурье, 1772;Кабе, 1788;Конт, 1798); те, кто родился в первое десятилетиеХГХ в. (Прудон, Консидеран, Луи Блан); неоднородное поколение) Маркса (1818), Энгельса (1820) и Лассаля (1825). Завершает список' группа немецких деятелей. Принято говорить, что гибель надуэли Лассаля (1864) привела к исчезновению единственного человека масштаба Карла Маркса, который мог бы потягаться с ним в известности. Но гораздо разумнее связывать известность последнего с мощью созданного шя. Капитала (1867).

Мы не будем рассматривать этих "философов масс" поодиночке. Все они анализировали "общество в становлении" (эта красивая формулировка принадлежит Сен-Симону). Предложенный ими анализ - это способы лечения, терапевтические средства. Сен-Симон и его ученики (Анфантен, Шевалье, которые сделали себе состояния во времена Второй империи) считали, что нужно обратить внимание на организацию производства. Они полагали, что Французская революция, которую они, впрочем, не любили, "умерла" потому, что не сумела организовать свою экономику. Фурье, который также ненавидел Французскую революцию, считал, что нужно уделять особое внимание организации потребления.

Барбес и Бланк, Луи Блан и Прудон оставались верны принципам 1789 г.; первые два были скорее людьми действия, а два других думали, что необходимо "дополнять и улучшать принципы". В. Консидеран, со своей стороны, отвергал их, хотя и не так резко, как это делал его учитель Фурье.

За исключением Маркса, наиболее оригинальным из этих мыслителей был Прудон, приверженный свободе до такой степени, что проповедовал анархию в противовес ценностям государства и христианства; искавший социальную диалектику, которая могла бы способствовать постижению живого общества, создавая на наших глазах его противоречия. Именно эти противоречия необходимо решить, чтобы воздействовать на социальные механизмы, которые эти противоречия порождают. Все это научные рассуждения, далекие от религиозных или чисто идеологических. Они противоречат духу основателей фаланстеров (Оуэн, Кабе, Фурье), а также духу революционеров и Маркса.

Безусловно, Франция была родиной Революции с большой буквы, Великой революции. Она была также страной, где разразились революции 1830 и 1848 гг., и даже в 1871 г., оставшись одна и оказавшись побежденной иностранным врагом, она сумела разжечь революционный костер Парижской Коммуны.

Но при всей ее оригинальности, Франция как страна социалистических идей является лишь одной из нескольких стран, столкнувшихся с последствиями индустриализации. Как и за рубежом, реформистская и революционная мысль была здесь уделом прежде всего интеллектуалов, в массе своей выходцев из привилегированных социальных слоев населения. Как и в других странах, эти идеи обрели силу и стали жизненными только тогда, когда они проникли в рабочую среду, стали проверяться действием. Но мысль здесь "заработала" раньше, была более бурной, чем в других странах, хотя сам процесс индустриализации начался в стране позднее, чем в Англии (французский "взлет" наблюдался между 1830-1860 гг.).

Это так, но сама теория "взлета" слишком упрощает происходившие процессы. Она указывает момент (час X), когда индустриальное развитие резко идет вверх. Но так ли уж четко можно определить этот момент? Верить в это - значит недооценивать весь предыдущий - инкубационный - период. Во Франции, в период между 1815- 1851 гг., довольно высокие годовые темпы промышленного роста (2,5%) были определены только в недавних исследованиях. Эти темпы роста оказались достаточными для стимулирования городского развития, наблюдавшегося с XVIII в., для трансформации старого общественного уклада, а также для того, чтобы придать стране, пережившей потрясения Революции и последовавших за ней войн, вид разрушающегося здания, который так поражал современников.

Быстрый рост городов сам по себе вызывал резкое ухудшение условий жизни в них у всех внимательных наблюдателей - от Бальзака до Виктора Гюго - складывалось именно такое впечатление. Нищета, нищенство, разбой, мелкая преступность, бездомные дети, эпидемии, общий рост преступлений - все эти негативные явления усиливались по мере скапливания наемных работников в узком просгрансгве, ограниченном городскими стенами. Приток сельских жителей в крупные города не прекращался.

Создается впечатление, что городское общество в этот период испытывало шок от развития промышленности: с одной стороны, это развитие было привлекательным для горожанина, с другой - ему не удавалось вывести городское общество из прежнего состояния, удавалось даже обеспечить жителей городов всем необходимым дли жизни. Впрочем, эта нищета городов той поры была, быть может, ни* чем не хуже, чем нищета тогдашней деревни. Но в городах особо тревожным было зрелище бедственного положения жертв индустрии, ко*| торая, предоставляя людям работу, была равнодушна к условиям иэ существования.

Западная европейская цивилизация.

Эволюция социальной сферы затронула всю Европу, она прошла повсюду примерно те же этапы, во всяком случае в трех основных европейских странах-Англии, Франции и Германии, а также в близких им Нидерландах, Бельгии, скандинавских странах, Швейцарии. За пределами этих привилегированных стран отставание в социальной области заметноещеисегодня.

В Англии тред-юнионы (профсоюзы) в массе своей начали создаваться с 1858- 1867 гг. С момента создания они начали выступать за от-менут.н. закона "О хозяевахи слугах". Первый конгресс тред-юнионов прошел в 1866 г. Профсоюзы той поры объединяли только квалифицированных работников.

Во Франции в тот период не было ничего позитивного, за исключением закона о профессиональных союзах, который разрешил проведение забастовок, не имеющих противозаконного характера. В 1865 г. в Париже открылось представительство (бюро) Французской секции Интернационала (первое было создано в Лондоне в 1864 г.), а в 1868 г. другое бюро открылось в Лионе. Вторая империя в этом смысле была одновременно "прогрессивной и сковывающей": она улучшала положение рабочих масс" но одновременно ограничивала свободы трудящихся.

В Германии наблюдалась схожая картина: ситуация прояснялась медленно. Лассаль создал в 1862 г. в Лондоне Allgemeiner Deutscher ArbeIIer Verein (Всеобщий германский рабочий союз). Через семь лет на съезде в Эйзенбахе была образована Социал-демократическая рабочая партия марксистской ориентации.

В Англии основанная Гайндманом в 1881 г. демократическая федерация начала пропагандировать "социалистические" идеи в рабочей среде, до того времени с недоверием относившейся к политике. Одновременно с началом политизации трудящихся профсоюзное движение (начиная с 1884 г.) начало охват наиболее обездоленных категорий рабочего класса: неквалифицированных рабочих. Однако историческая забастовка лондонских докеров произошла только десять лет спустя. В 1893 г. возникла Независимая лейбористская партия (independent Labour Party); через пять лет - Всеобщая федерации) профсоюзов. Успехи лейбористов на выборах привели к появленщ "радикального" правительства в 1907 г. Был принят целый ряд соци альных законов. Наметились контуры новой, современной Англии.

Во Франции проходили схожие процессы: в 1877 г. Жюль Гед оснвал первую социалистическую газету Равенство, а еще через два года - Французскую Рабочую партию. Закон 1884 г. официально признал профсоюзы. С 1887 г. начали появляться Биржи труда. В 1890 впервые был отмечен Первомай, ставший праздником Труда. В 1893 х социалист Жан Жорес впервые был избран депетатом Национального Собрания страны. В 1895 г. была основана Всеобщая конфедерация труда. В J 901 г были созданы две социалистические партии: партия Жюля Геда (Социалистическая партия Франции) и партия Жореса (Французская социалистическая партия). В J904 г. увидела свег газе-; та Юманите. В 1906 г. существовавшие до этого времени две соци-: алистических партии слились в одну - Объединенную социалистическую партию.

В Германии социалистов преследовал Бисмарк. Начиная с 1883 г. так называемый государственный социализм начал принимать меры социальной направленности. После отставки Бисмарка вновь появились профсоюзы, объединив ими более миллиона членов. Они добились и большого политического успеха: 3 млн голосов на выборах 1907 г. и 4,245 млн голосов на выборах 1912 г.

В этих условиях, не преувеличивая значение Второго Интернационала после 1901 г., оправданным кажется утверждение, что накануне 1914г. Запад был не только накануне войны, но и накануне социализма. Социализм близко подошел к завоеванию власти, к модернизации Европы (если бы это тогда случилось, то современная Европа могла бы быть более передовой, чем ныне). За несколько дней, за несколько часов война разрушила эти надежды.

Огромной ошибкой европейского социализма той поры было то, что он не сумел остановить разгоравшийся конфликт. Это понимают даже те историки, которые благожелательно относятся к социализму и которые хотели бы знать, кто же в действительности несет ответственность за "кардинальный поворот" в рабочей политике. Двадцать седьмого июля 1914 г. в Брюсселе состоялась встреча секретарей французской Всеобщей конфедерации трудаЖуо иДимулена и секретаря немецкого национального профцентра К.Легиена. Была ли эта встреча случайной беседой в кафе, где собеседники просто обменялись мнениями и выразили свое сожаление происходящим? Этого мы не знаем, как не знаем подоплеки последнихдемаршей Жана Жореса, которые он предпринял в день своей смерти (Жорес был убит 31 июля 1914 г.).

Сегодняшняя Европа, во всяком случае ее приверженная социализму часть, создавалась медленно, поэтапно, посредством побед на выборах, законов, благодаря созданию сначала во Франции (1945-1946 гг.), а затем и в Англии системы социального обеспечения. Общий рынок, принимая решение о расширении европейской шестерки, также признал равенство государств в том, что касается их обязанности брать на себя социальные расходы.

Единство Европы. Европа имеет общую судьбу предопределенную господствующей в ней религией, ее рационалистическим мышлением, эволюцией науки и техники, склонностью к революциям и социальному равенству, выдающимися достижениями. Тем не менее нетрудно выйти за пределы этой "гармонии" и обнаружить имеющиеся здесь подспудные национальные различия. Их множество, они сильны и необходимы. Они существуют и внутри одной нации: между Бретанью и Эльзасом, Югом и Севером Франции; между южной Италией и Пьемонтом; между Баварией и Пруссией; между Шотландией и Англией; между Фландрией и Валлонией; между Каталонией, Астурией и Андалусией. Однако эти различия обычно не используются в качестве аргументов, чтобы отрицать национальное единство стран.

Вместе с тем национальные особенности отдельных стран не могут служить и делу отрицания общеевропейской реальности. Каждое государство всегда стремилось создать собственный культурный мир, и такая научная дисциплина, как "психология народов", с удовольствием занималась анализом различных национальных цивилизаций.

Под блестящими составляющими мы понимаем согласие, гармонию, которые в плане культуры, вкусов и разума придают европейской цивилизации братский, почти однообразный вид: создается впечатление, что вся цивилизация озарена одним и тем же светом.

Означает ли это, что все европейские нации имеет одну и ту же культуру? Конечно, нет. Но всякое движение, возникшее в какой-то точке пространства, имеет тенденцию охватить все пространство разом. Мы говорим: тенденцию, и не более. То или иное достижение культуры может столкнуться с неприятием в той или иной части Европы, или наоборот, как это часто случалось, выйти за пределы континента, перестать быть сугубо "европейским" достижением, чтобы превратиться в "общемировое". И тем не менее в целом части европейского культурного пространства связаны между собой и выступают как единое целое в глазах остального мира.

Так исторически сложилось, что каждая строящаяся в Европе крепость, каждый княжеский дворец, собор притягивали к себе художников (в смысле - деятелей искусства) со всего континента. В качестве примера возьмем Дижон, столицу герцогов Бургундских и Клауса Слютера в XV в. Одних только путешествий итальянских художников эпохи Ренессанса достаточно для того, чтобы понять, как достижения художественной школы, возникавшей в одном городе, становились достоянием художественной школы другого города. Фреску, которую начинал создавать один художник, мог закончить другой; в строительстве того или иного собора могли принять участие поочередно множество разных архитекторов. Так, церковь Санта Мария дель Фьоре во Флоренции строилась по одним архитектурным чертежам, а ее купол был воздвигнут благодаря стараниям и смелости Брунеллески.

Свою роль играли требования роскоши, каприз государя или богатого торговца: без этого трудно понять, как достижения искусства получали столь быстрое распространение в эпоху, когда средства сообщения были еще медленными и не столь доступными, как сегодня. В XV, XVI вв. итальянские мастера (те самые, кого Франциск I приглашал к своему двору) были учителями всей остальной Европы. В XVIII в. их заменили французские мастера, носители классического искусства, которых можно было увидеть даже в далекой России...

Единство в Искусстве. Европа всегда знавала приливы художественной моды, варианты которой медленно достигали расцвета и также медленно уступали место другим. Достижения искусства известны всем: романское кусство, готическое искусство, искусство барокко, классическое ио кусство...

Поражает хронологическая глубина каждой художественной эпохи. Так, готическое искусство господствовало на протяжении почт трех веков, хотя в южной части континента оно не распространилoсь южнее Бургоса и Милана, поскольку настоящее Средиземноморье не относилось к нему благосклонно. Напротив, еще в начале XVI в. Beнеция оставалась городом готической архитектуры, хотя и на свой; оригинальный манер. К 1550 г. Париж также оставался готическим. Архитектура Возрождения встречалась довольно редко: строящийся Лувр, ныне исчезнувший Мадридский дворец, Фонтенбло, где работал Приматис и куда приехал умирать Леонардо да Винчи. С начала XVI вв. все большую популярность приобрел стиль барокко, возникший одновременно в Риме и Испании и являвшийся продуктом Контрреформации (об этом говорит его прежнее название - искусство иезуитов). Отметим, что этот стиль "захватил" и протестантскую Европу. Он также получил большую популярность на востоке 'континента: в Вене, в Праге и Польше.

В XVIII в. быстрое развитие получила национальная французская архитектура. Чтобы понять урбанизацию, которая в значительной мере изменила облик наших городов (Бордо, Тур), нужно посмотреть на архитектурный облик Ленинграда (Санкт-Петербурга), построенного на пустом месте, где отсутствовали какие-либо постройки, могущие стеснить свободу архитекторов. Он остается, безусловно, самым красивым городом XVIII в., в высшей степени выражающим наше понимание перспективы и городского ансамбля.

Сложно в нескольких словах рассказать об истории музыкальных инструментов и технических достижений 8 музыке, которыми в Европе были отмечены последовательно сменявшиеся эпохи. Вначале это были музыкальные инструменты, пришедшие к нам со времен античности - от флейты до арфы, затем к ним добавились орган, клавесин, скрипка, которая популярностью своей обязана итальянским виртуозам (хотя смычок в его нынешнем виде появился только в XVIII в. благодаря французу), фортепьяно и т.д.

Чередование музыкальных форм связано, конечно же, с развитием музыкальных инструментов. В Средние века пение с аккомпанементом или без него было господствующей формой музыки. Полифония, возникшая в IX в., использовала орган для сопровождения литургического пения в его низких октавах. В XIV-XV вв. возникло Новое искусство флорентийцев - многоголосное пение, в котором музыкальные инструменты участвовали наравне с голосами. Это "новое искусство" достигло совершенства в музыке а капелла Палестрины (1525-1594).

Но постепенно вокальная музыка уступала место инструментальной, что стало особенно заметным после появления смычковых инструментов. Речь шла о зарождении концертной музыки, камерной музыки, написанной для небольшого числа инструментов, например квартета. Вначале под камерной музыкой подразумевали светскую, придворную музыку, которую противопоставляли музыке церковной. Такие музыканты, как Знрико Радеска или Карло Фарина, были "камерными" (придворными) музыкантами. Камерная музыка - это был прежде всего диалог, искусство особого рода разговора. Колыбелью этой музыки стала Италия с ее кончерти Гроссии: сначала группы инструментов говорят между собой, затем один инструмент дает ответ всему оркестру (Корелли, 1653-1713, был первым музыкантом, исполнявшим сольные партии, но подлинным мэтром всегда считался Вивальди, 1678-1741). Германия отдавала предпочтение сонате (два инструмента, а иногда один). Во Франции была популярна сюита, в которой гибко сочетались различные танцевальные движения.

Появление симфонии означало возникновение крупной оркестровой музыкальной формы, крупной не только из-за числа исполнявших ее музыкальных инструментов и используемых музыкальных средств, но и из-за числа слушателей. В XVIII в. Стамиц начал представлять форму сонаты как симфонию. В следующем веке, в эпоху романтизма, музыка эволюционировала в направлении увеличения оркестра, усиления роли солиста, совершенствования виртуозности исполнения (Паганини, Лист).

Особо следует выделить итальянскую оперу, родившуюся во Флоренции в конце XVI в. Она получила распространение не только в Италии, но и в Германии и во всей Европе (Моцарт, Гендель, Глюк создавали вначале итальянские оперы); позднее появилась так называемая немецкая опера.

Что касается живописи, то ее эволюция - хотя в этом случае более уместно говорить о революции - захватила всю Европу: даже когда течения в живописи противоречат друг другу, то эти противоречия остаются едиными для всей Европы. В истории европейской живблис было, по всей видимости, две крупнейшие революции: итальянская революция эпохи Возрождения, когда живописное пространств стало пространством геометрическим, что произошло задолго до крытий Галилея и Декарта, которые "геометризировали" мир: втора революция произошла во Франции в конце XIX в. и затронула субстанцию живописи. Она привела к возникновению кубиз" и абстрактной живописи. Когда мы говорим о Франции и Италии, делаем это только, чтобы сказать о "колыбели": но если говорить о наиболее крупных именах в живописи и о новаторах, то в обоих случаях мы увидим общеевропейский характер данных революций. Сегодня правильнее говорить о западной живописи, поскольку она выгпл| за пределы Европы.

По правде говоря, любой крупный европейский город, если посмотреть на его архитектурный облик или на его музейные собрания предлагает нашему взору схожую стратификацию, одинаковые художественные пласты. И даже если один город по преимуществу бароч ный, другой ближе по своей архитектуре к эпохе Ренессанса, а трети! являет собой пример архитектуры классицизма, если Венеция гордится своей характерной готикой, а Падуя - романской архитектурой, все равно, любой европейский житель повсюду находит архитектуру ные формы, которые он знает, понимает, считает своими.

Трудно сказать о любой европейской нации, что именно ей принадлежит заслуга того или иного научного открытия: каждое научное открытие подготавливалось одновременно повсюду, происходило поэтапно, вызывая интерес всех ученых Европы.

Можно воспользоваться любым примером для иллюстрации этого положения. Возьмем научную революцию, произведенную Кеплером, о которой прекрасно написал Александр Койре в своей книге, вышедшей в 1962 г. Кеплер (1571- 1630) тесно связан со своими единомышленниками, со своими предшественниками (прежде всего с Коперником), со своими современниками (с Галилеем) и учениками. Если мы начнем искать на карте места их рождения, города, где протекала их деятельность, то увидим, что охваченной окажется почти вся Европа.

Медицина, биология, химия не являются исключениями из правила. Ни об одной науке нельзя сказать, пусть даже в ограниченном отрезке времени, что эта наука является немецкой, английской, французской, итальянской, польской... Любая наука всегда европейская.

Социология имеет по преимуществу французское происхождение, политическая экономия за пятьдесят последних лет развивалась прежде всего усилиями английских и англо-саксонских ученых, география была делом немцев и французов. В ХIХ в. историческая наука развивалась особенно бурно в Германии, где господствовал авторитет Леопольда фон Ранке (1795-1886): европейская историография многим обязана его эрудиции и тщательно" восстановлению исторических событий. Сегодня ситуация сложнее, но европейская историография, ставшая к нашему времени мировой историографией, развивается как единое целое. В ней господствуе французская школа, созданная усилиями Анри Берра, Анри Пиренна, Люсьена Февра, Марка Блока, Анри Оссе, Жоржа Лефевра, опирающаяся на труды таких экономистов, как Франсуа Симианд, и таких социологов, как Морис Альбваш. Претендуя на то, чтобы стать синтезом всех наук о человеке, она обновила многие методы исторического анализа.

Единство литературы выражено наименее ярко. В большей степени, чем европейская литература, проявляют себя национальные литературы, между которыми имеются тесные связи, но одновременно и заметные противоречия.

Характерное для литературы разнообразие (скажем, что это к счастью) объясняется тем, что литература (эссе, роман, театральные пьесы) опирается прежде всего на то, что в наибольшей мере отличает национальные цивилизации друг от друга: на язык, повседневную жизнь, реакцию на боль, удовольствие, любовь, смерть, войну; манеру расслабляться, есть, пить, работать, верить... Именно посредством литературы нации превращаются в персонажи, индивидуумов, которых можно анализировать, даже подвергать психоанализу.

Конечно, между национальными литературами есть сходство, очевидное и долговременное: литературы подвержены воздействию моды. ВХIХ в., например, по всей Европе прокатилась волна романтизма, которая вытеснила рационализм эпохи Просвещения; в свою очередь, романтизм уступил место социальному реализму...

В разных литературных произведениях можно проследить "влияние" различных литературных школ, а также отдельных писателей. Но вместе с тем очевидно, что в каждом литературном произведении отражаются своя социальная и интеллектуальная среда, личный опыт автора. Поэтому мы не вправе говорить о единой национальной литературе. Но если мы не можем говорить о единстве национальной литературы, то как же мы можем утверждать, что существует единая европейская литература?

К тому же, на пути возможного единства литературы встает такое труднопреодолимое препятствие, как язык. Никакой перевод не способен полностью передать своеобразие оригинального литературного произведения. Каждый из великих европейских языков заимствует у других часть их сокровищ. Хотя в определенные периоды один из языков выходил на авансцену и играл роль языка межнационального общения: некогда таким языком была латынь, вХVIII в. -французский. Господство Вольтера на пространстве от Санкт-Петербурга до Парижа было господством французского языка, чем только и можно объяснить феномен Вольтера. Сегодня преобладание одного языка возможно в науке (впрочем, наука и так уже создала свой искусственный язык, базирующийся на международных научных терминах), но не в литературе. Тем более что литературный язык, в наше время становится общедоступным, массовым. Относительно "интернациональности" французского языка в Х\ТЛ в. следует отметить, что это был язык "узкого круга", элиты.

Достаточно ли имеющегося европейского культурного единства, при всех его достоинствах и недостатках, для создания единой, лишенной национальных границ Европы? Безусловно, нет. Вот почему сторонники политического объединения Европы уделяют так много внимания реформе образования, полагая, что она способна оказать благотворное влияние на процесс объединения. В случае принятия решения о равноценности национальныхдипломов европейские студенты получили бы возможность учиться в различных университетах; можно было бы создавать общеевропейские университеты (в принципе это решение уже принято), общеевропейские научные центры.

Пойти по этому пути - значит уделить больше внимания современному гуманизму, широко открытому живым языкам, какими являются языки Европы.

Экономика. Европа уже давно опутана сетями единой экономики; в каждую конкретную историческую эпоху ее материальная жизнь вращается вокруг основных, привилегированных центров.

В последние века Средневековья все направлялось в Венецию, все товары проходили через нее. В последующую эпоху таким центром стал на некоторое время Лиссабон, потом Севилья или точнее - Севилья - Антверпен, что продолжалось до последней четверт XVI в. В начале следующего столетия главенство в европейской торговле захватил Амстердам (вплоть до начала XVIII в.), потом оно перешло к Лондону, который сохранял этот статус до 1914 и даже 1939 г. В европейском хозяйстве всегда был оркестр и дирижер.

Каждый раз эффективность этих экономических центров притяжения определялась не только прохождением через них евроч пейских товаров, но и товаров из других частей света. Накануне войны 1914 г. Лондон был для Европы не только финансовым, страховым (прежде всего страхование морских перевозок) рынком, но рынком американского зерна, египетского хлопка, малазийского каучука, олова из Бангкока и Биллитона, южноафриканского золота, австралийской шерсти, американской или ближневосточной нефти...

В Европе очень рано сформировались общее материальное пространство, монетарная экономика, развивавшиеся при активном использовании морских и речных путей, а также сухопугньк дорог, пригодньк для гужевого транспорта.

Уже на ранних этапах европейской истории использование вьючных животных позволяло преодолевать Альпийские горные преграды (перевалы Бреннер, Сен-Готард, Симплон, Мон-Сени). В обиходном языке можно было встретить такие странные названия, как "большие повозки", означавшие караваны мулов, пересекавшие горную гряду, что позволяло в свое время товарам из Италии проникнуть на Север и Северо-Запад Европы, куда отправлялись богатые ткани и продукты роскоши с Востока. В XVI в. в Лионе оживленная торговля и ярмарки обеспечивались товарами, доставляемыми сюда по рекам, гужевым транспортом или "большими повозками" со стороны Альп...

Железные дороги, появившиеся в середине ХТХ в., позволили убрать препятствия на пути торговли внутри континентальной Европы. Ее материальная цивилизация основывается отныне на быстром товарообмене, посредниками в котором выступали крупные промышленные и торговые города.

Остановимся на двух примерах, иллюстрирующих эту долгую историю. Первым таким примером могут быть караваны венецианских торговых галер. В XV в. они курсировали главным образом по Средиземному морю, но некоторые доходили до Брюгге и Лондона;

В то же время широко использовались наземные дороги, доходившие до Венеции, где немецкие торговцы имели, в частности, большой общий склад.

Другим примером, характерным для XVI в., может служить денежный и вексельный оборот, отправной точкой которого была Севилья. Одни и те же суммы денег перемещались с места на место, обеспечивая обороттоваров и расчетов.

В этих условиях становится понятно, почему различные регионы Европы были подвержены одним и тем же циклам. Так, в XVI в. в Испании наблюдался значительный рост цен, что было вызвано притоком в страну большого количества драгоценных металлов, используемых для чеканки монет. Этот рост цен затронул всю Западную Европу и докатился даже до Москвы, хозяйство которой еще оставалось примитивным.

Это не означало, что вся экономика Европы развивалась одними и теми же темпами, находилась на одном уровне. Линия раздела проходила от Любека и Гамбурга до Праги и Вены, достигая затем Адриатического побережья, и отличала передовую экономику западной части континента от отсталой в хозяйственном отношении Восточной Европы, свидетельством чего было положение крестьянских масс. Это различие не исчезло и в наши дни.

Кроме того, в более развитой части Европы имелись экономически передовые регионы, своеобразные "полюса роста" и менее развитые, зачастую просто отсталые зоны, которые можно назвать слаборазвитыми в хозяйственном отношении. Еще и сегодня почти в каждой европейской стране можно выделить отсталые районы, что усугубляется притягательностью развитых экономических центров для вновь возникающих производств.

В реальной жизни не бывает единой экономики без различий в уровне и темпах развития, без того, чтобы одни регионы, развиваясь быстрее, не тянули за собой остальные. Развитие и слаборазви-тость взаимосвязаны, зависят друг от друга.

Первые шаги Общего рынка: можно организовать в единое целое существующие издавна в Европе экономические связи, несмотря на различия региональных и национальных экономик?

Толчком послужило бедственное положение Европы после 1945 экономический крах Европы был опасен для сохранения равновесия в мире. Отсюда первые конструктивные меры: создание в Лондоне Комитета Объединенной Европы (май 1947 г.), план Маршалла (3 июля 1947 г.), осуществленный по многим, в том числе политическим, военным, экономическим, культурным и социальным причинам. Европа, а точнее ее часть, сделала попытку организоваться в единое целое.

В данный момент мы ограничимся рассмотрением только экономических проблем. С этой точки зрения, неудача создания Европы Семи государств ("потерпевших кораблекрушение", по выражению одного журналиста) открыла дорогу "Европейской шестерке", как часто называют Общий рынок, и созданию разного рода общих для этих шести стран европейских организмов, предусмотренных Римским договором от 25 мая 1957 г.: ЕЭС и Евратома в частности. На сегодняшний день это частичное решение проблемы, но если стремление к созданию единой Европы сохранит свою силу, то тогда можно ожидать углубления и расширения союза, учитывая намерение присоединиться к нему со стороны Турции, Греции, Дании, Ирландии, Швейцарии, Австрии, Англии.

Именно Общий рынок представляется наилучшим объектом для изучения перспектив создания Европейского экономического союза.

Образование ЕЭС, иными словами Общего рынка, явилось результатом трудных переговоров при подписании Римского договора (25 мая 1957 г.), статьи которого начали претворяться в жизнь с 1 января 1958г.

В противоположность пессимистическим прогнозам, промышленность стран "шестерки" (включая и промышленность Франции, которая изначально уступала промышленности ФРГ) адаптировалась к требованиям Общего рынка. Это подразумевало изменение структур промышленности, большую концентрацию производства, что демонстрируют во Франции такие группы, как "Рено", "Пешине", "Сен-Гобен"... Нужно также переоборудование, в частности в угольной отрасли, где некоторые нерентабельные шахты подлежат закрытию. Эта перестройка необходима, хотя иногда и болезненна.

Разумеется, если бы дело было только в промышленности, то согласия и компромисса было бы легко достичь. При нынешнем состоянии техники, промышленность демонстрирует очевидную гибкость для реализации планов по ее реструктуризации. Не ожидается больших сложностей и в области кредитной политики, связанной с надежностью национальных валют и их взаимной поддержкой друг друга. Европейские валюты переживают относительно долгий период стабильности и надежности.

Сдерживание. Система сдерживания возникла много веков тому назад. Это не результат умных расчетов послов или их хозяев, а скорее спонтанная, почти бессознательная реакция на события политических деятелей.

Правила игры всегда одни и то же. Если одно государство слишком усиливается или кажется слишком сильным (так произошло с Францией времен Франциска 1 в 1519-1522 гг.), то соседи перемещаются на другую чашу весов, чтобы уравновесить его силу, заставить его быть более осторожным и умеренным в его притязаниях. Поражение при Павии (1525), пленение короля Франции доказало, что в этом случае произошла ошибка: слишком сильным властителем оказался Карл V. Против него выступили соседи, взяв в союзники даже турок.

Возросшая мощь государств делала все более опасными подобные расчеты. Вскоре одна только Англия в силу своего островного положения могла себе позволить безнаказанно использовать "баланс сил": будучи географически удалена от этих "качелей", она довольствовалась тем, что поддерживала "игру" своими деньгами и войсками, в основном деньгами. Долгое время она играла против Франции, выступая на стороне ее противников, но когда Германия (одержавшая победу над Францией в 1871 г. потомутолько, что Англия, авместеснейи вся тогдашняя разделенная Европа не захотели предотвратить конфликт) слишком усилилась после 1890 г. по причине экономического подъема и демографического роста, то тогда возникли сначала Антанта, а затем и Русско-французский союз. Оказавшаяся окруженной противниками, Германия ощущала себя слишком сильной для того, чтобы позволить держать себя в узде, но одновременно недостаточно сильной, чтобы убедить других в своем неоспоримом превосходстве. Результатом этого стала война.

Если не опускаться в глубь веков вплоть до Карла Великого, достаточно вспомнить Карла V (1500-1558), который представляется наиболее симпатичным из всех тех, кто, к своему несчастью, стремился к гегемонии. О чем он мечтал? Завоевать весь тогдашний христианский мир и защищать его против неверных мусульман и сторонников Реформации. Источником его "имперской идеи" были старые мечты, вдохновлявшие некогда испанские завоевания.

Казалось бы, в распоряжении императора было все: войска, великолепные полководцы, преданность сторонников; он пользовался поддержкой крупных банкирских домов; его дипломатия не имела себе равных, он обладал господством на море и распоряжался заморскими "сокровищами", поскольку в его царствование Испания могла использовать в торговых или политических целях золото и серебро, добываемые в Америке. Объясняется ли его неудача сопротивлением Франции, как об этом много говорили? И да, и нет. Да, потому что ни одно из его успешных начинаний не позволило ему покорить огромную Францию (огромную, учитывая скорость тогдашних коммуникаций), оказавшуюся в самом "центре" европейских государств. В J 529 г. он подписал с ней ничего не значащий мир. Позднее он потерпел поражение в столкновении с протестантской Германией (1546, 1552-1555) и мусульманской Турцией: турки угрожали Вене и нападали на испанское побережье, доходя, Гибралтара.

В конечном счете он не смог преодолеть противостоящее ему европейское единство: против него использовались все средства, даже кие скандальные, как союз с султаном.

В XVII в. Людовик XIV смог добиться господства в Европе, но только на короткое время - на период нескольких тяжелых экономических лет. Европа в целом тогда ослабла, что сыграло на руку крестьяской Франции с ее недостаточно развитыми капиталистическими отношениями, но с сильным политическим режимом, существовавши вплоть до смерти Кольбера, последовавшей в 1683 г. Кактолько экономика перешла в стадию оживления (что произошло после 1680 г.), об-, становка резко изменилась: уже в 1672 г. наводнения в Голландии не позволили французам завладеть Амстердамом; в 1688 г. Вильгельм Оранский стал в определенной мере хозяином Англии; в 1692 г. флот Турвилля был практически разгромлен в морском сражении. В ходе войны за испанское наследство Франция не смогла ни противостоять всем своим противникам, ни тем более овладеть Иберийским полуостровом, а значит - и всеми богатствами испанской Америки.

Является ли наполеоновская авантюра событием того же ряда? С одной стороны, столько военных побед, а с другой - непоправимое поражение в Трафальгарской битве (1805). Французские завоевания как бы завязли в континентальной Европе, тогда как Англия смогла развернуть свои силы на водном пространстве. Достаточно было 100- 150 кораблей, чтобы сделать невозможной переправу через Па-де-Кале (а ведь еще в 1805 г. это считалось простым делом) и помешать перейти через Мессинский пролив: Неаполь был в руках французов или Мюрата, а Сицилия оставалась под властью Бурбонов.

То же случилось и с гитлеровской Германией, против которой сформировалась мощная коалиция, объединившая большинство государств мира.

Имеется в виду объединение только Западной Европы (нужно было создавать единую Европу "из того, что от нее осталось"); к тому же, европейское единство ставит внеевропейские проблемы, поскольку в плане экономическом и политическом это объединение затрагивает равновесие в мире. Один банкир сказал 14 ноября 1958 г.: "В некоторых частях мира опасаются, что Европейский союз начнет осуществлять дискриминационную политику в отношении остального мира". Иными словами, она сможет делать выбор между товарами из Тропической Африки, расположенной к югу от Сахары, и товарами из Латинской Америки...

Сторонники объединенной Европы не устают повторять, что единство может быть достигнуто только в результате свободных дискуссий.

Не нужно никакого перевеса, заявил один немецкий предприниматель (1958): мы не нуждаемся ни в наполеоновской Европе, ни в гитлеровской. "Единство, основанное на силе, грозит взрывом, как только ослабнет давление господствующей нации. Сегодня перед своими глазами мы уже имеем соответствующую модель такого единства: это государства, объединенные Варшавским договором вокруг российской державы, политически и экономически направляемые в единственных целях отстаивания российских интересов".

Нужно ли напоминать, что нынешние строители Европы об этом очень мало задумываются? Все их дискуссии о таможенном урегулировании, о ценообразовании и производстве, все их взаимные уступки показывают, что дух практического расчета остается господствующим. Создается впечатление, что предпринимаемые шаги не выходят за рамки сугубо технических и технократических решений, рамки обсуждений специалистами вопросов экономики и планирс вания. Никто не отрицает, что эти вопросы крайне важны.

Беспокоит то обстоятельство, что вопросы развития европейской культуры оказываются на последнем месте в разрабатываемых программах. Никто не занимается ни проблемами мистики, идеологии, религиозных верований, Революции, социализма, ошибочно полагая что эти последние уже отжили свой век. Но Европа не состоится, если не будет опираться на силы, которые ее сформировали, которые еще бурлят в ее недрах. Иначе говоря, она не состоится, если будут продолжать пренебрегать всеми видами гуманизма.

У Европы нет выбора: или она будет опираться на них, или однажды они потрясут ее основы и увлекут за собой. Европа не государств, а народов - это прекрасная программа действий, но ее еще предстоит разработать.

 +++++++++++++++++++++++++++++++++++++++